Кадавры [Алексей Валерьевич Поляринов] (epub) читать онлайн

«Кадавры» — фантастический роман.
Многие имена в произведении вымышлены,
любые совпадения с реальными людьми случайны.
Это художественный текст,
не имеющий цель оскорбить чьи-либо чувства.
Роман не предназначен для чтения несовершеннолетними.

Часть первая
В дороге

Глава первая

Рассвет — Аксай

Каждый изгиб ландшафта теперь давался ей с большим трудом. Рюкзак был неподъемный и все сильнее давил на плечи; и это при том, что самое тяжелое барахло нес Матвей — его желтая бейсболка маячила впереди.

Надо было все же обойти проклятый овраг, а не переть напрямую. Срезали, называется.

Раньше, в годы студенчества, Даша не знала усталости и могла пройти где угодно, хоть по болотам, хоть по углям, а теперь — что? Теперь она борется с одышкой и с ужасом думает о предстоящей ночи в придорожной гостинице: духота, перебои с водой, комары и, конечно, матрас — дешевый, продавленный матрас за ночь превратит ее спину в руины.

— Что ты там бормочешь? — обернулся Матвей.

— Рэп читаю… — сказала Даша, раздраженная тем, что он вклинился в ее мысли.

Она вспомнила, как перед первой экспедицией на юг просила профессора Видича составить для нее список самых необходимых вещей — без чего в дороге никак не выжить. В списке, кроме совсем очевидного вроде средства от комаров и парацетамола, была позиция, которая поставила ее в тупик: песня. Даша тогда решила, что это неловкая шутка, но профессор, кажется, был предельно серьезен. Песня в походе важна не меньше удобной обуви или аптечки, говорил он, это одновременно твой талисман и оберег, она задает ритм, с песней легче идти и сложнее потеряться. Но подойдет не всякая. Нужно выбрать «свою» песню; такую, которая как заклинание — в сложный момент защитит тебя и придаст сил. Видич любил рассказывать, как однажды заблудился в лесу, запел свою песню — и на голос пришел егерь и спас его; был и другой случай: в степи его окружила стая диких собак, он распугал их своим исполнением «Коней привередливых».

Все это звучало как чистое суеверие, и Даша тогда посмеивалась над профессором, но прошли годы, и вот она снова в пути, идет по дну оврага и, морщась от боли в спине, думает: что, если он прав?

Цепляясь за корни дерева, они наконец выбрались из оврага. Матвей подал ей руку, вытянул за собой. Отсюда открывался впечатляющий вид на побитую выбросами рощу и заброшенную церковь вдали — купол церкви давно сгнил и ввалился, в стенах дыры, как после артобстрела. Зелень захватила постройку, сорняки росли прямо из швов, из кирпичной кладки.

— Он точно здесь?

— Точно. Сказали же, рядом с заброшкой.

Матвей ослабил лямки рюкзака, сбросил его на землю, наклонился, уперся руками в колени, длинно сплюнул в траву; все не мог отдышаться. Он стянул мокрую футболку и стал выжимать — на землю полилась струйка пота. Толстые плечи его были все в розовых пятнах — то ли от напряжения, то ли от солнца. Даша смотрела на тюремные наколки на его широкой, рыхлой, покрытой островками черных волос спине: какие-то мутные надписи, кресты и звезды. Она знала про них, но каждый раз, как видела, не могла поверить. Матвей привалился спиной к дереву, съехал на землю, Даша тоже вымоталась, но отдыхать было рано, она прошла чуть дальше по перелеску, зашла в тень, глаза постепенно привыкли к полумраку. Она почувствовала его раньше, чем увидела. Кадавр стоял в высокой траве, неподвижный. Найти его было непросто, никто из местных точно не знал, где он находится, и это казалось странным: у вас тут в поле стоит мертвый ребенок и покрывается солью, а вы не знаете, где он? Но так и было. Многие вещи в пересказе круче, чем в жизни. На словах кадавр — необъяснимый феномен; стоящий в перелеске труп, неподвижный и бледный, усохший, с впалыми щеками. На деле — издалека он похож на пенек, в сумерках его толком и не видно. И трава — высокая, почти по грудь, из-за нее разглядеть его еще сложнее. Говорят, на рассвете, когда начинается выброс, волосы, брови и края ногтей мальчика как инеем покрываются кристаллами соли, но ждать рассвета, чтобы проверить, не было никакого желания. Даша огляделась: все тут выглядело заброшенным, даже деревья — перекошенные, уставшие от жизни акации и ивы словно соревнуются, кто быстрее высохнет и загнется. Ближайший населенный пункт — поселок Рассвет; местные про кадавра знают, но им плевать — даже тропинки нет, никто сюда не ходит.

— Ну и туфта, — подал голос Матвей. Он даже спускаться не стал, сидел на корточках на холме. — Пойдем отсюда, сейчас самая духота начнется.

Даша достала рулетку, измерила рост — 114 см. Сделала несколько снимков: общий план и крупный; на всякий случай сфотографировала развалины вдали. Достала из кармана датчики — маленькие, круглые, похожие на монетки, — и закрепила их на лице кадавра — один датчик на переносице, второй под носом, два на скулах, еще два в уголках рта. Несколько раз проверила — если датчики плохо установлены, то и слепок лица выйдет бракованный, придется переделывать.

Лицо мертвеца было спокойное, как будто даже умиротворенное, один глаз мутный, без зрачка, слева на виске — вмятина. При взгляде на него у Даши разболелась голова.

Она достала диктофон, включила:

— МА-51, на левом виске — след удара тупым предметом, новых попыток нанести увечья не наблюдаю. — Она обернулась к Матвею: — Все, пишем. Спускайся.

Матвей тихо выругался, но подчинился. Подошел и, мыча себе под нос «утомленное со-о-олнце», стал устанавливать штативы для камер.

Даша тем временем считала пальцы на руках мертвого: пять пальцев на левой, пять на правой. Таков порядок: считать пальцы. А еще зрачки. Если глаз не мутный и зрачок можно разглядеть, надо указать в отчете, что зрачков два, по одному в каждом глазу. Этот пункт в протокол ввели четырнадцать, кажется, лет назад, когда Видич обнаружил два зрачка в одном глазу у кадавра под Курском.

Даша попросила Матвея помолчать и включила микрофон — сверхчувствительный, конденсаторный. Кадавр не издавал ни звука, и вообще в перелеске стояла неприятная, неуютная тишина, даже кузнечики не трещали в траве — вблизи мертвых детей всегда очень тихо. Все это Даша проделывала уже не в первый раз и до сих пор не была уверена, что микрофон необходим, но ее работа предполагала в том числе и такие манипуляции — сбор тишины; звучит поэтично, на деле — скука. Стоишь как дура и держишь микрофон у рта мертвеца — словно пытаешься взять у него какой-то комментарий.

«Скажите, а вам тут не надоело стоять? Что вы думаете о китайской экспансии на юге? Вы уже послушали новый альбом Sigur Rós?»

Мысленно сосчитав до шестидесяти, Даша убрала микрофон в футляр, сохранила запись. Затем достала из рюкзака приемник, включила, несколько раз щелкнула каналами — на всех волнах обыкновенная статика. Ничего.

— Н-да.

>>>

В гостиницу вернулись затемно. На парковке паслись козы, и Матвею пришлось отгонять их палкой, чтобы поставить машину на место. Даша дошла до комнаты, налепила на спину лечебные пластыри, натянула компрессионные гольфы, легла на пол, закинула ноги на кровать и лежала так час или больше, разглядывая усыпанный комарами потолок. Не вставая, потянулась к рюкзаку, достала фумигатор, вставила пластинку, включила — химический запах жженого пластика ударил в нос почти сразу, и ее затошнило. Пару минут она наблюдала за тем, как комары один за другим исчезают.

Потолки в последнее время частые ее собеседники. Когда твоя спина — антология травм, ты, кроме люстр и комаров, особо ничего не видишь. С другой стороны — в этом есть и свои плюсы: когда тебе приходится часами лежать на полу, у тебя куча времени, чтобы подумать о том, как ты тут оказалась. Не конкретно на полу, а в этой точке своей жизни.

Поход к кадавру вымотал обоих. Даша мучилась спиной, а Матвей обгорел. Он был в бейсболке, поэтому лицо почти не пострадало, но снять майку на обратном пути было ошибкой. Он позвонил Даше ночью из своего номера. Когда она зашла, он сидел на кровати, на него было больно смотреть — весь ярко-розовый, словно ошпаренный кипятком. На спине и плечах — бледные следы от рюкзака и лямок.

— Стейк говяжий, прожарка well done, — сказал он, глядя на Дашу сквозь зеркало. И добавил: — Даже лечь не могу — больно.

Он жаловался, что пантенол не помогает, еще и пахнет отвратительно. Попросил Дашу сходить в круглосуточный «Цилинь» и купить сметаны, обмазался ей и уснул, лежа на животе, и весь следующий день пах скисшим молоком.

По пути в Аксай их остановил гаишник, попросил выйти из машины. Матвей был в яркой рубашке с пальмами, обгоревший и обмазанный сметаной. Может, потому гаишник в него и вцепился — принял за колхозника на отдыхе и хотел отжать денег. Гаишник долго ходил вокруг машины со сдвинутой на затылок фуражкой и шмыгал носом, принюхивался, его явно смущал кисломолочный запах, он искал к чему придраться, но все было в порядке, даже огнетушитель новый. Заглянув в багажник, он очень заинтересовался чехлами с оборудованием.

— Сиди тут, — сказал Матвей Даше, — я ща.

Несколько минут в зеркало заднего вида она наблюдала за их напряженными переговорами и очень удивилась, когда гаишник вдруг от души засмеялся, а Матвей по-дружески похлопал его по плечу.

— Что ты ему сказал? — спросила она, когда брат сел за руль и завел мотор.

— Я? Ничего. Он увидел мои наколки. Мы с его корешем сидели в одном блоке, прикинь?

Матвей любил бравировать отсидкой и о тюрьме рассказывал с таким видом, словно «Побег из Шоушенка» снят по его мемуарам, хотя на самом деле за плечами у него было три года общего режима — за мошенничество. Впрочем, в одном ему не откажешь, думала Даша, трепать языком он умеет.

>>>

Аксай был небольшой, уютный городок, очень похожий на их родной Пятигорск — тихий, приземистый, всюду тополя со спиленными верхушками, желтые газовые трубы вдоль дорог и заборы из зеленого гофрированного кровельного железа. А еще борщевик. За последние годы огромный сорняк расползся повсюду. Даша читала, что это случилось из-за дорог: борщевик не случайно растет в основном на обочинах, ботаники называют его «сорняк-автостопщик», его семена, налипая на капоты, радиаторные решетки и лобовые стекла дальнобойных грузовиков, путешествуют по регионам и потом пускают корни вдоль магистралей. Буйно заросшая борщевиком обочина — привычный пейзаж для всякого, кто катит на юг по М4. Пять лет назад объединенная российско-китайская администрация (ОРКА), едва получив полномочия в бывшей черноземной зоне, первым делом бросилась на борьбу с борщевиком: сорняк били пестицидами, жгли, косили, корчевали. Но в итоге даже китайцы сдались. С тех пор в официальных документах чиновники обозначают эти земли двумя иероглифами, похожими на деревце и домик, 傘谷, «Сун гу», что означает «Долина зонтиков» — отсылка к форме цветков борщевика.

В Аксай Даша с Матвеем заехали, чтобы заснять еще одного кадавра. У Даши в плане он был помечен как МА-52 — мертвый мальчик, на вид лет семь-восемь. В отличие от предыдущего этот выглядел впечатляюще: он стоял, как-то неестественно запрокинув голову и прижав руки к груди. Даша сфотографировала его кисти: маленькие пальцы были скрючены и напоминали куриные лапы — желтовато-синие, сморщенные. Кристаллики соли по краям почерневших ногтей. Мальчик, что нехарактерно, стоял в черте города, в поле недалеко от спального района — его точно было видно из окон пятиэтажек. Даша сделала несколько снимков: мортальная аномалия на фоне серых панелек.

Обгоревший и обмазанный сметаной Матвей все утро прятался от солнца — комично перебегал из одной тени в другую. Он пытался помогать Даше с оборудованием, но толку от него было как от хромого лиса, и большую часть работы она делала сама. Прикручивая камеру к штативу, Даша озиралась по сторонам, все ждала, что появится кто-то из местных, начнет спрашивать, чем они тут занимаются. Особенно переживала за оборудование: на брифинге в Институте ее предупредили — обстановка на юге все еще тревожная: кражи, разбои. Но Даша боялась не краж — все камеры, штативы и датчики принадлежали Институту и были застрахованы, — она боялась насилия. Матвею так и сказала: «Начнут отжимать камеры — не упирайся, отдай. Еще не хватало, чтоб тебя избили или ножом пырнули». Но пока все было в порядке, люди по большей части не обращали внимания на чехлы с камерами, а если обращали, то скорее из вежливости. Когда на М4 у машины пробило колесо и Матвей, матерясь и потея, пытался поставить запаску, к ним несколько раз подходили местные мужики, предлагали помощь; один старик вышел со своими домкратом и ключом, оттеснил Матвея и сам за пять минут идеально прикрутил запаску. Матвей явно был недоволен, словно тот факт, что кто-то лучше него справился с заменой колеса, каким-то образом унизил его, задел его мужское эго. Еще один парень — ссыльный китаец из дома у дороги, увидев из окна, как они ходят вокруг машины под палящим солнцем, вынес холодного чаю. И предложил поделиться бензином — совершенно бесплатно. «Там дальше по М4 заправка, — сказал он, — на нее лучше не заезжайте, она бандитская, на деньги разводят и угрожают потом». Даша даже как-то и позабыла про этот парадокс южан: люди вокруг добры и отзывчивы; и в то же время, предлагая помощь, все всегда делают оговорку: будьте, мол, осторожны, у дорог не ночуйте, тут небезопасно.

— А полиция чего? — спрашивала Даша.

— У кого ружье — тот и полиция, — был ответ.

В Аксае бандитов не наблюдалось, из-за жары на улицах почти никого, только бродячие псы спасались от пекла в тени гаражей и, сложив головы на скрещенные лапы, лениво наблюдали, как она возится с оборудованием. Затем пришли дети, расселись на заборе, как воробьи, лузгали семечки и обсуждали что-то между собой, иногда ржали во весь голос. Матвей отправился к ним поболтать и через пару минут вернулся в сопровождении пацана — высокого, субтильного, с растрепанными светлыми волосами.

— Я тебе помощника надыбал, — гордо сказал он.

Даша вскинула бровь, Матвей поднял руку.

— Все нормально, я заплачу ему за работу. Давай, Сережа, вот этот штатив нужно достать и выставить по уровню, чтоб пузырек идеально посередине, сечешь?

Сережа кивнул и взялся за штатив. Даша все еще с сомнением переводила взгляд с пацана на Матвея и обратно.

— Что? — тихо сказал он. — Я же вижу, у тебя спина болит. А парень сам вызвался помочь.

Сережа действительно оказался толковый: быстро установил тяжелый штатив по уровню, прикрутил к нему камеру.

— Она же с лидаром, да? — спросил он. — Вы трехмерный снимок делаете и тепловой след ищете, я видел такие. — Даша удивленно посмотрела на него, и он чуть смущенно добавил: — Я немного разбираюсь. Фотографирую иногда. Хотите, покажу?

Выглядел он безобидно, явно очень любил технику и страдал от того, что не с кем обсудить свое хобби. Даша кивнула, он достал старый, побитый «Сяоми», протянул ей. На снимках — подвальные коридоры и теплотрассы, трубы, огибающие углы. Пацан, похоже, любил заброшки, и Даша понимала его. Когда ты школьник, пустые коридоры с облупившейся краской на стенах и битым стеклом на полу пугают и притягивают одновременно. Когда ты школьник, романтика развалин — единственная романтика, которую ты можешь себе позволить.

— Там света мало, поэтому мне приходится работать над освещением, — сказал Сережа и вдруг поднял на Дашу взгляд, посмотрел в глаза. Вид у него был очень уязвимый, просящий. Даша знала этот взгляд еще с писательских курсов: так смотрит человек, который поделился с тобой своим творчеством и теперь ждет вердикта, надеется на похвалу и до смерти боится насмешки, унижения.

Даша похвалила его и спросила про кадавра — как местные к нему относятся? Пацан пожал плечами.

— Да никак. Стоит и стоит. Иногда скулит, но к этому все привыкли.

— Скулит? — Даша с Матвеем переглянулись. — Он звуки издает?

— Ну.

— И на что это похоже?

— Ну как. Скулит он, говорю же. — Пацан посмотрел на кадавра и попытался изобразить звук: — У-у-у, у-у-у. Как будто зубы болят. У меня и видос есть.

Он нашел видео, протянул Даше телефон. На экране: вид из окна и звук, похожий на тоскливое, предсмертное мычание сбитого на дороге животного. Впрочем, установить точный источник звука по видео было невозможно.

— А ты там живешь, да? — спросила Даша. — В этом доме?

Пацан кивнул, указал большим пальцем себе за спину:

— Да, на Дальней, третий этаж.

— Давно?

— С детства, — сказал он без всякой иронии.

Даша смотрела на окна.

— А мама или папа дома сейчас? Можно с ними поговорить?

Мама мальчишки работала в магазине «Цилинь» неподалеку. Ее звали Марина, голос у нее был тихий, сдавленный — так говорят люди, которые много лет живут с кем-то, кого очень сильно боятся. Она сразу согласилась поговорить — и это было неожиданно, обычно люди не горят желанием обсуждать кадавров с чужаками; Даша к такому привыкла, бывает и так, что сперва согласятся, но увидев диктофон, тут же включают заднюю. В магазин с утра завезли новый товар, и Марина, одетая в красную цилиневскую форму, расставляла по полкам пачки с пекинским печеньем. На вопросы о кадавре отвечала, не отвлекаясь от работы — спокойно, равнодушно. Даша спросила, можно ли записать разговор. Марина пожала плечами: а чего ж нет?

— Скажите, когда он только появился, вы жили в доме девять на улице Дальняя?

— Да.

— И ваши окна выходили на поле.

— Ну.

— Можете рассказать про тот день?

Она задумалась на секунду.

— Перепугались все. Ну а как? Просыпаешься, а у тебя под окном жмур стоит. Но мы тогда уже из телевизора знали, что он не один.

— Комиссия приезжала?

— Было такое. Ходили тут с приборами. Новые квартиры обещали, переселение.

— Прям эвакуация?

— Не, они там слова подбирали: смущает жмур — переезжайте. Квартиры дадим, трудоустроим, все будет. Губернатор был, еще какие-то щеглы в костюмах.

— И многие переехали?

Марина улыбнулась и впервые посмотрела Даше в глаза.

— Угу, многие. Это сначала шум был, все переживали, обещания каждый день. А потом месяц прошел, два, мы подписи собрали — и к губеру. А он рогами уперся, потерпите, разбираются. — Марина шла вдоль ряда с банками соленых огурцов, выставляла их, чтобы было видно этикетки местного завода. — Вот до сих пор и «терпим». Не, я слышала, конечно, шо где-то люди даже выбили себе квартиры новые, уехать смогли. Но у нас — нет. Мы как жили с покойником, так и вот.

— Ваш сын сказал, что кадавр… м-м… издает звуки?

— Да, бывает. Но это он недавно начал. Соседи говорят, не слышат ничего, а я — да.

— И часто он скулит?

Марина задумалась.

— Я бы не сказала, что он «скулит». Чтобы скулить, надо быть живым, он скорее, как бы это сказать, «гудит». Он же звук издает, только если ветра. Мы его «дудочкой» называем. Как ветер подует — так у нас концерт.

Даша слышала об этом феномене, но ни разу еще не наблюдала лично: некоторые кадавры с годами становились такими вот «дудочками», словно внутри них открывались пустые пространства и ветры играли на мертвых детях свою тоскливую музыку.

— А вы об этом сообщали?

— О чем?

— Что он, ну, гудит. Это может быть важно.

Марина снова отвлеклась от полок и посмотрела на Дашу взглядом «ты ж моя хорошая, откуда ты взялась такая наивная?».

— Слушайте, да всем пофиг. Это мы раньше петиции писали, к губеру ходили, в телик. Старая я уже. Раньше суеверная была, боялась, переехать хотела. Окна завешивала, шоб не видеть его. А потом — годы идут, привыкаешь. Вот живут же японцы — у них там цунами, землетрясения. Вот где опасно. А у нас что? Жмур под окнами. Не воняет, есть не просит — уже хорошо. Это как рядом с кладбищем жить — только сначала неуютно, а потом живешь как-то, и ничего.

>>>

Ей нравилась романтика долгого путешествия на автомобиле, и в целом жанр роуд-муви. Физически было тяжело, особенно когда тебе за сорок, и от долгих часов в пути спина затекает и позвонки стреляют болью, а шея грозит заклинить от любого неосторожного движения. Но, с другой стороны, ты только посмотри на эту степь, пейзажи, в которых легко затеряться, и небо, разлинованное проводами и вышками ЛЭП.

Они остановились в тени акаций в «кармане» у дороги, на небольшой стоянке, Даша постелила на капот «Самурая» покрывало, достала из сумки бутерброды с колбасой и горчицей, Матвей разлил из термоса чай в складные походные стаканчики. Еще у них были крекеры в виде рыбок, вареные яйца в фольге, две банки «Цилинь-Колы», неотличимой по вкусу от настоящей, «Ред Булл» и несколько шоколадок фабрики «Мультфильмы». Подобные обеды за две недели совместного путешествия стали традицией, заканчивалось все изжогой и мерзкой горчичной отрыжкой, и все же было в этих бутербродах на капоте особенное очарование.

Дожевав бутерброд, Матвей схватил шоколадку и ухмыльнулся.

— Знаешь, когда мне было двадцать, и я был молод и красив, я прятал в этих шоколадках бухло и прочую запрещенку.

Даша скептически посмотрела на него, мол: «ага, конечно», и он запротестовал.

— Я серьезно! Я в общаге жил когда, у нас там такой жесткач был в плане порядков, чисто сухой закон. Бутылку найдут — сразу пинком под зад на мороз. Ну и мы с моим корешем — Шаха его звали — придумали такую вот контрабанду. Самое главное было, — он показал шоколадку, — купить их, минимум десять плиток «Мультфильмов». Мы снимали фольгу и складывали плитки в кастрюльку на плите. Шаха растапливал шоколад, выставлял на стол формочки, аккуратно заливал горячим горьким шоколадом и смешивал со всяким добром из черного списка: водка, абсцент, всякое. Шоколад остывал, мы доставали новые «заряженные» плитки из формочки, оборачивали фольгой и возвращали им первозданный вид.

— Звучит как-то слишком сложно, — сказала Даша. — В моей общаге просто из окна веревочку бросали и поднимали бутылки на этаж.

Матвей отмахнулся.

— Э, ну, так любой дурак может. Скука. Никакой романтики. Тут же как, понимаешь, это как шахматная игра, важно чтоб прямо у них под носом, многоходовочка. Один раз, правда, чуть не спалились. Комендант забрал шоколадку, слопал разом, и ничего не почувствовал, прикинь! — Матвей рассмеялся, откинув голову, Даша увидела пломбы в его зубах. — Тем вечером проверка приходит, а он пьяненький! Стоял там, ножкой шаркал, икал, клялся перед начальством, что на работе ни-ни. До сих пор вспоминаю, ржу!

Она жевала бутерброд с докторской и горчицей, запивала «Цилинь-Колой» и слушала брата. Потом достала тетрадку и сделала пару заметок.

— Я знал, что тебе вкатит история про шоколадки, — сказал он.

Он без конца подкалывал ее на тему писательских заметок и всякий раз делал вид, будто она пишет его биографию для серии «Жизнь Замечательных Людей». Так и говорил: «Буду стоять на полке, между Сервантесом и Твеном».

— Я не против, если хочешь знать. Все, что я тебе рассказываю, можно использовать. Но есть одно условие. В книге необходимо указать, что у меня большой член.

— Чего? Зачем?

Матвей снял висящие на воротнике темные очки-авиаторы, надел их и посмотрел на Дашу, изображая героя боевиков 90-х.

— Люди имеют право знать. Нельзя скрывать от них правду.

В основном в пути все было тихо-мирно, едешь себе и едешь часами по трассе, почти медитация, думаешь о своем, за окнами поля, солончаки, пустые пространства, и на дороге никого, только ямы. Случались, впрочем, и загадки. Например, когда ехали из Аксая в Крохотный по объездной, увидели на асфальте что-то — оно лежало и шевелилось. Даша сперва решила, что человека сбили или собаку, вблизи оказалось — нет, это большой походный рюкзак, ветер трепал его лямки и приоткрытую верхнюю крышку, из которой торчали какие-то вещи, рюкзак словно вырвало ими, майки и шорты разметало по дорожному полотну. Матвей не стал останавливаться, сбавил скорость, осторожно объехал по обочине, а за поворотом все повторилось — снова вещи на дороге, в этот раз чемодан и сумка. Чемодан треснул как переспелый арбуз, словно рухнул с приличной высоты. Даша предположила, что какой-то водитель плохо закрепил багаж на крыше и часть багажа теперь просто валилась на асфальт на крутых поворотах. Во всяком случае, это было единственное разумное объяснение, которое пришлось пересмотреть уже на следующем изгибе дороги — там снова были вещи, только на этот раз они застряли в ветках дерева.

— Я сдаюсь, — сказала Даша, — тут нужны Скалли и  Малдер.

Заехали на заправку: две колонки посреди степи, цистерна с пропаном, магазинчик с хот-догами, шоколадками и водой, а еще автомат с мягкими игрушками. Молодой парень в красно-белом комбезе заправщика поливал покрытие вокруг колонок из шланга — хотел то ли остудить раскаленный асфальт, то ли смыть разлитый бензин. Матвей отправился в туалет, а Даша вышла из «Самурая», налила себе холодного чаю из термоса, отошла к обочине, стояла цедила маленькими глотками, смотрела на поле, покрытое корками соли и трещинами с редкими островками сорняков здесь и там. Над полем кружили птицы, большие, черные, — кажется, вороны. Они наворачивали круги над кучей мусора, иногда приземлялись, клевали. Даша щурилась, все не могла понять, что же это за куча, как вдруг куча дернулась, зашевелилась, приподнялась на локтях. Это был старый дед, он отмахнулся от ворон и огляделся — вид у него был осоловелый, как у путешественника во времени, который только что совершил квантовый скачок и теперь пытается сообразить, в какую эпоху его забросило в этот раз. Он поднялся на ноги, и из баула, на котором он лежал, гремя, высыпались сплющенные алюминиевые банки — главная валюта местных бродяг. Он наклонился было собрать их, но вдруг замер, словно почувствовал на себе Дашин взгляд. Обернулся и после короткой паузы решительно зашагал к ней. Шагал он отрывисто, подволакивая левую ногу, словно чертил собой в пространстве пунктирную линию. Даша тревожно заозиралась, пытаясь сообразить, что делать, куда бежать, но было поздно — дед уже стоял перед ней. Он достал из кармана складной стакан, ловко открыл его и заголосил:

— П-могите инвалиду, хоть копеечку, на хлеб… п-могите инвалиду…

Даша потянулась к рюкзаку, расстегнула молнию и полезла во внутренний карман за мелочью. Пока рылась, смотрела на деда: лицо все рытвинах и рубцах, во рту — коричневые руины зубов, на горле, рядом с кадыком, огромная уродливая рана, в ней что-то копошилось, Даша пригляделась и увидела опарышей. Искоса посмотрела на иконку на шнурке у него на шее: там был святой, но что-то с ним было не так, она сперва и не поняла, что именно; святой что-то держал в руке — что это? — молоток?

— Скажите, а эта иконка, она у вас откуда? Можно я фото сделаю?

— П-могите инвалиду, хоть копеечку… п-могите инвалиду… — попрошайка словно не слышал ее, повторял заученную мантру.

Даша достала телефон, сделала фото иконки. Услышав звон монет о дно стакана, старик развернулся на месте и снова пунктиром, подволакивая левую ногу, зашагал обратно, словно был заводным механизмом, который приходил в движение, если ему бросить мелочь. Он вернулся в поле, лег и вновь слился со своими вещами, с пейзажем.

 

Следующий кадавр стоял где-то здесь, недалеко от поселка Крохотный, в бывшей Ростовской области. С поселком были проблемы — навигатор вел машину в пустое поле. Матвей даже перезагрузил смартфон, вдруг это баг какой или зависло чего. Но нет — навигатор был в порядке.

— Может, свернули не туда?

— Знак был? Был, — заворчал Матвей. — Ну так и не морочь мне голову!

Тон Даши его задевал, словно она сомневалась в его способности искать крохотные поселки.

Они вернулись к знаку и проехали чуть дальше — снова ничего. Кружили полдня, сперва было весело, шутили, ха-ха, мол, поселок Крохотный нужно не с навигатором, а с микроскопом искать.

— А может, мы на него наехали и случайно колесом раздавили?

Веселье, впрочем, быстро закончилось — примерно через полчаса после того, как закончилась питьевая вода. Был уже вечер, в небе висели драматичные лиловые облака, но жара не спадала, сперва замигал красным индикатор заряда батареи, а затем «Самурай» и вовсе заглох и застыл.

Матвей заглянул под капот, почесал затылок.

— Жопа. Это из-за кондея, у него бывает такое, аккумулятор садит.

— А ближайший населенный пункт далеко?

— Да мы как бы сейчас в нем! — Матвей раздраженно обвел рукой степь, — поселок Крохотный. Населенный, бляха, пункт. А до ближайшего реально существующего сервиса — десять кэ-мэ. Садись за руль, ща с толкача попробуем.

Даша села за руль, Матвей, пыхтя, толкал «Самурая» и бормотал под нос, словно пытался договориться с любимой машиной.

— Самушка, родненький, ну не будь ты гондоном, ну хоть сейчас, прошу, родной, я тебя завтра же и на ТО отгоню, и в мойку, и спинку потру, обещаю.

Уговоры не помогали — под капотом надрывно трещало, Матвей толкал машину по пустой бетонке минут десять — тщетно.

— Смотри!

Впереди виднелась стоянка, забор и большие машины — кажется, комбайны. Вспотевший от напряжения Матвей вытер лицо футболкой, на груди проявилась потная клякса Роршаха.

— Если это мираж — лучше убей меня.

Вблизи стало ясно — нет, не мираж, но стоянка заброшена. За забором из рабицы рядами стояли комбайны, сотни комбайнов, чуть не до самого горизонта, на сколько хватает глаз. Даша уже не раз видела такое. Иногда, проезжая мимо бывших посевных площадей, можно было увидеть похожие на огромных механических насекомых машины, брошенные прямо посреди поля — словно оператор просто заглушил двигатель, вышел и отправился домой, а машина так и осталась стоять с открытой дверцей. И вроде бы давно пора привыкнуть, но если ты вырос в местах, где комбайны — важная часть пейзажа, на этих гигантов ты смотришь совсем другими глазами, их почему-то особенно жалко.

У входа на флагштоках колыхались пыльные флаги — герб Ростова и ОРКА. Матвей и Даша пролезли под шлагбаумом. Дорожная колея заросла осокой и подорожником. Даша смотрела на обочину, и в голове вертелась строчка: что-то про землю, которая сама себя лечит, «прикладывая подорожник к незаживающим ранам дорог». Она пыталась вспомнить автора и не могла.

У входа на территорию была будка. Раньше тут сидел сторож, но теперь внутри только продавленное кресло и батарея из пустых пивных бутылок на полу.

Комбайны стояли как бедные родственники — мародеры пооткручивали от них фонари, ручки и вообще все, что можно открутить. Сорняки уже захватили колеса, буквально росли из огромных покрышек и наползали на ржавые корпуса, зеленые лозы опутывали молотильные установки, прорастали внутрь, в кабины.

Солнце быстро садилось, и помутневшие от пыли выпуклые лобовые стекла комбайнов ловили его последние лучи. Вдали, между двумя остовами, на камнях сидел человек, Даша направилась к нему — хотела узнать, есть ли тут автосервис. Вблизи оказалось, что за человека она приняла груду камней — причем, очевидно, эти камни кто-то специально выставил так, чтобы они напоминали человеческий силуэт.

— Как интересно, — сказал Матвей и указал на еще один силуэт. — Пойдем-ка посмотрим.

Вторая фигура тоже оказалась собранным из камней истуканом. Они были уверены, что и следующий силуэт — скульптура; но тот вдруг зашевелился и зашагал к ним. Даше стало не по себе, она не удивилась бы, окажись идущий к ним мужчина вблизи ожившей грудой булыжников. Но нет — Матвей включил фонарик на смартфоне, и незнакомец заслонил глаза ладонью.

— Вы чьи будете? — спросил он гундосым, гайморитным голосом. Седой, растрепанный мужик. Лицо его цветом и фактурой напоминало обмылок, темно-коричневое от загара и все как будто в трещинах.

— Свои собственные, а че? — отозвался Матвей своим привычным уже быковатым тоном, который использовал для разговоров с незнакомцами: словно подавал чужаку сигнал: «я тебя не боюсь».

Мужик пару секунд внимательно смотрел на Матвея.

— Тут нельзя шастать.

— Это где написано?

Мужик молчал, на лице его читалось напряжение — явно обдумывал варианты, хотел выйти из разговора победителем.

— Это я тебе говорю.

— Слушай, дед, вали-ка ты…

— У нас машина сломалась, — перебила его Даша. Она встала между ними, стараясь разрядить обстановку, указала себе за спину. — «Нива», вон там, у входа.

— «Нива», значит. И че с ней?

— Скажи ему, — Даша обернулась на Матвея, выразительно посмотрела на него.

— Аккумулятор, и вода в радиаторе того, ничего критичного, но завести не получается, с толкача пытался — глухо.

Мужик молчал, повисла пауза, и Даше на секунду показалось, что теперь-то перед ними точно груда камней — не может живой человек в темноте стоять настолько неподвижно. Он махнул рукой, мол, «идем» и зашагал между рядами мертвых комбайнов с таким видом, словно не сомневался — незваные гости пойдут следом, никуда не денутся. Впереди показалась еще одна каменная скульптура.

— Знаете, — сказала Даша, — а мы же вас сначала за груду камней приняли, вот вроде него. Они тут повсюду стоят и как будто стерегут комбайны.

— Так они и стерегут, — сказал мужик, не оглядываясь.

— Это вы их построили?

— Ну.

— То-то я думаю, они на вас похожи, осанкой, — сказал Матвей.

Мужик хмыкнул — от этих слов он прям оживился и вдруг заговорил с энтузиазмом, как гордый хозяин или заводчик, хвастающийся своими спаниелями.

— Это каменные пастухи. Мы их всюду выкладываем. Вон еще один — сидит как будто, а этот вглядывается вдаль.

— А зачем вам каменные пастухи?

— Людей пужать. Шоб не шастали, как вы вот. Мы тут скот пасем иногда, бурьяна много, подорожника, а сучий лопух еще не добрался.

«Сучьим лопухом» пастухи называли борщевик.

Стало совсем темно, в траве надрывались цикады. Пастух уверенно шел куда-то, он был без фонарика, и Даша не могла понять, как он вообще что-то видит в этой черноте. В груди у нее вдруг возникло тревожное, тесное предчувствие, от которого она никак не могла избавиться — ей казалось, будто ее ведут в западню.

— А куда мы идем?

— Да понятно куда. Если с машиной че — это к отцу вам надо.

— К отцу, — тихо повторил Матвей, они с Дашей переглянулись.

В конце концов за лесополосой, в кронах деревьев забрезжил желтый, тусклый свет фонарей.

— Вот и нашелся твой поселок, — пробормотал Матвей.

Это и правда был Крохотный. Двухэтажные дома, три улицы, деревянная часовня. Все как на фотографиях. Они дошли до освещенной редкими фонарями дороги, и Даша огляделась.

— Мы ведь тут проезжали, — сказала она Матвею, — как, черт возьми, мы не заметили дома и часовню?

— Может, их видно только когда стемнеет, — ответил тот и жестом изобразил, словно накладывает на это место заклинание и сделал страшные глаза. — Колдунство!

Пастух вел их по главной улице прямо к часовне. У часовни была пристройка, рядом под навесом из шифера стояла, поблескивая лобовым стеклом, «Нива», оснащенная лебедкой и дополнительными фарами на крыше. На таких в кино ездят рейнджеры.

Пастух постучал в дверь пристройки.

— Отец! Открывай, помощь нужна.

Дверь лязгнула засовом, на пороге возник заспанный мужчина с жиденькой достоевской бородой. Он, щурясь, глядел на пастуха, словно тот светил ему в лицо фонарем, затем бросил взгляд на Матвея с Дашей. Захлопнул дверь. Пастух обернулся к ним.

— Ждите, — сказал он и пошел дальше, по своим делам.

Через минуту дверь часовни снова открылась, и к ним вышел тот же бородатый мужчина, одетый в трико с растянутыми коленками и бело-голубую застиранную футболку с номером «10» и надписью Messi на спине.

— Что случилось? — спросил он.

— Тачка у нас накрылась. Запитать бы от вашей, — Матвей кивнул на «Ниву» под навесом.

Мужчина пару секунд рассматривал их, переводил взгляд с Даши на Матвея и обратно, словно пытался вспомнить, где их уже видел. Потом кивнул. Сел в «Ниву», завел мотор.

— Ну чего стоите? Садитесь.

Они сели, машина тронулась с места. Внутри пахло как в хлеву, «Ниву» трясло на колдобинах, на зеркале бешено раскачивалось деревянное распятье.

— Меня Федор зовут. Федя. Простите, что сразу не представился. Спросонья, знаете. — Он зевнул, зажмурился на секунду. Потом ударил по тормозам, открыл дверь. — Секунду, я сейчас у Михалыча клеммы возьму.

Было так темно, что, выйдя из машины, Федор как будто на пару секунд просто исчез. Затем появился в свете фонаря возле гаража. Открыл гараж, скрылся в нем и через минуту вернулся с мотком провода и двумя клеммами в руках. Вручил все это добро Матвею и снова завел мотор.

— Тот человек, который нас привел, — Даша вдруг сообразила, что так и не спросила у деда имя, и ей стало неловко, — он назвал вас отцом. Он сильно старше вас, поэтому, я полагаю, он имел в виду не родство.

Федор тихо посмеялся.

— Да, я тут часовней заведую. Простите, опять же, что в таком виде, — он показал на застиранную футболку, — моя рабочая форма, так сказать. Ночь все-таки, да и вы не за проповедью пришли. И вы это, — он обернулся на секунду, посмотрел Даше под ноги. — Там на коврике липкое, это кровь, но вы не бойтесь, — он посмеялся, — там ничего криминального, это я одного тут с вечера в больницу возил — он себе ногу об штырь распанахал. Прыгнул в воду — и прямо на штырь, представляете? Возил его зашивать, от столбняка кололи… — он сказал что-то еще, но Даша не расслышала.

Под подошвами действительно было липкое.

— У меня «Нива» на ходу, единственная на районе, — продолжал Федор, который уже, кажется, совсем проснулся и теперь трепался как таксист. — Ближайшая больница — двадцать кэ-мэ по бездорожью. Там если чуть дождь прошел — туши свет, болото. А если выброс соли — так вообще. Так что я вроде скорой тут, чуть что — ко мне бегут все. Не могу же я отказать, правда? В этом есть своя ирония, — он помолчал, обернулся. — Вы это, если вам кровь на полу мешает, давайте тряпочку постелим. У меня тут есть, — он вдарил по тормозам и сунул руки под сидение. — Сейчас.

— Нет-нет, все нормально. — Даша посмотрела на Матвея, у него что-то было с лицом — то ли в ужасе, то ли наоборот — вот-вот заржет в голос.

— Ща-ща, — Федор достал старое вафельное полотенце и бросил в ноги Даше. — На него ноги поставьте — так не запачкаетесь. Я в прошлой, в мирской жизни фельдшером на скорой работал, навыки остались — крови не боюсь, рану зашить могу, укол сделать. А теперь вот как — сан принял, приход свой в поселке на пятьсот человек, двадцать лет прошло, а все так же людей в больницу катаю, уколы делаю. От себя не убежишь. Я не жалюсь, конечно. Мое дело какое? Служить, быть полезным. Если польза такая — то пусть.

Какое-то время он ехал молча.

— Вы сказали про выброс соли. Выходит, тут где-то кадавр стоит?

Федор посмотрел на нее в зеркало.

— Так вы из-за нее приехали? Сюда только за ней и ездят. Хотят посмотреть на мертвую.

— Я провожу исследование для Института, — сказала Даша, тон у нее был извиняющийся, она словно пыталась оправдаться перед ним за свой интерес к мортальным аномалиям.

— Ого! Даже так? Я думал, это запрещено, — он посмотрел на нее через зеркало, — это разве не запрещено?

— У меня есть разрешение, — Даша потянулась к рюкзаку, открыла карман.

— Да бросьте вы, не нужно показывать, я верю. Давайте так, сейчас заведем вашу тачку, потом покажу вам мертвую, хотите?

Наконец впереди показались силуэты комбайнов. Небо больше не было непроглядным — тьма отступала. Даша с тревогой смотрела на облака — уже рассвет? — сколько времени прошло?

«Нива» Матвея была на месте, священник подъехал к ней и остановился так, что две машины теперь стояли нос к носу, словно шептались о чем-то. Матвей закрепил клеммы, и через минуту «Самурай» ожил, его круглые фары поморгали и зажглись, загудел двигатель.

— Тут недалеко, езжайте за мной, — сказал Федор, захлопнув капот.

Даша села в машину к Матвею, «Самурай» тронулся и пополз по проселочной, ориентируясь на красные габаритные огни едущей впереди «Нивы». Матвей вдруг захохотал.

— Прости, — сказал он, — видела бы ты свое лицо!

Через пару минут «Нива» Федора остановилась у лесополосы. Он вышел и помахал им рукой. Даша огляделась и поймала себя на мысли, что они тут уже проезжали днем — как можно было не заметить кадавра?

Теперь она отчетливо видела мертвую девочку. МА-53 стояла у самой дороги, запрокинув голову. Опухшие веки, на подбородке — черная гематома, кристаллы соли как иней на волосах.

Пока Матвей распаковывал камеры и штативы, Даша подошла ближе. Девочка стояла с протянутой рукой, и на руке что-то было — остатки оплавившейся, остывшей парафиновой свечки. Следы парафина были повсюду вокруг — прогоревшие свечки у ног девочки.

Даша достала диктофон.

— МА-53, следы парафина всюду. Тут свечки стояли.

— Это наши, с поселка, — сказал Федор.

— Они свечки тут ставят? Зачем?

— Ну как. Идут к мертвой, свечки ей ставят, руки целуют. А потом ко мне — каяться, прощения просить. Бес, мол, попутал, не серчайте, батюшка. Не пойдем больше к мертвой. А потом все равно идут. И так каждый раз. — Он пожал плечами. — Люди.

Глава без номера

Контекст и маргиналии

«Иван Петрович Плужников был комбайнером и пьяницей. Обычно он был осторожен и не допускал, чтобы две эти части его личности пересекались. Родители Ивана Петровича пережили войну и вместе с любовью к земле передали ему страх голода. Хлеб для него был не просто еда, но сакральный объект. Поэтому он так гордился тем, что работает в поле, и очень боялся работу потерять — как чувствовал, что сейчас опять уйдет «в штопор», звонил начальству и брал отгул.

В тот злополучный день, впрочем, он впервые в жизни сел за руль комбайна в нетрезвом виде — в чем позже видел зловещее предзнаменование; словно, нарушив зарок, он разгневал каких-то своих богов.

Он гнал машину по пшеничному полю, смена уже подходила к концу, когда он вдруг напоролся на что-то. Огромная машина дернулась и замерла, как налетевшая на риф шхуна.Ивана Петровича бросило в пот, он знал этот звук — если в молотилку что-то попало, значит, его помощник, Димка, прозевал огромный булыжник, и теперь им обоим конец. Заглушив двигатель, Иван Петрович высунулся из кабины и с нехорошим предчувствием спрыгнул на подножку, затем на землю. Он шагал к молотилке, продолжая плести кружева матюков в адрес Димки, но вдруг осекся и замер, потому что увидел, что именно повредило машину и погнуло ножи. Это был ребенок. Бледный, со следами тления на коже, очевидно мертвый, мальчик тем не менее почему-то стоял на ногах. Он был похож на изваяние, и молотилка погнулась вокруг него так, словно комбайн на полной скорости врезался в фонарный столб.

Иван Петрович так перепугался, что сперва даже не знал, что делать — и решил просто пойти домой и выспаться. Он знал: если сунуться к начальству, они запах учуют, скажут, что пьян, и пнут под зад с работы; а если сказать, что въехал в изваяние, похожее на мертвого школьника, и погнул машину — еще и в дурку сдадут.

Вот так: Иван Петрович Плужников, он же «свидетель номер один», человек, обнаруживший первую в мире мортальную аномалию, сообщил о находке лишь спустя десять часов — хотел протрезветь и убедиться, что мертвый мальчик в поле — не бред.

На следующий день поле оцепили, приехали милиция и скорая, затем — черные автобусы без номеров. Еще через день стало ясно, что мертвый мальчик в поле — не один такой. Осенью 2000 года по всей России стали появляться мертвецы с кристаллами соли на волосах и ногтях. Началась паника. Откуда они взялись? Почему именно дети? И почему они тверды как камень и почему их нельзя сдвинуть с места?

Паника, впрочем, схлынула быстро. Во многом потому, что к делу оперативно подключились власти. О первых найденных кадаврах вообще никто не знал — информацию скрывали. К комбайнеру-пьянице с визитом вежливости приходили люди с государственными лицами и проводили воспитательную, так сказать, беседу: «Откроешь рот — мы его глиной набьем, понял? Не было мальчика, не было». Но шла молва, и молву не могли пресечь даже угрозы набить рот глиной; нету в мире столько глины. Когда стало ясно, что замолчать кадавров не получится и мальчик все-таки был, власти сменили тактику и подключили телевидение — с экранов старательно успокаивали население: занижали цифры и каждый день придумывали что-то новое, то говорили, что мертвые дети в полях — просто муляжи, это перформанс, масштабная работа анонимного художника, то вдруг меняли тактику и начинали твердить, что никаких мертвых на самом деле нет, а потом вдруг сообщали, что все, кто живет рядом с ними, получат льготы; но какие льготы, если вы сами вчера говорили, что кадавров нет?

Иоганн Аккерман, «Фольклор катастроф»

Перевод с немецкого Дмитрия Табакевича,
издательство Ad Astra, 2004 год, с. 11–12.

 

«Галина Михайловна Родченко [1] — глава КИМА и основательница Института — в своей книге пыталась предсказать их возможную судьбу. Писала, что очень хорошо представляет себе два варианта развития событий: первый — государство оградит кадавров высокими заборами с колючей проволокой, накроет саркофагами, создаст вокруг каждого зону отчуждения; второй — все будет ровно наоборот — кадавры превратятся в приманку для туристов — вокруг каждого мертвого ребенка вырастет своя индустрия развлечений: кафешки, лавочки с сувенирами, магнитиками на холодильник и очереди из желающих прикоснуться к мертвецу. Как бывает с мощами святых, например.

Ни один из ее прогнозов не сбылся. Кадаврам удалось избежать банализации.

С ними случилось самое скучное из всего, что только можно представить — их попросту перестали замечать. Со временем кадавры, как старые памятники или заброшки, стали частью привычного ландшафта и полностью выпали из зоны общественного внимания».

Цит. Мориц Гатман, ст. «Россия 20 лет спустя»,

газета «Deutsche Welle», 13 сентября 2021

(перевод с немецкого)

 

Респонденты: 18–60 лет

Регион: бывшее черноземье, 傘谷

Выборка: 4000 человек

Вопрос: в каком году на территории РФ возникли мортальные аномалии?

 

47 % — «затрудняюсь ответить»;

17 % — «несколько лет назад»;

26 % — назвали неверный год;

10 % — дали верный ответ.

Данные ЦИОМ КИМА, 1 марта 2014

 

«Сегодня представляется весьма странным, что ни государство, ни Русская Православная Церковь первые годы после Stunde Null, нулевого часа, так и не попытались использовать феномен мортальных аномалий себе на пользу, или, как говорят исследователи, «присвоить» его. В спорах о том, почему так вышло, сломано множество копий. Но, по моему мнению, ответ на данный вопрос лежит на поверхности: для церкви мортальные аномалии создают больше проблем, чем возможностей, особенно учитывая тот факт, что контролировать или хотя бы предсказать, что будет происходить с мертвецами в ближайшие годы, никто не брался и до сих пор не берется. Церковные чиновники, в том числе мои весьма близкие коллеги, пытались как-то встроить возникновение этих детей в православную догму и объяснить их существование своей пастве, но тут возникали щекотливые вопросы и проблемы — некоторые дети выглядели по-настоящему жутко, — они не ожили, и чисто технически их нельзя было считать воскресшими, а значит, их существование не очень-то сходилось с христианскими идеями о смерти и воздаянии, и потому отношение церкви к детям — или как их сейчас принято называть, «кадаврам», — менялось довольно резко — от попытки присвоить событие и объявить его чудом и доказательством истинности христианских догм до официального запрета региональным епархиям говорить о мертвых в своих проповедях, ссылаться на них. Чуть позже РПЦ выпустила еще один внутренний документ, в котором верующим было запрещено упоминать кадавров; специалисты, с которыми мне удалось поговорить, связывают возникновение документа с появлением большого количества новых религиозных движений, которые стали уводить паству у РПЦ. В итоге указом верховного синода кадавры были объявлены языческой ересью, и поклонение им с тех пор приравнивается к отступничеству».

протодиакон Андрей Куравлев,
ст. «Искусство закрывать глаза»

Газета Die Zeit, 1 августа 2014

 

«Власть долго думала, как решать «вопрос». Все чиновники, с которыми мне доводилось говорить о мортальных аномалиях, называли их только так — «вопрос». Это был новый термин в их новоязе. Они никогда не говорили «дети», или «мертвецы», или «покойники», даже вполне нейтральный термин «мортальные аномалии» вгонял их в ступор. Все, что касалось кадавров, было просто «вопросом», или чаще даже «нашим с вами вопросом». Так и говорили: «Касаемо нашего с вами вопроса», или «Наш с вами вопрос стоит недалеко от Армавира», или «Нужно что-то придумать, чтобы люди перестали паниковать из-за нашего с вами вопроса». Самым известным способом «решить вопрос» до сих пор остается взрыв в поселке Морской, Ростовской области (ныне 傘谷, — примечание научного редактора). Именно там возникла одна из первых мортальных аномалий — в наш реестр она занесена как МА-3, или «мальчик в голубой рубашке». Кадавр возник прямо в поселке, его было видно из домов на окраине и из окон школы. Никто не знал, что с ним делать, и местные охотники, цитирую, «из любопытства» выстрелили в него из винтовки (модель «Ремингтон» 700 SPS — фото приложено к отчету КИМА от 4.09.2000). Результат всех впечатлил, пуля срикошетила от плоти кадавра, но оставила на ней рану, края которой через несколько часов зарубцевались и покрылись кристаллами соли. Тогда глава района предложил, опять же цитирую, «попробовать что-то более радикальное для решения данного вопроса». Свое желание глава района объяснил заботой о детях. Кадавра было отлично видно из окон школы, из-за чего, цитирую, «наши дети потеряли сон и аппетит, мы должны в первую жилу подумать о них». Глава района был по совместительству главой местного охотничьего клуба «Русский медведь». Обсудив варианты, члены клуба — «охотники с многолетним стажем» — придумали план: притащили рыбацкую жилетку, растолкали по ее карманам динамитные шашки, связали их вместе огнепроводным шнуром, фактически собрали «пояс смертника» и надели его на мертвого ребенка. Поглядеть на взрыв собралось больше ста человек, даже местное телевидение позвали (видеозапись приложена к отчету КИМА от 4.09.2000). Глава района торжественно поджег зажигалкой шнур, и люди наблюдали, как маленький, искрящийся огонек ползет по земле и приближается к мальчику в голубой рубашке.

Все они позже вспоминали, какой странный звук был у взрыва — гулкий, протяжный, долгий. Когда грохнуло и в воздух поднялся столб дыма, а по крышам вокруг застучали камушки и ошметки дерна, кое-кто в толпе даже зааплодировал и засмеялся (на видео четко слышно женский голос: «Знатно жахнуло!» и хохот). Потом пыль начала оседать, и в мутном воздухе постепенно проступили очертания того, что они натворили. Кадавр не исчез, взрыв не испарил его. Мертвый мальчик в голубой рубашке теперь не стоял на земле — точнее, на земле стояли только его ноги, все остальное — руки, пальцы, ребра, голова — застыло в воздухе в разъятом, разорванном состоянии. Живот и грудная клетка висели в воздухе в двух метрах над стоящими на земле ногами, и из разорванного живота к ногам тянулись темные, блестящие внутренности. Мелкие фрагменты аномалии разметало по всему поселку в радиусе не менее сотни метров. Когда на место прибыла наша команда, мы глазам не поверили. Каждый дом был как картечью изрешечен артефактами взорванной аномалии, всюду соляные наросты: на земле, на стенах, на листьях деревьев вокруг. Соль кадавра белыми блестящими корками покрывала все предметы в округе. В школе побило окна, и в кабинете химии в углу висели прямо в пространстве оторванные, обожженные взрывом пальцы; места отрыва на пальцах тоже зарубцевались кристаллами соли. В соседнем доме специалисты КИМА обнаружили несколько застрявших в стене зубов.

Масштабы вандализма по отношению к кадаврам стали для нас самой большой неожиданностью. Мы понимали, что люди напуганы, но никто не предполагал, что испуг проявится именно так — россияне не убегали от мертвых тел, а наоборот — нападали на них, пытались изувечить, уничтожить. Случай в Морском [2] был вопиющим, но не единственным: чаще всего кадаврам пытались поджечь волосы [3] или стреляли в них — из ружей, обрезов и пистолетов. В выстрелах было что-то ритуальное — люди словно пытались убить мертвую плоть еще раз. Выстрелы приводили к новым выбросам соли.

Страх перед мортальными аномалиями принимал иногда карикатурные, суеверные формы: в поселке Орловка Ростовской области жители принесли мастеру горсть серебряных колец и цепочек, тот переплавил их и изготовил серебряную пулю, которую зарядили в револьвер и выстрелили мертвому ребенку в голову. Таким образом они надеялись, цитирую, «победить зло». Результат предсказуем — выброс соли, бесплодные земли, ничего больше.

Тогда же я впервые написала письмо — у меня еще была такая привилегия, писать высшим чинам и что-то от них требовать — на имя главы комиссии по чрезвычайным ситуациям. К письму я приложила видео с последствиями взрыва в Морском. Думаю, письмо и видео во многом помогли избежать катастрофы. Власти в то время еще беспокоились о своей репутации (сейчас в это сложно поверить, но и такие времена бывали), поэтому новость о том, что взрыв кадавра приводит к соляным выбросам, загрязнению рек и появлению огромных бесплодных территорий (а значит, его сложно скрыть или замолчать), очень всех напугала, и закон, запрещавший любой вандализм по отношению к мортальным аномалиям, приняли быстро и без особых возражений со стороны силовых структур. Это сработало. Когда стало известно, что нанесение увечий кадавру карается тюремным сроком, живые, наконец, оставили мертвых в покое — случаи издевательств над телами покойников не прекратились, но встречались теперь гораздо реже».

«Оставьте их в покое: краткая история мортальных аномалий»,

Галина Родченко,

издательство Ad Astra, 2005 год, с. 34–36.

