Киска – король пиратов [Кэти Акер] (pdf) читать онлайн

Kathy Acker
Pussy, King of the Pirates

©Kathy Acker, 1996
©Татьяна Покидаева, 2004
©Митин Журнал, 2004
©Kolonna Publications, 2004

ÊÈÑÊÀ,
ÊÎÐÎËÜ ÏÈÐÀÒÎÂ
ÊÝÒÈ ÀÊÅÐ
ïåðåâîä Òàòüÿíû Ïîêèäàåâîé

Ñîäåðæàíèå

Прелюдия: Совсем недавно жилабыла О… ................................... 7
Пора сновидений ............................................................................... 27
О и Анж ........................................................................................... 29
Девчонки пираты ........................................................................ 67
Пора пиратов .................................................................................... 183
Пиратский остров .................................................................... 185
Выдержки из пиратских хроник ............................................. 209
Предстояшее время .................................................................. 217

5

Ïðåëþäèÿ:
Ñîâñåì íåäàâíî
æèëà-áûëà Î…

Ãîâîðèò Àðòî:
Когда О была девочкой, больше всего ей хотелось, чтобы о ней по
заботился мужчина.
Город из ее снов был вместилищем всех сновидений.
Город, который всегда умирал. В центре этого города когдато
повесился ее отец.
Только это неправда, думала О, потому что отца у меня не было
никогда.
В снах О искала отца.
Она знала, что это глупо, потому что он мертв.
А поскольку она далеко не дура, думала О, то, наверное, она пы
талась его найти, чтобы убежать из дома, в котором она жила – из
дома, где всем заправляла женщина.
О пошла к частному детективу. Он называл О госпожой.
– Я ищу своего отца.
Детектив, который в одной из реальностей был другом О, ска
зал, что это несложный случай.
О очень понравилось, что с ней все просто.

9

И они приступили к работе. Первым делом, по настоянию де
тектива, она рассказала ему все, что знала об этой тайне. На пере
сказ всех подробностей у нее ушло несколько дней.
Тогда в Далласе было лето. И все пожелтело.
О не помнила ничего из того, что было в самом начале. В ее ран
нем детстве.
Потом, сразу после того, чего О не помнила совершенно, она
помнила камни. Драгоценные камни. Когда умерла мама, открыли
ее шкатулку с украшениями. Там было одно отделение, выстлан
ное изнутри красным бархатом. О знала, что это не только шкатул
ка, но и мамина пизда.
О дали камень – зеленый.
О не знала, где этот камень теперь. Что с ним стало. Это и была
тайна, о которой она говорила.
Детектив взялся за дело. И уже через пару дней сообщил О имя
ее отца.
– Оли.
Это имя ничего для нее не значило.
– Вашего отца зовут Оли. Кроме того, он убил вашу мать.
Вполне вероятно, подумала О, как будто подумать о чемто рав
нозначно тому, чтобы сразу об этом забыть и никогда больше не
думать.
Детектив сообщил ей еще и другие подробности об отце: он был
из Айовы, и у него в роду были датчане.
Все это могло быть и правдой, потому что О все равно не смогла
бы проверить.
Когда О очнулась от своего сумасшедшего сна, она вспомнила,
что мать умерла за восемь дней до Рождества. Несмотря на запис
ку, найденную рядом с телом, в которой было подробно рассказа
но, где искать их домашнего белого пуделя, полицейские были уве
рены, что ее маму убили. Кто убил – неизвестно. А поскольку
близились праздники, полицейские вовсе не собирались искать
убийцу – да и зачем им когото искать, когда можно спокойно от
праздновать Рождество в тесном семейном кругу.
В первый раз в жизни О поняла, что отец мог убить маму. Из
всех родственников отца она знала только его двоюродного брата,
пухленького коротышку, чья дочь (по его же словам) приставала ко

10

всяким бомжам на Бауэри, грязно их домогаясь, и он сказал О, что
ее отец убил человека, забравшегося к нему на яхту.
После чего он бесследно исчез.
О стало страшно. Если отец убил маму, то он может убить и ее.
Может быть, к этому все и идет.
Все это время О жила и оставалась живой только в снах. В од
ном из этих снов был человек – самый злой человек на свете.
Это было на модном курорте, далеко за городом: О стояла на од
ной из каменистых платформ или гигантских граммофонных плас
тинок, выступающих из огромной скалы. Скала была голой, лишь кое
где из камней пробивался кустарник. Все пластинки, кроме верхней
и нижней, располагались точно одна над другой – или одна под дру
гой, как смотреть. Та, на которой стояла О, выдавалась в пустынное
небо дальше всех остальных, потому что эта пластинка была сценой.
В первом действии пьесы О узнала, что в эту землю проникло
зло. Что отец, который был равнозначен злу, благополучно украл
или присвоил собственность сына. Оба стояли у О за спиной. По
том отец начал мучить сына. Причинять ему боль. И еще О увидела,
что старший из мужчин целится в нее сразу из трех автоматов. Это
были какието странные автоматы. О поняла, что он хочет просто
ее напугать – он не хочет ее застрелить.
Она рассмеялась. И тут же исчезла.
О ненавидела его больше, чем такое, вообще, возможно.
То ли на следующий день, то ли через несколько дней, молодая
женщина занялась поисками старшего из мужчин. В этом риско
ванном предприятии они с его сыном стали партнерами, соучаст
никами; на самом деле, именно сын научил О, что для того, чтобы
стать хорошим детективом, нужно избавиться от страха.
По какойто неведомой ей причине О всегда боялась людей.
Отец оставил единственный ключ к своему местонахождению.
ДН.
Никто, похоже, не знал, что значит это ДН: чьито инициалы,
какоето сокращение или, быть может, слово из какогото языка,
непонятного вообще никому. О с сыном считали, что ДН – это наз
вание кафе ………………………………………………………………………………………
…………………………………………………………………………………………………………………………………
Они приехали в пустынный, заброшенный городок на западе. У

11

кафе, которое они обнаружили в уединенном, безлюдном местеч
ке под названием улица посреди выгоревшей желтизны, не было
вообще никакого названия …………………………………………………………
………………………………………………………………………………………. …………
Они добрались до ранчо. Главное строение, которое они не замети
ли поначалу, потому что оно и было неприметным, представляло
собой одноэтажное здание с облупленной белой краской. Справа
было кафе, как бы встроенное в стену.
Девушка во дворе кормила свою собаку лошадиной породы –
потому что собака была размером с большую лошадь, – вынесла
ей целое блюдо сырых гамбургеров. Раньше она была замужем за
сыном; теперь она жила на этом ранчо и была счастлива.
Это был второй ключ.
И больше уже не понадобилось, потому что человек, которого она
искала, шел прямо на нее. И на всем этом открытом пространстве не
было никого, кроме них двоих. О поняла: все, что с ней произошло,
произошло лишь потому, что ее влекло к этому человеку. К этому
отцу. И она ненавидела его потому, что он был воплощением насилия.
И тогда О взялась научить его, как обратить насилие в удо
вольствие.
Теперь О решила, что хочет поехать туда, где еще никогда не была:

Ãîâîðèò Î:
Революции в Китае еще лишь предстояло случиться. В то время сло
во революция ничего для нас не значило, потому что одно и то же
правительство владело всем. Казалось, идти уже некуда. Все мои
друзья, и я тоже, медленно умирали задолго до старости, а до того,
как умереть, жили совершенно невыносимой жизнью, потому что
такой и была наша жизнь. Невыносимой.
Я не интересовалась политикой.
Я приехала в Китай, как всегда: следом за парнем.
Я верила, что мы любим друг друга.
Это не важно, как назывался тот неизвестный город, куда я
приехала. В Китае все неизвестные города выглядят одинаково:
сплошные трущобы. Каждый город – запутанный лабиринт, сон,
где улицы переплетаются с улицами, и исчезают в других

12

перепутанных улицах, и ни одна никуда не ведет. Потому что там
нет никаких указателей. Все обозначения и знаки исчезли.
Бедняки ели все, чем умели разжиться.
Перед самой революцией китайское правительство объявило
людям, что кризис миновал. Изза этой лжи бедняки не могли отли
чить экономическую жизнеспособность от неспособности. Неко
торые ходили по улицам, все утыканные иголками.
Многие женщины торговали собой.
В, мой приятель, сказал, что если я его люблю, я тоже должна
торговать собой. Ради него. Я знала, что В возбуждают женщины,
которые занимаются проституцией. Я не знала, любит ли он меня
понастоящему, и любит ли вообще. Все чаще и чаще я задавалась
вопросом: почему я всегда западаю на мужиков, которым на меня
наплевать.
Моя жизнь наяву проходила под властью матери, а не отца.
Когда мать была жива, она меня не замечала – а когда ей приходи
лось меня замечать, она меня ненавидела. Она хотела, чтобы я была
пустым местом или еще того хуже, потому что мое появление у нее
в утробе, даже еще не на свете, стало причиной того, что ее бросил
муж. Так она мне говорила, моя прелестная, восхитительно краси
вая, очаровательная и лживая мать. Когда была жива.
Отсутствие – имя не только отца.
Каждый публичный дом – это детство.
Тот, куда поместил меня В, назывался «Анж».
Ангел.
Вне публичного дома мужчины боятся красивых женщин и бе
гут от них без оглядки; чтобы мужчина остался с красивой женщи
ной, у нее должен быть шрам. Шрам, который не на теле. В этом
смысле моя мать была слабой; ее слабость стала моей злой судьбой.
Зато в борделе все женщины, даже совсем не красивые, кажутся
мужикам красавицами. Потому что они воплощают мужские фанта
зии. Таким образом, так называемый мужской режим на территории,
именуемой женское тело, отделяет свое здравомыслие от фантазий.
Поскольку я оказалась единственной белой девушкой во всем
борделе, все остальные, включая мадам, которая раньше была
мужчиной, меня ненавидели. Например, моя вежливость и
обходительность вызывали у них лишь презрительные усмешки. На

13

самом деле, их задевало, что я занялась проституцией вовсе не из
экономической необходимости. Для них слово любовь ничего не зна
чило. Но я стала шлюхой вовсе не потому, что любила В так
беззаветно, что сделала бы для него все. Все, что угодно – лишь бы
он тоже меня полюбил. Я уже начала понимать, что такого не будет.
Он никогда меня не полюбит. Я поступила в бордель по своей соб
ственной воле, чтобы забыть о себе, стать никем, потому что, как мне
тогда представлялось, только став пустым местом, я начну видеть.
Я не ведала, что творю.
Когда я поступила в публичный дом, мадам отобрала у меня все,
что было моим – даже крошечные очки для чтения. Словно тю
ремная надзирательница. Она сказала, что б я не думала, будто я
вправе чемто владеть лишь потому, что я белая. Например, счасть
ем. Она сказала, что я слишком бледненькая и хрупкая, что я не
вынесу здешнюю жизнь.
Другие девушки думали, что я могу уйти из публичного дома,
когда мне захочется.
Но я не могла никуда уйти, потому что в борделе я стала никем.
Так что некому было оттуда уйти.
Теперь я стала ребенком: если бы я отказалась от детства, от
меня бы вообще ничего не осталось.
Потом девушки всетаки приняли меня как шлюху. И тогда мне
захотелось влюбиться в когото, кто любил бы меня.
В трущобах было полно ворожей и гадалок. В свободное время
шлюхи частенько ходили к таким провидицам, чтобы узнать судь
бу. Вскоре я тоже стала ходить вместе с ними, но лишь за компа
нию с подругами – мне было страшно заговорить с этими женщи
нами, большинство из которых и сами когдато вовсю занимались
нашим ремеслом. Я садилась куданибудь в уголок, где потемнее, и
почти никогда ни о чем не спрашивала, потому что мне не хотелось
рассказывать о себе. А когда я, в конце концов, все же спросила о
будущем, я задала вопрос так, словно будущего не существует. Я
себя чувствовала в безопасности, зная только подробности по
вседневного существования, клиенты, физиологические отправ
ления – все, что было сном.
Как будто сны не могли быть явью.
Гадалки бродили по улицам вокруг «Анжа».

14

Я помню, однажды в гадании на судьбу мне выпала карта Пове
шенного:
Женщина, что гадала на картах, все равно продолжала дурить
мне голову.
– Значит ли это, что я покончу с собой? – спросила я.
– О нет, О. Эта карта обозначает, что ты – из мертвых, кото
рые живы. Ты – зомби.
Но я все прекрасно понимала. Я знала, что этот Повешенный –
или Жерар де Нерваль, – мой отец. Каждый мужчина, с которым я
трахалась – мой отец.
Мой отец был хозяином Смерти, публичного дома. Из своего
царства отсутствия он обозревал все, чего не было.
Карты вполне недвусмысленно показали, что я его ненавижу.
Когда весть из незримого мира приходит в мир зримый, вестником
выступает чувство. Моя ярость, тот самый вестник, приведет к ре
волюции. Революции опасны для всех.
Но это было еще не самое страшное. Карты сказали нам, шлю
хам, что революция, которая вотвот начнется, обречена на про
вал – в силу своей изначальной природы. И когда это случится,
когда верховная власть – будь то царствующая или революцион
ная, – прекратит свое существование, когда эта власть поглотит
свою голову, как змея, что пожирает себя самое, когда все впадет в
нищету и упадок, но уже в другую нищету и другой упадок, все мои
сны, сны, которые были мною, разобьются вдребезги.
– И тогда, – сказала гадалка, – ты окажешься на пиратском
корабле.
Карты, которые я запомнила, говорили, что моя судьба –
свобода.
– И что же мне делать? Что делать, когда тебя никто не любит,
и вся твоя жизнь – это только свобода?
Карты продолжали предсказывать беды, болезни, несчастья…
Я пробыла в борделе месяц. В ни разу ко мне не пришел – ему
всегда было на меня на плевать.
Я была шлюхой, потому что была одна.
Гадалка сказала, что я стану свободной, когда совершу путеше
ствие в страну мертвых.
Я пыталась избавиться от одиночества, но от него можно было
избавиться, только избавившись от себя самой.

15

Ãîâîðèò Àðòî:
О сказала:
– Хочу поехать туда, где я еще никогда не была.
Я жил в комнатушке в трущобах. Тогда я еще не сошел с ума.
Я был всего лишь мальчишкой. Я видел только одну. Чтобы как
то отгородиться от этой нищеты снаружи и внутри себя, я обратил
ся к поэзии. И особенно к поэзии Жерара де Нерваля, который хо
тел прекратить свои собственные страдания, преобразиться,
переделать себя, но вместо этого повесился на ржавом гвозде.
У меня не было жизни. Мне нравились только поэты, которые
были преступниками. Я начал писать письма людям, которых не
знал – этим поэтам, – но не для того, чтобы с ними общаться. Со
всем для другого.
Дорогой Жорж, писал я.
Только что я прочел в журнале “Fontane” две Ваши ста
тьи о Жераре де Нервале, которые произвели на меня очень
странное впечатление.
Я – безграничная полоса стихийных бедствий, и все эти
естественные стихии были подавлены самым проти
воестественным образом. В этом мы очень похожи с Же
раром де Нервалем, который повесился ночью на улице.
Самоубийство – это всего лишь протест против
контроля.

Àðòî.
Повсюду вокруг были узкие улочки. Они разбегались в разные
стороны, но потом снова сходились, и все заканчивались в одном
месте. Там был бордель.
Я наблюдал за мужчинами, входившими в дверь. Эти мужчины
приходили в бордель вовсе не для того, чтобы вступить в половые
сношения с женщинами, потому что за этим необязательно было
ходить в бордель – они приходили туда, чтобы разыграть наяву свои
разнузданные фантазии, которые я вам когданибудь опишу.
Когда в мире найдется место для простых человеческих удо
вольствий.

16

День за днем я заглядывал в окна борделя из своих окон. Так я
впервые увидел О – она была голой. Я следил за ней взглядом, ста
раясь вырывать ее этим взглядом из всего, что ее окружало.
Ради нее я бы умер. Когда человек вешается, его член становит
ся таким огромным, что он впервые осознает, что у него есть член.
Однажды О вышла из борделя. Я видел, как она замерла на пороге,
глядя кудато в сторону. Ей было страшно. Наконец, она нерешитель
но приподняла ногу и занесла ее над порогом. Я не видел, что отра
жалось в ее глазах. Трижды она заносила ногу и убирала ее обратно.
А когда она всетаки вышла наружу, она заметалась тудасюда,
как мечутся ветры высоко в небесах. Может быть, она вышла на
улицу в первый раз, и в первый раз увидела небо. Может быть, там,
в затхлом, душном борделе, О была кем то, а теперь стала кем то
другим, пусть даже эти две разных О были и неотличимы с виду. Я
видел, как эта девушка начинает дышать. Я видел, как она в первый
раз сталкивается с нищетой, с этими улицами, с которыми мое тело
соприкасается каждодневно. С улицами, где жили люди, которые
ели все, что могли, а когда уже не могли есть, умирали.
Эти улицы напоминали О детство. Потому что, когда она была
маленькой, она все время была одна. Хотя у нее и была сводная се
стра, которая теперь вышла замуж за европейского миллионера,
торговца оружием. Каждое лето мать отправляла О в летний лагерь,
чтобы только не видеть дочь. Это был очень шикарный лагерь. Ла
герь для девочек.
Каждый день, перед обедом, девочки в лагере танцевали друг с
другом модные танцы, а О наблюдала за ними. Она не умела танце
вать. Только в публичном доме О в первый раз в жизни ощутила
себя в безопасности, потому что там не было людей.
В публичном доме она стала голой.
Теперь, когда О была в безопасности, она нашла в себе силы
вернуться в детство. В нищету. Я за ней наблюдал. Я видел, как она
проходила по улицам в поисках, кем ей быть дальше. И я знал, что
когда О найдет, что должна найти, она будет моей.

Ãîâîðèò Î:
Когда мы переспали с В в первый раз, я поняла, что он меня не лю
бит. Я только не поняла, почему. Мне было больно и тошно, но даже

17

в этом всепоглощающем отвращении у меня все же осталась
крупица веры, за которую я смогла уцепиться: я цеплялась за веру,
что когданибудь в будущем В всетаки сможет меня полюбить.
Как ребенок, который не может поверить, что его матери на
него наплевать.
Я осталась в этом борделе. И однажды В все же пришел и ска
зал, что хочет меня познакомить с женщиной, которую он обожает
больше жизни. Для этого он заберет меня из борделя. На один день.
Они с ней много лет были вместе, еще до его встречи со мной,
сказал В. Потом она его бросила. Он сам виноват: он был ее недо
стоин. В Китае она вернулась к нему, и теперь он попытается сде
лать все, что только в человеческих силах, чтобы она была с ним.
Хотя она и вернулась к нему, она пока не решила, оставаться ей
с ним или нет, и поэтому он ее любит еще сильнее.
Я не знала, кто я для В, и зачем он рассказывает мне о женщине,
которую боготворит.
Я могла уцепиться за свою тошнотворную боль, за свое отвра
щение. Может быть, отвращение – это уже коечто. Мужское тело.
Я пошла за ним из борделя. По тем самым улицам, которые уже
начала исследовать самостоятельно.
По небу летела птица.
Его подруга была такая же белая, как и я. Но она была красивая
и богатая. Уже в первый миг нашей встречи я поняла, что меня для
нее не существует – как не существует меня и для В, – что она не
умеет любить. Она была из породы собственников. Она не была
пустым местом.
Я могла бы любить В, а она никогда бы не смогла. Но что было
нужно ему самому? Я могла бы ему отдать все – но ему это нужно?
После обеда В отвел нас со своей подругой обратно в бордель и
привязал меня к кровати. Я не могла даже закрыть глаза, потому что
под нижние веки мне воткнули иголки. И у меня на глазах В занялся
с ней любовью. Сперва он ласкал ее пальцами. Нежно поигрывал ее
срамными губами. Из бледно розовых они превратились в кроваво
красные. Открылись моему взгляду, когда он убрал руку. Он запус
тил пальцы ей в рот. Наклонил ее, а потом развернулся – ее пизда
так обильно сочилась, что я видела капли даже на кончиках его
пальцев, – и вставил свой член, о котором были все мои помыслы, в
эту пизду, что раскрылась ему навстречу в сладостном предвкушении,

18

умоляя о наслаждении, пусть даже она его и не любила, но он трахал
ее протыкал пробивал пропарывал проминал пронзал, и все обора
чивалось наслаждением, тело – это наслаждение, я тоже когдато
знала наслаждение, я вижу его теперь, бесконечное наслаждение,
вот оно – снова и снова, прямо передо мной, – наслаждение, кото
рое я познала когдато, и в котором теперь мне отказано.
Откуда ей, богачке, было знать, что для меня наслаждение, и
поэтому я изменилась.
Во время обеда и потом, когда они занимались сексом, а меня
вынуждали на это смотреть – хотя я все равно бы смотрела, даже
если б никто меня не заставлял, – у меня на губах была та же алая
помада, которой красилась моя мать. Моя мать ходила по дому го
лой и возбуждала себя руками. Она мазала губы своей менструаль
ной кровью. У нее в доме не было мужчин, потому что мой отец
бросил ее еще до моего рождения.
Я тебя никогда не знала, и поэтому каждый мужчина, с кото
рым я ебусь, это ты. Папа. Ты – каждый хуй, проникающий в мою
пизду, а она – именно потому, что я тебя никогда не знала, – это
река под названием Коцит, река плача. Я уже говорила, что скажу
только правду: Когда ты, величайший геройлюбовник, ты, един
ственный в мире ебарь – уж ято знаю, потому что обязана жить
ради секса, и не обязана ради него умереть, – когда ты исчез, испа
рился, ушел, удрал, когда ты съебался еще до моего рождения, ты
не просто меня бросил, ты меня выбросил, а ведь я еще даже не
родилась, в этот совсем другой мир.
Имя этому миру – Китай.
Кто сумеет понять несметные толпы Китая, его детей, его мар
ширующих солдатстудентов?

Àðòî ïåðåïèñûâàåò ñâîå ïåðâîå ïèñüìî Æîðæó Ëå Áðåòîíó1
Я – существо страстное и неистовое, во мне – свирепые
бури и прочие гибельные явления. Пока у меня получается
лишь начинать это письмо, начинать его снова и снова, ведь
1Письмо Жоржу Ле Бретону о Жераре де Нервале Антонен Арто
написал в психиатрической лечебнице Родез 7 марта 1946 года. – Здесь
и далее примечания переводчика.

19

чтобы писать, мне приходится пожирать себя, мое тело –
это единственная моя пища. Но я не хочу говорить о себе. Я
хочу обсудить Жерара де Нерваля. Он создал жизнь: живой
мир. Он создал живой мир из мифа и магии. Царство мифа и
магии, с которым он соприкасался, это царство Похорон. Его
собственной смерти и собственных похорон.
Я еще расскажу о смерти, о своей смерти. Потом.
Карта Таро в царстве Нерваля – Повешенный. Под тем
же знаком Хайдеггер изменил свои взгляды на прямо противо
положные и отвернулся от Гитлера. Пытаясь «найти для себя
оправдание своему прошлому… в нацистском движении», он
объяснял, что «сама возможность проявить себя в действии»
или «воля к власти и могуществу» есть «тот же первородный
грех, и в этом смысле он тоже не без греха». Вместо Dasein,
существовании, он сделал акцент на Sein, то есть, на бытии
вообще, или, по сути, на благоговейной созерцательности,
которая может открыть и оставить открытой возможность
для зарождения нового язычества, где просто не будет места
для неограниченной власти – то есть, уже никакая власть не
восстанет из праха недоношенной гитлеровской революции.
Благоговейная созерцательность в царстве Нерваля – это
Повешенный. Созерцательность – это когда созерцающий вы
ворачивается наизнанку, изменяет свое изначальное направле
ние на прямо противоположное и углубляется в страну мерт
вых, оставаясь при этом живым. Созерцательность можно
принять за бездействие, недеяние. Иными словами, для меня
карта Повешенного олицетворяет пусть незначительную, но
возможность, что это общество, в котором личность опреде
ляется тем, чем владеет она, а не тем, что владеет ею, что
это общество, в котором я живу, все таки сможет измениться.
Жерар де Нерваль был странником, погружающимся в
забвение, и, погружаясь в забвение, он писал забвению вопре
ки. Он ненавидел свой член; трижды он погружался в Коцит1,
в забвение, пока его раскровавленный член не закачался на
этих водах. Иными словами, он повесился.
1 Аллюзия на стихотворение Жерара де Нерваля «Антэрос»: «Я
ими погружен был трижды в глубь Коцита…» (перевод Ю.Денисова)

20

Ãîâîðèò Î:
День за днем я бродила на улицам в поисках В, которого мне уже
никогда не найти.

Ïèñüìî ïðîäîëæàåòñÿ:
Я – тот Жерар де Нерваль, который повесился в полночь в
четверг. Другой умер в Париже или объявил, что его смерть
уже близко – что в скором времени он умрет от одиночества.
Я, Жерар де Нерваль, который пишет наперекор утили
тарной концепции мироздания, очень скоро повешусь на за
вязке от фартука, прикрепленной к решетке. И ничего не ос
танется.
Сейчас я, Жерар де Нерваль, хотел бы поговорить о раз
нице между повешением и Повешенным:
Я, Антонен Арто, повесился и не умер.
Я живу в трущобах в Китае и собираюсь познать секс.

Ãîâîðèò Î:
Если рядом нет В, я не хочу быть шлюхой.

Ãîâîðèò Àðòî:
Я вошел в бордель, чтобы встретиться с О. Мадам остановила меня
и спросила, куда я иду. Я сказал, что иду служить О.
Она сказала, что сперва я должен отдать ей деньги, и только тог
да я смогу быть с О. Денег у меня не было, меня вышвырнули на улицу.
Я оказался на рынке, где все продавалось и все покупалось. У
некоторых обретавшихся там бедняков не было ни рук, ни ног. Дру
гие вовсю торговали собой за деньги и были согласны на все. Я слы
шал, о чем говорили дети: что треть из них не доживет до зимы,
если в этом году не уродятся бобы. Я решил, что я должен остано
вить этот ад, в котором живу.
Я знал, почему меня вышвырнули из публичного дома: потому
что я отказался дать деньги О.
Я хотел, чтобы О меня любила.

21

Они не признали мою сексуальность, и тем самым посеяли зер
на бунта, во мне. В этих трущобах есть и другие женщины и муж
чины. Такие, как я. Которые сделают все, чтобы все изменить.

Ãîâîðèò Î:
Я уже не хочу быть шлюхой.

Ãîâîðèò Àðòî:
Как раз в это время революционеры, и мужчины, и женщины,
встретились под щербатой луной, почти не дававшей света.
– Мы бедные, – говорили они. – Но нам надо раздобыть
оружие.
– Один белый как раз дал нам денег на оружие, наверное, что
бы спасти свою шкуру.
Хотя меня мало интересовало оружие, я согласился заняться по
ставками автоматов – предприятие опасное, по меньшей мере, –
потому что за это мне обещали денег. Ровно столько, сколько мне
было нужно, чтобы выкупить О из борделя и дать ей свободу.
Таким образом, я отрезал свой член, и кровь потекла у меня из
сердца, о котором я даже не знал.

Ãîâîðèò Î:
Оно когданибудь кончится, это царствие мазохизма?

Ýòîò âàðèàíò ñâîåãî ïèñüìà Àðòî àäðåñóåò Î:
Нерваль постоянно носил при себе засаленную завязку от
фартука, который когда то принадлежал царице Савской.
Он мне сам так сказал, Нерваль. Или это был шнурок от
корсета мадам де Ментенон. Или Маргариты Валуа.
На этой завязке от фартука он и повесился, закрепив
ее на решетке. Эта решетка – черная, поломанная, вся в
собачьем дерьме, – располагалась у подножия каменной ле
стницы, что вела к рю де ла Тьюри. С этой площадки было
очень удобно броситься вниз.

22

Когда Нерваль повис, раскачиваясь, над ним воспарил
ворон. Ворон как будто уселся ему на голову, и все каркал и
каркал: «Хочу пить, хочу пить».
Может быть, старая птица просто не знала других
слов.
Я, Антонен Арто, сделался собственником, потому что
теперь я владею языком самоубийства.
Почему Жерар де Нерваль повесился на завязке от фар
тука, как на открытой струне? Почему это общество, то
есть, Китай, безумно?
Чтобы понять, почему Жерар в своем безумстве покон
чил с собой, я войду к нему в душу:
Жерар был таким же, как я. Он писал:

… le dernier, vaicu par tan genie, (Jehovah)
Qui, du fond des enfers, criait: “O tyrannie!”1
Жерар был le dernier, последним, потому что, когда он
писал эти строки, он уже собирался покончить с собой, это
была его предсмертная записка, обращенная к Богу Тирану,
само существование которого ввергало Жерара в ад. Таким
образом, Жерар совершил самоубийство из за присутствия
Бога: Жерар отсек себе голову и тем воспротивился Богу
тирану. Ибо Бог – это и есть голова, le genie. Он отсек себе
голову завязкой от женского фартука, и сам сделался жен
щиной, потому что теперь у него дыра промеж рук. Душа
каждого – это ничто. Душа Жерара де Нерваля научила
меня, что ничто – это бездна ужаса, из которой сознание
всегда пробуждается, как от кошмарного сна, чтобы обра
титься во что то и сделаться сущей.
Дыра в человеческом теле, которую приходится сде
лать каждому мужчине – но не женщине, – включая Жера
ра де Нерваля и меня самого, это бездна рта.
1 Ты, Яхве, победил того, кто неустанно
Кричал средь адский бездн: «Проклятье вам, тираны!»
(перевод Ю.Денисова)

23

Я нашел этот язык, вот почему я могу написать тебе
это письмо, О. Понимаешь, Жерар, который тоже был го
лым, таким же голым, как ты, дал мне этот язык, что не
лжет, потому что он бьет струей из дыры в его теле.
Ты обнажена, и поэтому я знаю: у тебя есть тело.
Когда Жерар отсек себе голову, он вывернул себя наи
знанку, и все, что было у него внутри, стало снаружи: сегод
ня все, что раньше было внутри, выходит вовне, и это я на
зываю революцией, а люди дыры – вожди этой революции.
Мне выпало знать Жерара де Нерваля, и он был насто
ящим революционером и до, и после того, как повесился на
завязке от фартука. Он повесился на женской завязке в знак
протеста против политического контроля. Самоубий
ство – это всего лишь протест против контроля. Я повто
ряю еще раз. Когда он кастрировал себя, из него хлынул язык.
Теперь я – Жерар де Нерваль после самокастрации, по
тому что сознание в форме языка теперь течет из меня, и
причиняет мне боль, и поэтому я могу быть с тобой. Ты бу
дешь моей, О.

Ãîâîðèò Î:
Теперь я уже знала, что В никогда не вернется ко мне и не заберет
меня из борделя.
Знать, что он никогда меня не полюбит – это равносильно тому,
чтобы знать, что он никогда меня не любил.
Я уже не была в безопасности, и поэтому заболела. Я едва не
умерла.
Как раз в это время студентыреволюционеры, вооруженные
более профессионально, чем полицейские, что пытались их оста
новить, ворвались в английское посольство, недалеко от трущоб.
Несмотря на то, что многие из них были ранены и убиты, они ус
пешно сровняли административное здание с землей.
Потом, когда я выздоровела, я узнала, что В был одним из со
владельцев борделя. Я всегда знала, что он богат. Меня уже не вол
новали его чувства ко мне. Теперь мне хотелось лишь одного: что
бы его не было рядом.

