Озеро в телевизоре [Георгий Николаевич Щербак] (fb2) читать онлайн

Георгий Щербак Озеро в телевизоре

Посвящается Лилу Журавлёвой

Не чтоб открыть, а чтобы перевести дух.

— Сто девяносто девять, — зять каждые пол минуты отсчитывал секунду, — Двести.

— Не надоело? — дед разыскивал зятя.

Холодильник, окно, чайник. Кто-то пьёт чай. Около чайника пусто. Значит уже налил, но где? И почему чай? Может, вода.

Мухи на липкой люстрой ленте всё лежали и жужжали:

— Двээзди два, двээзди трии…

Из каждой щели:

— Двести два…

— Итак тошно, — сказал дед, созерцая закрытую форточку, которую не открыть.

— Двести два, — темп ускорился, — двести три, двести четыре, двести пять…

Дед сразу нашёл зятя. Зять шмыгал крысиным носом и терялся в тесноте тарелок, стаканов и блюдец. Его потерянные глаза искали что-то. Как будто близко, как будто направо, налево, тупик, заново, налево, налево, направо — тупик, заново, налево, налево, налево, направо, налево — и всё.

Но зять не находил этого всего. Зять сидел на диване. Зять глядел в пустоту. Зять барабанил по кухонному столу. Зять всегда барабанил, даже гроб отца зятя звучал, как зять по кухонному столу.

Дед молчал, но римские:

— Двести пять, двести семь… — были, как зять, везде.

Дед ушёл в гостиную. В гостиной сквозь его слёзы просвечивалась сгорбленная и скомканная, как магазинный чек, бабушка. Бабушка, как бабушка, как все бабушки, прекрасно помогала:

— Да-так. Да-сяк. Да не так, а сяк. Да не так. Да-да. Да-сяк. Да нет, не так, вот так. Да, да, да. Или нет?

— Люб, ты накапала? — сказал дед, обтирая внука мокрой тряпкой.

Бабушка прошерстила аптечку. В аптечке были капли для носа, глаз и ушей. Может их накапать? Нет. Значит накапать-накапать. Дед взглянул на кухню. Кухня…Стол, рюмка, под ухом хрюкать целую ночь. А утром голова гудит, в голове гремит, разливное, светлое, тёмное льётся…

— Триста восемьдесят пять… — из кухни послышался зять.

— Триста восемьдесят пять, — повторил дед.

— Сейчас, — бабушка ушла на кухню, — Валерьянка закончилась!

Мальчик переставал дышать. Всё темнело. Лишь мокрая тряпка тускло освещала просторную, но заполненную, как церковь без свеч и без света, иконами комнату.

— Вась, — дед прикоснулся левой ладонью ко лбу внука и сразу отдёрнул её.

Мальчик уснул, а дед, баба и папа сидели на кухне. Бабушка успокаивалась салатом, отец считал, а дед смотрел на своё заострённое счастье, сжимая левую руку в кулак.

— Шестнадцать тысяч цифр осталось до Солнца — сказал зять, — Ночь состоит из шестьдесят четыре тысячи восемьдесят цифр.

Дед ждал. Его сердце, как счастье звучало по брёвнам. И с каждым ударом ложки по тарелке, с каждым ударом в груди, с каждым ударом секундной стрелки, с каждым ударом дед помаленьку приподнимался.

— Куды удумал? — зашептала бабка, ударив ложкой по тарелке, — Лучше хлеба нарежь.

Дед отвернулся от окна, и глядел то на свою старуху, то на зятька. Бабка уткнулась в салат, а зять считал в себя. Каждый в себе. Кроме деда. Дед пошёл спать.

Дед стоял над больным внуком, просто стоял, стоял, как лишний. Вася дышал, будто дом горел, будто на глубине озера застряло маленькое тело, будто ещё почти просто тело потеряло почти. Почти рифмуется с почтим. «Мы тишиной его почтим

Почти — потом поминки, разговоры. Как хочется от вас простора — простор в гробу».