 

«Память работает наизнанку, в этом главный ее, памяти, парадокс: большие события спрятаны внутри событий малых, общее — внутри частного. Помню, мы уже месяц работали в поле, собирали данные, объезжали кадавров на юге. Приехали под Краснодар, разбили, как обычно, лагерь, дошли до кадавра. Я измеряю его, пытаюсь (безуспешно) взять образцы, а помощница моя, Инка, смотрит ему в лицо и вдруг говорит: на племянника моего похож.

Я сначала не придал значения, а ночью во сне меня эта фраза и догнала. Мы уже месяц как изучаем МА, но никто не подумал, что это не просто мертвые дети в полях, вполне возможно, это чьи-то дети. У них есть лица, на них одежда — возможно, кто-то их узнает, если мы опубликуем фото.

Так мы и сделали: выложили архив на сайт, в стиле «пропал ребенок» с подписью, если, мол, вы узнали кого-то, напишите нам.

Никакой награды мы не обещали, но наутро на моей почте было около трехсот писем, через двое суток их количество перевалило за три тысячи. Оказалось, некоторые женщины видят в кадаврах своих умерших детей, считают, что это именно их дети. И такие случаи не единичны.

Так мы узнали о новом виде психического расстройства: ССГ — «синдром смещенного горя», экстремальное проживание утраты или вины через одушевление мортальных аномалий. Пережившие утрату люди начинают видеть в кадавре черты почившего родственника — сына, дочери, в редких случаях племянников или даже друзей детства. Причем, как показали исследования, внешнее сходство кадавра с умершим может быть весьма условным, это не очень важно, люди сами наделяют покойника сходствами, додумывают, дорисовывают реальность.

Цель данной книги: описать и проанализировать несколько самых характерных случаев ССГ. Я разбил текст на две неравные части: в первой части читатель ознакомится с историей Татьяны Георгиевны Пивоваровой. Возможно, вы слышали о ней. В свое время Татьяна Георгиевна была звездой многих телевизионных ток-шоу (видеозаписи легко ищутся в интернете). Многодетная мать, в 2003 году потерявшая шестерых детей из-за пожара в доме, со временем стала замечать их черты в каждом кадавре и была уверена, что все до единой мортальные аномалии — это ее вернувшиеся с того света сыновья и дочери, они пришли к ней, чтобы ей было не так одиноко. Она утверждала, что кадавры узнают ее и разговаривают с ней. Желтая пресса сразу вцепилась в Пивоварову всеми своими медиакогтями: ее вывозили в леса и поля, где она на камеру, рыдая и заламывая руки, разговаривала с мертвецами и вела себя так, словно они ей отвечают.

Вторая часть книги посвящена еще четырем случаям ССГ, не столь однозначно клиническим. Помимо случая Пивоваровой автор изучил еще несколько дел, которые не выглядят как психическое расстройство или помешательство. Например, семейная пара Ромашовых из Пятигорска утверждает, что МА-146, стоящая в болотах возле Варваровки, — это их дочь, Лилия. Девочка пропала без вести 5 августа 1999 года, кадавр был обнаружен спустя год. К отчету приложены две фотографии: слева Лилия Ромашова, справа МА-146 — сходство очевидно. Провести анализ ДНК не представляется возможным: любой образец ткани кадавра при отделении от тела превращается в соль».

Владимир Видич [4], «Мать аномалий: экстремальные случаи проживания утраты»

Издательство Ad Astra, 2012, Предисловие, с. 1–2.

>>>

В дороге Даша завела дневник, назвала его «Контекст и маргиналии», выписывала туда цитаты из прессы и книг, все, что, как ей казалось, могло пригодиться для ее исследования. Плюс читала и перечитывала книги своих учителей: Видича, Родченко и Аккермана. И всякий раз поражалась тому, как по-разному каждый из них рисует одни и те же места. Родченко писала хорошо, в ее заметках не было академического занудства, и в то же время в ее тоне ощущалось снисхождение и даже презрение к регионам. Так обычно пишут люди, выросшие внутри Садового кольца («С золотыми ложками во всех возможных местах», — добавлял Матвей). Малые города и их жителей Родченко описывала иногда в гротескной форме, словно пыталась подражать Гоголю. Даша поняла это, когда в пути начала сравнивать описания Родченко с тем, что видела сама, своими глазами.

Например, главную улицу в Кореновске Родченко описывала так:

 

«Тут два вида домов: пятиэтажные панельки, одинаковые как костяшки домино, толкни одну — и все повалятся; и деревянные бараки, двухэтажные, почерневшие от времени, с покатыми крышами, стоят врозь и кучами, словно их тут не строили, а с самолетов сбрасывали, ни один барак не стоит ровно, все под причудливыми углами, а иные опираются друг на друга, как пьяные приятели после забега по кабакам».

 

Оказавшись в Кореновске, Даша решила проверить показания Родченко и сколько ни ходила по улицам, не обнаружила ни одного барака.

— Может, их снесли? — сказал Матвей. — Этот твой Родченко был-то здесь когда? Двадцать лет назад?

— Родченко — это она, — поправила Даша. Вздохнула, огляделась: — Может, и правда снесли. А может, Родченко придумала шутку про бараки, похожие на пьяных приятелей, и решила, что это слишком остроумно.

Книга Аккермана, впрочем, была в этом плане не сильно лучше. Если у Родченко одноэтажная Россия — это темная, опасная земля, полная суеверий, застроенная бараками и населенная агрессивным сбродом, то Аккерман давал крен в противоположную сторону — его текст то и дело скатывался в стыдную, пасторальную чушь в духе «местные грамоте не обучены, но в них живет вековая мудрость, которой позавидует любой ученый муж!» Казалось, он был в шаге от того, чтоб написать что-то вроде «они почти такие же люди, как мы».

Теперь Даша повторяла маршрут других ученых и старалась учиться на их ошибках. Если она и напишет когда-нибудь книгу о своей экспедиции, — а она, конечно, думала об этом, — то главной ее задачей будет следить за тоном. Она утешала себя тем, что сама выросла тут, в бывшем черноземье (она до сих пор не могла привыкнуть, черноземье теперь именно «бывшее» — теперь это преимущественно солончаки, белесые, пустынные), и любила его, и понимала местных, — во всяком случае, хотелось верить, что понимала. Единственное, что по-настоящему огорчало ее в путешествии по местам юности — это бедность. Родченко, может, и нагоняла в своих дневниках хтони, но в одном была права: во всех этих поселках и городках у дороги неизменно появляется ощущение, что время здесь работает иначе и дома разрушаются быстрее просто потому, что на них некому смотреть.

Даша вспомнила о Маридах.

Мариды — существа из южного фольклора — были кем-то вроде хранителей деревень, они обладали способностью продлевать жизнь предметам, на которые направлен их взгляд. Если чей-то дом или сарай начинал приходить в упадок — гнил, покрывался плесенью, — соседи говорили: «Марид от него отвернулся» или «обидел Марида». Хозяин гниющего дома мог попытаться заменить прохудившуюся крышу или балки, но все было тщетно — новые доски и бревна тут же покрывались плесенью, дом дряхлел еще быстрее. Задобрить Марида можно было только вином и вкусной едой. Чтобы остановить гниение, хозяин закатывал пир, звал в гости соседей, а одно место за столом непременно оставляли пустым — для Марида. Мариду наливали лучшего вина — кое-где винные мастера до сих пор продают специальный ритуальный сорт красного полусухого «специально для Маридов» — и поднимали тосты за его здоровье, и драли глотки, пели песни до хрипоты. Считалось, что Марид придет на звуки застолья и радости, обратит на дом свой могучий взгляд — и дом перестанет гнить.

В пути, пока ехали по М4, Даша рассказала о Маридах Матвею, и он рассмеялся:

— Обожаю южные мифы, в них все проблемы можно решить застольем. В любой непонятной ситуации открывай вино и зови гостей! Это по мне.

 

Про Маридов — это было у Аккермана. Еще в нулевые антрополог Иоганн Аккерман писал статью о детских страшилках, считалках и анекдотах, которые школьники сочиняют, чтобы пощекотать себе нервы: гроб на колесиках, черная рука, всякое такое. Он объездил десяток городов и обнаружил необычную закономерность. Оказалось, что жители юга и севера вплетают кадавров в свои истории по-разному. Для тех, кто живет в холодных широтах, мортальные аномалии тематически связаны с ощущениями — холода и тепла. Например, среди детей севера давно есть поверье о том, что, если ты случайно в лесу наткнулся на кадавра, ты обязан разжечь костер и согреть мертвеца, помочь ему, и тогда он в знак благодарности отпустит тебя с миром. Если же ты просто пройдешь мимо и не исполнишь ритуал, не поделишься теплом, кадавр ночью найдет тебя по следам на снегу, залезет в дом, наложит руки на лицо (это был важный для детей образ — холодные руки мертвеца на твоем лице) и заберет тепло твоего тела, и сам ты станешь кадавром, выйдешь из дома, уйдешь в лес и замрешь где-то там, в снегу, в неподвижности и в надежде, что кто-то живой (то есть теплый) придет и отогреет тебя.

В южных широтах все иначе: там холод и тепло не имеют такого значения и все истории с кадаврами вращаются вокруг совсем другой дихотомии: звук — тишина.

На югах считают так: если ты случайно нарвался на кадавра — в его присутствии ни в коем случае нельзя говорить, потому что так он запомнит твой голос, украдет его и ночью будет этим голосом звать твоих родных, заманит их в поле или в заброшенное здание и заберет с собой, утащит в посмертие.

В северном фольклоре кадавры крадут тепло, в южном — голос.

Обнаружив эту закономерность, Аккерман понял, что нащупал нечто важное — это звучало как тема для неплохой статьи, а может, и книги. Он отправился в экспедицию — сначала на юг, потом на север — собрать материал. Поездка обещала быть интересной, но все почти сразу пошло наперекосяк. Оказалось, что люди, живущие вблизи мортальных аномалий, не горят желанием разговаривать о них с иностранцем. В итоге Аккерман попал в дурацкую ситуацию: ему нужно было собрать данные о феномене, который связан со страхом говорить вслух.

Теперь, спустя годы, по следам Аккермана ехала Даша. И она отлично понимала немца — ее попытки собрать данные тоже подчас натыкались на страх людей говорить и вообще произносить слово «кадавр». Ее собственная диссертация во многом опиралась на аккермановские тезисы и была посвящена природе детских страхов, а именно — тому, как эти страхи преломляются в фольклоре. Самих кадавров, как заметила Даша, дети не боялись, дети боялись стать кадаврами, боялись того, что кадавров создает. Неведомая сила, производящая на свет мортальные аномалии, в детском фольклоре со временем обрела вполне конкретную форму — так появился герой многих детских страшилок последнего времени: «взрослый с молотком» (далее ВСМ).

Образ ВСМ, как удалось установить Даше, возник в южном фольклоре довольно быстро — через пять-шесть лет после появления самих мортальных аномалий. Первые песенки и считалки она записала еще во время предыдущей экспедиции с Видичем:

Раз! — Приоткрылся глаз.
Два! — Треснула голова.
Три! — Взрослый с молотком, смотри.
Четыре! — Закрывайте дверь в квартире.
Пять! — Он идет вас убивать!
Раз, два, три, четыре, пять —
Я иду тебя искать.
Как найду тебя — убью.
Молотком тебя забью.

И так далее. Почти во всех страшилках и считалочках фигурировал условный «взрослый», а процесс превращения в кадавра выглядел как ритуал, в финале которого взрослый бил ребенка молотком по голове. Новый миф явно зародился не спонтанно, и Даша пыталась понять, почему дети связывают страх перед кадаврами именно с молотком — казалось бы, не самый очевидный и страшный инструмент. Почему, например, не нож или не топор? Человек в принципе так устроен: чтобы справиться с ужасом, он сочиняет истории или, по выражению Аккермана, «контейнирует ужас», придает ему форму человека или чего-то, что очень на человека похоже, но человеком не является. В древности люди видели молнии в небе и, дабы справиться со страхом перед неизведанным, придумывали мифическое существо, бородатого бога, который эти молнии якобы метал. Таким «мифическим существом» для детей юга в последние годы стал «взрослый с молотком».

— Как ты думаешь, откуда берутся кадавры?

— Это все взрослый с молотком. Он охотится на нас. Кого ударит молотком — тот кадавр.

Что важно — и Даша отдельно подчеркивала это в своей работе — у ВСМ не было имени или пола, он мог быть и мужчиной, и женщиной. ВСМ воплощал в себе страх детей перед взрослыми в целом; миф о ВСМ сообщал детям, что все взрослые — опасны, каждый из них может превратить ребенка в мортальную аномалию.

Дата: 21.08.2027

Место: Аксай, 傘谷

Свидетели: жители дома 9 на улице Дальней.

Из всех жителей дома (99 квартир) дать интервью согласились пятеро:

42: Александр Петрович Епифанцев, дизайнер (39 лет)

43: Катерина Романовна Лозинская, страховой агент (42 года)

44: Леонид Олегович Полуэктов, свадебный фотограф (50 лет)

45: Татьяна Вадимовна Ступина, портниха (55 лет)

46: Олег Иванович Котовский, пенсионер (показать паспорт отказался, на вид лет 70, фамилию выяснила у соседей)

 

[Свидетельство 42]

 

А: Отлично помню т-тот день. Это утром было, мне мама позвонила и давай причитать: сынок, говорит, что бы ни случилось, я т-тебя очень люблю. А я с ночной смены т-только, с трудом соображаю, и я такой: ма, ты че? Че стряслось-то? А она мне: судный день, Сашенька, мертвые из могил встали. А я ей: ма, ты пьяная, что ли? А она мне: ты, Саша, в окно выгляни. Ну я и выглянул.

[за окном слышны голоса проходящих мимо людей, свидетель смотрит на окно]

Извините, я, наверно, не могу говорить. Давайте ост-тановим. Пожалуйста. Извините еще раз. У меня семья, понимаете, я не о себе думаю, не могу. Не могу. Извините.

 

[Свидетельство 43]

 

К: Первый день я как-то не верила. Нет, ну правда, абсурд же. Их по телику показали, я думала, это фильм какой-то. Только не поняла — зачем? Придумывать такую дикость — мертвые дети на улицах! Еще и в новостях — совсем спятили. Собралась с утра, пошла на работу. Помню тишину в офисе. Обычно там жизнь, все ходят, звонки, общение. А тут — ничего. Пошла обедать, там коллеги обсуждают этих детей несчастных, у меня, значит, спрашивают, что думаю. А я «хи-хи, ха-ха». Что тут скажешь? Что у меня такой под окном стоит? Все сходились во мнении, что это какая-то шутка, этого не может быть, это настолько противоестественно, что просто обязано закончиться в ближайшее время. Потом, помню, шла домой, зашла в магазин, а там очередь, все тележки набивают, гречку с полок сгребают зачем-то. И чеснок. Это я запомнила. Купила что-то на ужин — не помню уже что — вернулась домой, села на стульчик на пороге. У нас такой детский там стоит, чтоб обувь удобно было сымать. И на пару минут как будто вырубилась, просто сижу и не двигаюсь. А потом разрыдалась. Сижу плачу, не знаю, как остановиться, не понимаю, в чем дело, — просто тоскливо, и все. И ощущение беспомощности — невыносимое. Меня как будто контузило, каждое утро как проснусь, сразу каналами щелкаю, а там — новая пачка этих. Включаешь новости, видишь карту, где они красными крестами отмечены, и крестов с каждым днем все больше. Еще кадавра нашли, и еще, и еще. Их тогда стали кадаврами называть как раз. Я читала всякое, не могла остановиться. Где-то писали, что каждый день в России находят по двести-триста новых. Это сейчас знаю, что вранье, но тогда меня это просто до седых волос. Думала, такими темпами они скоро повсюду будут, их будет больше, чем нас, понимаете? Я на улицу боялась выйти, из окна выглянуть — была уверена, что они как грибы растут и уже все захватили. А потом еще в сети повесили архив с их фотографиями и что началось! Слухи пошли, что это террористы распылили в небе какой-то газ, который превращает детей в стоячие трупы, и он якобы только на детей рассчитан. Люди постили фотки облаков, якобы по облакам можно определить, есть в воздухе смертельный газ или нет. Я лично видела мать и ребенка, идущих по улице, оба в противогазах. Сюр. Многие детям запрещали из домов выходить, боялись.

Д: А потом?

К: Время. Их просто стали меньше показывать. Через месяц они как будто совсем пропали с новостей. Меня попустило, стало ясно, что их не так много и что они не двигаются, не разносят заразу, не растут. Когда паника схлынула, мне полегче стало, и я заметила, что мир как будто возвращается к привычному ритму. Мне кажется, это и есть конец света.

[пауза]

Д: Не могли бы вы пояснить эту мысль?

К: Ну, я просто подумала. Мы привыкли мыслить конец света как мгновение, как вспышку. Но я подумала: что, если конец света — он вот такой. Не точка, а процесс. Помните, в девяносто девятом все ждали, что вот сейчас календарь перещелкнется на нули, и все обвалится. Столько фильмов было про Армагеддон. Но вот наступил двухтысячный и — ничего. Кто же знал тогда, что конец света еще как наступил, просто наступил он не в мире, а на территории отдельно взятой страны. И он продолжается до сих пор, происходит прямо у нас на глазах, расползается по соседним странам, а мы смотрим в другую сторону, делаем вид, что в целом все не так уж страшно, могло быть и хуже, просто потому что не знаем, что делать и как реагировать.

 

[Свидетельство 44]

 

Л: Когда он только появился, мы в ужасе были, конечно. Моему сынке тогда было лет восемь, он спать не мог, боялся, если уснет, кадавр придет и залезет к нему в комнату. Мы его как только ни уговаривали — все без толку. Просто беда. Аж съезжать хотели, а потом я придумал кое-что. Позвонил приятелю, он у меня этим занимается, как его. Ну, это, короче, в заказнике работает, следит за популяцией лис. Есть такая профессия. И у него камеры особые, они типа с датчиками движения. Ты их на дерево вешаешь, и когда в кадре движение, они включаются и делают снимок. Типа вот лиса проходит мимо — и камера щелк, улыбочку! И я, короче, придумал, как это можно использовать. Показал сынке, говорю, смотри, сейчас докажу тебе, что жмур не двигается и бояться нечего. Вот камера, я ее к столбу прикрепил, на кадавра направил и включил оповещения. И, говорю ему, сынка, можешь, говорю, спать спокойно. Если он, не дай бог, сдвинется с места, нас камера сразу об этом и оповестит. Сигнализация! Классная же идея, правда? Это даже сработало. Сынка действительно перестал бояться и смог уснуть. А потом через неделю где-то мне пришло первое оповещение. Камера включилась! Я открываю, смотрю запись, а на ней ничего-никого. Стоит кадавр, все как обычно. Я думал, баг какой-то или что-то вроде. Ложное срабатывание, всякое бывает. Но еще через пару недель опять та же фигня. Я глаза себе сломал: каждый пиксель сидел с лупой рассматривал, думал, да на что ж ты, сволочь, реагируешь? Жутко было, словами не передать. Сам в итоге сон потерял, лежал и думал: неужели сынка мой прав — и оно шевелится? Решил проверить. Поставил другую камеру: она делает ровно один кадр в сутки и сразу в редактор загружает. Вот смотрите, я таймлапс сделал. [запускает видео на ноутбуке] Вот! Видите-видите? Он чуть голову повернул и рукой пошевелил! Мы этого не видим, но в таймлапсе заметно, что они двигаются. Совсем чуть-чуть, но движение есть. Ну как это не видите? Я сейчас увеличу картинку. Вот, на палец смотрите! Видите, шевельнулся! Да говорю же вам. У меня тысячи снимков, я их годами делаю, там видно, что он пальцем шевелит, давайте еще раз покажу. Нет, вы посмотрите. Это не сразу заметно, но если увидел — уже все, не развидишь.

 

[Свидетельство 45]

 

Т: Ты одежду их видала? Я тебе так скажу: то, что их создавало и одевало, не очень понимает, что такое одежда. Это же не настоящая одежда, а как бы, ну, «пересказ одежды». Как будто кому-то, кто никогда в жизни не носил одежду, рассказали, что «люди носят на своих телах такие разноцветные тряпки со швами и пуговицами», и Оно, это Существо, эта Сущность, Оно как бы «сшило» одежду для кадавров по этим пересказам. Поэтому у них такие странные рубашки и брюки. Ты ж видала, да? Рубашки их эти. У них нагрудный карман вечно не на месте, и левый край с правым не сходится, и воротники как будто слепой наспех выкраивал, и вообще все сикось-накось. Я видала нашего кадавра, ходила к нему. Любопытно было. Смотрю на его джинсы, и жуть берет. Джинсы — трындец просто. На них же вообще нет швов. И материал как будто не деним совсем, не тот материал. Я всю жизнь за швейной машинкой, а такого не видала, чтоб ни одного шовчика, цельная ткань, как будто ее отлили. А швы просто сверху нарисованы как узор типа. Я так думаю, что Оно, — то, которое их создает, — Оно даже не понимает, что делает, Оно, наверно, и не мыслит как мы, не знает, для чего нам вещи нужны. Там же все так. Я фото видала, где у кадавра в одном глазу два зрачка. Любой дурак знает, сколько в глазу зрачков, а тут — такое! Или вот еще одно дитятко было, говорят, под Белгородом, у него рот был открыт, ему в пасть заглянули, а там зубы все одинаковые, двадцать восемь передних, ни одного резца или там мудрости. Я думаю, это все связано. Оно, — то, которое их создает, — живых людей никогда не видало. Оно не знает, зачем нужны глаза и зубы, Оно воспринимает нас просто как форму, выкройку, понимаешь? Отсюда и ошибки эти нелепые. Оно когда кадавров лепит, косячит с одеждой или зубами, потому что мы для Него — не люди, а что-то другое, конструктор, с которым можно делать что хочешь. Оно и делает.

 

[Свидетельство 46]

 

О: Это все бред.

Д: Что именно?

О: То, что ты говоришь.

Д: Я просто собираю свидетельства. Расскажите, где вы были, когда впервые услышали о кадаврах.

О: Ха, я что, похож на дурака? Это все вранье. Нет никаких кадавров.

Д: Не могли бы вы пояснить?

О: Ты слышала, нет никаких кадавров.

Д: Одного из них буквально видно из вашего окна. Я прямо сейчас на него смотрю.

О: Я не знаю, чего там видно. Дурь это все.

Д: Хорошо, если мортальные аномалии — дурь, тогда что стоит на пустыре?

О: Да мне откуда знать? Манекен какой-то, муляж. Не надо раздувать из этого! Аномалии. Ишь. Слова-то какие придумали. Тебе сказали, а ты бездумно повторяешь. Вот в этом проблема вашего поколения, никакого критического мышления. Это же очевидно, если все говорят одно и то же, значит тут, как бы, что-то неладно. Не, ну то есть когда началось все это вот, я тоже знатно на измену присел, а потом как бы включил мозги. Сижу и думаю, ну какой мертвый ребенок, Семен Семеныч, тут как бы явно шо-то не сходится. Явно провокация.

Д: Чья провокация? Для чего?

О: А вот это — правильный вопрос.

Д: Но вы не будете на него отвечать, да?

О: Ты меня на этом не разведешь, понятно? Откуда мне знать, что ты — та, за кого себя выдаешь?

Д: Я только что показала вам удостоверение и разрешение на работу.

О: Видел я твое разрешение, на Китай работаешь, не стыдно тебе?

Д: Хорошо, давайте так: я скажу, что знаю, а вы поправите там, где я ошибаюсь. Вы уже много лет живете в городе Аксай, на улице Дальняя, в этой самой квартире, на третьем этаже. В двухтысячном году в поле у вашего дома возник…

О: Да в каком двухтысячном! С чего ты взяла-то, что они в двухтысячном появились?

Д: Есть данные. Свидетельства.

О: Пфф. Если вы их заметили в том году, это не значит, что они в том году появились. Мне знакомый один фотки кадавров показывал еще году в девяносто шестом, если не раньше. Они и в девяносто первом были, и в девяносто третьем. Они всегда были.

Д: Я могу пообщаться с вашим знакомым? Как его зовут?

О: Ты у меня сыр где-то видишь? А хвост? Нет. Это потому, что я не крыса. Своих не сдаю.

Д: Хорошо. Тогда давайте я резюмирую: вы почти тридцать лет живете в доме, окна которого выходят на пустошь, где стоит мортальная аномалия. Пару лет назад кто-то выстрелил в нее из ружья, с тех пор у вас в квартире на зеркале и дверных ручках появляются кристаллы соли. Это называется выброс. Он происходит, когда кто-то калечит…

О: Во-первых, это вранье. Никто в него не стрелял.

Д: У вас есть ружье?

О: Нет у меня ружья.

Д: У вас на полке фото, где вы с охотничьим ружьем.

О: У меня нет ружья.

Глава вторая

Аксай — Ростов

На подъезде к Ростову на стоянке для дальнобоев переминались с ноги на ногу секс-работницы, Матвей, проезжая мимо, поднес ладонь к голове на манер солдата, отдающего воинское приветствие. Он всегда так делал, когда замечал у дороги проституток или ментов — считал, что это ужасно остроумно.

— Была у меня знакомая, — сказал он, ловко открыв одной рукой банку «Ред Булла»; в дороге он пил только его, Даша уже привыкла к химическому запаху напитка в салоне. — Она из этих была, — он кивнул на обочину, сделал пару глотков и издал гортанное «хххх», которым обычно иллюстрировал удовольствие, — и она, короче, хотела актрисой стать. Ну такая мечта у нее была, типа в кино сниматься. Говорила мне: а что? У меня лицо импортное, главное на пробы попасть, а уж там я пробьюсь. Я трахаться, говорит, люблю и умею, а там же все через постель, я найду кого выебать. Так и говорила. А мы ржали, смешно же. Потом пропала куда-то, все думали замуж, что ли, вышла, она и правда ниче такая была, в сравнении с коллегами, ее часто клиенты замуж звали. И я такой через пару лет включаю какой-то сериал, сижу смотрю, а там она, прикинь? — Матвей рассмеялся, засипел, закашлялся, пролил на себя «Ред Булл». — Ходит в корсете по дворцу! Или, погоди, как эта хрень называется в старых платьях, юбка такая, тоже на «к».

— Кринолин.

— Во, да, он самый. В платье с кринолином по экрану ходит, деловая такая цаца, дохера дворянка! Я сижу, смотрю в телик, глаза тру, реально думал, крыша поехала.

Минуту ехали молча, Матвей все хихикал, Даша спросила:

— И-и?

— Чего «и»?

— Это вся история? Ты увидел ее по телику, а дальше? Или это конец?

— А, да не. Ее Ленка звали. И мы все охерели, конечно. Ниче себе типа, это не миф, оказывается, у них там реально все через постель! Во дают люди. И, короче, проходит еще год-два, и мне сосед говорит, Ленка вернулась, опять на трассе стоит, в вагончик мужиков водит. И я такой: ого. А потом встретил ее на улице, спрашиваю, че-как, а она мне: да там, оказывается, работать надо! — Он снова заржал, засипел, закашлялся. — Прикинь? Она говорит: я там пашу как лошадь, пробы, текст учить, весь день как дура на площадке торчу, в кринолине этом ебучем, в гриме, с прической, чтобы минуту перед камерой постоять, а потом режиссер такой: говно, давай еще дубль. И так — день за днем. И самое главное: трахаюсь, говорит, при этом бесплатно! Ну и зачем так жить? Жизнь-то одна, правильно? Вот и вернулась. Тут, говорит, хотя бы по-честному все, денег поменьше, зато стабильность и мозги не ебут.

Даша была уверена, что Матвей опять вошел в «режим Шахерезады» и придумал всю историю от первого до последнего слова, но все равно кивала и делала вид, что записывает, на самом деле просто рисовала в тетрадке на полях косички и смотрела в окно. Впереди вдоль обочины кто-то шел. Она пригляделась — мужчина с походным рюкзаком. Услышав приближение авто, он обернулся, поднял руку и показал большой палец — но так, словно не голосует, а делает комплимент водителю, мол, красавчик, отлично водишь.

— Ты смотри, на Иисуса похож, хех, — заметил Матвей, проезжая мимо. Даша оглянулась — что-то в автостопщике показалось ей знакомым, Матвей был прав, с бородой и в длинном грязном хиппарском балахоне он как будто напоминал Христа, но дело было вовсе не в библейских мотивах. Даша вспомнила, что где-то читала подобную сцену, в какой-то книге: герои едут по магистрали, на обочине голосует мужчина, похожий на Христа, и кто-то из героев комментирует его внешность, они обсуждают, что, возможно, стоило его подобрать, а потом — что же было потом?

Она пыталась вспомнить название книги, как вдруг — за спиной что-то грохнуло и взорвалось! Машину повело, Матвей ударил по тормозам, они испуганно переглянулись, посмотрели назад — заднее правое стекло вдребезги, сидения и пол в блестящих осколках.

— Ты в порядке?

— Вроде, — она оглядела себя на предмет ранений. Грохот был такой, что ей показалось, будто по ним стреляют. Но нет, на полу за водительским креслом лежал булыжник.

— Откуда прилетело, видела?

— Нет, не знаю.

Матвей пошарил под сиденьем, схватил монтировку, открыл дверь и выскочил на дорогу, минуту стоял, вглядывался в лесополосу, взвешивал оружие в руке, ждал нападения. Но никто не вышел. Затем открыл заднюю дверь, схватил булыжник и швырнул в кусты. Даша подумала: эх, надо было оставить как талисман. А потом подумала: какая нелепость, зачем мне булыжник? Что я с ним делать-то буду?

— Здравствуйте.

По обочине к ним шагал тот самый похожий на Иисуса мужчина. Даша сперва подумала, что это он кинул булыжник, но тут же одернула себя: нет, они обогнали его пару минут назад; когда стекло взорвалось, он был слишком далеко.

— Что случилось?

— Да вот, стекло разбили.

— Ого.

Мужчина подошел, теперь она могла разглядеть его получше: он был совсем тощий и юный, на вид чуть за двадцать, глаза яркие, голубые, особенно на контрасте с худым, темным, загорелым лицом и черной бородой.

— Я могу чем-то помочь? — спросил он.

— Ты тут шагал, никого не видел?

Парень покачал головой. Минуту он молча наблюдал, как Матвей выметает с заднего сиденья осколки.

— Слушайте, ребят, а вы куда едете?В Ростов? Может, подбросите меня, тут недалеко, я перед КПП выйду.

Даша с Матвеем переглянулись. Парень выглядел так, что отказать ему было бы слишком жестоко.

— Ну, садись. У нас только вот стекла заднего нет.

— Не беда, — рассмеялся он, обнажив белые, ровные зубы, — с ветерком прокачусь.

Его звали Данил («с одной “и”»), от него пахло прогорклым потом и грязными носками, за что он тут же извинился — сказал, что мылся последний раз три дня назад, в речке, с тех просто шел по дороге на юг; сказал, что направляется в Краснодар, в коммуну художников, у него там друзья. Он сидел сзади, посередине, чтобы удобнее было разговаривать, и Даша боролась с соблазном обернуться и посмотреть на него: он казался ей очень красивым, особенно эти глаза и улыбка, и разговаривал он как блаженный. И в то же время было тревожно — вот так подобрали случайного бродягу, еще и при таких обстоятельствах. Звучит как завязка для тру-крайм подкаста. Даша хотела как-то без слов сигнализировать Матвею, что, возможно, они совершили ошибку и нужно быть начеку. Откуда им знать — может, он только с виду такой уязвимый и тонкий, а на деле грабитель с большой дороги? А что, если там в кустах сидел его сообщник и это он швырнул булыжник? А Данил сейчас приставит ствол к ее голове, и что тогда?

Она обдумывала варианты, когда услышала с заднего сиденья шорох и хрипы, как будто кошка пытается отхаркнуть комок шерсти. Данил бился в судорогах, лежал на сиденьи, скрючившись, поджав руки, рот был открыт, глаза закатились.

Матвей обернулся.

— Твою за ногу! Что за день такой? Что с ним?

— Тормози!

«Самурай» съехал на обочину. Даша выскочила из машины, открыла заднюю дверь.

— У него припадок, помоги достать!

Они вытащили Данила, аккуратно положили на землю. Парень мычал и бился в конвульсиях, как раненое животное, хрипел, сучил ногами. Матвей держал его за плечи, Даша бросила взгляд в салон, на полу сзади лежал его рюкзак, она взяла его и подложила Данилу под голову вместо подушки.

— Блин, че делать-то? — суетился Матвей.

— Ничего не надо делать. Просто ждем, когда закончится.

— Может, ему ложку между зубов засунуть?

— Чего?

— Ну, чтоб язык не прикусил. Я в кино такое видел.

— Ты дурак? Хочешь зубы ему сломать? Не трогай ничего.

Через пару минут Данил перестал дергаться и какое-то время еще лежал неподвижно, только грудь поднималась и опускалась, смотрел в небо, моргал, дышал с присвистом, словно ему пробили легкое. Затем проговорил:

— Простите, пожалуйста.

— Да все нормально, — Матвей сидел рядом, похлопал его по плечу. — Ты сам как? Тебя, может, в больницу, или чего?

— Не, все хорошо, уже прошло. Да и в больницу я не доеду. Там сейчас КПП будет, меня не пропустят, вы меня там где-нибудь на подъезде высадите, а?

Пока ехали дальше, Данил без конца просил прощения. Говорил, что обычно чувствует приближение припадка где-то за минуту — голова тяжелеет, а в нос ударяет запах паленого — и чаще всего он успевает предупредить тех, кто рядом. Но в этот раз что-то пошло не так.

Когда проехали знак «Буферная зона», он попросил остановить, вышел из машины, перепрыгнул кювет и направился к лесополосе.

— Данил! — Он обернулся, и Даша замешкалась. Она представила, как он идет через поле и его снова настигает запах паленого… — Ты уверен? Может, все-таки с нами доедешь?

— Я не могу, — он указал на дорогу, — у вас из-за меня проблемы будут на КПП.

— Но… — она запнулась. — Ты точно знаешь, куда идешь?

Он улыбнулся.

— Я точно знаю, куда иду. Не переживай. И спасибо еще раз, вы очень помогли.

Матвей выехал на дорогу, сказал:

— Готов на деньги спорить: мы только что подвезли серийного убийцу.

Даша обернулась, Данил махал ей рукой, и она подумала, что он похож на капитана идущего ко дну судна.

>>>

Ростов-на-Дону теперь был буферной зоной — именно тут располагался первый официальный контрольно-пропускной пункт ОРКА. На дороге, на въезде в зону контроля, выстроилась небольшая очередь из машин. Все покорно стояли на раскаленном асфальте под обморочным солнцем, бегущая строка на въезде сообщала: «Ростовчане приветствуют вас! Температура воздуха +38 °C, носите головные уборы и пейте больше воды», затем тот же текст дублировался на китайском. Когда подошла их очередь, Матвей загнал «Самурая» в тень, под навес. К ним сразу подошли два сотрудника в ярко-зеленых жилетах, один вел на поводке поджарую и, кажется, смертельно уставшую овчарку, у другого в руках было зеркальце на палке, с его помощью он заглядывал под днище и за колеса, искал тайники и закладки. Кинолог, потасканный тип с редеющими, зачесанными назад волосами и в темных очках, попросил Матвея открыть багажник и как-то даже обрадовался, увидев кожухи с оборудованием. На плече у него висела рация, он сообщил о находке, продиктовал номер машины. Рация что-то покашляла в ответ.

— Это мое оборудование, у меня есть документы, вот, — Даша пыталась расстегнуть рюкзак, чтобы достать документы, но руки предательски дрожали.

Их проводили в помещение. Матвея увели в один из кабинетов, Даше велели ждать своей очереди в предбаннике. Тут было особенно душно и пахло спелыми дынями, как на рынке. На столе за спиной у таможенника стояла тарелка с тонко нарезанными дынными корками. На них сидели осы. От сладкого запаха заурчало в животе. Прошло пять минут, десять, Даша молча смотрела, как осы тяжело кружат над останками дыни, садятся и снова взлетают. Наконец, сотрудник подозвал ее, она протянула документы и, стараясь по возможности сохранять спокойствие, объяснила, что представляет интересы Института и находится на территории России по приглашению объединенной российско-китайской администрации. Это была правда, но, объясняя все это сотруднику КПП, Даша по лицу видела — ему все равно, он ее даже не слушает.

— Ваши документы в порядке, оборудование тоже. Можете вернуться в машину, — он отсканировал заполненные формуляры, грохнул огромной печатью по странице и бросил ее паспорт и пропуски через стол так, словно сдавал карты.

Даша толкнула дверь и снова вышла под палящее солнце, спустилась под навес, к «Самураю». Матвея не было.

— Это ваша машина? — окликнул ее сотрудник с зеркалом на палке. — Отгоните ее! Вы людей задерживаете, тут очередь.

— Это машина брата, у него ключи, он еще не вышел, — сказала Даша.

Мужик с палкой дернул уголком рта. Он сказал что-то в рацию, выслушал ответ, вздохнул, подошел к «Самураю», открыл дверь, потянулся, снял машину с ручника и стал толкать ее на обочину, чтобы освободить место под навесом для других авто в очереди.

Несколько минут Даша сидела в машине, затем вернулась под навес и спросила у мужика про Матвея.

— Я была с братом, он до сих пор не вышел. Кто-то может мне объяснить почему?

Мужик с палкой вздохнул, он всем своим видом давал понять, что Даша ему не нравится и он из вежливости прилагает немалые (но недостаточные) усилия, чтобы скрыть от нее свою неприязнь. Он снова сказал что-то в рацию, рация ответила тихим потрескиванием.

— Разбираются, ждите.

«Самурай» все сильнее нагревался, над капотом струились потоки горячего воздуха. Даша открыла все двери, но это не помогало, тогда она смочила водой бандану и завязала на голове; бандана почти сразу высохла. Бегущая строка над навесом сообщала: «+40 °C, берегитесь солнечного удара, пейте больше воды», затем текст на ней задрожал и изменился: «Внимание! Вечером ожидается пыльная буря, скорость ветра до 40 м/с, берегите глаза и дыхательные пути, носите маски». Даша бросила взгляд на восток — вдали, в мутном, дрожащем воздухе уже танцевали небольшие пыльные торнадо, буря была далеко, но песок уже скрипел на зубах и летел в глаза. Она еще раз посмотрела на часы: хорошо бы успеть в город, пока не началось.

Через час чувство тревоги из фонового режима переросло в режим колокольного звона в груди. Матвея допрашивают? Его уже задержали? Всех этих людей по большей части просто отпускают, почему именно в него вцепились? Может, из-за записи в деле? Отсидевших всегда допрашивают?

Даша наблюдала, как машины одна за другой заезжают под навес, как водители открывают багажник и овчарка ходит, обнюхивает колеса и двери, а мужик с палкой заглядывает с помощью зеркальца под днище.

И что теперь? Водительских прав у нее нет, и, если Матвея задержат, ей придется что-то соображать с «Самураем» и оборудованием. А еще искать адвоката, ее китайская виза истекает через неделю — как теперь все успеть?

Она снова подошла к мужику с зеркалом на палке и, достав документы, попыталась объяснить, кто она. На этот раз мужик даже не пытался скрыть раздражение. Он выглядел так, словно еще чуть-чуть — и ударит ее этой палкой по голове.

— Женщина, еб вашу мать, я же сказал! Не мешайте работать, сядьте в машину.

Даша запомнила его имя, — на жилете была нашивка: «Роман Блохин», — и к «Самураю» возвращалась уже злая и распаленная, с намерением, в случае если тут все затянется и ей придется вызывать адвокатов, любой ценой испортить этому мудаку жизнь, добиться его увольнения.

Прошло еще полчаса, и когда Даша уже готова была звонить в Институт, Матвей наконец появился в дверях КПП. Он шагал к ней вполне довольный собой и нес в руках какой-то длинный сверток холщовой ткани.

— Заждалась меня?

Обошел «Самурая», открыл багажник и аккуратно положил сверток и закрепил его ремнями. Сел за руль, пристегнулся, завел мотор и выехал на дорогу. Когда подъехали к шлюзу и шлагбаум открылся, Матвей надавил на газ и, проезжая мимо будки с охранником, приложил ладонь ко лбу, изображая воинское приветствие.

— Adios, пидорасы. — Повернулся к Даше. — Я забил им толчок на этаже. Следующий, кто смоет за мной, — затопит там все на хер говном.

— Прекрасно. Не хочешь рассказать, что случилось?

— А-а?

— Тебя не было больше трех часов. Или ты все три часа занимался забиванием толчка?

— Допрашивали меня, Даш.

— Я догадалась, Матюш. Что им нужно-то было?

— Им не понравился мой карабин. — Он замолчал, словно история не требовала дальнейших разъяснений.

— А мне ты когда собирался сказать?

— Про че сказать?

— Ты спецом дурачка отыгрываешь? Про карабин.

— Я вообще не собирался. Какое тебе дело до моего карабина? А они его забрать пытались, ну и вот. Тяжелые были переговоры.

— И как?

— Че как?

— Перестань переспрашивать. Как ты убедил их не забирать карабин?

Матвей посмотрел на нее.

— Ну как-как. Сказал, что он батин. Что батя военный и типа умер три дня назад, защищая родину, и мы едем на похороны. И что его последнее желание было, чтоб я над его могилой из этого карабина выстрелил.

— О господи. И они поверили?

— Посмотри в эти честные глаза, — Матвей сделал брови домиком и изобразил несчастного, убитого горем сына. — Когда я загоняю про батину смерть — верят все. Таков закон гор.

Он рассмеялся и сделал музыку погромче, играла песня How do you sleep? группы LCD Soundsystem.

Побитый, перекошенный предыдущей бурей знак у дороги желал им «一路順風!». Поверх знака кто-то баллончиком написал «ХЛЕБА НЕТ, ЕСТЬ ТОЛЬКО СОЛЬ».

Глава третья

1996

Про отца все говорили, что он человек сложный, или, попросту говоря, скотина. Мама всегда защищала его, мол, «у вашего папы была непростая жизнь». Как будто сложность жизни как-то оправдывает скотство. В восьмидесятые отец сделал впечатляющую карьеру в армии, шутка ли — получить майора в двадцать пять. Он метил еще выше, шел на «большую» должность, был «большим» человеком, — он вообще любил слово «большой», оно в его лексиконе было синонимом лучшего, самого ценного, — а потом «самая большая страна в мире» развалилась, и из всего большого в жизни майора Силина осталось только одно — разочарование. Три года, с 1991-го по 1994-й, вся семья наблюдала за тем, как он, спиваясь, оплакивает прошлую жизнь. Потому судьба предоставила ему «еще один шанс»: в Чечне вспыхнула война, и майор Силин в составе одного из первых батальонов отправился в Грозный «для защиты государственных интересов России». В Чечне он пробыл недолго, уже через два месяца вернулся, с контузией, глухотой на левое ухо и страшными ожогами на левой руке и плече. Война изменила, сломала его, поначалу это было не очень заметно, но Даша, тогда еще маленькая, ощущала исходящий от него запах паленого мяса и старалась держаться подальше. О том, что видел и что делал, он никогда не рассказывал, но, если брался за бутылку, все в доме знали — спасайся кто может. У него срывало резьбу, он кидался на маму, таскал ее по полу за волосы и орал: «Ты моя, моя, ясно тебе, сука?» Мама кое-как отбивалась, хватала Матвея с Дашей в охапку и убегала к подруге. Отец находил ее, приносил цветы, канючил под дверью: «Прости меня, Оленька, это не я был, не я, понимаешь?», каялся, клялся, что никогда больше, что иногда он злится, очень сильно злится, но это ничего, это пройдет, он справится, просто ему нужна поддержка, нужна семья, как же он без семьи? Мать прощала его и тащила малых детей обратно домой. А потом все повторялось. Однажды отец опять перебрал, одурел, стал таскать мать за волосы и орать. Матвей и Даша сидели в детской и слушали. Матвей встал, вышел из детской, зашел в отцов кабинет, взял отцов охотничий карабин, вставил патрон, зашел на кухню и сказал, что убьет отца. Матвею было всего одиннадцать, но он уже знал, как держать карабин и как из него стрелять. Отец сказал, что Матвей трус и не выстрелит. Матвей выстрелил. Отца увезла скорая, а Матвей вернулся в детскую, сел рядом с Дашей и устало сказал: «Все, нет у нас больше бати, убил я его».

Но он не убил, ранение было легкое, пуля попала в бок и прошла навылет, не задев ни один важный орган, отец быстро оправился, но с тех пор опасался Матвея, стало ясно, что Матвей не трус, а еще Матвей открыто ему в лицо сказал: «В следующий раз не промахнусь».

— Муж-жик растет, защитник, — говорил отец, хотя по глазам было ясно: ему эта сыновья храбрость не по душе.

Спустя какое-то время отец пропал. Чуть позже оказалось: завел другую семью и теперь жил в Минводах с новой женой, которую, как говорили, тоже колотил по пьяни и называл «своей».

Общим знакомым отец говорил, что начал «новую жизнь», настолько новую, что даже вещи из старой жизни забирать приехал не сам, прислал своих корешей-ментов. Но Матвей считал, что карабин теперь по праву принадлежит ему, вынес его из дома и спрятал в подвале, и когда Матвея спросили, где ствол, он прикинулся дурачком.

За карабином отец так и не вернулся. А Матвей с тех пор хвастался стволом перед друзьями и говорил, что убил из него отца. Ему нравилось сочинять басни о мертвом отце, и он быстро вошел во вкус. Однажды он пришел в школу, смурый, печальный, и молча вручил учителю записку «от мамы». В записке было сказано, что отец скончался. Учитель математики, Ян Валерьевич, работал недавно и еще не знал, что (а) Матвей чемпион мира по вранью и (б) отец живее всех живых, просто ушел из семьи и живет в Минводах. Поэтому, пробежавшись глазами по строчкам в записке, учитель тяжело вздохнул и отпустил Матвея с урока.

Матвей любил смерть; точнее, ему нравилось, как люди благоговеют перед ней; ему нравились всеобщее сочувствие и соболезнования. В этом было что-то от извращения. Ему нравилось, когда его жалели, и он раз за разом «убивал» отца, перепридумывал его смерть и врал окружающим. Возможно, он делал так потому, что в глубине души полагал, что сочувствия недостоин. Сложно сказать. Позже, гораздо позже, за махинации с чужой смертью, — точнее, со страховками на случай смерти, — он загремит в тюрьму, но началось все именно тогда, в седьмом классе: он принес в школу фальшивую записку от матери и после весь день ходил по коридорам с траурным выражением лица, и глаза его наливались слезами всякий раз, когда очередная учительница скорбно вздыхала, подходила к нему и говорила какие-то добрые слова и спрашивала, не хочет ли он пойти домой и не нужна ли их семье помощь.

Он быстро превратил убийство отца в бизнес. Например, в том же году нашел в мусорке драную кожаную сумку со следами крови, притащил ее в школу и стал рассказывать всем, что эта сумка когда-то спасла отцу жизнь, а теперь это все, что от него осталось. Она очень много значит для семьи, но сегодня Матвей готов продать ее, потому что ему сообщили, что отец геройски погиб на войне, и теперь семье нужны деньги на похороны. Звучит как полный бред, но Матвей врал так убедительно, что сумка не просто была продана, за нее чуть ли не дрались.

Матвей с детства такой был — мог с утра выйти из дома, скажем, с зажигалкой «Зиппо» и вечером вернуться верхом на спортивном велосипеде. Он так красиво врал, что люди отдавали ему самое ценное. Причем дело было даже не в выгоде, иногда казалось, что сам процесс навязывания своей воли нравился ему больше, чем результат.

А Даша всегда была на подхвате. В восьмом классе Матвей решил издавать собственный журнал. Первым делом он придумал название «Турбопулемет» — это были два его любимых слова. Затем нанял Дашу «штатным автором». Даша понятия не имела, что это значит, но была страшно польщена, ведь старший брат пообещал, что будет публиковать в журнале ее рассказы, и Даша — тогда еще одиннадцатилетняя наивная дурочка — просто поверить не могла своему счастью. Даша мечтала стать писательницей и уже тогда аккуратно в тетрадку печатными буквами записывала свои первые опыты — первые главы романа про зомпиров. Идея объединить зомби и вампиров казалась Даше революционной: зомби и вампиры по отдельности — это банально, думала она, поэтому и написала историю про зомпиров, которые не только ели мозги своих жертв, но и пили их кровь! Этой придумкой Даша гордилась больше всего на свете и даже представляла, как будет получать за нее какую-нибудь престижную литературную премию. Название у рассказа тоже было турбооригинальное: «Якпостриг». Анаграмма Пятигорска, которую Даша сочинила сама и очень ею гордилась. В детстве, как и многие дети, она любила выдумывать слова, переставляя буквы местами. По ее замыслу Якпостригом назывался город в изнанке мира, из которого в наш мир приходили страшные, изуродованные ожогами чудовища и похищали детей.

Матвей прочел рассказ и сказал, что у Даши турботалант — «неплохо, надо бы содомии добавить, тогда вообще пулемет будет» — Даша понятия не имела, что такое содомия, но похвала так ее окрылила, что она готова была добавить хоть содомии, хоть соды, хоть черта лысого. Еще на стадии планирования журнала Матвей повысил Дашу до «заместителя главного редактора» и тут же сообщил, что на первых порах в издание придется «инвестировать». Даша так хотела увидеть рассказ о зомпирах опубликованным, что отдала Матвею все свои скопленные за год карманные деньги. На следующий день Матвей притащил домой упаковку бумаги «Снегурочка» и найденную на мусорке печатную машинку «Ундервуд», у которой заедали клавиши «у» и «о». Он сказал, что теперь Даша настоящий писатель, а значит, ей нужен «эпатаж». Даша не знала, что такое «эпатаж», но почему-то сразу представила себе красивую шляпу, как в кино у настоящих турбописателей. «Шляпа бы мне не помешала», — подумала Даша и согласилась.

— Нам нужен скандал, — сказал Матвей, задумчиво почесывая подбородок, — чтобы заявить о себе.

Он раздобыл где-то несколько фотографий — изображения влагалищ крупным планом. Даше было девять, и она в целом понимала, что это за части тела, но никогда еще не видела их с такого ракурса. «Это — цветы любви», — сказал ей Матвей, многозначительно подняв палец.

«Так началось мое сексуальное воспитание», — будет говорить Даша гораздо позже, вспоминая эту историю.

Первый номер «Турбопулемета» — тиражом восемь экземпляров — она напечатала на сломанном «Ундервуде», скрепила степлером и принесла в школу. В журнале было всего семь страниц: четыре из них — фото влагалищ, три — Дашин рассказ про зомпиров.

Естественно, распространением журнала пришлось заниматься Даше, ведь Матвей и так уже сделал всю «самую тяжелую» работу — придумал гениальное название, достал «Снегурочку» и картинки с влагалищами.

Вот так и вышло: на большой перемене Даша продавала журнал одноклассникам. Первый номер «Турбопулемета» был почти полностью распродан за десять минут. К концу перемены оставался всего один экземпляр — тут-то Дашу и замели.

Вскоре она уже сидела в кабинете завуча, Ольги Дмитриевны. Завуч открыла журнал, и Даша увидела, как изменилось ее лицо. «Господи боже», — пробормотала она.

«Да-да, — гордо подумала Даша, — зомпиры — это тема, надо бы их запатентовать, а то не дай бог украдут идею».

Завуч спросила, где Даша достала то, что она осторожно называла «иллюстрациями». Даша не выдала Матвея, не хотела быть «зайчишкой-стукачишкой». Впрочем, Ольга Дмитриевна и так, кажется, догадалась, кто за этим стоит, — Матвей частенько попадал к ней в кабинет после очередной авантюры.

— Этот даже снег эскимосам продаст, — говорила она.

Когда Даша процитировала завуча, Матвей рассмеялся.

— Снег эскимосам? Это турболегко. Надо просто приложить к снегу фотографии цветов любви.

Матвею всегда было скучно, и всюду, где бы он ни оказался, он наводил суету. При взрослых он, как правило, был паинькой, образцовым ребенком, но без присмотра в него словно вселялся бес — он начинал творить какую-то дичайшую и очень опасную для здоровья фигню. Вспоминая детство с Матвеем, Даша иногда удивлялась, как они вдвоем вообще дожили до взрослых лет и не погибли в юности в результате какой-нибудь очередной Матвеевой придури. Однажды — ей было шесть, Матвею восемь — мама оставила их дома всего на двадцать минут. Даша ела черешню, случайно укусила косточку, и у нее закачался молочный зуб. Матвей тут же нашел решение: взял нитку, один конец привязал к зубу, другой к двери в ванную. «Я по телику видел, — сказал он ей, — хлоп — и готово!» И со всей дури захлопнул дверь. Это была катастрофа: нитка взрезала десну, а зубу хоть бы что. Кровь текла по подбородку, забрызгивала линолеум, Даша бегала от брата по всей квартире и орала: «Матвей, ты сломал мне рот! Зачем ты сломал мне рот?»

Надо было видеть мамин взгляд, когда она вернулась и поняла, что именно он сломал и как. Только и смогла спросить: ты дурак? Взяла Дашу в охапку, — в детстве она всегда брала ее на руки именно так, осторожно и с нежностью, как букет цветов, — и повезла к врачу. Десну зашили, зуб вырвали.

Матвей потом целый год выслушивал мамины шутки на эту тему. Например, если он просил ее помочь сделать уроки, она предлагала ему привязать к домашке нитку и захлопнуть дверь.

— Хлоп! — и готово! — говорила она, смеясь, Даша тоже хохотала, а Матвей бесился и, обиженно стиснув кулаки, выходил из комнаты.

Его дар комбинатора-выдумщика вообще часто давал осечку, например в случае со спортивным велосипедом. Ему было тринадцать, он выменял велик на поддельную «Зиппо» у одноклассника Лешки Полякова, но не учел одного: у Лешки был взрослый старший брат, которого на районе называли Свинюком — о нем все знали, что он лежал в дурке, а прозвище свое получил после того, как однажды напился сливовки, сломал забор в совхозе имени Ленина, забрался в хлев и ломом забил всех свиней и поросят — восемнадцать голов — за это его в дурку и упекли: он утверждал, что свиньи оскорбляли его достоинство. И вот, значит, когда Лешка понял, что Матвей его надул, он рассказал все Свинюку, и тот пришел — за великом. Свинюк сидел на лавочке, широкомордый, белобрысый, рыхлый, опухший, весь в складках, похожий на сбежавшее из кастрюли тесто; он курил папиросу, держа ее в кулаке, как настоящий зек. Матвей подмигнул Даше, мол, «не ссы, касатка», и вышел к нему и начал было говорить, но Свинюк тут же вмазал Матвею в челюсть, повалил на асфальт и несколько раз пнул в живот. Когда Свинюк ушел с великом, Даша кинулась к Матвею. Матвей лежал, поджав колени, неподвижно, и Даша испугалась, что Свинюк его убил. Она трясла Матвея за плечо, Матвей открыл один глаз:

— Он ушел?

Матвей был огорчен, но не тем, что его избили, а тем, что это случилось при свидетелях. Впрочем, и тут у него была своя тактика: когда в следующий раз Даша напомнила ему об избиении, он посмотрел на нее как на сумасшедшую.

— Ты че несешь, какой Свинюк? Не было такого, никто меня не бил, я отдал велик, мы поболтали, и он уехал. Как взрослые люди. Я вообще пацифист, против насилия.

Так проявлялась еще одна черта его характера, которая в детстве ужасно бесила Дашу — Матвей был патологически неспособен признавать ошибки, и, если речь шла о событиях, в которых он попал впросак или пережил унижение, он мог, глядя ей прямо в глаза, твердить, что ничего такого не было — и, кажется, получал еще больше удовольствия, когда видел, как сильно она бесится.

— Как не было?! Я сама видела! Сама!