24

Я хотела, чтобы В не было рядом: я не хотела, чтобы чтото ме
нялось.
В первым дал террористам деньги на закупку оружия. Может
быть, он и сам не знал, почему. Может быть, в нем изначально была
заложена эта потребность – подрывать и разрушать. Я не знала В и
не знаю. Может быть, после успешного нападения революционеров
на англичан, он испугался. Впервые в жизни он понял, что быть бога
тым и белым – значит быть уязвимым. Поэтому, когда те же револю
ционеры вернулись к нему с просьбой дать еще денег, он им отказал.
Они стали его избивать. Они его чуть не убили.
Когда я об этом узнала, я перестала ненавидеть В за то, что он
не ответил на мою любовь.
Перед тем, как взорвали английское посольство, была пере
стрелка, и парня, который достал революционером оружие, рани
ли в руку.
Сжимая в другой руке деньги, которые он заработал на постав
ке оружия террористам, он вошел в бордель. Он разыскал мадам и
отдал ей деньги – столько, сколько она за меня запросила.
Я и не знала, что мне купили свободу.
Арто сказал мне изза двери, что он вернулся за мной.
– Я еще болею. Я никого не хочу видеть.
Он вломился ко мне в комнату, и я его ударила. Он упал на пол,
прямо на сломанную руку. Когда он вскрикнул, я удивилась.
– Ты же всего лишь мальчишка, где ты так покалечился?
Его рука была вывернута под невозможным углом.
Теперь я поняла, что есть люди, которым больнее, чем мне. Я на
гнулась к нему, приподняла и втащила на свои бедра, насколько хва
тило сил. Я просто хотела с ним трахнуться. Боль была для него в те
минуты – то же самое, что удовольствие от секса. А для меня каждая
часть моего тела стала разверстой дырой; и поэтому каждая часть
его тела могла сделать со мной, что угодно – могла сделать и делала.
Нас изумляли наши тела.

Àðòî ïåðåïèñûâàåò ñâîå ïèñüìî:
Когда я увидел О, мне захотелось ее защитить, потому что
она боготворила свою пизду.

25

Ãîâîðèò Î:
Я больше уже никогда не видела Арто.
Лишившись сил – и не только изза того, что его избили, но
еще и потому, что его богатая подруга всетаки от него ушла, – В
начал сходить с ума.
Он узнал, что мы с этим мальчиком полюбили друг друга. Он
начал преследовать Арто по улицам в гуще трущоб, что теперь про
воняли революционерами, которых становилось все больше и боль
ше, и по проулкам, ведущим в тупик. В одном из этих проулков он
выстрелил в юного поэта и бросил его умирать.
В то время на улицах было так много мертвых, что убийство уже
не считалось убийством.
Когда я об этом услышала, мне было уже все равно, что теперь
будет с В. Я ушла из публичного дома. Для меня в мире уже не оста
лось мужчин.
Я искала отца, во сне, а нашла юного безумца, которого потом
убили.
Я подошла к краю нового мира.

26

ÏÎÐÀ
ÑÍÎÂÈÄÅÍÈÉ

Î è Àíæ

ÍÀÊÀÍÓÍÅ ÏÎÐÛ ÑÍÎÂÈÄÅÍÈÉ
О, женщина и еврейка. Родители ее отца эмигрировали из Испа
нии, сначала в Марокко, а оттуда – в Алжир.
С экономической точки зрения, в то время выбор у женщины был
небогатый: либо ты чьято жена, либо шлюха…
О:
– Я не знаю, с чего начать.
– Что начать?
– Конец света. А все остальное не стоит и начинать.
О, поскольку она была шлюхой, блудницей, пришлось докопаться
до самых истоков блуда:
Александра, одна из подруг Клеопатры, так сильно любила ее,
Клеопатру, что пыталась внушить Антонию, чтобы он был забот
лив и ласков с детьми возлюбленной.

29

Чтобы угодить Александре, первой царевне, Ирод Великий от
дал своего семнадцатилетнего сына в священники. Это был очень
красивый мальчик. Ирод его утопил.
От этой Александрии не осталось уже ничего.
О помнила слова поэта, что Александрия – это город отшель
ников и пророков, город для тех, кто тоскует, кто болен и кто оди
нок. Для всех, глубоко уязвленных в своей сексуальности. Когда О
приехала в Александрию, тамошний воздух оказался сухим и лом
ким, как крылышки насекомых. И там не было ни отшельников, ни
пророковмужчин. Потому что отшельники и пророки бывают лишь
в белом мире, а этот мир умер.
Вот оно, подумала О, сердце всей проституции.
О стало грезиться, что она оказалась в борделе, который искала. Она
еще нигде не была. Она уже прошла мимо «Борделя девственниц».
О:
Я пришла в самый известный в Александрии публичный дом.
Вот имена некоторых из шлюх:
Шлюха № 1, Анж, двадцати одного года отроду, взрослая, поли
тически грамотная, профессиональная выдумщица и фантазерка,
в общении может быть милой и ласковой, но только с маленькими
детьми или же с теми (мужчинами, женщинами, прочими катего
риями, оседлыми, полуоседлыми и кочевниками), кто равнодушен
к деньгам. Анж свято верит в прогресс в этой стране.
Я НЕ МОГЛА ЕЕ ЗАБЫТЬ.
Два года назад ее бросили в тюрьму в М ——. Все такая же свет
лая, великодушная, добрая, там она сломалась. Я видела эти страш
ные синяки у нее на теле.
Так, в дерьме, начинается новый мир.
Шлюха № 2, Барбара, в свое время уехала из Египта во Фран
цию, чтобы продолжить образование. Она изучала античность. Че
рез несколько дней после приезда в Марсель она с ужасом осознала,
что ей так или иначе придется делать все, что придется, чтобы здесь
выжить, и поэтому она вернулась к своим ночным заработкам. Я вот
о чем говорю: для того, чтобы заслужить право на образование в

30

западном мире, шлюхам, попавшим сюда из другого мира, приходи
лось не только упорно учиться жизни, но и бороться за жизнь.
– Вы мудачьё, – говорила Барбара. Наконец, когда ее уже ста
ло тошнить от блядства, она устроилась на работу на верфях «По
луночного моря». Каждый божий день она вставала в четыре утра –
чтобы заслужить право на образование, – шла на работу и вкалы
вала, как проклятая. Она случайно попала ногой в машину, и ей от
резало правую ступню; но, несмотря на это, или, может, как раз
поэтому, она впредь всегда, по возможности, помогала – ощутимо
и действенно, – людям, чье социальное происхождение называ
лось Мучение. Мучение изза жизни в изгнании. Изгнание, у кото
рого есть и другое имя, Запоздавшая Смерть – вот судьба всех,
кто живет в царстве расизма.
Барбара, теперь известная как Святая Барбара, снова живет в
александрийском борделе.
Шлюха № 3. Она вечно спит. Ее зовут Луиза Ванаан де Ворин
гем1. Пока она спит, у нее в комнате надрывается магнитофон. Не
то чтобы она была против музыки. Просто она выматывается на
работе, и ей надо как следует высыпаться.
Но когданибудь ей пришлось бы проснуться, и однажды она
проснулась. Потому что само ее тело хотело проснуться. Луиза Ва
наан поднялась с кровати и первым делом направилась к магнито
фону, источнику музыки. Ее внезапно швырнули на землю и с си
лой ударили в левый глаз. Один сосед, из живущих вокруг борделя
бессчетных алжирцев армян бедуинов египтян вьетнамцев, услы
шал крики, сразу понял, что чтото не так, схватил пистолет и прим
чался в бордель. В целях самозащиты, с помощью этого самого со
седа, она отрезала насильнику яйца. Рана оказалась смертельной.
По этой причине сестру Луизу осудили за преднамеренное
убийство. Вот эта причина: она была арабкой, а ее насильник был
белым. Поскольку к ней в тюрьму никого не пускали, кроме самой
близкой родни, а родня жила далеко, Луиза Ванаан провела в оди
ночестве много лет.
Ее семья была бедной.
1 Адресат стихотворения Артюра Рембо «Молитва» из цикла «Оза
рения»

31

В тюрьме шлюха Луиза Ванаан начала грезить о революции, о
революции шлюх, о революции, которая определялась любыми спо
собами, лишь бы только они были предельно далекими от наживы.
Помимо прочего, вот что писала Луиза сестрам:
«Это страницы пропахли женщинами.
Во время секса у меня обостряется восприятие. Все эти губы,
все кулаки: чтобы увидеть все это, и все вообще, следует трениро
вать себя ежедневно. В борделе, где женщины разговаривают друг
с другом, где женщины вместе готовят, рука к руке, губы к губам:
там все – дружелюбие и покой».
«В этих комнатах сновидений и сна, – продолжала Луиза Ва
наан в другом письме – из тех писем, что станут известны миру,
когда история уснет, – мы будем бродить, задевая друг друга, при
касаясь друг к другу, но не притрагиваясь друг к другу на самом
деле. Там мы с радостью примем любого, даже плоть, что насквозь
буржуазна, плоть, которой не нравится делать самой, а нравится
быть лишь объектом чужих действий – плоть как предмет вожде
ления».
Из мыслей, изложенных в этих письмах, Святая Барбара выве
ла свою политическую теорию религии: Всякая революция начи
нается либо в церкви, либо в месте, которое заменяет церковь, по
тому что в церквях и борделях нет окон, что выходят наружу, во
внешний мир. Поэтому там и находят убежище все, потерпевшие
крушение.
Тебе, Барбара, я желаю: держись. Держитесь все вы, велико
душные, щедрые обитательницы страны Проституции.
Анж, Святая Барбара, Луиза Ванаан де Ворингем и все остальные
шлюхи из борделя узнали, что если язык и слова, чьи значения ка
жутся определенными, растворить в содержании жестов и криков,
которые в силу своей природы суть более тонкие средства для вы
ражения непосредственных, интуитивных переживаний, тогда
смысловая весомость всех господствующих политических, соци
альных и религиозных выразительных средств окажется под воп
росом. Сделается сомнительной. И, наконец, ее просто не станет.
Смысловая весомость культуры: она сделается сомнительной,
а потом ее просто не станет.

32

– В последнее время я так устаю, – жаловалась Лулу, еще одна
проститутка, – что меня уже больше ничто не заводит.
Анж на это ответила:
– Такая у нас, проституток, судьба.
Лулу с Анж решили подрочить, чтобы был повод жить дальше.
Лулу, начиная дрочить:
– Нет, ничего у меня не выходит. Мысли совсем о другом. –
По прошествии какогото времени: – Нет. Не сейчас.
Анж, которая тоже пыталась себя возбудить, глухо пробормотала:
– И меня чтото не получается.
Лулу:
– И вот мы вступаем в ночь.
Войти в ночь – все равно, что войти в комнату. Войти в эту уз
кую дверь, окинуть комнату беглым взглядом. В коридоре – блед
но зеленые стены. Гораздо бледнее, чем стены комнат из детства.
Лулу:
– Вон там туалет. Нет, мне не хочется в туалет. Ну, давай, от
крывай дверь и входи. Осторожно, бочком – в сторонку… Почему
я вообще ничего не чувствую?
Для того чтобы жить дальше, Лулу было необходимо пребывать
в царстве секса.
Лулу:
– Говори, тело.
– Когда я мастурбирую, мое тело говорит: Вот – подъем. С глу
бины на поверхность. Вся поверхность волнуется, весь океан, пе
лена, отливающая металлом, волна за волной. Когда оно (что оно?)
поднимается из глубины наверх, словно к горлышку вазы со дна,
оно вдавливается внутрь себя, проникает в себя и вместе с тем обо
стряет свою восприимчивость, свою чувствительность. Верхний
край вазы – он круглый. Он такой чуткий, такой восприимчивый,
что все ощущения, движущиеся по кругу, и вообще все, что дви
жется, теперь превращается в музыку.
– Музыка – мой пейзаж.
– В глубине, у самого дна. Оно так глубоко, это дно, что оно
простирается… Докуда? Оно открывает себя – кому? Оно раскры
вается только навстречу чувствительности. Ощущение – вот
настоящий любовник.

33

– Если бы я сумела спуститься туда, упасть в эту кроличью нору,
я бы только кончала… кончала бы и кончала… бесконечно…
– Бесконечно…
– Я хочу только кончать, и кончать, и кончать…
– …почему?..
– В основном, за чувствительность отвечает такое колечко по
середине влагалища, и сейчас оно скользит вниз. Если тоннель, по
которому скользит колечко, вдруг затвердеет, то вся чувствитель
ность пропадет. А когда нет чувствительности – нет вообще ни
чего. Если этот тоннель отвердеет, тогда вообще ничего не будет. Я
должна сотворить свой мир из ничего. Надо расслабиться… расслаб
ление открывает пространство, но я никак не могу решиться… меня
чтото удерживает… чтобы стать розой, мне надо раскрыться. Но я
боюсь. Бутон раскрываетсяи раскрывается, пока плоть не стано
вится оголенным нервом. Вот он, ритм… я опять закрываюсь (зат
вердеваю)… вот он, ритм лабиринта.
– Дрожь (наслаждение) завладевает телом. Теперь любое же
лание остановиться ………………………….. да, вот оно; оно исчезает, и
исчезновение рождает смех. Смех – это порог, вступить на кото
рый так просто.
– Но как только я переступила порог, я в первый раз в жизни
дала себе волю и стала играть; я начала раскрываться – я раскры
валась и раскрывалась, пока все мое существо не обратилось в
сплошной оголенный нерв.
– В царстве сплошных оголенных нервов, прикоснуться к чему
то – значит ощутить прикосновение к себе: тело, разум и чувства –
все расслабляется и воцаряется чистое ощущение. Когда я кончи
ла, спазмы прошли по всему тоннелю, до самого дна, где было от
верстие вовне. А потом все исчезло; и мир стал еще сексуальнее.
– Моя щель раскрылась в единственный выход вовне: дрожь
усилилась.
– Уже очень скоро в этом мире не будет вообще ничего, кроме
чистейшего наслаждения, в мире, где мы живем, и где каждый –
не более чем сгусток желания все более и более пронзительной ра
дости.
– Теперь мне хочется большего, я хочу себе все розы мира, все
разом, но вечно мне чтото мешает. Вновь и вновь. Какойто зверь.
Он всегда возвращается: звериный коготь.

34

Так Лулу вошла в лабиринт.
Теперь она знала, как это делается, и научила всех остальных, и
шлюхи в борделе начали мастурбировать регулярно.
Лулу:
– Теперь я хотела бы поговорить о том, как мне стать преступ
ницей, потому что я больше не вижу смысла ни в чем другом.

* * *
Анж сказала Лулу:
– Сегодня я собиралась кончить за чтением порнографии.
– Я взяла первую попавшуюся книгу и открыла ее наугад. Я
собиралась прочесть всего пару фраз, просто чтобы у меня там на
мокло, и дилдо легче вошел во влагалище. Но первое же предложе
ние, которое я прочитала – там было про женщину, очень краси
вую, зрелую женщину, и она совращала совсем молоденького
мальчика, который был так возбужден, что кончил бы, даже если б
она вообще ничего не делала. Это предложение так меня возбуди
ло, что я уже не могла оставаться на грани текста, мне захотелось
войти в него, войти в эти слова, и это вхождение – пока я сидела с
дилдо, вставленным в пизду; наверное, со стороны это смотрелось
противно и безобразно, – так вот, это вхождение было словно дви
жение по коридорам, с этими стенами, сотканными из моей нарас
тающей сексуальной энергии. Я оказалась в пространстве, которое
не было моим телом…
– Я пребывала в пространстве, не в теле.
– У меня в пизде живет крошечное существо. Зверек вроде
рыбки, но млекопитающий. Помесь сомика, кошки и ласки. Этот
зверек голодный. Он высовывает язычок…
– И я кончаю без речи, без языка.
– Теперь вся моя пизда – этот зверек, голодный и жадный. Он
хочет есть все больше: рот открывается шире, клитор – розовый
язычок, который лижет, лакает, он стучится вовне, стучит, как буд
то ногой по полу. Над язычком – два глаза. Все мои ощущения –
это небо. Я уже не могла говорить. И когда я умолкла, все вокруг
стало белым, и волны, что приближались медленно, неуклонно и
неотвратимо, сплошной стеной, превратились сперва в мою кровь,
а потом – в кости; ритмы моего тела, что были внутри, теперь стали

35

снаружи. Таково значение мантры. Последний оргазм совершит
ся, когда мой мозг сотворит мантру.
Лулу сказала Анж:
– Я вымажу спермой весь мир.
И вот они все же настали – дни, когда началось счастье, когда была
только сухость, и жар, и выжженная желтизна. Когда нижняя часть
ости выходила из берегов тела:
– Нет, – воскликнула одна из шлюх, – сегодня я дрочить не
буду, потому что внутри у меня, у меня в пизде, где бездонный коло
дец, все льется наружу, словно зверек выползает из норки, и я вывора
чиваюсь наизнанку. Мне страшно. Мне страшно… что если зверек
выберется наружу… бог знает, что тогда будет… Я уже не смогу оста
новиться, я буду кончать и кончать, и это будет совсем другой мир.
– Я только не знаю, смогу ли я обойтись без того наслаждения,
что дает мастурбация – пусть даже всего один день.
Святая Барбара стала первой, пославшей клиента на хуй, чтобы ей
не мешали дрочить:
– Ты, старый, вонючий и мерзкий муж, сводящий в могилу
жен, – в Александрии это было обычное прозвище для мужей, –
убери свой поганый язык, годный только на то, чтобы лизать пизду,
Аззефоний. Кажется, ты собираешься совершить путешествие по
морям Европы?
– Собираюсь, – ответил ей Аззефоний.
– Так вот, эти воды воняют пизденками женщин, которые не
мастурбируют, и там еще водятся странные рыбы, от которых бы
вает понос, а наши влагалища, О Легба, Элегба да Фламбо, Ла Си
рен, О Легба, Который Воистину Есть Все Мы, наши влагалища сде
ланы из рубинов и света солнца. Мы сами произвели их на свет – в
преддверии конца света. Наши влагалища – это кинжалы у нас в
руках, и внутри наших бедер становится все темнее.
– Войди внутрь, войди внутрь.
Аззефоний, который любил белых женщин, уехал в Европу.
Избавившись от клиентов, шлюхи, теперь оставшиеся одни,
извергали кусочки чернил, слова, воплотившиеся в чернилах,
соблазнительные или грязные слова, слова, составленные из руб

36

цов и ран, большей частью – от сексуальных жестокостей, боль
шей частью – из детства. Раны были у всех – метки детства. И
поэтому все слова были апокалипсическими и апострофическими,
знаки препинания – как разъемы, разъемы и врезки в различные
части тела или в различные части мира, и всему назначалась цена,
но, в конце концов, цифры и числа теряли смысл, и исчезали, вы
тесняемые ветрами:
Ventre, vente, vent1.
Это были лишь некоторые фрагменты из сочинений шлюх: все
го не назвать никогда, потому что и слово, и личность, шлюха, все
гда терялись – ибо теперь их ебли только ветры.
(КОНЕЦ ПЕРВОЙ ПЕСНИ ШЛЮХ)
Тайные соглашения Типовой договор №2 Главная служба
безопасности
Учетная карточка общего типа
Биография
Тройное имя: Азиз Салих Ахмад
Дата рождения: (пропуск)
Род занятий: боец народной армии
Специализация: Насилие над женщинами
Репортаж в прессе:
Похоже, что в каждой болееменее крупной тюрьме есть
своя особая комната для изнасилований (часто увешанная
картинками с изображением сцен мягкого «порно»).
…в женском отделении городской тюрьмы в Джувейде
есть специальная камера, которую там называют «камерой
прелюбодеяния». У полицейских, патрулирующих городские
улицы, есть право задерживать молодых незамужних жен
щин, если их застают в компании мужчин, не являющихся
их родственниками. Парочку препровождают к врачу, кото
рый должен установить, девственница задержанная или нет.
1 Чрево, продажа, ветер (фр.)

37

Если она не девственница, об этом немедленно сообщают
обеим семьям. Семьи вступают в переговоры о свадьбе.
Если молодой человек не хочет жениться на женщине, с ко
торой его застали, их обоих отправляют в тюрьму. Через
два месяца молодого человека выпускают. Но женщина ос
тается в тюрьме на весь срок, положенный по приговору, и
еще сверх того.
Половина женщин из камеры прелюбодеяния даже не
знают своего конкретного срока. Некоторые пробыли там
более пяти лет; они остаются по собственной воле, ища за
щиты от гнева семьи. Если в первый же день на свободе де
вушку застрелит или прирежет ктото из членов семьи, по
лиция за это не отвечает.
С целью както облегчить тяжелую ситуацию, полиция
ищет мужчин, которые согласятся взять в жены женщин,
отбывающих срок. Но находит либо немощных стариков,
которым хочется напоследок насладиться жизнью, либо
сутенеров.
От этого древнего мира почти ничего не останется.
Теперь О стала мастурбировать постоянно, представляя себе мо
ряков, кошек, члены, влажные волоски на мошонках…
О:
– …и все это – пока мастурбирую. И это еще не предел. Мож
но зайти еще дальше.
– Моряки, которые были пиратами, путешествие в небытие
или в мир распустившейся розы:
– Я – мужчина. Я держал ее голову руками. Она вставила па
лец мне в задний проход, и вращала его у меня внутри, и все, что
было текучим, текло. Все соки хлынули к центру, к моей мошонке,
к двум черным сферам.
– Ее палец входит все глубже, и давление жидких секреций
растет. Сейчас они выплеснутся из меня в ее дыру.
– Вот оно начинается снова ощущение глубокоглубоко внизу пусть
оно и остается там глубоко внизу где открылся проход вовне иначе

38

оно, или все, или я остановимся и перестанем быть. Самое главное,
что мешает – это отвердевание всего. Вот то нужно предотвращать
в первую очередь.
– Карта отвердевания: остановившийся мир. Больше нет ника
ких ощущений. Что я сделала не так? Или что пошло не так?
– Чувство или ощущение исчезает, когда ощущающий – здесь
субъект равнозначен объекту, – пытается осознать и понять от
дельное чувство или ощущение.
– Но это уже не имеет смысла, потому что я чувствую слиш
ком остро. Чтото чувствовать – это уже означает чувствовать
слишком остро.
– Все кончено. Мир остановился. Потом – еще один цикл ощуще
ний, как волна, что вздымается следом за отступившей волной. И
каждая следующая волна – выше и яростнее предыдущей.
– Я думаю о нем. Всякая мысль, всякое размышление, что пребы
вают вне чувства, вне пространства, где субъект равнозначен объек
ту, ведут к остановке.
– да малыш да я сейчас кончу возбуждение слишком сильно бьет
дрожь глаза туманятся спазмы блаженства сродни конвульсии со
кращения рта губы свело улыбкой да да да пусть откроется я хочу
оставайся открытой я и не думал что кончу и теперь я сжимаю все
ноги и бедра вокруг запястий и там, внутри, да, вон там, вся эта дрожь
– Теперь я кончу упрямей и жестче, прямо туда, и не видно
конца и края
– словно плыть по морям, каждый круг, каждый цикл, начинаясь с
подъема, с прилива, рушится вниз, с каждым разом все истовее,
все жестче, прямо
– и когда кончатся эти конвульсии?
– Когда ты с кемто, с каждым разом все истовее, все жестче.
– Я опять уйду в сны.

39

– океан; все рыбы сходят с ума; видишь, они оранжевые
– и вот он конечный оргазм все бурлит пеной; стенки отвердева
ют, и там, между ними, все горит
– сегодня не будет конца
– а сейчас я буду дрочить.
– Потом конвульсии усилились.
– И тогда шлюхи приняли меня, О, как шлюху.
(КОНЕЦ ВТОРОЙ ПЕСНИ ШЛЮХ)
Но еще прежде О скажет, что она никогда не хотела быть мастером
в этом деле.

Âûõîä ìàëü÷èêîâ-ïàíêîâ
И я того средь сотни братьев привечал,
Кто сердце мне травил, чье сердце я терзал.
По словам первого из этих грязных, немытых мальчишек, тело все
еще пребывает в процессе формирования.
И особенно его тело, продолжал этот мальчик – его звали Ан
тонен Арто, – худощавое мерзкое грязное искалеченное больное
исковерканное деформированное опустошенное наркотиками и
желаниями, подавленными размышлениями.
В теле, продолжал он, если его не задушат семья и религия, за
ложена поразительная способность к самопреобразованию.
На самом деле, он говорил еще много чего отвратительного, и
речь его тоже была отвратительной. Пока он не умер.
Мальчикипанки пошли по его стопам. Когда он умер.
Все они выебли своих матерей и освободились от рабства.
Рост частной собственности, одна из характерных особеннос
тей буржуазноиндустриального мира, остановился; частная соб
ственность в форме многонационального и экстранационального
капитала, вернулась во владение меньшинства. Экономическая, а
значит, и политическая, власть стала централизованной.

40

Разделение частной и государственной собственности стано
вилось все менее явным, а потом и вовсе сошло на нет, что было
напрямую связано с отхождением от патриархата, а потом – с от
миранием памяти о патриархате.
Иными словами, панки стали одним из истоков нового мира.
И хотя эти испорченные мальчишки стояли на грани нового
мира, они понятия не имели, как соотноситься друг с другом. Для
них язык не вызывал затруднений.
Хотя этот мальчик, Арто, был протопанком, мальчикипанки от
реклись от него публично. Как и ему, им хотелось ломать и крушить.
Они отреклись от истории, но они были прямыми потомками
Гелиогабала Александрийского, которого сделали императором,
когда ему было всего четырнадцать. Гелиогабал был анархистом,
презиравшим собственное правление, каковое ознаменовалось
убийствами, инцестом и отсутствием всяческих ценностей.
Его насильственно умертвили, когда ему было восемнадцать –
в уборной его же собственного дворца, – в труп выбросили на ули
цу, где две бродячих собаки как раз справляли малую нужду.
Когда тебя целует панк – это как будто тебя затягивает в безумие
или в смерть. Панки – последние из расы белых мужчин.
А когда тебя трахает ктото из них, сказала девочка, которые в
эти мгновения трахалась с мальчикомпанком, тебя словно затяги
вает в убийство.
Может быть, именно это и произошло с проститутками. Они не
прибегали к насилию, потому что начали дрочить. Так думала О. Но
потом им все же пришлось, когда в город вошли мальчикипанки и
шлюхи с ними встретились.
Это было еще до того, как те парни, что пришли следом за панками,
высадились в Англии.
Мальчики наставляли шлюх:
– Мы несвободны, потому что в любую минуту небо может
взорваться ошметками плоти…
– Европа, она далеко… далекодалеко… и даже дальше, чем
можно представить, потому что западная цивилизация умерла… рас
палась ошметками плоти… безо всякого взрыва.

41

И еще панки сказали:
– Террор – вот что нам нужно, потому что мы, шлюхи и пан
ки, не сможем освободиться, скрываясь от страха – того страха,
которому нет названия.
– Но, – ответила О, – однажды я уже пережила страх. И пока
я от него не избавлюсь, я не узнаю, с чего началась проституция.
– Моя мать – у меня внутри. Она хочет, чтобы я стала само
убийцей, потому что она сама была самоубийцей. Я бы, может быть,
и попыталась найти отца, чтобы у меня больше не было матери, но
отцов нигде нет.
Все шлюхи согласились с О: это был конец белого мира.
Как раз в это время О подружилась с девочкой, что работала в том
же борделе. У нее были черные волосы и зеленые глаза.
Пытаясь решить для себя, как перестать быть проституткой, О
рассказала своей подруге, Анж, историю о Святом Желчном Пу
зыре:

До того, как начался мир воды, земли, света и воздуха, было только жела
ние воды, земли, света и воздуха.
Святой Желчный Пузырь бродил по горам. Однажды он проходил по
лесу. Там, в лесу, были кедры, с которых ручьями стекала роса; жесткие,
одеревенелые стебли подрагивали в искрящемся свете. Святой Желчный
Пузырь шел по колено в мертвых пауках, мхах и слюне; вскоре все обрело
чистоту и прозрачность: золотой воздух и зыбкая влага. Воздух был как вода.
Под высокими кронами кедров кусочки крылышек насекомых устилали
высоковольтные провода; трава вокруг столбов была девственной.
Святой Желчный Пузырь лег на девственную траву и уснул…
А когда святой Желчный Пузырь проснулся, выбрался из своего
сновидения про одиночество, он решил, что ему пора возвращаться в чело
веческий мир. Чтото подсказывало ему, что пришло время все бросить,
отказаться от собственной сущности, обратиться в ничто и сойти в черноту –
ту черноту, что называется миром, который внизу.
– Когда я обращусь в ничто, – произнес он вслух, – я стану человеком.
Святой Желчный Пузырь сошел в мир, который внизу, и встретил там
шлюх, что лежали, раскинувшись на земле. Он подошел к ним. Во время
Алжирской войны пуля пробила дыру в его левом бедре, так что, когда одна
из двух проституток подняла на него глаза, она тут же их опустила.
42

Он уселся на землю, между двумя проститутками.
– Заклинаю вас, сестры, оставайтесь верны земле. Не верьте тем, кто
рассказывает о запредельных надеждах.
– Во время оно душа смотрела на тело с презрением. И это презрение
было величайшей из добродетелей. Душа хотела лишь одного: вырваться
на свободу…
– Ты есть не хочешь? А то угощайся, – ответила стройная шлюха.
Святой Желчный Пузырь взял банан и собрался уже откусить, но тут он
взглянул на молоденькую проститутку – на младшую из двоих, – и увидел в
ее глазах блеск влажных снов.
Она, эта молоденькая девчонка, взяла за руку свою любовницу, кото
рую звали Анж, и так и держала, не отпуская. Ее пальцы слегка дрожали, в
этой долине, песчаной на ощупь, где начиналось море, и мир тоже дрожал
от взрывов.
Святой Желчный Пузырь пристально наблюдал.
Шлюхи объяснили святому, что они путешествуют к краю ночи.
Одна из них прижала свои набухшие мембраны к лицу святого, а вто
рая принялась лизать ему член. Потому что теперь они уже никак не могли
оставаться шлюхами.
Потом они рассказали ему о происхождении проституции:
– Мы, как и все проститутки, происходим из города КаВиДи, где мате
ри пожирают своих детей, а потом совокупляются с псами. И сейчас нам
пора возвращаться назад, всем шлюхам пора возвращаться назад – к сво
им истокам.
– Езжай в КаВиДи и скажи там, что ад уже скоро дойдет и до них. Ска
жи им, что мы возвращаемся. Что мы возвращаемся к первоисточнику про
ституции, и что нашим вестником может быть только святой, который познал
блаженство.
Так Святой Желчный Пузырь сделался провозвестником револю
ции, и женщины подожгли бордель. Огонь перекинулся на сосед
ние здания, от дома к дому – и дальше. А когда в городе не осталось
уже ничего, что могло гореть, пламя двинулось к лесу. Обращая де
ревья и воздух в сплошной черный дым, огонь ловил на лету голу
бей и грифов и швырял их, бездыханных, прямо на солнце. Огонь
вгрызался в лапы зверей, что неслись не разбирая дороги, разинув
пасти, набитые жгучими угольками: вся гора полыхала.