Когда мальчик залепетал тусклое «Дед», то дед проснулся. В своей комнате он был один. Когда он проснулся, над ним висела его рука. Не придав этому значения, дед заснул и снова почти тело, проснулся, висела рука, почти тело, проснулся, висела рука, почти тело…

— Шестьдесят четыре тысячи восемьдесят.

Утро лениво тянулось по стенам. Мандариновый луч красил стеклянные дверцы шкафов, пачкая Васины глазки. Как домашняя лампа. Которая светила через отверстие прикрытой двери.

Сон не спиться, завтра в школе мне присниться, что на парте очень спится.

Проснувшись, Вася врал себе, что спит. Врал не умело. Через минуту Вася глядел на потолок, на просто потолок, на просто серый потолок, просто серый, как пыль, потолок. Потолок, за которым разлили свеже-голубое небо. Голубое небо, в которое бы окунуться, дойти до дна, где было тихо, без цифр и без швейной машинки.

Но потолок не уберёшь. Оставалось лишь спать и слушать, как нечто шептало и трещало. Или смотреть в стакан.

В стакане, который стоял на подоконнике, появились два человечка. Девочка отбивала, как баскетболистка, пляжный мячик, а мальчик:

— Моё, — мальчик дёрнул сестру за красную косичку. Сестра покатилась назад, а мячик вылетел вперёд.

— Всё твоё! Мой телефон — твой, мой ноутбук — твой, и даже куклы вдруг тоже твои! — девочка отряхнулась и начала заново заплетать волосы в косу.

— Давай наперегонки? — крикнул мальчик.

Девочка доплела косу и побежала. Старательно доплела, словно она шла не купаться, а целоваться. Целоваться, смеяться, наивно влюбляться и изредка купаться.

Наверное, кто-то тот уже там. Наверное, пляжный мячик разбивал мокрое Солнце. Наверное, на глубине озера было тихо, без цифр и без швейной машинки. Наверное, у озера девочка с заплетённой косой для поцелуев ждала кого-то того для поцелуев, который, наверное, уже там, где на глубине было тихо, без цифр и без швейной машинки.

Озеро всегда лучше дома. Даже если бы не было папы и мамы, то озеро всегда лучше дома. Дома мальчик слушал скрипучий шёпот карандаша и треск швейной машинки.

—Вась, ты будешь… — спросил дед.

Сон и стакан, стакан и сон. В союзе «и» ступни изредка скользили к холодильнику. Когда Вася стукался голыми ступнями о бабушку, то она лишь подавала носки и уходила ждать дочь, зная, что дочь ждать долго.

А когда Вася стукался ступнями о дедушку, то дедушку тоже долго приходилось ждать. Встречались ступни, Вася сразу в кровать, а дед исчезал. Как недавно разбитые часы. Исчезал, тихо тикая топором. В огороде пусто, а топор на месте. Тихо, словно в сердце тикающее чувство. Вечером дед появлялся, рубил дрова и ложился спать. Утром снова, тикая, исчезал до вечера. И так, два дня подряд.

Как-то мальчик столкнулся с бабушкой и побежал дальше. Бабка глядела на пятки. Которым уже нужны обычные носки, а не шерстяные, но и без носков уже тоже жить можно.

— Дед, я…

— Нет, — сказал дед, присобачив к пню топор.

— Нет? — спросил Вася.

— Нет — сказал дед.

— То есть…

— Нет.

Дед поглядел на серый, как слякоть, верх. По плечам пробежали мурашки, словно слякоть закапала белыми точками.

Все в деревне по домам сидели. Сидели и ждали жары, голубого неба и дома без детей. Ждали лето, которое так-то было, но во время которого все почему-то ждали другого лета. То лето, где где-то ветер ветром не назовешь, где жару жарой не назовешь, где лето — не лето, но лето по-лучше.

— Так можно? — спросил Вася

Кто-то как бы по. крыше бани барабанил, наполняя баки свежей водой. Кто-то как бы был, как бы не был… Какая разница! Самое главное, что кто-то или не кто-то как бы вовремя включил для деда дождь.

Вася сопливел. Красные кроссовки внука стали бордово-мокрыми. Ещё секунда и он опять отправиться на койку к лекарствам.