— Да ничего ты не видела, ты все как всегда напутала. Фантазерка. Ничего этого не было, ни велика, ни Свинюка. Ни-че-го. Забудь об этом, поняла?

Любые события прошлого он переписывал под себя, в каждой истории представлял себя главным героем, победителем, красавцем. Эту ужасную черту характера он унаследовал от мамы, она была такой же лгуньей, вечно врала — себе и окружающим — о своей жизни, приукрашивала одно, скрывала другое.

В Пятигорске мать прожила всю жизнь и в юности была звездой — еще в восьмидесятом выиграла местный конкурс красоты и прославилась тем, что прямо на сцене ляпнула что-то пренебрежительное в адрес конкурентки; вся семья конкурентки была в зале в полном составе, началась драка, в которую оказались втянуты все, включая работников сцены и случайных прохожих. Мать всегда была такая — ангельская внешность, помноженная на тяжелый характер и острый язык. Когда в 90-е отец бросил ее и ушел к другой женщине, мать недолго была одна, новый муж нашелся довольно быстро, его звали Николай Кравченко, он был уже состарившийся, скурвившийся красномордый владелец сети автомоек, Даша запомнила его сальный взгляд и шершавые ладони, которыми он постоянно хватал ее за коленки и гладил по спине, от него пахло сырым мясом, и Даша старалась никогда не оставаться с ним в одной комнате без свидетелей, а однажды, когда он выгадал момент остаться с ней наедине и закрыл дверь, она выпрыгнула от него в окно — благо жили они тогда на первом этаже; когда она рассказала об этом маме, та рассмеялась и сказала: «Я уверена, все было не так, ты выдумываешь»; Даша старалась не думать о том, к кому еще Кравченко проявляет свое настойчивое, сальное внимание. Потом были еще какие-то мужики, один другого краше. Они все были примерно одинаковые, маму почему-то привлекали бандиты или менты, потенциальные герои передачи «Криминальная Россия»; или это она их привлекала. Одним из них был Смолов, очередной высокоранговый мент. Однажды он заметил ее в ресторане, и на какое-то время жизнь Ольги Силиной и двух ее детей резко улучшилась, они даже переехали в один из смоловских домов. В этой новой жизни Ольге нравилось все, кроме одной детали: все в городе знали, что у Смолова в каждом районе живет содержанка и еще две любовницы в Кисловодске и Лермонтове. Первое время, около года, она делала вид, что никаких любовниц нет, удаляла из своей жизни все неприятные факты и тревожные звоночки, и, если знакомые говорили, что видели Смолова в компании любовницы, она в ответ лишь беззаботно улыбалась, качала головой и с нажимом отвечала: «Вам показалось, такого не могло быть». Она очень старалась переписать, отредактировать историю своих отношений так, чтобы не испытывать боли, чтобы вычеркнуть унижение, но в конце концов самолюбие и гордость взяли свое. Она закатила Смолову скандал, затем еще один, и еще, и в итоге он просто выгнал ее за порог, и Ольга Силина, «Краса Юга-80» снова оказалась одна.

В этом смысле детство Даши и Матвея было очень контрастным: вот они живут в большом доме у нового отчима, а вот опять в коммуналке заливают кипятком лапшу быстрого приготовления. Расставшись с очередным мужиком, мать, чтобы свести концы с концами, обычно отправлялась работать на «Лиру» — главный вещевой рынок юга, в девяностые туда ездили за одеждой даже из соседних городов. Торговля шла целый день, по вторникам, четвергам и субботам мать фактически жила среди торговых рядов, окруженная туфлями, полуботинками и сапогами из замши, нубука и кожзама, а Даша и Матвей чаще всего были предоставлены сами себе, присматривать за ними было некому, и в поисках приключений они в основном лазали по заброшкам. Старые дома, подвалы, штольни, катакомбы, — в Пятигорске и вокруг подобного добра было с избытком. Многие подростки тогда любили, например, забираться в дом Эльзы, стоящий на склоне Машука опустевший особняк, похожий на средневековый замок, или в старые корпуса санатория «Родник», но Матвей считал дом и санаторий «голимой попсой для дошколят» и обычно искал в округе более опасные и нетривиальные локации. А еще он смекнул, что шариться, — или, как он говорил: шароебиться, — по заброшкам бесплатно вовсе необязательно, и начал продавать в них билеты. Обещал всем желающим показать самые жуткие и страшные места юга России — зловещие пятигорские катакомбы и спрятанное где-то там, в лабиринтах, бомбоубежище! Он сочинил легенду о том, что где-то в штольнях есть старое бомбоубежище, в котором спрятаны какие-то военные сокровища.

Гуляя с друзьями по рынку, он как бы между делом рассказывал байки о катакомбах, о том, что там пропадают люди, о том, что катакомбы живые, и, если, находясь в полузатопленных туннелях, прислушаться, можно услышать, как они дышат, а по ночам стены хрустят, — подземелья растут и двигаются, отращивают суставчатые коридоры. И, разумеется, только Матвей мог (за скромную плату) провести туда любого желающего, показать то самое бомбоубежище и вывести — живым, целым и невредимым.

Признаться, его рассказы о живых катакомбах были настолько жуткие, что даже Даша ему верила — хотя и знала, какой он врун.

Матвей никогда не брал ее с собой, как бы она ни умоляла, что бы ни обещала ему, и потому Даша искренне удивилась, когда это случилось:

— Ну что, Дашка, готова?

— К чему?

— Катакомбы. Завтра.

— Что?

— Не тупи. Мы идем в катакомбы. Я, ты и еще Поляков с нами. Ты ж сама хотела! Шо, передумала? Зассала?

— Ничего не зассала.

Все это было подозрительно, Даша давно привыкла к тому, что старший брат вечно ее подставляет, а в этот раз еще и объявил, что с ними идет Поляков — тот самый, с которым после случая с велосипедом они не особо общались, оба старательно делали вид, что конфликта не было. А теперь вот — на тебе.

— Тебе понравится, Дашок, — сказал Матвей, — обещаю!

— А Поляков зачем идет?

— У него снаряга есть, вот зачем, — раздраженно ответил Матвей. — Батя его — альпинист, окна моет. Веревки, карабины, всякое такое — без веревок мы далеко не спустимся.

И вот однажды утром в пасмурную субботу они собрались у входа в пятигорские катакомбы. Матвей спросил у Полякова, взял ли тот снарягу, и Лешка выразительно похлопал по большому походному рюкзаку.

В туннеле у входа воняло как в сортире, на стенах — высохшие пятна мочи и похабные рисунки баллончиком. Внутри было холодно, битое стекло скрипело под подошвами. Сырой бетон, переплетенья труб, теплотрассы вдоль стен, капель где-то вдали. В темных углах и провалах как будто что-то дергалось, и Даша постоянно краем глаза видела движение, но стоило повернуть голову, все замирало — тьма притворялась неподвижной. Но Даша знала — там что-то есть, оно двигается, когда она не смотрит, словно играет с ней в «море волнуется». Этот страх — как и все прочие страхи в жизни младших братьев и сестер — ей внушил старший. Однажды — классе в третьем — Даша с одноклассниками играла в «море волнуется»: выбирали водящего, Даша отворачивалась, считала до трех «море волнуется раз, море волнуется два, море волнуется три, морская фигура замри!» — и резко оборачивалась, а все остальные должны были замереть, водящий ходил мимо застывших фигур, и тут важно было не зашевелиться, пока он на тебя смотрит — смысла игры Даша не понимала и не была уверена, что в ней вообще можно как-то выиграть, ей было девять, и она просто любила играть с другими детьми. Однажды после уроков Матвей пришел ее забирать и увидел, как они играют. Пока они шли домой, Матвей спросил:

— Дашок, а ты в курсе, откуда взялась эта игра?

Даша призналась, что не в курсе.

— Море волнуется — это игра про мертвецов, — сказал Матвей. — Потому что мертвецы ведут себя так же: когда ты на них смотришь, они неподвижны, но стоит отвернуться, — он выпучил глаза, — и они все поворачиваются и смотрят на тебя своими мертвыми пустыми глазами.

— Опять заливаешь.

— Хочешь верь, хочешь нет, но если ты не смотришь на мертвеца, будь уверена — мертвец смотрит на тебя.

И там, в катакомбах, пока шли по коридору, лучи фонариков метались по стенам, Даша вспоминала слова Матвея, и ей казалось, что тьма вокруг дрожит и движется, и смотрит на нее, стоит ей отвернуться. Катакомбы ветвились, и тьма сгущалась. Даша уже пожалела, что пошла, хотела вернуться, но боялась, что Матвей назовет ее тряпочкой и трусихой. Даша знала, что старший брат — трепло, но все равно жаждала его одобрения. Стена слева трещала, из швов между кирпичами сочилась и стекала ручьями вода, Даша шла мимо на цыпочках, думала, один громкий звук — и стена рухнет.

Впереди забрезжил свет — тоннель просел, бетонные балки обрушились и солнце пробивалось внутрь, лучи чуть рассеивали темноту. Здесь был тупик, огромные бетонные перекрытия, подточенные временем и водой, сложились и загородили проход — из переломов и трещин в плитах, как кости, торчали ржавые элементы каркасов — острые арматурины. Даже смотреть на них было стремно — напорешься на такой в темноте — и все, привет, мистер столбняк.

Матвей остановился прямо перед обвалом, в луче света, бьющем из дыры в потолке, по-пижонски пальцем проверил остроту торчащей арматуры.

— Ну и че мы сюда приперлись? — спросил Поляков. — Думаешь, я тут не был? Тут же завалено все, тупик.

Матвей схватил одну из плит и с какой-то издевательской легкостью сдвинул ее в сторону. Даша с Лешкой открыли рты. Матвей посветил фонарем в открывшийся пролет, оттуда завыл сквозняк и потянуло холодом. Под плитой действительно было нечто вроде прохода: две плиты свалились наискосок и куски арматуры между ними сработали как распорки, держали плиты так, что между ними оставалось пространство, достаточное, чтобы пролезть дальше.

Поляков подошел поближе, посветил фонарем — луч уперся в стену на той стороне обвала.

— Охренеть.

— Я сюда Габышевых водил в ту среду, прям в ливень, и заметил, что вода как-то странно журчит, — сказал Матвей. — Раньше в этом месте все землей было засыпано. Но годы идут, и водичкой земельку вымыло, остались только плиты и арматура.

Матвей хлопнул Полякова по плечу, тот вздрогнул от неожиданности и обронил фонарь. Матвей заржал.

— Да не ссы ты так, все четко будет.

Поляков поднял фонарь, стер с него грязь и снова посветил в пролет между плитами. С той стороны тянуло холодом.

— Чет не знаю, братан. Мы назад-то потом сможем вернуться?

— Говорю же — не ссы. Я туда уже лазил, вот стою живой. Ты думаешь, я зачем тебя просил снарягу взять с карабинами? Для красоты, что ли?

Поляков продолжал светить фонарем в провал, вытер запястьем пот со лба, сделал шаг назад.

— Я туда не пролезу.

— Так, ты мне это брось, понял? Ну или оставь снарягу, если ссышь, мы с Дашкой пойдем, да, Даш?

Даша неподвижно стояла чуть поодаль, тоже онемевшая от страха.

Поляков схватился за лямку рюкзака.

— Еще чего. Вы снарягу просрете, а мне батя потом жопу оторвет?

— Ну тогда лезь давай и не выеживайся.

Лешка обернулся на Матвея.

— Совсем за дебила меня держишь? Ты ж не лазил туда. Ты нас с Дашкой спецом позвал, чтоб проверить. Сам ссышь в эту дыру лезть, а нас позвал, чтоб посмотреть, не обвалится ли вся эта ебала на голову, если сунуться.

Матвей изобразил на лице оскорбленное достоинство. Даша подумала, что Лешка вполне мог угадать. Но в этот раз Матвей не стал отпираться, он лишь презрительно плюнул ему под ноги и направился к дыре.

— Поверить не могу. Просто смех, — пробормотал он, протискиваясь между плитами, хватаясь за обломки арматуры.

Даша смотрела на него, и в груди сжималось и холодело. Матвей карабкался не больше минуты, но ей казалось, что прошли часы. Оказавшись на той стороне, он обернулся и показал Лешке средний палец.

— Ну шо, щегол? Давай меняй подгузники и шагай сюда. И ты, Дашка, тоже. Давайте, не подводите меня. Клянусь, если сейчас зассыте — всю жизнь будете жалеть.

Даша с Лешкой переглянулись. Он снял рюкзак, протянул Даше.

— Ща залезу, подашь мне, ладно?

Даша взяла рюкзак, — он был тяжелее, чем казалось на вид. Поляков протиснулся между плитами и медленно, осторожно, словно шел сквозь заминированную территорию, стал двигаться дальше.

— Да не трухай ты так, арматурины намертво застряли, я проверил, хватайся.

Поляков проигнорировал совет Матвея, обернулся к Даше, протянул руку. Даша стала пропихивать рюкзак между плитами — это было непросто, просвет был слишком узкий, и ей пришлось толкать рюкзак плечом. Лешка ухватился за лямку, потянул на себя. Даже в свете фонарика было видно, как сильно он напуган — на лбу блестели крупные капли пота.

Наконец он выпал на той стороне и выдохнул. Матвей покровительственно похлопал его по плечу и вновь посветил в пролет, на Дашу.

— Теперь ты, Дашок, давай.

Оказавшись на той стороне, Даша пришла в ужас от мысли, что возвращаться придется тем же путем. А если плиты поедут и проход завалит, им всем конец, сдохнут тут с голоду. А ведь никто, наверно, даже не знает, что они тут, никто не знает, где их искать в случае чего.

Даша представила себе поисковые бригады с фонариками, рыскающие по лесополосам, и ей стало нехорошо. Матвей тем временем уверенно шел дальше.

— Ну че встали, идем.

Минуту или две они плутали по совершенно одинаковым коридорам, и Даша с ужасом подумала: заблудились. Затем Матвей все же свернул куда надо. Идущий вниз тоннель был похож на открытый рот больного цингой старика — раскрошенные ступени торчали из влажного почерневшего бетона, как остатки зубов из воспаленной десны. Даша ступала по ним осторожно и все ждала, что коридор вот-вот зашевелится и начнет пережевывать их обломками этих ступенек.

От стен веяло холодом, сыростью, очень скоро тоннель распался на два рукава, луч Матвеева фонаря остановился на стене — тут висели старые, облупившиеся таблички «В случае тревоги…» и «Техника безопасности», рисунки на них почти целиком съела коррозия, тут и там видно было головы или ноги нарисованных людей, но разобрать, что они делают, было уже невозможно.

Тоннель был подтоплен, как грот, всюду журчали стекающие с потолка и по стенам струйки, кое-где воды было по колено. Лучи фонарей скользили по потрескавшейся, осыпающейся кирпичной кладке.

— Сюда, — сказал Матвей.

Они свернули направо и почти сразу уперлись в нее — в огромную, металлическую дверь бомбоубежища. Даша видела такие только в кино про ограбления банков, с огромными болтами-клепками по швам. Только что-то с ней было не так, с дверью. Матвей подошел поближе, посветил фонарем.

— Ее заварили снаружи, видите?

Он был прав, по краям было видно выпирающие из металла, похожие на рубцы на коже швы от сварки. На замке тоже рубцы от сварочного аппарата. Лешка подошел, потрогал огромный, похожий на штурвал вентиль, схватился за него, попробовал сдвинуть.

— Можешь не напрягаться. Его тоже заварили.

— Зараза, — он пнул дверь, — и нахера я снарягу принес? Тут сварочный аппарат нужен, а не веревки.

Матвей повернулся и посветил фонарем в темноту.

— Пойдем, покажу че.

Они вернулись, пошли налево и оказались в зале со столами и скамейками. На столах кое-где стояли грязные тарелки и чашки. Дальше — небольшое помещение с баллонами, газовыми плитами, кастрюлями и висящими на вбитых в стену гвоздиках половниками. И снова разветвленный коридор — крохотные комнаты с циновками, на циновках сгнившее тряпье — остатки постельного белья и одежды. Кое-где к стенам были прикноплены плакаты старых фильмов, разъеденные сыростью и временем. В одной из комнат Даша заметила небольшое квадратное зеркало. Амальгама зеркала облупилась, отражение в нем было искаженным и мутным. Под зеркалом висели старые, окислившиеся фотографии — Даша подошла ближе: какие-то силуэты, лиц не разобрать.

В сплетении коридоров что-то грохнуло и задребезжало, эхо было чудовищное.

— Сорри, это я, — сказал Лешка.

— Осторожнее, блин.

— Слушай, — Лешка вышел из-за угла с фонарем, — это же просто атас, надо пацанам показать.

— Ты дебил? Пока не узнаем, что за дверью, никто про это место не должен знать, ясно вам? Че уставились? Не рубите, да? Если кто-то прознает, сюда люди придут, и плакали наши сокровища.

— Какие сокровища?

— А ты сам как думаешь — какие? — Пауза. — Мозги включи, долбоклюй. Железная дверь заварена снаружи. Зачем, по-твоему, ее заварили? Голову включи. Они прятали что-то ценное.

— Это нелогично, — сказала Даша, и Матвей с Лешкой обернулись на нее. — Если дверь заварили, как они сами ее открыть собирались потом?

— Дашка дело говорит, — сказал Поляков после паузы. — Если хочешь спрятать сокровища, заваривать дверь бомбоубежища как-то тупо.

— Бляха-муха, как же вы достали, — Матвей раздраженно махнул рукой с фонарем, луч скользнул по заросшему плесневыми узорами потолку. — Я тут был уже, разведал все. Тут кабинет есть, в нем шкафчики, а в шкафчиках, — он запнулся, — всякое. В том числе записи, что в Б199 заперт груз.

— Какой груз?

— Такой. Ценный груз!

— Так и написано «ценный груз»?

— Че ты докопался, а? — огрызнулся Матвей.

— Так что там написано-то в итоге? Ценный груз или просто груз?

— Там написано «груз», но судя по тому, как тщательно его пытаются спрятать, — он очень ценный. Ты же сам видел: они убрали его за железную дверь и заварили. Не хотели, чтобы кто-то нашел. Этот груз явно представлял для них огромную ценность.

— Хорошо, — вздохнул Поляков, — допустим. Даже если так, у нас нет снаряги, чтобы разварить дверь обратно.

— У нас есть твой рюкзак, — сказал Матвей и посветил фонарем в один из дверных проемов. — Идем.

Они вышли в узкий проходс идущей вверх лестницей — тут был еще этаж.

— Аккуратно, держитесь за стену, ступенек почти нет.

Наверху было несколько кабинетов, Даша сразу увидела на стенах светильники с полусгнившими абажурами. Тут все было лучше, очевидно, жили тут люди более высокого звания. В одном из залов Даше стало особенно тревожно, она не сразу сообразила почему, но, взглянув на мебель, поняла — пол в этом зале был неровный и весь бугрился, шел волнами, глыбами, и вода на полу не стояла, как этажом ниже, а текла — струи бежали по наклонному полу, стекались в одно место, куда-то в дальний угол. Луч фонаря высветил в углу обрушившуюся стену, и все пространство вокруг было изломано так, словно комнату затягивало в образовавшийся после обрушения провал. Матвей подошел к провалу и посветил фонарем под ноги — здесь пол каскадами кирпичной крошки уходил вниз, по склону провала журчал небольшой водопад грязной, зеленоватой воды.

— Видишь, куда вода идет? Мы сейчас прямо над убежищем.

— А почему комнату так раскорячило? — Лешка озирался, освещая фонарем струящуюся из трещин в стенах воду. — Тут взорвалось что-то?

— Ты не туда смотришь, баран, сюда иди, — Матвей явно бесился от того, что ни Лешка, ни Даша не разделяют его энтузиазма.

Даша подошла к краю провала и тоже посветила фонарем. В разломе было видно, что пол под ногами слоеный — сначала бетон, потом какая-то рыжая порода, затем что-то похожее на стекловату, потом блестящий, серебристый металл, кажется, свинец, затем еще бетон и снова металлические листы с клепками на швах. Один из металлических листов в самом низу был погнут и словно выдавлен, раскурочен — его как будто подцепили и расковыряли ломом. Вода уходила именно в эту пробоину в металлической пластине.

— У меня только один вопрос, — сказал появившийся на краю Поляков, он осторожно глядел вниз, уже готовый бежать со всех ног, словно боялся, что что-то может выпрыгнуть на него из темноты. — Как эта дырка там появилась?

— Ты дебил? — спросил Матвей. — Это я сделал.

— Ты? Чем, интересно?

— Башкой твоей, балда. — Матвей посветил в сторону, где стоял прислоненный к стене лом. — Вот орудие преступления, если тебе интересно.

— Ты продолбил дыру.

— Угу. Я прикинул, что если тут все вот так поехало и убежище под ногами, то можно так до него добраться. И я был прав, только одного не учел — металл этот гребучий, его хрен откурочишь. Свинец легко отошел, он мягкий, а этот вот последний слой ни в какую. Я пару заклепок ломом схерачил, отогнул кусок, а остальные — ни в какую. — Он сплюнул. — Но дыру проделал, видишь?

— Угу.

— Че «угу»? Cнарягу доставай.

— Ты совсем ебу дал? — Лешка показал вниз. — Там дыра с бутылочное горлышко, я не пролезу, я на кота, что ли, похож?

— А ты и не полезешь, — Матвей направил фонарь на Дашу. — Дашка худая, она пролезет.

В груди, под сердцем, у Даши похолодело. Она заслонилась ладонью от света, хотела возмутиться, закричать, но не могла произнести ни слова.

Поляков еще раз посмотрел вниз, потом на Дашу — словно прикидывал размеры.

— Погоди, ты свою сестру туда засунуть хочешь?

— Дашок, иди сюда.

Даша покорно подчинилась — когда Матвей объяснил план, ее словно контузило, никак не могла собрать мысли в кучу, хоть что-то возразить, сказать, что не полезет в дыру. Но в горле был ком — ни проглотить его, ни выплюнуть. Матвей сам подошел и застегнул на ней альпинистскую обвязку. Поляков щелкал карабинами, вязал узлы.

— Не ссы, Дашок, мы все четко сделаем, — говорил он, проверяя застежки. — Мы на подхвате, слышишь? Мы страхуем тебя.

— Матвей, я не хочу, — тихим, едва слышным голосом сказала Даша.

— Даш, — Матвей взял ее лицо в ладони, посмотрел в глаза. — Без тебя никак, понимаешь? Ты же любишь Индиану Джонса? Ну вот и смотри — настоящее приключение.

— Но я не хочу, — из глаз у Даши потекли слезы. — Можно я не буду?

— Даш, ну ты чего, — он гладил ее по голове. — Чего раскисла-то? Ты просто спустишься туда и посветишь фонариком. Всего на минутку, ладно? Как только тебе станет страшно, мы потянем назад. Мы вытянем тебя, как только скажешь слово «хватит».

— Хватит, — шмыгнув носом, сказала Даша. — Хватит, я не хочу.

— Ну, Да-а-а-аш. Слушай. — Матвей повысил голос, словно разговаривал с капризным ребенком. — Ну что ты хочешь от меня? Ты просила взять тебя в катакомбы? Просила. Я взял? Взял. Каждый должен внести свою лепту. Я нашел убежище, Лешка принес снарягу, а тебе и нужно-то всего лишь на секунду туда заглянуть. Ты че, думаешь, мне самому это нравится? Я бы сам полез, но ты ж видишь, какая там дырка? Хорошо, что ты тогда предлагаешь? Назад повернуть? Мы такой путь прошли и просто вернемся? И все зря? Остановимся в шаге от открытия, потому что одному из нас влом потерпеть минутку? Всего минутку, Даш, понимаешь?

Даша вытирала слезы кулаком: она, конечно, понимала. Понимала, что он взял ее с собой не потому, что она просила, а для того, чтобы засунуть в эту черную дыру, в страшное помещение, которое закрыли и заварили годы назад. И если бы он сказал, для чего берет ее, она бы ни за что не согласилась, а теперь — теперь он пытается убедить ее, что уже поздно и выбора нет. И главное — он прав, она не может просто развернуться и уйти, без него она не выйдет отсюда. Матвей стоял перед ней на корточках и проверял, замуфтованы ли карабины, Даша смотрела на его сосредоточенное, подсвеченное лучом фонаря лицо и хотела плюнуть в него.

А потом был спуск — резиновые сапоги скользили по краю обрыва, держаться было совершенно не за что, она хваталась за обломки кирпичей, струи холодной воды текли по рукам, брызги летели в лицо, и очень быстро Даша вымокла до нитки. Ее спустили на металлическую пластину, она села на корточки и посветила в дыру фонариком — желтый луч утонул по тьме. Края дыры были неровные и острые, Даша спустила вниз одну ногу, затем вторую и очень медленно, осторожно стала протискиваться внутрь. Соскользнула вниз и, раскачиваясь, повисла на веревке.

— Дашка? Ты как? — голос Матвея над головой, гулкий, как в колодце.

Даша посмотрела наверх: в полной темноте — рваные края дыры, тусклый свет фонаря, как зрачок в черном глазу. К счастью, фонарик Даши был на шнурке и теперь болтался у нее в ногах, она подтянула его, вертела лучом, озиралась, но ничего не видела — никаких стен, пола, ничего, только черное вокруг, настолько черное, что даже свет фонаря затухал и рассеивался, казалось, почти сразу. Даша увидела свои ноги, на одной из них не было сапога — слетел, когда соскользнула. Это было тревожно еще и потому, что хлопок она услышала не сразу, пол, похоже, был очень далеко.

— Что ты видишь? — снова голос Матвея.

— Ничего! Ничего я не вижу! Я сапог потеряла.

— В смысле?

— В прямом! Сапог слетел!

— Бляха-муха, сейчас мы тебя еще чуть-чуть спустим.

— Не надо! Не надо спускать! Хватит! Поднимите меня, пожалуйста!

Но веревка скользила вниз и холодная, невесомая темнота все плотнее окутывала ее, вихрилась вокруг черным дымом. А потом возникло оно — тревожное, холодное предчувствие под сердцем. Веревка снова дернулась…

— С-с-сука, держи ее!

Даша как маятник качалась во тьме, ее бил озноб. Сверху в свете фонарика протянулась рука Лешки — каким-то чудом он протиснулся в дыру и заорал:

— Хватайся! — И тут же, обернувшись, прохрипел: — Матвей, соскальзываю, держи! За штаны держи!

Даша схватилась за Лешкину руку, ладонь у него была мягкая, холодная. Он стал подтягивать ее к себе. Она вцепилась в него, обхватила за шею.

— Тихо, тихо, задушишь! Все нормально, Дашок, все окей, слышишь? Посмотри на меня, — он успокаивал ее и натужно улыбался, горячо дышал ей прямо в лицо. На лбу от напряжения вздулась жилка. — Сейчас мы тебя вытащим, сейчас… бля, больно как…

Но сверху вдруг что-то треснуло, и Лешка резко дернулся, Даша вновь сорвалась и закачалась в темноте на тросе.

— А-а-а-а!

Лешка пролетел мимо нее, его тело глухо грохнулось на пол где-то там, внизу, в темноте.

— Блин, — сверху послышался хриплый голос Матвея, — нет-нет-нет-нет… черт…

Трос дернулся и оборвался, и Даша

п

о

л

е

т

е

л

а

в

о

т

ь

м

у

— Что такое? — голос Матвея вывел ее из ступора. Она вздрогнула и затравленно посмотрела на него. Они катили на юг по федеральному шоссе. Пыльная буря была в самом разгаре, мелкие камушки и песчинки стучали по стеклам и по крыше машины. Голубоватый свет противотуманок едва рассеивал клубящиеся потоки песчаной взвеси над дорожным полотном.

— На тебе лица нет. Тебе плохо?

— Да нет, просто вспомнилось. Вьетнамские флешбэки.

>>>

Даша упала на спину и не могла вдохнуть, лежала с открытым ртом, выла. Это страшное ощущение, словно легкие схлопнулись и нутро свело судорогой, кажется, длилось целую вечность — затем диафрагма вновь сократилась, и Даша громко с хрипом, держась за горло, стала хватать воздух ртом. Попыталась подняться и тут же снова рухнула — боль в спине и ребрах слева была такая, что казалось — лучше умереть. Ее фонарь лежал рядом и высвечивал из темноты другую часть заваренной комнаты — там в грудах бетонных обломков лежал Лешка. В свете фонаря она видела его несимметрично прикрытые веки и вмятину на левом виске.

— Меня батя убьет, — пробормотал он, — что снарягу взял без спроса. Убьет меня… — Попытался пошевелиться и замычал от боли. — М-м-м-м. Ты где? Не вижу тебя.

Даша пошевелила фонарем, глаза Лешки остановились на ней, левый глаз был красный, веко опухло, бровь была рассечена, кровь заливала всю левую половину лица.

— Леш, у тебя, — Даша показала на себе, — у тебя рана вот тут.

— Ерунда, заживет, — сказал он и потрогал лицо. — Я ног не чувствую, вот это проблема. Как думаешь, насколько все плохо?

Даша молчала.

— Где там Матвей? Можешь позвать его?

Она посветила вверх на дыру в потолке, из дыры текла струя воды. Вода уходила куда-то в трещины в полу.

— Матвей! Матвей!

Тишина.

— За помощью побежал, — сказала Даша, чтобы успокоить Лешку.

— Хорошо, — прохрипел он. И после паузы добавил: — Как же холодно. Где мы вообще, можешь посветить?

Она поводила фонарем — голые серые стены, в трещинах, на полу в углу — обломки бетона, на них и упал Лешка. Она старалась не смотреть на него, чтобы не видеть его неестественно согнутые ноги и затекший глаз.

— Тут пусто, — сказала Даша. — Просто пустая комната.

— Матвей, с-с-сука. «Сокровища, сокровища». Как выйдем, я его лично сюда скину.

Даша еще раз осветила фонарем серые стены, было холодно и глухо, в углах шевелилась тьма. Даше казалось, что тьма наползает на нее, течет по стенам и полу. В ушах застучал пульс, в груди стало тесно и больно, Даша попыталась подняться, но боль вновь стрельнула в спине и в ребрах. Она заскулила.

— Дашка, ты чего? Ты чего? Эй, эй, посмотри на меня. Даша!

Даша выла, пытаясь хоть как-то справиться со стиснувшей грудь теснотой, но дыхание не возвращалось, и она захрипела, схватившись за горло.

И тут — Лешка запел:

Кошке снился страшный сон,
Будто кошку слопал слон,
И она принуждена
Жить в животике слона.
Ну, попала я впросак!
Нет мышей и полный мрак.
Ведь без окон сделан слон.
Хорошо, что это сон!

И это странно, но его голос будто развеял панику, песня сработала — теснота в груди отступила, через минуту Даша снова могла дышать.

— Что это было? — спросила она.

— Меня мама так успокаивала, когда я боялся. Пела колыбельную.

— Это колыбельная?

— Не знаю, на колыбельную не очень тянет, но это первое, что пришло в голову. Стишок про кошку. Ты как? Получше?

Даша прислушалась к ощущениям: боль в спине не ушла, но теперь хотя бы можно дышать.

— Да. Спасибо.

— Ты любишь аниме? — вдруг спросил он.

— Что?

— Аниме. Японские мультфильмы.

— Я не знаю. Я только «Дисней» смотрела. «Черный плащ» или «Мишки Гамми».

— «Мишки Гамми» — это не «Дисней», — серьезно сказал Лешка.

Даша чуть отвела от него фонарь, его левый глаз совсем заплыл и был похож на выпирающий из-под опухшего века багровый пузырь, смотреть на него было невыносимо.

— Аниме — это типа «Призрак в доспехах» или «Акира». Не видела? «Акира» клевый. Даша, говори со мной! — громче сказал он и закашлялся. — Когда ты молчишь, мне кажется, ты умерла, а это очень страшно.

— Я тут.

— Хорошо. Хочешь, расскажу тебе про аниме? Есть такое аниме «Юки». Оно про девочку, которая упала в колодец и напоролась на железную арматурину. Штука в том, что она не может умереть, и метровый железный прут теперь все время торчит у нее из груди. И там…

— Почему?

— Что?

— Почему она не может умереть?

Лешка замолчал, стало тихо, только журчание льющейся с потолка воды.

— Леш?

— А? Я просто думаю. Башка болит. Думаю, у меня сотрясение. Я не помню, почему она не может умереть. Это как-то по сюжету будет важно. Кто-то умер вместо нее, и она теперь ходит с железным прутом, понимаешь? И там, короче, очень смешно бывает. Потому что арматурина доставляет ей кучу неудобств. Например, она всегда ходит пешком, в машине для нее нет места, торчащая из нее железка слишком длинная. В одной из первых серий мультика есть сцена, где Юки осторожно пытается сесть за руль, но ничего не выходит, — Лешка хрипло засмеялся. — Это очень смешная сцена. Юки чихает и случайно выбивает арматуриной лобовое стекло. Общественный транспорт тоже не для нее, она боится нанести кому-нибудь травму. Вся жизнь Юки — это попытка приспособиться. И еще дети — соседские дети бегают за Юки и хватаются за арматурину, им кажется, это весело.

— А почему она не сходит к врачу, например? Арматурину не могут просто удалить?

Лешка снова замолчал, затем закашлялся — тихо, надрывно. Силы оставляли его.

— Я не знаю. Не помню. Кажется, это как-то объясняют в мультике, я не помню. Типа, если железку удалить, она умрет, или вроде того. Ну, понимаешь, это же аниме, они там не ищут легких решений.

Они помолчали какое-то время.

— Ты слышишь что-нибудь?

Даша прислушалась — только журчание воды.

— Нет. Почему они не идут? — жалобно спросила она. — Мы уже сколько тут лежим — час, два? Матвей давно добрался до взрослых. Где они?

— Я не знаю, — сказал Лешка. Даша тихо заплакала. Рассказ Лешки про аниме хоть как-то отвлекал ее, теперь же, после паузы, к ней вернулось осознание, что они в западне, а вслед за ним вернулась и теснота в груди, и паника, стискивающая горло.

— Даша, Даша, не плачь, пожалуйста. Не надо. Они нас найдут, слышишь? Я уверен, спасатели уже прокладывают путь через катакомбы. Мне кажется, я их слышу…

— Ты врешь, это неправда.

— Все будет хорошо. Я уверен, все будет хорошо. Лучше расскажи мне что-нибудь. Какой твой любимый мультфильм? Я бы сам рассказал, но я чего-то не могу, голова болит, и говорить трудно. — Он и правда говорил все медленнее и тише, каждое слово теперь требовало огромных усилий.

Даша знала, что по-хорошему нужно как-то подползти к нему и попытаться помочь, но не могла себя заставить. Боль в спине не отпускала, и даже смотреть на его искалеченное падением лицо было страшно.

— Я недавно посмотрела «Аладдина», ты видел? Это диснеевский мультик про мальчика, который нашел волшебную лампу…

Когда пришли спасатели, Лешка был уже мертв. Их достали лишь спустя двенадцать часов. О том, почему так случилось, Даша узнала много позже, от мамы. Оказалось, сбежавший Матвей, вернувшись домой, никому ничего не сказал. Даша с Лешкой лежали там, в темноте, а Матвей весь день делал вид, что ничего не случилось. Когда перед ужином мама спросила, где Даша, и попросила сходить поискать сестру во дворе, Матвей запаниковал и, заикаясь, стал лепетать, что у него плохое предчувствие и что он понятия не имеет, где Даша, но вчера — вообще-то подслушивать нехорошо, но он случайно услышал их разговор — он слышал, как Даша с Лешкой Поляковым хотели сходить в штольни. Я не уверен, говорил Матвей, но, возможно, там что-то случилось, и, вероятно, стоит послать туда спасателей.

Обо всем этом Даша узнала гораздо позже, спустя годы — мама случайно проговорилась на семейном ужине. С тех пор Даша то и дело возвращалась к этой мысли, к воспоминанию, и пыталась понять, что она чувствует к брату: он был напуган, да, он был в панике и боялся наказания, но Даша все равно не могла уложить все произошедшее в голове: он затащил ее в катакомбы, уронил в темноту и оставил там с трещиной в позвоночнике и переломанными ребрами, рядом со своим искалеченным другом; с другом, который в итоге погиб.

>>>

Даша потом часто думала, что это очень по-матвеевски: заманивать людей в свои авантюры, сбрасывать в темноту и говорить, что это не подлость, а приключение. Он вечно фонтанировал идеями, причем не все они были плохие, проблема была в том, что от последствий его комбинаторских схем страдали все, кроме него. И ни одну из своих схем он не мог довести до ума, если и начинал что-то, на полпути терял интерес и хватался за новое. Последствия же безудержного Матвеева темперамента всегда разгребал кто-то другой. Например, Смолов (Даша всегда называла отчима только так, по фамилии). Раз в месяц Смолов срывался с места и ехал вытаскивать пасынка из очередной передряги.

С таким характером Матвей, конечно же, не мог пройти мимо карточных игр. Он, например, хорошо играл в покер, но — снова в силу отсутствия тормозов — никогда не мог остановиться вовремя, и даже если и срывал джекпот, то богачом оставался недолго: за пару дней раздавал долги, затем уходил в загул, возвращался за игровой стол и снова просаживал все, вплоть до одежды — и в три утра обзванивал родных и знакомых с просьбой «занять денег до пятницы». Об этом сообщали Смолову, он находил Матвея, давал ему «по рогам», Матвей, напуганный священным отчимовым гневом, снова становился нормальным, кодировался, трезвел, находил работу и месяца два-три его было не узнать — всегда аккуратно выбрит и чисто одет; но проходило время, и ему снова срывало резьбу.

А потом Смолову надоело: «в следующий раз нахуевертишь — мне не звони, убьют так убьют». После этих слов Матвея совсем понесло, словно сломался единственный предохранитель. Настали нулевые, идеальное время для таких, как Матвей: ушлых и энергичных. Матвей так и говорил: «это мое время». Он воспевал рынок и искал способ «схватить его за вымя». Влезал в торговлю, открывал магазины, ввязывался в инвестиционные проекты, и всякий раз казалось, что вот-вот выгорит. Но — что-то вечно шло не так.

Иногда Даша представляла себе Матвея в образе пятого всадника Апокалипсиса — Война, Голод, Чума, Смерть и Шило в жопе. Шилом в жопе был Матвей. Он шел по жизни, оставляя за собой толпы разоренных людей. Людей, которые поверили в него, которыми он воспользовался, а потом бросал их с долгами и травмами — разгребать то, что сам же и наворотил. Причем сам Матвей совершенно этого не замечал или закрывал на это глаза. «Сейчас или никогда», — повторял он, но каждый раз выпадало «никогда», и он опять прогорал — точнее, прогорали его партнеры, люди, которых он втянул в очередную свою авантюру. А он пожимал плечами и шел дальше, в поисках следующих «партнеров». Выводов он не делал, в его провалах всегда был виноват кто-то другой: государство, бандиты, конкуренты, завистники, дорожные пробки, неурожай, борщевик, масоны, Ротшильды, американцы, погода, ретроградный Меркурий.

«Все почему: зашел на рынок в ноябре, еще и в год Крысы. Зря, конечно. Поторопился».

В десятых, казалось, ему начало везти. Он открыл страховую компанию, которая на самом деле была обыкновенной «пирамидой»: купи у нас страховку на случай смерти, продай ее пяти родственникам, заработай состояние на процентах. Так Матвей стал миллионером, но ненадолго — в тридцать три его дар уходить от ответственности впервые подвел, последствия настигли его, он загремел в тюрьму за мошенничество. Ему грозил огромный срок, но на юге все знали, что он пасынок Смолова, не последнего в области человека, поэтому отсидел он всего четыре года. Зона, кажется, сильно на него повлияла. Даша тогда мало с ним общалась, поэтому новость о том, что брат теперь, оказывается, «занимается бизнесом на Ближнем Востоке», привела ее в ужас. Все понимали, что речь не о торговле нефтью. «Каким на хрен бизнесом? На каком Востоке? Он судьбу отца решил повторить?», — орала она в трубку, и мама бормотала в ответ что-то про «хорошую зарплату» и что «зря я тебе сказала, ты всегда так остро реагируешь». Спустя полгода Матвей вернулся домой. Рассказывать про свои приключения он не спешил, поэтому у Даши закрались подозрения, что ни на каком Ближнем Востоке он не был. Даша с тех пор так ни разу и не спросила Матвея про те шесть месяцев, ей было страшно думать о том, что он может рассказать.

Глава без номера

Контекст и маргиналии

Первый культурно значимый художественный текст о кадаврах, повесть Виктора Пустоты «Голосуев или Проиграев», вышел в 2004 году в издательстве «Мул». Считается, что именно в этом тексте мортальные аномалии впервые названы «кадаврами». Сюжет такой: накануне выборов президент России узнает о пророчестве древних песьеголовых богов, гласящем, что его переизбрание на новый срок зависит от разбросанных по всей стране мертвых детей. В компании сиамских близнецов Голосуева и Проиграева, а также туповатого помощника (который на все вопросы, в том числе «как вас зовут?», отвечает одной-единственной фразой: «нам об этом ничего неизвестно, это не вопрос Кремля») президент отправляется в тур по России с целью убедить 300 мертвых детей присоединиться к своей президентской кампании. Голосуев и Проиграев нужны ему как переводчики, экстрасенсы; Голосуев может слышать голоса мертвых детей, но не умеет с ними говорить, а Проиграев наоборот — может говорить, но не слышит; проблема в том, что близнецы ненавидят друг друга, и сцены препирательств между ними — самое смешное, что есть в повести. Сам текст разбит на 300 главок (плюс вступление), каждая из которых — стенограмма беседы президента России с кадавром с помощью двух переводчиков и умственно отсталого помощника.

 

Второй знаковый текст о кадаврах — это роман «Оправдание» Дмитрия Остромова (2001, изд-во «Мул», переизд., испр., 2016, «Ш»). Действие в романе разбито на два параллельных сюжета: первый — это путешествие на Кавказ Михаила Юрьевича Лермонтова, корнета лейб-гвардии Гусарского полка Его Величества. Неторопливый поначалу текст повествования внезапно прерывается жуткими новостями: на подъезде к Пятигорску поэта настигают сотрудники царского сыска. Оказывается, в местах, где останавливался Лермонтов, через какое-то время находят растерзанных, убитых с особой жестокостью детей. Поэта задерживают, но быстро отпускают — у него алиби: тело в Тамани нашли уже когда М. Ю. был под стражей и физически не мог находиться на месте преступления. Освободившись, поэт берется за собственное расследование. Он наносит на карту места преступлений и даты их предполагаемого совершения и делает ужасное открытие: убийства происходят аккурат в тех местах, где он сочинил и впервые вслух прочел свои стихи. Чтобы проверить гипотезу, Лермонтов за ночь сочиняет стихотворение «Дума» и, выйдя в поле, читает его вслух. Утром в поле находят растерзанного восьмилетнего сына местного пастуха-осетина. Именно тут в романе появляется Мартынов — агент полиции памяти, его задача — прекратить обмен поэтических строчек на живых детей.

Второй параллельный сюжет романа рассказывает о биографе Лермонтова, полном тезке автора, который спустя двести лет повторяет маршрут классика и обнаруживает, что в местах «творческой активности» М. Ю. теперь стоят кадавры. Заглядывая в глаза мертвым детям, биограф видит прошлое и обнаруживает, что все писатели XIX века были замешаны в заговоре и знали о том, какое разрушительное горе несет в себе их творчество для будущих поколений. И все равно продолжали писать.

 

Кадавры также упоминаются в повести Владимира Гарина «Метель» (Void, 2010 год). Главный герой, врач, пытается доставить в столицу вакцину от страшной болезни, поразившей Россию — детского столбняка. Болезнь поражает только подростков, они застывают в странных позах и своим видом портят имидж страны. Вылечить подростка от столбняка можно лишь забив его насмерть особым кадилом. Врач пытается доставить чудотворное кадило в пострадавший от столбняка регион, но из-за метели сбивается с пути и погибает.

 

«Будьте как дети» Майи Лесковой («Мул», 2011 год) — это сборник коротких рассказов о священниках, каждый из которых переживает кризис веры, вызванный появлением мортальных аномалий. Например, один из героев, отец Николай (Томский), из Костромской области, обнаруживает, что вся его паства тайком ходит в лес к возникшему там мертвому ребенку. Сначала батюшка уповает на авторитет и пытается отговорить паству от поклонения «дитятке»; затем, когда это не срабатывает, он прибегает к угрозам, и в итоге между ним и мертвецом его собственная паства выбирает мертвеца. Оказавшись один в своей церкви, Николай отрекается от сана и идет работать почтальоном. Разнося письма и бандероли, он заново учится разговаривать с людьми.

 

В рассказе «Язык» Евгении Холодовой («Ш», 2018 год) медведица находит в лесу кадавра, оплакивает его и своим шершавым языком слизывает соль с его век и ногтей. Язык медведицы и ее теплота оказывают на кадавра чудесное воздействие — медведица слышит, как внутри мертвого, околевшего тела едва слышно бьется сердце. Каждый день медведица приходит к кадавру, чтобы слизать с него соль — она верит, что сможет его оживить. Параллельно мы следим за судьбой юноши по имени Овраг, который вырос в семье военного и мечтает доказать отцу, что он настоящий мужчина. Овраг учится стрелять и ухаживать за ружьем. Два сюжета перекликаются, мы наблюдаем, как медведица выхаживает кадавра, и с тем же трепетом и любовью Овраг относится к своему ружью. Финал у рассказа открытый, Евгения Холодова дает понять, что Овраг выследил медведицу и навел на нее ружье, но нажал ли он на спусковой крючок — неизвестно.

 

Мортальные аномалии упоминаются в текстах группы «Пыяла». Например, в песне «Не дыши» речь идет о судебном процессе: нескольких детей обвиняют в организации террористического сообщества и приговаривают к превращению в кадавров. Обвиняемые дети обречены стоять неподвижно и не дышать на протяжении двадцати двух лет, если кто-то из них нарушит условия наказания, пошевелится или вдохнет, мир закончится.

>>>

«Про Ростов говорят, что он теперь как Берлин времен холодной войны или мьевилевский Бешель. На подъезде к городу выросли могу-ченги — поселения для «хромых лисов», то есть ссыльных. Ссыльные китайцы живут в основном за городом, но уже одним своим присутствием меняют его облик: иероглифы на вывесках, вспышки китайской культуры здесь и там. Первая официальная граница проходила к югу от Ростова. Граница была ползучая, она двигалась и менялась почти каждый день, точнее — каждую ночь. Ее обозначали специальными красными столбцами, но китайские пограничники постоянно их двигали — сперва по чуть-чуть, на пять-десять сантиметров, но затем, поняв, что тактика работает, совсем перестали стесняться. По ночам они выкапывали столбы и чуть сдвигали их — на метр-полтора, отгрызая себе все больше территории. Так потихоньку за несколько лет они добрались чуть ли не до центра, и теперь русско-китайская граница проходила буквально внутри Ростова, рассекая его на две половины, и продолжала двигаться. Российские пограничники тут были совершенно бессильны — стрелять или даже направлять оружие в сторону «дружественного Китая» было запрещено. Движение границы, конечно, можно было остановить, например, построив стену, и кто-то из чиновников даже предлагал подобные меры, но тут опять же возникали причудливые гримасы бюрократии: возведение стены означало бы, что Россия признает новую границу, а такого власти никак не могли допустить: закрывать глаза на продвижение Китая было выгодней, потому что пока нет четкой границы, земля, захваченная «китайскими партнерами», находилась в своеобразной суперпозиции, чиновники из администрации могли говорить, что это как бы «общая» земля, и «наши партнеры» как бы находятся на ней с нашего как бы согласия и как бы помогают защищать «наши суверенные территории» от западных как бы угроз.

Выходило, что власти сами загнали себя в угол: китайская объединенная администрация постепенно захватывает твой город, но дать отпор ты не можешь, потому что любое противодействие с твоей стороны будет означать признание а) факта захвата и б) границ, которые тебя не устраивают.

Местные говорили, что у Ростова теперь «раздвоение личности», днем один, ночью совсем другой, город жил в состоянии вечной неопределенности. Ползучая граница иногда приводила к курьезным юридическим парадоксам: человек мог уснуть в своем доме и, проснувшись, обнаружить, что его туалет или огород теперь находится на китайской территории, и пограничники с красными шевронами уже вбивают столбцы с иероглифами 中國 на участке, где он еще вчера посадил картошку и репу».

Руслан Дудиев, «Карта и территория: границы и власть на Северном Кавказе после образования ОРКА»,

Издательство W-word, 2027 год.

Глава четвертая

Ростов

После Берлина Ростов показался Даше пустым и медлительным, каким-то уставшим. Но именно этим он ей и нравился. Она думала, как описать его, и в голову приходило слово «распахнутый». Распахнутый город.

Она уже бывала здесь, в прошлой жизни, до эмиграции, и многое тут любила. Районы купеческой, дореволюционной застройки; бывшие доходные дома, изящные фасады, резные балконы, карнизы с орнаментальной отделкой; и кое-где между ними словно бы с усилием втиснуты здания более поздних эпох и стилей — в основном стеклянно-бетонные кубы или жилые комплексы, как коронки, установленные бездарным стоматологом, откровенно портили «оскал города». Каждый город Даша представляла себе именно так — как пасть, которая, если дашь слабину, сожрет тебя; в которую ты заглядываешь и первым делом смотришь на прикус. Есть города хищные — с зазубренной линией горизонта, с острыми зданиями-клыками, а есть травоядные — с более мирной горизонтальной архитектурой; есть города с неправильным прикусом, с кривыми зубами — в них дома, построенные на склонах, со временем разъезжаются в разные стороны — так и хочется стянуть их вместе огромными брекетами. И церкви с их куполами как золотые зубы. Одни города здоровы и чисты, у других галитоз — там все время пахнет застоявшейся водой, бытовым мусором, отчаянием.

Оскал Ростова в последние годы испортился — кризис был беспощаден. Фасады в центре осыпались, покрылись трещинами. Многие города бывшего черноземья теперь выглядят так: на въезде — могу-ченги, КПП и стоянки с мертвой сельхозтехникой, а вместо брендовых магазинов рынки и ломбарды — десятки, сотни ломбардов; они всюду, их вывески — красные неоновые контуры в ночи, как лопнувшие в глазу сосуды — самые яркие, главный источник иллюминации.

Первым делом Матвей купил соленый арбуз. Традиция солить арбузы была известна всякому, кто вырос южнее Ростова, и часто вызывала недоумение у туристов — зачем солить то, что от природы должно быть сладким? У Даши с Матвеем общего было немного, но в одном они сходились: соленья из арбузов — это кайф. Они остановились на парковке для дальнобоев, сели в тени на лавочке. Матвей нарезал арбуз своим специальным «арбузным ножом», который всегда возил с собой в машине, и, чуть наклонясь вперед, чтобы не заляпать футболку, с наслаждением, чавкая от удовольствия, надкусывал красный треугольник. Сок стекал по рукам до самых локтей и капал на землю. Вокруг лужи сока у его ног уже суетились муравьи.

В такую жару соленый арбуз прекрасно утолял жажду — от удовольствия у Даши аж свело скулы. Она вдруг поняла, как сильно скучала по этому вкусу. К ней подошел бродячий пес и пару минут жалобно, молча смотрел на нее.

— Ладно-ладно, бродяга, иди сюда. — Даша взяла ломоть и протянула псу. Пес осторожно приблизился и, виляя хвостом, пару раз надкусил красную мякоть. Поморщился. Даша наблюдала за тем, как до пса постепенно доходит, что арбуз не сладкий, а соленый. Поняв, что это не шутка и человек действительно делится едой, пес схватил арбузный ломоть зубами и деловито пошел в тень.

— И друзей зови, бандит, — сказал Матвей ему вслед, потом посмотрел на Дашу. — Надо ему колбасы купить.

Покончив с арбузом, они заехали на рынок неподалеку. В большом, покрытом пылью стеклянном здании заброшенного торгового центра теперь вместо красивых магазинных витрин стояли наспех сбитые палатки с горами ширпотреба. Матвей утверждал, что где-то тут продают лучшие удобрения во всем бывшем черноземье, «Биофосфор-азот» называются, и Матвей собирался подарить маме на день рождения целый мешок этих чудесных удобрений.

— Я извиняюсь, а на хрена ей удобрения? — спрашивала Даша. — Еще и целый мешок?

Они проталкивались между потными телами, воздух тут был почти осязаем.

— Даш, — с укоризной сказал Матвей. — У нее вообще-то огород.

— Я помню, — сказала Даша. Выйдя на пенсию, мама большую часть времени проводила на участке у дома, выращивала овощи, в основном помидоры. Обсуждение урожая стало сквозной темой в их телефонных разговорах. — Но это довольно странный подарок, нет? «С днем рождения, мам, вот тебе мешок навоза».

— Это не навоз, это биофосфор.

— Она недавно ныла мне, что у нее стиралка сломалась. И этот, как его, аппарат для измерения инсулина. Ей новый нужен.

— Я же сказал, она сама просила удобрения.

— Я понимаю, я имею в виду, это не особо тянет на подарок, — добавила Даша, словно оправдываясь, — не лучше ли купить что-нибудь более, я не знаю, полезное в быту? — Они проходили мимо лавки, из которой оглушительно играла какая-то восточная музыка, и Даше приходилось кричать. — Матрас, например!

— Что-о?!

— Матрас!

— Матрас?

— Да, матрас. Ортопедический. Хороший же подарок.

— Слушай, — Матвей с трудом скрывал раздражение. — Навоз на переправе не меняют. Давай придерживаться плана. Я уже все придумал, тут продают самые крутые удобрения.

Жара была такая, что даже думать было тяжело, и спорить с Матвеем совсем не хотелось, поэтому Даша просто шла за ним и разглядывала товар на лотках и развалах. Чего тут только не было: самокаты, зонтики, игрушки, совочки, садовые горшки, черенки для лопат, веники для бани, бюсты Сталина, полотенца, прихватки, посуда (самодельная и пластиковая), ножи и камни для точения ножей, корма для животных (на развес), стиральные порошки (на развес), батат (сырой, вареный, жареный), каштаны (сырые, вареные, жареные), кукуруза (сырая, вареная), раки (живые, вареные), домашние масло, молоко и сметана, контейнеры для еды, тазы, ведра, мука (только синтетическая, настоящей нет уже месяц), сыры, солнечные очки всех цветов и форм (в том числе в виде звездочек и сердечек), джинсы из Турции, обувь из Китая, чай из Индии, кофе из цикория, водяные пистолеты, домашнее вино в трехлитровых баллонах, шляпы, шлепанцы, разноцветные мячи, костюмы супергероев (в основном Человека-паука), надувные матрасы, магнитики с достопримечательностями Ростова и почему-то Петербурга, чемоданы, комнатные растения, цветы в горшках, удобрения («Нам сюда?» — «Не, это лоховские удобрения, наши дальше»), венки и пластиковые цветы на могилу, услуги резчика по граниту, футболки с глупыми принтами, футболки с не очень глупыми принтами, сарафаны (в цветочек и с огурцами), свежая рыба, копченая рыба, соленая рыба, бейсболки, панамки, канотье, папахи, мед, купальники, ботинки, арбузы, удобрения («Вот еще удобрения, нам сюда?» — «Нет, говорю же, дальше»), яйца (в пульперкартоне и домашние), сигареты (в том числе поштучно), табак, часы, снова бюсты Сталина, пряности (на развес), огурцы, кабачки, синенькие, помидоры, редис, иконки (при покупке трех скидка 20 процентов), церковные свечки (в том числе поштучно), четки, лампады, православные крестики, гвозди, цепочки, кольца, браслеты, серьги, гребешки, парики, трусы «hugo box», палки чурчхелы, грецкие орехи (в скорлупе и без), миндаль (сырой, жареный, соленый, в шоколадной глазури), арахис (сырой, жареный, соленый, в шоколадной глазури), ловушки для мух, ловушки для муравьев, ловушки для тараканов, ловушки для птиц, ощипанные куриные тушки, вповалку лежащие в ящике как в братской могиле, опять бюсты Сталина («еще бюсты? Или мы тут уже проходили?»), туалет (50 руб.), арбузы, арбузы, арбузы, арбузы, арбузы, соленые арбузы, арбузы, арбузы, арбузы («так, тут одни арбузы, кажется, мы не туда свернули, давай чуть назад вернемся»), арбузы, арбузы, арбузы, соленые арбузы, арбузы, арбузы, арбузы, арбузы, арбузы, туалет, бюсты Сталина, ощипанные куриные тушки, ловушки, ловушки, ловушки, ловушки, арахис, миндаль, грецкие орехи, палки чурчхелы, трусы, парики, гребешки, серьги, браслеты, кольца, цепочки, гвозди, крестики, лампадки, свечки, четки, иконки, помидоры, огурцы, пряности, бюсты Сталина, часы, табак, сигареты — о, вот и оно!