43

Святой Желчный Пузырь как раз проходил по тому лесу и, осоз
нав, что он сейчас задохнется, заперся в ванной – в той самой хи
жине, что раньше служила ему отшельническим убежищем. Он
набрал полную горсть собственного дерьма и натер им лицо, пото
му что он был святым. Потом Желчный Пузырь бросился в реку,
что протекала сквозь лес. Пистолет, забытый убийцей, он держал
наготове – приставленным к глазу.
– Довольно крови. Довольно ненависти, – сказал он. – Обер
немся водой. Превратим хуи в воду.
Когда лицо святого коснулось воды, он нажал на курок. Кровь
хлынула из разорванной плоти, обагрив реку, что пылала под чер
ным дымом; его голова покатилась, как мяч, по подводным пото
кам, а наверху львы, змеи, свиньи и даже грифы, гонимые жаром и
дымом, испускали дух, ктото – сам по себе, ктото – не без посто
ронней помощи.
Труп отца обращался в воду.
Рак заполз мертвецу подмышку, оранжевая рыба обкусала ему
все губы…
Шлюхи опьянели.
О не знала, стоит ли ей уходить вместе со всеми проститутками.
Теперь ей снились сны про женщин.
Ей представлялось, что она пришла к ведьме. В розовокрасную
комнату. В центре стояла кушетка, обитая твидом. Рядом с кушет
кой – рождественская елка.
Старухаведьма выкладывала перед О всякие жуткие штуки,
которые очень ее пугали. О надо было решить, будет она проходить
обряд или нет. Этот обряд обещал быть страшнее во сто крат, но
если она все же решится и выдержит до конца, ей разрешат войти
в другой мир.
Другой мир располагался в том же здании, наверху.
О раздирали противоречивые чувства: ее желание попасть в
другой мир только усугубляло страх.
Там, наверху, ведьма дала О хрустальный пистолет. О отшвыр
нула его от себя. И как только она его отшвырнула, она поняла, что
не стоило этого делать – что это было против правил, которых она
не знала, но которые до сих пор умудрялась не нарушать. И еще О

44

поняла цель обряда, который ей предстояло пройти: напугать ее по
потери рассудка.
– Я не хочу потерять рассудок.
Обряд начался, когда О вскрыла белые конверты. В первом были
счета по ее карточке Visa. Ей надо было их увидеть. Ей надо было
понять, что она всегда тратила больше денег, чем зарабатывала или
могла бы когданибудь заработать. О сорила деньгами и этим похо
дила на свою мать до того, как та покончила с собой.
О это не напугало.
Во втором конверте лежали крошечные куколки для украше
ния тортов ко дню рождения. Ковбои и индейцы. Во рту у каждой
пластмассовой куколки было по насекомому, и еще по насекомо
му – под подбородком и в обеих руках. Это были самые страшные
насекомые, вроде скорпионов. О понимала, что все это както свя
зано с сексом, но не понимала, как именно.
О не испугалась, она сдерживала свой страх, потому что боль
ше всего на свете боялась бояться, и всетаки ей бы хотелось сей
час испугаться. Испугаться до полной потери рассудка – чтобы
войти в неизвестное.
Именно там, в городе, что сгорел дотла, О увидела свой последний
сон про себя и свою подругу:
– Джон, выеби О пальцем, – сказала Анж. Анж была режис
сером. Ставила свой первый спектакль. Наверное, все это проис
ходило в бордельном театре. А Джон был любовником приятеля О,
ее единственного в Александрии другамужчины.
Мальчик медленно ввел средний палец между толстыми поло
выми губами О.
– Так нормально?
– Нормально, – сказала О.
Она была в черных хлопчатобумажных трусиках, которые все
гда надевала во время месячных. Это были единственные ее труси
ки, которые не забивались между ягодицами.
В трусиках была прокладка «Котекс».
Джон просунул палец как можно дальше. Он знал, как доста
вить женщине удовольствие, удовольствие в самых разных его про
явлениях, которые как будто сосуществуют в одном пространстве,
но все же – отдельно друг от друга.

45

Ни Джона, ни О не беспокоила ее кровь.
Джон велел О облизать его пальцы, которые, побывав у нее в
пизде, теперь были измазаны густой кровью. О уже не разбирала,
где они, эти пальцы: еще в ней, или уже нет. И ей было совсем не
противно их облизывать.
О отстранилась от Джона. Она вдруг осознала – если бы ее ра
зумение было глазами, то можно было бы сказать, что у нее откры
лись глаза, – что испытывает сексуальное удовольствие в обществен
ном месте, и что это неправильно. Нельзя отдаваться мужчине на
публике – тем более, мужчине, которого ты не знаешь, – когда у
тебя менструация. И все же она это делала. И ей это нравилось. Ины
ми словами: то, что с ней сейчас происходило, происходить не могло.
И все, что с ней происходило, было, как всегда, эротично.
Джон прикусил ей сосок. Раз, другой. О было радостно и легко.
Она знала, что он готов ей вставить. Она не хотела, чтобы он ее ебал,
потому что они были в классе, полном учеников, и она была вся на
показ, и ее бедра были в крови.
В начале той ночи Анж спросила у О, почему она не дала себя
выебать. Она же видела, как отчаянно О хочет трахаться.
О задумалась над вопросом. И решила, что она, наверное, пала
жертвой – хотя раньше она никогда не считала себя жертвой, –
общественного представления о том, какой должна быть женщина
ее возраста. Женщина ее возраста, уже далеко не ребенок, по об
щему мнению, больше не возбуждает желания в мужчинах, за един
ственным, может быть, исключением: если она не проститутка. Но
самое главное, по общему мнению, такая женщина напрочь теряет
свою сексуальность.
О поняла, что женщины, которые моложе нее, разбираются в
этих вопросах значительно лучше, чем женщины ее возраста.
А теперь ночь пришла в мертвый город и укутала все.
О оказалась посреди большой и широкой улицы. Она шла по
проезжей части, по среднему ряду, словно она была автомобилем
или мотоциклом.
В глубине души О понимала, что это опасно – изображать из
себя мотоцикл. Она почемуто была уверена, что средний ряд, по
которому она шла, скоро исчезнет, сойдет на нет – и так все и выш
ло, и когда это случилось, О перестроилась в правый ряд.

46

Она благополучно добралась до конца улицы. Там ее дожида
лась Анж, хотя О даже и не надеялась, что они когданибудь встре
тятся снова. В этом опустошенном городе.
– Останься со мной, О. Здесь, сейчас.
На это время у О была назначена встреча с мужчиной, который
был много старше нее и которого она не знала по имени, в одном
злачном квартале. О осталась с Анж.
Они пошли по пустынным улицам. О немного расстроилась, что
не сумела встретиться с тем мужчиной. Впрочем, она не особенно
волновалась по этому поводу, потому что ей надо было придумать,
что делать с кровью. У нее не оказалось с собой прокладки, так что
в любую минуту кровь могла протечь и испачкать одежду.
Она вспомнила, что на углу есть аптека, неподалеку от универ
мага, где она собиралась встретиться с ——
Но они с Анж шли совершенно в другую сторону – по улице,
что пересекала проспект, по которому О бежала до того, как увиде
ла Анж. Они направлялись в самую темную, самую сиротливую
часть сгоревшего города.
Там жили художники.
Там тоже была аптека, и О запрокинула голову, разглядывая что
стоит на стеклянной полке высоко над прилавком. Она увидела стоп
ку тампаксов. Тампаксы производства какойто восточной стра
ны – потому что они были не в картонных коробочках, а просто в
обертках из тусклой дешевой бумаги, коегде даже надорванной.
О побоялась покупать эти тампоны – мало ли, какая в них могла
быть зараза, – и спросила у женщины за стойкой, нет ли прокладок.
Худосочная, болезненного вида блондинка указала на де
ревянные полки за спиной О. Самые верхние полки терялись где
то в недостижимой вышине. И там, почти на самом верху, стояла
большая коробка с «Котексом». Судя по размерам коробки, эти про
кладки предназначались для слоних.
– Вот видишь, О, – сказала продавщица, – во время месяч
ных тоже можно ебаться.
В ресторане, куда привел О тот мужчина, все кричало о роско
ши и довольстве. Оказалось, что О его знает. Однажды они с ним
встречались, с этим мужчиной. Он был профессором, одним из са
мых известных и уважаемых преподавателей в этой стране, и

47

писателем. В отличие от остальных мужиков, которые трахали О в
последнее время – и которых она могла вспомнить, – он обращался
с ней ласково и уважительно.
Они сидели бок о бок на красном кожаном диване, и только в
самом конце ужина он притянул ее к себе.
Выходит, он хочет узнать меня понастоящему, подумала О.
Он мягко нагнул ее голову вниз, к своему члену. Это был нече
ловеческий член: маленький, остроконечный, с круглым выступом
посередине, и не красный, а белый. Как у кота. О взяла его в рот.
Она почемуто была уверена, что никто в ресторане, в том числе, и
официант, не заметил ее исчезновения под белой скатертью – в
царстве, что скрывалось за этим покровом.
Когда все закончилось, О подняла голову и увидела, что мужчи
на переменился: он улыбался, как ангел, его волосы, прежде седые
и редкие, стали густыми и черными, и прическа теперь была в сти
ле афро, типа тех, что когдато носили белые либералы.
О стало дурно. Она вдруг осознала, что если она не теряет со
знание во время секса, этот секс вызывает в ней лишь отвращение.
До тошноты. Это безнравственный секс, аморальный. А тот секс,
что был у нее на сексшоу – это был настоящий прорыв, выход за
грань возможного, когда ты теряешь себя и летишь в небеса, и в
мире нет уже ничего, кроме этого неба и бесконечной черноты.
Теряя себя, «она» испугалась. О поняла, что ей хочется этого секса.
Это именно то, что ей нужно – вновь обрести ту сексуальность,
которую она познала, когда была шлюхой.
(КОНЕЦ ТРЕТЬЕЙ ПЕСНИ ШЛЮХ)
О, еврейка, она сказала себе: мне нужно вернуться к своим
корням.

ÌÈÐ ÁÅÇ ÌÓÆ×ÈÍ,
ÌÈÐ, ÏÐÎÍÈÇÀÍÍÛÉ ÑÍÀÌÈ
Уже потом Анж рассказала О, что ей снился сон про ее отца. О и не
знала, что у нее есть отец.
– Там, во сне, я опять была маленькой. Я была в большой ком
нате. А этажом ниже располагался отель. Тоже очень большой.

48

– Такой большойпребольшой отель. Потому что его построи
ли специально для представлений. Театральных спектаклей. Меди
цинских демонстраций.
– Мы были одни в той комнате. Мы с отцом. Выйти оттуда было
никак невозможно, потому что там не было ни одной двери, а теле
фон не работал, так что мы были только вдвоем.
Папа вдруг осел на пол. И стал задыхаться.
Тогдато я и поняла, что мой папа – предприниматель.
Я не знаю, откуда врачи узнали, что происходит. Но они все рав
но приехали и забрали его в больницу. Такая большая больница, под
землей. Его везли на каталке, а я шла рядом и держала его за руку.
Врачи забрали отца.
Они забрали его у меня.
Я ждала, когда он вернется. До того, как я тебя встретила, О, я
не умела вообще ничего – только ждать.
Время, проведенное в ожидании – это отсутствие времени. Без
временье.
Времени просто не стало…
Врачи сказали, что отец будет жить. «Но, – и тут мое сердце
упало, а в горле встал ком, – он ослеп».
«Ой».
«Если хочешь, – сказал мне один из врачей, самый добрый, –
можешь зайти к нему».
Я вошла в маленькую комнатушку, и там были длинные тонкие
трубки, по которым текла разноцветная жидкость, и эти трубки со
единялись с другими трубками, еще длиннее и тоньше, и эти дру
гие шли папе в рот. Я подумала, что его так кормят. Я, наверное,
ударилась копчиком об уголок стула или чегото еще, потому что я
начала кричать.
Люди вокруг, это были мои друзья, велели мне заткнуться. У папы
было больное сердце, и теперь у него не было глаз, но он не кричал.
Отец ничего не сказал.
Я была молода. Я была как Антигона: мне, как и ей, не хотелось
провести свои лучшие годы рядом с умирающим стариком. Мне не
хотелось, чтобы меня заперли вместе с отцом. Я пошла искать теле
фон. Там, в больнице, были телефоны. Но они не работали. Все до
единого.

49

Я оставила отца одного лишь потому, что мне надо было найти
телефон. Я пришла в отель. То есть, так мне сперва показалось, что
это отель.
Но оказалось, что это театр. Там, внутри, все было в точности
так, как снаружи.
Там был еще маленький магазинчик. Словно родинка на коже
здания.
В глубине магазинчика были книги. Ближе к входу – стеллажи с
порнографическими журналами. На нижних полках стояли комиксы.
Както так получилось, что в магазинчике я была не одна, а с Лу
изой Ванаан. Ее глаза были такие зеленые… зеленее моих, потому
что она лучше меня разбиралась в комиксах. Я хотела спросить у нее
совета, но потом просто решила понаблюдать, куда она смотрит, на
чем задерживается ее взгляд. К каким книжкам она прикасается.
О стало завидно.
– А когда стало уже совсем ничего не видно, какойто мужчи
на принялся объяснять, что его только что допросили двое других
мужчин.
Хотя он говорил не со мной, он вдруг замолчал, и ко мне подошли
два мужика. Один из них положил мне в рот какуюто бумажку.
«Что вы делаете?»
«Это лакмусовая бумага. Ее используют, чтобы брать отпечат
ки пальцев».
Они подошли с этой бумажкой только ко мне. И я спросила у
них, почему только ко мне?
«Просто хотим с вами поговорить, задать пару вопросов».
Они мне вкололи какуюто жидкость – то ли бледножелтую,
то ли бледнооранжевую. Я не понимала, зачем. Если им надо было
узнать мои тайны, я бы все рассказала и так. Потому что я всем все
рассказываю. Всегда. Я обернулась к Луизе Ванаан и попросила ее
не бросать меня. Мне хотелось смеяться. Может быть, изза той
непонятной жидкости, что они мне вкололи.
О и Анж остановились у озера с серой вонючей водой. Когдато
здесь был минеральный источник. Дорогой и престижный курорт.
– И как этот сон связан с твоим отцом?
– Я не знаю. – Хотя она знала. Поскольку теперь у отца не
было глаз, Анж начала видеть сама. Она видела воду, зеленую с

50

серым, чаек в небе и горизонт, за которым скрывались другие моря
и дороги к сокровищам.
– А мне вот ни разу не снился отец, – сказала О.
– Мне снятся города. Сегодня ночью мне снилось, что мы с то
бой бродим по мертвому городу.
Мы пришли на центральную площадь. И там был монастырь.
Монахи ползали по полу.
А внизу были ямы. И песчаные насыпи, похожие формой на
отрезанные груди.
О, ты можешь прочесть хоть все старые рукописи в этом зда
нии, но ты все равно не поймешь ни слова.
Две бывшие шлюхи пришли в свое самое любимое место в Алек
сандрии; беспорядочное скопление разрушенных стен; вонючие во
доемы, слишком грязные даже для самых неразборчивых птиц; не
понятное вещество, нечто среднее между песком и грязью,
пропахшее гнилью и экскрементами. Когдато здесь был знамени
тый курорт с минеральными водами, и молоденькие мальчишки съез
жались сюда со всего света, чтобы спрятаться в здешних густых те
нях. О даже больше, чем Анж, любила гниение и разложение. И еще
ей нравился запах ее подмышек. Иногда – более едкий, чем пот.
Они укрылись за полуразвалившейся стеной, потому что прон
зительный ветер подул с просоленного моря.
– Сны уже не подсказывают мне, что делать. Здесь ничего не
осталось, Анж. И нам тоже пора уходить.
– А куда мы пойдем?
Они наблюдали за чайкой, что перелетала с одной измазанной
птичьим пометом скалы на другую.
– Мы избавились от клиентов. И теперь наши сны ничего не
значат.
И тут разразилась буря. Воздух сделался угольночерным, сгус
тился и стал таким плотным, что превратился в материю. Это было
похоже на сотворение мира.
Посреди бела дня небо раскололось надвое.
– Но мифы коечто значат, – сказала зеленоглазая девушка.
– Правда?
Зеленоглазая попыталась исчезнуть, втиснуться в стену, о которую
опиралась, но не смогла и свернулась клубочком, прижавшись к О.

51

– Я расскажу тебе один миф. То есть, наверное, это миф. Это
из тех историй, что мне рассказали панки.
Эти дрянные мальчишки, которые смылись из города.
– Жилабыла одна девочка, и был у нее бойфренд. У нее была
черная кожа, а у него – белая.
О поцеловала Анж.
– Вот видишь, я же сказала, что больше ни в чем нет смысла.
– Они жили на кладбище.
– Аа, – сказала О.
– Они вечно ссорились, и поэтому не расходились.
– Однажды она на него наорала: «Вечно ты ходишь голый, толь
ко в этом своем ожерелье из черепов. В которых копошатся черви.
Которое ты никогда не снимаешь. И еще ты воняешь. Кошмарно
воняешь. Ты считаешь, что смерть – это очень сексуально, и по
этому от тебя так несет: тухлятиной, гнилью, вонючей шерстью. Но
хуже всего от тебя воняет, когда ты собираешься кончить».
А кончить он собирался всегда, потому что вообще никогда не
кончал. И девочка даже не знала, нравится это ей или нет.
«Ты о чем говоришь? – сказал мальчик. – Ты ведь даже не белая».
И, чтобы выиграть этот спор, девочка решила добыть себе бе
лую кожу.
В уединении, настолько полном, что оно приближалось к небы
тию, она медитировала на белизну. Которая есть небытие. Ничто.
Она ушла далекодалеко.
Брошенный любовью, мальчик сделался уязвимым.
Демон, что обретался поблизости – ибо демоны вечно болта
ются гденибудь рядом с могилами и черепами, – увидел, что маль
чик теперь уязвим. Открыт для нападения. «Ага», – сказал себе
демон и обернулся змеем. Теперь у него появился пол. Демоны, су
щества по природе своей бесполые, обладают способностью воп
лощаться в кого угодно, и во что угодно.
Демон в обличие змея подполз к мавзолею, где жили девочка с
мальчиком. У порога он обратился в точную копию девочки, и в та
ком облике переступил порог.
Мальчик подумал, что его подруга вернулась к нему и теперь
станет его умолять, чтобы он принял ее обратно. И он, конечно же,
примет ее обратно. Ей не придется долго его упрашивать.

52

«Радость моя, – сказал он. Он был голым. – Когда тебя не было
рядом, я только и делал, что вынюхивал твои запахи. Лес и мох, спав
шие у тебя во влагалище. Секреции, что вытекали в озера и реки из
твоей дырки. Отныне и впредь я сделаю все, что смогу, лишь бы
быть рядом с тобой и вдыхать твои запахи до конца всех времен».
«Я вернулась, потому что люблю тебя».
Змей, в которого обратился демон, был ядовитой породы. И де
мон, когда превращался в девочку, оставил себе ядовитые зубы, но
спрятал их не во рту, а глубоко в фальшивой девичьей пизде.
Но по словам «я люблю тебя» мальчик понял, что это была не
его подруга, и поэтому он прикрепил на головку члена крошечное
взрывное устройство. Вставил в отверстие уретры. Так, своим
взрывчатым членом, он победил сексуальное одиночество и уязви
мость, проистекающую из этого одиночества.
И подавленный демон обвился, в облике змея, вокруг вставше
го члена.
Анж закончила свою историю, которую ей рассказали мальчи
кипанки.
– Вот бы мне силу этого змея.
Ветер с моря стал уже совсем лютым.
– Вот бы мне его могущество.
– Нам нельзя здесь оставаться, – сказала О. – Просто быть
шлюхами и дрочить – этого мало. Нам нужно чтото еще.
– Да, я согласна.
– Поехали в Европу.
– Нет. Только не в Европу. Европа давно умерла.
– Но там есть что украсть.
– Ладно, уговорила.
Это было первое значимое решение, которое девушки приня
ли с тех пор, как сожгли бордель – с тех пор, как сгорел их город.
Анж:
– Только как мы туда поедем? У нас нет денег.
– Однажды я уже пробовала попасть в Европу, – сказала О. –
Я поехала в аэропорт. У меня был билет. Я держала его в руке.
В то время я хорошо зарабатывала.
Ладонь у меня была влажной и липкой. Я держала в руке только
одну половинку билета, потому что вторую забрала женщина за
стойкой регистрации. В аэропорту теперь не осталось ни души.

53

Я поняла, что никогда не вернусь в Европу.
Я стояла в большом зале, похожем на пещеру. Наверное, был
поздний вечер, потому что погоды не стало вообще. Я хотела найти
ту женщину, что забрала у меня половинку билета.
Но ее не было.
Не было никого.
Как будто не стало времени.
Время умерло, и меня захлестнула тревога. Она как будто хоте
ла вскарабкаться мне на плечи и сесть мне на шею. И чем сильней я
тревожилась, тем отчаяннее мне хотелось в Европу. В конце кон
цов, это отчаяние, это желание стало таким неистовым, что я испу
галась, что просто не выдержу и умру.
Я подумала: там, где я в этом мире, который не мир, больше нет
никого.
Анж понимала, что О пытается описать одиночество, которое и
она тоже испытывала в борделе.
– Мне нужно было найти хоть когото. Когото, кто взялся бы
мне помочь, – продолжала О.
Время ожило, когда я увидела девушку за стойкой. Я подошла к
ней. Я хотела ей рассказать обо всем, что случилось.
Она исчезла.
Гдето там, за пределами моего поля зрения, располагались дру
гие секции аэропорта. И пассажиры, у которых были билеты, про
ходили на посадку.
В одной из этих посадочных зон, за раскладным столом, сидел
какойто сморщенный мужичонка с лицом, как козлиная морда. На
столе перед ним лежал чек по карточке Visa. Это была недостаю
щая половинка моего билета.
Я предъявила билет той девушке, которая исчезла.
Теперь мне разрешили вернуться в Европу, где люди попре
жнему читают книги.
Я приехала в аэропорт пораньше. Задолго до срока, что назна
чило туристическое агентство. Задолго до вылета своего рейса. Но
я провозилась с поисками второй половинки билета, так что когда
я ее нашла, как раз объявили посадку на мой самолет.
Чтобы сесть на самолет, мне оставалось пройти еще один зал:
где проверяют багаж и ручную кладь.

54

Человек, который осматривал мои вещи, это был мужчина, за
сунул палец в плюшевую зебру, которую мне подарил мой после
дний бойфренд – на прощание. Кончик пальца наткнулся на что
то твердое. Оказалось, что это монеты. Большие монеты. Деньги
фашистской Германии времен войны.
– Мы поедем в Европу, О.
– Да?..
– Мы начнем путешествие.
Ветер клонился к закату вместе с солнцем: и все золото – тай
ное сокровище океана, который меняется день ото дня, – сдела
лось видимым. Анж присела на маленький плоский камень. О села
к ней на колени.
– Тише. Успокойся. Пока ты не успокоишься, мы не сможем
начать путешествие.
О ничего не сказала.
– Мы уже путешествуем.
О спрятала взгляд в сундучок темноты, потому что умела рас
слабляться, только когда у нее не было глаз.
– Расскажи, что ты видишь, О.
– Я не знаю. Мне нужно выбраться из укрытия. Здесь так
страшно. Оно боится.
– Оно?
– Чтото во мне. Оно считает, что никто его не любит. Оно не
знает, что можно выйти на улицу и поиграть, и так отчаянно хочет
выйти на улицу и поиграть. И мне страшно, Анж, что оно меня за
берет.
– Оставайся со мной, всегда, – она погладила подругу по голове.
– Есть одно место, – сказала хрупкая девочка.
– Где, милая?
– В океане. В океане цветных, людей второго и третьего сорта.
Дешевой рабочей силы. В бурой, грязной воде. Это место – пятно.
Какоето время они молчали.
– И вот оно испускает лучи, пятно. Его глаза открываются.
«Как мило», – вот первое, что говорит пятно.
Губы Анж приоткрылись, сложившись в букву, что была име
нем ее подруги, пока она слушала и наблюдала за тем, чего не могла
увидеть.

55

– Оно начинает играть, – сказала О, как будто мир уже вопло
тился, уже случился. – Оно движется, оно кружится. Оно делает
сальто и опять испускает лучи.
А теперь его нет. Наверное, оно превратилось в водоворот. Вот
сейчас чтото дрогнуло у меня внутри.
– Это и есть путешествие, – сказала Анж, когда О уже не мог
ла ее слышать.
– Зверек просыпается, он дрожит, – сказала О.
– Дрожь хочет сдвинуться вниз. Мне говорят: «Ничего не слу
чится, пока все мы не спустимся вниз. Единственный способ про
снуться, О, это спуститься вниз».
«Мне так одиноко», – воскликнула я.
А мне сказали: «Спускайся, ебучая сука».
И я сказала: «Спасибо».
– Давай войдем внутрь. Куданибудь внутрь, – поправилась
Анж, когда мира не стало.
– Я хочу спуститься вниз.
Девушки пошли прочь, подальше от дохлых рыбин.
– У нас есть, что зажарить, О. У нас есть будущее.
В этом мире не было мужчин, и поэтому дохлая рыба валялась
повсюду. Анж вспомнила свою бывшую любовницу, медсестру, ко
торая рекламировала себя на мужском нудистском пляже.
Есть запахи, которые никогда не выветриваются, потому что о
них невозможно забыть.
В ту ночь Анж приснилось, что к ней приехал отец. Она лежала
в кровати со своим плюшевым зверем. Отец хотел сообщить ей, что
когданибудь в мире снова будут мужчины, но вместо этого при
нялся обсуждать маму Анж.
«Она ждет тебя, А, твоя мама. Она хочет, чтобы ты к ней пришла.
Или вошла в нее, так, наверное, вернее.
А, мы твои папа с мамой. Она хочет, чтобы ты к ней пришла – к
ней в дом. Там в раковине, в ванной,будут остатки прогорклого риса
с бобами, смешанные с бурым дерьмом. В нижней части, как будто
там нарисовали круг. Тебе надо будет все убрать. Всю твою косме
тику и парфюмерию мать положила в посудомоечную машину».
– Я и не знала, что это называется «посудомоечная машина».
Как будто все определяется детством.

56

Утром Анж рассказала О, что к ней приходил ее покойный отец.
И он объяснил, как им попасть в Европу.
– Ладно, – ответила О, – давай пройдемся по домам всех бога
тых, что когдато еблись в этом городе, и посмотрим, а вдруг там и вправ
ду найдется чегото такое, что даст нам возможность уехать в Европу.
Было раннее утро, еще не подсвеченное желтым солнцем, и под
руги отправились по домам богатеев. Все эти здания были разру
шены; гдето просто недоставало дверей или стен, а гдето не было
вообще ничего – лишь живописные кучи обломков, похожие на
декорации к фильмам Дарио Ардженто. Хотя в городе еще остава
лись немногочисленные представители аристократии, О с Анж не
встретили ни единого человека – только животных, которые, как
и они сами, передвигались на четырех лапах. На четвереньках.
О подумала: это не значит, что мы превратились в животных.
Просто животные приняли нас. Теперь.
Все было, как в самом начале мира, когда солнце не знало по
щады, а все сущее жило и двигалось.
Анж стала рассказывать О о детстве, потому что в то время ей
было трудно говорить:
– Все деньги… с маминой стороны… она сумасшедшая…
совершенно безумная… свобода, то есть, изоляция богатых
благодаря деньгам. – Она начала повторяться. – У моего папы был
сын, но он умер, и папа меня воспитывал как мальчишку. «Мама
любит тебя», – говорил он мне, потому что он всегда ее защищал.
Когда я была маленькой, я вообще не разговаривала. Я была
мальчиком.
Анж и О ничего не нашли в этих домах – только коробочки с
презервативами.
– Попробуем поискать еще. Если упорно искать, чтонибудь
обязательно найдется.
– Чтото другое?
В доме, куда они забрались, не было стен. Анж вышла наружу, и
нашла там дорожку. Вернее, тропинку, но с большими претензиями.
Она даже не сразу сообразила, что там повсюду валяются трупы со
бак, а когда сообразила, то рванула к ближайшему укрытию.
Там была лишь половина передней двери. Анж знала про этот
дом всё. Хотя внутри не было света, она уверенно прошла к лестни
це по развороченному паркету.

57

Потом разыскала вторую лестницу.
О старалась не отставать от подруги. Она думала о предстоя
щих месячных.
– Опусти жалюзи, О.
Одна из жалюзи оторвалась. Здесь, в комнате внизу.
О опустила жалюзи.
– Теперь – на лестницу. Иди за мной.
Она поднялась наверх и пошла вперед, пока не уперлась коле
ном в двойную конструкцию из кровати и мертвого тела.
Анж:
– Я следую указаниям отца.
В детстве она не могла заснуть, пока не чувствовала себя в безо
пасности. В безопасности – на корабле, посреди океана. Ей стано
вилось еще спокойней, когда она засыпала, из этих изумрудных
глубин на поверхность всплывали морские чудовища. Среди них
не было двух одинаковых.
Анж знала, чье это тело. Ее мертвой матери.
– Мама.
Она не ответила Анж. Она никогда не отвечала Анж, потому
что все время болтала с подругами по телефону.
Анж пнула ее ногой.
Она была очень упрямой и зацикленной на себе. Она вообще
ничего не замечала – только свою немыслимую красоту и своих
подруг. У нее были зеленые глаза и черные волосы – чернее ки
тайской пизды. Ее губы всегда были красными, в красной помаде.
Красное, черное и зеленое. Анж не знала, какого цвета была ее кожа,
потому что ничего не видела.
Анж принялась щупать мать.
– О, подойти сюда.
О ничего не знала о матерях, но сообразив, что делает Анж, спро
сила Анж, почему она это делает.
– Гдето тут должен быть ключ, – ответила Анж.
– Какой ключ?
– От сундука с сокровищами. Мы же ищем спрятанные сокро
вища, да?
О начала вспоминать. Она решила, не принимая решения, по
мочь Анж найти ключ.

58

Когда они найдут ключ и откроют сундук, они смогут уехать в
Европу.
Анж видела этот сундук только однажды, когда была малень
кой. Ее оставили дома одну. Что случалось нечасто. В материнском
зеленом платяном шкафу стояли три ряда туфель на шпильках. А
под ними был черный сундук. Запертый на ключ.
Анж велела О пощупать в районе груди, потому что ключ мог
висеть на цепочке.
Руки у О онемели и потеряли чувствительность.
Анж искала внизу. Но там не было ничего, к чему можно было
бы прикрепить ключ.
– О, помоги мне.
– И что мне делать?
– Продолжай искать. А то у меня ничего не выходит.

И, к Индии стремясь прямым путем,
Атлантики пупок пересечем.
Здесь мощное подхватит нас теченье;
Но тем не завершатся приключенья:
Ведь на пути в желанный край чудес
Нас ждет другой, препятствий полный лес1.
О было противно. Но Анж была ее лучшей подругой, и ради нее
О пошла бы на всё. Наверное, это и есть настоящая дружба. Так что
О попыталась себя убедить, что всякое мертвое тело – это всего
лишь мертвое тело.
Ей вспомнились слова одного писателя из Северной Африки.
«Первоисточник или преобразователь всякого значения и смысла,
для которого «право» и «лево» – понятия всегда относительные,
равно как и мир, определивший эти направления, ты вплавил свой
компас в жидкое тело».
Эти слова придали О решимости, и она принялась обыскивать
тело уже основательнее. Не только грудь сверху, но и ложбинку
между грудями. Там обнаружился тонкий шнурок. О пробежала
пальцами по шнурку, словно охотник – по следу зверя, и наткну
лась на чтото твердое.
1 Отрывок из 18й элегии Джона Донна (перев. Г. Кружкова)

59

Добыча едва не ускользнула.
– Дай мне, – Анж попыталась схватить этот странный пред
мет и упала на О, повалив ее прямо на труп.
На миг они замерли неподвижно. Анж забрала у О ее находку.
Мертвая мать не сказала ни слова.
– Теперь нам нужно найти сундук.
И они стали искать сундук, который все еще был только вымыс
лом.
Девушки бросили труп и пошли к другой лестнице. Эта лестни
ца, с подобием арки на самом верху, вела прямо в комнату. Комна
та была маленькой. Комната – как окно с видом на океан, который
больше окна. В комнате стоял стол. И большой черный сундук.
На черной крышке были вырезаны буквы какогото неизвест
ного девушкам алфавита.
Пока О принюхивалась, Анж вставила ключ в замок.
– Тут чемто пахнет, – сказала О шепотом.
– Чем пахнет?
– Не знаю. – Она внимательно осмотрела себя.
Зеленоглазая девушка открыла сундук.
– Ничего нет.
– Да.
Уже на самом пороге, уже в преддверии неизвестного, О едва
не сдалась.
Анж залезла в сундук чуть ли не с головой, и там, на дне, были
бумаги.
– Опа! – сказала она.
И спрятала под свитер стопку бумаг, завернутых в кусок про
масленной ткани, который, наверное, обоссала собака. О сгребла
со дна сундука все бумажные деньги, которые там нашлись. Они на
ощупь спустились по лестнице, открыли оставшуюся половинку
двери и вышли в ночь. Где выжженный город скрывался в густом
тумане, поглощавшем и звуки, и образы.
С тех пор Анж и О больше не возвращались в родительский дом.
Туман создавал ощущение конца света. В мире остались лишь
рыбы и птицы, но их нельзя было услышать, их нельзя было уви
деть – разве что ощутить их присутствие: местами туман прояс
нялся, и там были плотные облака.

