Спасенная книга. Воспоминания ленинградского поэта. [Лев Савельевич Друскин] (fb2) читать постранично
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
- 1
- 2
- 3
- . . .
- последняя (100) »
Моим дорогим ленинградским друзьям.
Пусть сохранит вас любовь моя!
Автор
"Воспоминание безмолвно предо мной
Свой длинный развивает свиток".
А. С. Пушкин
"Я начинаю с мазков и линий, а получается
фигура. Разве я виноват, что у кого-то не по-
лучается, а у меня получается?"
Пабло Веронезе
ВСТУПЛЕНИЕ
Я никогда ничего не писал в прозе. Даже письма для меня мучительная повинность. Я поэт, и тут знаю себе точную цену. А сейчас я обнажаю перо с чувством, что берусь не за свое дело. "Беда, коль пироги начнет печи сапожник…" Но мне шестьдесят лет. Как говаривал Шолом-Алейхем, я еду уже не на ярмарку, а с ярмарки. А моя жизнь в известном смысле тоже документ эпохи. И я хочу, чтобы этот документ был обнародован. В книге нет ни одного вымышленного факта, ни одной выдуманной подробности. Даже диалоги подлинные. Это принцип. А вот со стилем… Кто-то из замечательных французских стилистов, кажется Жюль Ренар, сказал: "Я подбрасываю слова, как кошек, и всегда уверен, что они упадут на все четыре лапы". Господи, как я ему завидую! И еще… Несколько имен — самых дорогих — пришлось все-таки и изменить. Хочу верить, что настанет время, и с моей помощью эти имена будут восстановлены. 11ЧАСТЬ ПЕРВАЯ Детство
ТРУДНАЯ ТЕМА- Я родился в 1921 году в Ленинграде на 7-й Советской улице. Прежде этот район назывался «Пески», так как туда не доходит ни одно наводнение. Когда мне исполнилось восемь месяцев, случилась беда, наложившая оттиск на всю мою дальнейшую жизнь. Я заболел полиомиэлитом. Вот стихотворение, написанное еще в детстве: Я лежу, прикованный к постели. Разве жизнь увидишь из окна? Ноги тряпки, руки ослабели, Смята и изломана спина. Дальше не буду. Дальше хуже. Да и вообще я постараюсь касаться этой темы только по мере необходимости.
ПЕРВЫЕ ВОСПОМИНАНИЯ – Первые воспоминания, скорее ощущения, но такие конкретные и точные, будто это происходит со мною сейчас. 17 Вот мама хватает меня на руки, и тормошит, и подбрасывает, и кружится по комнате. Сколько мне — год, полтора? И откуда оно — это впервые испытанное ощущение счастья? Я лежу на спине. Меня везут в детской коляске. Июль. Евпатория. Мне два с половиной года. Надо мной черное небо, — черное, но невесомое, с огромными веселыми звездами. И в меня впервые входит чувство гармонии и красоты мира. А вот первая обида. Бабушка за что-то шлепает меня по руке. Я плачу. Она испуганно гладит мою ладошку, дует на пальчики. И ко мне сразу возвращается, ставшее уже привычным, состояние равновесия и покоя. И, наконец, первая горечь, первое недоумение. Окно завешено плотной синей бумагой. У меня корь. Веки режет так, словно ударом о камень раздробили бутылку и набили мне глаза толченым стеклом. И растерянно мечутся мысли: "Что же это такое? Мама с папой так любят меня… Но они ничем не могут помочь, ничего не могут сделать. Я одинок, беспомощен, уязвим. Что же это такое? На какой страшной земле мы живем!" И передо мной, как дурной мираж, встает предчувствие всех моих грядущих бед, от которых никто — даже мама (такая добрая и сильная), даже папа (такой сильный и добрый) — не смогут меня заслонить. Я много раз пытался выразить это в стихах, но у меня никогда не получалось. Может быть, потому, что есть уже дивное стихотворение Самойлова: "Я — маленький. Горло в ангине, За окнами падает снег. И папа поет мне: "Как ныне Сбирается вещий Олег…" Я слушаю песню и плачу, Рыданье в подушке душу, И слезы постыдные прячу, И дальше, и дальше прошу. 18 Осеннею мухой квартира Дремотно жужжит за стеной. И плачу над бренностью мира Я, маленький, глупый, больной".
БЕРЛИН – Когда мне исполнилось четыре года, мама повезла меня лечиться в Берлин к знаменитому профессору Гохту. (И сейчас удивляюсь, как родителям удалось добиться разрешения.) Именно с Берлина начинается у меня цепочка не ощущений, а осмысленных воспоминаний — четких, хотя и абсолютно отрывочных. У Буратино мысли были коротенькие-коротенькие. Такие же коротенькие — вспышками — и мои воспоминания. Сначала Польша. Пока мы едем через ее территорию, почему-то не разрешается открывать окна. А в вагоне жарко. Потом — больничная палата. Профессор здоровается со мной по-русски. Больше о больнице не помню ничего. Только мое возмущение — возмущение советского человека — тем, что сестрам разрешается в наказание бить детей. (Какое уж там бить — поддавали, наверное, потихонечку.) В Берлине произошло чудо — меня поставили на ноги. Я мог пройти гигантское расстояние — две трамвайных остановки. Мама была счастлива. Мне сделали аппараты из
- 1
- 2
- 3
- . . .
- последняя (100) »
Последние комментарии
5 часов 6 минут назад
1 день 16 часов назад
2 дней 44 минут назад
2 дней 15 часов назад
2 дней 19 часов назад
2 дней 19 часов назад