— Нам сюда.

— Погоди, — Даша озиралась по сторонам, — мы проходили тут десять минут назад, я еще спросила, сюда ли нам.

— Нет, это было другое место.

— Но тут даже вывеска…

— Ничего подобного, — перебил ее вспотевший, раздраженный Матвей, не желавший признать, что ошибся.

Магазин удобрений находился в самом дальнем и душном углу. Над входом кто-то прибил фанерную вывеску. На ней Аладдин из старого диснеевского мультфильма летел верхом на мешке с удобрениями, а внизу была подпись: «Биофосфор-азот от забот унесет на восток, куда сказка зовет» — пузатым шрифтом comic sans. Все это выглядело дико еще и потому, что, как помнилось Даше, действие мультика буквально разворачивалось в пустыне, то есть в месте, где ни черта не растет. А еще художник явно просчитался с пропорциями: у Аладдина был слишком большой рот и маленькие глаза, и все лицо его как будто съехало набок и чуть вниз, отчего он выглядел ужасно недовольным. «Возможно, он недоволен тем, как его нарисовали», — подумала Даша. В самой лавке один на другом лежали мешки с удобрениями. В дальнем углу на складном стульчике сидел продавец и ел лапшу из пластикового лотка. Увидев посетителей, он отложил лоток, вытер руки о шорты, но с места не двигался, словно ждал команды, разрешения подойти.

От духоты и вони у Даши закружилась голова.

— Слушай, я выйду подышу, ладно?

— Иди-иди, сам все сделаю, — проворчал Матвей ей в спину.

Она вышла на улицу, купила бутылку воды в ларьке, села на бордюр в тени дерева и приложила бутылку к виску. Стало полегче, ей удалось переключиться, не думать о матери, и тоскливое предчувствие в груди чуть рассеялось. Даша тихо посмеялась: «замечательно, одна мысль о маме — и у тебя уже тахикардия. То ли еще будет, когда приедешь!»

И тут она увидела их. Двое полицейских в форме стояли через дорогу и смотрели, казалось, прямо на нее. «Опять донес кто-то», — подумала она. Менты уже давно стали привычным фоном поездки. Чаще всего бывало так: Даша приезжает в город или поселок, начинает собирать данные, расспрашивает местных, ближе к вечеру их с Матвеем тормозит патрульная машина, и участковый вежливо интересуется, кто такие, с какой целью явились и зачем тревожат покой мирных граждан. Ментов Даша делила на два подвида: «вальяжный» и «сердобольный». Первый ходил вразвалочку, позевывая, заломив фуражку на затылок; такой обычно проблем не создавал, разве что бывал груб и сально шутил, приезжал по доносу, проверял документы, быстро понимал, что поживиться тут нечем, выгоды никакой, и отпускал. Второй тип был гораздо хуже: сердобольный ходил отглаженный, был застегнут на все пуговицы и докапывался до всего, просил пройти/проехать с ним в отделение для «уточнения данных», где Даша с Матвеем два/три/четыре часа сидели на неудобных стульях и ждали, пока блюститель закона звонил начальству, а его начальство звонило своему начальству, а то — своему, и так — пока наконец не упадет последняя доминошка начальственных звонков; и, узнав, что формально Даша работает на Китай и защищена договором ОРКА, удивленный и немного огорченный мент подвида «сердобольный» отдавал Даше документы и неискренне желал счастливого пути.

Хотя встречи с ментами после доносов местных стали теперь частью ее ежедневной рутины, Даша тем не менее никак не могла к ним привыкнуть. Казалось, она уже и забыла это русское чувство — тревогу и тошноту при виде людей в форме. Едва перебравшись в Тбилиси, затем в Белград, а потом и в Берлин, она еще долго не могла избавиться от старых рефлексов, и, если на улице появлялась патрульная машина, Даша автоматически искала глазами ближайший переулок, в который можно свернуть. С тех пор прошло немало времени, привычки изменились, но вот она опять на родине, впереди двое патрульных, и старые страхи вновь царапают изнутри, она нервно смотрит по сторонам и пытается сообразить, как избежать встречи.

«Интересно все-таки, кто донес? Мы тут пару часов всего, только в гостинице успели побывать, неужели тот мужик за стойкой? А вроде интеллигентный, с виду не скажешь».

Доносчиков, как серийных убийц, совершенно невозможно распознать в толпе — с виду нормальные, даже, может, приятные люди; а на деле — носят в душе неизбывную тягу к причинению вреда. Даша представила, как администратор в гостинице, улыбаясь, выдает ей ключи и, едва она делает шаг за порог, достает телефон и звонит ментам. Ей ужасно интересно, что движет такими людьми, она даже спрашивала у некоторых, и ее всегда поражало, что доносчики, если их припереть к стенке, обычно не тушуются, а наоборот, воинственно расправляют плечи, мол, да, я донес, я, и что вы мне сделаете, это мой долг гражданина, вдруг вы шпионка, документы у вас больно подозрительные, и вообще на моем месте любой патриот поступил бы так же.

Полицейские тем временем приближались. Один из них что-то сказал, второй кивнул, они стали переходить дорогу. Движение было оживленное, но их это как будто не касалось, машины просто останавливались и пропускали их. Вид у ментов был решительный, и Даша забеспокоилась — что-то не так, обычно у тех, кто приезжает по доносу, лица попроще, а эти как будто на штурм собрались, вот-вот за пушки схватятся. Она обернуласьна рынок и прикинула варианты: она, наверно, могла бы скрыться в этом лабиринте, среди бесконечных лавочек со свечками, бюстами Сталина и удобрениями. Она представила, как бегает от полицейских между торговыми рядами. Нелепость какая, это будет похоже на сцену из «Скуби-Ду» или «Шоу Бенни Хилла». Патрульные приближались, они уже перешли дорогу, один из них положил ладонь на кобуру на поясе, словно услышал Дашины мысли и давал ей понять, что бегство — ужасная идея. Даша достала телефон, открыла чат с Видичем и начала набирать сообщение: «меня задержали в Ростове, везут в отделение номер…». У них был отдельный протокол на случай задержания, Даша надеялась, что успеет выяснить номер отделения и отправить Видичу прежде, чем телефон отберут. Патрульные были все ближе, они ускорялись, один почти перешел на бег, и тут Даша по-настоящему испугалась — ее никогда не задерживали вот так, агрессивно, но она слышала, как жестко менты скручивают активистов; и неважно — сопротивляешься ты или нет. Когда задерживали Родченко, она пыталась заснять одного из ментов, он вывернул ей руку и выбил плечевой сустав, а потом в отделении ей несколько часов отказывались вызвать скорую, обвиняли в том, что она симулирует травму.

— А ну стоять! — Мент кинулся на Дашу, оттолкнул ее и бросился куда-то вглубь рынка. Второй прыснул следом. — Стой, говорю!

Даша несколько раз выдохнула, в груди колотилось, она смотрела им вслед и тихо ругалась.

— Вот суки, надо же так напугать.

Из тени в проходной, в которую убежали менты, вдруг появился Матвей — счастливый, улыбка до ушей.

— Дашка! Ты только посмотри! — Он шагал к ней с мешком удобрений на плече и показывал на рисунок на упаковке. — Здесь буквально написано: «Двадцать кило отборных экскрементов!» С днем рождения, любимая мамочка! — Заорал он на всю улицу и захохотал; и вдруг замер, выпучив глаза, словно вспомнил что-то ужасное. — Черт.

— Что такое?

— Кажется, у меня позвонок защемило, — сипло сказал он. На лбу выступила испарина, брови сошлись на переносице. — Дашка, бля, я пошевелиться не могу.

— Ты прикалываешься?

Он покачал головой.

— Зараза, я совсем забыл, у меня же грыжа межпозвоночная. Мне тяжести поднимать нельзя.

— Матвей, хорош стебаться, не смешно.

— Я не стебусь, — сказал он сквозь стиснутые зубы, — по мне похоже, что я стебусь? Я по ходу смехом сломал себе позвоночник.

— Ты не смехом его сломал, ты мешок зачем-то на себе прешь. Чего ты вцепился в него? Бросай.

— Сейчас, — он начал осторожно стягивать мешок с плеча, и Даша услышала, как глухо, как сухая ветка, хрустнула его спина. Матвей застонал и по-старчески подпер поясницу рукой. Он стоял наклонившись буквой «г», тело его образовывало идеальный прямой угол, хоть сейчас в учебник по геометрии. Капли пота текли по лицу, скапливались на носу и падали на асфальт. Он кряхтел и шмыгал носом.

— Проклятые удобрения. Не могу разогнуться.

— Угу, удобрения виноваты, — Даша огляделась. — А «Самурай» где?

— На парковке, с той стороны.

— Дойти сможешь?

— Шутишь? Я двинуться не могу. Тебе придется подогнать ее сюда.

— Не, так не пойдет, у меня права давно истекли, если за рулем поймают — хана экспедиции.

— Я, конечно, не эксперт, Дашуль, — сказал Матвей, все еще стоя в позе буквой «г», словно уронил что-то на асфальт и теперь пытался найти, — но, кажется, у нас не очень много вариантов.

Глава пятая

2000

Водить машину Дашу научил Матвей. В восемнадцать он купил себе «жигуль», «семерку», черного цвета. Когда машина вела себя хорошо и заводилась с первого раза, он называл ее «ниндзя», но если она барахлила или не заводилась — он грустно вздыхал и спрашивал: «ну шо, говнимся сегодня, да?» и весь день называл ее «говниндзя».

Иметь машину — даже такую — в их краях и в те времена было привилегией, и, разъезжая по местным дорогам, Матвей чувствовал себя первым парнем на деревне. Он и был первым парнем. Своего ниндзю он совершенствовал как мог: установил ксеноновые фары, «чтобы слепить лохов», наглухо затонировал все стекла, включая лобовуху, «чтобы лохи не оскверняли роскошный салон своим плебейским любопытством», и засобачил самую мощную акустическую систему, сабвуферы которой, если выкрутить тумблер громкости на максимум, «были способны вызвать тахикардию у всех лохов в округе». Это, опять же, по словам Матвея; он любил приукрасить.

Даше было семнадцать, после школы она брала у матери деньги «на репетиторов», но вместо занятий тратила их на развлечения и на бухло. Пить она не любила, ей важен был сам процесс конвертации материнского доверия в бунт, в пустоту. Вечером она шла в автосервис, где работал Матвей, и они вместе, распив купленные Дашей бутылки пива или чего покрепче, «верхом на ниндзе» возвращались домой.

Даша любила ниндзю и вообще машины. Тогда, в семнадцать, ей казалось, что именно личное авто знаменует для человека переход во взрослую жизнь, и в глубине души она лелеяла мечту когда-нибудь заиметь машину и сбежать из дома. Машина — вот настоящий дом. Матвей, конечно, видел, как младшая смотрит на ниндзю, и замечал, что ей нравится проводить время в автосервисе. Причем она не просто наблюдала — она любила разбираться в устройстве авто и вскоре, как и он сам, могла по звуку мотора определить проблему.

— Эх, малая, не будь ты такая умная, я бы шефа попросил тебя к нам взять, — смеясь, говорил Матвей.

— Так может и попросишь?

— Тебе оно не надо, — серьезно отвечал он. — Тут болото, коготок увяз — и все, пизда рулю. Посмотри на Романыча, он двадцать лет назад пришел «подзаработать» — и с тех пор торчит.

— А ты?

— А что я?

— Тоже увяз?

— Еще как, — кивнул он, — но мне — можно, я же барон Мюнхгаузен, — подмигнул ей и изобразил как тянет себя за волосы.

Их общую с Матвеем юность Даша описывала так: ему достались права, ей — обязанности. Мама часто говорила: ой, Матвей обалдуй, что с него взять, а вот ты, Дашенька, светоч разума и опора семьи, вся надежда на тебя. Словами не передать, как это злило. Как будто Матвей уже только потому, что родился первым, имел привилегию быть кем захочет: хоть бесом, хоть зеком, хоть Ланселотом. А у нее права не было, только обязанность, напрямую связанная с братом. В глубине души она понимала, что это мелочно и малодушно — держать обиду на брата за то, что он вот такой. Но все равно обижалась. Она, может, и сама хотела быть оторвой, от которой особо ничего не ждут, лишь машут на нее рукой и говорят: ой, это тяжелый случай, ее не спасти уже, оставьте ее в покое. Но штука в том, что именно ее никто почему-то оставлять в покое не хотел, от нее вечно чего-то ждали. В шестнадцать лет она готовилась к выпускным экзаменам, шла на золотую медаль и собиралась поступать в медицинский, на хирурга. Всем вокруг, особенно матери, тогда казалось, что умница Даша должна непременно посвятить себя какому-то до хрена важному и благородному делу, а что может быть благороднее, чем спасение жизней, правда?

Но тут случилась осечка: Даша провалила годовую контрольную по химии и вместо пятерки получила четыре с минусом. И ее золотая медаль, о которой грезили все вокруг, повисла на волоске. Мать, узнав о результате, схватила Дашу за шкирку и потащила прямо домой к Марине Ивановне, учительнице химии.

Марина Ивановна открыла дверь в бежевом домашнем халате, вся растрепанная, явно не ждала гостей, и мать с порога закричала на нее.

— Посмотри ей в глаза! Просто посмотри! Какое зло она тебе сделала, что ты ее утопить решила?

Марина Ивановна молча слушала причитания и угрозы, и на лице у нее не было страха, только скука и презрение — она, очевидно, привыкла к подобным выходкам сумасшедших мамочек. Она бросила взгляд на Дашу и слегка улыбнулась: «Какая же твоя мама клуша», — словно говорили ее глаза. И одной этой улыбки хватило, чтобы Даша так же, глазами Марины Ивановны, взглянула на собственную мать и поняла — на самом деле никакой власти над ней у матери нет. И осознав это, следующую контрольную — по математике — она провалила уже специально, намеренно совершила несколько ошибок, потому что хотела увидеть, как разозлится мать, в каком отчаянии она будет, как она будет пыхтеть и комично надувать щеки. Да, золотой медали ей не видать, но так даже лучше, это ее личный выбор — она сама отказалась от золота. И это было лишь начало: тогда, накануне семнадцатилетия, она по-настоящему пустилась во все тяжкие, мать хваталась за голову и твердила, что в дочку вселился бес. «Нет, — думала Даша, — нет никакого беса, просто ты меня заебала». Даша совсем забросила учебу, саботировала поступление в мед, лишилась девственности с каким-то полузнакомым парнем на рейве, покрасила волосы в розовый эмо-цвет, отрастила длинную эмо-челку, проколола нос, губу и левую бровь, набила несколько дебильных татуировок (последние были проблемой — сейчас, во взрослом возрасте, она их немного стыдилась, особенно жар-птицы над крестцом и цитаты из песни Numb группы Linkin Park на левом предплечье).

Вот так и повелось: вечерами, спустив материнские «репетиторные» деньги на глупости, Даша шла в автосервис, дожидалась конца смены Матвея. Они катили на объездную дорогу, менялись местами, и Матвей учил ее водить. Даша гнала машину по неровному, бугристому асфальту, стараясь пропускать ямы между колес, и в основном все было хорошо, она любила эти ощущения — движения и полного контроля над дорогой. Но иногда прямо в пути, за рулем, ее настигало что-то другое — смесь тоски и злобы — и она воображала, как резко дергает руль вправо и на скорости влетает в фонарный столб.

— Так, малая, ты это, скорость-то сбавь, ну, — нервно говорил Матвей, сидевший рядом на пассажирском. — Тут семьдесят ограничение. — В машине был исправен только один ремень безопасности, водительский, остальные были, как говорится, «для красоты», и Даша ярко, в деталях, представляла, как брат выбивает собой лобовое стекло и летит в заросли.

— Да бляха-муха, Даша, хватит гнать!

Когда ее достали из бомбоубежища, Матвей один из первых пришел в палату, едва она очнулась после операции. Он был весь бледный, с дрожащей нижней губой, боялся смотреть на нее, повторял, что ему жаль, и что он счастлив, что она жива, и что он любит ее, очень любит, и что ему жаль, что все так вышло, ему правда жаль, очень жаль, очень и очень жаль. Они обнялись тогда и поплакали, и Даше казалось, что ей полегчало, что этого достаточно, и после выписки она вернулась домой и просто жила дальше, она и сама не хотела туда возвращаться, в тот день, в темноту, из которой за ней наблюдал Лешка с затекшим кровью левым глазом. Но иногда бывало так: она смотрела на Матвея, и сквозь ее сердце, сквозь грудную клетку, грохоча, как поезд вагонами, неслась злоба, тяжелая и оглушительная. И Даша представляла, как совершает что-то страшное, необратимое — направляет машину в столб или вроде того. Поговорить об этом было совершенно не с кем, поэтому, когда накатывало и приступ злобы пронзал сердце, она старалась отвлечься, переключиться. Придумала себе ритуал, ночную прогулку. Шла в ларек на 1-й Бульварной за сигаретами. Сигареты в ларьке продавали в том числе и поштучно, но она покупала целую пачку «Кента», ей нравилось срывать с пачки пленку. Далее от ларька шагала под фонарями на юг, на улицу Кучуры, к заброшенной стройке. Пятиэтажный бетонный скелет недостроенной школы был любимым местом районных гопников, но затемно тут обычно никто не терся. Иногда она, впрочем, слышала голоса и гогот пацанов из глубины помещений и видела дрожащий свет костра, но тихо призраком проходила мимо, ее не замечали. Взбиралась на строительные леса, карабкалась на пятый этаж, залезала на крышу и садилась на краю, свесив ноги, и зажигала сигарету. Смотрела на город, курила, злоба чуть отступала, прохладный ветер трепал волосы. Докурив, отстреливала сигарету щелчком пальцев и наблюдала, как бычок, сверкая искрами, летит по дуге и гаснет в луже среди строительного мусора. Спускалась и шла к котловану, вырытому рядом со стройкой, и бросала в него только что купленную пачку «Кента».

Она отлично помнила день, когда под Пятигорском возник первый кадавр. Тем вечером она в очередной раз пришла на заброшку и сидела на краю с сигаретой, когда по дороге внизу проехала колонна военных грузовиков. Как интересно, подумала она, какие-то учения, что ли?

Вслед за колонной на запад потянулось несколько черных автобусов в сопровождении полиции. Даша бросила сигарету, спустилась и пошла домой.

Возле подъезда во дворе, втиснутом между двумя хрущевками, на лавочке сидели бабки.

— Там в поле труп нашли, — говорила одна, — вот и всполошились все.

— Говорят, на него комбайн наехал.

Какая дурь, подумала Даша, из-за трупа пригонять целую колонну грузовиков? Ага, конечно.

Чуть позже с работы на рынке вернулась мама. Молчаливая, встревоженная. Выглянула в окно. Из их окна был виден парк и парковка рядом. На парковку съезжалась спецтехника, черные автобусы. Грузовики ехали дальше по трассе, часть из них осталась стоять возле парка. Вдали, над полями, мигая красными огоньками, летали дроны.

Ближе к ночи в коридоре защебетал звонок, застучали в дверь. На пороге стоял полицейский (тогда их вроде бы еще называли милиционерами). Он представился, предъявил удостоверение (сержант Олег Корейко) и сообщил, что проводит дежурный поквартирный обход.

— У вас есть знакомые в Варваровке?

— Есть. Там у многих дачи.

— А у вас? Дача есть?

— У нас нет.

— Угу, — он красной ручкой сделал пометку в планшете. Подошел к окну, выглянул, сделал несколько снимков на «мыльницу».

— Слышь, начальник, а че стряслось-то? — спросил Матвей, который по смоловской привычке всех ментов и гаишников называл «начальниками».

Сержант Корейко растерянно посмотрел на него и ничего не ответил.

Через час в дверь опять постучали, в этот раз их было двое, люди в комбинезонах с аппаратурой, сказали, проводят замеры чистоты воздуха.

— Дежурная проверка, ничего особенного, — по их тону, впрочем, было очевидно, что проверка совсем не дежурная и вполне себе особенная.

Матвей прошелся по подъезду, поспрашивал соседей: да, ходят ко всем, собирают данные, проводят замеры. При этом успокаивают, как будто ничего страшного, но кто ж им поверит?

Даша переключала каналы в телевизоре — там ничего, тишина.

Утром, включив свет в ванной, она заметила в углу зеркала небольшой нарост, похожий то ли на соль, то ли на известь. Она намочила тряпку и стерла нарост, но через час он возник вновь, а через два часа наростов было уже несколько — все зеркала и дверные ручки в доме покрылись белыми корками соли.

Даша с тревогой смотрела из окна, количество техники на парковке росло. От проезжающих мимо колонн в квартире дребезжали стекла, дрожала мебель.

Она услышала грохот на лестничной площадке, посмотрела в глазок. Соседи, Тарамоновы, заталкивали в лифт тяжелые чемоданы. Даша открыла дверь.

— Вы куда?

Таня Тарамонова, всклокоченная, запыхавшаяся, злобно обернулась на нее, сдула упавшую на лицо прядь.

— Подальше отсюда, у мамы поживем пока, в Краснодаре.

Вечером с работы вернулся Матвей, закрыл дверь на все замки и стоял в пороге, смотрел в глазок. Затем прямо в обуви прошел к окну в зале, выглянул, задернул шторы. Взял телефон с тумбочки, набрал номер и пару минут ходил кругами, наматывая телефонный провод на палец:

— Да. Да, видно. — Пауза. — Я не знаю. — Пауза. — А ты куда? — Пауза. — И че, совсем ничего в этих, в новостях? — Пауза. — А если они везде?

— Что случилось? — Даша стояла в дверном проеме.

Матвей вздрогнул и обернулся на нее — он словно забыл, что она тоже тут живет. Лицо у него было бледное, сведенное ужасом.

— Там, — сказал он и запнулся. Потер переносицу, показал на окно. — Там какая-то дичь творится.

Даша выглянула на улицу. Кроме полицейских, теперь по площади перед парком ходили люди в желтых костюмах биозащиты, в масках и с баллонами за спиной. В остальном улицы были тревожно-пусты — зевак разогнали.

— Они говорят, — Матвей снова запнулся, ему как будто пришлось приложить усилие, чтобы выговорить фразу до конца. — Говорят, в поле ребенка нашли. Мертвого. На него комбайн наехал.

— Это я слышала уже. А техники столько зачем пригнали?

Матвей покачал головой, с трудом сглотнул, поморщился.

— Ты не поняла, — он несколько раз открывал рот, чтобы сказать что-то еще, но не находил слов. Затем, пересилив себя, все же прошептал: — Мертвый ребенок. Стоит в поле. Как живой. Но мертвый. И с ним что-то происходит как будто. — Он поднял на нее взгляд и сказал громче: — Не смотри на меня так, я знаю, как это звучит… Я сейчас с Романычем на связи, у него приятель в мусарне, он, это самое, говорит, город закроют скоро, выехать не сможем. Режим ЧП. Валить надо.

Из спальни вышла мама в халате.

— Куда?

Матвей пожал плечами.

— Не знаю, мам, на дачу к Романычу, куда-нибудь на юг. Подальше отсюда. Собирай вещи.

— Матвей, какой юг? Ты чего несешь? — Даша хотела коснуться его, но он схватил ее за плечи, вцепился в нее пальцами и затряс так, словно пытался разбудить.

— Даша, родненькая, послушай меня, собирай вещи, ладно? Потом вопросы, потом все обсудим, а сейчас собирай вещи.

— Да я просто не понимаю.

Раздался стук, Матвей затравленно посмотрел на дверь. Подошел, посмотрел в глазок, открыл. На пороге стоял Романыч, сутулый, насупленный, с помятым, небритым лицом, одетый в куртку хаки и карго штаны, с сумкой на плече. От него вечно пахло жареным луком, а сейчас — особенно.

— Готов?

— Почти. — Матвей кинулся к шкафу, заталкивал вещи в спортивную сумку.

Романыч заметил Дашу, нахмурился.

— А она че не одета? Нам уже выходить.

Из спальни раздался голос мамы.

— Даша? Матвей? Тут это, по телевизору…

Даша заглянула в спальню, по местному каналу шел экстренный выпуск новостей.

Новости были обрывочные: в Пятигорске, Краснодаре, Ростове-на-Дону, Владикавказе и еще нескольких городах юга введен режим чрезвычайного положения, фотографии бронетехники на дорогах. Власти пытаются не допустить паники, но что именно случилось, от чего все бегут — непонятно. Затем появилось первое видео, мыльное, нечеткое. В кадре сцена словно из фильма-катастрофы: лесополоса, расставленные кругом фонари на штативах, люди в костюмах биозащиты. Фонари светят на ребенка, он стоит в траве застывший, неподвижный. Лицо у него сине-зеленое, и что-то с глазами, веки словно блестят — это соль? Голос на видео говорил примерно то же, что и Матвей: что ребенок очевидно мертв и стоит вот так, запрокинув голову, и непонятно откуда он взялся. «Очень похоже на спланированную акцию, — говорил усатый мужик в погонах в официальном обращении от МВД, — речь идет о сотнях «стоячих трупов», террористический акт федерального масштаба». В зоне риска дети от 6 до 12 лет, добавил он. Но, возможно, и старше. Враг пришел за нашим будущим, за детьми! Так он сказал. Но что именно за враг — было совершенно неясно.

Через пять минут они ехали в «Ниндзе», толкались дворами, за рулем был Матвей. Всюду пробки, бесконечный красный пунктир габаритных огней в темноте. Им так и не удалось выехать. На дорогах тромбами стояли БТРы, город замер. Даша из окна с тревогой наблюдала, как люди, бросая машины, катят чемоданы по асфальту, идут по обочине, навьюченные сумками, с детьми и животными, и исчезают в темноте. Матвей с Романычем ругались без устали, искали варианты, пробовали срезать через промзону, но и там впереди лупили лучами прожекторов блокпосты, горели фары, мерцали огоньки патрульных машин.

Уже за полночь, когда Матвей пытался прорваться через поля, их заблокировали патрульные. Часа три они провели в ОВД на Дунаевского, все это время Матвей убалтывал местного начальника их отпустить, и в итоге уставший после тяжелой смены мент просто махнул рукой: ой, да валите уже отсюда, забирайте паспорта и валите! И они, уставшие, измотанные и все еще перепуганные, вернулись домой.

Первые дни после возвращения Даше казалось, что Пятигорск совершенно вымер, город-призрак, ветер гонял рваный белый пакет по совершенно пустым улицам. На площади под окнами все еще паслись черные автобусы со спецтехникой, какие-то люди, вроде ученые, то и дело выезжали в поля, к мертвецу. Но с каждым днем их было все меньше, и однажды утром, выглянув из окна, Даша обнаружила, что площадь пуста, все разъехались — и как не бывало.

Прошло еще немного времени — две, кажется, недели или, может, немного больше — и вечером, возвращаясь из магазина, Даша возле лифта столкнулась с соседкой Таней Тарамоновой.

— Я почему-то была уверена, что вы совсем съехали, — сказала она.

Таня поморщилась и стала жаловаться, что они, мол, пытались продать квартиру, но из-за «этого» цены на недвижку рухнули. Кроме того, «этих» находят теперь повсюду, так что бежать, в общем, особо некуда; «эти» везде, и спрятаться от них совершенно негде. Многие вернулись в Пятигорск, кто-то хочет пересидеть, посмотреть, что будет, дождаться более удобного момента, у кого-то просто нет денег на переезд, или родня тут, или мама болеет — у всех свои причины уехать или остаться.

Весь следующий месяц Даша наблюдала за тем, как город постепенно оживает: в магазинах снова появились продукты и очереди, на дорогах — пробки, в кофейнях — посетители, на бельевых веревках на балконах — простыни, рубашки и джинсы, а в Парке культуры и отдыха — бегуны, собачники и мамы с колясками. Через два месяца или чуть больше город, казалось, вернулся к привычному ритму и выглядел так же, как и до появления «этих». Власти разослали всем так называемую «памятку», в которой, кроме прочего, примечательно было, что авторы текста старательно избегали слова «мертвый», труп ребенка назвали «специальным природным явлением» и сообщали, что СПЯ прошел проверку и признан полностью безопасным для человека, и потому нет совершенно никаких причин для паники. Мертвый и правда не доставлял живым каких-то особенных хлопот. Иногда зеркала и дверные ручки в квартирах покрывались соляными корками, но, как опять же сообщала памятка, выбросы соли абсолютно безопасны. Живые быстро усвоили правила сожительства с мертвецом: если его не трогать — ничего не будет; а лучше — от греха подальше — на него и не смотреть.

Глава без номера

Контекст и маргиналии

Постный салат на поминки, рецепт с грибами и солью мертвого дитятки

(источник: сайт поминки-и-традиции.рф)

 

Ингредиенты:

 

капуста квашеная;

картофель (предварительно отваренный);

вареные грибы;

репчатый лук;

укроп;

петрушка;

растительное масло;

сахар;

черный перец;

соль мертвого дитятки.

 

Способ приготовления:

1. Репчатый лук нарежьте полукольцами, залейте доведенной до кипения водой, оставьте на пару минут и слейте воду.

2. Квашеную капусту отожмите от лишнего сока и мелко порубите.

3. Отварной картофель нарежьте кружочками, а грибы (если выбрали шампиньоны) — пластинами.

4. Укроп, петрушку и лук мелко нарежьте ножом.

5. Для заправки перемешайте подсолнечное масло, сахар и черный перец.

6. Ссыпьте все содержимое в глубокую салатницу, перемешайте и полейте заправкой.

7. Добавьте соль дитятки.

 

Внимание: в последнее время в Сети стал распространяться рецепт поминального салата с использованием консервированной фасоли! Не дайте себя обмануть! Настоящий рецепт салата с грибами и солью дитятки ни в коем случае не должен содержать консервов!

 

ВАЖНО! Не используйте покупную соль дитятки, опасайтесь мошенников! Соль дитятки для поминального салата необходимо собрать самостоятельно! О том, как правильно собирать соль с тела дитятки, смотрите соответствующую статью — по ссылке «Как правильно собирать соль кадавра: советы новичкам, лайфхаки, распространенные ошибки» [5].

Глава шестая

2022–2027

Первое: не привязывайся к вещам. Или еще короче: не привязывайся.

 

Пока жила в Германии, Даша переезжала в среднем четыре раза в год. Добравшись до Берлина, она какое-то время мыкалась по друзьям, потом заселилась в комнату без окон площадью 11 квадратов, потом сменила жилье на поменьше, хотя, казалось бы, куда уж меньше; каждый новый переезд как будто отсекал у нее еще немного пространства, и в разговорах с друзьями — а обсуждение съемного жилья и его стоимости было чуть ли не главной темой во время их совместных посиделок: «сколько платишь за хату? А коммуналка? У-у-у, фигасе!» — она шутила, что с такими темпами уже через пару лет пространство вокруг нее схлопнется, и квадратура жизни уйдет в минус.

У Кржижановского есть рассказ «Квадратурин», там в руки главному герою попадает тюбик с волшебной эссенцией: промажь этой эссенцией углы комнаты — и комната расширится. В юности Даша читала рассказ, и он казался ей веселой абсурдистской шуткой, и только теперь, таская два покоцанных чемодана из одной комнаты в другую и полностью утратив ощущение собственности, она вдруг поняла, прочувствовала на собственной шкуре трагизм «Квадратурина». Все понаехавшие старались относиться к квартирному вопросу с юмором, но сквозь шутки всегда просвечивало отчаяние, и иногда хотелось биться головой о стену (что было несложно, учитывая тесноту помещений). Над кроватью Даша повесила листочек — девять правил выживания, девять советов самой себе.

 

Второе: помни, что стыдной работы не бывает; всякая работа — хороша, если позволяет платить по счетам.

 

Первый год она жила на пособие. С работой не клеилось, немецкий она знала плохо, пыталась учить, но без особых успехов, должность в университете выбить не удалось, и чтобы хоть как-то поправить положение, она хваталась за все подряд, иногда отправляла резюме даже не вчитываясь в объявления, и когда ей все-таки перезванивали, часто не сразу могла сообразить, чего от нее хотят:

— Я сейчас читаю [нрзб], — сказал голос с сильным восточным акцентом, — и хотел уточнить пару [нрзб]. Ваше имя, «Да-ри-а». Я правильно его [нрзб]? Откуда вы?

— Из России, — угрюмо ответила она.

— Я не очень [нрзб] из письма, какой у вас [нрзб]?

— Какой у меня что, простите? Плохо слышно.

— Какой у вас [нрзб]. Меня плохо [нрзб]? Я буду [нрзб], хорошо? Какой у вас [нрзб]. Вы указали, что уже работали в [нрзб].

Даша запнулась. Звонивший, конечно, представился, но говорил он так невнятно, что она совершенно не могла разобрать, о какой именно вакансии речь?

— Да, работала, — сказала она зачем-то.

— Хорошо. Очень хорошо. [Нрзб]. Можете [нрзб]?

— Что?

— Приехать. [Нрзб]. Приехать можете?

— Когда?

— Сейчас. Сегодня.

Даша посмотрела на часы.

— Сейчас?

— Сейчас.

— А куда?

Он назвал адрес, продиктовал по буквам, это был самый центр, рядом с ж/д вокзалом, хороший район, поэтому Даша решила съездить посмотреть. В здании было почтовое отделение, но на стойке ей сказали, что никаких вакансий у них нет и собеседований они не проводят. Даша обошла дом по кругу и с нехорошим предчувствием остановилась у входа в ресторан китайской кухни.

— Вокошная, прикинь?

— Чего?

— Вокошная!

Ее соседка по квартире, Аня, засмеялась так, что чуть не упала со стула. Смех у нее был заразительный, немного зловещий.

— Ты угораешь?

— Нет. Воки — китайская кухня, лапша в коробочках.

— Я знаю, что такое вок, Даш. Ты реально отправила резюме в вокошную?

— В том-то и дело, что нет! Хотя я уже не уверена, я много куда отправляла, но чтоб в вокошную…

— И чего? Пойдешь туда?

— С ума сошла?

— А чего? Я бы сходила, — Аня мечтательно откинулась на спинку стула. — Это Берлин, детка.

Аня была права, Берлин — город-перформанс, количество безумных и странных людей и событий на единицу времени-пространства тут зашкаливает. — Плюс это же отличный материал, не? — Даша вопросительно вскинула брови, и Аня пояснила: — Ты сама жалуешься на писательский блок, а тут — вон какой прикол, пойти поработать в вокошную в Берлине.

 

Третье: научись доводить дела до конца; хотя бы роман!

 

Даша и правда — в который уже раз — пыталась вернуться к писательству, но ничего не получалось, ее ужасно злило, что все ее заметки выглядят как типичный эмигрантский булщит, который она сама высмеивает и презирает, когда видит в книгах других авторов. Ночью она ворочалась в кровати и представляла, как пишет о своем опыте работы в ресторане — а что? Из этого ведь и правда может получиться неплохая глава для книги?

 

Четвертое: береги башку; кроме нее, у тебя ничего не осталось.

 

В работе в вокошной был один огромный и весьма неожиданный плюс: работа не оставляла пространства для мыслей о будущем, а значит — для тревог. Тяжелый труд действительно снижал страх, ведь пока ты в поту и в потоке жаришь курицу и лапшу, ты не думаешь о завтрашнем дне и тебе не страшно. Это хорошо.

В юности Даша сторонилась кухонных дел, стояние за плитой казалось ей пережитком патриархального уклада, и, наблюдая за судьбами своих бывших одноклассниц, она боялась превратиться в такую вот типичную жену, функцию. Но штука была в том, что она и правда любила готовить, готовка успокаивала, в создании блюд — даже примитивных, вроде яичной лапши с курицей и карри — было что-то медитативное. Готовка давала ощущение контроля.

Вот так и получилось: то, что началось как прикол — «ха-ха, пойду работать в забегаловку, отличный материал для книги» — в итоге на несколько лет стало важнейшей частью ее жизни и ежедневного быта. Иллюзий на тему новой работы она не питала: знала, что будет физически тяжело и тесно, но — тем лучше.

 

Пятое: порадуй себя, купи плейстейшн; знаю, что дорого, все равно купи.

 

Работа в вокошной порой открывала весьма неожиданные перспективы. Тут был настоящий Вавилон: хозяин — его звали Сюй Ян — китаец, на кухне — в основном тоже китайцы, но есть и корейцы, и вьетнамцы. Все были мужчины, все — беглецы-беженцы и говорили все в основном на смеси своих родных языков и английского, с редкими вкраплениями немецких артиклей или ругательств. Первое время, еще осваиваясь на кухне, Даша все не могла взять в толк, как они понимают друг друга? Да и вообще очевидно же, что она тут чужая, почему ее взяли?

— Ты понравилась моей маме, — ответил Ян, когда она спросила прямо, и рассмеялся. — Серьезно. Мама была тут, когда ты пришла на собеседование. Я не собирался тебя брать, но мама [нрзб] дать тебе шанс. Сказала: у нее очень грустные [нрзб], Ян, я думаю, надо ее взять. Еще сказала: она нас точно не обворует, а это уже [нрзб]. — Он помолчал и серьезно добавил: — Честно говоря, я был [нрзб], что ты [нрзб] с первой же смены. Мы даже ставки делали, — он вздохнул, — я продул десять евро Вьету. Он единственный, кто в тебя [нрзб].

Вьет был старшим смены, ее прямым начальником. Маленький, худой мужик с комплекцией мальчишки, он ходил по кухне в идеально чистом, тщательно выглаженном фартуке и бейсболке козырьком назад и раздавал команды таким тоном, словно они были пиратами и готовились к абордажу. В первую смену именно он учил Дашу обращаться с плитой так, чтобы не сгореть заживо и не превратить ресторан в красивый огненный столб. Параллельно он яростно обсуждал что-то с коллегой, Даном, у соседней плиты, из их перебранки Даша понимала от силы тридцать процентов слов, и ей приходилось прикладывать кучу усилий, чтобы понимать контекст и угадывать незнакомые слова, но даже так она очень быстро сообразила, что повара обсуждают видеоигры, спорят о том, какое именно оружие нужно выбирать на старте в Bloodborne:

— Секира охотника — это мощь. Обожаю ее усиленную атаку.

— Это если ты силу качаешь. А если ловкость — надо брать трость-хлыст. Она быстрее и добивает дальше.

— Трость-хлыст? Ты что — Оскар Уайльд? Мы говорим про мир, где нужно убивать чудовищ, а не писать гейские стихи!

— Ой, да завали ты! Отличное оружие.

— Отличное, да, если хочешь, чтобы твой враг умер от смеха.

Дан показал Вьету средний палец.

— А вот давай у cô gái mi спросим, — Вьет посмотрел на Дашу. — Вот скажи, если тебе предстоит битва с чудовищем, какое оружие ты выберешь: огромную роскошную секиру или гейскую трость?

— Я всегда беру пилу-топор, — ответила Даша по-английски, сосредоточено разделывая курицу большим ножом. — Зазубренное лезвие, больше урона в сражениях с озверевшими боссами.

Вьет с Даном переглянулись, Даша ударила ножом по разделочной доске.

— Но секира мне тоже нравится. Усиленная атака у нее и правда крутая.

— Вот, — Вьет торжествующе поднял палец, — слышал, Дан? — Повернулся к Даше: — Любишь Bloodborne?

— Любила. Консоль пришлось оставить в России. Теперь жалею, что не взяла.

— Эй, Дан! Отдай свою плейстейшн cô gái mi, ты все равно играть не умеешь. Я куплю тебе трость, если хочешь.

Дан снова показал средний палец, Вьет рассмеялся, посмотрел на Дашу.

— Не переживай. У меня есть приятель, достает плойки по скидке, я дам телефон.

 

Шестое (на самом деле первое, просто лень переделывать список): пиши письма политзекам в Россию, хотя бы раз в месяц.

 

Первое письмо на зону Галине Родченко Даша написала уже из-за границы — такую возможность предоставляли волонтеры из организации «Росузник», они переправляли письма для политзаключенных. Родченко ответила, просила ее не отчаиваться и беречь себя. Читая ее письмо, Даша думала: «Какая нелепость, я тут, в безопасности, на свободе, а она в тюрьме, сидит ни за что, и при этом она успокаивает и поддерживает меня, а не наоборот».

Они и до того были знакомы, Даша бывала на круглых столах в Институте, но в письмах не было смысла соблюдать субординацию, они были как бы на равных и очень быстро подружились. Галина восхищала Дашу своей стойкостью, о своих трудностях — а их было много, вплоть до угроз пытками, а возможно, и самих пыток, — она писала с юмором, стараясь разбавить черноту и безнадегу, и если и жаловалась, то только на скуку. Она скучала по работе, по исследованиям, и часто в письмах сокрушалась, что не успела собрать достаточно данных о кадаврах, не успела толком изучить их. «Если бы знала, что посадят, поторопилась бы», — писала она.

Впрочем, даже там, в колонии, она пыталась продолжать исследования и иногда просила Дашу прислать ей ту или иную статью кого-то из известных танатологов — все, что касалось кадавров.

В письмах Родченко часто шутила: «Мы как астрономы — работаем без прямого доступа к предмету изучения, изучаем свои аномалии на расстоянии, по снимкам, данным о выбросах соли и прочим остаточным эффектам».

И все же даже в письмах Родченко не оставляла надежды, что рано или поздно у российских ученых вновь появится возможность приблизиться к мортальным аномалиям без риска уголовного преследования.

 

Седьмое: перестань оплакивать прошлую жизнь; никто не любит нытиков.

 

Пять лет назад из-за закрытия Института оборвалась ее карьера. Она тогда готовилась к защите докторской и отправляла документы в Германию и в США — надеялась получить стипендию и уехать преподавать, писала книгу о региональном фольклоре. Но все пошло под откос одним днем, когда сперва минюст объявил КИМА нежелательной организацией, а затем, вечером, в архив Института с обыском пришли менты и изъяли всю технику, компьютеры, оборудование. Клеймо «нежелательной организации» означало, что теперь любую попытку сотрудников Института передать данные о кадаврах третьим лицам государство будет расценивать как госизмену. Сотрудники были в шоке еще и потому, что никто не мог толком понять, чем продиктованы действия государства: «мы изучаем чертовы трупы в полях, с какой стати власти вообще есть до этого дело? Они годами делали вид, что кадавров не существует, а теперь возбудились — с чего это?» Родченко собрала всех в актовом зале и сообщила, что им придется «на время приостановить деятельность», она говорила о «заморозке», по факту же речь шла о демонтаже, все это понимали. Государство окончательно озверело, и в новых реалиях ни о каких исследованиях мортальных аномалий не могло быть и речи.

Так Даша, как и многие другие в то время, оказалась на улице, без работы и без перспектив. Через пару дней стало известно, что Родченко задержали. Даша купила билет в Тбилиси транзитом через Ереван, последнюю неделю перед вылетом, опасаясь обыска, она старалась не появляться в квартире, скрывалась у подруги. Вернулась в ночь, собрала два чемодана, в последний раз прошлась по родному району, утром села в такси и уехала в аэропорт.

 

Восьмое: почаще гуляй, прогулки полезны.

 

У Даши был выходной, она уже второй день безвылазно сидела в комнате и в очередной — уже, кажется, в шестой — раз перепроходила Bloodborne, когда на телефон пришло сообщение. Это был Видич. Вестей от него не было уже четыре года, и тут — на тебе:

 

Дорогая Даша,

Надеюсь, вы еще проверяете эту почту. Я пишу по делу, есть предложение, которое, возможно, покажется вам интересным. Мой телефон [номер]. Или, если удобнее, напишите свой, я перезвоню.

 

Даша позвонила. Видич был уже очень стар и говорил с трудом, по-ельцински медленно, он и до этого не блистал скоростью речи, его восточно-европейский акцент всегда был предметом шуток среди коллег, но теперь стало еще хуже — казалось, кто-то поставил запись его голоса на скорость х0.7. Он спросил ее о работе, и Даша, запнувшись, сообщила, что в данный момент безработная.

— Что ж, — сказал он, тяжело вздохнув, словно даже произнесение этих слов отнимало у него уйму сил, — значит, я вовремя позвонил. Хотел пригласить вас в Институт, собираем старую гвардию…

— Погодите. В какой институт?

— В тот самый, Дашенька, в наш Институт. Мы возрождаем проект. Поэтому я вам и звоню.

Она приехала в берлинский офис, Видич встретил ее лично. Формально он теперь занимал место директора Института, пока Родченко отбывала срок. Он выглядел очень уставшим, хотя одет был хорошо, в новый пиджак и рубашку, которая топорщилась на его большом, круглом животе.

— Дашенька, душа моя, как же я рад вас видеть! — Видич ко всем сотрудникам относился по-отечески, женщинам пытался делать комплименты, чаще всего кринжовые, но до сальностей никогда не опускался. Заметив у Даши седую прядь волос, он улыбнулся. — Ой, Дашенька, ну вы прямо Сьюзан Сонтаг, очаровательно, просто очаровательно!

Он разлил чай по чашкам, достал мятные пряники и пригласил Дашу за стол, и после недолгой светской беседы — про жизнь в эмиграции — перешел к делу:

— Теперь у нас есть финансирование, скромное, но все же. Мы хотим продолжить исследования, — Даша открыла было рот, но Видич перебил ее. — Да, я знаю, вести исследования, находясь в другой стране, непросто. Но… сейчас я вам кое-что покажу. — Он достал планшет, пару минут воевал с ним, пытаясь отключить блокировку экрана. Наконец, открыл файл и протянул Даше. На планшете была карта России, на ней — россыпь красных крестиков. Вокруг каждого крестика — белый ореол. Ореолы шевелились и расширялись.

— Красные кресты — это те, что выбрасывают соль ежедневно. — Даша вскинула бровь, Видич кивнул. — Белые ореолы — это объемы соляных выбросов, они растут.

— А власти что?

— По классике: отрицают, утверждают, что все под контролем. Наблюдателей из Европы не пускают, — Видич постучал пальцем по экрану. — Мы попытались спрогнозировать последствия, результат не очень. Если так будет продолжаться — нас ждут бесплодные земли на всем материке. Кадавры находятся на территории России, но их соль уже долетает до соседей, проникает в почвы и грунтовые воды на границах. Мы хотим понять, что происходит. Когда пять лет назад Институт закрывался, большинство аномалий «спали». Что-то явно произошло. И мы, — он кивнул на экран планшета, — прозевали какую-то вспышку. Я постарался объяснить все это начальству здесь, в Германии. Проблемы России, сами понимаете, не особо тут кого-то интересуют, но карта с кадаврами произвела на них впечатление. Радиус выбросов увеличивается, это многих тут беспокоит. Нам выделили деньги, дали карт-бланш. Я собираю новые экспедиции и ищу проверенных людей. И ваше имя звучит все чаще: вы ориентируетесь в теме, плюс, — Видич понизил голос, словно выдавал какую-то опасную тайну, — вы выросли на юге…

— Погодите, вы серьезно? Предлагаете мне вернуться в Россию?

— Зачем сразу «вернуться»? — Видич поморщился. — Съездить собрать данные. Не возвращение — экспедиция. Бывшее Черноземье теперь — зона объединенной коалиции, но это для вида, на самом деле землю попросту сдали китайской стороне. А значит, у китайских ученых там теперь есть свои привилегии и действие российских законов там ограничено ОРКА. Мы хотим воспользоваться этой лазейкой. Коллеги из пекинского университета обещали помочь.

— Я не уверена, что понимаю…

— Вы поедете в Россию с китайским разрешением. Российским ученым до сих пор запрещено собирать данные о мортальных аномалиях, а китайским нет. Никто не сможет арестовать вас или препятствовать вашей деятельности на территории Краснодарского и Ставропольского краев. Это шанс. Мы можем собрать данные, вернуться к полноценным исследованиям.

Видич замолчал, очевидно, ожидая реакции. Даша нервно засмеялась.

— Простите за грубость, Владимир Маркович, я вас очень уважаю, и все же: вы с ума сошли? Я даже как частное лицо в Россию побаиваюсь ехать, меня могут прямо на границе задержать.

Видич вздохнул.

— Никто вас не задержит, Дарья Николаевна. Все будет официально. Это будет экспедиция, организованная совместно с китайскими коллегами.

— А не проще ли связаться с сотрудниками, которые остались в России? Кристина Друбина в Армавире сейчас живет с родителями. Она уже, считай, на месте.

— Нет, это небезопасно. Плюс мы не можем сделать китайское разрешение на работу сотруднику, который уже на территории ОРКА. Нужен кто-то снаружи, и вы — идеальный кандидат.

— Поправьте, если ошибаюсь, но Галина Михайловна уже пятый год в тюрьме сидит буквально за обмен данными обаномалиях с иностранными коллегами.

— Да, тогда за это сажали, а теперь — нет. Полный бред, я знаю, но за годы все изменилось — изменилось, понимаете? — теперь Китай уже фактически занял юг, там законы другие. То, что тогда было госизменой, теперь — привилегия. И это притом, что у власти абсолютно те же сумасшедшие. — Видич устало развел руками, открыл рот, хотел еще что-то добавить, но, кажется, не нашел слов.

 

Девятое: забудь о возвращении в Россию.

 

Даша позвонила маме и сообщила, что в ближайшее время вернется на родину. Мама встретила новость радостным лепетом, и Даше пришлось пояснить: я не возвращаюсь, в смысле, не насовсем, это по работе. Недели на три, максимум месяц. И тут же осеклась, подумала: зачем я это сказала, как будто оправдываюсь?

— Это что же получается, — сказала мама, — ты и на мой юбилей сможешь приехать!

— Нет, мам, п-погоди, — Даша заикалась, словно ее загнали в ловушку. — У меня экспедиция, я в пяти городах минимум должна побывать.

— Но ты же сама сказала, что на юг едешь. Тебе водитель нужен.

— Не просто водитель. Скорее фиксер, решала. Плюс я с оборудованием буду. Оно тяжелое, его таскать надо.

— Матвей сейчас в Новочеркасске живет, позвони ему.

— Что? Зачем?

— Если ты в Ростов прилетаешь, он тебя встретит и привезет. Он как раз тоже собирался в Пятигорск на мой день рождения.

Разговор явно вышел из-под контроля, и Даша панически перебирала в голове варианты ответов. Она стала объяснять, что Матвей не справится, что ей нужен специальный человек и что…

— Глупости говоришь, — перебила мама, — Матвей прекрасный водитель и знает дорогу на юг лучше всех.

— Мам…

— Я бы очень хотела, чтобы вы вдвоем приехали на юбилей. Это будет такая радость!

Даша, зажмурившись, терла переносицу большим и указательным пальцами.

— Нам необязательно приезжать вместе.

— Даш.

— Мам…

— …несмотря ни на что, он твой брат.

— Мам, мы не общаемся.

— Но вы все еще семья. Твой брат пережил большое горе…

— Я знаю…

— …и он только-только начал выкарабкиваться, и твой долг как сестры поддержать его.

— Мам.

— Я просто говорю.

— Мам, пожалуйста.

— Мы семья, мы должны держаться вместе и в горе, и в радости. Ты думаешь, мне легко? Это ты уехала, у тебя другая жизнь, а мы что? — Голос матери задрожал, вот-вот заплачет. — А я тут, Дашенька, я тут одна. Ты уехала, и Настенька умерла, и все под откос пошло, и мы, знаешь, как горевали, знаешь…

— Хорошо, хорошо, — Даша, до этого нарезавшая круги в тесной комнате, остановилась в проеме, стучала лбом в дверной косяк. — Я позвоню Матвею, только не плачь.

Есть такие события, к которым ты не готова, даже если готова. Эмиграция, например, или возвращение из нее. Даже если заранее знаешь, что тебя ждет, даже если могла бы заглядывать в будущее и предвидеть последствия — ты не готова. Годы назад, собираясь бежать из страны, Даша убеждала себя, что это ненадолго, всеми силами давила в себе мысль, что, может быть, никогда не вернется — в конце концов, в этом плане у россиян богатый опыт, несколько волн эмиграции. Затем был первый год за границей, и мысль, что эти скитания и бесприютность теперь навсегда, уже не казалась такой страшной. Стало ясно, что жизнь без корней — тоже жизнь. Иногда накатывает и кажется, будто мир сузился и теперь целиком умещается в груди, между легкими, но даже с этим можно справиться, приспособиться как-то, научиться дышать заново.

И вот — она возвращается. Думала ли она, что когда-то снова купит билет в Россию? Разумеется. Много раз представляла. Но никогда даже помыслить не могла, что это будет вот так, и все пыталась осознать происходящее, как-то разложить все по пунктам. Итак, она отправляется:

(1) в экспедицию,

(2) в Россию,

(3) по китайским документам,

(4) руководит экспедицией человек, сидящий в российской тюрьме,

(5) который отбывает срок за предыдущую точно такую же экспедицию,

(6) но ей, Даше, при этом как бы ничего не угрожает, потому что см. пункт (3),

(7) хотя вроде бы именно из-за пункта (3) случился пункт (5).

Проходя таможенный контроль в Стамбуле, Даша ждала, что ее вызовут в кабинет с серыми стенами и будут допрашивать, заставят отдать телефон и компьютер или вовсе не пустят через границу. Но — ничего такого. Таможенник, скучающий молодой парень, просто открыл ее паспорт, попросил снять очки, сверился с фото, поставил печать и пропустил в зеленый коридор. Так, впервые за годы, формально оказавшись на территории России, Даша испугалась еще сильнее. Сначала она боялась, что ее в Россию не впустят — что где-то в базе таможенного контроля есть особый список имен бывших сотрудников Института и в нем, конечно же, есть и ее имя. Теперь, оказавшись по ту сторону, она подумала, что совершила ужасную ошибку и больше не сможет выехать. Что ее впустили специально, с умыслом, что это ловушка. Она вспомнила рассказ своего друга, журналиста, который однажды, нервно смеясь, рассказывал ей, как ночью в кромешной темноте пересекал пешком границу с Финляндией с рюкзаком за спиной и любимым джек-расселом в слинге на животе.

Спустя еще четыре часа самолет выпустил шасси и коснулся ростовской земли. Даша ждала этого мгновения и очень удивилась, когда поняла, что ничего не чувствует — ни волнения, ни страха. Она много раз представляла себе, как вернется, какие эмоции испытает. Но все оказалось проще — никаких особых чувств. Возвращение в Россию ощущалось как обыкновенная командировка. Возможно потому, что это не было возвращение в полном смысле.