60

Анж знала, что дороги, по которым им предстоит пройти, доро
ги, сложенные из водорослей и костей, обрамляющих океан, отра
жают воздушные тропы этих невидимых птиц.
О:
– Мой самый последний сон в Александрии был о моем самом
последнем любовнике. Когда я в последний раз была с мужчиной.
– Я была в городе на краю света. Ждала своего друга у ресто
рана. Он был младше меня, и работал в этом ресторане.
А я работала на киностудии. И уже потом, позже, режиссер на
шего фильма сказал мне, что хочет заняться разнузданным сексом.
Я пошла с ним в отель, в номер с огромной кроватью.
Он был точная копия Стивена Спилберга, и его не смутило, что
у меня месячные. Но мне не хотелось снимать трусы. Такие белые,
хлопковые.
Пока мы лежали в кровати, вокруг нас ходили какието люди,
хорошо одетые люди из НьюЙорка.
Секс у нас вышел неважный, так что мы просто лежали рядом
и болтали ни о чем. Пытаясь быть вежливой – а у меня никогда это
не получается, – я упомянула одного болееменее знаменитого че
ловека из НьюЙорка, нашего общего знакомого.
Но мне хотелось вернуться на ту серую улицу. Где ресторан.
Где я ждала своего друга.
Он вышел из этого низкого мрачного здания, весь такой долго
вязый и неуклюжий, и подошел ко мне.
«Хочешь пойти со мной? – спросил он прямо. – Ты голодная,
я тебя накормлю».
И я пошла с ним. Я не знала – куда.
Он спросил, хочу ли я встретиться с ним еще раз.
Я сказала ему, этому мальчику, которого так любила, что больше
мы с ним не встретимся, потому что я шлюха. И пока я все это ему
говорила, я поняла, что любовь и блядство – две разные вещи, никак
друг с другом не связанные. «Наверное, мы уже никогда не увидимся».
«Нет, мы увидимся, О. Непременно увидимся».
И вот тогда я поняла – прочувствовала всем своим суще
ством, – что я обязательно его брошу, и никогда к нему не вернусь.
Анж дослушала сон О до конца, и они вместе вышли из города,
где почти никого не осталось.

61

62

Рукопись, найденная вместе с картой:

Íà÷àëî Ìèðà Ïèðàòîâ

(Íà íàøåì ãðÿçíîì ïèðàòñêîì íàðå÷èè)
Этот мир начался с инцеста. Инцест стал началом этого мира:
Отец пялит дочь. Ночь ебется с утром. Ночь – черная, утро – красное. И
больше нет ничего.
В этом зазоре между временем и безвременьем отец понимает, что
ему, быть может, и не стоит спускать прямо в дочь – или даже не стоит спус
кать вообще, – и вынимает свой член из ее штучки. Но он слегка не рассчи
тывает, и сперма бьет из него тугой белой струей. Бьет прямо в будущее,
которое станет временем. В этом зазоре между временем и безвременьем
самое страшное, что может случиться – это время.
Сперма взрывоопасна.
Ночь черна.
В миг, когда белые капли падают вниз, на землю, а вернее, на то, что
еще только станет землей, начинается время – вот так начинается мир.
В мире времени все забрызгано спермой. Липкие, вязкие лужи – по
всюду. Теперь, когда появилось время, солнце, первое существо в этом мире,
то есть еще даже не существо, а предчувствие существа, выжигает сперму;
остаются лишь черные угли и красная почва.
Первые звери на этой земле – красные или черные.
Других цветов пока нет.
Ночь – черная, утро – красное.
Так мы именуем ужас самого первого из наших рассветов.
Единственный человек, не одобрявший инцеста – мальчик, который живет
на кладбищах. Это его отец спутался с его сестрой. И что самое гадкое, он
хотел, чтобы дочь от него забеременела – отец.
Иными словами, мальчик не мог примириться с мыслью, что отец – это
отец.
Желая остановить этот инцест, который уже случился, и все остальные
инцесты, которые будут впредь – а значит, уже были когдато в мире, –
мальчик подходит к отцу и сковыривает ему голову ногтем. Голова падает
ему в руку. И прилипает к ладони.
63

Но мальчик не из тех, кто стремится владеть чемлибо. Он любит не
смерть, а все, что лежит за пределами жизни и смерти. Долгие годы он не
владел ни единой вещью, хотя воровал постоянно – собственно, он по
этому и крадет, чтобы ничем не владеть, – и вот теперь у него есть голова.
Удобно устроившись у него на ладони, голова прекращается в череп. В
черепчашу. Потому что она любит мальчика, голова, и хочет, чтобы он
ею пользовался.
И он пользуется. Пользуется вовсю. Потому что теперь он может и во
ровать, и просить милостыню. Вот так и случилось, что он полюбил черепа и
кладбища.
Забавам и развлечениям не будет конца.
Отец, оставшись без головы, жутко злится по этому поводу. Он собира
ется наказать мальчика, и наказать очень строго. Мальчик – его родной
сын. Кроме того, мальчик – распущенное и безнравственное существо, по
тому что ему не нужна семья. Потому что он не хочет становиться мужчиной.
Он научит мальчишку, как быть мужчиной. Отвечать за свои поступки. Стре
миться оставить потомство, чтобы семя твое продолжалось в мире.
Не то чтобы мальчик хранит целомудрие. На самом деле, он только и
делает, что ебется со своей подружкой, такой же вонючей и грязной, как и
он, и похожей на крысу. Он так и зовет ее, Крыса, хотя это не единственное
ее имя. И что самое мерзкое: он никогда не кончает в свою подружку, а это
значит, что он занимается сексом ради самого секса.
Непрерывно.
Все время.
Но хуже всего, что девчонка, облезлая крыса, любит этого отцеубийцу
больше всего на свете и за пределами света, потому что он никогда не кон
чает, а значит ебет ее бесконечно, и она может кончать, и кончать, и кон
чать беспрестанно, пока не остановится время.
Те, кто живут на кладбищах, не знают времени.
Они не думают о любви, потому что думают только о сексе и черепах.
Они извращенцы.
Так рассуждает отец. Эта девочка – его внучка.
Поскольку мальчик никогда не кончает, а девчонка кончает без пере
дышки, он кончает так же, как она. И это – самое мерзкое извращение.
Даже можно сказать, преступление.
– Они должны пожениться, – объявляет безголовый отец. – По другому –
никак.
64

Это – единственный выход.
Девочка кончала почти беспрерывно на протяжении двадцати пяти лет. В
конце концов, ей приелись оргазмы, и ей захотелось других ощущений.
Она хочет выйти замуж и жить в нормальном доме, где нет разложив
шихся трупов и где не шныряют вонючие звери, что вынюхивают мертвечи
ну и сами пахнут мертвецом. И в это мгновение ее дедушка входит на клад
бище и говорит своему скверному сыну, что он должен жениться.
– Никогда. А что до детей, так я лучше умру.
Девочку обижает, что мальчик не хочет на ней жениться. В первый раз
за все время она усомнилась в его любви.
Так отец отомстил сыну.
Вместо того чтобы жениться на девочке, мальчик ебет ее еще чаще. И чем
чаще она кончает, эта девочка, которая с виду – вылитый мальчишка, тем
сильнее она сомневается в его любви.
И как только он понимает, что она сомневается в нем и в его любви, у
него возникает желание освободиться. Отделаться от нее. И он делает так,
чтобы она кончала еще неистовее.
И она понимает, что он больше ее не хочет.
– Какой прок от этого сексуального тела, – вопрошает она, – которое
хочет и в то же время боится?! Какой прок от этого тела, которое отстраня
ется от того, чего хочет?! Зачем мне сознание, которое невыносимо? Уж
лучше – беспамятство. – Она пытается убежать от себя и сжигает себя.
Мальчик, конечно же, узнает обо всем последним: что девочка выжгла себя
и ушла от него навсегда. Он идет к ее телу. Берет горсть черных углей и
втирает себе в кожу. Прикасается к ее крови. Бережно поднимает над голо
вой это обугленное существо, которое было его подругой. И начинает кру
житься на месте, быстрее, быстрее – теперь, когда он воссоединился с кры
сой, в кружащемся вихре. Руки бьются о ветви деревьев, о камни, что
осыпались во вселенную. Он и она ничего не чувствуют.
Все, что от нее осталось, болтается у него на шее, наподобие крабо
вых лапок.
Его сперма растекается по миру.
Пока у нее остаются какието волосы, они хлещут по звездам.
Раздраженный запахом собственной спермы, мальчик кружится еще бы
стрее, так что тело девочки разлетается на куски. Глаза вылезают из орбит.
65

Не осталось уже ничего. Никого. В этом мире. Только – пизда. Этой
девочки. На ближайшем дереве болтается мертвая птица, что забыла на
ветке свое сердечко.
У него еще остаются глаза, и он видит, как ее пизда падает в разлом.
Это и есть конец света. Теперь у него больше нет глаз. Как будто ему ото
рвало голову.
Миру нужно начаться заново.
У него нет головы, но он все равно видит сны. Сны всегда об одном и
том же: как он умоляет девочку вернуться к нему, потому что не может жить
без нее. И вот тогдато он и начинает ее искать.
Искать сокровище этого мира.

66

Äåâ÷îíêè-ïèðàòû

ÈÑÒÎÐÈß ÊÎÐÎËß ÊÈÑÊÈ
Киска, что вечно витает в мечтах…
Детство закончилось, когда Киска узнала, что забеременела. Тогда
ей было без разницы, кто отец. Или, может быть, разница все же
была.

Êàê îíà îáðåëà èìÿ:
Она ничего про него не знала. Знала только, что он приехал изза
океана. Когда они трахнулись во второй раз, он сказал, что был под
метадоном. Но сейчас у него закончились все запасы, так что он
пытается завязать, и поэтому больше не сможет с ней трахаться.
Киска была доброй девочкой. Ему надо было укрыться, забить
ся в нору, и она сама предложила ему пожить у нее. Ей ничего от
него не нужно. Они будут просто друзьями. Через три дня она выг
нала его…

67

В то время Киска занималась художественным перформансом.
Это так называлось. Она даже коечто зарабатывала, хотя это были
сущие гроши. Когда незнакомец сбежал, она отправилась в турне.
Во вторую неделю турне у нее должны были начаться месяч
ные. Но они не начались. В первый раз в жизни ей пришло в голову,
что она может забеременеть.
Онато считала, что с ней никогда не случится ничего подобно
го. Но как только она поняла, что такая возможность всетаки су
ществует, она уже не сомневалась, что именно это с ней и случи
лось. Она твердо решила, что будет делать аборт. Сразу после турне.
Или, может быть, даже раньше.
До этого раза она была на сто процентов уверена, что не забе
ременеет никогда, потому что не хотела детей. Она и сама толком
не знала, почему она так не хочет детей – ведь каждая женщина
хочет стать матерью.
Киска отменила турне.
Она пошла к гинекологу, которого нашла по телефонной кни
ге, и сказала ему, что беременна.
Клиника, куда пришла Киска, кажется, специализировалась на
абортах. Гинеколог, который на самом деле был практикующим
фельдшером, сказал ей, что аборт можно делать не раньше, чем на
седьмую неделю беременности.
Киска ждала, пока не пройдет этот необходимый срок в шесть
недель. Все это время она не жила, а скорее, влачила существова
ние. В этот период, по словам самой Киски, ее тело стало какимто
чужим. Тело как будто ее предавало – потому что груди набухли и
постоянно болели, так что она не могла спать в своей любимой позе;
потому что ей постоянно хотелось есть, и в то же время ее постоян
но тошнило; потому что ей хотелось оставить ребенка.
Она не знала, стоит ли говорить незнакомцу, что теперь у них
может быть ребенок. Она долго думала и решила его не грузить.
Потому что грузить человека – это невежливо.
– Мне нельзя заводить ребенка, – говорила она себе. А по
скольку ребенок уже «завелся», она изобретала причины, почему
ей нельзя рожать. Потому что у нее нет денег. И в ближайшее вре
мя не будет. Денег вообще никогда не будет. И отца у ребенка тоже
не будет.

68

До аборта оставалась еще неделя. Ее единственная надежда –
хотя она и не знала, что это значит «надежда», – прервать бере
менность естественным образом. Ее иммунная система еще ни разу
не сталкивалась с воспалением тазовой области и инфекциями,
которые могут развиться после аборта. Она заварила себе целый
чайник болотной мяты и пила настой чашка за чашкой, пока ей не
стало дурно. Она выждала пару часов и опять принялась наливать
ся мятой.
После трех дней непрерывного мятного чая, она проснулась в
холодном поту. Но не изза набухших грудей. Ей приснился кош
мар. И этот последний кошмар был гораздо страшнее. Она убила
свою дочь.
Проснувшись – или, вернее, вырвавшись из кошмара, – она
поняла, что это правда. Ее врач, который был не гинеколог, а про
сто врач, согласился с ней.
– После аборта, – сказал он ей, – ты еще будешь долго за это
расплачиваться.
Поскольку Киска всегда считала, что женщина вправе сделать
аборт, если она так хочет, ей пришлось както смириться с мыслью,
что быть человеком, быть женщиной – это значит, помимо проче
го, быть потенциальным убийцей. А иногда – даже не потенциаль
ным, а состоявшимся убийцей.
Кроме аборта, ей больше ничто не поможет.
Вечером накануне чистки ей позвонил тот незнакомец. С тех
пор, как они расстались, он не звонил ей ни разу.
– Ты будешь папой. – Слова вырвались сами собой. Киска со
всем не хотела этого говорить. Она была не в себе.
Он сказал, чтобы она оставляла ребенка. Его ребенка. Он гово
рил без умолку. Она – четвертая женщина, которая от него зале
тела. Раньше ему не хотелось детей. А теперь вдруг захотелось, что
бы у него родился ребенок. Такое с ним в первый раз. Наверное,
это не просто так. Может быть, это значит, что он стал взрослым.
– И на что мы с ним будем жить, с ребенком?
– Если нужно, я помогу с деньгами.
– Ты не можешь «помочь мне с деньгами» и тем ограничиться. –
На секунду она забыла, как его зовут. – Ты – отец ребенка, то есть,
ты за него отвечаешь точно так же, как я. Причем не только в

69

материальном плане. Но ты не можешь быть ему отцом, моему ре
бенку, потому что у нас с тобой нет никаких отношений. Мы знали
друг друга всего неделю.
– Да, ты все правильно говоришь.
– Ответственность перед ребенком – это, вообще, очень слож
ный вопрос. Я росла без отца, и посмотри на меня: не человек, а
ходячий облом. Я поэтому и обламываюсь всю жизнь, что росла без
отца. Потому что я просто боюсь сближаться с людьми. И я не хочу,
чтобы мой ребенок все это повторил. Я не хочу, чтобы у него было
такое же детство, как у меня.
Она не сказала тому незнакомцу, что завтра идет на аборт.

Òåïåðü ÿ ðàññêàæó ýòó èñòîðèþ ïî-ñâîåìó
В ту ночь, потому что с тех пор, как я забеременела, вокруг меня
была только ночь, одна из моих любовниц вытащила меня на про
гулку по городу. Я не помню, что это был за город – какойто город,
где я тогда жила.
Она привела меня в антикварную лавку. Я не хотела туда идти,
потому что антикварные лавки – кладбища мертвых вещей.
Лавка, куда меня привела подруга, располагалась на какихто
задворках. Когда мы ее разыскали, она тряслась, как умирающий
зверь, запертый в клетке. Все внутри было заполнено мертвой одеж
дой, кусками кожи, которую ктото когдато носил, пока она не по
желтела и не стала слоиться.
Мне давно нужно было купить себе чтонибудь из одежды. В
городе стало уже совсем холодно. У меня были какието шерстя
ные вещи, но по ним расползлись дырки. Я искала себе подходя
щий свитер. И здесь, в этой лавке, я нашла именно то, что хотела:
потрясающие свитера, сексуальные свитера, каких больше не де
лают. Я примерила свитер. Потом – еще один. И еще. Свитер за
свитером. Такие хорошие, мягкие. Один лучше другого. И среди
них не было двух одинаковых.
Мой проводник, наверное, был парнем. Потому что он мерил
мужскую одежду.
Я ненавижу, когда не могу трахнуться с тем, с кем мне хочется.
Я зашла в примерочную кабинку. То есть, в подобие кабинки. В са
мом дальнем конце магазинчика, в уголке.

70

Вместо двери там была красная бархатная занавеска.
Я глянула в зеркало – на себя в зеленом свитере с таким длин
ным ворсом, что он закручивался колечками. В ворсинках прята
лись зеленые стекляшки. Плотный высокий ворот не душил меня,
как большинство таких воротов. Глядя на себя в зеркало, которое
было старше и выше меня, которое было еще и снаружи, я поняла,
что я очень красивая.
Второй свитер был черный, но такой тонкий, что сквозь него
просвечивала грудь. На груди не было сосков. Чем больше я обна
жалась, тем красивее становилась.
Свитер за свитером.
Я хотела купить их все. Но мне бы не хватило денег. Совершен
но без всякой причины, просто по прихоти, я выбрала номер четы
ре. Я взяла этот четвертый – все остальные свитера, которые я при
меряла, так и остались валяться на грязном полу, – и вернулась в
примерочную кабинку. Я думала, там никого нет.
Но там был мой бойфренд.
Он сказал мне и девушке, которая была со мной, что он от меня
уходит. Для меня это было полной неожиданностью.
В это мгновение мир остановился.
Так началось наше с МД, моей любовницей и подругой, путе
шествие по забытому городу.
Я не помню, чтобы раньше там было столько народу. Я не знаю,
кто был за рулем той машины, что везла нас по улицам.
…я пока еще не понимала, что мы едем в самое сердце города…
…я видела женщин в черном, они толпились под яркорозовым
навесом какогото кинотеатра…
…все улицы были коричневые…
…улица, по которой мы ехали, проходила через весь город из
конца в конец…
…на стене такого же цвета, как и улицы, я увидела афишу. Там
было написано: «Майя Ангелу»1. Улица была как тоннель, где все
здания были сложены из бурого песчаника. Небо над этой улицей
было извечно серым, лишенным света уже насовсем. Когда я
1 Майя Ангелу (р.1928) – афроамериканская поэтесса и активист
ка правозащитного движения.

71

глянула туда снова, женщины под «Майей Ангелу», все одетые в чер
ное, выстроились в длинную очередь. Теперь их стало еще больше.
Я не понимала того, что видела. Но это была не галлюцинация,
потому что моя подруга тоже все это видела.
– Почему столько женщин в черном ждут Майю Ангелу? –
спросила я у нее.
Я еще раз оглядела улицу. Перспектива напоминала мир на кар
тинах художников Ренессанса: когда расположение в пространстве,
и особенно – относительно бесконечности, определяется видени
ем зрителя.
Я увидела длинную очередь из одних женщин в черном, что ра
стянулась по улице, насколько хватало глаз, и загибалась за угол –
туда, куда я уже не могла дотянуться взглядом. Все эти женщины
были в монашеском облачении.
– Они подражают Коффе, – ответила мне МД.
– Коффе?
Как только я это сказала, я почемуто подумала про писателя
Честера Хаймса1. Я понятия не имела, какая может быть связь меж
ду Честером Хаймсом и Коффе.
– Коффе – личность действительно привлекательная, –
объяснила мне Маргерит, – потому что все, кто живет в этом рай
оне, ненавидят «PC&E». – «PC&E» – это местная энерго– и газо
снабжающая компания.
Хотя я тоже терпеть не могла все энерго– и газоснабжающие
компании, с которыми мне приходилось иметь дело, я все равно не
могла понять, какая связь между ненавистью к «PC&E» и Коффе.
На сознательном уровне. Но на подсознательном уровне мне все
было понятно.
МД продолжала свои объяснения:
– Когда сюда приезжала Анджела Дэвис, почти никто не при
шел на ее выступление.
Я согласилась.
– И, в отличие от женщин, что собрались на выступление Майи
Ангелу, никто из тех, кто пришел встретиться с Анджелой Дэвис,
1 Героем детективов Честера Хаймса (19091969) был сыщик Коф
фин Эд.

72

не хотел бы быть на ее месте. – Я принялась анализировать куль
туру эпохи массовой информации. – Тех, кто хотел бы быть Коф
фе, значительно больше, чем тех, кто хотел бы стать Анджелой или
Майей Ангелу. Но мы не знаем, кто такая Коффе.
МД заметила, что Анджела выступала в центре, а в центре жи
вут, в основном, белые богачи. И здесь расположены все музеи
изящных искусств и художественные галереи.
– Туда никто больше не ходит, в центр.
Но вместо этого она сказала:
– Туда никто больше не ходит, вниз.
Мы сошли вниз, где больше не было бедных.
Дождь закрасил все улицы темным цветом. Я уже видела такой
дождь – в Берлине.
– Кискискис, – позвала я.
Мы уходили из антикварной лавки, забитой мертвой одеждой,
а впереди по серому асфальту бежала кошка. Такая маленькая, по
чти котенок. Она бросилась мне под ноги, забежала назад, потом –
снова вперед. А потом скрылась из виду.
В этом свете, который был наполовину тьмой, я позвала ее:
– Кисонька, киска.
И кошка вернулась ко мне. Она всегда возвращалась, когда я
ее звала. Она путалась у нас под ногами – у меня и у моей подру
ги, – пока весь мир не превратился в спутанный клубок. И в это
мгновение кошка выбросила лапу вперед. Как будто хотела меня
ударить.
Она просто хотела ко мне прикоснуться, но не знала, как это
сделать иначе. Я ей понравилась.
Кошка сказала мне, и я ее поняла:
– Я тебя никогда не брошу.
Я как будто получила наказ на тайном, известном лишь нам дво
им языке. Я поняла, что согласно своей кошачьей природе, она гу
ляет сама по себе, ходит, куда ей вздумается, и уходит, когда ей за
хочется, часто пропадает на несколько дней, но если она мне нужна,
она будет ко мне возвращаться. Всегда.
Мне это понравилось.
Так я обрела свое имя.

73

Êàê îíà ñòàëà ïðåñòóïíèöåé:
В первый раз Киска увидела своего гинеколога в день аборта. У него
были длинные волосы, собранные в хвост, и поэтому она решила,
что он, наверное, бывший хиппи. Она была почти в полной отключ
ке – изза таблеток, которыми ее накачали.
Они долго болтали о природе поэзии, а потом Киска спросила,
когда начнется аборт.
Хиппи ответил, что он уже скоро закончится. Она ощутила
вспышку боли, но боль быстро прошла.
Аборт завершился. За миг до конца этого мира – а Киска даже
не поняла, что происходит.
Не существует ни мастерского изложения, ни реалистической
перспективы, чтобы создать подходящий фон для общественных и
исторических фактов.
Через две недели после аборта Киска пришла на осмотр. Фель
дшер может быть, даже тот самый, который смотрел ее в первый
раз, – сказал, что она все еще беременна.
– Но я не чувствую себя беременной.
– Были случаи, когда женщины рожали после аборта. У нас есть
подозрения на беременность, но мы пока не уверены.
Киска спросила, а когда они будут знать точно. Она была в пол
ной растерянности – ее тело было в растерянности.
– Через пару недель, не раньше. Но вы успокойтесь, расслабь
тесь. Вообще, забудьте, что мы вам тут сказали. Может, еще до кон
ца этого двухнедельного срока у вас придут месячные, и вы будете
знать уже точно, что вы не беременная.
«Время возможностей» – так назывались эти две следующие
недели. В течение этого срока фельдшеры и врачи – похоже, их
было по двое, – высказывали предположение, что у Киски – вне
маточная беременность.
Две недели прошли. Месячные так и не начались. Врачи реши
ли провести обследование, чтобы выяснить, есть там ктонибудь у
нее внутри или нет.
Ей сделали снимки матки. Изнутри. Там вроде бы все было чи
сто. Но снимки были не очень качественными.
Потом они – а «они» в этом мире всегда означает «врачи», –
сделали Киске анализ крови. Анализ показал, что Киска беременна.

74

– Это значит, – объяснила ей фельдшер, – что беременность,
может быть, есть. Или ее, может быть, нет. Если вы беременны, мы
не знаем, где… – она на секунду умолкла, подбирая подходящее
слово, – …оно… прячется. – Она сверилась с календарем. – Если
это внематочная беременность, тогда труба уже должна лопнуть.
То есть, вотвот лопнет.
– Что? – тупо переспросила Киска. Она уже дошла до того
состояния, когда ярость и злость выливаются в полное отупение.
– Начиная с сегодняшнего дня, если вам вдруг станет плохо,
или вы упадете в обморок, немедленно поезжайте в ближайшую
больницу.
«Лучше сразу убиться», – подумала Киска, но вслух сказала
совсем другое: что не знает, где у нее ближайшая больница. Она
вообще ничего не знает про больницы. Она всегда думала, что боль
ницы – это такие места, где убивают людей. И у нее даже нет ме
дицинской страховки.
– Тогда обратитесь в детскую больницу.
Они обсудили этот вопрос.
В тот же день, но уже ближе к вечеру, Киска позвонила одному
из врачей, у которых она наблюдалась.
Он был в машине – в одной из своих машин, – и треск помех в
трубке был громче, чем его голос.
– Может быть, ктонибудь всетаки сможет определить, есть у
меня внематочная беременность или нет? Должны же быть в этом
городе специалисты, – сказала Киска. – Я заплачу. У меня есть
деньги.
– Мы будем знать уже точно, есть она или нет, если у вас ра
зорвется труба.
Уже потом, вспоминая тот вечер, Киска поняла, что именно в
это мгновение она забыла о всякой этике, и особенно – об этике в
отношении абортов.
В течение следующих двухтрех дней она постоянно названи
вала врачам.
И, наконец, это случилось.
– Мы тут подумали и решили, как нам узнать, есть у вас внема
точная беременность или нет. Мы вам сделаем второй аборт. И если
все пройдет нормально, у вас никакой беременности не будет.

75

Киска не поняла логики. Впрочем, она вообще не понимала ло
гики этого мира.
Она приняла все обезболивающие таблетки, которые ей дали в
больнице; ей снова сделали чистку, все было точно так же, как в
первый раз; и она снова спросила, и что теперь – она все еще бере
менна или уже нет.
Врач, который делал аборт, сказал, что на этот раз коечто выш
ло, но он так и не понял – что.
Для того, чтобы понять, что это было, им нужно снова взять кровь
на анализ. Ноне сейчас, а через дватри дня, когда кровь обновится.
Анализ показал, что Киска больше не беременна.

Òåïåðü ÿ ðàññêàæó ýòó èñòîðèþ ïî-ñâîåìó
Я была бедной, и поэтому мне приходилось постоянно себе доказы
вать, что я богата. Я начала ходить по дорогим магазинам одежды.
Мне хотелось черное платье.
В магазине, где я однажды видела черное платье, было два ис
кусственных водоема. Прямо посреди зала. Один – поменьше, дру
гой – побольше.
Худощавый высокий мужчина разливал по бутылочкам черную
воду и раздавал людям, чтобы они это пили.
Вода пачкала всех, кто ее выпивал. Как чернила.
Среди зараженных этим питьем была одна девушка с черными
волосами.
Время внутри магазина было какоето ненормальное. Както
днем, или ночью, худощавый высокий мужчина увидел девушку,
точную копию той, с черными волосами, которую он заразил. Вот
почему он влюбился в нее без памяти, перестал поить людей чер
ной водой и ушел из магазина, мечтая быть рядом с любимой до
конца времени, сколько б его ни осталось.
Я зашла в тот магазин. У меня не было денег – и ни малейшей
возможности заработать в нашем урбанистическом обществе, –
но мне ужасно хотелось то платье, так что я просто взяла его и по
шла. Я не бежала; я не хотела устраивать представление из своей
вины. Я просто вышла из магазина. Спокойным шагом.
Так я нашла себе дело, которым и занялась.

76

Воровство – неотъемлемая составляющая любого большого го
рода. Каждый город рождается, причем, рождение города – это
процесс непрерывный, из конфигураций желаний и мыслей. Каж
дый город – живой. Этот город был патриархальным, из тех горо
дов, что отрицают всякое существование, кроме собственного, по
тому что он появился из мыслей исключительно рациональных и
моралистических.
Город был патриархальным, и, стало быть, нетерпимым: здесь
всегда правили белые либералы, крепко державшие в своих ру
ках экономическую власть. Но теперь основная часть денег по
ступала от общины иммигрантов из Гонконга. Дети из этих им
мигрантских семей объединялись в уличные шайки. Они
промышляли в самых злачных районах города, часто – вместе с
шайками испанцев и черных, только эти азиатские мальчики от
личались особой жестокостью и болезненной тягой к насилию. С
ними никто не мог справиться. Белые либералы, которые пока
оставались в городе, ничего об этом не знали. Не знали и знать не
хотели. То, что они не могли контролировать в этом городе – для
них этого как бы и не существовало. Они делали вид, что у них все
под контролем; что они знают, как остановить эту гангстерскую
войну. Они издавали законы, которые, как они утверждали, поло
жат конец насилию и разгулу преступности. Защитят детей. Эти
законы объявляли детей, что входили в уличные шайки, безжало
стными убийцами, таким образом, превращая их в закоренелых
преступников. Власти занялись розыском всех зараженных чер
ной водой.
Хотя город теперь был скорее цветным, чем белым, либералы и
остальные белые решили, что всех зараженных следует уничто
жить. Всех до единого.
Чтобы зло не распространилось по миру. Зло тех, кто пил чер
ную воду.
Круг поисков неумолимо сужался. Очень скоро нам станут из
вестны имена всех, кого тронула черная порча. Очень скоро мы
будем знать, где прячется главное зло. Я поняла, что зараза меня не
коснулась. Что я чиста. Но потом я подумала, что внутри у меня все
же есть пятнышко – темный мазок, отпечаток воспоминания о том,
как мои губы коснулись черного зелья.

77

Я сказала себе: это еще ничего не значит. С виду я совершенно
здорова. Я не из этих чудовищ. Я сказала себе: я сойду за нормаль
ную. Я такая же нормальная, как и всякая добропорядочная горо
жанка.
А круг поисков все сужался. Я вернулась в тот магазин, где ук
рала черное платье.
Именно там началось сотворение мира.
Оказавшись внутри, я увидела, что та девушка с черными воло
сами, которая прежде сбежала отсюда, не умерла. Хотя она и пила
черную воду. Может быть, вместо того, чтобы умереть, она родила
трех уродцев. Я это видела. Трое детишек – три маленьких твари, –
резво носились по залу, который теперь был значительно больше,
чем раньше. Теперь это был уже не совсем магазин, потому что тор
говый зал соединился с подсобными помещениями, где жили и ра
ботали модельеры.
Там царил беспорядок. Одежда и ткани валялись повсюду.
Когдато хаос был магазином одежды.
Один из этих детей был невообразимо высоким, так что тело
под его головой казалось сплошными ходулями. Голова еле держа
лась на тонкой шее – казалось, она вотвот оторвется и упадет. У
него на закорках сидел лилипут. Крошечные ножки обвивали то
щую шею, словно сношаясь с ней.
Само существование этих уродцев было как откровение, рас
крывшее тайну. Самую страшную тайну из всех. Как будто узнать
означало увидеть, я узнала, что тоже заражена. А увидеть было рав
нозначно принять и смириться, потому что я видела именно то, что
вынуждало меня принять горькую правду. Принять и смириться с
тем, что я скоро умру.
Я поняла, что уйти безнаказанным невозможно. Так не бывает.
Нельзя разорвать цепочку причин и следствий: я украла платье; те
перь я отвечу за свой проступок. Теперь я умру.
Я знала, что смерти не избежать.
Я оглядела зал – всех, кто был в этом зале. Мужчину, который
вычерпывал черную воду из водоемов. Черноволосую женщину.
Уродца, похожего на живые ходули. Лилипута с монголоидными
чертами. Всех остальных, которые были еще более странными и

78

кошмарными. Я не знала, кто из них – я. Я смотрела, смотрела,
смотрела… но не находила себя.
И вот тогдато я и поняла, что я всетаки избежала смерти, по
тому что не знала, кто я.