Старик протянул руку к руке внука, чтоб взять внука домой. Только как бы, как будто, казалось, что капля на дедушкином носу — подделка. Как бы не холодно, не жарко — просто фальшивый пузырь. Пузырь лопнул. Дед коснулся носа ладонью. И оказалось, что нос был сух, как спокойный стук сердца, спрятанный в горячем любовном признании.

— Пусть идёт! — крикнула старая соседка своему старичку.

— Ладно, — наконец-то дед дождался приказа. Но потом, — Постой, лучше бабушку спроси.

Дед взял в руки топор, поглядывая на красно-сухие кроссовки.

Бабушка сидела в кресле-качалке, поглядывая в окно. На улице бегала одна светловолосая девица. К её лицу пошли бы спицы. Вокруг неё брюнет крутился.

Девица сумку отдавала, сразу забирала, снова отдавала и снова забирала, как бы случайно роняя. И так, несколько раз. Отдавала, забирала, отдавала, забирала, как бы случайно роняя.

Ещё приближала так близко к себе, что оставалось лишь целоваться.

Например, сидели на лавочке. Плечо к плечу, бедро к бедру, нос к носу, уже надобно и губы к губам, только для такого надобно губы и ещё губы. А были просто губы без губ. То есть несколько минут брюнет, закрыв глаза, гадал, где эти губки.

Парочка — словно дети в бабушкиных глазах. Только мальчики фююю, а девочек хвать.

У бабушки в дряхленьких ручках изредка сияли серо-блеклые спицы. В комнате висел красный ковёр, который купили у цыганки-шарлатанки, у которой были брачные кольца от коликов, мясо для кроликов и какие-то крестики с худощавым тельцем.

Высокопарно-презрительный взгляд отбивал по Васе мурашки. Французско-вязаный взгляд непорочной мадам. В её ручках нежился новорождённый малыш. Его лицо похоже на доченьку Ксючку. А у Васи — короткие волосы, грубые ручки, и даже не Саша, а грубое Вася.

— Бабушка…

— Можно.

— На озеро?

— Можно.

Можно было обернуться. Можно было оторваться от окна. Но бабушка продолжила ждать в опустевшее от людей окно.

Раз — будка, два — будка, три — будка, четыре — будка, пять— будка, шесть — будка, восемь — будка. Чëрт возьми эти будки! Будки, будки, кроме будок, были облака, соседские окна, синица и Солнце, неровное Солнце на мелкой лужице.

Двадцать — будка. Вася бежал. Вокруг все, всё, вся брызгалось. Около ларька продавщица Надя брызгалась словами. Алексей копашился в машине, брызгаясь матом. Синица крыльями брызгалась в облаках. А парочка алкашей брызгалась руками, говоря на неизвестных для друг друга языках. Тридцать— будка.

Вася почему-то бедный, бледный, белый бежал без носков. Одни сланцы. Сланцы деда, в которых Вася тонул.

Васе осталось чуть-чуть, но поезд преградил дорогу. Вагоны сменяли друг друга. Красный, зелёный, синий, зелёный, красный, синий, зелёный, красный, красный, синий, зелёный, серый, серо-синий, красно-зеленый, зелёно-красный, красно-красно-синий.

Красно… Казалось, что там, там-то там, за этим красно-сине-зелено-красно-синим были дети. Дети, визг, взрослые, бутылки, зола от костра, огромные пузени. А за ними на дне было тихо, без сорок пять — будка и платьев, без объятий подушки и без серой стены.

Сине-зелëно-зелëно… озеро. Секунда и в озеро. Секунда…

Свет настольной лампы потух. Калькулятор, карандаш и швейная машинка потеряли звук, но всё-таки были. Были, да были. Были, да ладно, были, да пусть. Были.

— Вась, домой!

Над Васей заскрипел детский смех. Раз, три, четыре, пять. Пять. Нет, вот шестой. Стой — попробуй на другом боку. Лучше? Что лучше? Лучше получше

Вася вылез из воды. На фоне серой тюремной стены и сине-красно-беззелённого скользящего по рельсам журчала листва. Дубы, берёзы, но в основном сосны правого края проезжей тропы. Пыль из-под колёс росла до зелёных макушек. А над соснами неправильное небо.