Спустилась по трапу на землю и огляделась — все выглядело привычным и обыденным, за вычетом того, что все вывески, включая название аэропорта, теперь дублировались на китайском. На выходе из зоны выдачи багажа ее ждал Матвей. Она смотрела на него и не могла поверить: как тот обаятельный мужчина из ее воспоминаний всего за пять лет превратился в располневшего, лысеющего «кузьмича»? Тони Сопрано мценского уезда. Они пару раз общались по видеосвязи, но на экране масштаб трагедии был не очень заметен, она знала, что время беспощадно, но чтобы настолько! Впрочем, сама она тоже изменилась: в день сорокалетия решила больше не красить волосы, принять свою седину и носить ее с гордостью. Ей нравилось, но она уже с ужасом предвкушала, что скажет мама, когда увидит.

Шагая за братом по раскаленной солнцем парковке, Даша заметила первые изменения: машины были битые, отремонтированные вручную, или китайские, каких в Европе не найти, а ведь прошло всего ничего, разве может мир измениться так быстро? Она вспомнила, как ее приятель, писавший книгу об истории Кубы, говорил, что изоляция страны лучше всего заметна на парковках и дорогах; именно это он и имел в виду. Даша шагала по раскаленному асфальту мимо старых автомобилей и чувствовала себя обманутой — впрочем, так ей и надо, сама себя обманула — она думала, что возвращение на родину спустя годы будет более — значительным? эпохальным? — но ничего подобного. Она просто прилетела, ее просто встретил подурневший и располневший брат, она села в машину — как будто не было всех этих сомнений, этой тоски по утраченному. По эту сторону границы мир почти не изменился, за вычетом авто на парковке все выглядело почти так же, как и в год, когда Даша улетала.

Россия была как будто законсервирована в собственном прошлом. То, что там, по ту сторону границы, казалось крахом, концом света, в России ощущалось как повседневность.

Она села в «Самурая» и пристегнула ремень.

Глава седьмая

Краснодар

До Краснодара добрались уже затемно, навстречу двигались пучки горящих фар, Даша ехала медленно, и другие авто, обгоняя, сигналили ей, недовольные, видимо, тем, что кто-то зачем-то соблюдает здесь скоростной режим. Матвей лежал на заднем сиденье, громко дышал, иногда скулил и канючил:

— Даш, прости ради бога. Я к утру оклемаюсь, правда, я не подведу тебя. Не подведу.

Впереди замаячил зеленый крест аптечной вывески, Даша купила еще три пачки обезбола и пластырей — с запасом.

— Ты до номера-то сам дойдешь?

— А мы приехали? — тихо спросил он. — Мы где вообще?

— В Краснодаре. Тут кадавр недалеко. Я схожу утром, поговорю с местными, потом вернусь и дальше двинем.

Краснодар встретил их блэкаутом, город давно страдал от перебоев электричества, и в темноте казалось, что улицы мертвы. Редкие окна светились тусклым, дрожащим оранжевым светом. «Почти Ярнам», — подумала Даша.

Ближайшая гостиница выглядела сомнительно — это был бывший Дом культуры, обитый бледно-голубым сайдингом. Внутри гремел дизельный генератор, и лампы в пыльных абажурах помаргивали в ритм его дребезжанию. На стенах блестели остатки советских мозаик, одну из них, стоя на стремянке, закрашивал белой краской похожий на цаплю долговязый маляр. В фойе на потолке помимо огромной люстры виднелся впечатляющих размеров барельеф с изображением пятиконечной звезды, колосков пшеницы, красных флагов и идущих в атаку со штыками наперевес красноармейцев. Барельеф выглядел не очень надежно, весь в трещинах, облупленный по краям, и когда они вошли, Даша старалась встать так, чтоб в случае чего красноармейцы не свалились ей на голову. Она звякнула колокольчиком на столе, маляр ловко спрыгнул с лестницы и подошел. Отложил кисть на край стола, вытер заляпанные краской руки о штанины, снял бейсболку, пригладил сальные волосы и спросил, чем может помочь. Все в нем было тонким, хрупким, от запястий до голоса — совсем еще юноша. Похоже, он был тут за всех — консьерж, маляр, реставратор. Даша сняла две комнаты, заполнила формы. Уже собиралась уходить, но вернулась и спросила, часто ли у них останавливаются туристы, парень пожал плечами: случается и такое.

Даша помогла Матвею добраться до комнаты, открыла ему дверь. Он свалился на кровать, замычал от боли. Даша расстегнула рюкзак, достала аптечку.

— Перевернись на живот, подними майку.

— Чего?

— Я тебе пластырь приклею. Полегче станет.

— Откуда у тебя пластырь?

— У меня всегда с собой. Я всю жизнь спиной мучаюсь, але.

В своем номере Даша первым делом проверила матрас — опять дешевая поролоновая дрянь. День был долгий и нервный, Матвею сейчас больнее, но и ее поясница, мягко скажем, далека от идеала.Даша встала перед зеркалом, кое-как наклеила несколько лечебных пластырей вдоль позвоночника, выпила таблетку нурофена, расстелила на полу коврик и улеглась. Стало полегче.

Что ж, еще одна ночь на полу, что поделать. А еще: нас теперь двое калек с травмой спины, кто оборудование будет таскать?

Стены были тонкие, как картон, она слышала, как за одной из них то и дело всхлипывает от боли Матвей. Окно в номере она открыла — плевать на комаров, хочется воздуха.

Ночь была тихая, лишь иногда тишину прерывал шум проезжающих машин — свет фар геометрически полз по потолку и стене. То и дело она слышала, как под окном — номер был на втором этаже — проходили люди. Шаги приближались и удалялись. Медленный ритм шагов успокаивал, и она задремала. Ей снились комнаты с портретами детей на стенах. Лица на портретах были разные, но она точно знала, что это один человек, кто-то смутно знакомый, хотя и не могла вспомнить, кто именно. Когда во сне она пыталась сфокусироваться на портретах — лица размазывало по холсту. Из сна Дашу вырвала смутная тревога, она открыла глаза и сперва не поняла, что именно не так. Под окнами кто-то шмыгнул носом, и до нее дошло — шаги затихли. Пока спала, она слышала шаги, кто-то шел по улице, и звук приближался, а затем затих — шаги не удалялись. У нее под окном прямо сейчас стоит… кто-то.

Даша поднялась с коврика, осторожно подошла к окну, отдернула штору и выглянула, посмотрела вниз. Фонари на улице не горели, и разобрать что-то было непросто, но на секунду ей показалось, будто на тротуаре действительно кто-то есть, стоит, вскинув голову, смотрит прямо на ее окно — только лица не разобрать, лица как будто и нет. Из-за угла появилась машина, желтый свет ее фар прокатился по стене, и стало ясно — тротуар пуст, никого нет.

Даша захлопнула старое окно и задернула штору. Пару секунд постояла неподвижно, прислушиваясь к тишине, и пошла в ванную. Включила свет и, щурясь от моргающей из-за перепадов напряжения лампочки, посмотрела в зеркало. Заметила странное — на подбородке была ссадина. Она повернула голову, чтобы получше рассмотреть, и поморщилась — в боку стрельнула боль. Даша подняла майку, бок был весь в синяках и ссадинах, словно ее избили во сне. Или сбросили с высоты на груду битого бетона.

Она склонилась над раковиной и увидела капли крови на белом фарфоре.

— Это еще что такое?

Сперва решила, что кровь пошла носом — но нет. Боль вдруг отдалась в левой руке. Ноготь на указательном пальце был синий, из-под него сочилась темная, густая кровь. Даша подняла руку и пару секунд смотрела на палец с изумлением — словно это не ее рука, словно эту руку она видит впервые в жизни. Изувеченный ноготь болел, но не это ее смутило. Она совершенно не помнила, как и где умудрилась его ударить. Она только что закрыла окно, может, ушибла рамой?

Она сунула палец под струю холодной воды. На белом фарфоре раковины заблестели новые красные брызги. Холод притупил боль, но лишь отчасти — на каждое движение палец отзывался нервным уколом. Даша сдернула с сушилки полотенце, замотала в него руку и вышла из ванной. Расстегнула рюкзак — а сделать это одной рукой оказалось не так просто — и стала вытаскивать из него вещи. Где же аптечка? Она точно помнила, что брала с собой йод, перекись, бинты и пластыри. По белому полотенцу тем временем расползалось красное пятно, капли крови стучали по линолеуму.

>>>

К утру Матвей так и не оклемался — лежал, постанывая, и все извинялся.

— Я все устрою, Дашуль, правда. У меня тут фиксер знакомый есть, Муратом звать, он отвезет куда скажешь, в лучшем виде. Ща позвоню ему, — Матвей попробовал подняться, но тут же рухнул обратно на подушку и сморщился, — бля…

Мурат прислал Даше адрес — какой-то автосервис в промзоне на юге. Написал: выезжаем отсюда. На стене была вывеска «ШИНОМОНТАЖ. СХОД-РАЗВАЛ. АВТОХИМИЯ. АНТИФРИЗ. ТОСОЛ. ФИЛЬТРЫ». У входа в гараж сидел худощавый дед с копной седых, тонких волос на голове. Казалось, если на них подуть, они разлетятся как семянки с одуванчика. Дед командовал группой рабочих, крутившихся возле грузовика с помятой, сплющенной мордой, явно только после аварии. Рабочие откручивали от грузовика все, что можно: колеса, ручки, зеркала, двери. Не церемонясь, выдирали кресла из салона. Они были похожи на муравьев, разделывающих труп майского жука, все снятые детали утаскивали в темноту автосервиса.

Даша спросила, где найти Мурата. Дед ответил ей что-то — он говорил на другом языке, буйно жестикулировал, словно был недоволен тем, что Даша к нему обратилась. Из гаража вышел высокий мужчина, встал между Дашей и дедом:

— Тут на русском не говорят. Только на адыгейском, — сказал он.

Даша растерянно смотрела ему в лицо. Хотела сказать: «а вывеска у вас на русском», — но вовремя прикусила язык, вспомнила, что именно с магазинной вывески все и началось. Подошедший мужчина перекинулся парой фраз с дедом. Дед буйно жестикулировал и тыкал в Дашу пальцем, мужчина пытался его успокоить. — Что ж вы, приезжаете к нам, а порядков не знаете, — сказал укоризненно и протянул руку, — я Мурат. Идемте.

Когда зашли в темноту гаража, Мурат заговорил на адыгейском с мужиками у верстака. У Даши было время разглядеть его: рваные джинсы с цепями на поясе, черная футболка с принтом Iron Maiden и джинсовая куртка с обрезанными рукавами. Лицо, впрочем, совершенно не соответствовало одежде: очки в тонкой оправе, ямочка на подбородке, длинные, черные, собранные в хвост волосы. Он выглядел как студент-первокурсник, который украл одежду у байкера или нарядился автослесарем на Хеллоуин.

Кадавр, по словам Мурата, стоял недалеко, к югу от Краснодара. Он помог ей перетащить оборудование в УАЗ, и они тронулись в путь. Мурат почти сразу съехал с бетонки и некоторое время петлял мимо ям, объезжал разрушенные участки сползающего в кюветы асфальта. Даша не сразу сообразила, что дыры в дорожном полотне — это воронки от бомб. Она, конечно, читала об обстрелах Владикавказа, Нальчика и пригородов Краснодара. Федеральные власти называли это «контртеррористической операцией», а местные ополчения — войной за независимость. Даша видела фото, но снимки никогда не могут передать весь масштаб катастрофы: южный район Краснодара был не просто заброшен, но стерт с лица земли, как Грозный во время первой чеченской. На выезде из города Даша увидела две панельные пятиэтажки с черными ореолами сажи вокруг пустых, выгоревших изнутри оконных проемов, стены иссечены осколками, дырами от снарядов. И рядом — ржавые, закопченные кузова сгоревших, изрешеченных осколками автомобилей, Даша смотрела на колеса: покрышки полностью прогорели, на дисках путаница почерневшей проволоки.

— Год назад русские выдавили наших сюда, окружили и закидали кассетными бомбами. С тех пор район не трогают, даже местные сюда не суются — говорят, тут до сих пор все заминировано.

«Он сказал “наших”», — подумала Даша и тут же заметила наколку у Мурата на предплечье: овал и вписанный в него крест — немного похоже на перекрестье снайперского прицела. Символ местного ополчения: КОДА. Мурат проследил Дашин взгляд и дал ей разглядеть наколку получше — он явно гордился ею.

— КОДА, — сказала Даша шепотом, словно боялась, что тут, в машине, их могут подслушать.

Он кивнул.

— Работал в тылу, поэтому остался жив, — последнее он произнес с сожалением, как будто чувствовал вину перед погибшими товарищами за то, что до сих пор ходит по земле, а не лежит в ней.

— А это не опасно — светить такую наколку?

Он усмехнулся.

— Жена по утрам заклеивает ее пластырем, а я прихожу на работу и отклеиваю. Не хочу прятаться, как крыса, — голос его был холодный, и Даша вдруг подумала, что он специально выставляет свою наколку напоказ, демонстрирует незнакомцам, это его способ хоть как-то оправдаться перед мертвыми соратниками за то, что выжил. Возможно, он надеется, что его арестуют и будут судить, в его этической системе координат это куда лучше и благороднее, чем скрываться и заклеивать свои убеждения пластырем. Поэтому он настолько откровенен сейчас: он не просто не боится, что Даша его сдаст, в глубине души он на это надеется, искушает судьбу.

— Москва, — вдруг произнес он, с презрением, как ругательство. — Когда начались первые беспорядки, мы поняли — это наш шанс. И мы были готовы. И мы, конечно же, ожидали, что москали попросят помощи у Китая. — Он выдержал паузу. — Но не думали, что Китай поможет. Это нас и подвело. Пекин предложил Москве сделку: нас не хотели отпускать и удержать не могли, и в итоге просто продали Китаю, как будто мы — товар, рабы. — Он помолчал, затем поднял кулак с символом КОДА на предплечье. — Но ничего, мы еще поборемся.

Они проехали разрушенный район по касательной, дорога закончилась, автомобиль натужно, завывая мотором, пробуксовывая, взбирался вверх по насыпи, деревья ветками скребли по стеклам. Они въехали на серпантин — впереди стояли бетонные блоки, а дальше обрыв, дорога осыпалась. Мурат открыл дверь и вышел из машины.

— Тут чутка осталось, пешком дойдем.

Он открыл багажник, помог Даше надеть рюкзак с оборудованием и взгромоздил себе на спину второй рюкзак и чехлы со штативами.

— Вам точно все это нужно?

— К сожалению, да, — сказала Даша.

Они обошли обрыв по краю, цепляясь за вбитые в стену металлические скобы, и двинулись дальше по серпантину. Когда подошли к входу в первую штольню, Даша услышала гул, штольня как будто дышала холодом — дувший из нее ветер пробирал до костей. Штольня, впрочем, не выглядела заброшенной — рядом на стене кто-то нарисовал граффити, чуть дальше — кострище и несколько пеньков, которые явно использовали как стульчики. Вокруг кострища валялись бутылки и упаковки от чипсов.

— Молодежь тут шарится, сами понимаете. Но это не наша штольня. Наша — дальше.

Они двинулись дальше по серпантину. Даша была в темных очках и бейсболке, но солнце здесь, на склоне, шарашило так, что даже сквозь поляризованные линзы смотреть вниз, на город, было невыносимо.

— А долго нам идти?

— Не, минут двадцать.

«Ну, двадцать минут я выдержу», — подумала Даша и даже приободрилась. Они шли дальше, серпантин зловеще сужался, а иногда и вовсе прерывался, и им приходилось перешагивать через осыпи по проложенным тут доскам и палетам, цепляться за вбитые в породу металлические скобы, ржавые и разболтанные. Прошло двадцать минут, потом еще двадцать, а потом еще два раза по двадцать. Даша спросила, сколько еще идти.

— Минут двадцать, — сказал Мурат.

— Какое-то у вас квантовое время. Двадцать минут было полтора часа назад.

— Это если идти в моем темпе, — спокойно ответил он.

У Даши ломило колени, ныла спина, ей страшно хотелось присесть отдохнуть, но почему-то было стыдно попросить о привале. Она терпела и молча шла за Муратом, хваталась за скобы и, раскачиваясь, как бычок из стишка, шагала по перекинутым через провалы доскам.

Мурат обернулся на нее.

— Может, хотите отдохнуть? — его взгляд был полон жалости.

— Нормально, — сказала Даша, — всего двадцать минут идти. Справлюсь.

Когда они дошли до плато, Мурат шагнул к краю и встал, уперев руки в бока. Глубоко вдохнул.

— Вот это вид, а?

Даша бросила взгляд вниз — город в голубоватой дымке.

— Да, — равнодушно сказала она.

— Хотите, помогу снять рюкзак?

— А мы что — пришли?

— Да, вот наша штольня.

Даша обернулась и увидела черную дыру в породе — узкую, низкую, пролезть можно только на коленях.

— Слава богу, — выдохнула она и сбросила рюкзак на землю. Отцепила карабин с флягой и залпом выпила всю воду.

— Это только вход узкий, внутри посвободнее будет, — сказал Мурат, заметив, как она смотрит на черный провал.

Он тоже скинул рюкзак, снял с карабина две висящие на нем каски с фонарями на лбу. Одну протянул Даше. Даша надела каску и включила фонарь — длинный, прямой луч желтого света ударил в темноту.

Они вошли. Холодный ветер бил в лицо, у Даши застучали зубы. На жаре ее футболка пропиталась потом на спине и под мышками, и теперь вход в ледяную пещеру не сулил ничего хорошего: «Здравствуй, насморк и пневмония», — подумала она. Мурат шагал впереди. Даша видела, как медленно движется вдоль стен луч его фонаря. На стенах ясно виднелись старые, выцветшие похабные граффити и надписи баллончиком вроде «хлеба нет, есть только соль» и «здесь был Вова».

Во время первой экспедиции двенадцать лет назад Даша не ездила в Армавир — здешнюю мортальную аномалию обнаружили позже, лет семь назад или около того. «Соляной столп» — так его тут называли, и когда свет фонаря высветил его из темноты, Даша поняла почему: кадавр был абсолютно белый, покрытый корками, будто его запекли в соли. Соляной столп как он есть.

Но не это было главное: Даша подошла поближе, достала диктофон и начала надиктовывать текст для отчета:

— МА-112, подтверждаю следы вандализма, в тело вбиты гвозди, — она пригляделась. — Гвозди необычные, длинные, на стержнях видны узоры, гравировка. Гвозди вбиты в плоть не до конца — стержни торчат примерно на шесть-семь сантиметров. Три гвоздя вбиты в затылок, один — в левый висок, еще один над ухом, третий вбит в основание челюстной кости, два гвоздя вбиты в шею. Итого: восемь гвоздей. На стержнях и шляпках видны кристаллы соли. — Даша огляделась. — Выброс соли довольно серьезный. Фотографии приложу к отчету.

Свет фонаря упал на стену прямо за искалеченным кадавром, и Даша увидела рисунок, настоящий мурал метра три высотой: мужчина с золотым ореолом вокруг головы и с молотком в руке.

— Опять ты, — пробормотала она.

Она указала пальцем на рисунок.

— Я уже видела этот образ. Может, знаете, кто их рисует?

Мурат посмотрел на стену со скучающим видом.

— Да Хлебников это. Художник местный. Гвозди — тоже его работа.

— А где он живет? Могу я с ним поговорить?

— С ним — не знаю. Он в коммуне живет. Есть тут у нас сообщество такое, группа художников, заняли старый дом на окраине, живут как люмпены, делают дичь. Хлебников самый из них ебнутый.

>>>

Матвей ждал ее возле гостиницы. Тут, во дворе, зажатом между двумя хрущевками, помещалась крохотная детская площадка с песочницей и сломанной горкой. Еще тут были лебеди из покрышек и самодельная лавочка со столиком. На лавочке сидел Матвей, бледный и замученный, с бутылкой «Боржоми» в руке.

— Ооох, бля, — пыхтел он и морщился после каждого глотка, как с похмелья.

— Ты как? Ходить можешь? — Даша подошла и села рядом.

— Ходить — да, остальное — с трудом.

— Тогда собирайся, сейчас пойдем.

— Куда?

— Коммуну искать.

— Кого?

Коммуну художников они нашли быстро, Мурат указал дом на карте. Это была старая двухэтажная заброшка с облупленными стенами, осыпавшейся тут и там штукатуркой и совершенно пустыми окнами, кто-то давно выкорчевал из всех проемов стеклопакеты, а крыша провалилась, из-за чего дом выглядел так, словно выгорел изнутри — не дом, а смутное воспоминание. Даша с трудом себе представляла, как тут можно жить.

Было еще светло, но пустые окна на втором этаже светились оранжевым, дрожащим светом — от света было странное ощущение, словно там, в комнатах, жгут костер. Даша постучала, и замок щелкнул почти сразу, дверь приоткрылась, и в проеме появилась женщина в застиранном халате. На лице у нее была широкая счастливая улыбка, и она раскинула объятия, уже готовая кинуться Даше на шею, но вдруг замерла, поняв, что не узнает людей на крыльце. Пару мгновений все трое — женщина в халате, Даша и Матвей — молча стояли в замешательстве. Женщина даже заглянула им за спины, словно проверяла, не прячут ли он от нее гостей, которых она действительно ждет. Но гостей не было, и тогда женщина, совладав с лицом, стерев улыбку, очень серьезно спросила что-то — на адыгейском.

Даша сперва по-русски, а потом зачем-то по-английски, пыталась объяснить, что ищет коммуну художников, а именно Хлебникова, но все было тщетно — женщина в халате качала головой и что-то презрительно говорила, из всех ее слов было понятно только одно: «русский». Разговор явно не клеился, Матвей пытался разговаривать с ней как любой русский обычно говорит с иностранцами — орал и произносил слова по слогам:

— ХУ-ДОЖ-НИ-КИ. МЫ ИЩЕМ КОММУНУ, СЕЧЕШЬ? КОММУНУ!

— Я-то секу, — устало сказала женщина по-русски, — это ты не сечешь.

Повисла пауза.

— Так ты понимаешь нас? А че ты мне голову морочишь тогда?

Женщина захлопнула дверь.

— Класс, — тихо сказала Даша. — Ты просто мастер-переговорщик.

Они сошли с крыльца и стояли на дороге, растерянно оглядываясь.

— Даша? — сверху раздался голос. — Матвей, ничего себе! — Из окна второго этажа на них смотрел Данил. — Погодите, я сейчас! — Он исчез из проема, они слышали его шаги на лестнице.

— У меня глюки сейчас или это реально он?

— Это реально он.

Данил появился на пороге, смеясь от радости, так, словно встретил старых друзей. Было видно, что он хочет обнять их, но стесняется. Хиппарский балахон его был постиран, борода подстрижена, он был еще сильнее похож на Христа.

— Какими судьбами!

Тут Даша вспомнила, что он ведь и правда рассказывал про коммуну в Краснодаре — вот это совпадение. Она объяснила ему, что ищет художника Хлебникова.

— А, да, был такой, — кивнул Данил. — Пойдемте, я вас с друзьями познакомлю. — Пока поднимались по сгнившей лестнице наверх, он шепотом добавил: — Они понимают по-русски, но говорить на нем не будут — это правила коммуны. Вы не переживайте, я буду переводчиком. Меня в коммуну еще не приняли, поэтому мне по-русски можно.

Они поднялись наверх. Тут было несколько просторных комнат, заваленных всяким хламом, в углу на матрасе спали сразу несколько человек. Прямо в центре одной из комнат мужики разожгли костер и подкидывали в огонь выдранные паркетины. Дым уходил в дыру в потолке. Данил подошел и заговорил с ними, мужики обернулись на Дашу и Матвея.

— Хлебников был тут, — сказал Данил. — Но ушел.

Один из мужиков — голова у него была забинтована, сквозь бинт проступала клякса засохшей крови — заговорил с Данилом, минуту они общались на адыгейском, затем Данил перевел.

— Это Абдул, он знает Хлебникова. Он спрашивает, почему вы его ищете.

— Я сегодня ходила к кадавру, в штольнях который, а там рисунок на стене, такой характерный, святой с молотком. И кто-то вбил кадавру в голову гвозди. Мне гид сказал, это Хлебников сделал. Ищу его теперь, поговорить хочу.

Мужики мрачно переглянулись. Абдул заговорил, и Даша сразу различила слова «ебнутый», «пиздец» и «мудак» — ругался художник вполне по-русски.

— Абдул говорит, что Хлебников, эм, не очень хороший человек. Он и до войны был не того себе, а как вернулся — так совсем того.

— То есть вы не знаете, где его искать?

Абдул что-то сказал Данилу, тот кивнул и перевел.

— Точно не тут. Он с Абдулом поругался, Абдул его выгнал. У нас правила есть: по-русски не говорим, кадавров не калечим. Хлебников нарушил оба. Абдул точно не знает, где он сейчас, но, говорят, где-то на окраине кости бросил. Там дачный поселок заброшенный, куча домиков. Вот его в одном из них видели.

>>>

Дачный поселок на окраине, как ни странно, совсем не выглядел заброшенным. На главной улице стояли явно осиротевшие дома, пустые, с заросшими дворами и сгнившими фасадами. Но были и другие, очевидно ухоженные и обжитые. На одном из участков дребезжала газонокосилка, у забора стояла машина, Даша окликнула хозяина, навстречу ей вышел седой мужик в разноцветных шортах и панамке, лицо и плечи намазаны кремом от загара. Даша сказала, что ищет художника, который, как ей сказали, недавно перебрался сюда. Она не особо рассчитывала на удачу, но мужик в панамке сразу указал на нужный дом.

— Ага, вон там, Совхозная, девять. Он там живет. Лысый такой, приходил ко мне, прикольный мужик, мы иногда в нарды играем.

Дом девять на улице Совхозной выглядел зловеще: двор зарос кушерями, окна забиты фанерой и досками, крыша сгнила и просела, вот-вот провалится. Яму на дороге у дома кто-то засыпал картошкой. Такое тут бывало часто — если выброс, картошке конец, в пищу она не годится, только в помойку. Картошка в яме на дороге как-то выживала, и даже проезжающие авто не могли сломить ее дух, клубни прорастали, пускали белые корешки.

Даша перешла дорогу и заглянула в одно из окон, в щель между досками — внутри было сумрачно, но она разобрала очертания спортзала, маты на полу, гири и штангу, плакат с каким-то качком на стене. Как странно, подумала она, что никто не утащил гири и штангу, помещение просто бросили как есть, словно убегали в спешке. Они обошли дом, Матвей легко выдрал несколько досок и показал Даше.

— Он их для маскировки присобачил, даже не прибиты толком, видишь? Чтобы выглядело, как будто тут никого.

Даша толкнула дверь и шагнула через порог.

— Добрый день, — сказала Даша, — тут есть кто-нибудь? — Помолчала. — Ау?

Воздух внутри был влажный, душный, неподвижный, и пахло почему-то речным илом и гнилыми водорослями, словно дом совсем недавно пережил затопление или его подняли со дна реки, и Даша совершенно не удивилась бы, если б, переступив порог, увидела на стенах колонии устриц и водорослей, а на полу трепыхающихся рыб или пятящихся раков, цокающих по линолеуму своими мелкими, тонкими, суставчатыми лапками. Она даже представила себе, как это могло бы выглядеть. Но ни рыб, ни раков не было, только запах застоявшейся воды. Кое-где в углах на полу и на стенах — желто-рыжие подтеки, взрывы плесени. Шторы в пятнах, как будто о них руки вытирали.

Были и совсем необъяснимые вещи: например, мебель в гостиной — кресла, диван, столики, стулья — все было плотно замотано в пленку, словно их все же хотели вывезти, но передумали и бросили так, в состоянии коконов.

В углу в коридоре, под лестницей, лежала стопка широких сосновых досок, рядом — мешки с грунтовкой, один из них был порван, из дыры на пол просыпался серый порошок.

Со второго этажа доносился звук — ветер, делая длинные паузы, стучал оконной рамой. Даша стала подниматься, ступеньки жалобно скрипели под ногами, на одной из ступенек — раздавленный таракан, желтое нутро брызнуло во все стороны и уже давно высохло. Она заглянула в первую комнату слева — детская, все вещи на месте, с поправкой на время и сырость, словно в один вечер жизнь в этом доме просто остановилась, жильцы испарились.

Только одна комната в доме отличалась от других. Толкнув вторую дверь слева, Даша застыла на пороге. Это был большой зал, и он был весь вдоль стен заставлен иконами. Иконы разных размеров — от больших в полтора метра высотой, до мелких, карманных — стояли, прислоненные к стенам. Не все были закончены, на части из них у святых не было лиц или не хватало деталей — их просто не успели дописать, некоторые доски были и вовсе пусты, автор лишь загрунтовал поверхность, но к работе не приступал. На всех иконах был один и тот же святой — тот самый, с молотком.

Она подошла к стучащему окну, распахнула его пошире — с улицы потянуло чем-то сладковатым, похожим на запах гнилых абрикосов. Даша разглядывала сосны, забор, заросший высокой травой, сгоревшие пятиэтажки вдали и предсумеречное небо — и все не могла понять, что именно тут не так. Потом поняла — ее не покидало ощущение, словно кто-то из укрытия наблюдает за ней.

Глава без номера

Контекст и маргиналии

«Есть такое известное английское стихотворение — о войне, проигранной из-за одного гвоздя. У нас оно известно в переводе Маршака:

Не было гвоздя –
Подкова
Пропала.
Не было подковы –
Лошадь
Захромала.
Лошадь захромала –
Командир
Убит.
Конница разбита –
Армия
Бежит.
Враг вступает в город,
Пленных не щадя,
Оттого что в кузнице
Не было гвоздя [6]!

О причинах гражданской войны будет написано еще много, но уже сегодня многие мрачно шутят, что восстание на Кубани, как в том самом стишке, началось с гвоздя, другие считают, что оно началось с конфликта из-за вывески на магазине фермерских продуктов. Третьи уверены, что причина всему — кадавр.

Все три утверждения верны и в той же степени ложны.

Возникновение мортальных аномалий на юге оказало влияние на многие сферы жизни, в том числе на производство сыров. Кроме зеркал и сельхозкультур, от выбросов соли страдали еще и молочные продукты — в особенности сыры. Уже в первые месяцы после Дня Ноль адыгейские фермеры обратили внимание, что в случае сильного выброса сыры напитывались солью кадавра и становились совершенно непригодны для потребления. В связи с этим на Кубани возник своего рода культ почитания мортальных аномалий: кадавры — или «дитятки», как их тут прозвали, — стали для местных фермеров кем-то вроде богов плодородия, только наоборот. Все знали: обижаешь дитятку — урожая не жди.

Поэтому к аномалиям относились бережно, старались не беспокоить, не трогать, чтобы не дай бог не вызвать новый выброс. Если осенью удавалось собрать хороший урожай и произвести вкусный сыр, благодарили за это ближайшего кадавра. Если урожай был побит, значит кадавр недоволен, «разгневали дитятку».

За почти тридцать лет подобные суеверия стали неотъемлемой частью рабочего процесса всех местных фермеров и пастухов.

 

В 2025 году Нахо Шакмаеву исполнилось шестьдесят лет, его семья владела сыроварней и магазинчиком в станице Холмской Краснодарского края. Он был одним из немногих представителей малого бизнеса, кому удалось адаптироваться к новым условиям производства. Нахо гордился сырами, которые производили на его семейной сыроварне, и всегда внимательно следил за их качеством. В начале марта 2025 года утром он приехал в цех и заметил корки соли и трещины на зеркале-канарейке у входа. Накинув халат, он зашел в технический отдел и проверил сырье — все сырье было испорчено.

Ближайший дитятка стоял в двух километрах от фермы, и Нахо отправился к нему, проверить что случилось, и обнаружил на его теле следы ударов. Когда-то Нахо даже изготовил табличку с просьбой не трогать дитятку и подробным объяснением, что выбросы губительны для местных ферм и сыроварен. Теперь табличка лежала в траве, сломанная и растоптанная. Некоторые жители предлагали обнести кадавра забором, чтобы уберечь от вандалов, но суеверные фермеры были против — боялись разгневать дитятку, считали, что так будет хуже.

Нахо заподозрил кого-то из конкурентов. У него было оборудование: фермеры давно освоили технологии, овец и коз на полях пасли с помощью дронов, а хищников и мародеров отслеживали расставленные по периметру камеры с датчиками движения. Одну из таких камер Нахо установил на дереве возле кадавра.

Следующим вечером в объектив камеры попали несколько подростков. Оказалось, они ходили к дитятке пощекотать себе нервы, и тем вечером один из них пытался забить кадавру в голову гвоздь. Последние годы забивание гвоздя в кадавра стало одним из жестоких местных суеверий, и больше всего оно вредило именно фермерам; выбросы после гвоздей были особенно сильные.

Нахо подкараулил мальчишку, отобрал гвоздь и попытался объяснить, что трогать кадавра нехорошо, но школьник оказался наглый, стал дерзить, и фермер в запале отвесил ему пощечину.

Тем же вечером домой к Нахо явился Петр Нестеров, отец побитого подростка. Нестеров был сотрудником местной администрации, коллеги отзывались о нем, как о человеке «сложного характера». Он потребовал от фермера вернуть гвоздь и извиниться перед сыном за оплеуху, но получил отказ.

Через неделю, 15 марта 2025 года, Нахо получил уведомление от администрации района, подписанное Нестеровым, с требованием убрать несогласованную вывеску с фасада дома 7 на улице Казачьей, где находился магазин семьи Шакмаевых.

Дело в том, что вывеска магазина была на адыгейском языке. Она висела на фасаде уже много лет и совершенно никого не смущала. Но Нестеров был известным крючкотвором, любил придираться, докапываться до людей, так он чувствовал свою власть. Требование снять вывеску, как считают историки, стало отправной точкой для всех дальнейших событий, ведь в бытовой конфликт двух мужчин оказался втянут язык; язык одного из малых и давно [данные извлечены] на юге народов.

Жена Нахо, Дана, позже вспоминала, что из администрации муж вернулся очень злой и сообщил, что чиновник требует, чтобы вывеска была на русском. Нахо отказался подчиниться, а ночью 2 апреля вывеска пропала — кто-то по-варварски отодрал ее от стены. Нахо заказал новую вывеску, но и она не провисела и дня. История о борьбе за вывеску распространилась по внутренним чатам фермеров, и коллеги пришли поддержать Нахо. Вечером после закрытия магазина несколько мужчин остались дежурить прямо у входа, двое из них были [данные извлечены]. В три часа ночи к дому 7 на Казачьей улице подъехала патрульная машина. Полицейские угрожали фермерам и требовали разойтись. Фермеры объяснили, что защищают частную собственность, полицейских объяснение не устроило, началась потасовка, Нахо и его приятели были задержаны и доставлены в отделение.

Далее события развивались стремительно: история с вывеской благодаря интернету и внутренним чатам предпринимателей разлетелась по всему региону, и четыре магазина в Краснодаре и ближайших районах в знак солидарности с коллегой сменили вывески — с русского языка на адыгейский.

Тут бы [данные извлечены], но нет. Шел 2025 год, [данные извлечены]. [данные извлечены] не извлекать из [данные извлечены] вообще никаких уроков. В девяностые годы [данные извлечены] объявившую о независимости [данные извлечены] ее столицу, Грозный, [данные извлечены]. Стараясь пресечь любые [данные извлечены], российские власти на протяжении последних тридцати лет занимались [данные извлечены].

В 2025 году, объявив войну вывескам на адыгейском, [данные извлечены] задели больной нерв: они совершенно не учли то, как снятие вывесок будет выглядеть в глазах местных диаспор. Привычные [данные извлечены] привели к [данные извлечены]. В школах на Кубани адыгейский язык уже давно не был обязательной дисциплиной, его преподавали факультативно в отдельных областях по паре часов в неделю; зачем изучать язык, на котором никто не говорит, который не поможет сделать карьеру? Национальный язык был почти полностью выдавлен русским, и много лет никому, кроме этнографов, не было дела до проблем Адыгеи, но война с вывесками вновь возродила разговоры о судьбе национальной культуры. 22 апреля в школе номер [данные извлечены] в хуторе [данные извлечены] несколько учеников девятого класса во время урока истории о Кавказской войне отказались разговаривать с учительницей по-русски. Подростков вызвали в кабинет директора, один из них пронес с собой телефон с включенной камерой. На видео видно, как неизвестный человек, грязно ругаясь по-русски, угрожает детям, что [данные извлечены].

23 апреля был задержан Иван Михайлович Арзаманов, доцент кафедры филологии краснодарского университета. На занятии он обсуждал со студентами видео из школы номер [данные извлечены], войну с вывесками, и, как утверждается в протоколе, «был чрезмерно категоричен в высказываниях». Кто-то из студентов донес на него, и следующим утром у двери его дома уже ждал наряд. На видео задержания двое сотрудников ФСБ в бронежилетах и с автоматами с криками и угрозами валят доцента на землю так, словно он опасный террорист.

Дело школьников и арест преподавателя вызвали новую волну недовольства. Самоисполняющееся пророчество во всей красе: [данные извлечены].

27 апреля в городе начались [данные извлечены] и [данные извлечены]. Уже через неделю, к 1 мая практически весь юг [данные извлечены] — в Ростове, Нальчике, Дагестане и Владикавказе.

Разумеется, утверждать, будто [данные извлечены] из-за гвоздя или вывесок — сильное упрощение. Причины лежат гораздо глубже: тут и [данные извлечены], и [данные извлечены], и вызванный бесплодием земель кризис. Как говорят в таких случаях: накипело.

Так началась наша [данные извлечены].

Руслан Дудиев, «Карта и территория: границы и власть наСеверном Кавказе после образования ОРКА»,

Издательство W-word, 2027 год.

Глава восьмая

Армавир

Заехали на стоянку, Матвей дернул ручник, сидел, тер обеими руками красную, обгоревшую шею и морщился от боли.

— У меня все на хрен затекло, пойду разомнусь хоть.

Последний участок дороги и правда был сущий кошмар: дырявый, битый, сплошные ямы, «Самурая» дергало и трясло так, что Даше казалось, будто все органы в теле перемешались. Она была рада стоянке — можно перевести дыхание, побороть тошноту.

Матвей вышел, потянулся пальцами к носкам, повертелся мельницей, похрустел суставами, наклонился к окну.

— Закройся тогда изнутри, а то мало ли что.

Обошел «Самурая», открыл багажник, порылся в нем и зашагал к лесополосе.

Даша закрыла глаза и откинула голову на подголовник. Возможно, стоило, как и брат, выйти, размять кости — впереди еще километры такой же пытки — но она так плохо спала эту ночь и сейчас не могла заставить себя выйти, стрекот кузнечиков в траве нагонял дрему, и она почти сразу отключилась. Поспать ей, впрочем, не удалось: вдали, за деревьями, что-то бухнуло, эхо грохотом прокатилось по степи. Даша потерла глаза, огляделась, Матвея не было. Она сперва решила, что это гром, но нет — небо чистое, что-то не так. Снова бухнуло, еще раз, и еще, и теперь было очевидно — выстрелы.

Даша вышла из «Самурая».

— Матвей?

За деревьями снова прогрохотало, и Даша пригнулась, хотя свиста пуль не было, но выстрелы рядом — неужели где-то бои? Кто это может быть? Партизаны? Она перебралась через кювет, направилась к лесополосе и вскоре за деревьями увидела спину Матвея. Он стоял в поле с карабином в руках. Дернул затвором, загнал в ствол новый патрон, вскинул приклад к плечу, прицелился — бах! — банка «Ред Булла» на камнях подлетела и упала на землю.

— Матвей, еб твою мать!

Он оглянулся. Желтую бейсболку он повернул козырьком назад, ему, вероятно, казалось, что это круто.

— Че?

— Ты же размяться вроде пошел.

— Ну так, — он взвесил карабин в руках, — я и разминаюсь. А ты чего? Хочешь тоже?

Даша запнулась, ей уже доводилось стрелять из этого карабина, она даже знала его название — «Горностай». Она и забыла, что Матвей всюду таскает его с собой.

— Чего тебя стрелять-то потянуло?

Матвей пожал плечами.

— Не знаю, настроение такое, пристрелить пару банок «Ред Булла». М-м? — Он протянул карабин Даше, она взяла его — тяжелый. Дернула затвором, проверила патрон в стволе.

— Погоди, пойду новую банку поставлю, — Матвей достал из пакета для мусора пустую банку «Ред Булла» и зашагал через поле к камням. Даша смотрела ему в спину. Вскинула карабин, прицелилась, пару секунд держала его на мушке, медленно положила палец на спусковой крючок. На секунду представила, как стреляет и как он падает ничком и лежит неподвижно в траве. По спине побежали ледяные мурашки, она опустила ствол, огляделась. Вокруг — никого, если выстрелить — никто не узнает. Снова вскинула карабин, прицелилась в козырек желтой бейсболки, какое-то время стояла так, затем отвела ствол чуть в сторону. Матвей дошел до камней и уже собирался поставить банку на булыжник, когда раздался выстрел. Пуля прошла рядом с банкой и, чиркнув по камню, высекла сноп искр. Карабин пнул Дашу прикладом в плечо, в ушах засвистело — давненько она не стреляла, совсем забыла это ощущение. Сквозь облачко порохового дыма она увидела Матвея, он отскочил от камня и упал на задницу. Поднялся и с ужасом посмотрел на руку, затем на Дашу — совершенно ошалевший.

— Ты… ты че творишь? С-с-совсем ебнулась? Ты мне пальцы могла отстрелить.

— Извини, — спокойно сказала она.

>>>

Когда Институт объявили «нежелательной организацией», вопрос о безопасности сотрудников обсуждался в первую очередь. Большинство ученых — в том числе Даша — эвакуировались из России, но позволить себе такую «роскошь» могли не все. Некоторые остались — по разным причинам. Прощаясь, все обещали друг другу сохранять связь, и почти никто не сдержал обещание. В основном из соображений безопасности. Все знали, что за живущими в России бывшими сотрудниками Института наблюдают, и любой контакт с кем-то из-за границы может закончиться бедой.

Ограничения и протоколы безопасности привели к тому, что за пять лет в эмиграции Даша потеряла почти всех друзей в России, утратила связь с коллегами, и единственным человеком из прошлой жизни, с которым она более-менее регулярно общалась, была Кристина Тишко, ее коллега с кафедры этнографии. Когда Родченко арестовали, Видич предлагал всем сотрудникам помощь в эвакуации, переезд в Латвию или Сербию, но Кристина отказалась. В Армавире у нее жили престарелые родители, ее матери диагностировали болезнь Альцгеймера, и Кристина не могла ее оставить.

Вот так и вышло: пять лет назад их пути разошлись, Даша уехала, а Кристина, как сама говорила, «залегла на дно в Армавире» (она даже аватарку в мессенджере сменила на плакат фильма Макдоны: грустный Колин Фаррелл в пальто на фоне Брюгге), ни о какой научной карьере она уже не помышляла и в письмах Даше признавалась, что иногда жалеет о сделанном выборе и представляет, что было бы, поступи она иначе — «сейчас сидели бы с тобой, Дашка, в Берлине, обсуждали студентов, учебную программу, вот была бы жизнь». Даша так и не смогла признаться Кристине, что ей отъезд тоже дался большой ценой — никакой должности в Берлине она так и не получила и все пять лет работала где придется.

Когда месяц назад в секретном чате Даша сообщила, что, кажется, скоро вернется и будет проездом в Армавире, Кристина сперва не поверила, затем завалила ее стикерами с танцующими уточками (ее любимый стикерпак) и сообщила, что первым делом в Армавире Даша должна попробовать «бомбическую армавирскую шавуху».

Когда они встретились на площади, Кристина бросилась Даше на шею, обняла, потом отпрянула, словно спохватившись, что нарушила чужое личное пространство, и смущенно вытерла слезы.

— Прости, — сказала она, — увидела тебя и вспомнила прошлую жизнь.

Они дошли до небольшого ларька, внутри которого стоял аппарат, который Кристина назвала «шарманкой для шаурмы», или «шаурманкой». На ее вертикальном вертеле медленно вращался огромный шмат мяса, мужик в засаленном халате срезал с него ломти поджаренной свинины. Мужика звали Вадик, он был страшно рад видеть Кристину, мягко упрекнул ее за то, что давно не заглядывала и отказался брать за шаурму деньги. Кристина вручила Даше горячую, длинную — сантиметров тридцать — шаурму в сырном лаваше.

Они сели на лавочке с видом на площадь. Тут, заметила Даша, похоже, готовились к концерту: рабочие собирали сцену из металлических труб и досок, монтировали акустическое оборудование, из подъехавшего грузовика выгружали красные складные стулья, вдоль дорожек выставляли красные флагштоки с гербами ОРКА.

Шаурма действительно была чертовски вкусная, с корейской морковкой и тонко нарезанными солеными огурчиками. Даша хотела что-то сказать, но Кристина прервала ее:

— Сначала поешь, пока горячая, потом поговорим.

Следующие пять минут они сидели на лавочке в тени дерева и молча жевали, наблюдая за тем, как монтируют сцену. Еще чуть вдали на спортивной площадке подросток отрабатывал трюки на скейтборде — снова и снова прыгал с пандуса, скейтборд глухо клацал колесами при приземлении.

Кристина первая разделалась с гигантской шаурмой и заговорила, вытирая руки салфеткой. Рассказала немного о родителях и о том, как ей живется тут, «в подполье».

— Тут хорошо, тихо, шаурма опять же бомбическая, у Армавира только один недостаток — скучно пиздец. Я много чем пыталась заниматься, хотела вот роман писать. Пока в Институте работала, думала, ух, вот бы мне месяц свободный, ух, напишу великий роман. И вот все наебнулось, и я такая приезжаю сюда, времени вагон, хоть месяц, хоть год, и думаю: щас ка-а-ак сяду да ка-а-ак напишу свою «Жизнь в лесу», только не в лесу, а в Армавире. Даже наброски делала, но в итоге сдулась через месяц. Когда вздрагиваешь от каждого стука в дверь — это тошно, это калечит. У меня так было: пишу одно предложение в роман и потом пять минут сижу, воображаю, что мне за него будет, если найдут. Да и кто его напечатает сегодня, такой роман? Херовый из меня Генри Торо вышел, а Солженицын — еще хуже. Я читала, как Солж черновики «Архипелага» в шестидесятых прятал, одна глава здесь, другая там, то еще приключение было. Я так не могу, — она с грустью посмотрела на проходящую мимо женщину с коляской. — Но, знаешь, есть и свои плюсы. Чтобы как-то энергию выплеснуть, я книжный клуб создала.

— С-рьезно? — спросила Даша с набитым ртом.

— Угу, нас тут девять человек, собираемся в библиотеке имени Чуковского раз в месяц, обсуждаем что-то из классики, вот недавно про рассказы Акутагавы спорили, «Зубчатые колеса» и прочее. Руководство библиотеки не против, только просит нас не выбирать «остросоциальные» романы, про современность тоже нельзя, как бы чего не вышло. Каждое заседание клуба мы начинаем с приветствия товарищу майору, с шутки, что среди нас точно уже затесался внедренный провокатор, — она усмехнулась. — Звучит как прикол, но проблема в том, что после стольких лет мне теперь без всяких шуток везде мерещатся менты-провокаторы. Знаешь, меня в юности очень смешили все эти романы про попаданцев, где какой-нибудь типа старшина запаса из наших дней случайно перемещается в прошлое и обнаруживает себя в теле Сталина или Берии, и я хотела по-постмодернистски обыграть эту дебильную идею переселения душ, написать роман про то, как, типа, прикинь, такой вот попаданец перемещается в сорок четвертый год и постепенно обнаруживает, что все члены руководящего состава КПСС — попаданцы из будущего, и то есть натурально ни одного реального человека в прошлом не осталось, только фантасты-инцелы из будущего, дрочащие на совок. Теперь я иногда вспоминаю эту идею, когда прихожу в библиотеку, и ради смеха воображаю, что абсолютно все члены моего книжного клуба — тоже на самом деле не живые люди, а внедренные фсбшные провокаторы, и я такая сижу и обсуждаю рассказы Акутагавы с толпой ментов, единственная цель которых — завести на меня дело по статье два-восемь-два. — Она рассмеялась. — Это, конечно, шутка, но сколько в ней правды, никто никогда не узнает.

Парень на спортплощадке наконец сделал идеальный кикфлип и вскинул руки в победном жесте. Кристина захлопала ему, он обернулся на нее и смущенно улыбнулся.

— А ты как? Пишешь что-нибудь? — спросила Кристина после паузы. — Ты ведь что-то писала вроде, еще в Институте.

Даша вздохнула и неохотно призналась, что действительно пишет сейчас травелог о своей экспедиции, но получается, мягко скажем, не очень. Даша хотела написать о том, как живут люди после всего пиздеца, и показать их, этих людей, нормальными, а не дикарями или промытыми пропагандой психами, какими их — невольно или намеренно — рисовали некоторые ее коллеги. А в итоге что? А в итоге она листает черновик, и в нем — все то, чего она пыталась избежать: рассказ про спятившего деда-конспиролога, а еще — про ментов и доносчиков в каждом городе. Словом, книга не клеилась и было ощущение, что Даша угодила в ту же ловушку, что и другие авторы, проделавшие этот путь до нее.

— Мне как будто не хватает таланта изобразить повседневность и скуку жизни в несвободном государстве, — жаловалась она. — Вроде пытаешься правду писать, а на деле получается: трупы, трупы, трупы, менты, менты, менты.

— Не знаю, чем ты недовольна, — задумчиво сказала Кристина. — Я как человек, который тут живет, могу подтвердить: часть с трупоментами звучит вполне реалистично. — Она помолчала. — Поверить не могу, что вы Институт возродили. Прям вот так? Без Родченко?

— Да, теперь Видич руководит.

— Ох, профэссор Видитч, — Кристина изобразила восточноевропейский акцент, она всегда шутила, что Видич — реинкарнация Дракулы; хотя на самом деле корни у Видича были сербские и к Румынии он не имел никакого отношения. — И как он?

— Не очень, старый уже.

— Я так и думала. Но вот ты вернулась, собираешь данные. Нашла что-то интересное?

Даша рассказала о кадавре под Краснодаром, о вбитых гвоздях и образе святого с молотком.

— Ни фига себе, — Кристина присвистнула. — Это что-то новенькое.

— Ты, может, что-то слышала об этом?

— Не, я же на дно залегла, я стараюсь от кадавров подальше держаться сейчас. На воду дую, если вижу мента на улице — сворачиваю в ближайший переулок и прячусь, стараюсь даже не смотреть в их сторону. Но я другое слышала. Месяц назад или типа того сюда приезжали какие-то люди, сказали, из института изучения аномалий. Я сперва реально подумала, это вы с Видичем, даже пошла посмотреть, думала, щас увижу вас и расплачусь от радости. Оказалось, нет. Какие-то левые типы в хаки, ездят на военных грузовиках. И у меня, знаешь, прям ревность проснулась, — Кристина засмеялась. — Кто посмел, думаю. Неужели кто-то здесь внутри страны изучает кадавров? Это что же, закон этот дебильный отменили? Я даже написала паре друзей из прошлой жизни, попросила пробить — что за гуси такие, что за институт? Оказалось, нет, не наши, другая контора какая-то. И эти самозванцы уже устроили пару катастроф в Поволжье. Есть слухи — никак не могу их подтвердить, но мне, скажем так, птички напели, что кто-то спалил МА-78, который под Самарой стоял, у реки. Говорят, испытывали какую-то новую технологию. Там полная жопа была, вроде и погибшие есть, но дело замяли, скрывают как могут.

— Блять, — тихо сказала Даша. — Сука. Теперь понятно, что это было.

— Что? Ты знала про них?

— Нет. Но Видич показывал мне карту. Я поэтому и приехала. Мы пытаемся понять, почему выбросов так много стало. Видич именно поэтому возродил проект: данные со спутников, пробы почвы — там очень тревожно все выглядит. А тут, оказывается, вот оно что. «Испытывают новые технологии». Стоило догадаться.

Кристина скатала упаковку от шаурмы в шар и по-баскетбольному бросила в урну. Встала и жестом показала Даше, вставай, мол.

— Пойдем, покажу че.

— М-м?

— Тут недалеко, чуть за городом. Как раз по твоей части, для отчета пригодится.

Земли вокруг Армавира из-за выбросов в последние годы постепенно превращались в пустыни, испещренные трещинами поля солончака. Вдали в жарком мареве миражами дрожали бараки и сотни людей с лопатами. Под палящим солнцем они вскапывали растрескавшуюся землю.

Кристина и Даша стояли вдали, за забором из рабицы с колючей проволокой поверху, и наблюдали за работой.

— Их пригнали строить хученги.

Хученгами тут называли сооружения для борьбы с эрозией, глубокие каналы с водой, похожие на средневековые защитные рвы. Технологию изобрели китайцы, в воде в каналах разводили биолюминесцентные водоросли, считалось, что они должны остановить расползание солевых пятен. В ночи водоросли светились голубоватым светом, их свечение было видно издалека. На фотографиях и видео это было очень красиво.

— Это только на фотках красиво, — сказала Кристина, словно прочитав Дашины мысли, — на самом деле херня это все, ни хрена они не работают. Их копают, чтобы было чем занять заключенных, обыкновенная пытка, бесплатный труд, как покраска травы в армии. В смысле, может, какой-то толк от хученгов раньше и был, но это раньше, а потом кадавры на той стороне, — она указала пальцем вдаль, за спины ссыльных, — стали выбрасывать столько соли, что никакой ров не спасает.

— Это как же надо покалечить кадавра, чтобы он все земли в округе вот так выжег.

Даша открыла карту на телефоне, проверила — на той стороне, за лагерем, стояли кадавры МА-71 и МА-72. На карте была пометка, что с тех пор как создали ОРКА, к ним не подобраться, земля вокруг теперь принадлежала местному отделению службы исполнения наказаний.

Даша оглядывала забор и колючую проволоку, словно прикидывала, можно ли перемахнуть.

— Если хочешь добраться до кадавра, есть один способ, но тебе не понравится, — Кристина указала на кучку кособоких строений у въезда на территорию лагеря. — У них там музей есть, натурально музей ФСИН, я не шучу. Покупаешь билет и — вуаля! — ты уже в лагере, и вполне законно. Говорят, кадавр там на заднем дворе стоит, его видно во время экскурсии.

— Ты ходила?

— Я — нет. Хотя теперь, знаешь... — Кристина посмотрела вдаль, на лагерь. В глазах у нее засветился азарт, она словно впервые за долгое время вспомнила, каково это было — работать в Институте. — Давай, что ли, правда сходим, посмотрим? Как в старые добрые?

— Даже не знаю.

— А что? Тебе же в любом случае надо его сфотографировать, так?

>>>

Фасад музея находился на реставрации, правая половина была уже готова, только-только оштукатуренная и окрашенная, левая — обшарпанная и облупленная. Похоже на рекламу зубной пасты, подумала Даша, когда тебе показывают «до» и «после». Город вообще выглядел так, словно переживал нападение армии реставраторов — каждый второй дом захвачен, покрыт металлическими иероглифами строительных лесов. С тех пор как юг перешел под крыло ОРКА, китайцы сражались с разрухой на каждом углу, иногда весьма успешно.

Внутри было прохладно, по углам висели кондиционеры.

Они остановились у окошка возле входа купить билеты.

— Вам с вагоном или без? — спросила кассирша.

— Что, простите? — Даша склонилась поближе к окошку.

— Экскурсия. С вагоном или без? Будете вагон смотреть?

Даша обернулась на Кристину.

— Мы будем смотреть вагон?

— Конечно, будем, — Кристина склонилась к окошку. — Мы ради него и пришли, — и шепотом объяснила Даше, что за домом есть фрагмент железной дороги, на которой стоит один из главных экспонатов — старый вагон для перевозки заключенных. Билеты на него почему-то продают отдельно, как дополнительную услугу. Но самое главное: те, кто был на экскурсии, говорят, из вагона отлично видно кадавра.

Даша бросила взгляд на камеру наблюдения на стене — черный объектив с красным индикатором в углу.