ÒÅÏÅÐÜ ß ÁÓÄÓ ÐÀÑÑÊÀÇÛÂÀÒÜ ÂÑÅ ÑÀÌÀ,
ÍÀ ÑÂÎÅÌ ÑÎÁÑÒÂÅÍÍÎÌ ßÇÛÊÅ
Êîíåö âîñïîìèíàíèé î äåòñòâå
Я сказала:
– Никаких больше абортов. Преступление и вина больше не
будут происходить из «печальных последствий».
Я только что вышла из здания больницы; мысленно я все еще
оставалась там. Я заглянула к себе в трусы.
У меня были простые хлопчатобумажные белые трусики вроде
тех, что раньше носили школьницы. Теперь они вообще не носят
нижнего белья. Там, с одной стороны, протекла кровь.
Решая, что делать по этому поводу, я придумала такой план: Во
первых, я брошу своего бойфренда. Кстати, до этой минуты я и не
знала, что у меня есть бойфренд. Вовторых, мне надо гденибудь
уединиться и поменять прокладку, потому что те две прокладки,
которые были у меня в трусиках, одна поверх другой, уже не удер
живали кровь, что в них накопилась.
Я стала искать, где можно поменять прокладку.
В этом городе сумерек был единственный настоящий дом – по
таенный дом. Дом – как лес.
В этом доме я нашла комнату, которую искала. Место, где по
меняться. Комната была частично открыта, частично замкнута, как
и все прочие помещения в этом доме. Будь это нормальная комна
та, там была бы дверь. Но двери не было, как не было и стены, в
которой должна была быть дверь.
Открытое пространство порождало ощущение уязвимости, но
там хотя бы было темно.
Убранство и оформление комнаты было бессовестно «содра
но» с типичной ньюйоркской квартиры 50х. На стенах – обои в
розочку. Вся мебель – зеленая.

79

Я сказала, словно была не внутри, а снаружи:
– В это время года осветительные приборы както особенно
живописны.
Как будто фраза, произнесенная вслух, создала пространство,
где чтото могло бы произойти, перед стеной, которой не было, встал
мужчина. У него была панковская прическа.
Я не могла поменять прокладку, пока на меня смотрел незнако
мый мужчина, и я сказала ему, чтобы он уходил.
– Уходи. Брысь отсюда.
Я не могла объяснить, почему я его прогоняю.
Когда он сказал, что сейчас уйдет, мне стало неловко и стыдно.
Когда он ушел, я зашла за выступ в стене. Там слева было что
то наподобие отгороженного уголка, и там была ванная. Очень
даже симпатичная ванная. Ее, наверное, обставляли одновремен
но с комнатой. Белый унитаз, белая ванна с занавеской в розочку.
Все здесь было какимто крошечным – взрослому человеку не по
вернуться.
Но мне всетаки удалось запихать использованные прокладки –
завернутые сперва в туалетную бумагу, а потом в пластиковую обер
тку от новой прокладки, – в миниатюрное мусорное ведерко под
раковиной….
…мне нужно было опять поменять прокладку. Как будто я не
меняла буквально вот только что. Я не знала, куда мне идти.
Освободившись после аборта, я не знала, куда идти.
Потому что мне некуда было идти.
Я бродила, не разбирая дороги, по этому дому, где не было све
та. В конце концов, я дошла до спальни. Дверь была распахнута. Я
заглянула туда и увидела мужчину. Я его знала. Он был моим луч
шим другом. До того, как я обрела имя.
Раньше он был поэтом. И, наверное, так и остался поэтом. Он
сидел на кровати и разговаривал по телефону. Он обожал болтать
по телефону. Когда мы были друзьями, к нему невозможно было
дозвониться, у него было занято постоянно, и мне приходилось
врать телефонистке, что у меня очень срочное дело, буквально воп
рос жизни и смерти, чтобы меня с ним соединили. Я знала, что он
меня не заметит – когда он болтает по телефону, он ничего вокруг
не замечает. Мне совсем не хотелось попадаться ему на глаза,

80

потому что мне до сих пор было больно при одном только воспоми
нании о ссоре, которой закончилась наша дружба.
Во время той ссоры – буквально перед самым моим абортом, –
он мне сказал, что он один из немногих мужчин, которые понима
ют, что это такое, быть женщиной.
Но мне нужно было поменять прокладку. И я пошла в сосед
нюю спальню.
Там спали двое мужчин. На двух узкихкроватях, не соприка
савшихся друг с другом.
Я не могла поменять прокладку, потому что повсюду были муж
чины. Но если я не избавлюсь от старой крови, случится страшное:
моего тела коснется зараза – воспаление, порча, болезнь.
И я просто встала перед всеми этими мужиками. Меня уже не
волновало, увидят они меня или нет. Я поменяла прокладку прямо в
коридоре.
Детство официально закончилось.

Êàê ÿ ïûòàëàñü ñòàòü ÷àñòüþ íîðìàëüíîãî îáùåñòâà
Оправившись после чистки, я опять начала ходить по магазинам
одежды.
Я вернулась в тот магазин, где раньше обитали странные люди.
Теперь же там вовсю совокуплялись на удивление гибкие и про
ворные гетеросексуалы.
Мне больше не было места в этом магазине, где я когдато на
шла себе черное платье. Черное, двуполое. Бисексуальное.
Теперь вся одежда, которую я там видела, подходила только для
тел секретарей и охранников, должностных лиц и служащих.
Мне хотелось лишь одного: сбежать из этого места, где раньше
я себя чувствовала, как дома. Это был мой единственный дом в эпо
ху аборта.
Но если я ничего не куплю, у меня ничего не будет. Вообще ни
чего. Я сказала себе: мне нужно чтонибудь купить, обязательно
нужно чтонибудь купить, пусть даже у меня почти нет денег.
Нужно найти хоть чтото, что мне захочется, чтобы оно было
моим.
Так я определила для себя слово «одежда».

81

Единственное, что мне болееменее там приглянулось – серый
узкий комбинезон. На самом деле, он мне не так уж и сильно по
нравился. Из разряда: не больното и хотелось. На бирке стояло:
«Gaultier». Я взглянула на ценник. 300 долларов.
Я смотрела на этот комбинезон, ласкала его взглядом, хотя мне
совсем его не хотелось. Но я знала: мне нужно хотеть хоть чтото.
Чтобы заставить себя захотеть эту вещь, которую я не могла
получить, потому что была бедной, я стала трогать одежду, кото
рую я никогда бы не стала носить – вещи, которые я не надела бы
на себя, даже если бы мне приплатили.
Короткие шерстяные кофты типа тех, что меня заставляла но
сить моя бабка, когда я была совсем маленькой.
Продавщица, исполняя свою работу, принялась мне втолковы
вать, что мне нужно и что я хочу. Она пыталась промыть мне мозги
и уговорить надеть на себя одежду гетеросексуалок.
Мне стало противно и захотелось уйти немедленно, но я выб
рала другой путь. Вглубь магазина. В примерочную кабинку. Туда,
где я оставила свою одежду.
Но там ее не было.
– Где моя одежда? – спросила я у продавщицы, которая смот
рела на меня с презрением, потому что я была не такая, как все.
Эта сука ответила мне с наглой мордой, что она убрала мои
«вещи» в пластиковый мешок.
– Потому что сюда, в примерочную кабинку, заходят и другие
покупатели.
«Пластиковый мешок» означает «мешок для трупов».
Она протянула мне коричневый бумажный пакет.
Внутри была пара промокших туфель.
Я была такой бедной, что я даже не знала, что делать дальше, и
я сделала то единственное, что еще умела. Я вернулась жить к
матери.
Она была уже не такой бедной, как раньше. Теперь она жила в
большом доме в пригороде. Когда я была маленькой, она меня к себе
близко не подпускала. Может быть, потому, что она жила в достат
ке, она разрешила мне поселиться в ее доме.
Это меня удивило. К тому времени я уже смирилась с мыслью –
путь даже и через боль, – что она меня ненавидит.

82

Я поселилась у матери, вместе с матерью. В первый раз в жиз
ни я почувствовала себя в безопасности. Мне было так хорошо и
спокойно, что если бы мир, который был снаружи, вдруг собрался
умереть, я бы осталась в доме и ничего бы не изменилось.
До того, как настала пора сексуальности.
Я была внутри, отделенная от всего, что снаружи, и смотрела на
мир сквозь большое окно. Однажды я выглянула в окно и увидела,
что на карнизе стоит мужчина.
Я поняла, что он хочет вломиться в дом. Как будто я никогда
раньше не видела ни одного мужчины. Когда я была маленькой, у
нас в доме не было мужчин. Кожу покалывало, в ноздри был запах
моего собственного пота: все, чего так боялась мать, все, что я на
училась прятать в себе, теперь было снаружи – там, за окном. Этот
мужчина – или лишь образ мужчины, рожденный из столкнове
ния двух страхов, внутреннего и внешнего, – собирался разбить
стекло.
У этого образа было два имени: грабитель и мудила. Мудила –
а в то время, до возвращения пиратов, все мужики были закончен
ными мудаками, – чтото там делал с оконным стеклом, чтобы вло
миться ко мне. В меня. Я это знала. «Знать» значит «вызвать к жиз
ни». Зная, что он собирается кончить в меня, я завизжала.
После этого в теле матери поселилось какоето зло. Потому что
у нее в доме больше не было безопасно. Теперь он был открыт для
всякого злоебучего незнакомца – для любого, кто хочет войти. На
самом деле, именно так и устроен мир. Я визжала. Теперь сюда мог
проникнуть каждый. Я была абсолютно одна. Внутри. И я знала, что
мне никто не поможет.
Никто.
Мамы вечно не было дома. Она не хотела со мной общаться.
Она меня знать не знала. Я всегда буду одна – до скончания вре
мен и потом, когда время закончится. Как только я это осознала –
осознала сполна, до предела, – что я всегда буду одна, я поняла, что
одной мне не выжить. Мне нужно быть с кемто. Изза всей этой
открытости.
А потом пошел дождь. Как будто обрушились стены дома. Ка
жется, дождь проникал сквозь оконные стекла. Сочился сквозь тре
щинки. В теле моей проклятой матери. Тело матери – проклято.

83

Больше не было никакой разницы между внутри и снаружи. На
окнах не было штор, и каждый мог заглянуть к нам в дом.
Я не знала, как быть женщиной. Я не умела шить шторы. Што
ры или саван для материнского тела.
Ее там не было.
В ужасе я выглянула в окно и увидела какихто людей на грави
евой дорожке. Это зрелище, сам акт видения, подсказали мне, как
убежать из этого дома страха. Если я поменяю местами «внутри» и
«снаружи», я окажусь снаружи, на черной гравиевой дорожке, по
которой те люди спускались к реке.
Мужчина, которого я видела на карнизе, и еще какойто маль
чик сейчас были в доме. Это были воры. Я поменяла местами «внут
ри» и «снаружи» и присоединилась к ним. Мы стали красть у моей
матери.
Вернее, они ничего не крали, потому что хотели всего и сразу.
Они хотели разгромить дом, испоганить здесь все.
И я – тоже. Я хотела разгромить этот дом, дом моего детства.
Которое было невыносимым.
Я хотела остаться с ними насовсем, с этим мужчиной и маль
чиком.
Вот так я вышла наружу.
Мы слонялись поблизости от ее дома. Пинали ногами мертвую
траву. Там не было ни одной собаки. Мать проехала мимо в автомо
биле. Она стреляла в нас в упор, из окна машины. Я видела, что это
мать. Хотя она была мужиком.
Пуля вошла в грудь мексиканцу, мальчику.
Я ушла от матери навсегда. Я жила с этим мальчиком. Кроме
него, у меня не было никого. Мне больше некого было любить.
Изза пули, засевшей у него в груди, он тяжело заболел, и я уха
живала за ним. Я о нем заботилась. Хотя заботиться о других – это
было совсем не мое. Поскольку он сильно болел, мы с ним были как
два ребенка.
Однажды он мне сказал:
– Киска, давай пройдемся по магазинам.
От радости я подпрыгнула на месте.
Мы решили «пройтись» по нижнему белью. Я буду мерить бе
лье, не задергивая до конца шторок в примерочной кабинке, чтобы

84

все могли видеть в щелочку, как его руки ласкают мои соски, а по
том – мои пальцы у меня во влагалище, частично укрытом черны
ми волосами. Чтобы все могли видеть, как я кончаю. Или я сниму с
себя всю одежду, прямо посреди торгового зала, и буду мерить бе
лье на глазах у всех – чтобы все видели всю меня.
Это будет антикварная лавка, забитая мертвой одеждой.
Но вопреки всем нашим фантазиям мы оказались в большом уни
вермаге. Большой зал освещали яркие лампы дневного света. Малыш,
а не я – малыш, это я его так называла – примерил боксерские тру
сы, цвета морской волны. Такие яркие, что в них плавали рыбки.
Мне понравились другие трусы. Я хотела купить их для себя.
Потому что я была эгоистичной сучкой. Ладно, мы можем купить
одну пару трусов ему. Я ему так и сказала: малыш, одну пару мы
купим тебе.
Потом я присмотрелась к нему повнимательней и испугалась.
– Ты хорошо себя чувствуешь?
Он становился все тоньше и тоньше.
Мой бойфренд заметно сдал. Хуже, как говорится, некуда. В то
время мы снова вернулись ко мне в квартиру. И жили так, словно
мы не собираемся никуда уходить. Наша кровать стояла у стены.
Над постелью нависало маленькое квадратное окошко.
Мальчик позвонил комуто по телефону и попросил, чтобы этот
ктото приехал к нам, потому что ему не хотелось, чтобы я остава
лась одна. Мне стало страшно. Потому что больше всего на свете я
боюсь остаться одна.
Я попыталась проанализировать, почему мне страшно. Остать
ся одной в целом мире – для меня это значило остаться один на
один с моей матерью.
После этого мне захотелось, чтобы он прикасался ко мне, мой
любовник. Прикасался бы и прикасался, не останавливаясь. Чтобы
он делал то, что, как мне казалось, он делал всегда. Скользил своим
членом мне между ног. Вонзался пальцами мне в кожу. Но я знала,
что этого больше не будет, потому что он совсем ослаб.
Мы уже не могли заниматься сексом, но мы могли просто ле
жать в постели.
Как будто постель – это небо. Все, что было у нас внутри, про
стиралось снаружи.

85

Там, в постели, я сказала ему, этому мексиканскому мальчику:
– Я никого никогда не любила. Только тебя.

Êàê ÿ ñïóñòèëàñü íà ñàìîå äíî ìèðà
Когда мальчик оставил меня в покое, я вышла из дома и села на мо
тоцикл.
Я заранее положила в сумочку на седле свою белую плюшевую
кошку и убедилась, что ей там удобно.
Мы уехали вместе. Нам хотелось за город.
Я гнала мотоцикл по проселочной дороге: тонкий слой снега,
грязного и затвердевшего, почти скрывал бурую грязь. Толстые
белые линии разделяли дорогу на четыре полосы. По обеим сторо
нам дороги, но лишь коегде, на большом расстоянии друг от друга,
периодические возникали загородные дома в одиндва этажа, на
половину утопленные в снегу.
Глянув вниз, под крутящееся переднее колесо, я увидела, что
под коркой из снега больше нет никакой дороги.
Я знала, что не разобьюсь.
Вот так и закончился загород. Я оказалась у входа в черный тон
нель. У меня не было выбора – только въехать туда.
Весь свет был черным. Стены начали загибаться влево, пол по
шел под уклон; стены уже загибались так круто, что когда я взгля
нула вперед, мне показалось, что я сейчас соскользну. Заворачи
вать было проще, чем видеть.
В самом низу этих затяжных поворотов, все еще в тоннеле, сто
яли белые с оранжевым барьеры, ломаной линией перегораживая
черный пол. Здесь мое путешествие завершилось. Мне пришлось
развернуться на полном ходу. Мой мотоцикл не приспособлен к
таким разворотам, но мне всетаки удалось не упасть.
Я развернулась и припарковалась у одного из оранжевых с бе
лым барьеров. Напротив единственной стоянки были уличные деко
рации: асфальтовый тротуар. Стена какогото здания. В окнах этого
здания – киноафиши. Как будто я и сама очутилась в фильме.
Мне так хотелось попасть на ярмарку с аттракционами, что про
ходила за этим фасадом, но сейчас был как раз мертвый сезон, и
все было закрыто.

86

Вокруг не было ничего, кроме времени. Лицом к лицу со време
нем, мне пришлось действовать: единственное, что я могла сделать
в этом мертвом городе – пойти в кино.
Я вернулась к тем окнам и заглянула внутрь. Давали единствен
ный фильм – голливудский. Такие глупости я не смотрю.
Для меня в этом городе не было ничего. Здесь, на самом дне
мира.
Наверное, я отошла далеко от входа, потому что вдруг оказа
лось, что я поднимаюсь на лестнице школьного здания, огромного
здания из красного кирпича. Внутри как раз начиналось кино.
Бесплатный сеанс.
В зале стояли ряды раскладных деревянных стульев.
Кино началось в темноте.
Это был фильм про какихто бездомных, которые рассказывали
о своей жизни. Глядя на эти скромные, неГолливудские кадры, я по
няла, что я – такая же, как они. Раньше я и не знала, что я бездомная.
Фильм закончился; снова стало темно.
Гдето на середине фильма я узнала, что это был запрещенный
фильм, и что сейчас его в первый раз показали на широком экране.
Незнакомая девушка спросила меня, куда все подевались.
Я не заметила, чтобы ктото выходил из зала во время сеанса,
так что единственное объяснение было такое: ее разум, наверное,
остановился на дветри минуты, пока шел фильм.
А потом я уже не различала ее и себя – исчезновение ее разу
ма и моего.
А еще потом, поскольку понять означает узнать, я поняла, что
сознание – это не разум, и что умирает сознание, а не разум.
Фильм закончился. Пора на выход.
Мы с моей новой девушкой пошли по длинному коридору.
Я не знаю, сколько прошло времени, прежде чем я поняла, что
оказалась в мире, где господствует визуальное.
Все стены этого коридора были сплошь покрыты рисунками –
и коридора, и комнаты, куда нас привел коридор. Мне сперва пока
залось, что комната – лишь продолжение коридора.
Рисунки были выполнены в примитивном, наивном стиле: то
ли их рисовали дети, то ли это была стилизация. Я могла забрать
все, что хотела. Потому что это был мир визуального.

87

Я подошла к каждой картинке – рассмотрела их все. Но мне
ничего не захотелось. И вот тогда я опять начала хотеть.
В комнате были растянуты транспаранты. В дальнем конце была
дверь, а за дверью – еще одна комната, поменьше:
В центре стояли стойки с одеждой. У них там была распродажа.
Я вошла в комнату, где была одежда, и рассмотрела одежду, как
раньше рассматривала рисунки. Никому не нужные тряпки напо
добие тех, что продают на Хэйтстрит. На Хэйтстрит в Хиппивиле.
Единственное, что там было болееменее приличное, это блузка. Но
у меня уже была точно такая же.
Все стены в комнате с транспарантами тоже были увешаны ри
сунками, как и в коридоре, по которому я пришла сюда со своей
новой подругой. С той незнакомой девушкой. Только здесь были
уже не картины на бумаге и на холстах, а комиксы. Книжки комик
сов висели на стенах. Книжки, которых я никогда раньше не виде
ла. Двери в страну чудес.
Двери в географические чудеса света, известные лишь море
ходам.
Именно здесь, посреди чудес, на самом дне мира, я встретилась
с панками.
Я научилась странствовать сквозь сны.

ÈÑÒÎÐÈß ÎÑÒÐÀÊÈÇÌ
ÊÎØÀ×Üß ËÈÕÎÐÀÄÊÀ
Êîãäà ìíå åùå íå èñïîëíèëîñü âîñåìü
У меня нет отца.
Я думала, что мужчина, который женился на маме, это и есть
мой папа. Как только они поженились, она умерла. Мне было во
семь, когда я узнала, что он мне не отец. Не настоящий отец.
Я продолжала звать его «папой», этого человека, такого добро
го, ласкового и глупенького.
Мой настоящий отец отнимает сны.
Я выросла в уединенном, почти первозданном месте. Пока я не
покинула эту часть мира, у меня не было друзей. Кроме собаки, уже

88

такой старой и дряхлой, что она казалась почти что мертвой, и мер
твых людей. Мертвые люди жили на кладбище. Церковь без кры
ши, что торчала посреди кладбища, словно труп дохлого пса, была
единственным зданием рядом с нашим домом. Все члены семьи,
владевшей кладбищем и окрестностями, умерли.
Их фамилия была Карнштейн.
Кладбище – это было мое самое любимое место. Там я видела,
как ангелы и мертвые люди делят постель. Мне хотелось прожить
там всю жизнь.
Как будто я была в море.
Папа меня воспитывал, как мальчишку. Чтобы жениться на
моей маме, он бросил свою первую жену. От первой жены у него
был сын, с которым ему запретили встречаться. Так что он научил
меня играть в бейсбол и в футбол, то есть, прежде всего – в фут
бол, потому что когдато он был звездой университетской футболь
ной команды. Он не читал книг и вообще не интересовался культу
рой в какихлибо ее проявлениях.
Я была очень спортивным ребенком – как папа, – но в отли
чие от него, я любила читать. Глотала книгу за книгой. Больше все
го мне нравились порнографические романы, хотя тогда я не зна
ла, что значит слово «секс» и другие грязные слова. В то время
невинности мой любимый рассказ совершенно не соотносился с
сексом; это была просто сказка про нехорошую девочку:

Мальчик, у которого нет родителей, сидит верхом на змее – на змее, что
толще мужского члена и длиннее тропы, соединяющей мертвых с живыми.
Этот мальчик ни разу в жизни не вымыл голову. Его волосы – спутанные
и жесткие, словно волосы мертвеца. Не потому, что их никогда не мыли, а
потому, что живущие в их лабиринтах голодные паразиты занимаются сек
сом друг с другом. И с каждым днем волосы делаются все грязнее.
Мальчик живет в грязи. Из вещей у него нет ничего, кроме черепов.
Только это не вещи, которыми можно владеть. Просто они живут вместе –
мальчик и черепа мертвых. Змеи, что обвивают истлевшие кости, запол
зают в пустые глазницы, а оттуда в расщелины в волосах мальчика, а от
туда уже ему в уши. Они извиваются у него внутри. Они забывают, как
развернуться и выйти наружу. И они засыпают у мальчика в голове – за
сыпают и смотрят свои змеиные сны. И если бы в эти минуты рядом с
89

мальчиком ктото был, он бы увидел – она бы увидела, – что когда змеи спят
и видят сны, мальчик выглядит так, словно он весь усыпан сверкающими
самоцветами.
Отец всех кладбищенских змей, всех змей на свете, жил еще до сотворения
мира. А потом, когда мир воплотился в творении, он превратился в залупу.
Мальчик любит играть со своей залупой точно так же, как любит играть
с черепами.
Девочка, чемто похожая на меня, только и думала, как бы ей трахнуть
ся с мальчиком. Как сделать так, чтобы он ее выебал – чтобы он сам захотел
ей вставить. Она так изнывала по этому мальчику, что ей хотелось остано
вить время, когда они будут вместе – чтобы их секс никогда не кончался.
Она хотела его всем своим существом, и ей было нужно, чтобы он тоже
хотел ее так же бешено и безумно – что если бы он не сумел получить ее,
раз, другой, третий, и далее до бесконечности… он бы умер, и умирал бы
опять и опять, хотя он не мог умереть, потому что он даже не человек. Он –
начало всего. И еще ей хотелось, чтобы потом, когда все закончится, между
ними не осталось бы ничего. Потому что их секс должен остаться единствен
ным, что было в мире. А после их секса не должно быть уже ничего.
Но пока что у них ничего и не было.
Эта девочка хочет хотеть. Мы с ней чемто похожи – и внешне, и обра
зом мыслей. Она, как и я, думает в двух направлениям: чувствует запахи и
фантазирует. Она мучительно соображает: Как заставить его захотеть меня
так, как мне хочется, чтобы он меня захотел? Но меня почемуто никто не
хочет. Вообще никто. Она рассуждает так: Он – как наивный ребенок, по
тому что он в жизни ни с кем не общался, с другими людьми.
Хотя нет, поправляет она себя. Он общается с мертвыми.
Девочка получила хорошее образование, и она полагает, что из исто
рии этого мира можно извлечь два хороших урока. Урок # 1: сексуальные
желания человека никогда не бывают взаимными. Больше того, люди – жесто
кие существа. Урок # 2: тот, кто терзается сексуальным влечением, автомати
чески теряет всякую власть над объектом своего желания, и единственный
способ вернуть себе хоть какуюто власть или хотя бы подобие власти – при
твориться, что ты не испытываешь никакого желания. В конкретном же случае
с ней и с мальчиком, единственный способ заставить его захотеть ее так, как
ей хочется, чтобы он ее захотел – до безумия, до исступления, – вести себя
так, словно он ей безразличен. Словно она никогда не хотела его и не хочет.
Она больше не будет его хотеть. И все же весь ее мир заключался в нем.
90

Человек, написавший рассказ, утверждал, что история – та же
философия, а значит, история секса есть философия религии.

Он был такой грязный и злой, этот мальчик, и поэтому девочка, чемто похо
жая на меня, не представляла, что надо сделать, чтобы его не хотеть. И она
трахалась с каждым зверем, который хотел ее трахнуть, пока не прониклась
уверенность в себе – чтобы пойти, наконец, к тому, кто ее не хотел. Но преж
де всего остального ей надо было с ним поговорить, и она забралась языком
ему в ухо. Словно живая змея, ее язык проник в самую глубь его существа и
выбрался с той стороны сознания. Пронзив царство мертвых насквозь. А по
том затвердел. И тогда мальчик вспомнил, что секс вообщето его не волнует.
Сколько девчонок покончило с жизнью – изза него.
Но девочка, чемто похожая на меня, была такой же дрянной, как и он:
когда она поняла, что его язык больше не твердый, она разозлилась. Он ее
оттолкнул: пренебрег ее телом, не проникся ее исступлением – но это лишь
распалило ее еще больше. Если такое, вообще, возможно.
История учит, помимо прочего, что клитор подобен заточенному ножу.
Но когда девочка уже решилась вонзить в разозлившего ее мальчика свой
убийственный клитор, он не дал ей совершить это ужасное злодеяние – он
опалил ее пламенем и поджег ее плоть.
Она превратилась в быстроногую кобылицу, чтобы как можно быстрее
добраться до ближайшего места, где есть вода. Из ее черных ноздрей ва
лил дым, когда она мчалась по непролазным пескам.
Она с разбега влетела в воду и выпила ее всю, насколько хватало глаз,
а потом – и всю воду в мире, потому что ее сексуальная жажда была неуем
ной и неутолимой, как это всегда и бывает у девочек.
А может быть, ей, этой девочке, незачем было вонзаться в мальчи
ка? Может, ей стоило просто тихонечко поиграться с собой?
У меня не было никого, кто смог бы ответить на эти вопросы.

Но она все равно исходила мучительным вожделением к дрянному маль
чишке, который не мог – не умел, не хотел – захотеть ее тоже, и решила
достать его подругому. Она больше не будет бороться с ним, кто – кого. И
теперь он не сможет ее победить; он не сможет ее оттолкнуть.
Она сказала ему, что она будет его рабыней.
Еще до того, как началась история этого мира, мальчик возненавидел
сам процесс воспроизведения себе подобных. Потому что его отец, неуемный
91

любовник и ебарь, упивавшийся этим делом, самый растленный из всех от
цов, занимался вот этим самым с его сестрой – хотя тогда в мире еще ниче
го и не было. И самого мира не было тоже. А в мире, которого нет, нет и
деторождения, а значит, и разницы между отцом и сыном. И мальчик встре
вожился и испугался. Нет, вовсе не потому, что отец занимался вот этим
самым с его сестрой, а потому что в их мире, где не было ничего, грозило
теперь появиться «чтото»: некое действо, свершившийся акт зачатия, – и
совершенство, царившее в мире, где не было деторождения, будет утраче
но навсегда. И тогда мальчик взял свой игрушечный лук и стрелы и выстре
лил в отца, чтобы тот не успел кончить в его сестру. Выстрелил – но не попал.
Но отец все равно удивился и вынул свой член из влагалища дочери. Он
уже начал кончать. И его сперма разлилась повсюду. Обрушилась пенным
потоком туда, где еще не было мира – в то время, когда еще не было време
ни. Так возникло начало рождения и смерти.
Однако было бы неправильным утверждать, что мальчик возненавидел
воспроизведение себе подобных, потому что еще до того, как возникло вос
произведение и творение, не было ни мальчика, ни сестры, ни отца, а были
только они, все трое. Когда мальчик выстрелил в своего отца, он зажег в нем
огонь – огонь исступленного вожделения, – потому что все мысли мальчиш
ки были заняты только одним: вожделением. Он хотел, чтобы в мире, где не
было ничего, было лишь вожделение, которое длилось бы, и длилось, и дли
лось… и чтобы никто никогда не кончал, потому что само слово «кончить»
происходит от слова «конец».
Мальчик решил для себя, что он будет ебать все, что движется, непре
рывно – и никогда не кончать. Никогда. Он и вправду был мерзким маль
чишкой. Все дрянные мальчишки хотят трахать девчонок, хотя девчонок они
презирают. Но они делают все, чтобы их члены стояли торчком.
Задолго до встречи с той девочкой, чемто похожей на меня, мальчик
выяснил, что мастурбировать можно и внутрь – необязательно только нару
жу, – так что теперь ему уже и не придется кончать. Никогда.
Как это бывает у змей.
Как это всегда и бывает у гадких мальчишек.
А девочка все изнывала мучительным вожделением. Но просто хотеть
его ей было мало. Ей хотелось, чтобы он захотел ее так, как ей хотелось,
чтобы он ее захотел. Да, она стала его рабыней – только это ничего не
дало. И тогда она решила, что хватит уже притворяться покорной. И снова
вступила в борьбу. На этот раз она забралась языком ему в ухо и стала
92

нашептывать, что ему нужно кончить, нужно не меньше, чем ей самой, и что
если он кончит, как кончает она, то он будет кончать, и кончать, и кончать –
бесконечно.
Вот так и вышло, что мальчик стал трахать девочку.
Со мной ничего больше не происходило, пока мне не исполнилось
восемь лет. Хотя нет: был еще один случай.
Я лежала в постели. Тогда я могла спать только на правом боку,
засунув обе руки между ног – высоковысоко, до предела. Потому
что только в таком положении я себя чувствовала защищенной.
И хотя я себя чувствовала в безопасности, я никак не могла зас
нуть – в первый раз в жизни. На этой долгой дороге в погоне за
сном я искала какойнибудь образ, который меня защитит. Но ни
чего не нашла.
Наверное, это должно чтото значить?
А потом мне вдруг стало тревожно: я оказалась в какомто лесу.
Гибкие ветви хлестали меня по ногам. Мне казалось, что я теперь
никогда не засну. Никогда в жизни.
И еще мне было страшно. Я пыталась заснуть, притворившись,
что сплю – так я еще никогда не делала. Никогда. Но теперь я не
знала, чем обернется сон.
Лес, где я очутилась, был густым, мрачным и темным. Я оберну
лась, и вдруг оказалось, что лежу рядом с девочкой – точно такой
же, как я. Я помню, что не удивилась, что рядом со мной ктото есть.
Эта девочка. Значит, наверное, я ее ждала.
Она положила ладони мне на бедра, а потом обняла меня, скре
стив руки у меня на животе. Обняла и уже не отпускала. Теперь я
лежала, прижавшись спиной к ее животу и груди. Теперь я смогла
заснуть.
В ту ночь мне вообще ничего не снилось. Я проснулась от стран
ного ощущения – резкого, острого, обжигающего. Просыпаясь, я
выкрикнула слова, которых не понимала.
Я проснулась, но мне казалось, что я все еще сплю. И мне снит
ся сон. Я посмотрела на девочку. Она тоже смотрела на меня. А по
том просто исчезла. И больше я ее не видела. Никогда.
Наверное, меня разбудил мой собственный крик. Я проснулась
вся мокрая. Приложила руку ко лбу. Горячо. Я не знала, что со мной

93

происходит. Может быть, я заболела? Может быть, у меня жар? Я
совсем растерялась. Я оглядела себя и даже потрогала между ног,
чтобы понять, что не так.
Мои половые губы, лобок и внутренняя сторона бедер – все
как будто припухло, налившись влагой.
Хотя я и знала, что накопление жидкости в организме – это
совсем не опасно, пока отек не достиг крайней степени, я все равно
испугалась и побежала к отцу. Я сказала ему, что со мной чтото не
так. Он предложил показать меня доктору. Но я с детства не дове
ряла врачам, кроме одного специалиста по иглоукалыванию, кото
рый учил других.
И мой добрый папа отвел меня к этому человеку.
Он осмотрел меня, этот странный доктор, и объявил, что сей
час он воткнет три иголки мне в бедра и отрежет кусочек плоти у
меня спереди. И тогда у меня вроде как больше не будет половых
органов. И никакой лишней жидкости. И еще он сказал, что опера
ция пройдет без наркоза.
Он объяснял, почему это нужно, а мне представлялись всякие
ужасы. Мне было страшно, и я заявила, что не дам себя резать.
Тогда он сказал прямо: операцию надо делать как можно ско
рее, потому что иначе я рискую жизнью. Моя жизнь – в опаснос
ти. И поэтому мне нельзя делать анестезию.
«Нет, не надо». Эти три слова накрепко засели во мне, у меня в
голове. И я все повторяла их про себя: нет, не надо. Потому что я ве
рила: если их повторять долгодолго, они обретут силу и не дадут со
вершиться тому, что творится сейчас с моим телом. Во мне. Со мной.
Но это каждое «нет, не надо» лишь добавляло тревоги и страха.
Тревога и страх нарастали, захлестывая весь мир, и, наконец, выр
вались у меня изо рта в виде истошного крика:
– Не надо, нет.
Доктор ответил:
– Надо.
Я пыталась спастись. Я все спрашивала у него:
– Почему вы не сделаете мне наркоз? Я не дам себя резать без
анестезии. Потому что иначе мне будет больно. А я не могу, когда
больно.
Я всетаки высказала это вслух – в первый раз.