Обычно небо голубое. Но часто бывает чёрным, белым, оранжевым, синим. Ещё всё зависит от местности. Где-то серо-заводское, а где-то зимой, летом, осенью, весной, но точно ночью на небе разноцветные нити блестят.

Но у нас небо было оранжевым. И на фоне шумящей листвы, колёсной пыли, грохочущего поезда виднелся маленький дуб. Вроде дуб, а вроде нет, вроде это был лишь дед. Дед, дед, ведь на берегу не может быть дубов. Но если это дуб? Если дуб, то ладно, если дед, то плохо, а если не то и не другое, то дом, дед, таблетки.

Это был дед в коричневых шортах и зелёной футболке. Дедушка подал полотенце, помог собраться, и пошли домой.

Разговоров не было. Они шли. Мальчик поглядывал на дедушку, который смотрел в своё вперёд. Вася взял деда за левую руку. Которая резко выскользнула из маленьких рук. Они были внуком и дедушкой. На пути появился ларёк, а утром дедушка о яйцах что-то говаривал. Мальчик сократил расстояние между ними. Дедушка сказал:

— Уже купил.

Они пришли домой, и дедушка достал из духовки пиццу.

— Бабушка, — дед сказал сухо, словно это магазинная пицца.

Дедушка ушёл к топору. Вася ел пиццу. Вечером внук и дед пили чай. Бабушка, поглядывая в своё окно, зря звонила дочери. Дедушка изредка поворачивался на внука.

Последующие дни Вася скрывался. Еда в тарелке исчезала. Дед пытался поймать внука, но не сильно. Ведь, когда дед поймает его, надо что-то сказать. Бабушка не замечала, что происходит дома, а если и замечала, то какая разница. Она слушала гудки.

Скоро сентябрь, а это значит — пора по домам. Мальчик забежал в озеро и нырнул, как обычно. Девять дней до папы. Где-то шили платье. Громыхал топор. Озеро не помогало.

Мальчик вынырнул. Берег был чист, без единого топора. Вася ушёл на дно, чтоб без звуков. Три часа до вечера, вроде. Топор чёткий ритм под водой бил, только будто прощанье. Воз…! Сорок пять секунд. Неплохо.

— Целая минута, ровно шестьдесят пять секунд, — сказал отец.

Завтра — мотор, уменьшиться дом. Дом, дом, дом, сто сорок девять, нет, сто сорок восемь, нет, сто сорок восемь, всё-таки восемь, сто сорок восемь возможных, ведь папа считал, дорог от деда до дома. Три, четыре, пять. Пять старух из ларька. Точно, пять.

— Опять? — сказал дед.

Дед встретил Васю и отца у порога.

— Люб, гости приехали.

Бабушка выскочила на встречу, но сразу — зараза! лучше бы Сашей. Только Вася да Коля, Вася да Коля, каждое лето только Вася да Коля. Бабушка ушла в свою комнату ждать. Отец и дед сели за стол.

— За… — дед вяло поднял рюмку.

За то, за это, за лето… Рюмка не пьётся, повод не льётся. Поставили стопки, помолчали и выпили. И весь вечер тише травы, ниже пчелы, ниже травы, тише пчелы. Утром воды. Тише воды, ниже земли. Спать. Не вспомню. Тридцать двадцать пять, тридцать двадцать шесть, тридцать тринадцать семь раз не вспомнил.

Лёгкий сквозняк — и минус неделя, тёплый дождь — горячка. Всегда Вася был бледным, даже когда Солнце, пляж, жара. Поэтому Вася всегда плескался в толстом одеяле.

Дед и отец отлёживались на раскладном диване. А бабушка закрылась от перегара в своей комнате.

Спицам не разбиться о стар-советские ковры. Но суждено, мой друг, разбиться…

Бабушка будет ждать, дед — колоть дрова. Ночью собака залаяла. Дед проснулся. Вася перелез через забор. Спокойно пошёл к озеру. Солнце, дед в огороде, отец только что уехал, бабушка крутится на кухне. Вдруг Ксюша.

Дед стоял у форточки.