В предбаннике на стене висели большие портреты чиновников: президента, министра обороны, еще каких-то людей в форме и почему-то маршала Жукова. В углу у входа в экспозицию Даша увидела сувенирный магазин. Она не раз бывала в региональных музеях и многое успела повидать, но магазин «фсин-сувениров» смог ее удивить: кроме стандартных кружек и магнитиков с эмблемой «Федеральной службы исполнения наказаний» (столп Закона, наложенный на перекрестье меча и ликторского пучка), тут было много такого, во что она не поверила бы, если бы не увидела собственными глазами: например, наборы детской пижамы и постельного белья в стиле «будни лагерного работника», а еще — водка «ФСИНовка», носки и шарфы с эмблемой ФСИН, а также мягкие детские игрушки — плюшевые мишки в форме надзирателей с маленькими плюшевыми дубинками в лапках. Даша даже думала купить такого мишку, просто чтобы, когда будет рассказывать о походе в музей, на руках было доказательство, что она не бредит и не сошла с ума — да, плюшевые мишки-надзиратели, да, продаются, да, триста рублей за штуку.

В первом зале стояли миниатюры: довольно качественные планы тюрем и казематов разных эпох российской истории. Гид — девушка в темно-зеленой форме — монотонным голосом, словно зачитывая приговор, рассказывала об «эволюции тюремных камер». Во втором зале за стеклами стояли манекены — криповые, стремные, с нарисованными глазами и приклеенными бровями и усами, — облаченные в форму надзирателей разных эпох. Вот такой форма была при Николае, во времена Кавказской войны, а потом, при большевиках, форму стали шить из более легких материалов, цвет и фасон изменились. Даша слушала, и ей казалось, что она по ошибке зашла в музей истории моды — так много времени и внимания уделяли тут приталенным пиджакам, кожаным ремням, сапогам и прочему.

Третий зал назывался «творчество заключенных», тут было множество экспонатов из хлебного мякиша: шахматные фигуры, нарды, четки, лошадки, солдатики. С особой гордостью гид обратила внимание на коллекцию слепленных из мякиша заточек и ножей. Для их изготовления, объяснила она, требовалось особое мастерство. Чтобы увеличить прочность лезвия, в мякиш добавляли соскобленную со стен камер бетонную крошку. Об этом гид рассказывала с таким видом, словно по-настоящему гордилась изобретательностью и смекалкой своих, так сказать, «подопечных». Впрочем, теперь эти вещи — приметы ушедшей эпохи, с грустью добавила она и пояснила, что несколько лет назад хлеб исключили из перечня необходимых продуктов, и его перестали выдавать в том числе в тюрьмах и лагерях. О том, почему хлеб пропал из рациона, она умолчала, типа «вы и так знаете», лишь добавила, что вместо него в тюрьмах теперь выдают заменитель, «новый хлеб», или «цилинь-хлеб», испеченный из синтетической муки, по калорийности он ничем не уступает хлебу настоящему, и даже превосходит его, да только из такого хлеба, как говорят сами зеки, слепить можно разве что горбатого.

В следующем зале были камеры — мучительно тесные, с крохотными окошками. Девушка-гид особенно подчеркивала «удобство» камер для заключенных, с ее слов выходило, что заключенные подчас живут получше многих на свободе, просто природа у зеков такая — все им вечно не так, жалуются, мемуары лживые пишут потом.

Кроме гида тут был еще охранник, здоровый, мясистый мужик, похожий на грустную горгулью. Даша представила, как вечерами, закончив смену, он едет к ближайшему готическому собору, забирается на стену и занимает свое место. Охранник-горгулья следовал за ними из одного зала в другой и наблюдал за Дашей из-под насупленных бровей с таким, как ей казалось, видом, словно припомнил ее и все не мог сообразить, где встречал раньше. Его назойливое внимание было очень неприятно: как мы по-тихому доберемся до кадавра, если на хвосте все время сидит этот смурый мордоворот, думала Даша.

Их вывели на задний двор и по мощеной плиткой дорожке повели к тому самому вагону. Вагон уже издали производил гнетущее впечатление — он весь был как будто бронированный, обшитый листами железа, плюс решетки на окнах. Внутри было еще хуже: солнце напекло железную крышу, стены дышали жаром, как в духовке, воняло грязным бельем. И еще мухи, десятки, если не сотни мух ползали по потолку и бились в мутные окна.

— Устройство вагона обеспечивает размещение до семидесяти человек спецконтингента, — бормотала гид заученный текст, флегматично отмахиваясь от мух, — тут три малых и пять больших камер, в малых помещается до пяти осужденных, в больших — до двенадцати. — Слово «осужденных» она произносила с ударением на «у». — Отдельный отсек для команды сопровождения: восемь мест — для караула, два — для проводников.

О вагоне гид рассказывала таким же тоном, как и о всем прочем — восхваляя работу и смекалку надзирателей, удобство и эргономичность конструкции.

— Скажите, а где тут туалет?

Вопрос как будто застал гида врасплох, сбил программу, и пару секунд девушка смотрела на Дашу не моргая, словно та сказала что-то на незнакомом языке.

— Туалет, уборная, — осторожно повторила Даша.

— Туалетов как таковых в камерах не было, это же вагон, сами видите, это технически непросто сделать.

— Нет, я имею в виду сейчас. Я хочу в туалет.

— А, да, простите, — спохватилась девушка. — Это вам в первый корпус придется вернуться, там табличка есть, можете у Игоря спросить, он подскажет.

Пока гид распиналась перед Кристиной, Даша вышла на солнцепек, который после душной бани в вагоне уже не казался таким уж ужасным — тут хотя бы дышать можно. Она огляделась, неужели ее вот так легко отпустили? Вроде музей надзирателей, и оставили без надзора. Шагая по дорожке, обернулась еще раз — никто не идет. Свернула и направилась к кадавру. МА-71 стоял, склонив голову, словно провинился. Еще на подходе она заметила ползающих по его серо-желтому лицу мух. Один из множества необъясненных парадоксов мортальных аномалий: одни стоят годами и совершенно не меняются, лишь покрываются корками соли, другие — как будто медленно гниют и привлекают мух. Этот был из последних, Даша сразу уловила запах мертвечины. Она сделала несколько снимков серо-желтого детского лица и сидящих на нем мух.

— Э! Ты че это делаешь?

Охранник-горгулья, набычившись, быстро шагал к ней прямо через кусты. Даша застыла, как олень в свете фар. Ну вот и все, подумала, сейчас меня и задержат. Какая же ты идиотка, Даша. Она вспомнила камеры наблюдения в музее, и как они поворачивались, когда она переходила из одного зала в другой. Вот что бывает, когда нарушаешь собственные протоколы безопасности.

Охранник надвигался на нее, пер, как бульдозер, казалось, он не собирается сбавлять скорость и сейчас просто врежется, протаранит, собьет ее с ног. Даша внутренне сжалась и приготовилась к удару. Но вдруг — он остановился и сказал что-то, она сперва не поняла, что именно, его тон — тихий, жалобный, извиняющийся — совершенно не вязался с решительным видом.

— Ч-что?

— Я говорю, за это доплатить придется, это не входит в услугу.

— Какую услугу?

— Ну че вы дурочкой прикидываетесь? На билете все написано.

Даша достала билет, повертела в руке. На обратной стороне внизу мелким шрифтом и правда была приписка: «Внимание! Фото с кадавром не входит в стоимость билета. Это отдельная услуга, за информацией обратитесь к сотрудникам музея».

Она несколько раз перечитала текст и вдруг, удивив саму себя, засмеялась. Охранник смотрел на нее подозрительно.

— Вы чего?

— Простите, это нервное, — пробормотала Даша; до сих пор не могла поверить, что нападение охранника закончилось не задержанием, а ценником. — Я не знала, что это отдельная услуга. На кассе ничего не сказали.

— Ну так а язык вам на што? Во народ, а. Спросить же можно. Это пятьсот рублей стоит.

— Пятьсот рублей за фото с кадавром?

— Ну.

— В кассе оплатить?

Охранник проводил Дашу до кассы и, увидев, как она оплатила услугу, сразу как будто бы подобрел и расположился к ней. Даже помощь предложил: «хотите, я вас с ним сфотографирую?» Его звали Игорь, он, кажется, вполне осознавал, что похож на горгулью, и говорил поэтому мягко, словно пытался компенсировать свой свирепый внешний вид спокойствием речи. Даша спросила, как ему тут работается, и он немного рассказал о себе: раньше, мол, жил с семьей в Ростове, работал в «Россельмаше» инженером на конвейере, отвечал за сборку молотилок для комбайнов. Потом завод «по понятным причинам» закрылся, и они с семьей перебрались в Армавир. Местный лагерь в каком-то смысле стал тут «градообразующим предприятием», почти все мужчины так или иначе работали в лагере или обслуживали его. Платили мало, зато стабильность и пенсия.

– А к кадаврам как относитесь? — спросила Даша.

— Да как к ним относиться-то? Тьфу. — Он выразительно плюнул в сторону мертвого мальчика.

— Мне говорили, тут где-то еще один есть, их тут два должно быть, — начала Даша. Подумала: если тут ценник на фото с кадаврами, может, на второго за деньги дадут взглянуть?

— Есть. То есть был.

— В каком смысле?

— Ну как, — Игорь дернул плечом, кивнул куда-то вдаль. — Я не знаю, что там случилось, у меня выходной был. Просто пришел на смену, смотрю, а там рожки да ножки. Его обожгло как будто. Дитятку. Там живого места нет, стоит головешка черная. И землю вокруг тоже. Ну, выжгло. Туда теперь не пускают никого, оградили все.

— И давно оградили?

— Да полгода как. Около того.

Глава без номера

Глава девятая

Армавир — Пятигорск

В Армавире они задержались еще и потому, что тут жила бывшая жена Матвея, Марина, и он хотел заехать к ней, забрать вещи, забытые еще при разводе. Подъезжая к дому, он все сильнее нервничал и ерзал.

— Надо было цветов купить. Или не, не надо. — Он посмотрел на Дашу. — Или надо? Она подсолнухи любит — это я точно помню. — Сдал на обочину, затормозил. — Хотя, если я приеду с цветами, она может решить, что я пытаюсь ее вернуть, а это не так. — Даша с интересом наблюдала за тем, как брат медленно сходит с ума. — Ну то есть, я люблю ее и все такое, и сделаю для нее все, но я не то чтобы, понимаешь? — Он выдохнул. — Как я выгляжу? Достаточно серьезен?

— Серьезен как инфаркт, — сказала Даша.

Матвей кивнул.

— Выйду подышать.

Вышел из машины и стоял неподвижно минуты две, уперев руки в бока. Затем сел обратно.

— Нормально все будет. Да? Приеду там ля-ля, все живы-здоровы, счастье какое. Никаких ссор и срачей, соберу вещи, сумку на плечо, и пулей в Пятигорск. — Он замолчал ненадолго, словно завис, затем вдруг посмотрел на Дашу. — Ты есть не хочешь? Я че-то прям хавать захотел. — Даша хотела было ответить, но он тут же перебил. — Нет, ты права, сначала дело, а потом уже поесть.

Семья Марины жила в районе, который всегда поражал Дашу: дома здесь были все старые и пестрые, как будто собранные из разных видов конструктора, с пристройками, надстройками, подстройками и недостройками. В одном из таких домов и жила семья Котрикадзе. Это был двухэтажный старый дом с колоннами у входа — еще в девятнадцатом веке он принадлежал какому-то местному купцу, потом, во времена Союза, его использовали как дворец бракосочетаний или вроде того, теперь же в комнатах с лепниной и высоченными потолками, где раньше узами брака соединяли сотрудников и сотрудниц местных радиотехнических предприятий, жили сразу несколько семей.

Даша отстегнула ремень безопасности.

— Мне, наверно, тоже надо зайти поздороваться.

— Не, лучше не надо, — сказал Матвей. Она вопросительно посмотрела на него, и он пояснил. — У нас сейчас такой период. Она такая, ты знаешь. Если с тобой сейчас зайду, подумает, я позвал, прикрываться.

— Э-э-э… ладно.

Матвей поднялся на крыльцо, пару секунд мялся перед дверью, нажал на звонок и сунул руки в карманы — глубоко, как школьник, который впервые пригласил одноклассницу на свидание и теперь на пороге ждет встречи с ее батей. Дверь распахнулась, и он вошел. Даша сидела в машине, праздно листала новостную ленту, когда в одном из окон дома появилась тетя Эка, мать Марины. Она перегнулась через подоконник.

— Даша, родная, скажи пожалуйста, а это что такое? Это как понимать? Мы тебя чем-то оскорбили? Ты нас больше не любишь?

Даша почувствовала, как краснеет.

— Да я же… я просто…

— Какое зло мы тебе сделали?! Ну-ка быстро заходи, я тебя покормлю.

— Но мы уже собирались ехать.

— Ничего не хочу слышать!

Даша зашла в дом, свернула на кухню и тут же остановилась, заметила отметки роста на дверном косяке. Матвей каждый год в день рождения измерял дочку Настю. В самом низу была первая отметка «3 года», затем написанные синим маркером цифры ползли все выше по косяку, 4–5–6–7 лет и так далее, последней была отметка «13 лет». Даша отвела взгляд и прошла в кухню. Тут был дым коромыслом, на плите на всех конфорках стояли сковородка и три огромные кастрюли.

— Сейчас положу тебе! — тетя Эка открыла одну из кастрюль, зачерпнула половником суп, налила в тарелку, поставила на стол. На плите зашипело, и тетя Эка кинулась обратно.

— Прости, что я вот так, — сказала она, — у меня тут, сама видишь, нам сегодня продукты привезли наконец, лагман готовлю, борщ и лапшу. Все сразу, полный дом голодных ртов. Попробуй и скажи, как по соли.

Даша зачерпнула суп ложкой, подула и попробовала.

— М-м-м, очень хорошо. Вам, может, помощь нужна? — спросила она, наблюдая, как тетя яростно нарезает лук огромным ножом.

— Ой, ну вот еще! Ты гостья! Сиди, я сама. Ты извини, что без хлеба. Вчера в «Цилинь» завезли, я талоны в зубы и вперед, в очереди как дура, а он, прикинь, из этой синтетической муки. Дрянь та еще, как будто картон жуешь. Совсем уже. — На плите снова зашипела сковородка, тетя Эка выругалась и кинулась к ней, потянулась убавить огонь и схватилась за поясницу.

— Ох.

Даша подскочила к плите и убавила пламя, открыла крышку, сняла деревянную лопатку со стойки и помешала уже начавший подгорать лук.

— Спасибо, дорогая, — смущенно сказала тетя Эка. — Совсем я старая уже. Надо хорошо помешать, а то подгорит.

— Да нет проблем, — Даша сдернула с кухонной стойки прихватку, схватила сковородку за ручку и ловким движением повара-виртуоза подбросила все содержимое в воздух и вновь поймала.

— Ни фига себе! Вот это фокус. Это как ты так?..

— Ты спрашивала, чем я за границей занималась. А вот чем, — Даша снова подбросила содержимое сковороды. — Лапшу готовила.

Тетя спрашивала ее про жизнь, бог ты мой, как хорошо, что ты вернулась! Даша вежливо отвечала: она не совсем вернулась — она в России по работе, приехала в экспедицию, но тетя не слушала, говорила свое, жаловалась на здоровье, причитала. Их разговор прервали внезапные крики из-за стены.

— Господи, ты зачем приехал вообще? Ради этого? — это была Марина.

— В смысле зачем? Ты сама просила! — отвечал Матвей.

— Я! Просила! Ха!

Кто-то хлопнул дверью. Это была еще одна особенность дома — поразительная акустика и слышимость. Все еще держась за поясницу, тетя Эка вышла с кухни и шикнула на Марину с Матвеем. Голоса стали тише: слов было не разобрать, но интонации не оставляли простора для интерпретаций. Вскоре из-за стены, кроме взрослых криков, стал доноситься детский плач, затем залаяла собака, и Даша удивленно обернулась.

— Вот же дурни, Зару разбудили, — цокнула языком тетя Эка.

Дверь распахнулась, в кухню ворвался Матвей, весь красный, волосы растрепаны, вены на шее вздулись — еще секунда, и схватит сердечный приступ. Он увидел Дашу в фартуке за плитой и замер.

— А ты че здесь делаешь? Я же сказал в машине ждать.

— А ты здесь не хозяйничай, Матюш. Сказал он, ишь! — фыркнула тетя Эка. — Гостей на пороге держать — смертный грех. Садись поешь лучше. У нас лагман готов уже.

Матвей оглядел стол, на лице его отражалась внутренняя борьба: он явно хотел есть, но гордость не позволяла остаться.

— Нет, — сказал он. — Нам пора.

>>>

Матвей гнал «Самурая» по трассе, лицо у него до сих пор было красное от обиды и злости.

— Чем пахнет? — спросил он. — Как будто хлебом.

— Мне тетя Эка тут завернула, — Даша зашелестела пакетом. — Хлеба нет, но есть сыр, колбасы немного. И лаваш из цилинь-муки. Хочешь, бутерброд сделаю?

— Нет, — сдавленно сказал Матвей. — Я сейчас где-нибудь у дороги заведение найду и там похаваю.

— Матвей.

— Что?

— Ну что за детский сад?

— Какой детский сад? Никакого детского сада.

— Ты до сих пор держишь бойкот, потому что тетя Эка когда-то назвала тебя «жирненьким поросяткой»?

— Ничего подобного.

— Тогда не выдрючивайся и возьми бутерброд.

— Нет. Просто, — он вздохнул, — просто оставь меня в покое.

Дальше ехали молча. Когда выезжали из города, на пути у дороги показалась вывеска «Дядя Ваня». Даша указала на нее пальцем.

— Что? — спросил Матвей.

— Ты же говорил, что хочешь есть.

— А, да. Блин. — Он стал вертеть головой, смотрел в зеркала. — Зараза! Тут двойная сплошная, не развернуться. Ты же потерпишь немного?

— Я вообще не голодная.

Они катили вдоль водохранилища, когда Матвей вдруг резко стал тормозить и сдавать к обочине — впереди виднелась забегаловка — и вывеска «Раки-Раки».

— «Раки-Раки»? Серьезно? — спросила Даша, но Матвей уже отстегнул ремень и вышел из авто.

Внутри было душно, и стоял почти нестерпимый запах речной тины и вареных раков. Это было одно из тех заведений, где открывашки для пива цепочками прикованы к столам. В углу бубнил телик, мордатый мужик за стойкой заметил их, но даже не пошевелился, когда они подошли, — смотрел футбол. На нем была белая майка-алкоголичка и серый заляпанный жирными пятнами фартук. Голова была абсолютно лысая, а плечи и руки словно покрыты густой черной шерстью.

Матвей подошел и спросил, как долго ждать раков. Хозяин растопырил две пятерни. Матвей обернулся на Дашу.

— Тебе брать?

— Пожалуй, нет, — сказала Даша, глядя на висящие над кассой липучки для мух, обвешанные гроздьями трупов. — Что-то как-то аппетита нет.

Матвей взял с прилавка заламинированный листок, заменявший тут меню.

— О, у них шашлык еще есть. Будешь?

— Я же сказала — не буду.

— Ладно-ладно. Херасе у вас цены. А это сколько раков в порции?

— Мы на вес торгуем. Одна порция — один килограмм.

— Угу, — Матвей напряженно просматривал позиции в меню, вскинул брови. — Хех, прикинь, Дашок, тут раки с мятой есть! Прикол! А названия, смотри: «Наши раки не для скуки», «Танец маленьких раков», «Рак — всему голова». Во дают. Ну что ж, — он хлопнул листком-меню по прилавку, словно выкинул козырного туза. — Для начала пять порций шашлыка. А еще, так-так-так, да, вот оно, три порции «Речной забавы». Название огонь, хочу попробовать.

Хозяин пошевелил нижней челюстью, словно ему ее выбили, и он теперь пытался вставить ее на место.

— Пять, — недоверчиво повторил он. — Пять шампуров.

— Да, а я че сказал? Пять шампуров шашлыка и три «Речные забавы».

— Это полтора кило мяса и три кило раков.

— Твоя правда, отец, — кивнул Матвей, — давай десять шампуров, а то несолидно как-то. И пиво неси. И аджику еще, я поострее люблю.

Хозяин заглянул в подсобку и позвал кого-то. Из занавешенного бусами дверного проема появилась женщина в платке и с лицом матери Терезы — кажется, жена. Он указал на Матвея, сказал ей что-то тихо, а сам ушел на кухню, зажег огонь под огромным чаном и высыпал в него целую гору раков из коробки — Даша видела все это, в стене между залом и кухней было окошко. Закончив с раками, хозяин завел таймер и вышел на задний двор к уже раскочегаренному мангалу, занялся шашлыками. И все то время, пока мясо томилось на углях, а раки варились в огромном чане на тесной кухне, жена хозяина не сводила с Матвея взгляда — стояла за стойкой и наблюдала, словно боялась, что если вдруг отвернется, то странный гость непременно украдет что-нибудь или сбежит — хотя что тут у них можно украсть: клеенчатые скатерти или липучки для мух?

За окном была стоянка дальнобоев, и по ней меланхолично гуляла лошадь, заглядывала в окна автомобилей, словно искала кого-то. Даша пыталась ее сфотографировать, но лошадь будто чувствовала внимание и поворачивалась крупом, едва замечала камеру.

— Не знаю, хорошая ли это идея — спрашивать сейчас, но… — Даша запнулась, — вы чего разорались-то там?

Матвей вздохнул.

— Она намекнула, что наш брак распался из-за меня. Я намекнул, что все не так однозначно, и я придерживаюсь как бы альтернативной точки зрения на данный вопрос. Она намекнула, что моя точка зрения — говно, как и я сам. А я намекнул, что и на этот вопрос тоже придерживаюсь альтернативной, так сказать, точки зрения. А потом она намекнула… в общем, сама понимаешь. — Он грустно улыбнулся. — Семья. Кто ж знал, что будет так сложно?

Через двадцать минут явился хозяин с пятью шампурами — первая партия шашлыка. Он словно бы не нес их, а преподносил — торжественно, как оруженосец — мечи для рыцаря перед поединком. Матвей любил говорить, что «поединок» — это от слова «поесть». Жена хозяина вынесла эмалированную кастрюлю, дно которой было выстлано тонким лавашом, и хозяин вилкой снял сочные, дымящиеся куски мяса с шампуров. Матвей начал есть. Неторопливо и с удовольствием, макая каждый кусок в глубокую чашу с аджикой.

— Остальное подходит, пусть постоит на углях, через пять минут будет.

Хозяин ушел, жена осталась. Она, кажется, не моргая смотрела на Матвея, и нужно было видеть ее лицо: когда Матвей съел первые десять кусков мяса, выражение скуки у нее в глазах сменилось интересом; когда он приговорил еще пять, ее лицо вытянулось. Когда он добрался до дна кастрюли, закинул в рот двадцатый кусок и запил его бутылкой жигулевского пива, отрыгнул, вытер рот салфеткой и с удовольствием полез обеими руками в кастрюлю и выудил оттуда еще кусок, на лице бедной женщины появился ужас.

Через пять минут хозяин вновь вышел из кухни с большим блюдом, доверху наполненным красными панцирями, клешнями и длинными усами. Жена хозяина поставила рядом пустое блюдо «для очисток» и спросила, нужны ли приборы, Матвей сказал «обижаете, я бывалый», демонстративно оторвал у лежащего сверху рака клешню, раскурочил ее пальцами и с мерзким сербаньем высосал содержимое. Даша смотрела, как брат мастерски расчленяет раков, разламывает их панцири и хвосты, с наслаждением высасывает нутро. Она не любила раков, ее пугал их запах и внешний вид, шипастые панцири и клешни, а еще однажды — ей было лет десять — Смолов прямо во время застолья, разламывая рака, как бы между делом сообщил ей, что раки живут на дне водоемов, в слоях ила, и питаются утопленниками. Он рассказал, что водолазы недавно достали из водохранилища утонувшего там подростка, за сутки раки успели обглодать ему часть лица и почему-то левую ладонь. Теперь Даша смотрела на раков на блюде и вспоминала того самого подростка с обглоданным лицом.

В очередной раз выглянув из-за шторы из бусин и увидев в блюде «для очисток» целую гору красных панцирей и распотрошенных клешней, хозяин тихо и уважительно выругался — явно не ожидал, что в гости к нему зайдет Гаргантюа собственной персоной. Матвей был крупным мужиком, но совершенно не производил впечатление обжоры, пищевой черной дыры — тем и брал.

— Вкусно? — осторожно подойдя, спросил хозяин.

— Пища богов, папаша, — сказал Матвей, — еще неси.

— Еще? — Хозяин как будто даже опешил.

— Да. — Матвей поднял блестящую от жира ладонь и оттопырил два пальца. — Еще два кэ-гэ в меня вполне войдет. И пива неси. Пива хочу. Отличное пиво.

— Тогда вам придется заплатить.

— Что?

Хозяин пожал плечами.

— Это очень много раков.

— В каком смысле? Не понимаю.

— Он боится, что с такимитемпами ты не доживешь до оплаты счета, — тихо сказала Даша.

— А. Хорошо, — Матвей достал бумажник, извлек три купюры по тысяче рублей, и еще шесть по пятьсот, и веером разложил их на столе.

Хозяин собрал купюры в стопочку и сосредоточенно пересчитал. Потом принес пива, вновь вернулся за стойку и шепнул что-то жене. Она кивнула, с тревогой посмотрела на Матвея и скрылась за нитками бусин. Даше это не понравилось.

— Тут что-то не так. Он куда-то жену отослал.

— Угу, — пробурчал Матвей. Голос у него изменился, стал низкий, словно пропитанный мясным соком. Он тяжело дышал, на лбу блестели капли пота. Все это было ей знакомо. Матвей не в первый раз откалывал подобное, бешеный аппетит просыпался в нем только в одном случае: когда он чувствовал себя виноватым. Чувство вины — штука сложная, люди раскаиваются, договариваются, исправляются или нет — в общем, как-то работают над собой. Матвей в принципе не любил работать, тем более — над собой, и со своей виной всегда поступал радикально: сперва упрямо не замечал, а когда вины становилось слишком много и игнорировать ее уже не было сил и возможностей — все же зачатки совести жили даже в его массивной туше — он закидывал вину мясом. Или раками. И доводил себя до дурноты, до предсмертного состояния. Это было что-то вроде самобичевания. Кто-то наказывает себя воздержанием, кто-то болью, кто-то алкоголем, Матвей наказывал себя бесконтрольным чревоугодием.

Из-за шторы тем временем вместе с женой хозяина появились еще два мужика — такие же матерые и с волосатыми плечами. А вслед за ними — какой-то старичок, совсем древний, усохший, с тросточкой. А за ним — старушка с младенцем на руках. Потом — какие-то две женщины в халатах в цветочек, похожие друг на друга как сестры. Целая семья своими глазами пришла посмотреть на диковинного чужака.

— Похоже, — сказала Даша, — они ждут, когда ты кони двинешь от их раков. Или сам превратишься в рака. И, кажется, немножко восхищены тем, что ты еще в сознании.

Когда Матвей приговорил последнего речного гада и откинулся на стуле, лицо у него было бледное, глаза стеклянные. Он тяжело дышал. Расстегнул пуговицу на джинсах и ослабил ремень. Пару минут сидел тихо, поглаживая живот, икая и повторяя:

— Все хорошо, я в порядке. В порядке, — словно уговаривал сам себя.

Даша смотрела на него с жалостью. Хозяин осторожно подошел к столику.

— Я хотел узнать, может, вам что-то еще нужно?

— Нет, все прекрасно, спасибо большое, — сказала Даша. — Ему теперь надо посидеть вот так минут десять, вы не против?

— Я? Вы шутите? — Хозяин добродушно рассмеялся. — Я о вас теперь легенды буду слагать! Самый благодарный гость в истории моего ресторана! Я всю семью позвал посмотреть на вас! Хоть до ночи сидите.

Матвей пробурчал что-то, все его тело дрожало и издавало звуки пищеварения. Даше казалось, что она слышит, как звенят от натяжения стенки его несчастного желудка.

Пока он сидел и приходил в себя, Даша вышла на стоянку. Лошадь ушла куда-то, в сумерках Даша смотрела, как отъезжают с парковки огромные фуры и приезжают новые.

Через какое-то время Матвей вышел из забегаловки и, медленно переставляя ноги, как космонавт в условиях непривычной гравитации, направился к машине. Сел за руль, пристегнулся, но тут же отстегнул ремень — тот слишком сильно давил на живот. Завел мотор и вырулил на дорогу. Он хотел включить фары, но вместо них включил дворники. Пока шарил пальцами за рулем, пытаясь все исправить, ему поплохело. Он вдарил по тормозам, «Самурай» взвизгнул шинами и замер прямо посреди дороги. От удара лбом о приборную панель Дашу спас только ремень. Матвей открыл дверь, наклонился — и его вырвало.

Мимо, едва не задев открытую дверь «Самурая», басовито сигналя, прогрохотала фура.

— Матвей, еб твою мать!

Матвей с трудом вернул себя в кресло, захлопнул дверь, вытер рот тыльной стороной ладони.

— Я в порядке.

— Ты посреди дороги встал! Буквально посреди дороги!

Мимо, снова гудя, проехала машина — живая демонстрация эффекта Доплера. Матвей завел мотор и тронулся. Они проехали минуту, не больше, когда он опять затормозил — и все повторилось: его рвало долго, и лужа бледной, мутной блевотины под машиной росла и растекалась по трещинам в асфальте ручейками.

— А вообще знаешь, нет, я не в порядке. — Он посмотрел на Дашу. — Мне нехорошо. На все десять шампуров нехорошо. Можешь сесть за руль?

— Ты издеваешься?

— Нет.

— Съезжай с дороги, сейчас же!

— Я не могу. Тебе придется сесть за руль.

— Ты точно издеваешься.

— Ну перестань.

— Ты хоть понимаешь, как я рискую!

— Даш…

— Разворачивайся. Вернемся домой, к Марине, отлежишься, завтра поедем дальше.

— К Марине? О боже. Да я лучше лицом костер затушу.

— Матвей…

— Я не могу вернуться домой! Пути назад нет, — он помолчал и пробурчал что-то невнятное себе под нос.

— Чего ты там бормочешь?

— Я не могу домой. Мне там все про Настю напоминает. Я не могу.

Мимо, сигналя, проехала еще одна машина. Водитель притормозил, опустил стекло.

— Эй, помощь нужна?

— Все нормально, — Матвей вытер рот внешней стороной кисти. — Просто голова закружилась.

Водитель увидел лужу блевотины под дверью, поморщился, поднял стекло и дал по газам.

— Тебе придется сесть за руль, — пробулькал Матвей. Он с трудом выбрался из машины, открыл заднюю дверь и развалился сзади. Даша влезла на водительское кресло, быстро включила фары, завела авто и съехала с дорожного полотна на гравий. Она смотрела на дорогу из-за руля, как солдат, осторожно выглядывающий из окопа. На обочине она отрегулировала кресло, зеркала и посмотрела на лежащего сзади брата. Впервые за долгое время она испытала к нему — что? — жалость?

Она, конечно, тоже помнила дату и теперь понимала, что именно случилось с Матвеем, и почему он такой дерганый и за что наказывает себя — скоро годовщина: послезавтра будет пять лет как погибла его дочь.

Глава десятая

2022

В тот день вся семья собралась вместе — на мамин день рождения, в доме на Любимова. Шесть соток, небольшой двухэтажный коттедж из белого кирпича, две грядки с помидорами и огурцами, грядка с клубникой, две клумбы с хаотично растущими цветами, змеящаяся между ними дорожка, ведущая к деревянной, опутанной лозами дикого винограда беседке, рядом с которой стоял, раскорячившись, закопченный мангал и лежала охапка дров.

Все собирались в беседке. Даша уже планировала отъезд из России, но пока не сказала об этом никому из родственников. Сидела за праздничным столом и вертела в голове тяжелые мысли: на днях задержали Галину Родченко, и все сотрудники оказались под ударом.

Мама вслух строила планы: завтра, мол, Дашенька, поможешь мне в огороде, и послезавтра, и вообще всю неделю теперь будем всей семьей выращивать помидоры.

— Я не могу, мам, — сказала Даша, удивившись собственной решительности. — Я завтра уезжаю.

— А вернешься когда?

— Не знаю.

— Ну хотя бы примерно? Через неделю, две?

— Я не знаю. Не уверена, что вернусь.

— Шо ты ерунду говоришь какую-то. Как будто навсегда уезжаешь.

Даше было тяжело с мамой, потому что мама не умела разговаривать как живые люди, все разговоры с ней были похожи на осаду крепости, Даше казалось, что мама не разговаривает с ней, а пытается сделать под нее подкоп, прорвать какую-то воображаемую оборону. Даша как могла защищалась, и все ждала, что Матвей вступится, попросит мать притормозить, но он сидел рядом и ел борщ, и когда Даша взглянула на него, по лицу, по улыбке догадалась — он, как всегда, совершенно не замечает материнских наскоков и абсолютно уверен, что все они сейчас прекрасно по-семейному проводят время.

— Меня посадить могут, мам.

— Доча, ну шо ты говоришь такое? Ну за шо тебя сажать-то?

— Институт, в котором я работаю, объявили нежелательной организацией, мою начальницу арестовали.

Матвей перестал жевать и посмотрел на Дашу.

— За что?

— Никто не знает. Пытаемся выяснить. В любом случае, наш юрист говорит, что мне небезопасно находиться в России.

— Что значит «небезопасно»? Ты совершила какое-то преступление?

— Мам, не начинай, а.

— Просто найдешь другую работу, делов-то. И с чего вдруг тебе-то бояться? Ты ж ничего плохого не сделала. — Мать цокнула языком. — Ц-ц, посадят ее, деловая колбаса…

Потом с работы вернулся Осип Петрович, новый мамин муж. Он сел за стол, и напряжение немного спало, или, точнее, перераспределилось, теперь мама и под него тоже пыталась сделать подкоп. Осип Петрович молча хлебал борщ и, кажется, даже не реагировал на реплики Ольги. Даша встретилась с ним взглядом, и он вдруг как-то по-доброму ей улыбнулся и подмигнул. Из всех маминых мужей он нравился Даше больше всех, во многом потому, что был не похож на прочих маминых хахалей, не был ментом и бандитом. Плюс он был совершенно невосприимчив к агрессивной манере Ольги Силиной вести разговоры, наскоки совершенно его не задевали, он словно бы просто их не замечал, казалось, с ним невозможно поссориться или разозлить его.

— Оля, — сказал он матери спокойным, серьезным тоном, — оставь дочь в покое.

— А я чего? Мы просто разговариваем.

Приехала тетя Валя, мамина старшая сестра.

— Ты прикинь, Валь, Дашка моя в эмиграцию собралась, — сказала мать. — У нас тут философский пароход намечается. Россия ей не угодила, тут ей, видите ли, опасно.

Тетя Валя фыркнула:

— А где не опасно? В Европе этой? — и все сильнее раздражаясь, стала, перебивая всех, в том числе саму себя, рассказывать историю о какой-то своей подруге, которая поехала то ли во Францию, то ли в Италию (куда именно — не столь важно), и там ее отказались обслуживать в ресторане, едва услышав русскую речь. Французов и итальянцев тетя Валя презрительно называла лягушатниками и макаронниками и совершенно искренне недоумевала, за что «они» так «нас» не любят.

Август выдался прохладный, сырой, к семи часам стало зябко. Мама принесла водку в графине и с важным видом сообщила, что «из бутылки водку только дикари разливают». Она всегда так говорила, за каждым застольем. Еще она принесла канделябры со свечами, их расставили на столе и потом долго и несмешно шутили про «романтическую обстановку». В углу ярким синим шаром горела противомоскитная лампа, Даша смотрела, как в нее на полной скорости врезаются и сгорают мотыльки и прочие несчастные насекомые. Гости меж тем прибывали, и становилось все теснее, в калитку то и дело кто-то стучал, и раздавался крик: «Сова, открывай, медведь пришел!» — и мама ритуально удивлялась, как будто не ждала гостей, и, приговаривая, «кого там еще принесло ни свет ни заря», шла открывать, со стороны калитки доносилось протяжное и праздничное «здра-а-а-авствуйте!» или «С-днем-ра-жде-нья!», и мамино польщенное кудахтанье «ой-ой-ой, и вы, и вы пришли!», и топот каблуков, и шелест целлофана, и выразительные звуки поцелуев. Мама возвращалась в беседку, представляла гостей, а Осип Петрович, как верный оруженосец, принимал у нее пакеты с подарками и букет и отправлялся на поиски новой вазы. Вазы быстро закончились, и Осип Петрович достал из кладовки неприглядные, старые ведра для мытья полов. К вечеру один из углов беседки превратился в настоящий алтарь — в ведрах стояли десятки букетов. Один постоянно выпадал из ведра, и Осип Петрович прозвал его «королем карцера», и очень огорчился, заметив, что никто не оценил отсылку.

Даша оглядывала стол и думала, что если она возьмется когда-нибудь написать роман, то именно семейный ужин будет его ключевой точкой. Она смотрела на блюдо с крабовым салатом и думала о том, как много места застолье занимает в культуре. Семейный ужин — идеальный сеттинг для детективного романа: все собираются в одном замкнутом пространстве, кто-нибудь погибает, и остальные члены семьи пытаются понять, кто убийца — ирония, конечно же, в том, что смерть выгодна абсолютно всем.

Чуть опьянев, мама всегда добрела, становилась сентиментальной, признавалась всем в любви и просила прощения. Допив очередной бокал полусладкого, она потянулась к Даше, взяла ее за руку.

— Что бы ты ни решила, — прошептала она, — ты все равно моя любимая дочь.

Звучало трогательно, но было очевидно — на самом деле она не верит, что Даше грозит опасность, и разговоры об аресте для нее — обыкновенная блажь чересчур нервного и впечатлительного ребенка, каковым Даша оставалась в ее глазах даже в без малого сорок лет. Как любой постсоветский человек, мама жила в России, легко совмещая в своей голове две противоречащие друг другу парадигмы: «государство всегда врет» и «государству виднее».

Даша смотрела на счастливую маму, и ей стало ужасно тоскливо от мысли о том, что она, возможно, сидит за этим столом в последний раз. Вещи еще не собраны, но решение принято: она уедет, да, это временная мера, но нет ничего более постоянного, чем временное. Из этих мыслей Дашу вырвала ругань: мамины друзья, стоя у мангала, препирались из-за новостей.

— Это все фейк! Монтаж! Монтаж, понимаешь! Чик-чик, тебе показали, а ты, балда, уши развесил!

— Ой, бля!

— У меня друг в органах, он рассказывал!

— Ты за углями лучше следи, друг у него в органах, еба!

— Так, мужики, — рявкнул на них Осип Петрович, — за языком следим!

Стало прохладно, и Даша зашла в дом, рылась в угловом шкафу в старых шмотках, искала что-то накинуть на плечи и услышала голос Матвея с кухни. Он отчитывал дочь.

— Она даже сейчас ухмыляется, ты посмотри на нее.

— Я не ухмыляюсь.

— Ну вот и не ухмыляйся. Лицо попроще сделай.

— Я не ухмыляюсь.

— В чем дело? — Даша заглянула в кухню, посмотрела на Настю. — Настюш, он тебя обижает?

Настя была вся красная, стояла, опустив голову, насупившись, скрестив руки на груди. Даша бросила взгляд на брата:

— Чего ты накинулся на нее?

Матвей молча достал телефон, открыл какое-то видео и показал Даше. На экране был «ТикТок»: несколько подростков ловко, как ниндзя, прыгали между лестничными пролетами и с балкона на балкон на какой-то заброшенной стройке под бодрый техно-ремикс на заглавную тему из игры Super Mario Bros. Затем — крупный план Насти, она кривляется в камеру, разбегается и прыгает на сваю, затем на следующую. Ее снимают снизу, ракурс впечатляет — прыжки между сваями на фоне голубого неба, снова играет техно-ремикс, кадры с прыжками перемежаются с кадрами из видеоигры, где пиксельный водопроводчик тоже прыгает по платформам над пропастью. На одной из свай Настя cоскальзывает и едва не срывается, бетонная крошка сыплется прямо на оператора, он матерится. «Настюх, ты как?» Настя раскачивается, держась за торчащую из сваи металлическую арматурину, семенит ногами и смеется.

— Ни фига себе, — пробормотала Даша.

Матвей открыл аккаунт SMB, показал ей.

— Десятки видео, и это только за последний месяц. Поразительно знаешь что? Она думала, я не узнаю.

— Пап…

— Не папкай мне, ясно? Ты мне в глаза смотрела и клялась, что не будешь больше. Был договор? Был. Ты его нарушила. Ну и все, никакого тебе Эльбруса. Свободна.

— Пап?!

Даша помнила, что Матвей уже полгода готовился к восхождению и обещал взять Настю с собой. Восхождение предстояло непростое, и не все одобряли его решение взять в команду дочь-подростка, но Матвей гордился Настей и твердил, что она со всем справится.

— Что «пап»? Что «пап»? Я все сказал, — он открыл холодильник, достал бутылку пива. — У тебя был выбор: горы или ссаные заброшки. Ты выбрала второе, живи теперь с этим.

— Ма-а-ам! — Настя выглянула в соседнюю комнату. — Скажи ему!

— А, — Матвей по-варварски открыл бутылку о край стола, хотя Осип Петрович уже сто раз просил так не делать, — теперь ты про маму вспомнила, да?

На кухню зашла Марина.

— Что случилось?

— Супербратья Марио — вот что случилось, — сказал Матвей.

Марина устало посмотрела на Настю, затем на Матвея.

— Матвей.

— Да что вы в меня вцепились все? Сама говорила, ей тринадцать, взрослая уже, должна понимать, что у поступков есть последствия.

— Ты не можешь отменить восхождение, — у Насти дрожала нижняя губа.

Матвей злорадно ухмыльнулся и поднял бутылку.

— Как говорится, «подержи мое пиво». Доченька, родненькая, ты, кажется, забыла, с кем разговариваешь.

— Я все равно поеду на Эльбрус, — тихо сказала она.

— Твоя снаряга у меня в машине, — Матвей отпил из бутылки, — без нее ты никуда не поедешь, а я тебе ее не отдам. Разговор окончен.

Настя смотрела на Матвея так, словно пыталась прожечь его насквозь, но он легко выдержал ее взгляд. Стоял, ухмылялся. Тогда она выбежала в гостиную и стала шарить в чаше на тумбочке, перебирала ключи. Матвей появился в дверном проеме.

— Что-то потеряла? — позвенел ключами от «Самурая».

— Какой же ты… — она запнулась, перебирала в голове слова, пытаясь отыскать самое обидное, — жалкий.

— Может и жалкий, зато через неделю я взойду на Эльбрус, а ты — нет.

Пару секунд казалось, что Настя сейчас кинется на него, что громкая ругань продолжится. Их препирания уже привлекли внимание гостей в беседке за праздничным столом. Но ничего не случилось, Настя лишь тяжело выдохнула, шагнула к этажерке с обувью, надела кеды, минуту сосредоточенно зашнуровывала их, а потом вышла из дома, аккуратно прикрыв за собой дверь калитки.

Повисла пауза, все смотрели на стоящего на крыльце Матвея.

— Все нормально, — сказал он, — побесится, вернется.

— Ты же несерьезно — про Эльбрус? — спросила Марина.

— Не знаю, — сказал он. — Не решил еще.

Через пять минут праздник вернулся в привычное «Ай-нане-нане!» русло, семейная ссора забылась, мама включила песни Аллегровой на портативной колонке, шашлык был готов, Осип Петрович торжественно водрузил на стол кастрюлю, набитую жареной на мангале свининой. Гости одновременно потянулись к ней вилками, и несколько минут все напряженно жевали и хвалили мясо и кострового. От музыки у Даши разболелась голова. Она вышла за калитку и пару минут просто стояла на дороге. Дышала. Ветер едва шевелил подсвеченные фонарями листья каштанов. Вдали в темноте на горе мигали красными огоньками вышки связи. В голове гудело, Даша пыталась вспомнить, сколько она выпила — три бокала? — но голова уже трещала, как при мощнейшем похмелье.

Она хотела пройтись старым, привычным маршрутом. В последний раз. Пошла к ларьку на 1-й Бульварной за сигаретами. Он был сравнительно недалеко от дома, в котором теперь жили мама с Осипом Петровичем — минут пятнадцать пешком. Ларек стоял там, кажется, с лермонтовских времен и до сих пор работал — вот она, стабильность Пятигорска, «за пять лет тут меняется многое, за двести — ничего». Даша была почти уверена, что даже продавщица в ларьке та же самая, что продала ей первую пачку «Кента» еще в школьные годы. Сигареты в ларьке продавали в том числе и поштучно, но она, как всегда, купила целую пачку — это часть ритуала. Далее от ларька на юг, на улицу Кучуры и к заброшенной стройке.

Зашла в подворотню, вокруг смыкались три панельные пятиэтажки, воняло мочой, под ногами блестели втоптанные в землю битые стекла и сплющенные пивные банки, обрывки, куски мусора. Она прошлась вдоль щелястого забора, сквозь щели виднелась пятиэтажная бетонная коробка с пустыми окнами, а рядом котлован.

Тут никого не было, Даша смотрела на стены, исписанные неразборчивыми, уродливыми граффити. В одном из углов лежал старый, продавленный, пожелтевший от времени и грязи матрас, над ним был натянут брезент, рядом лежала небольшая горка грязных тряпок.

Даша оглядела цементный скелет стройки снизу доверху — на крыше, свесив ноги с самого края, сидел подросток и курил. Когда он затягивался, красный огонек сигареты ненадолго озарял его лицо.

Место мое занял, шакаленок. Ничего, сейчас шугану его.

Подросток тоже заметил Дашу, смотрел на нее. Даша пошла к воротам, на калитке висел огромный замок. Это что-то новенькое, раньше замка не было. То есть его периодически вешали, но дети сбивали замок камнем уже на следующий день. Даша прошлась вдоль забора и увидела два согнутых прута, между ними действительно мог бы протиснуться кто-нибудь не очень крупный. Пару секунд она стояла неподвижно, гипнотизировала щель, словно надеялась хотя бы чуть-чуть расширить ее взглядом. Протиснулась — металл сквозь одежду царапал живот и задницу, пачкал ржавчиной. На секунду показалось, что она застряла, Даша дернулась, что-то треснуло, и она свалилась на землю. Ощупала себя — ну, разумеется, рубашка порвалась по шву прямо под мышкой. Она поднялась на ноги и отряхнулась, но скорее для виду — грязь и ржавчина въелись в рубашку намертво, такое только в химчистку или в мусор.

Посмотрела на лестницу и тяжело вздохнула. На мгновение ей стало жалко себя: зачем я сюда поперлась? Как глупо.

Внутри стройка — набор серых плит с палетами битого кирпича в пролетах, с кирпичным крошевом под ногами. А еще темно хоть глаз выколи, Даша включила фонарик на телефоне, провела белым лучом по стенкам и полу: кучки засохшего говна по углам, потеки на стенах, классика. На лестнице не было поручней — просто ступеньки, словно висящие в воздухе. В углу Даша заметила потушенное кострище, на стенах — граффити. Местные школьники, очевидно, до сих пор считают заброшку своей.

Подъем на пятый этаж дался с трудом — лестница была не достроена и обрывалась на третьем, а дальше на четвертый-пятый и на крышу вели наспех сколоченные деревянные строительные леса. В юности на такие штуки Даша запрыгивала ловко по-паучьи, а теперь…

С огромным трудом она вскарабкалась на порог, ведущий на крышу, и оперлась локтями о грязный пол. Огляделась, но подростка на краю уже не было. Ее коронное место свободно. Как интересно, когда он успел уйти? Тут вроде только один спуск.

Не важно.

Даша села, свесила ноги и пару минут просто смотрела вниз на улицы, желтые ореолы фонарей и мельтешащих в них насекомых. Достала пачку «Кента», сорвала пленку, вытащила сигарету, закурила. Она пыталась прочувствовать момент, насладиться им, но — никак. Даша курила не в первый раз, и обычно ей помогало, все становилось невесомым, тонким, легким — ее отпускало. Но не сейчас. Сейчас эффект был обратный — она закашлялась, а в висках вместо невесомости застучала тревога. Она прокручивала в памяти сцены с сегодняшнего обеда и злилась все сильнее — и на мать, и особенно на Матвея.

Как же все заебало…

Смотрела на город и думала: буду ли я скучать?

А еще думала: спина замучила, надо было к врачу, пока возможность была лечиться тут по ОМС. Она еще два месяца назад знала, что, наверно, придется уехать, но не хотела верить. Юрист сказал, что перед выездом из страны хорошо бы сделать новый загран и по возможности полечиться — зубы там или еще чего. В чужой стране сделать все это будет сложно и очень дорого, говорил он. Даша кивала, мол, да, да, конечно, и ни хрена не делала. Почему? Потому. Эмиграция — это то, что происходит с другими.

Затянулась еще раз, бросила сигарету. Красная искра прочертила дугу в темноте и погасла в луже.

Даша стиснула зубы, с трудом поднялась — в спине заветвилась боль.

— М-м-м…

В этот раз ритуал с сигаретой дал осечку, легче не стало. Кое-как подсвечивая себе путь фонариком в телефоне, чудом не провалившись между пролетами, она спустилась вниз и направилась к котловану — выбросить пачку в черную дыру, как делала всегда. Ей нравилось так делать: покупаешь целую пачку, достаешь всего одну сигарету, остальное бросаешь в черноту, в пасть котлована.

И вдруг услышала детский голос, тихий, тоскливый.

Замерла, прислушалась. Кто-то плакал, плач разносился по стройке жутковатым эхом. Всхлипы откуда-то снизу, из одной из дыр, которые давным-давно вырыли в земле под сваи для нового торгового центра.

Даша осторожно подошла к краю и среди гор мусора и осколков бетона увидела тело. Было уже очень темно, и она подумала, что показалось.

Воспоминание

настигло ее так отчетливо, что она отступила от края.

— Помогите… — из темноты донесся знакомый голос, придушенный стон. Даша вглядывалась в темноту, там, на дне, среди мусора лежал ребенок.

— Помогите…

Минуту или больше она стояла на краю и смотрела. Потом бросила пачку и пошла прочь.

Когда она вернулась домой, праздник был в самом разгаре, из портативной колонки на всю катушку гремела музыка, мама с подругами орала песни Лепса и Леонтьева. Даша зашла в дом, услышала работающий в зале телевизор. Матвей и Осип Петрович смотрели какой-то фильм: мужик на экране жрал сырого осьминога. Даша сняла в пороге грязные кеды, дошла до спальни, переоделась в майку и шорты, заменявшие ей тут пижаму, легла в постель и долго пыталась уснуть, но звуки праздника из беседки не прекращались, наоборот, казалось, вечеринка лишь наращивает децибелы. Даша поднялась и какое-то время смотрела на праздник из окна. Потом вышла. Увидев ее, мать, покачиваясь от выпитого, кинулась к ней, прижалась всем телом.

— Дашенька, я так рада, так рада! Хотела сказать тебе… сказать… сказать тебе хотела, спасибо! Спасибо, что ты у меня есть. Ты такая умненькая у меня, такая хорошая. Я так тебя люблю. А ты чего в пижаме вышла? Мы тебя разбудили, да? Мы тебе мешаем?

— Не, мам, все нормально. — Даша тоже прижалась к маме, погладила по волосам. На пьяную маму она никогда не могла злиться. — Не могу уснуть, хочу с вами песни поорать.

— Ой! Ой, а давай, а давай, да! — Она за руку потянула Дашу к столу. — Девки, девки! Смотрите, кого привела! Дашка с нами!

Мамины подруги заулюлюкали за столом, вскинули бокалы.

— Да-а-а! Дашо-о-ок, давай к нам! Выбирай песню!

Даша достала телефон, подключилась к колонке, заиграли первые аккорды «Ариведерчи».

— О-о-о-о, вороны-москвички! Обожаю! — Мама захлопала в ладоши. — Девки, ну-ка давай, чтоб все соседи слышали, а?

И они запели — все вместе, срывая глотки:

Корабли в моей гавани жечь
На рубли поменяю билет
Отрастить бы до самых бы плеч
Я никогда не вернусь
домой

Часть вторая
Городок и город

Глава одиннадцатая

Пятигорск

Впереди, на горизонте, в голубоватой дымке, как миражи, замаячили едва различимые пока что горы, ландшафт стал бугриться, изгибаться — прямая, плоская степь вскидывалась холмами и выходами пород, словно предупреждая о приближении к Кавказу.

Даша увидела вдали у дороги что-то блестящее, поймавшее блик солнца, что-то похожее на поверхность озера. Когда подъехали ближе, оказалось, это парники — бесконечные, плотно стоящие друг к другу стеклянные домики.

— О, китайские теплицы пошли, подъезжаем, — сказал Матвей.

В Пятигорске Даша была, считай, в прошлой жизни. И теперь, возвращаясь, морально готовилась к тому, что попросту не узнает его. Но — нет. Город выглядел практически так же, словно был слепком из ее памяти. Казалось, новые реалии почти не дотянулись до внутренней геометрии Пятигорска — во всяком случае пока. Матвей гнал машину по проспекту Калинина, и у Даши было ощущение, будто они оказалась внутри временного парадокса. Город словно плевать хотел на все, что происходит вокруг — Китай, кадавров, выбросы соли. В отличие от искалеченных кризисом и гражданской войной Ростова и Краснодара, Пятигорск был как будто законсервирован в прошлом. Разве что вывески и дорожные знаки изменились, стало больше иероглифов. Тот же Пятигорск, но с легким китайским акцентом.

Эта мысль — что ее родной город даже в самые тяжелые времена смог сохранить себя — почему-то успокоила Дашу. Впрочем, тут же она поймала себя на мысли, что это иллюзия — если внешне город не изменился, это не значит, что он остался тем же. Кое-что все же выглядело иначе — на проспекте Калинина теперь вместо «Макдоналдса» было полицейское отделение, а бывший торговый центр «Лермонтов» превратился в рынок. Дальше по проспекту, как отлично помнила Даша, располагалась духовная семинария, которую местные студенты называли просто «духовкой» и шутили, что на ее гербе вместо богородицы должна быть Сильвия Плат. Даша вспомнила эту ужасную шутку и фыркнула.

— Что? — Матвей посмотрел на нее. — Вспоминаешь старые деньки?

Она пожала плечами.

— Поверить не могу, что вернулась.

— И как ощущения?

— Испытываю щемящую нежность и экзистенциальный ужас одновременно.

— Я маме написал, она сейчас на даче, заедем к ней? — И увидев испуганный Дашин взгляд, рассмеялся. — Да ладно, настолько боишься?

— Давай прогуляемся немного, — пробормотала Даша. — Хочу оглядеться.

— Что ж, — Матвей вынул из кармана складной стаканчик, щелкнул пальцем по дну, и стаканчик раскрылся. — Как в старые добрые?

Они остановились у бювета — источника лечебной воды. Это было небольшое круглое строение, похожее на часовню, с фонтанчиком в центре зала и торчащими прямо из стены смесителями. Даша помнила этот вкус — вода из бювета номер 19 всегда воняла особенно сильно. В детстве она ненавидела этот запах, мама заставляла их с Матвеем пить эту воду чуть ли не каждый день, у их деда из-за этой воды потемнели зубы, но мама твердила, что это очень полезно. Даша так боялась испортить себе зубы, что вечно находила способы обмануть, перехитрить мать: стоило той отвернуться, Даша выливала воду из стакана на землю, в раковину или в цветочный горшок. С годами, впрочем, ее отношение к лечебной воде изменилось, она научилась любить этот вкус. Довольно иронично, думала она, когда дом у тебя ассоциируется с черными зубами и запахом сероводорода.