94

В то время я просто не представляла, как можно стать кемто
еще: совершенно другим человеком – человеком, который совсем
не боится боли, потому что, когда ты становишься кемто другим,
это значит, что ты умираешь. Тяжело умираешь – с болью.
– Вся операция займет три минуты, ОІ.
ОІ – это уменьшительноласкательное от Остракизм.
Чтобы меня успокоить, врач попробовал объяснить мне приро
ду боли. Боль – это не то, когда режут до самого нерва. Боль – это
когда режут по нерву, по самому нерву. Когда скальпель срезает
поверхность нерва. А потом боль больше не будет.
– То, что сейчас происходит со мной… во мне… я согласна на
все лишь бы этого не было, – умоляла я. – Я сделаю все, что угод
но. Я больше в жизни не прикоснусь к вину. И к наркотикам тоже.
Я его убедила, врача. Он согласился вколоть мне наркотик,
прежде чем меня резать. Но только самую минимальную дозу.
Теперьто я понимаю: все, что было тогда – это было не просто
так. Потому что в тот день я, наконец, поняла, кто я. Я – человек,
который узнал одну очень простую вещь. Всякая боль – это всегда
боль физическая, и эту боль невозможно терпеть. Но когда я почти
поняла, почему эту боль – ту, которая в теле, – невозможно тер
петь, мысль ускользнула.
Я не помню, что было со мной до того, как я обнаружила у себя
в постели ту девочку, так похожую на меня.
Но потом я как будто выбралась из темного леса и вспомнила
вот что: когда я была совсем маленькой, надо мной измывались –
физически. Резали бритвой.
Потом мне приснился еще один сон: в этом сне я была в бор
деле. Я чтото искала, во сне, и эти поиски привели меня прямо в
публичный дом. Хотя наяву у меня не было ни одной подруги, во
сне я стояла с подругами в центре огромной комнаты. В вестибюле
борделя. Именно с подругами, а не с друзьями. Все они были
женщины.
И голос, вырвавшийся из меня, объявил – и не только им, этим
женщинам:
– Сначала мне надо избавиться от отца.
Я не знала, кто мой настоящий отец.

95

Êîãäà ìíå èñïîëíèëîñü âîñåìü, ðåàëüíîñòü ñäåëàëàñü
ôèîëåòîâîé
Мне исполнилось восемь, и отец объявил, что сейчас девочки уми
рают повсюду.
Он сказал, что нам нужно пройти через лес. Был летний вечер,
совсемсовсем ранний – его кожа только еще начала наливаться
фиалковым цветом.
В тот вечер, но позже, мы ждали Фроста. Фрост был поэтом,
растратившим свой талант, и старым другом отца. Папа сказал, что
с ним приедет какаято девочка, которая станет моей подружкой.
У меня еще не было ни одной подруги, потому что я была одинока.
Но они не приехали… отец почемуто ужасно смущался – и не
смог объяснить даже самую элементарную вещь… он сказал:
– Может, оно и к лучшему. Ну… что вы с ней так и не познако
мились.
Потом он сказал, что она, эта девочка – моя ровесница – умер
ла. Ее папа не знал, почему она умерла.
Он достал из кармана письмо.
Это было письмо от поэта. Он рассказывал про смерть дочери
только в связи со сном, что приснился ей в ночь перед смертью:
«Нас было много, целая компания.
И я как будто была еще школьницей. Мы собирались в
оперу, и хотя я ненавидела оперу, я пошла вместе со всеми.
Как будто мы собирались в школу. «Бард» – так назывался
оперный театр.
Чтобы дойти до театра, мы разделились на три группы.
Все девочки из моего класса спешили выбрать себе мужчин. А
я наблюдала за ними. Я тоже должна была выбрать себе муж
чину, потому что так нужно. И я даже пыталась выбрать,
но не нашла никого, с кем бы мне захотелось пойти.
Все мужчины, которые мне попадались, были какими то
тощими.
И я спросила себя, очень честно: «Дрянная Собака, по
чему тебя не привлекают мужчины?» Ведь я, правда, хоте
ла, чтобы они меня привлекали. Потому что я знала, что
так положено.

96

Но я была глупой и очень вредной и никогда не делала,
как положено. Так что я не стала никого выбирать и оста
лась со своей лучшей подругой Хитклиф и еще с двумя де
вочками из ее группы.
Была уже ночь. Мы шли по какому то длинному узкому
коридору, где были окна, но только с одной стороны. Это и
был оперный театр. А потом оказалось, что все мы сидим
на узеньком мягком диванчике.
А потом была лестница, и мы поднимались по этой лес
тнице, по широким ступеням – таким широким, словно их
делали для королей с королевами.
И где то на середине лестницы я вспомнила про челове
ка, с которым рассталась. Один мой приятель, очень хоро
ший сумеречный поэт, с которым мы вечно ссорились. А
потом мы расстались и больше не виделись. И вот теперь
он шел прямо передо мной, вверх по лестнице. Я отверну
лась – чтобы не видеть его, и, самое главное, чтобы он не
увидел меня, – и увидела двух собачек, которые трахались
тут же, на лестнице.
Я пошла дальше, вверх по лестнице, сделанной для ко
ролей…
Как будто я убегала – прочь от всего, что осталось внизу.
Я добралась до самого верха.
И только там, наверху, я заметила, что потеряла пер
чатки. Черные кожаные перчатки. Наверняка они выпали
где то на лестнице. И хотя это были мои любимые перчат
ки, мне не хотелось спускаться за ними – не хотелось воз
вращаться к прошлому. Ко всему, что осталось внизу.
Мне казалось, что теперь я свободна.
И я пошла в прямо противоположную сторону и вошла
в круглый зал. Вестибюль. Слева был гардероб. Я сдала туда
свою шубу из поддельного леопарда, длинную до пола– та
кую же стильную и элегантную, как и мои черные кожаные
перчатки.
Которые я потеряла.
Раздевшись, я прошла в большой зал – такой огромный,
что здесь вполне можно было давать балы. Зал был разделен

97

на участки, и на каждом участке играл свой оркестр. И каж
дый оркестр играл своё. Все музыканты – в вечерних кос
тюмах, и ни один не похож на другого.
В смежном зале, размером поменьше, была выставка ав
томатов. Больше всего меня заинтересовала самая большая
машина, составленная из двух секций. Каждая секция пред
ставляла собой пластиковую фигуру немецкого мальчика
панка. И оба этих механических мальчика непрестанно кива
ли головами, словно гигантские заводные птицы, и как бы
отпивали воду из таких же гигантских пластиковых ста
канчиков.
Для меня это была значимая метафора.
Я прошла через весь зал с автоматами и только тогда
поняла, что мне все же придется вернуться за перчатка
ми, несмотря на панический страх перед прошлым. Несмот
ря на всю ненависть, что происходит из этого страха. Мне
придется спуститься обратно в тот мир, что остался вни
зу…
«Дохлый Пес, – обругала я себя, – какая ты глупая де
вочка: сперва ты вгрызаешься в тех, кого любишь, а потом
их бросаешь. Ты мертва, но тебе надо жить. Потому что
только живые собаки могут искать зарытые клады».
«Я, Дохлый Пес, прямо здесь и сейчас обещаю себе, что
отныне и впредь я отправляюсь на поиск сокровищ».
Чтобы исполнить свое обещание себе – мое единствен
ное обещание себе, – я осторожно ступила на черный ко
вер, что теперь покрывал узкую лестницу…
И там, посреди черноты, на одной из ступенек лежали
мои черные кожаные перчатки. Я наклонилась за ними и
только тогда поняла, что это чужие перчатки. Потому что
их черную кожу покрывал черный шелк. И я украла чужие
перчатки, потому что кто то украл мои. Хотя, может
быть, их никто и не крал.
Я спустилась до самого низа. Там все осталось по пре
жнему. Диванчик так и стоял у стены. И на подушках еще
сохранились вдавленные отпечатки тел моих одноклассниц.
Было только одно различие между этой реальностью в

98

настоящем времени и реальностью из моих воспоминаний –
три пары черных кожаных перчаток. Первая пара была не
моя, потому что перчатки были без подкладки. Третья пара
была, ну, почти что моя: между перчатками из реальности
в настоящем времени и перчатками из моих воспоминаний
было только одно различие – цвет подкладки был чуточку
не такой.
Теперь меня окружала сплошная чернота. Я оказалась
снаружи. Снаружи всего. Кроме меня, там были только дру
гие девчонки: Хитклиф и ее две подруги. Я знала, что мир,
где одни девчонки, не для меня. Я здесь чужая. И я притво
рилась пьяной – чтобы скрыть эту свою чужеродность.
Даже от себя самой.
Я была среди них чужая. Не такая, как все. И поэтому
эти девчонки не смогли бы меня прогнать.
Мы куда то поехали, все мы – я не спрашивала, куда, –
в длиннющем черном лимузине.
Там, внутри темноты, я открыла окно. И в этой чер
ной дыре возник член Хитклиф, и я ей отсосала. Она кончи
ла прямо через дыру, где все, что было снаружи, стало внут
ри. Когда мой рот освободился, я поняла, что мне нужно
как то объясниться с Хитклиф: почему я сделала то, что
сделала. Мне надо ей все объяснить, потому что я там чу
жая. И я сказала: «Хитклиф, я отсосала тебе потому, что
не хотела тебя донимать».
На самом деле, я пыталась сказать, что я знаю, как Хит
клиф не любит, когда я к ней лезу со своей любовью.
И как только я это сказала, мы все вчетвером – три
другие девчонки и я – принялись щупать друг друга и де
лать друг другу приятное. И мне не было страшно. Мне было
слегка удивительно и хорошо».
На этом сон обрывался. И письмо обрывалось тоже.
Поэт, растративший свой талант, сказал:
– Она умерла.
И больше он ничего не сказал. То ли не смог, то ли ему просто
нечего было сказать.

99

А мой папа сказал, что сейчас девочки умирают повсюду, и что
мне лучше уехать, потому что нам больше нельзя жить вместе –
это небезопасно.
Он сказал:
– Теперь ты не будешь одна. Больше никогда в жизни. Ты пой
дешь в школу и будешь жить вместе с другими девочками.

Все мы, девчонки, давно мертвы
Ïîñëåäíèé ðàññêàç, êîòîðûé ÿ ÷èòàëà:
Мальчик и девочка, чемто похожая на меня, много лет прожили вместе.
Хотя ни капельки не постарели.
Ей хотелось ребенка. А ему не хотелось. Совсем не хотелось.
Девочка часами рассматривала свое тело, которое превратилось в
кладбище, потому что мальчик никак не хотел ей помочь завести в нем ре
бенка. А трахаться с кемто другим ей уже не хотелось. Совсем не хотелось.
Там, на кладбище у нее внутри, были насыпи грязи, и дыры в земле, и
истлевшие черепа, и озера с зеленой и мертвой водой, по которой скользи
ли утки, и звериные лапки, разбросанные по земле.
Она наклонилась, чтобы рассмотреть, что внизу, под кладбищем – и
увидела крысу. Совсем еще маленького крысенка: голенького и лысого. Пять
тонких шерстинок на голове – вот и все. Крысенок сидел у нее на коленях.
– Но откуда бы у меня взялся ребенок, – сказала девочка.
Крысенок протянул к ней передние лапки и ткнулся мордочкой ей в лицо.
Его губы – мягкиемягкие, до невозможности: потому что живая плоть не
бывает настолько мягкой, – хотели выпить ее до капли. Она была как вода
для ребенка. Как прохладное озеро.
Озеро, где – как потом оказалось, – на дне была дохлая лошадь.
Она склонилась к своему ребенку, который безудержно плакал, и при
жала его к груди. Она поцеловала его, и дала ему грудь, и кормила, корми
ла, кормила, пока одиночество не отпустило ее. Все ее одиночество, вся ее
злость на мальчика, которого она любила больше всех на свете.
И когда боль прошла, девочка снова смогла различать, что есть что. И
она поняла, что крысенок – это ее любовник.
Она рассмеялась и проговорила:
– Мальчики – это крысы.
И тогда они с мальчиком взялись за руки, и с тех пор были счастливы.
100

Прочитав этот рассказ, я в ту же ночь пересказала его во сне:
Школа, куда меня определили, это школа не только для девочек. Она
смешанная. Там есть и мальчики тоже. И еще там есть автостоянка.
Школа – это отчасти автостоянка.
Я стою на стоянке вместе с какимто мальчиком. И мы с ним
занимаемся сексом, потому что он мальчик. Как только я распаля
юсь, он сообщает мне, что встречается с девочкой с театрального
факультета.
– Она такая, такая… вся наоборот.
Я тоже вся наоборот. Мой ответ на его заявление: сделать ему
минет в положении «подвешенная вверх ногами», как будто я пре
вратилась в Повешенного из колоды Таро. Влага с моих чулочков
капает мне в глаза. Я уже не могу говорить. Он отвечает:
– Нас никто не увидит.
Меня это радует.
Мальчика зовут К——.
Когда секс закончен, для меня больше нет никакого секса: я ос
таюсь одна, брошенная на пустынной стоянке. Эта стоянка – не
просто стоянка, а кладбище. В мире не осталось уже ничего – только
мой мотоцикл. Но я почемуто его не вижу. Так начинаются поиски
мотоцикла: сперва я иду туда, где я его оставляла в последний раз. Я
помню, где я его оставляла. Но там его нет. Я ищу его по всей стоян
ке, но за пределы стоянки не выхожу никогда.
Наверное, хозяин стоянки переставил его кудато в другое ме
сто. Без моего ведома. Наконец, я его вижу. Вот он, мой «Ниндзя».
И хозяин стоянки впиливает в него задом на своей машине. Я стою,
совершенно беспомощная, и не могу ничего сделать. Я ничего не
могу, потому что мне не хватает секса. Хотя я не совсем понимаю,
как это связано между собой. Меня жутко злит моя собственная
беспомощность, и я бросаюсь на него. Просто падаю сверху, всем
телом. Мои маленькие кулачки бьют его по голове.
Я готова на все, чтобы выйти из этого положения. И я устраива
юсь на работу. Я буду делать чтото полезное в школе, и от этого
стану настоящей. Меня совсем не ломает работать массажисткой –
да, я устроилась массажисткой, – потому что теперь я могу зараба
тывать деньги, не ставя себя в идиотское положение…

101

Я делала это за деньги: прикасалась руками к чужому телу. Моим
первым клиентом – вернее, клиенткой – была женщина. Девоч
ка. Я сразу подумала, что она учится на театральном факультете: у
нее были длинные волосы, очень красиво уложенные.
Я никогда в жизни не делала никому массаж, и не знала, как к
этому подступиться. Но мне так хотелось стать настоящей. Так что
пришлось притвориться, что я все знаю. Я решительно распахнула
дверь ивошла в массажный кабинет.
Только это был не кабинет, а тесная коморка: три полки, при
крученные к стене, нависали над деревянной доской, уложенной
поверх старой ванной, в которой взрослый человек поместился бы
только сидя.
Между нами, наверное, чтото произошло, потому что теперь
этой девочке – которая, как мне казалось, учится на театральном, –
срочно потребовалось принять ванну.
Мы забрались туда вдвоем. Мы все время хихикали – не мог
ли остановиться. И там, в этой крошечной ванной, мы с ней снова
занялись сексом. Хотя тогда я еще не знала, что это секс – то, что
мы делали с этой девочкой.
Я очень боялась, что меня уволят, потому что я тут работала, и
школа платила мне деньги, а я трахалась с их ученицей. Но секс
мне понравился. Потому что секс – это забавно. Снаружи свети
ло солнце. Потом я трахалась уже не глядя – со всеми девочками,
что приходили ко мне на массаж. И я поняла, что никто меня не
уволит.

Ïèðàòñêèå ñíû
Из страны попугаев и пальм они выходят в моря, что гремят, словно
землетрясения – в соленые воды, что вздымаются к самому небу и
пробивают в нем дыры. Они выходят в поход все вместе, насколько
понятие «вместе» вообще применимо к такой компании. Они идут
за добычей. Идут за имуществом. Обычно они начинают бой, окру
жив свою жертву, как кошки – мышей. Сперва – поиграть, под
разнить. А потом – уничтожить. И уйти, на самом деле никого не
убив. Они возвращаются к себе в укрытие в черных песках. Они
голые, все до единой.

102

Ïèðàòñêèé ñåêñ
Теперь все пираты – японцы. Их двое, мужчина и женщина (хотя
пират – это необязательно только мужчина или только женщи
на). Они готовят еду у себя на кухне, на японской кухне. Вернее,
готовит еду только женщина, потому что мужчина – сексист. Она
из пиратов, и до людей ей поэтому дела нет: она либо готовит еду
для животных, либо готовит еду из животных. Что, по сути, одно и
то же.
Сейчас она делает корм для животных из кошачьего дерьма.
…безбрежные воспоминания о священных городах сами сде
лались странами… затерянными в зыбучих песках, где не ступала
нога человека… следы, где когдато не было следов… это сны.
И еще с ними – белая девочка. Она – писательница. Сочиняет
непристойные рассказы. И она знает: когда пираты переведут ее
вещи на свой язык, это будет ужасно. Она сидит там же, в пиратс
кой кухне. И наблюдает за тем, как женщинаяпонка готовит еду.
Теперь пришла очередь белой девочки. Но она не умеет гото
вить. Она может состряпать только суп мисо с рисом – в завароч
ном чайнике.
Пираты едят ее суп мисо с рисом и объясняют ей, где достать в
этом городе то, что ей нужно. Девочке нужно кошачье дерьмо.

Так я пошла в школу…
ß âñòðå÷àþ ñåáÿ
Страницы, вырванные из моего первого школьного дневника:
(без даты)

школа – это молочная ферма
потому что все училки – коровы
Теперь, когда я пошла в школу, я больше не буду одна. Никогда.
Раньше я ненавидела девочек. Я хорошо это помню. Все дев
чонки дуры, и они всегда врут… Я имела в виду, что я тоже дев
чонка, но не такая, как все. Наверное, я из другого племени. Я
другой крови. Вот почему мне всегда было неловко и странно,

103

когда я играла с другими девочками. Я все делала неправильно.
Я вообще была вся неправильная.
Но эта школа, куда меня определили – она только для де
вочек. Так что кругом – одни девочки. И я теперь думаю толь
ко о девочках. Постоянно.
Я даже не знаю, что мне теперь снится, потому что все мои
мысли заняты только одним: как бы мне перетрахать всех этих
девочек.
(без даты)
Слово «ебля» чтото значит, но я не знаю, что оно значит здесь,
в этой школе.
Сегодня я решила подрочить. И вот, что я написала, пока
дрочила:

Каждый раз, когда я смотрю на нее, я смотрю ей глаза – насквозь,
а потом я вхожу в нее.
Сейчас я в школе, а это значит, что когданибудь мне придется
отсюда уйти, то есть, когда я окончу школу и уеду отсюда кудато
еще, я все равно я всегда буду с ней. Потому что она – моя. Потому
что я снова и снова вхожу в нее. Внутрь.
Я живу у нее под ногтями.
Но пока что пиратов не видно.
(без даты)
снова, за мастурбацией,

Пиратский секс начался в тот день, когда хлынули воды. Как будто
«когда» равнозначно «потому что». И в тот же день мой пиратский
пенис высунулся у меня из тела.
Он высунулся у меня из тела и тут же вонзился в меня. Я не
помню, куда.
Мой пенис вошел в мое тело, и входил снова и снова, и каж
дый раз он стучал, как самец обезьяны, по куску моей женской
кожи; а потом проникал внутрь – сквозь кожу. Кожей к коже. И
иногда между слоями кожи возникали пластиковые канистры: то ли
с водой, то ли с мочой.
104

Пиратам нравится проникать внутрь. И когда они проникают
в когото другого, они либо кончают в него, либо мочатся. Вот по
чему мое тело стало началом пиратского секса.
Все мы, девчонки, давно мертвы. Но теперь все должно изме
ниться.
И мы больше не будем мертвыми.
После долгих лет совершенно без секса, пираты нашли эту
землю, где они снова могли заниматься сексом. Конечно же, все
они были девчонками. Они вытоптали все розы, пронеслись раз
рушительным вихрем и освободили себе территорию для жизни.
Коекто даже описался от возбуждения. Они вспоминали про свое
детство.
Пират # 1: «Я вот ищу, куда бы пристроить свой член».
Услышав это скабрезное заявление, старый пират по имени
ГнилойПоцелуйчик, которая знала, что члены пристраивают себя
сами и лишь в подходящий приемник, объяснила юной преступни
це, что телоприемник непременно должна посмотреть ей в глаза,
прежде чем она кончит в нее.
Сейчас телоприемник смотрит мне прямо в глаза, и я тоже
могу посмотреть ей в глаза. Я смотрю ей в глаза и вхожу в самое
сосредоточие ее мозга. Теперь, когда я туда вошла, я могу кончить.
Я еще не успеваю выпустить из себя все, а она раскрывается
снова; все ее дырочки и отверстия раскрываются передо мной, и
все эти разверстые дырочки соприкасаются, не нарушая преде
лов чужой территории; все очень четко и слаженно, никакой пута
ницы; я вижу этот исправный порядок, и глазные яблоки у меня в
глазницах поворачиваются на 180 градусов. И я вижу мир, в кото
ром нет даже понятия «видеть».
Я знаю: сейчас мне придется спуститься в смерть.
В мире теперь не видно уже ни одной маленькой девочки.
Они все уходили кудато вдаль, чтобы потом возвратиться до
мой. Возвращались не все. Вместо тех, что ушли навсегда, из зем
ли выбивались цветы. И когда из земли выбивался цветок, соча
щийся женской секрецией, ктото из девочек вновь обретал видимые
очертания.

(ÕÂÀÒÈÒ ÄÐÎ×ÈÒÜ)
105

Я не хотела иметь с ними дела, с девчонками. Лучше бы я умер
ла. Когданибудь в будущем я стану солнцем, потому что уже
сейчас я могу обнять солнце ногами.
(КОНЕЦ ЭТОЙ ЧАСТИ ДНЕВНИКА)
Машина подъехала к школе. Она была черная.
Я все видела, я наблюдала в окно. Машина была словно крошечное
пятнышко. Она подъехала к главному входу и развернулась.
Я видела, как ктото вышел из нее. Вроде бы женщина. Лет трид
цатисорока. Я спустилась по лестнице, к другому окну. Оно было
ближе к земле и машине. Я подошла как раз вовремя, чтобы уви
деть, как из машины выходит мужчина. Он был в черном – навер
ное, шофер.
Двое школьных служителей, во всем белом, подошли к черной
машине и достали оттуда безвольное тело. Мне показалось, что это
мертвец.
А потом я разглядела, что это девочка. Моего возраста.
И я побежала к ней. К этой девочке. Побежала, как будто – к
себе.

* * *
Но оказалось, что она еще жива. Наш школьный врач осмотрел ее
и сказал, что она будет жить. Я не знаю, как он это определил. На
верное, по кожице на зубах. Потому что пульс у нее был неровным
и слабым.
Или, может, он просто пытался ее подбодрить.
Когда эта женщина, что приехала с девочкой – женщина с чер
ными волосами и белой кожей, – услышала, что девочка будет жить,
она воскликнула:
– Не может быть! – Оказалось, это была мама девочки. – Нет,
это решительно невозможно. Послезавтра мне нужно быть в ——.
Но врач уверил ее, что такое возможно. И еще он сказал, что
девочка слишком слаба, и что дороги она не выдержит.
– Но мне нужно быть в ——. Это вопрос жизни и смерти.
Если я не доеду до —— послезавтра… Ой, что же мне делать?! Вы

106

говорите, дороги она не выдержит… то есть, я не могу ее взять с
собой, потому что дорога ее убьет.
Директор школы – вернее, директриса, потому что это была
женщина, – уверила мать, которая, если судить по наряду и мане
рам, была богата, что она может оставить дочь в школе. Это закры
тая школа, только для девочек, так что тут ее дочка будет в полной
безопасности.
– Если хотите, можете определить ее к нам учиться. Так вы
убьете сразу двух зайцев.
Они отошли в уголок и принялись шептаться. Для меня они были
как две огромные черные птицы. И выражение у них на лицах было
гораздо серьезнее, чем когда они обсуждали жизнь и смерть этой
девочки, очень похожей на меня.
Я потихонечку вышла из комнаты.
Когда эта девочка, очень похожая на меня, очнулась, ей сказали,
что ее мама уехала и оставила ее здесь. Я не знаю, что она почув
ствовала, но, наверное, чтото почувствовала – потому что она раз
рыдалась.
Разрыдалась отчаянно и безутешно, и рыдала еще очень долго,
и ничего не хотела рассказывать о себе. Она только сказала, как ее
зовут. Но для нас ее имя не значило ничего.
Мы так никогда и не узнали, куда она ехала с мамой, куда и за
чем, и что это было за жизненно важное дело, изза которого ее маме
пришлось ее бросить.
Изза которого мы с ней и встретились.
В нашу первую встречу – то есть, в первую встречу после того, как
она очнулась, – она мне сказала, что любит маму. И всегда будет
любить, всю жизнь, и всегда будет слушаться эту красивую зеле
ноглазую женщину и делать все, что она говорит.
Чем больше мы с Киской сближались, тем сложнее мне было
понять это самозабвенное послушание родительской власти, тем
более если родителей нету рядом.
Но зато я поняла, почему мы с ней так похожи. В самом начале.
Когда она еще не вставала с постели, ослабленная болезнью. Когда
я внимательно к ней присмотрелась, я увидела лицо той странной

107

девочки, что оказалась у меня в постели в ту ночь, когда я узнала
правду про своего отца: что у меня нет отца. Той самой девочки,
которая так меня напугала.
И еще я поняла, что она очень красивая.

Ñîí, ïðåðûâàþùèé ÿâü
Она всетаки разговорилась. Она рассказала мне, что когда она была
совсем маленькой, она либо вообще не спала, либо видела сон, что
она лежит в моей постели. Она пересказала мне все, что я помнила
о той ночи. И еще она пересказала мой сон про доктора, специали
ста по иглоукалыванию, мой сон, в котором – и благодаря которо
му – я впервые столкнулась со страхом.
– … и голос, вырвавшийся из меня, объявил: «Сначала мне надо
избавиться от отца».
Девочка продолжала рассказывать:
Это единственный в мире сон, потому что других уже не оста
лось:
Я оказалась совсем одна в вашем подвале. Там было мрачно, тем
но и грязно. Все покрывал слой коричневой пыли.
Делать было особенно нечего, так что я просто пошла вперед.
Наконец, я добралась до места, где мог быть выход. Помеще
ние перегораживали ворота. Такие большие и деревянные. Увидев
эти ворота, я вспомнила, что ищу выход – потому что мне нужно
сбежать отсюда. Из этого дома. Это был дом твоего отца.
За воротами, которые были закрыты и заперты на замок, вид
нелись два лифта, стоявшие рядом. Как две послушные девочки
школьницы.
Я поняла, что это и есть выход.
И я думала, глядя на эти ворота, которые были заперты: «За мной
гонятся злые убийцы, но они все остались снаружи. А раз их сей
час нет внутри, значит, я могу выйти».
Не знаю, как я прошла через эти ворота, которые были запер
ты. Но я прошла. И вошла в царство мертвых. На тот участок доро
ги, который ведет к двери с надписью «Выход».
Я смотрела в глаза, которые были лифтами. Два огромных рас
пахнутых глаза. Потому что только глаза могут вывести нас к тому,
что снаружи.

108

А потом я оказалась уже внутри. В одном из этих лифтов. Из
этих глаз.
Двери закрылись. И я подумала, словно мышление было каким
то особенным действием: «Злые убийцы сейчас гдето там. Здесь
их нет, но они могут вернуться. От меня это никак не зависит. И что
мне делать, если они вернутся?»
Я решила, что для меня безопасней открыть глаза: открыть две
ри лифта и проследить, чтобы они оставались открытыми. Тогда,
если ктото сюда войдет, я их сразу увижу – этих злобных убийц.
Я держала дверь лифта открытой. Все злые убийцы собрались
у деревянных ворот, с той стороны. Я как будто смотрела «Сало»:
один из них со всей силы ударил по доскам своим волосатым кула
ком. И пробил их насквозь.
Там осталась дыра – дыра в ткани мира. И я поняла, что они
все проникнут в меня. Все, кого я так боялась».
Мы с Киской видели один сон, и поэтому решили, что теперь
мы подруги.