Выпив воды, они вышли из бювета и зашагали на север по Любимова. Когда-то они каждое утро ходили этим маршрутом в школу. Вдоль дороги росли деревья тютины, горячий асфальт был заляпан иссиня-черными кляксами раздавленных ягод. Из-за выбросов многие культуры вымерли, перестали цвести и плодоносить, а тютине хоть бы что. Даша вспомнила, как давным-давно, переехав в Москву, первое время удивлялась, что сорную ягоду продают в магазинах за какие-то сумасшедшие деньги, да еще и называют — то шелковицей, то тутовником. А тут, на юге, дети едят ее прямо с веток и потом весь день ходят с синими ртами и языками, как чернил напились.

Матвей тоже заметил дерево, схватил ветку, подтянул, сорвал несколько ягод, протянул Даше на ладони. Даша разжевала ягоды, и от сладости у нее свело скулы.

— Господи, я уже и забыла этот вкус.

Какое-то время они шли молча.

— Знаешь, я бы не смог как ты, — вдруг сказал он.

— Что?

— Уехать и столько лет не в России. Я бы от тоски умер, уже через месяц приполз бы на границу и умолял погранцов пустить меня обратно.

— Первые месяцы меня посещали такие мысли. По-разному бывало. Как в анекдоте про Штирлица, которого неудержимо рвало на родину. Но если серьезно, меня и правда пугало осознание, что я, возможно, больше никогда не увижу дом и близких. Мне все время снился Пятигорск, вот эти самые улицы. Иногда по ночам я открывала гугл-карты, там есть функция фотопанорам, и по ним можно «погулять». И я «гуляла». Шарилась по родному району, «заходила» во двор. При этом я прекрасно понимала, что это ненормально и что скучаю я вовсе не по дому.

— А по чему?

— Сложно объяснить. Я скучала по ощущению дома, по прошлой жизни — точнее, по ее фантому. По той жизни, которая оттуда, из будущего, казалась мне беззаботной и блаженной, хотя на самом деле никогда не была таковой. Да и сейчас — ты же видишь, что это не совсем тот Пятигорск, который мы помним. Но я скучала, конечно. Скучала по ощущению твердой почвы под ногами. Первое время, как уехала, мне казалось, что я как будто на отколовшейся льдине, которую уносит все дальше от материка. Я старалась не паниковать: ничего, рано или поздно это пройдет, льдину прибьет к берегу и я обрету почву под ногами, смогу пустить корни, потрогать траву. Но прошел год, а потом два и три, а я все дрейфовала. Я, кажется, до сих пор дрейфую. Кажется, это чувство, что я на льдине и мне совершенно не на что опереться — оно теперь и есть мой дом. — Она смотрела на ягоды тютины на ладони. — И вот я здесь.

>>>

«Пятигорск, даром что небольшой, состоял из двух разных городов — вертикального и горизонтального: вертикальная, верхняя часть, даже спустя годы оставалась почти нетронутой: все те же утопленные в соснах, построенные в каменной породе санатории, бюветы, лечебные ванны, канатные дорожки и скверы; те же туристы-отдыхающие на прогулках — одним словом, курорт. Другая же, нижняя, горизонтальная часть подножья Машука, теперь выглядела иначе — тут был привычный постсоветский пейзаж с панельками, ломбардами и магазинами; на первый взгляд все то же самое, что и раньше — но, если приглядишься, сразу замечаешь, как много стало полиции, и заборов, и КПП.

Китайский поэт, И Ша (伊沙), отбывавший тут, в Пятилаге, ссылку, сравнивал Пятигорск с огромным двухъярусным праздничным тортом; в своей поэме он рассказывает, как гулял по верхнему Пятигорску и уснул на лавочке возле фонтана; во сне он оказался на празднике, где в центр зала выкатили восхитительный, похожий на фонтан белый торт, с глазурью и розочками-безе; внезапно торт зашевелился и разломился изнутри, и из него выпрыгнул заключенный в тюремной робе; зек раскурочил слои коржей и бисквитов и, весь обмазанный кремом, побежал прочь, а гости сделали вид, что ничего не заметили; все подходили, отрезали ломти от разрушенного торта, накладывали себе и ели одноразовыми вилками с одноразовых тарелок и восхищались изысканным вкусом.

Город и правда как будто страдал от раздвоения личности: сверху моцион и открыточные пейзажи; внизу — бараки. Туристы гуляли по серпантинам, отдыхали, пили «вонючую водичку» из бюветниц и складных стаканчиков, смотрели вдаль, на вершину Эльбруса, и старательно не замечали ссыльных; ссыльным было запрещено подниматься в курортную часть, но иногда их пригоняли на работы — собирать мусор, класть тротуарную плитку, чистить ливневку или мести дороги».

Руслан Дудиев, «Карта и территория: границы и власть на Северном Кавказе после образования ОРКА»,

Издательство W-word, 2027 год.

>>>

Деньги на расходы в поездке Даша получала на карту китайского банка ICBC, из иностранных он единственный работал на территории ОРКА и позволял совершать транзакции с европейских счетов. В Пятигорске как раз недавно открыли филиал, поэтому, прогулявшись, первым делом Даша с Матвеем отправились туда. Даша сняла юани, перевела их в рубли и торжественно выплатила Матвею зарплату.

— Что будешь делать теперь? — спросила она, пока он заталкивал пачку купюр в наплечную сумку.

— С чем? С деньгами?

— Нет, вообще. Наша, — она неопределенно махнула рукой, — экспедиция скоро подойдет к концу, у меня разрешение на работу истекает, надо уезжать. Вот и спрашиваю: какие планы?

— Да нет планов. Часть денег вложу в «Самурая», он мне вместо дома теперь. Может, задержусь в Пятигорске ненадолго, потом, не знаю, на юг рвану, там поработаю. Я теперь так живу — перекати-поле. А сама ты как? Довольна работой?

Даша помолчала, пожала плечами.

— Не очень. Я собрала почти сто свидетельств. Хотелось бы и побольше выяснить, но времени мало. Впрочем, это тоже важно: фиксировать мысли людей, их реакции на кадавров, даже спустя годы. Кроме того, я потестила наш новый вопросник, он хорошо себя показал.

— У вас есть какой-то вопросник?

— Да, перечень вопросов, который мы обычно задаем свидетелям событий, чтобы получить наиболее чистые данные. Мы много над ним работали. У меня в списке девяносто семь опрошенных.

— Это что получается, всего двух-трех не хватает до красивой цифры? Или, может, до сотки добьешь?

— Это необязательно. Да и сил уже нет. И времени. У меня сегодня последняя встреча со свидетелем, вот и будет девяносто восьмой.

— Да ладно, че ты. Давай меня еще опроси, буду твоим девяносто девятым. Или хочешь, я тебя опрошу?

— Не надо.

— Почему?

— Мы с тобой родственники. По правилам интервьюер и свидетель должны быть незнакомы. Кроме того, в перечне есть вопросы, которые тебе не понравятся.

— Например?

— Например, о смерти близких.

Матвей запнулся, отвел взгляд.

— Да, тогда лучше не надо. — Он помолчал. — Ну что, едем к маме?

— К какой маме, ты чего? У меня еще один кадавр в графике. Ишь, разбежался. Зарплату получил и сразу отдыхать? Нет, братюнь, придется еще раз снарягу мою потаскать.

>>>

МА-146, или «девочка на болотах», стояла, как можно догадаться из названия, хрен пойми где, и дойти до нее без проводника было попросту невозможно. Матвей достал контакты некой Катерины, которая, как утверждали местные, была лучшей в своем деле. Катерина жила в семи километрах на запад, в Варваровке, в очередной умирающей деревне: одноэтажные избы с растущими на крышах кустами, заборы в лучшем случае из профнастила, в худшем — из гнилого, захваченного борщевиком штакетника. Даша подошла к калитке и позвала хозяев. На крыльцо вышла Катерина, облокотилась на калитку. Она была маленькая и худая, и вся одежда висела на ней мешком, казалась на два размера больше, чем необходимо. Одета она была по-охотничьи: штаны-хаки с карманами на бедрах, растянутый серый свитер крупной вязки, огромные резиновые сапоги. За штакетником на ее участке было видно курятник и кучу велосипедов. Велосипедов штук двадцать, не меньше, лежат горой, словно арт-инсталляция. Даша хотела спросить, зачем ей столько велосипедов, но постеснялась.

Катерина открыла калитку: проходите, мол, поговорим.

Еще во время первой своей экспедиции — тринадцать лет назад — Даша усвоила несколько правил: во-первых, нужно всегда следить за тоном и всем своим видом излучать скромность; звучит несложно, но на самом деле навык важнейший; если кому-то из местных не понравится твой тон или взгляд и он решит, что ты разговариваешь с ним свысока и считаешь себя лучше него — ты вернешься ни с чем. Во-вторых, по возможности лучше не предлагать местным мужикам деньги; женщинам иногда можно, но мужикам — нет; с высокой долей вероятности это приведет к проблемам. Второе правило звучало как колониальное клише и упрощение, но, к сожалению, в его правдивости Даша убедилась на собственном опыте: однажды дед, обещавший показать ей редкого, спрятанного где-то в лесах кадавра, потребовал деньги вперед, а утром его — деда — нашли босым у дороги с обморожением ног; Даше объяснили, что, выпив водки, дед обычно разувается и босиком пытается убежать из села, но падает в кювет примерно на втором километре и там засыпает. Как правило, местные просят об услуге; одна из старушек, увидев у Даши камеру, попросила ее сфотографировать; несколько лет назад, объяснила старушка, она случайно разбила зеркало, и с тех пор не видела своего лица — хотела вспомнить, как выглядит. Даша щелкнула и показала ей экран, старушка минуту разглядывала изображение, улыбалась и сказала довольная: «Красотка!»

Люди всегда находили чем удивить. Вот и Катерина, щурясь, посмотрела на Дашу и спросила:

— Ты, часом, не писательница?

Тон был такой, что Даша сразу догадалась: правильный ответ «нет».

— Хорошо, — кивнула Катерина и презрительно поморщилась. — А то была тут одна, тоже на мертвую приехала посмотреть. Пизда. Я ее провела, показала все, а потом через год мне кидают ссылку в чате. Смотрю: жопа эта книжку написала, и там про нас есть, про село наше. Мы у нее там дикари немытые, срем под себя, живем в землянках, овец ебем. А что у меня вайфай в доме и я ей к нему подключиться помогла — про это она упомянуть «забыла». Конечно, это в концепцию не вписывается, и правда, какой вайфай у дикарей, да?

Даша решила, что самой разумной реакцией на тираду будет молчание — и, кажется, угадала.

Катерина смерила взглядом ее и Матвея, увидела кеды, хмыкнула, качнула головой.

— Эт не дело. — Ушла в сарай и вернулась с двумя парами высоких болотных сапог. — Вот. Тапки свои сымайте. Вон там бросьте, не ссыте, не умыкнут.

Размер она не спрашивала, болотники были огромные — и Даша в них была как клоун. Она спросила, нет ли других размеров, и тут же по взгляду хозяйки поняла, что вопросы лучше не задавать. Катерина выдала им панамы и длинные тонкие шесты — чтобы прокладывать дорогу по болотам и вытащить, если начнут тонуть. Сама повязала на голове красную бандану: «шоб лучше меня видели, если шо — идите на красное», — и кивнула в сторону леса: пошли, мол.

По болотам шли час — но, кажется, дольше, потому что над головами вихрем кружило комарье и лезло всюду — в нос, в глаза, в уши. Даша обмахивалась веткой акации. Земля под ногами сперва была мшистая, мягкая, словно резиновая. Затем более-менее сухая почва совсем закончилась, началась топкая, гнилая влага — сапоги уходили в нее чуть не по колено, каждый шаг давался с большим трудом. Почва булькала, шест все глубже уходил в нее, пару раз Даша провалилась чуть не по пояс, и Катерина вытягивала ее, ухватившись за шест. Сквозь заросли камышей они протиснулись в мутное, заросшее ряской болото. Из зеленой воды здесь и там торчали почерневшие коряги — корни и остовы сваленных, погибших деревьев. Вдоль берега росли ивы, сквозь их кроны солнце строчило лучами, в лучах плавали пылинки.

На черных корягах кое-где гроздьями росли поганки и блестели соляные корки. Соли было все больше, кристаллы сверкали на листьях и на стволах деревьев — явный признак близости искалеченного кадавра.

В пути стало ясно, что недовольство Катерины приезжими туристками-писательницами — напускное, на самом деле она явно любила поболтать, с большим удовольствием рассказывала и о себе, и о жизни в селе. Была только одна проблема: Матвей. У него, кажется, было слишком хорошее настроение, он пару раз сказал что-то невпопад, одна из его реплик обидела Катерину, и дальше на вопросы Даши она отвечала односложно и с неохотой.

Наконец они вышли на открытую поляну и увидели ее — мертвую девочку. Катерина кивнула — вот, мол, любуйтесь — и отошла в сторону, села на камень и закурила. Сигарету она держала как-то по-зековски, большим и указательным, огонек прятала в кулаке.

— Так, сестра, у тебя пятнадцать минут, — сказала она, — обед скоро, а у меня еще гряда морквы не убрата.

Даша сняла рюкзак, достала камеру, сделала пару снимков, обернулась на Катерину.

— Я могу подойти?

— Кто ж те запретить-та? — произнесла она с преувеличенно-южным акцентом. — Вот тут, я дорожку колышками пометила.

Дашасделала шаг и тут же провалилась чуть не по пояс, Катерина, смеясь, вытащила ее за шкирку.

— Ладно, иди за мной. Наступай на мои следы.

Еще издалека Даша заметила рядом с кадавром потушенное кострище — лежащие аккуратной кучкой черные головешки. Поляна не выглядела заброшенной, да и сама мертвая девочка отличалась от прочих кадавров, и Даша не сразу сообразила, что именно не так.

Одежда, догадалась она, подойдя поближе.

Достала телефон и открыла архив фотографий. На снимках с прошлой экспедиции на девочке была белая рубашка и джинсы. Теперь на ней был вязаный зеленый свитер и почему-то зимняя куртка. Джинсы вроде бы те же.

Даша включила диктофон:

— МА-146, следов вандализма не наблюдаю. Но есть необычное отличие. Не пойму, ее переодели как будто. Одежда явно новая. Куртка и свитер. Фото приложу к отчету.

Даша обернулась на Катерину.

— Вы случайно не знаете, откуда взялась новая одежда?

Катерина затушила сигарету о подошву сапога и убрала бычок в карман.

— Я принесла.

— Это вы ее одели?

— Ну.

— А зачем?

— Шоб не мерзла, — сказала женщина таким тоном, словно отвечала на самый глупый вопрос на свете.

Матвей хмыкнул, и по лицу Катерины сразу стало ясно: это была последняя капля, она больше ни слова не скажет.

— Закругляйтесь, мне домой пора.

>>>

В машине Даша долго молчала, потом повернулась к Матвею.

— Матвей, а можно тебя попросить?

— М-м?

— Не мог бы ты в следующий раз завалить ебало?

— Чего?

— Ничего. Я из-за тебя так в жизни данные не соберу.

— Ты о чем?

— А ты подумай! У меня тут женщина, которая кадавру одежду приносит, я ее расспросить хотела.

— Ну и расспросила бы, я-то шо?

— Я бы может и расспросила, если б ты не ухмылялся, как мудак, каждые две секунды.

— А, так это я виноват?

— Ну а кто?

Матвей обиженно посмотрел на нее.

— Не надо строить из себя оскорбленную невинность, ты не в первый раз так делаешь!

— Да че я делаю-то?

— Вот эта вот ухмылка твоя. Шутки за триста.

— Нормальные у меня шутки. Ой, ладно, знаешь, сама тогда таскай снарягу, раз такая умная. Ухмылка ей моя не нравится, охренеть просто.

Дальше ехали в тишине.

Матвей затормозил у калитки, и Даша увидела маму — та стояла над грядкой с помидорами. На ней была выгоревшая зеленая рубашка и серые штаны, из заднего кармана которых торчали оранжевые резиновые перчатки. Матвей вышел из машины, повис на заборе.

— Ма, это мы!

Она не обернулась, так и стояла, уперев руки в бока. Махнула рукой: заходите, мол. Пока Матвей доставал из багажника мешок с удобрениями, Даша толкнула калитку и аккуратно прошагала по узким тропинкам между грядок с редиской и морковью и остановилась рядом с мамой. Вид у мамы был удрученный, она смотрела на кусты помидоров с немым упреком, как тренер Сборной России по футболу на игроков после провального первого тайма: что ж вы меня так подводите, пацаны; на нас вся страна смотрит, а вы — вот так? Чахлые, захиревшие кустики в два ряда торчали из серой земли и всем своим видом демонстрировали полное отсутствие воли к победе.

— Привет.

Мама отвлеклась от грядки, посмотрела на Дашу и замерла — словно увидела редкое животное и теперь боялась спугнуть. Пару секунд они обе неловко смотрели друг на друга. У мамы задрожали губы, из глаз потекли слезы, она кинулась и вцепилась в дочь, прижалась к ней. В детстве Даша была ниже мамы ростом и смотрела на нее снизу вверх, теперь все было наоборот, мама с возрастом словно уменьшилась, усохла, и теперь казалась совсем крохотной. Во всяком случае, Даша помнила ее иначе.

— Какая ты худая стала, господи, — бормотала мама, все еще обнимая Дашу, ощупывая ее спину и бока. Она всегда так делала — во время объятий на ощупь проверяла упитанность своих детей. Затем отпрянула, погладила по голове.

— Совсем седая. Почему ты седая?

— Мам, мне сорок четыре.

— Да, но… но… почему ты не красишься? Эта седина, ее же можно закрасить, — она перебирала Дашины пряди, — тебя Галя может покрасить, она с краской чудеса творит, и недорого. Ты же помнишь Галю?

— Мама, — Даша взяла ее за руки, — ну какая Галя? Зачем она мне?

— Она красит хорошо.

— Я не хочу красить волосы. Мне нормально с моей сединой.

Мать поморщилась.

— Ерунду говоришь, я сегодня же ей позвоню.

— С днем рожденья тебя-я-я-я, с днем рожденья тебя-я-я-я, — запел Матвей. Он шел меж грядок с мешком удобрений на плече. На мешке был розовой праздничный бант.

— О господи, — тихо сказала Даша, — он к мешку бант присобачил.

— Ну же, подпевай, с днем рожденья маму-у-уля! С днем рожденья тебя! Мы привезли тебе лучшие удобрения в мире!

— Ты зачем на плечо его взвалил, дурак, — сказала Даша, — у тебя же только спина прошла!

— А, черт, — спохватился Матвей и осторожно снял мешок с плеча и положил рядом с дорожкой.

Мать шмыгнула носом, вытерла слезы и вновь обернулась на Дашу.

— Вы же не спешите, да? Я грядки сейчас подкормлю и поедем.

— О, у тебя тут арбузы даже?

— Да, но они дрянные совсем. Их выбросом побило, — мама снова посмотрела на грядку с помидорными кустами. — И эти вот тоже. Как ни пытаюсь спасти — все без толку. Ну-ка, помоги мне.

Матвей надрезал мешок с удобрениями, насыпал в ведро. Даша зачерпнула лейкой теплой воды из бочки. Они шли от куста к кусту, мать сыпала похожие на золу удобрения, Даша аккуратно поливала.

В кармане завибрировал телефон, Даша достала его, взглянула на экран — это была Катерина.

— Хочешь знать про кадавра? Приезжай, — голос у нее изменился, и Даша не сразу сообразила, в чем дело — кажется, она была пьяна. — Только без этого, без хмыря твоего! Он мне не нравится. При нем я говорить не буду.

Даша убрала телефон в карман, поставила лейку и меж грядок направилась к калитке.

— Ты куда? — окликнула мама.

— Мне отъехать надо по работе, это часа на два, не больше. Увидимся дома. Матвей, дай ключи.

— Я тебя довезу.

— Не надо, я сама. Ты уже достаточно помог. — Матвей смотрел на нее в нерешительности, и она вздохнула. — Да нормально все будет с «Самураем», не переживай. Верну его в целости и сохранности.

>>>

Она вернулась в деревню, к дому с горой велосипедов на заднем дворе, Катерина встретила ее на пороге. Внутри было тесно, но чисто и довольно уютно. Закатный солнечный свет бил сквозь плотные шторы, и все пространство внутри было словно окрашено в мягкие оранжевые тона. На столе стояла уже початая бутылка коньяка.

— Чаю? — не дожидаясь ответа, хозяйка поставила чайник на плиту и уже засыпала заварку в френч-пресс. Пока чайник со свистком на носике тихо сопел на плите, она села напротив Даши, смотрела на нее с прищуром, как сквозь клубы сигаретного дыма. Взгляд у нее был масляный, пьяненький. Она, очевидно, была из тех людей, которые, выпив, грустнеют, предаются печали и тоскуют о былом. Достала с полки фотоальбом и положила на накрытый старой порезанной скатертью стол, пододвинула к Даше. На первой странице было две семейные фотографии: еще молодая Катерина, ее муж и девочка лет семи. Девочка была совсем не похожа на кадавра в болотах.

— Видишь? — сказала Катерина. Даша едва заметно кивнула, пролистала альбом. Она так боялась спугнуть Катерину, что едва дышала: пусть говорит, главное не сбивать ее с мысли.

— Я знаю, что ты думаешь. Что я... — Катерина повертела пальцем у виска. — Я читала об этом расстройстве. Когда люди думают, что кадавр — это их погибший ребенок. Это не мой случай. Моя дочь пропала без вести и через год появилась на болотах в виде кадавра, и я могу это доказать. — Она постучала пальцем по запястью левой руки. — Шрам, — и после паузы пояснила. — У девочки в болотах шрам на запястье. Вот тут. У моей Вари был такой же. Слишком явно для совпадения.

— Можно я, — Даша положила диктофон на стол, — включу запись?

Катерина кивнула и дождалась, пока Даша включит запись. Потом склонилась и громко сказала прямо в динамик, словно обращалась к большой аудитории:

— Проверьте шрам у нее на запястье — это главное доказательство. Только я знаю, откуда он взялся. Она витрину высадила. Когда ей было семь, мы с рынка шли и она увидела торт. На Юбилейном проспекте была кондитерская, можешь проверить, она и сейчас там, такая, с вензелями, лепниной. Вот Варя и увидела торт в этой проклятой витрине, глаз отвести не могла. Я говорю, идем. А она, нет, нет, давай еще посмотрим немного. Стояла, смотрела на торт, и вся, знаешь, прижалась к стеклу — смотрит как на чудо и спрашивает: а эти розы на нем, они из чего? Какие они на вкус? А ты когда-нибудь ела торт? А как его едят? Ложкой? С чаем, наверно, да? А я отвечаю что-то — не помню уже что — а сама плачу тихо, носом шмыгаю, сердце щемит, с работой было не очень, мужа тогда сократили, и я себя прям ненавидела, что не могу дочке торт купить.

И, знаешь, с трудом отлепила ее от стекла, она уходить не хотела, все спрашивала про крем, — а что там внутри? А он мягкий или твердый? Ну, все, все, говорю, пойдем. Пришли домой, а у меня ком в горле, потому что на ужин у нас суп «куриный» — хотя там, сама знаешь, ни курицы нет, ни мяса, ничего, только концентрат, кубики эти.

Она поела и гулять пошла, а потом через час соседка прибегает, говорит — в больницу ее, стеклом порезалась. И что ты думаешь: вернулась к витрине, еще хотела на торт посмотреть, и так прижалась, что витрина лопнула — и она в эту гору стекла.

И я бросаю все, ноги в руки. Захожу, называю фамилию, ведут меня к ней — она рыдает в голос, белугой воет, трагедия. Врачи с толку сбились, не могут понять, в чем дело — стекло-то вытащили, запястье зашили ей, конфет принесли, а она — ни в какую.

Я подхожу, обнимаю, в лоб целую, что такое, что, мой маленький, что, мой хороший. А она аж задыхается от рыданий. И говорит: мама, торт ненастоящий. Я, говорит, попробовала его — а он из картона. Зачем они его там, если он ненастоящий?

Так ей обидно было. И в общем, левая рука у нее была такая вот, стеклом сухожилья порезало, пианисткой не стала бы. Так что вот. Я знаю, ты мне не веришь, мне все равно. Мою девочку я везде узнаю. Сердце не обманешь, а мое мне говорит — это она.

Чайник на плите засвистел, Даша вздрогнула. Катерина встала, залила заварку кипятком и вернулась за стол.

— Насчет одежды, — Даша тщательно подбирала слова, — там, на болотах, вы сказали, что надели на нее куртку, потому что она мерзнет. Не могли бы вы прояснить этот момент? Сейчас лето, почему вам кажется, что она мерзнет?

Катерина нервно стучала костяшками по столу.

— Это зимой случилось, на озере. Она под лед провалилась. Поэтому у нее синие губы, понимаешь? Ей все время холодно, я пытаюсь ее согреть. То костер разожгу, то одеяла вот принесу, то одежду.

— Погодите, вы говорили, что она без вести пропала.

— Да, говорила, — Катерина задумчиво смотрела в сторону, словно настраивалась на нужную волну памяти. — Это на праздник случилось, — сказала хрипло после длинной паузы. — Под новый год ярмарка была на озере, салюты обещали. Ну мы и поперлись туда, посмотреть. У нас даже в декабре обычно уже под ноль максимум, но тогда холода бахнули, мороз был лютый, и я все что в шкафу нашла на себя и на Варьку напялила. Ну и, в общем, пошли мы на эту ярмарку, салюты смотреть. А когда салюты загрохали, лед и треснул, и вся ярмарка, все, кто на льду стоял, в воду и ушли. Можешь погуглить, я не вру, скандал был, в газетах писали. Вся ярмарка под лед ушла, и мы тоже. Варя вцепилась в меня, в воротник, почти душила, мы барахтались у края, я хватаюсь, а там скользко, хрен зацепишься. От холода все нутро свело, даже на помощь не позвать. Да и кого звать — вокруг только руки да головы над черной водой. Самое страшное было, что кричать не можешь и не услышит никто — в небе салюты, грохот, из динамиков гимн России орет, а мы тонем. Нарочно не придумаешь. Я видела, как в кино бывает, тонущие говорят друг с другом, как в «Титанике», успокаивают, но это все бред. В ледяной воде ты даже думать не можешь. Мне почти удалось вылезти, но Варя была слишком тяжелая, я не могла ее вытащить, одежда промокла и тянула якорем. Я несколько раз цеплялась и соскальзывала, ногами месила как сумасшедшая, так жить хотела, билась об лед реально, меня утянуло течением, смотрела на лед снизу, подсвеченный салютами, а вокруг целый вихрь пузырьков, страшно было капец. — Она помолчала, взяла стакан с коньяком на дне, подняла, поднесла ко рту, но остановилась, передумала, поставила стакан обратно. Минуту молча разравнивала складки на скатерти. — Ну и, в общем, барахтаюсь я в воде, хватаюсь за край палатки, она в воду съехала. И я бы выбралась, я кое-как зацепилась за ткань, а пальцы уже не слушаются, и на шее у меня Варя, мычит что-то, я прошу ее не мешать, но она в истерике, и мы снова срываемся, она тащит меня за собой. И тут… я не знаю, как это описать. Было так черно и холодно, что я хотела только одного — чтобы все прекратилось. Я уже не могла думать толком, только инстинкт остался. И я — я просто отодрала ее руки от своего воротника. Отцепила уже окоченевшую Варю и отпнула ее ногой, понимаешь? Отпнула и поплыла вверх. Я потом много читала про материнские инстинкты, про то, как матери совершают чудеса, убивают медведей, останавливают машины голыми руками, чтобы спасти родное дитя. У некоторых этого инстинкта нет. Она была сложным ребенком, Варенька моя, иногда просто бесила меня. Я родила ее в восемнадцать, по залету. Дура была. Что ты знаешь о жизни в восемнадцать? Сама еще ребенок. Я очень старалась, но не скажу, что была хорошей матерью. Иногда меня накрывало, я смотрела на нее и на мужа и думала, как бы все было, не роди я так рано. Я думала много плохих мыслей. Я же потом еще ходила на встречи, ну, была у нас такая группа. Группа взаимопомощи. Женщины в основном, некоторые пытались убить своих детей. Или как бы случайно калечили их. А у меня ведь… однажды Варя меня так выбесила, что я ей в лицо сказала: «Какая же ты тварь мелкая, жалею, что ты моя дочь». Или что-то в этом роде. А потом извинялась весь день, обнимала ее и плакала. И вот мы падаем под лед, и она хватается за меня, почти душит, так ей страшно. А я… я пытаюсь ее сбросить, как балласт, не дать ей утащить меня. Девчонки из группы взаимопомощи меня поддержали, они говорят, я ни в чем не виновата. Выбор был — или она умрет, или мы обе. Иногда я думаю, лучше бы обе. Лучше бы я осталась там вместе с ней. А еще иногда думаю: может, я на самом деле именно этого и хотела? И в тот вечер в воде мне просто подвернулся удобный случай? Убить дочь и выйти сухой из воды. — Она криво улыбнулась и выдохнула струю дыма. Даша и не заметила, как она закурила. Сидела, стряхивала пепел в глиняную самодельную пепельницу. — Еще был случай, за год до того, я помню, мы стояли на смотровой площадке, и Варя подтянулась и перегнулась через перила. Опасно перегнулась. И на секунду у меня мысль: «Мы тут одни, падать ей метров пятьдесят, просто толкни ее, и ты свободна». Тогда я эту мысль отбросила… испугалась… а теперь думаю, может, я всю жизнь только и ждала нужного момента? Когда я выплыла, меня почти сразу на лед вытащили. За шкирку, багром, как тюленя. Стянули мокрую одежду, обернули в одеяло. И тут до меня дошло, что я сделала. Мне казалось, сейчас все поймут, что случилось, догадаются, узнают, что я за человек, что я отпихнула собственного ребенка, утопила, чтобы выжить самой. А потом стало ясно, что ее не могут найти. Тело. Тело не могут найти. И от этого стало еще хуже, весь город словно сговорился свести меня с ума. Какие-то журналисты писали статьи про мою так называемую «трагедию». По какой-то безумной случайности именно моя дочь оказалась единственной, кто не выжил в тот день. Единственной, кто пропал. Сраные волонтеры расклеивали объявления с Вариным портретом и убеждали меня и окружающих, что пока не нашли тело — надежда есть. Какие-то психи рассказывали, что ночью первого января видели, как Варя с согревающим одеялом на плечах якобы шла через парк и с ней был какой-то мужчина в военной форме, вел ее за руку. Я слушала все это и… ну просто пиздец. — Она всплеснула руками и только тут заметила, что уже докурила почти до фильтра, затушила бычок о дно пепельницы. — Я-то знаю, что случилось, я была там, я утопила ее, она не могла выбраться. Не могла, я знаю. Потом прошел год, или побольше, и в самом начале осени на болотах возник кадавр. Сначала все всполошились, потом привыкли. Кто-то ходил смотреть на нее, а я боялась. Я п-чему-то точно б-ла уверена — это Варюша моя. Конечно, она, кто же еще?

Катерина была уже сильно пьяна, взгляд у нее был отупевший, темп речи замедлился, язык заплетался. Она подалась вперед.

— Я за нее отвечаю теперь, п-нимаешь? — Она указала пальцем на окно, в сторону болот, потом ткнула себе в грудь. — Я.

«Пора закругляться», — подумала Даша и остановила запись, стала собирать вещи.

— Спасибо, что… — она запнулась, — что поделились.

— Всегда пожалуйста. Заходи еще. Ты и чай-то не пила? Ты чего? Вкусный же чай, с мятой.

Даша встала и уже шла к выходу по коридору, когда заметила что-то краем глаза. Это были иконы в углу. Одна из них привлекла ее внимание. Святой с молотком в руке. Даша обернулась на Катерину, показала на икону.

— Можно еще вопрос? Я не в первый раз вижу эту икону. Вот эту, с молотком в руке. Я понимаю, что и так уже слишком много вопросов задала, но это может быть важно. Не могли бы вы сказать, откуда она у вас?

Катерина махнула рукой. Вопрос об иконе совершенно ее не смутил.

— Да был тут один турист проездом. Лысый такой мужик с безумными глазами. Как и ты, приехал типа посмотреть на мертвую. Я его отвела, сижу на камне, смотрю. А он подходит к ней и шепчет ей что-то на ухо, по голове гладит, потом на меня смотрит, грустно так, и говорит: «Я все знаю». Так и сказал. Она, говорит, тебя не отпускает, ты ее оплакать не можешь. Я испугалась сначала, ощущение было, как будто он мне в голову залез и ковыряется там, в мозгах моих. В глаза мне смотрит и говорит: «Это можно прекратить. Есть один способ». И гвоздь протягивает. Когда совсем тяжко станет, просто вбей этот гвоздь ей в голову. Он как сказал это, я охренела аж. «Чего? — говорю. — Ты, старый, совсем ебу дал? Чтоб я своей дочке — да гвоздь в голову». А он ничего не говорит. Только смотрит глазами своими.

— А можно посмотреть? На гвоздь.

— Да он там, под иконой и лежит.

Даша взяла гвоздь, взвесила в руке. Сантиметров двенадцать в длину, с причудливой гравировкой на стержне.

— Он сказал, гвоздь принесет облегчение. Сама не знаю, верю ему или нет. Но гвоздь не выбросила. Вот храню теперь. Может и правда, если совсем тяжко будет, возьму молоток и… — она склонила голову. — Сосед говорил, кто-то уже пробовал, и вроде даже помогло кому-то.

— В каком смысле помогло?

— Ну. Они перестали видеть детей, перестали слышать их. Так он сказал. Но я пока не готова, я хочу ее видеть, хочу чувствовать, знать, что она всегда рядом, пусть мертвая, но хоть так. Лучше мертвая, чем никакая. Это больно, страшно, но это лучше, чем… чем ничего.

>>>

Даша вернулась в город, но ехать на мамин праздник не спешила, сказала себе: «Дела доделаю — и тогда уже». Сняла номер в гостинице. В углу стоял вентилятор, работал он с трудом, иногда хрипел, словно пытался откашлять мокроту, а то и вовсе выключался, и Даше приходилось вставать, чтобы снова его запустить. Сегодня было полегче, небо заволокло облаками, поднялся ветер — не сильный, но все же — и к вечеру жара чуть спала. Еще тут был холодильник, Даша заморозила бутылку с водой и иногда прикладывала ее ко лбу и к виску — помогало. Лежа на полу, она открыла ноутбук и хотела заняться отчетами, но вместо этого открыла браузер и вбила в строку поиска «святой с молотком». Поиск выдал ссылки на трех святых: первый был святой Элуа, покровитель ювелиров, часовщиков и кузнецов, вторая — великомученица Марина Антиохийская, на всех изображениях и фресках она замахивалась молотком на беса; по легенде, дьявол пришел совращать Марину, а она схватила молоток, отоварила его по рогатой башке. В статье, которую Даше удалось найти, так и было написано: «Отоварила его по рогатой башке», — возможно, неточный перевод.

Еще был святой Элигий. Однажды он столкнулся с взбесившейся лошадью, в нее якобы вселился дьявол и не давал ее подковать («Зачем дьявол вселился в лошадь? — подумала Даша. — Ему, видимо, совсем скучно было»). Тогда Элигий отрезал лошади ногу, прибил подкову к копыту, а потом чудесным образом прирастил отрезанную ногу обратно. («Какая бессмысленная трата чуда, — заметила Даша, размышляя о прочитанном. — Ты мог использовать волшебство ради блага, но предпочел просто выпендриться перед зрителями. С тем же успехом мог бы кролика из шляпы достать».) Читать о побивании бесов и отрезанных лошадиных ногах было занимательно, но Даша быстро поняла, что идет по ложному следу: Марина, Элуа и Элигий не те святые, кто ей нужен.

Она достала из кармана украденный у Катерины гвоздь, вертела его между пальцев, как вертят ручку или карандаш. На телефон пришло оповещение — писал Матвей. Даша смахнула его имя с экрана. Тут же пришло еще одно — в этот раз Видич.

Vidic: Даша, этот Хлебников, про которого ты писала из Краснодара. Кажется, мы знаем, где он. Он сейчас в Пятигорске, в больнице лежит, в реанимации. Его два дня назад задержали, он ходил по улице и призывал людей вбивать в кадавров гвозди, проповеди читал. Его бросили в СИЗО, хотели судить по статье «вандализм» и «призывы к вандализму», но он, если я правильно понял, стал буянить и вбил гвоздь себе в лоб…

Selene: ???

Vidic: Да. Я тоже удивился. Мне сказали, он приставил гвоздь к голове и с размаху шарахнулся о стену. Стержень гвоздя пробил лобную кость черепа и поразил префронтальную кору. Почти лоботомия, необратимые повреждения. Никто, конечно же, не верит, что он сам это с собой. Пятигорские менты известные шакалы, у них за последний год несколько дел о пытках, трое сотрудников под следствием. Есть версия, что Хлебников просто разозлил их, и они его «наказали». Не знаю.

Я пытался связаться с врачами в больнице, где он лежит, но сама понимаешь… россияне до смерти боятся общаться с «иностранцами». Есть, впрочем, и хорошие новости. В клинике работает один китаец, ссыльный профессор. Я через китайских коллег пробил, они сказали, он согласен поговорить. Его зовут Ван Шо, он встретит вас завтра в девять утра.

>>>

Даша шла по улице, которая серпантином взбиралась в гору и зигзагами виляла между плотно стоящими домами. Стены домов были зеленые — покрытые плющом и пожелтевшим, пожухлым, побитым выбросами хмелем. Клиника была где-то тут, но нужный дом Даша нашла не сразу, никакой вывески не было, обычный двухэтажный коттедж с внушительными трещинами в кирпичной кладке и ветхим деревянным забором. Даша нажала кнопку звонка возле калитки, и во дворе затявкала, загремела цепью собака.

На крыльцо вышла женщина в голубом халате, с полотенцем в руках, подошла к калитке, открыла. Даша объяснила, кто она, и спросила, где найти профессора Ван Шо.

Женщина кивнула на вход, а потом замахнулась полотенцем на рвущую глотку собаку.

— Я те щас полаю! — И та замолчала и потупила взгляд, словно смутившись.

Профессор Ван Шо был невысокий, опрятно одетый мужчина с аккуратной бородкой и ежиком седых волос на голове. Он заговорил с Дашей по-русски, почти без акцента. В его кабинете было сразу три вентилятора, и два из них работали так усердно, что расклеенные на маркерной доске исписанные иероглифами желтые стикеры трепетали от ветра как крылышки насекомых. Казалось, они живые. Несколько стикеров потоками воздуха сорвало на пол и унесло в угол, под табуретку, но, кажется, профессор совершенно этого не заметил. Он сидел за столом, стиснув зубы, под мышками — темные, мокрые пятна. Он постоянно протирал лицо и шею платком, но это не помогало — через минуту в морщинах на лбу и под носом снова блестели крупные бисерины пота. Ему явно было нехорошо, и он прикладывал огромные усилия, чтобы оставаться в сознании.

Даша достала диктофон и выложила на стол.

— Вы не против, если я запишу разговор? Собираю свидетельства для отчета.

Увидев диктофон, профессор оживился. Возможно, он неверно понял Дашину просьбу, решил, что она берет у него интервью, и начал рассказывать о себе. Говорил минут десять, в основном жаловался, и слушать его было тяжело, как продираться сквозь бурелом, Даша все никак не могла улучить момент, чтобы вклиниться в его речь и задать хоть один вопрос. Китаец жаловался, что местные считают его оккупантом, колонистом, хотя он тут даже не по своей воле, он «боча-хули», хромой лис. Этот оборот китайские изгнанники принесли в русский язык вместе с другими атрибутами своей культуры — у выражения «боча-хули» было несколько значений: в основном так называли бестолковых, бесполезных для общества людей, окруженных аурой невезения, но еще так называли ссыльных. Одним из таких «боча-хули» и был профессор Ван Шо. В Китае он был известным ученым, написал несколько научных работ о посттравматическом стрессовом расстройстве, но пару лет назад его арестовали и обвинили в передаче данных иностранцам только на том основании, что он выезжал за границу; его бросили в тюрьму, а затем в соответствии с новым «законом о помиловании» депортировали сюда, в ОРКА, в бывшее Черноземье, формально здесь он мог продолжать заниматься исследованиями, по факту же — теперь на нем было клеймо, его социальный рейтинг обнулился, и уехать из Пятигорска он не мог, ни о какой научной карьере — в Китае или где-либо еще — не могло быть и речи. Китай был для него тюрьмой, Россия стала лимбом, хромой лис как он есть — везде чужой, нигде не нужен.

Когда он, наконец, заговорил о пациенте, Даша вздохнула с облегчением.

— Ну что я все о себе, — улыбнулся он. Он, очевидно, давно хотел выговориться и был рад, что нашел, наконец, свободные уши. — Вы приехали узнать про Хлебникова, — сказал он уже более серьезным, профессорским тоном. — Я полагаю, вам известен термин ССГ. — Даша кивнула. — Михаил Юрьевич, судьбой которого вы интересуетесь, уверен, что аномалии — это его погибшие родственники. — Один из вентиляторов в углу затрещал и остановился. Профессор поднялся из кресла и, ругаясь, подошел к нему. Он был в сланцах на босу ногу, при ходьбе сланцы шлепали по кафелю: сцок-сцок. Он ударил вентилятор, словно бы дал ему подзатыльник, и вентилятор снова затарахтел. Пару секунд профессор с закрытыми глазами стоял, подставляя лицо под поток воздуха, что-то тихо сказал по-китайски, потом вернулся за стол и стал читать с монитора.

— Эм Ю Хлебников. 48 лет. ССГ в тяжелой форме. Третья фаза. — Он посмотрел на Дашу поверх папки, затем глазами указал на диктофон. — Это нужно объяснить? Для отчета?

— Я была студенткой профессора Видича…

— Видич, — Ван Шо перебил ее, махнул рукой, — Видич — профан. При всем уважении. То, что происходит с Хлебниковым и ему подобными, — это более тяжелая форма, последние пару лет я наблюдаю подобное у многих пациентов. Синдром развивается постепенно, у него есть несколько четких фаз. Видич знал только про первую: узнавание. Пациент видит в лице кадавра черты умершего родственника. Но есть еще две фазы, вторая фаза — слуховая. Пациенту кажется, что он слышит плач, стоны, а иногда и голос погибшего. Эта фаза чаще всего сопряжена с бессонницей, плач слышится по ночам. Так было и у Хлебникова, вернувшись с войны, он годами скрывал галлюцинации от близких.

— Погодите, — Даша терла переносицу, пытаясь собрать слова врача в единую картину, — если он верил, что кадавры — это, м-м-м, его родственники, зачем он вбивал им в голову гвозди? Зачем призывал других людей делать то же самое? Это как-то…

— Это одна из последних стадий ССГ, о которой профессор Видич, — фамилию коллеги Ван Шо произнес с нажимом, — ни черта не знал. Местные верят, что, если в кадавра забить гвоздь, он замолчит, перестанет скулить. Вы, возможно, видели все эти иконы с молотками и гвоздями. Они оттуда и взялись. Это святой Самаэль, покровитель кузнецов. Он известен тем, что забил гвоздь в голову своей дочери.

— Один гвоздь? Я видела кадавра, в которого вбили восемь.

Ван Шо пожал плечами.

— Так работают навязчивые состояния. Пациента мучают видения прошлого, он забивает в кадавра гвоздь, и его отпускает, пациент чувствует эйфорию, освобождение. Но проходит время, и они возвращаются. Тогда пациент берет еще один гвоздь и опять калечит кадавра. Его снова отпускает. Но если в первый раз состояние покоя длилось, скажем, неделю, то второй вбитый гвоздь уже не так эффективен, и все возвращается уже через шесть дней. Это как наркотик, чем чаще пользуешься, тем слабее эффект, тем сильнее зависимость. В случае с Хлебниковым эффект быстро исчерпал себя — спустя месяц он уже вбивал в тело кадавра по два гвоздя в день, потому что иначе голоса прошлого не желали уходить. Причем на самом деле гвозди, конечно же, не дают никакого эффекта — чистое самовнушение.

— Эти гвозди, — сказала Даша, — мне показалось, они непростые, там какая-то гравировка на стержнях и на шляпках.

Ван Шо кивнул.

— Где горе — там мошенники. Люди с ССГ не пользуются обычными гвоздями, они покупают так называемые гвозди Самаэля. Считается, что только эти особенные гвозди помогают. Это, конечно, бред. Гвозди самые обычные, просто разрисованы рунами. Но местные мошенники рекламируют их как единственный способ заставить кадавров замолчать. А люди в отчаянии, как вы понимаете, готовы на все. Вот и возникла целая индустрия — продажа красивых ритуальных гвоздей.

>>>

Даша вернулась в гостиницу, выпила обезбол, наклеила пластыри вдоль позвоночника, расстелила коврик и легла на пол. Открыла ноутбук, наспех набрала отчет для Видича, отправила, пару минут просто смотрела в экран, открыла видео SMB и смотрела, как Настя прыгает между пролетами на заброшке.

На экране блокировки висело несколько новых сообщений от Матвея, Даша смахнула их. Телефон издал новый звук: иконка с грустным Колином Фарреллом на фоне Брюгге — письмо от Кристины. Даша вскинула бровь и тихо выругалась: письмо отправлено с обыкновенной почты, ну кто так делает-то, а? Талдычишь им про безопасность, а потом такие детские ошибки? Ладно, что там у тебя?

Открыла письмо:

 

«Привет,

Слушай, кажется, я нашла его. Твоего святого с молотком. Когда ты мне про него рассказала, я сразу подумала, что могла где-то слышать о нем. У меня есть приятель, он докторскую писал по христианским апокрифам. Я у него спросила, и он прислал мне тут. Почитай».

 

К сообщению был приложен pdf-файл, сканы какой-то старой книги. Слева на странице сирийский текст, справа несколько переводов: на современные французский, английский и русский. Сам текст апокрифа предварялся кратким объяснением:

 

«Базовым текстом для перевода, оригинал которого дошел до нас только на сирийском языке (древнееврейский подлинник утрачен), послужил французский перевод: Livre de Samaël. Introd., trad. et comment. Par P. Bogaert. Part. I — II. Paris 1969, с учетом английского перевода: R. H. Charles. The Apocrypha and Pseudepigrapha of the Old Testament in English (Oxford: Oxford University Press, 1913). Деление на части есть только во французском тексте. Деление на главы и стихи в английской и французской версиях совпадают. Перевод выполнен иноком ИПХ Илларионом (Самарским)».

 

1:1 Был человек в земле Уц, имя его Самаэль; и был этот человек хороший в своем деле — ковал железо для пастухов и пахарей и был тем известен в каждом дворе.

1:2 И была у него семья: жена и дочь.

 

1:3 Имения у него было: кузня, конюшня и хороший дом.

 

Даша читала стихи, снабженные рисунками в стиле православных фресок. На первой фреске Самаэль стоял в кузне и заносил молоток над наковальней.

По легенде, мимо дома Самаэля проходило войско и солдаты потребовали починить им доспехи и выковать новые мечи. Самаэль выполнил работу, а через пару дней узнал, что солдаты, которым он помог, сожгли соседнюю деревню.

 

1:14 И вот, приходит вестник к Самаэлю и говорит:

 

1:15 то войско, что прошло мимо тебя, не пощадило соседей. Дома преданы огню, а дочь твою поразили острием меча; и спасся только я один, и принес тебе весть о смерти ее.

 

Даша смотрит на фреску: на ней Самаэль слушает вестника, лицо его темное, мрачное, глаза огромные, в них ужас. На заднем плане полыхает огонь, и в огне римский солдат заносит меч над головой девочки.

 

1:18 После того открыл Самаэль уста свои и проклял день свой, и дом свой, и дело свое. И направил стопы свои в храм, призвать к ответу ложных богов своих.

 

1:19 И тишина была ему ответом.

 

1:20 И бросил он камень в ложного идола и покинул храм.

 

1:21 И скитался по землям, и не вернулся в дом свой к жене своей.

Даша листала дальше: Самаэль оставил кузницу и скитался «великое множество лет», пока не встретил на дороге монаха. Монах привел его в монастырь, где Самаэль принял постриг и обратился в христианство. Годы шли, он обрел себя в служении, стал пастухом. Но память о дочери всюду следовала за ним, он видел ее черты в лицах других детей и постоянно находил свой молоток — под кроватью в келье, в ведре для воды, на столе в трапезной. Образ дочери и орудие прошлой жизни преследовали его. Самаэль выбрасывал молоток в море, топил в колодце, сжигал в печи, но ничего не помогало. Тот самый молоток, которым он вбивал заклепки в доспехи римских солдат, всегда возвращался. Самаэль молился и призывал Иегову к ответу:

 

3:14 И послал Господь ему с неба голос свой: ты ведешь праведную жизнь, молвил Он, и вера твоя сильна, но жена твоя и братья твои до сих пор ходят к ложному богу и тревожат мертвых.

 

На следующей фреске монах Самаэль шагал к горизонту с небольшим узелком на плече.

 

4:1 И вернулся он в дом свой и увидел праздник, семейный ужин.

 

На фреске «Возвращение Самаэля» был длинный стол, за которым, совсем как на «Тайной вечере», сидели с десяток колоритных персонажей и праздновали. В маленьком окошке на заднем плане виднелось лицо Самаэля, он заглядывал внутрь.

 

4:3 Среди гостей Самаэль заметил ее, свою дочь. Прошло уже много лет со дня ее смерти, но она сидела там, совсем не выросла, еще ребенок.

Даша пригляделась, среди гостей по левую руку от матери действительно сидел ребенок. Девочка отличалась от остальных, она была бледная и худая, щеки впалые.

 

4:4 И Самаэль распахнул дверь и ступил на порог, и братья, и друзья обступили его, и пригласили за стол, и выпили за него.

 

На следующей фреске Самаэль сидит за столом вместе со всеми, гости держат в руках чаши с вином, а Самаэль неотрывно смотрит на дочь.

 

4:5 Наконец-то ты вернулся. Мы так тебя ждали, и теперь семья снова в сборе, мы можем жить как раньше, прошлое больше не властно над нами.

 

4:6 И сказала жена, что вестником, сообщившим о смерти их дочери, был демон Азазил. И что целью его было разрушить семью, и что дочь их все это время была жива.

 

4:7 И размягчилось сердце Самаэля и вновь забилось молодостью, и взял он чашу с вином и выпил вместе со всеми, и распевал песни.

 

4:8 И потянулся, и обнял дочь, и она была холодна и тверда как камень, но он все равно обнял ее, так сильно скучал. И тотчас же принял решение остаться, быть с семьей своей в доме своем.

 

Даша читала дальше и делала заметки: в пятой главе Самаэль выходит из зала и возвращается в кузницу, которую оставил много лет назад. Он думает о том, как вновь вернется сюда и будет подковывать лошадей и делать плуги для крестьян, он увидел свой молоток, лежащий прямо на наковальне, когда в печи вдруг затрещала зола и зажегся огонь.

На фреске изображен Самаэль, смотрящий в печь, в которой в языках пламени показалось суровое лицо.

 

5:5 И волосы встали дыбом на нем. И огонь говорил с ним.

 

5:6 Двадцать лет ты клялся мне в верности, и всего одной ночи хватило, чтобы отречься?

 

5:7 Неужели годы ничему тебя не научили, мудрость не коснулась тебя, не проникла в глаза и уши твои?

 

5:8 Неужели страх сильнее правды?

 

5:9 Неужели глаза твои неспособны отличить память от соблазна? Мои деяния и от деяний Диавола? Неужели ты веришь, что там, за столом — твоя дочь, а не голем, слепленный из горя и памяти?

 

5:10 И устыдился Самаэль и упал на колени и стал молиться, просил у Господа указать ему верный путь.

 

5:11 И обратил он взор свой на молоток и на лежащий рядом гвоздь.

 

5:12 И вернулся за праздничный стол, и гости радовались его приходу и воссоединению семьи и видели в этом знамение и славили ложных богов, славили идолов.

 

5:13 И дочь кинулась в объятия его и обняла его и назвала папой, и сердце его заболело.

 

5:14 Она была холодна и тверда как камень, но это был ее голос, Самаэль точно помнил.

5:15 И до конца праздника он сидел неподвижно, и сердце его было полем битвы, ангел и черт сражались за него.

 

На фреске: снова гости за праздничным столом, все радуются, бледная дочка тянет к Самаэлю руки, а он сидит прямо, и на лице его ужас, а от его головы к потолку возносится вихрь, ураган, в котором видна битва белых и красных крылатых существ.

 

5:16 И когда дочь коснулась его руки и спросила, зачем он принес молоток,

 

5:17 он приставил гвоздь к ее лбу и ударил.

 

На фреске — вся палитра эмоций: гости отпрянули от Самаэля, кто-то в ужасе схватился за голову, кто-то отвернулся, кто-то скорчился так, словно это его сейчас ударят, жена тянет руки к дочери в надежде защитить ее.

 

На этом текст обрывался. В статье, приложенной к апокрифу, Даша прочла, что последние три или четыре строки пятой главы были утеряны, кроме того — неизвестно, сколько всего глав было в изначальном тексте, пять или, возможно, больше. Исследователи полагают, что в изначальной версии апокриф завершался вторым уходом Самаэля из дома и вечными скитаниями по Земле.

На последней фреске Самаэль стоял над телом дочери, во лбу у нее был гвоздь, а над головой Самаэля светился нимб, он смотрел прямо на читателя, стоял с молотком в руке, а вокруг — мрачные гости-язычники. И его жена, ее лицо, сведенное горем.

Даша смотрела на фреску, и ее затошнило. Она зашла в туалет, сунула два пальца в рот, но ничего не вышло. Открыла окно, легче не стало — воздух на улице был влажный, душный и пах застоявшейся водой и речной тиной. Тогда она вышла из номера, долго стояла на улице, озиралась, где-то тут была круглосуточная аптека, нет? Пока шла по тротуару, стало полегче, но появилось и другое — старое, из прошлой как будто жизни — ощущение, словно кто-то смотрит ей в затылок. Она увидела человека на той стороне улицы. Он, казалось, шел за ней уже целый квартал. Прибавлял шагу, если она ускорялась, и замирал, если она оборачивалась — словно играл с ней в «море волнуется». Она никак не могла избавиться от стремного чувства, будто она — убийца, вернувшаяся на место преступления, а этот незнакомец — детектив, который все эти годы выслеживал ее и, наконец, настиг. Она иногда думала о нем, представляла себе крутого, уставшего от жизни частного детектива, с сигаретой в уголке рта, типа Филипа Марлоу или Мейера Ландсмана, который нашел ее следы в заброшке на Кучуры и обнаружил пачку «Кента» в котловане, аккуратно упаковал ее в пакет для улик и отправил экспертам «снять пальчики».

Ближайшая аптека была закрыта, и пару секунд Даша взвешивала вариант разбить витрину булыжником. Она дошла до следующей, но под вывеской с зеленым светящимся крестом висела табличка «инвентаризация». Третья аптека также встретила ее запертой дверью и погашенным внутри светом. А незнакомец все еще был там, на той стороне, и Даша подумала, что не стоит пока возвращаться в гостиницу, ведь так он узнает, где она остановилась. Хотя, возможно, он уже знает, и все это неважно. Конечно же, он знает. Он знает все, что знает она.

Так, перестань накручивать себя. Выдыхай.

Она решила поплутать немного, сбросить хвост.

Какой хвост? Что ты несешь? Совсем уже? Ты ведь даже не пьяна.

Нет, не пьяна, но это идея. Аптеки закрыты, но есть и другие способы снять тревогу, избавиться от тесноты в груди.