 ñíàõ ìíå îòêðûëàñü ìîÿ ñåêñóàëüíîñòü
Что касается дружбы, то в школе на этот счет были традиции и не
гласные правила, которые девочки соблюдали беспрекословно. Каж
дая уважающая себя девочка, болееменее сообразительная и смыш
леная, искала себе подругу из самых умных, самых красивых и
уважаемых девочек в классе, которая согласилась бы с ней дружить.
Они заключали такой договор: они посвящают себя друг другу уже
безраздельно, навсегда остаются верны друг другу, не дают друг друга
в обиду и всегда защищают друг друга от интриг, козней и происков
всех остальных. Если одна из подруг пользовалась уважением в клас
се, а вторая была под ее покровительством и защитой, они обе могли
не бояться, что их выберут для игры, у которой не было названия.
Игра заключалась в следующем: в течение одной недели все де
вочки в классе объявляли бойкот той, кого выбрали для испытания.
С ней никто не разговаривал, ее никто не замечал. И если в течение
этой недели глухого молчания – молчания, что протягивалось в пус
тоту, в ничто, – девочка «ломалась» и бежала жаловаться учитель
нице или даже просто ревела гденибудь в уголочке, она навсегда

109

теряла уважение своих одноклассниц, и ей не стоило даже наде
яться, что комуто захочется с ней дружить. Она навсегда остава
лась одна. Навсегда – до конца школы. Но если она выдерживала
эту пытку – всетаки слишком мягкую для того, чтобы называться
пыткой – она могла с полным правом вернуться в тесный магичес
кий круг «самыхсамых». В круг силы.
Я уже поняла: чтобы спастись от игры, мне нужен хороший за
щитник.
Каждую ночь почти половина всех девочек в нашей школе забира
лись в постели к своим лучшим подругам: для нас весь мир проис
ходил по ночам.
В ту ночь я как бы раздвоилась: была одна я и другая я, – потому
что мои чувства к Киске были такими же двойственными. Одна по
ловинка меня почемуто боялась Киску, как будто моя дорогая под
руга была настоящим чудовищем.
Я знала, что это за половинка – девочка по имени Остракизм.
Потому что она не умела сближаться с людьми: чем отчаяннее и
сильнее ее тянуло к комуто, тем сильнее и отчаяннее ей хотелось
бежать в прямо противоположную сторону.
А вторая моя половинка считала Киску самой красивой девоч
кой на свете.
Эта моя половинка была безымянной и дикой. К ней нельзя
было притронуться – как нельзя поймать ветер. Эта моя половин
ка заходилась безумной радостью, когда раскрывалась, как воздух,
как это невидимое «не здесь». Эта моя половинка жила по ночам,
потому что внутри у нее была ночь, равнозначная небытию. И они
начали трахаться – эта моя половинка и ночь.
Я даже не знаю, что я тогда чувствовала: я была небытием или
ночью внутри. И поэтому мне стало страшно.
Киска сказала, что она никогда ничего не чувствует, и ей хочется,
чтобы я чувствовала за нее.
А я ей сказала, чего хочу я: чтобы она сделала мне одну штуку, –
и тут же сказала, что нет, не хочу. Мне хотелось, чтобы она распах
нула меня широкошироко, и тогда, может быть, я смогу чтото по
чувствовать, а потом я стала орать на нее, потому что, когда я рас
пахнута, я уязвима.

110

– Я не хочу, чтобы мы с тобой сблизились еще больше, потому
что я не хочу, чтобы мне было больно.
– Что означает, – ответила Киска, – что тебе уже больно. И я
сделаю так, чтобы тебе было еще больнее.
Я напомнила ей, что я – ее лучшая подруга.
– А меня не волнует, что с тобой будет потом.
Все свое отношение ко мне она выражала в этих двух фразах.
«Для меня это естественно: делать тебе больно». «А меня не волну
ет, что с тобой будет потом». Я просила ее объяснить, но она гово
рила «нет», и это сводило меня с ума. Вот почему я решила, что она
сумасшедшая.
Она была мальчиком, который так никогда и не вырастет. Ко
торый так и останется мальчиком. И я тоже когданибудь стану маль
чиком – когда узнаю свою сексуальность.
Этото я понимала.
Но я не могла понять, что происходит.
Когда ее рот, а потом и язык проникали в меня, мне хотелось уме
реть, чтобы они проникали в меня бесконечно. У меня было только
одно желание: быть с этой девочкой, полностью неспособной к тому,
чтобы с кемто быть.
Каждую ночь я искала свою сексуальность.

Ñíû:
Сейчас ночь. Я сижу в туалете.
Из туалета видно океан. Океан – это свобода.
Туалет – он, конечно же, не в океане. Он стоит на зеленой лу
жайке в парке. Парк очень красивый и геометрически правильный.
Я сижу в туалете, но меня никому не видно, потому что лужайку со
всех сторон окружают деревья.
За стеной из деревьев проходит мужчина. Он лысый, и я его
знаю. Это мой самый любимый учитель. Но я его не окликаю, что
бы поздороваться.
Наверное, я уже вышла из туалета, потому что теперь я сидела
на своем мотоцикле. Ночь – или беспамятство – сгустилась тьмой.
Я добралась до конца дороги. Пора было ехать домой. Теперь
дом был не связан с отцом: дом – это все, что не мой отец.

111

Мне надо было свернуть направо и поехать по той дороге, что
шла вдоль пляжа.
Океан был мне домом.
Я уже видела поворот. Там был бетонный разделитель, и надо
было сначала резко свернуть налево, а потом – сразу направо, что
бы поехать на восток, вдоль воды.
Я все рассчитала: как заложить вираж, чтобы не уронить мото
цикл при входе в поворот. Мотоцикл – это такой мерзавец.
Девочки умирали повсюду – от рака груди.
Впереди, тоже на мотоцикле, ехала девочка из моей школы.
Стало совсем темно. Когда я опять посмотрела вперед, я увидела,
что ее мотоцикл лежит в черном и мертвом куске пространства, огра
ниченном с двух сторон разделительным блоком и правой обочиной.
Я окликнула ее сквозь дождь:
– Черный Пес. Черный Пес.
Но она не ответила. Темнота загустела. Ехать стало опасно. Было
темно, дождь лил плотной стеной, и я уже не понимала, куда я еду.
Это была улица с односторонним движением, но я все равно раз
вернулась – прочь от начала дождя – и поехала не туда. Бывает и
так, что закон подвергает риску тех, кто его соблюдает. Я доехала
до предместья, где уже начинались дома, и зарулила на заасфаль
тированную площадку у какогото дома. Шины увязли в воде. Но
мне удалось выбраться на возвышение, где воды было меньше. Я
подумала, что теперь я в безопасности.
Я бросила свой мотоцикл и побежала туда, в конец ночи. Мимо
прошли двое рабочих.
– Там девочка под мотоциклом, – закричала я. – Помогите
мне! Помогите!
Я боялась, что Черного Пса уже не спасти. Потому что я слиш
ком долго возилась, спасаясь сама. И спасая свой мотоцикл.
Одна половина ее мотоцикла застряла в черной глубокой воде,
в обрамлении бетонных плит – как растение в горшке.
Рабочие крикнули мне:
– Не смотри.
Хотя весь мир был – сплошная вода, мотоцикл горел.
– Заглушите мотор! – заорала я этим рабочим. – Она же
сгорит!

112

Один из парней вырубил зажигание, покрутив гигантскую гай
ку под сидением. А я и не знала, что там есть гайка.
Убийственный жар сотрясал ее тело, как бы обернутое вокруг
задней части рамы. Я это видела. Я не знала, живая она или нет.
Второй парень сказал:
– Она еще жива.
Ей выпал шанс жить. Раньше я както об этом не думала, и те
перь мир как будто раздвинулся и стал больше: задняя часть черно
го кожаного сидения, хромированная рама, куски тела Черного Пса.
Все такое огромное, трепетное, вибрирующее.
Обратно в город. В район, где я жила раньше. Пока меня не от
правили в школу. Иду по улицам, и мне страшно. Меня все здесь пу
гает. Как раньше. И поэтому прошлое и настоящее равнозначны.
Иду словно сквозь вязкую жидкость.
Иду домой. В любом городе, если ты ходишь по улицам регу
лярно, ты знаешь, что с наступлением темноты лучшее вообще не
выходить из дома. Темнота наступала.
Было уже так темно, что я не видела улиц, по которым иду.
Из темноты вышел мужчина. Мне стало страшно – или просто
я знала, что должна испугаться. И особенно, что меня изнасилуют.
Я не знала, кто он такой, и когда он пошел рядом, я не стала возра
жать. Я – которая так боится своего отца.
На этих невидимых улицах, в темноте, мы с ним занялись сексом.
Он был латиносом, а я – белой. Так что я стала преступницей.
Я это знала. То, что я делала с этим мальчиком – это считалось пре
ступным в глазах общественности. И я попросила его увести меня
далекодалеко; где нас никто не увидит, где мы будем свободны –
где мы сможем решить, что нам хочется сделать друг с другом.
И где мы сделаем, что нам хочется.
Он отвел меня в царство уличных банд.
А сам кудато исчез.
Я оказалась в какойто комнате, обитой некрашеным деревом.
Это была штабквартира. Все мужчины в комнате были гораздо
крупнее меня, но я их не боялась – потому что мы разговаривали,
все мы, и слова шли от сердца.
Потом мальчиклатинос вернулся. Взял меня за руку и повел
домой. Темные многоэтажки смутно проглядывали сквозь ночь.

113

Во сне мне приснилось, что я спала. Я проснулась и оглядела
знакомую комнату. Да, это была моя комната. Было очень темно.
И там, в дальнем углу, было черное чудище. Он увидел, что я на
него смотрю, и подошел прямо к моей кровати, как хищник, кото
рый подкрадывается к добыче, и принялся бегать вокруг меня, все
быстрее и быстрее. Под конец я уже не могла разглядеть, что он
делает – вот как быстро он бегал. Я уже ничего не понимала.
В комнате было темно, и казалось, что все в ней – живое.
Это было время зверей. Глаза у черного чудища были желты
ми. Когда звери с желтыми глазами стали кусать меня за соски…
Их желтые глаза сделались сосредоточием меня – горячим,
жгучим. И я перестала быть только одним человеком, телом, дви
жущимся в пространстве, и спустилась вниз, в подпространство,
где были все девочки из моей школы.
В этой области мира все было горячим и жгучим, так что уже
очень скоро чтото должно было произойти. В этой области мира.
Там уже появился фундамент, способный выдержать это огромное
опустошение.
А потом появляются пальцы.
Сдвинувшись вправо, по плоскости – от меня больше уже ни
чего не осталось, только ровная плоскость, – скрюченный загну
тый палец подцепляет полоску плоти (которая тоже – я).
Днем девочки из моей школы только и делали, что возбуждали себя
руками, так что пальцы сводило от боли. Боль была непрестанной,
и каждая девочка – словно отдельный кусочек гигантского тела,
что распадалось на части, как я сама распадалась на части, – пре
вращалась в замкнутую систему, обособленную от остальных.

Âíå ñíîâèäåíèé
Я проснулась и поняла, что Киска хочет сделать мне больно. Ничем
другим она не удовольствуется. Ни за что. И мне надо было ее
разыскать, чтобы не дать ей проникнуть в меня и пробить дыру у
меня внутри.
Я прибежала в комнату к учительнице – учительнице француз
ского, – и сказала: мне страшно. Я боюсь Киску. Боюсь до смерти.
– Почему?

114

– Я не знаю. Мне надо ее найти, Киску. Я не знаю, зачем. – Мне
было уже все равно, что обо мне подумают учителя. – Мне нужно
войти в ее комнату. Но она заперта. И теперь я боюсь быть одна.
Я даже не знаю, почему она слушала весь этот бред. Хотя, мо
жет быть, и не слушала. Я не знала, что происходит сейчас у нее в
голове, но она взяла меня за руку. И мы вместе прошли по темному
коридору – к двери с черным пятном вместо имени.
Теперь я поняла, где мы. В коридоре еще горела одна тусклая
лампочка. Постучав в эту дверь с черным пятном, я пробила дыру
прямо в явь и услышала свои сны.
Я постучала, но мне не открыли. Я постучала еще раз, потом –
еще. Нет ответа.
Тогда мы сломали дверь. В комнате никого не было.
Лишнее подтверждение, что Киска достанет меня, потому что
она так хочет.
Мы искали ее всю ночь и все утро: чтобы она не смогла сделать
мне больно. Но мы не нашли ее, Киску. Мы нашли только прядку ее
волос.
До того, как я пошла в школу, я любила выдергивать лапки у
крабов. Крабы водились в прудочках, скрытых под скалами, что вели
к океану. Я выдергивала им лапки, и из дырок сочилась желтая
кровь. Потом эти крабы пришли за мной в страшном сне, который
был самым первым из всех моих снов. Они подползали все ближе и
ближе, и их клешни – такие большиебольшие, – раскрывались
все шире и шире, и я поняла, что они собирались меня убить.
Память связала прошлое и настоящее, и тот сон вернулся в меня:
я как будто вернулась в сон – в комнату Киски.
День уже близился к вечеру. Время, когда умирает солнце. Это
солнце уже пробило дорогу пиратам. Дорогу, что слепила глаза и
этим живым мародерам, и дохлым рыбинам, что покачивались на
поверхности темной воды под дорогой. Хотя и пираты, и дохлые
рыбы отправились в странствие, им было уже все равно – куда.
Зубы пиратов были белее, чем зубы рыбин, законсервирован
ных в морском рассоле, что пропитал их снаружи и изнутри. Когда
солнце село, и по миру разлились ночные огни, у пиратов начались
галлюцинации.
Киска сидела за письменным столом. Я сказала:

115

– Привет.
И мы с ней пошли ужинать, вместе. Остальные девчонки уже
собрались в столовой. Их уже начало мутить от мастурбации.
Они пели хором,

Разольется повсюду
Вечерняя наша молитва.
Мы кончаем, кончаем, кончаем,
Мы бесконечно кончаем,
Как Иисус Христос изливается в наши пизденки.
Я сказала Киске:
– Мне уже все равно, в чем проявится моя сексуальность, и
проявится ли вообще.
Я оглядела еду под стеклом. На каждой тарелке из поддельного
серебра лежало чтонибудь несъедобное или ядовитое. Киска, она
была злая и гадкая девочка, и поэтому прямо сказала женщинам на
раздаче, что именно она будет есть. А мне никогда не хватало на
глости. Я просто не знала, как это делается.
Я прошептала:
– Мне рис и салат.
И тут я совсем растерялась. Ведь я не взяла ничего белкового. А
это же общеизвестно: белки необходимы для жизни. Выходит, я объя
вила всем девчонкам в столовой, что мне хочется умереть. Все устави
лись на меня. Дрочить им уже надоело. В их взглядах явно читалась,
что я тут чужая, и всегда буду чужой – куда бы я ни отправилась, я
принесу в это место свою чужеродность. Вот что мне говорили их
взгляды, и мне было больно и неприятно, хотелось поубивать их всех,
потому что потом мне бы было уже все равно, что они обо мне думают.
Но вместо этого я опять принялась изучать меню. Там было мно
го мясного.
– Мясо поюжному, – мое самое любимое.
Другие девочки выбирали себе еду, наперебой выкрикивая,
кому – что, а я пошла в туалет.
Подальше от этой беснующейся толпы. В туалет можно было
зайти только снаружи, с улицы – и это было символично. Там, сна
ружи, вдоль стены школы стояли в ряд маленькие омары, совсем
детеныши. Миниатюрные копии тех драконов, что жили в морях

116

океанах и каждую ночь приходили к моей постели, готовые сожрать
меня с потрохами, если я отойду от кровати хотя бы на шаг.
Они меня ждали. Я посмотрела им прямо в глаза, и они двину
лись на меня. Между нами была стена. Я увидела, как один мелкий
омарчик протиснулся в щель.
Стена пошла трещинами и разломами – все больше и больше
омарчиков проникло внутрь. В мои трещинки и разломы. Теперь я
была беззащитной.
Я убежала из этого места, где мы, девчонки, всегда были защи
щены от опасностей. «Единственный туалет во всем девичьем го
родке», – как говорила Киска. Но теперь это место раскрылось. Я
так испугалась, что убежала, забыв обо всем. Бросила все свои день
ги и туфли.
Потому что я знала: если вернуться за туфлями – чтобы я сно
ва могла ходить, – мне не жить.
Я вернулась в туалет.
Теперь уже можно было вернуться. Там не осталось уже нико
го, кроме одногоединственного крошечного омарчика, такого мел
кого, что он – или она – не смог бы обидеть и мухи. Мои туфли и
десять долларов так и лежали на полу. Я увидела, что крошкаомар
чик выполз сюда из единственной щели в стене.
У самого пола.
Я собрала свои вещи. Меня обступили омары – со всех сторон.
Киска вернулась ко мне.

Ó ìåíÿ îòáèðàþò Êèñêó
Дни, а главное – ночи, теперь проходили спокойно, без какихлибо
происшествий, а потом подошло Рождество. Рождество – это вре
мя, когда девочек разлучают друг с другом.
Каждой девчонке приходится возвращаться домой, в семью, не
зависимо от того, есть у нее семья или нет. При одной только мыс
ли, что мне надо будет расстаться с Киской, я впадала в истерику.
Я знала, что на Рождество к нам приедет тот самый дяденька,
папин друг, у которого умерла дочка, изза чего меня и отправили в
школу для девочек. Он приедет к отцу в первый раз после смерти
дочери. И останется на все праздники.

117

Он был поэтом, но меня совершенно не интересовала поэзия.
– Я знаю, – сказала отец; его слова ничего для меня не зна
чили.
Через несколько дней я вернулась в то место, которое считала
своим единственным домом, и Фрост рассказал нам с отцом, что
случилось с его ребенком:
– Моя дочь так ждала той поездки, к вам. Но, к несчастью, она
умерла.
– Я знаю, – снова сказал отец. И больше он не сказал ничего,
но я знала, что про себя он добавил, что сейчас девочки умирают
повсюду.
– Там был длинный ряд окон из цветного стекла. И еще – го
лоса. Словно из ниоткуда, – продолжал поэт. – А потом у нас пе
ред глазами возникла огромная дверь. Дверь в большой дом.
– Ее первый бал! Она так радовалась, моя дочка. Она была про
сто в восторге! Я сам был в восторге, как будто я – это она.
Это был мой единственный ребенок. Ее так легко было очаро
вать. Она все принимала с таким восторгом!
И еще там было небо. Оно расцвело фейерверком, и это было
официальное открытие бала. Мы вошли в дом, держась за руки.
И там, внутри, я увидел такое, чего в жизни не видел:
Почти все присутствующие были в масках. Все, кроме моей до
чери. У нее, у единственной, не было маски. На ней было роскош
ное платье, как и у всех остальных. Ей хотелось увидеть все. А я
смотрел ей в глаза, чтобы тоже увидеть все…
…ее первый бал…
…и там, в глубине ее глаз, я увидел ребенка. Я оглянулся. Этот
ребенок тоже был в маске, как и все остальные, и я так и не понял,
кто это: девочка или мальчик. Я заметил, что она смотрит на мою
дочь. И еще я заметил, когда она слегка приподняла маску – это
была очень эффектная маска, из мягких совиных перьев в серых с
коричневым тонах, уложенных в несколько плотных слоев, – так
вот, я заметил, что они с моей дочерью очень похожи.
Я отлучился в уборную, а, вернувшись, увидел, что моя дочь раз
говаривает с этой девочкой, и они обе смеются. Незнакомка сняла
свою маску: она была очень красивой, необыкновенной красивой –
и все, кто стояли поблизости, начали оборачиваться на нее.

118

Моя дочка, наверное, тоже решила, что это необыкновенная де
вочка, потому что она захотела пригласить ее к нам домой после
бала. Захотела оставить ее при себе.
Я не стал спорить с дочерью; я никогда с ней не спорил; на са
мом деле, до встречи с этой незнакомкой, я не видел причин запре
щать моей дочери делать то, что ей хочется сделать. Я хотел лишь
одного: чувствовать то же, что чувствовала она.
Мне до сих пор непонятно, что случилось той ночью. После той
ночи моя дочь, с которой мы всегда были друзьями, вдруг от меня
отвернулась. Ей хотелось быть с этой девочкой, которую она совер
шенно не знала. В том смысле, какой лично я вкладываю в понятие
«узнать человека». Она называла ее Хитклиф. Когда я спросил у Дрян
ной Собаки, кто она и откуда, ее подруга, дочь едва меня не покуса
ла. Она сказала, что это естественно, если у девочки есть подружка.
Но потом она вроде смягчилась и добавила: «Папа, мне было
так одиноко, когда у меня не было никого, кроме тебя».
Я ее понял, я всегда понимал ее чувства.
А потом дочь спросила: можно, она поживет у нас? Эта девоч
ка, так похожая на мою дочь.
Я снова спросил, кто она и откуда. На этот раз дочь мне ответи
ла. Я проверил всю информацию. Мои сомнения рассеялись.
Для девочек это вполне естественно: тесно сближаться друг с
другом, – пока не придет время встречаться с мальчиками. Хотя я
и поэт, я знаю, как все устроено в мире.
Почти все время они проводили в спальне. Они вставали так по
здно, что день для них превратился в ночь, а ночь – в день. Моя девоч
ка явно не высыпалась. У нее под глазами появились мешки; потом
мешки превратились в темные круги; потом круги стали черными.
Как раз в это время Дрянная Собака начала мне рассказывать
про свои кошмары. В конце концов, я же ее отец. Ей снились страш
ные сны про животных.
– Мне тоже снятся кошмары, которые не кошмары. Но я не
стала ничего говорить, потому что у них был мужской разговор.
Наяву все разговоры мужские. Ну и пусть их. Мы, девочки, разго
вариваем во сне. И все поэты об этом знают.
– Дрянная Собака рассказала, что каждую ночь к ней приходит
большой, лохматый зверь и нюхает ее всю. Просто ходит вокруг и

119

нюхает. И каждый раз, когда нос этого зверя касается ее кожи,
обычно – в самых интимных местах, ее как будто опаляет огнем.
Но это мгновенное ощущение. Оно проходит еще до того, как со
знание успевает его уловить: что оно, вообще, было. А потом воз
вращается боль – дочь не знала, откуда, – и нарастает, пока не
обращается в наслаждение. Наслаждение такое пронзительное и
безмерное, что она просто теряет сознание.
С тех пор мою дочь увлекало только физическое наслаждение.
И она наслаждалась так долго и так исступленно, что совершенно
забыла про свое тело.
Я говорил ей, что она больна. В конце концов, я же ее отец. Я
говорил, что она очень больна. И что все это происходит изза ее
непомерного себялюбия. Нельзя думать лишь о себе.
Но она меня больше не слушала. Теперь она проводила все вре
мя с этой своей подружкой, Хитклиф.
И я, отец, ничего не мог сделать. Уже не мог.
Поэт, который состарился, опустил голову.
– Я ненавижу девчонок с их гнусной похотью.
Мой папа не понял, о чем говорит поэт.
Фрост объяснил:
– Теперь у меня только одна цель в жизни. Отрубать головы
этим девчонкам. Они слишком красивые, чтобы жить.
Теперь мой отец начал коечто понимать.
Поэт описал их особенности:
– Хотя они и не любят мальчишек, они таскаются за этими пан
ками и позволяют, чтобы панки таскались за ними; они живут на
кладбищах, все вместе. И там занимаются групповухой. Их глав
ные органы – языки. И этими языками они вытворяют такое, что
выходит за все пределы человеческого воображения. Вот, скажем,
девчонка вылизывает череп, в котором полно червей – и тут же
целует подругу в губы. И это только один пример. На кладбищах
нет туалетов, так что девчонки делают свои дела прямо в черепа
мертвых. И подтираются языками. Они одержимы стремлением к
наслаждению и забывают, что надо умирать. Тем более что некото
рые из них, теперь и не девочки вовсе.
Мне стало страшно.
И отцу стало страшно, потому что он поверил поэту.

120

А тот быстро закончил рассказ:
– Она ослабела от недосыпа и недоедания, и я больше не мог ей
помочь. Ничем. От нее стало дурно пахнуть. В общем, я вызвал вра
ча, хотя и знал, что она ненавидит врачей. А что мне еще оставалось?
А она мне сказала, что раз я позвал к ней врача, она больше уже
никогда не будет меня слушаться. Никогда.
Я был совершенно беспомощен. Я так любил ее, свою дочь.
Я вызвал врача, и она обошлась с ним жестоко и грубо. Я выз
вал другого врача, с ним она обошлась еще хуже. Мы переходили
от доктора к доктору, словно пытались добраться до царства ужаса,
до страны, где нет речи. Ей становилось все хуже и хуже.
И все доктора говорили одно и то же: что жить ей осталось со
всем немного.
«Этой девочке, – говорили врачи, – нужен не врач, а священ
ник».
Священник – это такой человек, у кого есть единственный нож,
который можно было бы вонзить между дочкой и той, другой де
вочкой. Я сказал моей дочери, что завтра вечером, от семи до девя
ти, к ней придет священник. И что он разрешит все ее проблемы. И
что она скоро умрет. Дрянная Собака посмотрела на меня так, как
будто ее разум уже был мертв, а потом ее вдруг стошнило прямо на
меня, и она принялась яростно натирать у себя между ног, хотя я ей
ни раз говорил, что там себя трогать нельзя.
Она умерла.
Она умерла на руках у своей подруги, еще до прихода священ
ника.
На моего отца эта история произвела удручающее впечатление.
Он еще долго ходил подавленный. Мы вышли на улицу и забрели
на то кладбище рядом с домом, где я любила гулять в те годы, когда
мне было так одиноко. До того, как меня отправили в школу.
Мы зашли в самый дальний темный уголок. Я как раз думала
про тело Киски и, вся в своих мыслях, както даже не сразу замети
ла, что смотрю на нее в упор. Наяву. Наверное, она тоже пошла по
гулять. Старый поэт тоже увидел ее и воскликнул:
– Вот она! Она тоже из этих!
Он схватил топор, что лежал под деревом.
Киска скорчила рожу и пропала из виду.

121

Мой отец и его самый близкий друг принялись обсуждать, как
отрубить головы всем девочкамизвращенкам, которые поселились
на нашем кладбище. Этим девочкам, что живут под землей и суют
грязные руки во влагалища своим подругам, а потом вынимают и
слизывают с них кровь. И на губах остаются пятна грязи и крови.
Я все поняла.
Я поняла, что Киска надумала сделать со мной. И что мой отец
хочет меня убить. И я убежала.
И мы с Киской пропали, вместе.

 ÏÎÈÑÊÀÕ ÊÈÑÊÈ
Наконецто мы с Киской могли спокойно заняться сексом.
Я немного стеснялась и поэтому болтала без умолку. А потом
она обняла меня сзади и прижала к себе. Мы сидели на раскрошен
ной стене у пруда. В пруду плавали утки. Мертвые утки. Я оберну
лась и поцеловала ее, наверное, потому, что я так долго этого ждала,
и еще – потому, что, как мне казалось, так и было задумано, и еще –
потому, что я хотела ее. Я прикоснулась губами к ее губам, и ее губы
раскрылись навстречу моим. Она попросила, чтобы я прищемила
ее сосок бельевой прищепкой. Она говорила мне, что надо делать,
и я делала так, как она мне велела, потому что, как мне казалось, я
должна ее слушаться, хотя сама я не чувствовала ничего – лишь
любопытство.
– А тебе разве не больно? – спросила я, отпуская прищепку.
Она ответила, что обычно делает это сама. И никогда не позво
ляет другим. То есть, не позволяла раньше. А мне позволила.
Я не чувствовала ничего, или мне просто казалось, что я ничего
не чувствую.
Потом я сделала с ней коечто еще, чего тоже не делала никогда
раньше. Я попрежнему делала все, что она мне велела. Но я боя
лась причинить ей боль и поэтому делала все, что она мне велела,
как бы не полностью, не до конца. Там, на стене у пруда, я прочув
ствовала почти все, что только можно прочувствовать в жизни.
Она так и не испытала оргазм – или же не смогла испытать
оргазм, – может быть, потому что я плохо ее возбуждала и не сделала

122

всего, что она мне велела, или же потому, что пока я пыталась ее воз
будить, она заметила мою растерянность и смятение чувств.
Пока мы занимались друг другом, прошли часы; когда я глянула
за плечо Киски, ночь была уже не совсем черной; уже очень скоро у
начала клубящихся облаков закричит чайка, так что я все же сказала
Киске, что я не знаю, что делаю, и что я в полной растерянности.
Либо она просто не поняла, что я пытаюсь сказать, либо ей пре
тила всякая сексуальная несостоятельность и глупость. Я не знаю. В
ответ она рявкнула, что кончает один раз за ночь. Всего один раз, не
больше. Она развернула меня спиной к себе, взобралась на меня и
засунула в меня три пальца. Да, она знала, как это делается – она
делала именно так, как мне нравится, так, чтобы мне было приятно, и
я кончала, кончала, кончала, и просила ее запихнуть в меня всю руку,
но я была слишком маленькой, и я хотела, чтобы все это продолжа
лось, чтобы она делала это со мной, пока не закончится само время.
Я смогла сделать ей то, что она не смогла сделать мне: под ее
руководством я делала это часами, а потом ей захотелось, чтобы я
делала это жестче. А мне было страшно. Я боялась ей чтонибудь
повредить, боялась сделать ей больно; но это была отговорка; я зна
ла, что у меня никогда не получится подарить ей наслаждение.
Но с чем я никак не могла смириться, так это с мыслью, что мне,
может быть, и не хочется подарить ей наслаждение. Под конец этой
ночи Киска ушла от меня.

* * *
Сперва я даже не огорчилась, потому что не понимала, что происхо
дит – во мне и вокруг меня. И только потом до меня дошло, что я
оказалась недостаточно хороша в сексе, и что Киска уже никогда не
вернется ко мне. А я хотела, чтобы она вернулась, потому что хотела
быть и чувствовать, что я есть: что я живая. Тогда мне казалось, что я
могу быть и чувствовать себя живой, только если я знаю, кто я.
В то время я не понимала, почему потерять Киску для меня –
все равно, что потерять себя. Потом я вспомнила, что когда мы с
ней встретились, мы с ней не трахались – мы очень долго не траха
лись. Но как только мы начали заниматься сексом, мы уже не мог
ли остановиться ни на миг; мы превратили весь мир в одну боль
шую постель – для нас.

123

Когда я это пишу, я опять выворачиваю реальность наизнанку.
Потому что именно этим мы и занимались, мы с ней. Вывора
чивали реальность. Превратить мир публичный и мир личный –
это значит полностью уничтожить все личное, открыть себя цели
ком. И не только своей подруге, но и всему, что лежит снаружи.
Когда мы с Киской ублажали друг друга, мы доходили до самых даль
них пределов той волшебной страны, которая определяется как
неизвестное или непознанное и, может быть, в принципе непозна
ваемое. Явсегда подозревала, что такая страна гдето есть, но я не
знала, как мне туда попасть – в страну потерянных воспомина
ний, – пока ко мне не притронулась Киска.
Пока она не пошла туда вместе со мной.
Я была абсолютно беспомощна – изза своей чужеродности. И
еще – изза Киски. Не то чтобы я от нее зависела; тут она ошиба
лась. Когда мы с ней были вместе, я, скорее, была как ребенок: я все
видела, но не могла назвать то, что вижу. Я все слышала, но не могла
назвать то, что слышу. Я не чувствовала никаких других запахов,
кроме запаха Киски. В мире была только Киска.
И она меня бросила.
К ведьме меня привел сон.
Мне приснилось, что я тюрьме. Почему – я не знала.
На самом деле, там было не так уж и плохо. Просторная камера
с двумя дверями. Одна дверь представляла собою сплошное окно.
Вернее, три окна рядом – почти во всю стену. А за стеклом был
зеленый сад, очень красивый и геометрически правильный. Он
простирался до самого моря, которого было не видно.
Я смотрела на море, которого не было видно, а вторая дверь –
слева, если стоять лицом к морю, – открывалась в узенький кори
дорчик, откуда был выход наружу.
Это была очень милая тюрьма.
Там меня навещали девочки. Много девочек. Значит, мне раз
решалось принимать гостей. От меня хорошо пахло, потому что я
регулярно мылась – в коридорчике был душ. Вернее, просто кран,
длинный и мощный, почти как шланг под напором, так что брызги
воды долетали даже до камеры.