Где-то вдали звучала музыка:

You’re good
Good
Good
Good
You’re good
Good
Good
You’re good

Даша шла на звук. Впереди красно-синим неоном замаячил караоке-бар, на вывеске был рак с микрофоном в клешне. Даша зашла и села за стойку, заказала джин с тоником, потом еще один, и еще. Песня группы Morphine оборвалась, и теперь на сцене какая-то девушка пыталась изобразить Blue Valentines. Получалось чудовищно, но зал все равно аплодировал, поддерживал ее. Даша тоже хлопала. Ей показалось, что такое неловкое, плохое исполнение очень идет этой песне, усиливает ее грусть. Когда девушка ушла со сцены, Даша спросила у бармена, можно ли ей тоже что-нибудь спеть. Бармен позвал кудрявого парня, стоявшего у пульта, тот подошел и, перегнувшись через стойку, спросил: «Какую песню?»

— Земфира [7], «Ариведерчи». Можно?

— Ее — нельзя. Иноагент. У нас проблемы будут.

— Ладно. А Стинга можно? Он хотя бы не иноагент?

— Надо проверить, но, кажется, нет.

— Поставьте его.

Парень молча протянул микрофон. Даша вышла на сцену и, щурясь под софитами, посмотрела в зал. Людей в баре было совсем немного, человек пять. Пять темных силуэтов — лиц не разобрать — молча смотрели на нее. Никто не курил, но все вокруг тем не менее было словно в дыму. Появился еще человек, он зашел в зал только что и отличался от прочих. Он стоял на месте, но всякий раз, стоило Даше моргнуть или чуть отвернуться, он, казалось, стоял все ближе к сцене.

Море волнуется раз,
Море волнуется два,
Море волнуется три…

Когда заиграли первые аккорды I Hung My Head, Даша поморщилась. Она вдруг вспомнила слова Видича о том, что песня — это талисман и оберег. И очень важно выбрать правильную, своя песня однажды спасет тебе жизнь, говорил он. Даша подумала, что если прямо сейчас выберет другую песню, если угадает, — это казалось очень важным: угадать, — то он, Филип Марлоу, уйдет, оставит ее в покое и, что еще важнее, позволит ей остаться. Она с предельной ясностью поняла, что именно он сейчас решает, что будет дальше, решает, куда она отправится. И еще поняла, что больше не хочет никуда ехать. Она хочет остаться, хочет земли под ногами, и именно сегодня, сейчас — по взгляду Марлоу было очевидно — у нее есть такая возможность, есть шанс. Она сможет остаться, надотолько понять, какая именно песня — та самая?

Даша подошла к краю сцены, склонилась к кудрявому парню за пультом.

— Я передумала. У вас есть The Man Comes Around? Или нет, не надо. Знаете что? Давайте ту же, что сейчас пела та девушка до меня.

Парень посмотрел на нее злобно, словно она нарушает какое-то табу, словно это неприлично — просить замены, когда музыка уже играет, или петь два раза подряд одну и ту же песню. Но, помешкав, все же запустил минус Тома Уэйтса.

Даша снова вышла под софиты. Марлоу замер у самой сцены, стоял, вскинув бровь, скрестив руки на груди. Он тоже, кажется, не ожидал такой замены — неужели угадала? — и теперь хотел послушать.

Даша зажмурилась и запела — тихо, хрипло, не попадая ни в одну из нот.

Глава двенадцатая

Якпостриг

— А где Даша?

Матвей снова проверил мессенджер, за последние пять часов он отправил Даше уже несколько сообщений:

Матвей: мы уже начали, ты где?

Матвей: ты едешь?

Матвей: мама про тебя спрашивает. Давай приеду за тобой?

Матвей: ау?

Матвей: Граунд контрол ту мэйджор Том?

Матвей: (гифка со сбитым с толку Джоном Траволтой из «Криминального чтива»)

 

Была уже полночь, но все сообщения Матвея так и висели в чате непрочитанными. Мамин день рождения в этот раз отмечали тихо, в семейном кругу. Матвей помогал Осипу Петровичу развести огонь в мангале. Старик в последнее время выглядел очень плохо — худой, бледный, облысевший. Три года назад у него обнаружили рак гортани, и после операции он теперь носил на шее платок, чтобы скрыть некрасивый шрам в том месте, где раньше был кадык. Говорить он мог лишь с помощью специального синтезатора речи, поэтому большую часть вечера просто молчал. Матвей знал, что старик стесняется своего искусственного голоса, он лишь смотрел на всех своими оленьими глазами и едва заметно улыбался.

Когда мясо было готово, они сели за стол, и мать снова спросила про Дашу. Матвей открыл мессенджер — Даша так и не прочла его сообщения. Он позвонил ей, послушал гудки, трубку никто не взял. Это было тревожно, но Матвей не хотел беспокоить мать, поэтому сказал, что Даша приболела, у нее кашель и температура, она боится заразить маму и Осипа, поэтому сегодня проведет ночь в гостинице.

— Она очень извиняется, мам. Вроде не ковид, но мало ли, лучше пусть посидит в изоляции.

— Может, отвезешь ей шашлыка, пусть хоть поест? А то голодная небось, как всегда, сухомятку свою жует.

— Позже отвезу, — сказал Матвей.

Матвей: Даш, я все понимаю, но вот так динамить маму в день рождения… (три злобных эмодзи)

Матвей: ответь хоть что-нибудь, ну! (еще четыре злобных эмодзи)

>>>

Он проснулся раньше всех, рассвет еще только запекался на востоке. Умывшись, он спустился на кухню, налил воды в чайник, включил газ. Поднялся на второй этаж и осторожно заглянул в гостевую, где должна была ночевать Даша. Ее постель была застелена, белье аккуратно сложено у изножья — она так и не приехала. Матвей вновь спустился на кухню, снял с зарядки телефон, позвонил ей, но номер был «вне зоны действия сети». Он открыл чат в мессенджере.

Матвей: ты где?

Чат сообщал, что «Даша была в сети шесть часов назад». Вчерашние сообщения она видела, — под ними стояли галочки (прочитано), — но так и не ответила на них.

Матвей: ответь, как прочитаешь

Матвей: мама беспокоится

 

Подумал и удалил последнюю фразу.

Когда утром на кухню вышла мама, Матвей сказал, что Даша поехала работать и скоро вернется.

Он каждый час проверял чат в мессенджере.

 

Даша была в сети семь часов назад

Даша была в сети восемь часов назад

Даша была в сети девять часов назад

Даша была в сети десять часов назад

Даша была в сети одиннадцать часов назад

Даша была в сети двенадцать часов назад

 

Матвей: довольно подло вот так уехать и не попрощаться. Где «Самурай»? Обещала же вернуть в целости и сохранности.

 

Вечером ему пришло сообщение: «Ваш автомобиль «Нива» (номер такой-то) находится на штрафной стоянке по адресу…»

Матвей приехал на штрафстоянку, над кабинкой рядом светилась надпись «касса». Он оплатил штраф, и скучающий сотрудник в светоотражающем жилете провел его к «Самураю». Машина была цела, двери, багажник и капот заклеены желтыми наклейками-пломбами, на каждой отмечена дата и печать местного управления ГИБДД. Матвей открыл багажник — там пусто, ни оборудования, ни карабина.

— А вещи где? — спросил он.

— Чего? — зевнув, спросил парень в жилете.

— Тут оборудование было, в кожухах.

— На ней пломбы, видишь? Наши приехали, опечатали, забрали. Если пропало шо, это к ментам.

Матвей сорвал пломбу с водительской двери, сел в машину и огляделся. Он рассчитывал найти какую-то записку, хоть что-то, что могло бы подсказать, где Даша. Но ничего не было. Ключи были спрятаны под козырьком. Матвей завел «Самурая» и, выезжая с парковки, опустил стекло и спросил у сотрудника:

— А нашли ее где?

— Чего?

— Ты глухой, что ли? Я спрашиваю, откуда ее эвакуировали?

Парень в окошке стал флегматично перебирать какие-то бумаги на столе.

— Улица Кучуры. Враскоряку там стояла, возле заброшки.

 

Матвей проверил бардачок. В нем лежал картонный конверт с надписью «для Матвея». Внутри был Дашин рабочий диктофон. Он включил его, посмотрел на экранчик, в памяти сохранилась одна запись: 4 минуты.

Матвей нажал «воспроизвести».

 

«Привет, Матвей. Я много думала вчера, когда ты предложил записать еще одно свидетельство. Я испугалась, потому что знаю вопросы и примерно представляю, что и как на них отвечать. Там много некомфортных формулировок. Например, «Случалось ли вам наблюдать смерть ребенка?», или «Случалось ли вам присутствовать на похоронах ребенка?», или «Когда вы смотрите в лицо кадавру, бывает ли у вас чувство, что вы его знаете?» Я думаю, тут стоит объяснить, откуда эти вопросы взялись. Мой начальник, профессор Видич, много лет изучал феномен, который теперь называют синдромом смещенного горя. ССГ. И знаешь, как иронично бывает: ученый изучает какую-то болезнь и даже не подозревает, что сам болен. У Видича так было. Он изучал случаи массовой истерии, связанные с мортальными аномалиями. Искал матерей, которым казалось, что кадавры — это их дети. Он даже дал название этому виду психоза — «синдром матери кадавра». Но в процессе сбора данных был вынужден поменять название. Он обнаружил у себя симптомы болезни, которую изучал. У него трое детей и пятеро внуков, и все они живы. Но в какой-то момент в лицах кадавров ему стали мерещиться черты друга, который погиб, когда Видичу было десять лет. Сперва он решил, что это мнительность и он, сам того не замечая, перенимает симптомы пациенток. Оказалось, нет. Оказалось, у всех сотрудников Института, всех, кто проводил с кадаврами достаточно много времени, у всех проявлялись симптомы ССГ. Даже меня перед экспедицией предупредили, что такое возможно. Видич любит повторять: «Если смотреть на мертвецов слишком долго, они заговорят с тобой». Разумеется, не буквально. Это сложно объяснить. Ты смотришь на кадавра, и тебе кажется, что ты его уже видел. Кадавры триггерят у нас в мозгу какие-то неизвестные ранее участки памяти. Мы пока не знаем, как это изучать. И, в общем, со мной это тоже случилось.

Меня зовут Дарья Силина, и это свидетельство девяносто девять. Сейчас я попробую ответить на вопросы из перечня. Или хотя бы на самые важные из них.

Случалось ли мне наблюдать смерть ребенка?

Да, в детстве у меня на глазах погиб Алексей Поляков. Я сама была ребенком. Тебе известны детали.

Когда вы смотрите в лицо кадавру, бывает ли у вас чувство, что у него (или у нее) знакомое лицо?

Да. Мне кажется, я вижу Настю, мою племянницу. Она погибла пять лет назад. Мы с тобой никогда об этом не говорили, Матвей, но я иногда вспоминаю ее. Я вчера разговаривала с Катериной, и она рассказала мне историю о том, как погибла ее дочь, и она винит во всем себя, ее история меня потрясла, потому что, мне кажется, я очень хорошо ее понимаю. Мне кажется, я пережила нечто подобное. С Настей. Я страшно перед ней виновата. Я никогда ни с кем об этом не говорила, но я часто вспоминаю тот вечер, семейный ужин, когда вы с ней поругались из-за этих дурацких тиктоков, и она ушла. Так вот, я должна кое в чем признаться, Матвей. Тем вечером я тоже пошла прогуляться, подышать, выкурить сигарету. У меня есть свое насиженное место, на стройке на улице Кучуры. Я и сейчас тут сижу на крыше, говорю с диктофоном. Пять лет назад я пролезла на стройку через дыру в заборе, забралась сюда, наверх. Не знаю, почему именно на крышу, тут не сказать чтобы какой-то особенный вид. Просто приятно иногда посидеть на вершине заброшки, свесив ноги. Как в детстве. Помню, уже затушила бычок и собиралась возвращаться, но услышала детский плач. Сперва я решила, что у меня глюки. Голос был знакомый и доносился из котлована, как будто ребенок звал на помощь. Я знала, что школьники любят эту заброшку и что здесь опасно — пустые пролеты, дыры в полу, сорваться, упасть — только так. Много раз слышала, что там кто-то опять допрыгался и сломал ноги или того хуже. Поэтому, конечно, в том, чтобы услышать там детский голос, не было ничего удивительного. И все же я испугалась. Помню, подошла к краю котлована, и у меня дрожали руки, я боялась посмотреть вниз. А потом просто развернулась и пошла прочь. Я могла вызвать скорую или полицию, но ничего не сделала. Ничего. А потом… а потом, спустя сутки в этом самом котловане нашли тело Насти. Это была она. Выходит, я последний человек, видевший Настю еще живой, слышавший ее голос, ее мольбы о помощи. С тех пор я много раз мысленно возвращалась туда, в ту ночь. Я думала — почему я так поступила? Дело ведь не только в том, что я испугалась? Сначала я убеждала себя, что просто струсила: ну, знаешь, ты одна на заброшенной стройке, и из темноты доносится детский плач — как тут не струсить? Я убеждала себя, что все произошедшее — трагическое стечение обстоятельств. Конечно, я виновата, но это ведь случайность, откуда мне было знать, правда? А потом… в общем, время текло — год-два-три — и всякий раз в годовщину ее смерти, каждое первое сентября, увидев детей в школьной форме на улицах, я снова возвращалась в ту ночь, восстанавливала ее в памяти. И чем чаще я проводила этот мысленный эксперимент, тем сложнее мне было признаться себе в том, что…

Сейчас, погоди, тут сильный ветер.

…

В общем, той ночью я пришла на старую стройку, выкурила сигарету и услышала детский плач, и увидела на дне среди мусора девочку. Я узнала ее. Вот правда, от которой я так долго пыталась отвернуться: на самом деле я не сразу убежала, Матвей. Я посмотрела вниз и узнала Настю. Я видела ее, а она меня. Мы смотрели друг на друга, она звала меня. Я видела, как она умирает, и ничего не сделала, просто ушла. Я вернулась домой, я помню, вы с Осипом смотрели кино, и у меня была куча времени что-то предпринять, рассказать вам, но я промолчала, просто пошла в беседку к маме петь песни. А спустя сутки ее нашли мертвую, и были похороны, и случилось все, что случилось: я уехала из России, и даже там, в другой стране, я постоянно возвращалась в ту ночь и, как головоломку, пыталась решить ее, ответить на вопрос: почему я так поступила? Почему оставила ее там? Почему не вызвала скорую, спасателей? Все эти годы я искала в себе ответы. Она мне снилась иногда. Во сне она сидела у изголовья кровати, мертвая, в грязной кофте, с гематомой на подбородке, она сидела рядом и спрашивала: «Почему ты ушла?» А я не знала, что ответить. Оправдывалась как-то, говорила, что испугалась, и все. Я любила ее. Я бы никогда не сделала ей больно. Никогда. Так мне казалось. Но тогда почему той ночью я отвернулась от нее? Почему не помогла? Ведь по идее я должна была — не знаю — кинуться к ней, вытащить, согреть, позвать на помощь. Так поступил бы нормальный человек. Но вышло иначе: я подошла к краю и увидела на дне ребенка, и в голове у меня как будто выбило пробки. Просто черный экран. Со мной уже бывало такое. Однажды. Знаешь где? В катакомбах. Мы с Лешкой Поляковым тогда провалились в бомбоубежище, и Лешка лежал там, переломанный, и пытался говорить со мной, чтобы было не так страшно. Он пел мне песенку про кошку, которой приснилось, что ее съел слон. Знаешь такую? Нет, не знаешь, ведь тебя не было там, когда мы упали, ты сбежал. И вот тогда, в ту ночь, первого сентября, в голове у меня был черный экран, полный блэкаут, я смотрела на лежащую на дне котлована Настю и вспоминала себя, вспоминала, как ты повел меня в катакомбы, когда мы с Лешкой упали в дыру и он медленно умирал у меня на глазах в свете фонарика. Два этих события — падение Насти в котлован и мое падение много лет назад — как-то сплелись в памяти. Может, поэтому я ушла тогда? Поэтому не помогла ей? Кошмар из прошлого настиг меня, я испугалась, не справилась с собой и убежала.

Какое-то время, пока жила в Германии, я действительно думала именно так: что я оставила Настю умирать, потому что не владела собой. Удобное медицинское оправдание: ПТСР, мне было так страшно вновь переживать в голове падение и смерть Лешки, что я просто ушла.

Но вот я вернулась в Россию, и все то время, что мы ехали на юг, я вспоминала. Они мерещатся мне. Я даже самой себе боялась признаться в этом, но, когда я смотрю на кадавров, я иногда вижу их лица — Лешки и Насти. Я несколько лет жила с внутренним убеждением, что бросила Настю умирать из-за пережитого в детстве. Как будто во всем виновата не я, во всем виновата память. Я так и говорила себе: это не я дала ей умереть, это все память. Память не позволила мне спуститься к ней, оказать помощь. Память вынудила меня уйти. И это удобная версия, она как бы снимала с меня всю ответственность. В этой версии у меня как бы не было собственной воли, я была продолжением памяти.

Но есть проблема. Даже эта версия — не последняя. Есть еще одна, и она тебе не понравится. На смерть Насти можно взглянуть под еще одним углом. Что, если я намеренно оставила ее умирать? Видишь ли, в чем дело, увидев ее на дне, я и правда ушла не сразу. В голове проклятая чернота, но это был не страх. Точнее, не только страх. Еще была злость, много злости. Я вспомнила, как в детстве ты бросил меня в катакомбах, и подумала, что это несправедливо. Что там, на дне, должен быть ты. Это ты, а не Настя, должен плакать и просить о помощи. Клянусь, если бы ты оказался рядом, я бы столкнула тебя. А я ведь думала, это в прошлом, на терапию ходила, столько работы над собой, и, выходит, все без толку. Значит, есть такие потемки души, которые не побороть, как ни тянись к свету, свои потемки ты всегда носишь с собой, в себе. И вот я вспоминаю ту ночь, и стройку, и котлован, и думаю ужасную мысль: неужели я оставила Настю умирать там, чтобы — что? — наказать тебя? Я пытаюсь распутать узлы памяти, разобраться: неужели я могла так поступить? Ведь если могла, если где-то в самом темном углу моего сознания была подобная мысль, это значит, что я… Разве могла я быть настолько малодушной: бросить умирать любимую племянницу просто потому, что сама за тридцать лет так и не смогла выбраться из бомбоубежища? Я надеюсь, что нет, но у меня нет стопроцентной уверенности, что это не так. Теперь, когда прошло время и на этом воспоминании наросло столько узлов, я не помню, какие мысли у меня были, а какие я приписала себе позже, какие додумала. Я уже ничего не могу исключить…»

Щелк.

Матвей остановил запись, минуту растерянно смотрел на диктофон, бросил на сиденье. Завел мотор, выехал на дорогу. Какое-то время ехал в тишине, затем затормозил, взял диктофон, вышел из машины и швырнул его в кусты.

>>>

Прошла неделя, Даша так и не объявилась. Матвей нашел в сети зарегистрированный на немецком сервере сайт Института и написал им на почту, указанную в графе «контакты». Ему ответили, что Дарья Силина уже давно не выходит на связь и они сами ищут ее. Есть подозрение, что ее задержали и держат в одном из полицейских отделений Пятигорска.

Матвей объехал несколько отделений, но тщетно, ответ на его запросы всегда был один: никакой Дарьи Силиной не задерживали, и где она — не в курсе, вали отсюда, не мешай работать.

Что делать дальше, Матвей не знал, он давно жил без плана, кочевником. Когда Даша пропала, его это разозлило, он хотел бросить все и снова, так сказать, «схватиться за дорогу», уехать, например, дальше на юг, а там — будь что будет. Но, поразмыслив, решил ненадолго все же задержаться в Пятигорске — вдруг сестра объявится.

 

Матвей: я в Пятигорске, если что. Пиши на этот номер. Надо поговорить.

 

Пару дней он жил в гостевой комнате в доме у мамы и Осипа, потом съехал, снял крохотную квартиру в центре. Он быстро нашел работу, устроился водителем эвакуатора на той самой стоянке, откуда забирал «Самурая». Работал два через два, рассекал по городу в старом грузовике, цеплял и увозил неправильно припаркованные тачки, а весной и осенью выезжал за город и лебедкой вытаскивал увязших в грязи туристов. В напарники ему достался Захарыч, долговязый ветеран, мелкий, лысый и дерганый, лицо его от нервных тиков ходило ходуном так, словно через него пускали переменный ток. Захарыч жил недалеко: в старом, раздолбанном коттедже напротив здания бывшего военкомата. Война текла в его жилах вместо крови, так он говорил. По пьяни, как заметил Матвей, Захарыча часто тянуло на длинные, тоскливые прогоны о сути войны, о том, что война — это не событие, а состояние. Он говорил, что бывших солдат не бывает и все, вернувшиеся из горячих точек, несут войну в себе, разносят ее по улицам, как грибок или вирус. Отсюда и насилие — преступность и бандитизм, говорил Захарыч, это все — споры принесенной издалека войны; зараженный войной человек неизбежно начинает воевать — с собой, с семьей, с городом, с улицей, с чем угодно.

Захарыч был совершенно ебнутый, но в каком-то своем особенном смысле, без извращений. Он любил повторять, что «собрал всех покемонов», имея в виду войны выпавшие на его век — он все их видел, во всех отметился. Иногда у него случались «затмения», — так он их называл: он хватался за голову, зажимал уши и тихо скулил, пока в его разъятом, изломанном сознании артиллеристы бомбили города и по дорогам его памяти бежали обожженные фосфорными бомбами мирные жители.

Матвея Захарыч отчего-то полюбил с первого дня и относился к нему по-отечески. Ему нравилось, что Матвей был большой и сильный и его не нужно было обучать обращаться с эвакуатором.

— В этой колонне мяса заточена прекрасная душа, — говорил Захарыч, хлопая Матвея по плечу, и ржал как сумасшедший.

Иногда с утра Захарыч подбирал Матвея у дома, и они ни свет ни заря катили по дорогам, и Захарыч напевал заглавную тему из фильма «Челюсти»: тум-тум, тум-тум, тум-тум-тум-тум! А еще иногда он включал альбом группы «Любэ» и дергал плечами в такт музыке.

— Ну же, подпевай! — кричал он. — Кончай зажиматься, шо ты как этот, выпусти внутреннего Балу!

«Выпустить внутреннего Балу» означало танцевать и петь во весь голос и не бояться осуждения.

Захарыч затормозил на светофоре. Из стоявшей в соседнем ряду машины, вступая с группой «Любэ» в странный резонанс, долбили басы, водитель громко пригазовывал, словно готовился рвануть наперегонки с Захарычем.

На перекрестке стояла старуха в черном, вся усохшая, согнутая, словно побитая старостью. В руках у нее букет — какие-то полевые цветочки. Когда зажегся красный и машины встали, старуха не стала переходить дорогу, она шла от одной машины к другой, заглядывала в окна, протягивала букет и что-то жалобно, напевно говорила. Захарыч нервно стучал пальцами по рулю и смотрел на красный сигнал светофора, Матвей наблюдал за старухой. Старуха поймала его взгляд, направилась к нему, обошла эвакуатор, остановилась у окна. Матвей опустил стекло.

— Сколько стоит? — спросил он.

— Двести, сынок. Смотри, какие красивые, с любовью собирала, долго стоять будут.

Матвей полез было за деньгами, но светофор переключился на зеленый, и Захарыч дал по газам. Эвакуатор рванул с места. В зеркало Матвей видел, что старуха упала и теперь ползала на четвереньках, собирала разбросанные по асфальту цветы, пока ее, сигналя, объезжали автомобили.

— Ты чего? — Матвей посмотрел Захарыча.

— Чего?

— Ты бабку сбил. Совсем ебу дал?

— А ты чего — денег ей дать хотел?

— Ну.

— Бляха, всему тебя учить надо, Матвейчик. Нельзя давать попрошайкам. Попрошайки — это мафия. Огромный бизнес. И окно закрой, у меня тут кондер так-то.

— Она цветы продавала.

— Ты башку включи, орясина. Тебя разводят, а ты и рад. Цветы — это предлог, приманка. Она их вон там с клумбы сорвала, а ты, лох, повелся.

Матвей минуту смотрел в окно, затем сказал:

— Я думаю, это была самая обычная старушка.

— Самые отвратительные люди всегда маскируются под самых обычных. Особенно старушки, — назидательно сказал Захарыч, подняв палец.

Матвей пытался представить себе мафиозный клан старушек с цветами и покачал головой. Но спорить не стал, знал, что бесполезно.

— Попрошайки, — продолжал Захарыч, — самый выгодный бизнес сейчас. А знаешь почему? Потому что на самом деле они торгуют не цветами. Они торгуют жалостью. Жалость — это новая нефть.

Когда они только познакомились, Матвею казалось, что Захарыч очень умный, потому что Захарыч хорошо говорил, его было интересно слушать. Но шло время, и Матвей стал замечать, что красноречие ветерана — фикция, Захарыч повторял одни и те же мысли в разном порядке, как будто выучил несколько заумных конструкций и как диджей гонял их по кругу в разных вариациях, создавал ремиксы из одних и тех же наборов слов. Например, Матвей довольно быстро заметил, что многие внешне логичные речи Захарыча не просто противоречивы, но часто бессмысленны. Матвей даже вывел своеобразный «закон Захарыча», звучал он так: «В любом разговоре, вне зависимости от темы, вероятность того, что Захарыч объявит что-нибудь «новой нефтью», равна 100 %». Это была не шутка: Матвей давно относился к этому как к игре, засекал время и ждал, когда Захарыч снова заговорит. Ждать долго не приходилось, «новой нефтью» старик объявлял все подряд: попрошаек на улицах, плазменные телевизоры, батат, детское питание, войну, глобальное потепление, подписные сервисы, свадебных голубей. Была только одна вещь, которую Захарыч «новой нефтью» пока не объявил — собственно нефть. Но Матвей подозревал, что и до этого скоро дойдет, и круг замкнется.

Захарыч часто использовал заумные слова: медиатор, энтропия, снафф, трансгуманизм, постмодерн, патологии, евразийство, гей-лобби, пассионарность, — и вроде бы даже к месту, но иногда у Матвея закрадывалось подозрение, что Захарыч не всегда понимает, что они означают.

— А что это такое? — однажды спросил он.

— Что такое что?

— Постмодерн. Ты постоянно говоришь «постмодерн то, постмодерн се», или «ну это же чисто постмодерн», а я не знаю, что это такое. Вот и спрашиваю, что такое постмодерн?

Захарыч всерьез задумался.

— Постмодерн, Матвей, это когда ты распинаешься перед другом как мудак, рассказываешь ему интересную историю, а он берет и перебивает тебя своим тупым вопросом, ты сбиваешься с мысли, и дальше вы едете в тишине как мудаки, — он замолчал, угрюмый, и дальше некоторое время они действительно ехали в тишине.

Впрочем, нельзя сказать, что Захарыч был уж совсем безнадежной сволочью. Если бы так, Матвей вряд ли так долго продержался бы с ним в паре на работе. Иногда у Захарыча случались моменты душевной открытости, из задерганного клубка нервозов он превращался в спокойного мудрого деда из романтических комедий. Чаще всего это превращение происходило в обед, когда он ел. Матвей почти сразу заметил, какое чудесное воздействие на Захарыча оказывает вкусная еда. Однажды он купил в ларьке на площади хычинов — карачаевских лепешек. Хычины оказались чертовски вкусные, Захарыч съел парочку и пустился в воспоминания.

— Дочка моя готовила лучшие хычины во всей округе. На кефире, с брынзой, мать моя женщина, сейчас вспоминаю и слюни текут. Эти тоже хороши, но Тонькины хычины — ты бы знал, братан, ты бы знал, чисто героин, — он мечтательно смотрел вдаль и рассказывал о своей дочери, чем она занимается (генетик), сколько у нее детей (трое), как он ей гордится (очень гордится) и как он не согласен с ее политическими взглядами (очень не согласен, но все равно гордится). Затем, погрустнев, добавил, что они давно не общаются, и, если бы мог, он бы, конечно, сейчас все переиграл. — Она уехала из страны лет пять назад. Обозвала меня людоедом, ватником и свалила. С тех пор не общаемся вот. А у тебя как?

— М-м?

— Дети есть?

Матвей кивнул, дожевал хычин и стал рассказывать про Настю — и сам удивился, когда внезапно понял, что говорит о дочке с таким видом, словно она жива. Пока рассказывал, подумал, что это как-то нехорошо и надо все же упомянуть немаловажную деталь…

— А сейчас она чего? — спросил Захарыч.

— Да вот, в институт поступила, — как ни в чем не бывало ответил Матвей, — на иняз. Переводчицей будет.

У Матвея часто так бывало: как начнет выдумывать — не может остановиться; еще с детства врал без всякой цели, из спортивного интереса. Вот и сейчас — ни с того ни с сего стал рассказывать про жизнь дочери: ей восемнадцать, учится, в юности была просто невыносима, худший подросток на свете, одевалась хер пойми как, волосы в синий красила, дерзила, шлялась по заброшкам с хмырями какими-то, паркур, вся фигня…

— Хах, это нам знакомо! — Захарыч хлопнул себя ладонью по колену.

…Однажды упала в котлован, полгода в гипсе лежала, чудом спасли, ее Даша, сестра моя, обнаружила и спасла, если бы не она, не знаю, как бы мы сейчас, я бы сдох, наверно, скурвился. Но нет, после больницы и реабилитации Настя долго в себя приходила. Она спортом грезила, альпинизмом, но это теперь все, крест. Пока лежала в гипсе, книжки читала, я лично ей привозил, она меня своим книжным дилером называла.

— Ну и вот, — Матвей развел руками, как бы завершая рассказ, — недавно в Москву поступила, на переводчика. Уехала, в общаге живет. Обещала писать, но куда там. Жизнь молодая, что им до нас, стариков.

Захарыч жевал хычин и кивал.

— Понимаю, братан. У меня уже внуки, а я все привыкнуть не могу, что забыли меня. У них там за границей свои дела, какой там дедушка. Отдельные люди. — Захарыч с грустью посмотрел вдаль и, вздохнув, добавил: — Да и пошли в сраку, вот что я думаю. Люблю их больше жизни, но все равно — в сраку пусть идут.

— Это точно, — тихо сказал Матвей.

 

Примерно через год после исчезновения Даши на телефон пришло сообщение «Сестра Даша (номер телефона) теперь в вашем мессенджере». У Матвея екнуло сердце, он тут же написал ей:

 

Матвей: ну и где ты, овца, пропадала? Напиши адрес, приеду дам тебе по жопе.

 

Ему перезвонил какой-то мужик по имени Борис. Борис попросил прекратить угрозы и сказал, что о Даше ему ничего не известно. «Но ты звонишь с ее номера!» — не унимался Матвей. Борис ответил, что недавно завел новую симку. Такое часто бывает, когда кто-то долго не пользуется номером, оператор отключает его и продает заново. В подтверждение своих слов Борис скинул ссылку на сайт оператора связи. Матвей пожелал ему всего хорошего и забанил.

 

Вечера Матвей коротал в баре «Трамвай „Желание“». Бар был в здании бывшего депо, внутри, как на перроне, пахло креозотом. За барной стойкой висело большое зеркало под наклоном; от наклона Матвея всегда мутило, он смотрел в отражение, и казалось, будто это не в зеркале, а в реальности все под углом, и стаканы, бутылки и пепельницы вот-вот заскользят по столам и упадут на пол; у него от зеркала всегда было ощущение, будто он уже завалил горизонт, хоть и не пил еще. Он вспомнил, что фразе «завалить горизонт» в смысле «напиться» его научила жена, Марина. Бывшая жена. От мыслей о Марине в груди защемило.

Барменом тут работал молодой парень с татуировками на лице и потрясающе ухоженными усами, как у Пуаро. Имя у него было простое, но Матвей все равно никак не мог его запомнить, поэтому просто обращался к нему «братан». Он просил у «братана» бутылку пива и сидел за стойкой, смотрел в наклоненное зеркало. Бармен, похоже, как-то неверно трактовал панибратское обращение Матвея, он решил, что они с ним натурально братаны, и поэтому каждый вечер докапывался до Матвея, втирал ему какую-то дичь, рассказывал про свою жизнь. Рассказчик из него был дрянной, истории его были похожи на набитую мусором тележку из супермаркета, которую столкнули с горы, и она катится не пойми куда, набирая скорость, скрипя сломанным колесиком. Матвей иногда пытался разобрать, что же там бармен такое пытается ему втолковать, но слышал только скрип проклятого тележечного колесика.

— Привет. Ты ведь Матвей, да?

К нему подсел молодой парень с очень длинным, вытянутым лицом. Сперва Матвей даже обрадовался, потому что появление незнакомца заставило бармена-братана прерваться. Парень протянул руку.

— Я Саша.

Матвей посмотрел на Сашу, потом на руку, пожал ее.

— Ты на эвакуаторе работаешь, с этим лысым дедом, я тебя видел. Слушай, тут такое дело. Вы сегодня тачку забрали на Заводской, «Лифан» старый, на катафалк похож, и там в ней… короче, там кое-что лежит. Мне достать надо. — Пауза. — Я заплачу.

— Слушай, мозг не еби, а? — Матвей вздохнул. — Заплати штраф. Пять тыщ, и вся любовь.

Саша поджал губы, раздраженный, видимо, тем, что Матвей не въезжает в суть просьбы.

— Ты не понял. Я хочу, чтобы ты сходил на стоянку и принес мне то, что лежит на полу за водительским сиденьем. Оно небольшое, вот такое примерно. — Он развел ладони. — Выглядит как футляр для сигар.

Матвей ухмыльнулся.

— Это не наркота, — закачал головой парень.

— Угу, конечно.

— Да я серьезно! Можешь открыть ее и посмотреть, если хочешь.

— И ты не можешь достать коробку сам, потому что…

— По документам тачка не моя, я не могу забрать ее со стоянки, даже если бы захотел. Но футляр — мне за него башку оторвут, ясно тебе? — с нарастающим раздражением проговорил Саша. — Камон, бро, выручи, по-братски.

Матвей посмотрел на Сашу исподлобья.

— Ну-ка съебал отсюда. Бро.

— Да че ты, я ж нормально…

Матвей резко повернулся к Саше, и тот отпрянул, чуть не упал со стула. Поднял руки.

— Ладно-ладно. Нервный какой…

Саша взял свое пиво и, стараясь сохранить остатки самоуважения, зашагал в зал к одному из столиков с таким видом, словно все на мази и разговор прошел именно так, как он и планировал. Матвей посмеялся про себя: какой-то левый чел просит вскрыть чужую тачку, что может пойти не так?

Он выпил три бутылки пива, заказал четвертую. Обычно мазать его начинало где-то после шестой. Обернулся и осмотрел зал, перед глазами уже плыло, но он быстро разглядел Сашу. Тот сидел за столиком с друзьями, парой молодых парней-подростков. Матвей прикинул их габариты — дрищи, опасность нулевая.

Он расплатился с барменом-братаном, вышел на улицу и пару минут стоял на холоде, проветривал голову.

Штрафстоянка была недалеко, если знаешь, где срезать, он дошел до нее пешком дворами. Открыл своим ключом вход в раздевалку, заглянул в подсобку, взял моток алюминиевой проволоки и далее, нырнув в технические помещения, вышел на закрытую на ночь стоянку. Тут были камеры, но Матвей знал, что они давно не работают, висят на столбах и смотрят слепыми линзами в пустоту. Начальник попилил деньги на установке и теперь в отчетах всегда указывал, что оборудование в ремонте не нуждается.

— «Лифан», похожий на катафалк…

Нужную тачку он отыскал быстро, на стоянке был всего один квадратный универсал. Обошел ее кругом, заглянул в окна. Согнул проволоку крючком и вогнал под стекло со стороны водителя, поерзал минуту, искал нужный зацеп, дернул вверх, дверь с щелчком открылась. Коробка лежала на полу под водительским сиденьем. Матвей достал ее, открыл и тихо выругался. Внутри лежал гвоздь. Особенный, с узорами на стержне.

— Бля.

Первым его желанием было вернуться в бар и сломать Саше лицо. Он-то надеялся, что в коробке именно наркота: грибы, или таблетки, или трава, или хоть что-то, чем можно закинуться и забыться. А тут — гвоздь.

Ему казалось, будет забавно — обчистить барыг, и, вскрывая их тачку на стоянке, он впервые за долгое время почувствовал драйв, удовольствие, адреналин. А теперь, вернувшись домой, сидел уставший, смотрел на украденную коробку, и душа наливалась тоской и хотелось выть.

Раздраженный и злой, он лег спать.

Ему снилась мигрень. Очаги мигрени расцветали на висках и над бровями. Именно «расцветали», это самое верное слово, потому что мигрень во сне ощущалась именно так — как бутоны цветов с черными лепестками. Цветы пробивались сквозь кожу и тянулись от лба к вискам и дальше, и в конце концов сошлись и сплелись на затылке, плотным обручем стянули голову. Во сне Матвей смотрел в зеркало, и ему казалось, что он видит их — бутоны боли, черные, похожие на тюльпаны. Там же, во сне, он лег на спину и сложил руки на груди и вдруг спохватился, что лежит в позе покойника, а так делать не стоит. Тюльпаны боли прорастали в его голову, и он уже с трудом соображал. Он все пытался вспомнить, почему нельзя лежать в позе покойника, помнил только, что нельзя. Хорошо бы все-таки позу как-то сменить. Он открыл глаза и увидел Дашу, она стояла у изголовья кровати и тихо напевала что-то себе под нос, на ресницах ее блестели кристаллики соли. Матвей хотел протянуть руку, коснуться ее, но не мог даже пальцем пошевелить, тело не поддавалось, оно как будто вросло в кровать. Он вспомнил, как Даша однажды спросила, есть ли у него любимая песня. Или нет, не так. Она спросила по-другому. Она спросила: если бы песню можно было взять с собой в путешествие, как талисман или оберег, какую он выбрал бы? Он ответил тогда, что взял бы что-нибудь из «Касты[8]» — «Вокруг шум» или «На порядок выше», и спросил у Даши про ее выбор, и она ответила — что же она ответила? Он все пытался вспомнить, но не мог. И теперь во сне он слышал, как она поет эту самую песню, слышал ее мелодию каждую ночь, но, проснувшись, как это и бывает со снами, не мог вспомнить ни одного слова, только пару аккордов. Бутоны боли цвели в висках и в затылке, отцветали, сбрасывали лепестки и высыхали, но на месте высохших тюльпанов тут же прорастали новые. Он слышал пение в слоях темноты, хотел позвать на помощь, но язык не слушался. Он отчетливо ощущал, что он теперь не человек, он — чернозем, питательный слой, и прекрасные черные бутоны мигрени растут из него как цветы из удобренной земли.

 

Когда он, наконец, проснулся, в спальню сквозь щель между шторами уже пробивался предутренний тусклый свет. Он лежал на кровати, поверх одеяла, в позе покойника, весь мокрый, липкий от пота.

— Приснится же…

Поднялся, доковылял до кухни, открыл холодильник, похмельно сощурившись, вслепую, по памяти нашарил бутылку пива в дверце, сорвал крышку ударом о край стола, сделал глоток, прополоскал рот, сплюнул в раковину и начал пить, запрокинув голову, совсем как в рекламе «Цилинь-Колы», стоя в одних трусах в желтой полосе света из открытого холодильника. Убирая бутылку обратно, он почему-то вспомнил, что в «Криминальном чтиве», когда герои открыли чемоданчик, из него тоже ударил свет, совсем как из холодильника. Мысль о чемоданчике, впрочем, не задержалась в его голове надолго. Он уже собирался выходить, сидел на пороге и надевал ботинки, когда в кармане забился в припадке телефон.

Когда Настя погибла, он запил как черт. Месяц не просыхал, допился до того, что не мог спать на спине — почки болели. Мама приезжала к нему, заботилась. Именно мама уговорила его сходить на собрание анонимных алкоголиков. Он сходил. Не потому, что верил будто поможет, просто не хотел огорчать маму. Именно там на одном из собраний ему рассказали про гвоздь Самаэля, который можно вбить в кадавра, и станет легче. Никто не знал, как эта хрень работает, но щегол, продавший Матвею гвоздь, утверждал, что отпустит сразу — никакой боли по прошлому, никакой вины. Матвей был в том состоянии, когда ему в целом было уже все равно, он просто хотел, чтобы вся эта муть, которая поднялась со дна его души после смерти дочери, исчезла, перестала травить его. Он многое перепробовал и уже почти готов был поверить в медиумов, экстрасенсов, заряженную у телевизора воду и прочий бред, лишь бы хоть как-то справиться с этой взвесью в душе и тьмой под сердцем. После очередного собрания АА он купил у щегла гвоздь — красивый, с узорами на стержне — и вечером отправился к ближайшему кадавру, приставил гвоздь к детской голове и ударил молотком.

Позже он слышал множество историй о том, как опасны бывают гвозди Самаэля, что люди подсаживаются на них и покупают пачками и вбивают в кадавров. У Матвея было не так, ему хватило одного гвоздя, и поначалу казалось, что и правда помогло, он больше не жил с мучительным ощущением сведенного судорогой нутра, мутная взвесь в душе снова осела. Проблема была в том, что он вообще больше не помнил Настю, ее как будто стерли из его памяти, но стерли грубо, неаккуратно, так, что он постоянно ощущал пустоту в том месте, где раньше хранил ее образ. Так бывает с вырванными зубами, мы еще долго трогаем языком место в десне, где недавно был больной зуб, и никак не можем привыкнуть, что его больше нет. Матвей помнил, что у него была дочь и что она погибла, но иногда забывал ее имя и, глядя на ее фотографии, смотрел как будто на чужого человека и не испытывал ничего, словно видел впервые. Тут были свои плюсы: Матвей справился с алкозависимостью и смог наладить жизнь, но до сих пор иногда, копаясь в себе, задавался вопросом: не слишком ли высокую цену он заплатил?

Он часто вспоминал их с Дашей экспедицию и ругал себя, что не признался ей сразу, когда она показала фотографии гвоздей. Он притворился, что видит такое впервые. Ему было неловко признаваться ей, она всегда смотрела на него свысока, с осуждением, что бы он ни делал. Матвей всю жизнь боялся Дашу, боялся ее высокомерия, того, с каким превосходством она смотрела на него, боялся ее осуждающего, «профессорского» взгляда в стиле: «Ты дебил? Ты че натворил опять?» В их паре она всегда была первой и лучшей, избранной, а он — отбросом, бестолковым дурачком, на которого все махнули рукой, это было очень обидно.

Поэтому когда они в поездке нарвались на образ святого Самаэля, Матвей ничего не сказал, решил затаиться и долго взвешивал, нужно ли признаваться, что он знает о гвоздях. Ведь тогда Даша вцепится в него, начнет спрашивать, и ему придется признаться, откуда он знает, и рассказать, как он сам вбил такой гвоздь в кадавра, и Даша снова будет смотреть на него своим мерзким, осуждающим взглядом и назовет дебилом.

Иногда он писал ей сообщения в мысленном чате: «Как же с тобой тяжело, ты бы знала! Я люблю тебя, но иногда ты просто ужасная сестра. С тобой я всегда чувствовал себя человеком второго сорта, и тебе нравилось твое превосходство, ты наслаждалась им».

Он постоянно возвращался к той записи, которую она оставила, к ее признанию, и ему было грустно. Наверно, если бы он все еще помнил дочь и что-то чувствовал к ней, признание сестры привело бы его в ужас, разбило бы сердце. Но правда в том, что, когда Даша рассказала ему, как бросила Настю умирать в котловане, Матвей подумал только об одном — что совершил ужасную ошибку, когда купил тот гвоздь и вбил в кадавра. Теперь любая, даже самая ужасная история про Настю не вызывала в нем отклика, как будто гвоздь Самаэля отключил какую-то важную часть его души, и он, Матвей, теперь не совсем человек. Наверно, как-то так ощущаются последствия лоботомии. Память о Насте возвращалась к нему ненадолго лишь раз в году, в годовщину ее смерти — ему действительно становилось очень плохо, и он по привычке заедал свое горе.

>>>

Звонил диспетчер, сообщил, что за городом увяз в грязи грузовик, надо сгонять вытащить, там какие-то серьезные люди, услугу оплатили на весь день.

— Ого, ни хера себе Ротшильды, — Захарыч развернулся через двойную сплошную и дал по газам.

Черный импортный грузовик показался впереди, когда они уже съехали на проселочную. Был ранний март, распутица, все знали, что за город соваться глупо — дорог, считай, нет, сплошное глиняное месиво, огромные вязкие лужи в колеях. Грузовик был небольшой, кузов затянут брезентом. Два мужика стояли на обочине, брюки обоих заляпаны рыжей грязью. Матвею почему-то показалось, что они похожи на ментов, хотя он точно не смог бы объяснить почему.

Захарыч аккуратно проехал по обочине, опустил стекло.

— Здоров, мужики.

— Привет, начальник, — сказал один из них. Он курил, не вынимая сигарету изо рта. Сигарета прилипла к нижней губе, как во французском фильме. Сам мужик был похож на молодого Бельмондо и, кажется, знал об этом сходстве и всячески старался его подчеркнуть. — Увязли вот. Выручайте.

Матвей с Захарычем выбрались из кабины, натянули болотники и захлюпали к грузовику. Матвей наклонился, на глаз оценил масштаб трагедии: задний мост почти целиком увяз — эти дебилы продолжали газовать, даже когда было ясно, что выбраться без помощи не вариант.

Матвей с Захарычем переглянулись и без слов обменялись мнением о клиентах.

— Что думаете, ребята? Вытащим? — спросил второй мужчина, он был худой и мелкий, в очках в роговой оправе и коричневом свитерочке с ромбиками и торчащим воротником клетчатой рубашки. Он был немного похож на Шурика из «Кавказской пленницы».

Матвей схватился сзади за борт грузовика и подтянулся, хотел посмотреть внутрь.

— Э, слышь, ты че делаешь? — заорал Бельмондо.

Матвей обернулся на него.

— Я должен знать, сколько в нем веса. Вы везете что-то?

— То, что в кузове, тебя не касается. Твоя работа — из грязи тащить.

На первый раз Матвей пропустил грубость мимо ушей, он всегда давал ушлепкам второй шанс; продолжит козлить — по рогам получит.

— Я варианты прикидываю. Лебедкой вас тянуть или по старинке канатом. Ща мы вас назад потянем лебедкой, а у лебедки предел прочности, прикинуть надо.

— В смысле назад? — засуетился Шурик. — Мы вперед едем, под гору. Боря, скажи им.

— Нам надо вперед, — с дымом выдохнул Бельмондо. — Зад нас не интересует.

Матвей с Захарычем переглянулись с видом взрослых,которые пытаются втолковать туповатому ребенку очевидную вещь.

— Дружище, ты прикалываешься? Сейчас март, вы на своем пердоходе в первой же луже встали. Ты про распутицу слыхал вообще? Кто тебя дальше тягать-то будет?

— Ты, — сказал Бельмондо. — Тебя для этого и вызвали. Вот и тягай. Дружище.

— Ясно, — сказал Матвей и зашлепал по грязи к эвакуатору, Захарыч — за ним.

— Э, вы куда?

Матвей запрыгнул на ступеньку эвакуатора, по одному стянул болотники и закинул в грузовой отсек.

— Во циркачи, — бормотал Захарыч, запрыгнув следом в кабину. — Как думаешь, шо у них там, в кузове?

— Мужики, погодите!

Матвей смотрел в зеркало: Шурик шагал к ним прямо по коричневой жиже, чавкая кедами, его брюки были чуть не до пояса в глине. «Их уже не спасти, только выбросить», — подумал Матвей.

Шурик схватился за зеркало, подтянулся, заглянул в кабину.

— Слушайте, не обижайтесь на Борю. У нас сегодня день тяжелый, сами видите. У нас две машины, одна проехала и уже ждет под горой, а мы вот. Без вас никак, мужики, серьезно.

— А че ж вторая машина вас не вытащила?

— Мы боялись, что и она увязнет. Отправили дальше, а сами вас вот ждем.

— А в кузове у вас шо? — спросил Захарыч.

— Я не могу сказать, это секретная… — Матвей завел мотор, и Шурик, заикаясь, заговорил с удвоенной скоростью. — Саркофаг! В кузове саркофаг!

Матвей заглушил мотор.

— Чего?

— Мы из института изучения мортальных аномалий. Наша задача доставить саркофаг и провести испытания, там кадавр стоит, мы до него добраться пытаемся.

Матвей вздохнул.

— А сразу сказать не мог? Стоите тут, залупаетесь.

>>>

Через час эвакуатором дотащили несчастный грузовик до стоянки под горой. Второй грузовик уже стоял там с открытым кузовом, из него выгружали горы всякого оборудования: огромные газовые баллоны, бобины с армированным шлангом, еще какие-то провода и пульты.

Матвей дернул ручник, спрыгнул из кабины на землю. К грузовику Шурика тут же как муравьи подбежали рабочие в комбинезонах, открыли кузов и начали выносить из него листы из толстого, темного, зернистого металла и куски арматуры — фрагменты будущего саркофага.

— Охренеть, — пробурчал Матвей. — Это они всего за пару лет так прокачались?

— Ты о чем? — спросил Захарыч.

— Моя сестра работала на Институт, я ей помогал. Еще два года назад у них бюджета было на пару камер со штативами и бензин. А теперь — вон че.

— Мужики, подсобите, а? — рабочий в комбинезоне окликнул их, Матвей подошел, подхватил бобину с армированным шлангом. Бобина была неподъемная, и поясница тут же выстрелила болью. Протащив шланг через заросли, Матвей вышел на поляну, где стоял кадавр, девочка лет двенадцати, вокруг нее как раз начинали возводить саркофаг. Рабочий в маске сварщика соединял вместе части конструкции.

Матвей смотрел на девочку-кадавра и не мог избавиться от ощущения, что она похожа на двенадцатилетнюю Дашу — такой он помнил ее в день, когда они спустились в проклятые катакомбы.

— А ты новенький, что ли? Не видел тебя раньше, — сказал мужик, которому Матвей помог дотащить бобину.

— Мы на эвакуаторе приехали, — Матвей указал себе за спину, — грузовик ваш из грязи достали. А так-то я раньше на ваш Институт работал. Слушай, а зачем вы этот саркофаг-то вокруг нее?

— Тестируем новую разработку, — подал голос Шурик. Он стоял недалеко, заметил Матвея и подошел. Теперь на лице у него не было уязвленного, просительного выражения, он приосанился и выглядел ужасно гордым собой. — Если хочешь, можешь остаться посмотреть, я думаю, там еще минут двадцать. Саркофаг у нас современный, собирается как лего. Ты только это, к Семену подойди, он тебе очки даст.

Семеном звали седого мужика, сгорбившегося над каким-то пультом с кучей датчиков. Он подключал провода, прикручивал шланги и проверял стрелки барометров. Когда Матвей подошел, Семен кивнул на коробку с очками. Матвей взял очки, они были простые, дешевые, как в 3D-кинотеатрах, только стекла зеленые. Матвей огляделся, весь мир окрасился в малахитовые тона. Саркофаг действительно возводили с впечатляющей скоростью, кадавра было уже не видно, вокруг мертвой девочки выросло нечто похожее на телефонную будку, к которой уже подводили и подключали армированные шланги.

В груди у Матвея появилось тревожное нехорошее предчувствие, он понял, что это, кажется, совсем не тот Институт, и то, что они делают, не очень похоже на науку. Во всяком случае, это не та наука, которой занималась Даша и ее коллеги. Еще он подумал, что будь Даша тут, она бы попыталась их остановить.

— Давление отличное, газ готов, — сказал тем временем Семен и повернулся к подошедшему Шурику. — Скажи своим, чтобы швы в саркофаге проверили. А то будет как в прошлый раз.

— Не будет, — ответил Шурик и тоже надел малахитовые очки. — Детонатор давай.

Семен протянул Шурику небольшую металлическую коробочку, похожую на зажигалку. Отщелкнул крышку, внутри было две кнопки — желтая и красная. Семен положил большой палец на желтую. — Это подача газа. Сначала жамкаешь по ней, ждешь отмашки, и потом красную.

Шурик забрал у него детонатор, взвесил в руке, несколько раз по-пижонски щелкнул крышкой.

— Погодите, вы ее взорвать собираетесь? — спросил Матвей. — Реально? Я слышал, когда кадавра взорвали в последний раз, жопа была полная.

— Ну так это когда было, — отмахнулся Семен. — Тридцать лет прошло. Наука на месте не стоит.

— И за тридцать лет вы придумали мобильный крематорий, — пробормотал Матвей.

— Сам ты крематорий, это вакуумный саркофаг. Хана кадаврам. Если все хорошо пройдет, считай нет их больше. За неделю всех обнулим.

Матвей стоял в зеленых очках за бронированным прозрачным экраном и смотрел на вакуумный саркофаг. В груди под сердцем похолодело, а в голове зазвучал Дашин голос: «Что, так и будешь стоять? И ничего не предпримешь?» А что тут предпринять-то, подумал он. Пульт разбить, детонатор у них отобрать? Какой смысл? И потом: что, если они правы? Что, если у них получится? Может, так и правда лучше? Тут одно из двух: или Шурик прав, и тогда кадаврам хана, и мортальные аномалии перестанут травить земли и мучить людей, и все будет как раньше. Или…

Саркофаг тем временем был закончен, Семен включил матюгальник и заорал на рабочих. Все отошли, спрятались за экраном, Семен раздал всем зеленые очки. Шурик открыл крышку детонатора и нажал на желтую кнопку. Змеящиеся по земле армированные шланги словно бы сократились и напряглись, как гальванизированные мышцы.

— Газ пошел, — сказал Семен, наблюдая за пляшущими стрелками на датчиках. — Ждем, — он поднял руку, как судья на старте, готовый дать команду бегунам. Стрелки датчиков медленно заползали в красную зону. Семен махнул рукой, но Шурик не спешил, он медлил, бормоча что-то себе под нос, затем, перекрестившись, сказал:

— Ну, с богом.

И вдавил большим пальцем красную кнопку детонатора.

2020 – 2023, Москва – Пятигорск – Тбилиси

УДК 821.161.1-312.9

ББК 84(2Рос=Рус)6-44

П54

Издательство благодарит литературное агентство Amapola book за содействие в приобретении прав. https://amapolabook.com/

Художник обложки Миша Никатин

Поляринов, Алексей.

Кадавры / Алексей Поляринов. — Москва : Эксмо, 2024. — 288 с.

ISBN 978-5-04-195870-1

События нового романа Алексея Поляринова разворачиваются в мире, где тридцать лет назад произошла катастрофа и по всей стране возникли кадавры — застывшие фигуры мертвых детей. Главные герои Матвей и Даша отправляются в экспедицию по югу страны, чтобы изучить загадочные аномалии. Во время путешествия они обнаруживают, как присутствие мертвых изменило быт живых и как живые привыкли делить пространство с мертвыми.

УДК 821.161.1-312.9
ББК 84(2Рос=Рус)6-44

ISBN 978-5-04-195870-1

© Поляринов А., текст, 2024

© ООО «Издательство «Эксмо», 2024

Литературно-художественное издание

Поляринов Алексей

КАДАВРЫ

Руководитель отдела А. Зальнова
Ответственный редактор Л. Иванова
Литературный редактор Ю. Селиванова
Младший редактор Е. Ступакова
Художественный редактор А. Гаретов
Технический редактор О. Лёвкин
Компьютерная верстка Е. Беликовой
Корректор А. Хелемендик

Страна происхождения: Российская Федерация
Шығарылған елі: Ресей Федерациясы

Дата изготовления/Подписано в печать 14.02.2024.