124

Мои подругилюбовницы всегда задавали мне один и тот же воп
рос. Когда меня спрашивали: «А почему ты не сбежишь?», – я от
вечала, не понимая собственных слов:
– Потому что я не хочу злоупотреблять своими привилегиями.
Когда Ариадна согласилась помочь мужчине, которого считала
любовью всей своей жизни, и который собирался убить ее сводно
го брата, она не злоупотребляла своими привилегиями. Она дума
ла, что у них с ним любовь. Вот только он так не думал. И я думала
совсем не об этом, когда ко мне в камеру вошел мужчина. Он был
старый и толстый. Он был поэтом. Он вошел, сгорбившись. Еле удер
живая картину, завернутую в плотную коричневую бумагу. Карти
на была большая, почти в половину его роста. Ему всетаки удалось
както согнуться и поставить картину на пол – голый цемент, –
прислонив ее к раскладному столику, единственному предмету
мебели у меня в камере.
Потом вошли еще девочки.
– Ага, – сказали они, – так вот где тебя прячут.
– Но я могу выйти отсюда, когда захочу.
«Когда захочу» – это ночь. Мчусь на своем мотоцикле в ночи,
как будто лечу сквозь нее. Пока она не закончится, ночь.
Там, во сне, у меня «Вираго», почти такой же, как и те два, что в
яви, только какойто уж очень высокий: еду на грани срыва – бо
юсь его не удержать. Рычаги управления, кажется, воображают себя
руками этой мощной машины, что норовит выскользнуть изпод
меня. Они тянутся в черное небо. Все это так странно и непривыч
но. Я не знаю, как с ними справляться. Так что просто засовываю
их подмышки, эти хромированные штуковины. В общем, еду. Пока
не падаю. Но знаю, как это опасно. Я стала чужой. Пытаюсь ото
гнуть серебристые рычаги чуть пониже, перевести в горизонталь
ную плоскость, насколько они вообще гнутся – лишь бы только не
так, как сейчас. Не как решетка на окнах тюрьмы. Дорога все под
нимается в гору. Узкий проселок, где нет фонарей.
Потом дорога спускается вниз, бесконечно – и я еду по ней на
неуправляемом мотоцикле. Низ – это верх; верх – потолок; пото
лок – на одном из бетонных этажей в офисном здании. Здание –
самое большое в городе. Теперь я еду по краю крыши, где есть узень
кая дорожка – вокруг верхушки города.

125

А подо мной простирается ночь. А здесь, наверху, только бетон,
и ничто не мешает движению. Здесь, наверху, на крыше – мой мо
тоцикл срывается вниз, через край.
Мы падаем вместе. Я бросаю его и хватаюсь за черное металли
ческое ограждение на краю крыши.
Там рядом – плита затвердевшего бетона. Она выдается над
крышей фута на три. Там достаточно места, чтобы пролезть, скор
чившись в три погибели, между бетоном и бетоном.
В центре выступа – идеально круглая дыра. Над такой же ды
рой – отражением, близнецом, – в бетонном полу и в плите под
полом. Дыра за дырой, через все этажи. Я лезу, и падаю, и, наконец,
добираюсь до самого низа.
Самый низ – это подземный гараж.
И там, на дне мира, меня встречают все остальные девчонки.
– Ой, – кричат они, – ты живая. Не мертвая.
– А я и не умирала.
– Вместо того чтобы попасть в царство мертвых, ты оказалась
в подземном гараже.
– У меня нету времени на разговоры, – говорю я. – Потому
что мне нужно как можно скорее вернуться в тюрьму, пока никто
не заметил, что я сбежала. Если об этом узнают, меня убьют.
Девочки продолжали ходить ко мне в камеру, и я уже начала
задумываться: может быть, это не так уж и плохо – жить в этом
девчоночьем городе, где мне ничто не грозило, в отличие от осталь
ных территорий Англии, где были сплошные несчастья и бедствия.
А потом пришли полицейские.
Такие зримые близнецы Тайной Службы. Они пришли ко мне
в камеру, потому что хотели меня. Они были практически на одно
лицо.
Я смотрела, как они измываются над другими девочками – де
лают с ними то, что фашисты в конце «Сало» сделали со своими
жертвами. Я увидела кровь на локте.
Теперь все девочки стали мужчинами. Они были мертвы. И меня
тоже сейчас убьют.
Мне хотелось понять, почему я такая неуклюжая в сексе, и я
пошла к ведьме.

126

Найти хорошую ведьму оказалось непросто. Я попробовала
сесть на поезд. На станции, где я сошла, людей не было вообще.
Зато был океан. И там, на воде, спали рыбацкие лодки; день за
днем, или, может быть, год за годом они сохли на солнце. Как будто
они – живые.
Лондон
Это был новый мир. На указателе было написано: «
(Но ты никогда туда не доберешься)».
На другой стороне воды была суша, и там возвышались какие
то здания. На земле, ниже уровня моря – ближе к земному ядру.
Земля – сплошь песок.
Застойный распад. Песок и здания были одного цвета. Пирс по
терял связь с землей. В небе светило солнце.
На старой деревянной стене – еще одна вывеска: «Рыбный ры
нок». Стрелка под словом «рыбный» указывает на «Ресторан на
верху: бар и гриль».
Когда я увидела рыбу под этой вывеской, недоеденную рыбу, я
сразу подумала про Киску.
В меню на листочке, налепленном на окно – такое грязное, что
это уже было и не окно, – перечислялись все блюда и цены. Цены
были высокие.
Людей больше не было.
Внутри дом оказался просторнее, чем снаружи:
Деревянная стойка в баре, такого же цвета, как здешний воз
дух, протянулась через всю комнату, разделяя ее надвое. В малень
ких окошках за стойкой – когда они были достаточно чистыми,
чтобы быть окнами, – виднелся песок, смешанный с рыбой. Такое
песочнорыбное рагу.
С той стороны барной стойки не было никакой мебели. Раньше
там танцевали. Складные столы и стулья стояли вдоль дальней сте
ны. Там тоже были окошки – с видом на море.
Теперь здесь остались одни животные: в море резвилась моло
денькая самка тюленя – нарезала круги на воде, ныряла и выны
ривала. У нее были длинные жесткие усы. Старый тюлень проплыл
мимо. Она уже не моргала: ее глаза стали – сплошные зрачки, от
крытые всему, что снаружи.
Вода перелилась наружу. Двое тюленей оставались на месте,
пока свет уходил из всего остального пространства.

&

127

&

Мне вдруг захотелось в туалет. Там, на пороге, был еще один
указатель: «Цирцея
».
Я пошла по стрелке, через рощу лавровых деревьев, и вышла к
зданию. Мне показалось, что это мертвая больница. Там была вы
веска, но она давно стерлась, и поверх стершихся букв ктото нака
рябал неумелой рукой: «Цирцея». Я добралась до цели.
Там больше не было солнца.
Внутри были голые стены. Кажется, это был вестибюль. Посколь
ку там не было никого, чтобы выдать мне пропуск, я прошла через
этот вестибюль – в тесную комнатку. Там я села и стала ждать. Но за
мной никто не пришел. Тогда я пошла к лифту. Лифт был открыт.
Я поднялась на третий этаж.
Там был пустой коридор. Я помню, как мимо меня проходили
больные. Когото везли на кроватях с колесиками. Там были люди,
под этими простынями. Медсестры в обоих концах коридора на
блюдали за этим парадом. Я прошла чуть подальше. На двери слева
была медная табличка: «Восстановление груди».
И там, в кабинете, стояла прелестная женщина. В мире нет та
ких слов, чтобы описать ее очарование. Ее глаза были ярче, чем звез
ды, искрящиеся на небе. У нее был такой голос, что когда она заго
ворила, слова как будто ласкали воздух, замерший в восхищении.
Не удивительно, что я перед ней оробела.
Она назвала свое имя и сказала:
– Здесь никогда ничего не происходит – вот мой девиз. Если
ты, девочка, пришла по делу… я бы на твоем месте поспешила от
сюда съебаться.

«шла бы ты, милая, прочь,
со своим клитором между ног»
…как говорится в народе…
– Я вас умоляю, – сказала я, – не надо меня оскорблять. По
жалуйста. Мне и так больно и плохо…
– А ты, я смотрю, артистическая натура. Из тех, кто сам никог
да не возьмет, а будет просить. Нет, не просить – умолять.
– Этот город, – продолжала она, – отравлен чумой. Здесь нет
никого, кроме трупов, заклеванных до смерти, и грифов, которые,
собственно, и заклевали теперешних мертвецов. Здесь больше не

128

сделаешь денег, и нам, знаешь ли, положить на богатых. Потому что
им нравится жить рядом с источниками культуры, но только – ря
дом, а не внутри. Внутри культуры живут только бедные. Так что
люди, которые тут живут, они либо сами по себе большое богатство,
либо охотники за богатством. И сдается мне, ты – из последних.
– О, Цирцея! – воскликнула я. – Я и сама уже не понимаю, кто я!
– Ну, а я здесь вообще ни при чем, – отозвалась она.
А мне так хотелось, чтобы она была здесь при чем. Я хотела, что
бы меня исцелили от недостатка любви в моем сердце, и поэтому я
показала Цирцее письмо. Прощальную записку от Киски.
Я никогда не была одержима сексом, хотя ты и считала меня
одержимой.
Знаешь, я даже рада, что ты совсем не умеешь трахаться,
потому что теперь у меня есть подруга, которая по настоя
щему хороша; по сравнению с ней ты – ничто. Уже через полча
са, как мы с ней познакомились, она прижала меня к стене на
шей студии порнофильмов, где я работаю, и искусала меня всю.
Я до сих пор выхожу на улицу только в свитере с высоким воро
том, чтобы скрыть синяки и следы от зубов. Иначе меня арес
туют. Жаль, что я не могу показать тебе эти свои синяки.
Потом, уже после того, как она меня искусала, я вгрызлась ей в
ноги. Но я не оставила никаких отметин. Теперь мы все время
вместе: мы не расстаемся с ней ни на секунду, ни днем, ни но
чью, а наши ночь – это сплошной, непрерывный секс.
На твоем месте, ОІ, я бы немедленно сделала что нибудь
радикальное: например, изменила бы всю себя. А то такая, ка
кая ты есть сейчас, на грани смерти… мне до сих пор не понят
но, как ты вообще умудряешься оставаться в живых. Если бы
все твое тело и сердце в целом «работали», как твоя пизденка,
тебя бы давно уже похоронили.
– Добрая у тебя любовница, – заметила Цирцея.
Я показала ей свой ответ Киске:
Дорогая Киска,
Я не смогла сделать так, чтобы ты стала моей – и для меня
это хуже всего.

129

Она отвела меня в операционную, где уже много лет не было ника
ких операций. Здесь ведьма устроила штаб. По дороге Цирцея ска
зала, что не сможет меня исцелить. Никто не сможет меня исце
лить: мертвых не воскресишь, и утраченное желание не вернешь.
Пока она говорила, ее слюна летела мне в лицо.
– Но если ты хорошо заплатишь, может быть, чтонибудь и по
лучится.
Я объяснила, что у меня нет ни гроша, потому что отец не по
слал меня в бизнесшколу. Но если на меня вылечит, я разрешу ей
меня трахнуть.
– Я сделаю все, лишь бы меня снова любили и целовали.
Она взяла меня за руку и отвела к себе в спальню. В бывшую
операционную для больных с раком груди. Стены в комнате были
зеленые. Посередине стояла кровать. К ней тянулись какието длин
ные трубки – от механизмов, похожих на сказочных зверьков док
тора Сьюсса.
Правление Пенфея закончилось. Цирцея велела мне плюнуть
три раза, а потом уронила мне между грудей три камушка, которые
она предварительно завернула в грязную туалетную бумагу, и про
читала над ними заклятия. Она сказала, что надо проверить мою
половую зрелость.
Но я в этом смысле была совершенно не зрелой, и Цирцея ска
зала, нахмурившись:
– Тебя уже не исцелить.
И развернулась, чтобы уйти.
– А ты испытай меня! – И я бросилась к ней в объятия и
попыталась поцеловать ее в губы, пока еще не забыла, как це
ловаться.
– Может, ты чтото напутала со своей половой принадлежнос
тью, – пробормотала она.
Я впала в отчаяние и начала мастурбировать. Цирцея была здесь
вообще ни при чем.
– Никто не сможет меня исцелить, – рыдала я, и мои страда
ния были предвестием близкой смерти. – И теперь мне уже ни
когда не найти утешения. Мне уже никогда не смеяться от радости,
как смеется ребенок. И это лишь малая часть удовольствий, что дает
сексуальное наслаждение…

130

Мой клитор был маленькой девочкой, что испуганно бросилась
прочь и забралась под длинную деревянную доску. Под доской были
другие доски; из этих досок сложилась рука. Пальцы цеплялись,
сжимали. А еще дальше были пираты.
Эта девочка мне сказала:
– Тебе нужно раскрыться. Раскрыться вовне. И тогда ощуще
ния возникнут внутри, глубокоглубоко.
– Но сейчас воды спокойны, они затвердевают, они встают.
Внутри этих стеблей – вода, и она поднимается снизу вверх; боло
то выплескивает гнилье, и чешуя дохлых рыбин становится толще;
зачем кончать, когда все вокруг – как туман из сверкающих искр;
знаешь, я очень быстро кончаю.
После долгой мучительной тишины ведьма вернулась ко мне.
– Есть один человек, который сможет тебя исцелить. Но тебе
надо слушаться ее во всем: делать так, как она говорит, а не так, как
хочется тебе.
Она сжала рукой мою грудь и так, за грудь, подвела к кровати.
Которая раньше была операционным столом.
Она сказала, что даст мне попить. Там еще были раковина и пли
та. Раковина была ржавой, а на плите стояла кастрюля, такая боль
шая, что в ней можно было бы вскипятить чай на целую армию.
Цирцея бросила в эту кастрюлю пакет гороха, прямо так – вместе
с пакетом, и явно испорченный свиной окорок. Воды она не нали
ла, так что все сразу вспыхнуло. Цирцея выбежала из комнаты…
Все еще мастурбируя, я сказала себе:
– …воды спокойны, это просто рябь в сером тумане.
Рябь вращается и превращается в воду. Вода затвердевает и
стремится излиться наружу, вовне – пока ее дрожь не обратится в
конвульсии. И куда меня вынесет этот поток? Но пока что я здесь.
Я еще здесь, и клубящиеся испарения только сгущаются, искры
летят друг за другом, как мошки, и каждая мошка – это крошеч
ный оргазм, и вот уже все сотрясается, крошится, лавиной несется
вниз, исчезает во взвихренном круговороте, который не остановит
ся никогда, вниз, вниз, продолжая кружиться, под ритмы вселен
ной, становящиеся все громче; и как это остановить?

131

Мне ужасно хотелось пить, и поэтому я разделась.
Ведьма вернулась и сообщила, что чай не задался, так что она меня
просто накормит.
– Я сама мяса не ем, так что если хочешь, чтобы тебя исцелили,
делай, как я скажу.
Она достала чеснок из бочонка под раковиной, разломила его и
очистила несколько крупных зубчиков. Потом взяла лукпорей, из
мельчила его с чесноком, сгребла с пола пригоршню пыли, смеша
ла пыль с луком и чесноком и втерла все это мне в кожу.
Теперь от меня жутко воняло. Мы с ней выпили по бокалу крас
ного вина и раскурили одну на двоих сигарету.
Я уже не понимала, чем от меня воняет. Я взглянула на ведьму.
Но едва я подумала, что на этом, наверное, всё, и сеанс ворож
бы завершен, и мне больше не надо бояться; едва я подумала, что
теперь мне уже ничего не грозит – ведьма вернулась. Хотя я даже
и не заметила, что она выходила. Она принесла кожаную сбрую и
большой серый дилдо. Потом окунула свой инструмент в надтрес
нутую подставку для яиц и подошла ко мне, виляя бедрами.
Мы, наверное, были изрядно пьяны и не соображали, что про
исходит. Было больно. Ужасно больно. Я истошно кричала. Может,
она меня пожалела – хотя, может, и нет, – но она всетаки вынула
из меня эту штуку и втерла мне в губы какуюто мазь.
Сейчас я задам себе пару вопросов.
Возьму у себя интервью.
Корреспондент: Эта мазь пахла так же, как пахла ведьма?
Я: Да.
Корреспондент: Можете описать этот запах?
Я: Так пахнет от ведьмы, которая только что умерла.
Корреспондент: Что было потом?
Я: Она протерла мне бедра соком кислой капусты. Я решилась
задать ей вопрос.
Корреспондент: Какой вопрос?
Я: Зачем?
(Пауза.)
Она сказала, что мне надо учиться не принимать Мать Приро
ду всерьез. И что она будет меня учить. Она мне покажет, что один
овощ ничем не хуже и не лучше другого. Она надела перчатку, чтобы

132

защитить руку, взяла стебель крапивы и принялась стегать меня по
животу ниже пупка.
Я решила, что с меня уже хватит боли. И я убежала.
Корреспондент: Она не из тех, кого можно хоть чемто разжа
лобить – как бы ты ни старался.
Я: Я поняла это только потом, когда я от нее убежала.
Только потом, когда я убежала, я поняла, что она была самой желан
ной женщиной – потому что она, единственная на свете, знала все.
Абсолютно все. Если бы только она проявила хоть малую толику со
страдания к моему невежеству и разрешила бы мне побороться с со
бой, лишь бы остаться с ней, лишь бы она согласилась меня учить,
меня, совершенно никчемную, не приспособленную ни к чему, меня,
проебавшую свою жизнь, Киска, где ты? Ночная ведьма, где ты? Я
даже не знаю, доведется ли мне снова с кемнибудь поговорить, то
есть по настоящему поговорить, вот как я одинока, если бы только
та ведьма меня полюбила, но я уже даже не знаю, где ее искать. Быть
может, моя сексуальная половина, которая теперь отмерла, была та
кой и задумана изначально, или, может, ее умертвило наше мертвое
общество, или другие ведуньи похоронили ее заживо. Я не сказала
ни слова против, когда она натирала меня этими мерзкими мазями и
стегала крапивой, потому что я знала, что виновата: я была гадкой,
дрянной девчонкой, я всегда была гадкой девчонкой, – и мне нужен
был ктото, кто пожалел бы меня, проявил сострадание. Но «кто
то» – не значит, что абы кто. Мне нужна была ведьма. Настоящая
ведьма. Но она меня вышвырнула за дверь.
Так что теперь я вообще ничего не могу в постели.
Дай мне только вернуться к моей давней любви, дай мне вернуться
к моей любви, пусть даже эта любовь исхлестала меня крапивой по
напряженным соскам. На самом деле, это было не самое худшее,
что она со мной делала: Однажды она заставила меня пройтись го
лой, в одних ковбойских сапогах, вдоль оживленного шоссе в Ита
лии. Она заставляла меня мастурбировать в баре в Берлине, и там
сидела какаято немка, и наблюдала за нами, и потому что она на
блюдала за нами, ей стало противно, и она ушла. В то время, насы
щенное желанием и слезами, жизнь была так восхитительно хоро
ша; а теперь, по ночам, я засыпаю, зажав между ног подушку и
представляя себе, что это моя потерянная возлюбленная.

133

Ночь за ночью.
Другие тоже подвергались преследованию богов, затравленные
непреклонной судьбой,
те три женщины с длинными волосами,
не я одна.
Ариадна любила мужчину и ради него пошла на преступление: сде
лалась соучастницей братоубийства, пусть даже ее сводный брат
был чудовищем. И тем самым распутала нить лабиринта. Мужчи
на, ради которого она сделала все и, может быть, даже чуть больше,
ради которого отвернулась от всех в своей жизни – лишь бы толь
ко быть с ним, – ее бросил. Она осталась одна. И у нее не было
никого, к кому обратиться за помощью. У нее не было ничего –
даже жизни.
В точности, как у меня.
И тогда я воскликнула вслух: Мне надо избавиться от Киски!

ÏÅÐÂÎÅ ÓÒÐÎ ÌÈÐÀ
Духи и призраки существуют. Смерть – это еще не конец.
Киска вернулась ко мне во сне – в облике мертвой.
Ее волосы были такими же, как и в день смерти. Она стояла у
меня в изголовье. Так близко, что я чувствовала ее запах. Она ска
зала:

– Духи и призраки существуют. Смерть – это еще не конец.
– Бледно желтые тени выходят из покоренных могил.
Киска наклонилась ко мне под рев только что похороненной автостра
ды. И я уже не могла заснуть, потому что я вдруг поняла, что любовь – это
всего лишь смерть, моя постель и новое царство озноба и боли.
Она была точно такая же, Киска, как и в день, когда ее похоронили: те
же волосы на лобке, те же глаза. Ее рубашка слегка обгорела с одного
бока, но жемчужина, вправленная в кольцо, которое Киска носила всегда,
не снимая, вобрала в себя огонь. Смерть окрасила ее губы черным и синим.
Она выдыхала чистейшее вдохновение и произносила слова, и хрупкие
мертвые кости тихонько потрескивали под кожей:
134

Развращенная девочка, но с надеждой на лучшую участь,
ты уже спишь. Как ты сумела заснуть?
Ты уже позабыла наши отчаянные грехи:
ночные обманы, как я лезла к тебе в окно
по веревке, которую ты мне спускала,
сколько раз – я уже перестала считать,
и веревка была как петля у тебя на руке,
не на шее!
Секс нередко случается на людях, когда уже нет сил терпеть;
разгоряченная кожа повторяет изгибы улиц.
И наш безмолвный с тобой уговор, оказавшийся лживым насквозь,
разорвал ветер в клочья своей немотой!
– Слушай. Когда я умирала, рядом не было никого. У меня в
жизни не было никого. Я была абсолютно одна. Если бы ты не бро
сила меня, ОІ, все могло бы сложиться иначе.
– Если бы ты осталась со мной, я бы сделала для тебя все. И
сейчас я бы жила.
– Мертвая, я не нужна никому. Никто не приходит ко мне на
могилу, чтобы разогнать демонов и упырей, хищных птиц и ядови
тых змей. Вот что такое реальность: мы могли бы быть вместе, но я
умерла, и когда я умерла, глухой ветер уронил мне на голову кусок
кирпича.
– Вот что бывает с теми, кто любит.
– Ты все ноешь, что я тебя бросила. Но на мои похороны ты не
пришла. И ты не плакала над моим телом, когда его опускали в могилу.
– Может быть, ты не пришла на похороны, потому что боялась
сломаться – боялась, что просто не выдержишь столько боли. По
тому что реальная жизнь – это боль. Может быть, ты не пришла,
потому что никак не хотела смириться с мыслью, что меня уже нет,
и мы больше не будем вместе. И я уже не смогу тебя защитить, и
особенно – от одиночества. Или, может быть, ты не пришла, чтобы
вдруг не проникнуться мыслью, что ты тоже умрешь. А если так,
ОІ, то почему ты позволила, чтобы меня похоронили? Ты могла бы
их остановить. Ты уже делала так, и не раз. Я знаю. Даже когда не
была влюблена до безумия. Почему ты ко мне не пришла, когда я
лежала в гробу еще в морге? Ты могла бы лечь рядом со мной, могла

135

бы трахнуть меня рукой – и не было бы никаких похорон. И почему
ты не бросилась в пламя, когда мое тело сжигали в печи крематория?
Мы могли бы заняться там сексом, в огне. Знаю, что ты увлечена
Ближним Востоком. Ты могла бы меня спасти, если бы захотела. Но
ты ничего не сделала, ничего. Потому что ты не хотела, чтобы я жила.
– Неужели любовь ничего для тебя не значит?
– Я не прошу ничего сверхъестественного. Я говорю о простом
человеческом отношении. Ты могла бы купить мне духи. Думаешь,
мне приятно ходитьвонять – теперь, когда я умерла? Ты могла бы
взять с чьейто могилы цветок и принести его мне. Ты могла бы меня
напоить. Допьяна. Красным вином. Да, это было бы лучше всего. А
потом мы бы с тобой развлеклись.
– А что еще делать мертвым?
– Ты не умеешь любить, ОІ. Вот в чем твоя беда.
А я ей сказала, что это она не умеет любить. Поэтому и умерла.
И мне очень обидно выслушивать эти упреки, ведь я всегда остава
лась ей верной. Потому что люблю ее сильносильно.
Я ее не бросала.
Это она меня бросила.
Но она как будто меня и не слышала. Как это было всегда, когда
мы были живы. (Или это была не она, а всего лишь оживший труп с
волосами, как у моей любимой.)
– И вот оно, лишнее подтверждение, – сказала я. – Тебе все
гда было плевать на меня. Всегда.
– Ты меня сильно обидела, – сказал труп. – Но сейчас у тебя
есть возможность исправиться и доказать, что ты умеешь любить.
– Помнишь Наливку и Имечко, наших с тобой одноклассниц?
Они сговорились против меня. Имечко плюнула в бокал с красным
вином; Наливка передала бокал мне. Потому что им было завидно,
что у нас с тобой все хорошо в постели.
– Вот что ты сделаешь: ты сожжешь ногу Наливке и заставишь
Имечко признаться, что ей нравится убивать людей. Знаешь, Имеч
ко раньше была проституткой. Дешевой уличной шлюхой. Причем,
не просто дешевой и уличной. Она промышляла в таких закоулках,
куда не сунется ни одна уважающаяся себя проститутка. И брала в
рот у каждого, кто хотел ей засунуть, чуть ли не забесплатно. И ее
слюна стала, как яд. Как отрава. Лепесток, принесла мне цветы на

136

могилу. Имечко плюнула на цветы, а потом – на Лепесток. Сейчас
Лепесток вся в морщинах.
– Помнишь Лаладж? Ту малышку, что все время ходила за мной
и обожала все, к чему я прикасалась. Имечко добралась и до нее. И
этот ребенок, забыв, кто такая Имечко, назвала ей мое имя. Имеч
ко перекрутила ей волосы и подвесила на волосах на гвозде. Никто
не знает, как она мучается, малышка.
– Я знаю, ОІ: ты великий поэт, и все твои стихотворения – обо
мне. Я не отрицаю, что эти слова хранят любовь. Любовь ко мне. Но
мы обе знаем, что слова – лживы. Я не стану тебя осуждать и не ста
ну тебя ненавидеть за то, что ты лжешь каждым словом. Я знаю, что
вся твоя жизнь – во мне. И я клянусь тремя норнами, этими старым
ведьмами, что распоряжаются нашей судьбой, или этой собакой о
трех головах, я клянусь моей мамой, и пусть мир услышит эту не
жность в моих словах и будет нежен и ласков со мной, так вот, я кля
нусь: я люблю тебя и всегда буду верной тебе. Ты почемуто решила,
что я тебя бросила. Но у меня никогда не было никого, кроме тебя.
– И если я лгу, пусть змея, похожая на мужской член, свернет
ся кольцом на моих костях, и поселится там, у меня в могиле, и бу
дет шипеть на меня непрестанно.
– Потому что я люблю только тебя.
Теперь мои чувства вернулись к жизни, проснулись после сто
летнего сна, подобно Спящей Красавице – ибо чувствам положе
но спать, и особенно самым кошмарным и мерзким. Теперь я стала
свободной, еще до того, как проснуться, и попросила Киску: рас
скажи мне про смерть.
Киска откинула со лба свои длинные влажные волосы, что были
под ней и над ней, и сказала:
– Загробный мир населяют демоны. У демонов тоже есть хуи.
Там, в царстве смерти – источник всей человеческой жизни.
Мировая вода. Все воды стекают сюда, в смертный мир, и вновь
поднимаются вверх. И еще там лежит яйцо – единственный в мире
объект без источника происхождения.
Каждый раз, когда наступает конец света, это яйцо разбивает
ся пламенем. И пламя сжигает остатки тройственной реальности.
Там есть еще одно пламя, что зовется ОгоньКобылица. Вот ис
тория этого пламени:

137

Жилбыл один мальчик, которому претила мысль, что на свете
есть люди, и что люди рождают детей.
Он не знал, что ему делать со своей неизбывной яростью, и пе
редал ее мертвой лошади. Она сидела в воде.
Напоенная яростью, она сделалась входом в Ад.
Там, на южной оконечности мира, у нее изо рта вырвалось
пламя.
Я прошла сквозь эти губы и спустилась до самого низа, минуя
загробный мир, населенный демонами, в бездонную яму. В дыру, в
пещеру.
Я оказалась в аду, где живут мертвые люди.
Люди умирают, чтобы узнать чтото такое, чего не могли узнать
раньше, при жизни. Смерть – это знание. Вот почему и живые тоже
ищут пути в царство мертвых. И там я спросила у первого встреч
ного мертвеца, почему в мире есть зло.
И безымянный мертвец мне ответил: «Раньше, до сотворения
мира, не было ни добра, ни зла, а потом появились люди, и люди
стали рожать детей».
Я: «А до людей чтонибудь было? До того, как они начали тра
хаться и рожать? До зла и добра?»
Мертвец: «Было».
Я: «Что?»
Мертвец: «Околоплодные воды. Иными словами, то, что было
внутри, изливалось наружу и изливается до сих пор, а то, что было
снаружи, вливается внутрь, то есть, «внутри» и «снаружи», как тако
вых, нет вообще. Нет и не было. Были лишь демоны. А когда началось
сотворение мира, демоны сделались злобными и испорченными».
Я: «А что их испортило, демонов, ведь тогда еще не было порчи?»
Мертвец: «Они преисполнились яростью. Их взбесило, что в
мире теперь появились люди, и что люди рожают детей. Люди ис
пользовали свое семя только для воспроизведения себе подобных.
Кстати, в те времена семя было у всех: у мужчин и у женщин.
А демоны хотели, чтобы семя всегда оставалось лишь семенем,
и они собрали всю сперму, до которой сумели добраться, и заму
ровали ее в пещере. В темной пещере, в каменной толще высокой
горы – на самой вершине, где демоны жили еще до начала творе
ния. Патала. Так называлось их общее чрево. Патала – область по
тустороннего мира, единое тело всех демонов.

138

Вскоре демоны собрали все семя, которое было в мире. Но имто
хотелось, чтобы его вообще не было. В мире людей. Ибо демоны сдела
лись жадными и нетерпимыми: нетерпимыми к сексу и порнографии.
Сотворенные люди сотворили себе богов. Боги – может быть,
в силу своей природы, может быть, отвечая людской потребнос
ти, – были вечно голодными: и людям пришлось их кормить.
Демонам не понравился и такой способ воспроизведения: со
творение посредством воображения. У воображения тоже есть
семя. И демоны украли всю пищу, предназначенную для богов, и
боги, лишенные корма, оголодали.
Мир, изглоданный голодом, впал в нищету и убожество. Весь
мир, кроме демонов – которые не от мира сего. В сотворенной все
ленной почти не осталось семени».
Теперь я очень внимательно слушала, что говорил мне мертвец.
Мертвец: «О, боже, – воскликнул один из людей, – и как нам
теперь жить?! Как победить зло? Мы даже не знаем, что это такое
– зло, но мы все равно голодаем. Зло проникло в наш мир. Может
быть, это наша вина? Или наших богов? Может, мы сами призвали
свою погибель?»
– Киска, – воскликнула я, – я хочу тебя трахнуть.
Но она продолжала рассказывать, что это значит – быть мертвой:
– Мертвец рассказал мне, как люди устроили демонстрацию,
чтобы выразить свой протест против демонов, которые были оли
цетворением зла – неизбежного, неотвратимого зла, потому что
убежище демонов было недосягаемо и поэтому несокрушимо. Все
сокровища мира были сокрыты в их тайном хранилище семени.
В общем, люди кричали и возмущались, но боги кричали гораздо
громче, потому что они не хотели умереть от голода. Они были –
боги, а боги всегда истеричнее людей: они более эмоциональные, они
быстрее впадают в отчаяние, и напугать их значительно проще.
Боги поняли, что без помощи демонов им не выжить. И они об
ратились к одному демону, который был не такой, как все. Который
убил своего отца. Который был сам по себе – потому что везде был
чужим, даже среди своих. Он жил на кладбище вдали от людей и дру
гих демонов. Компанию ему составляли змеи и крысы, извечные
спутники демонов. И его не заботило семя. Он правил в своем оди
ночестве, пусть даже подданных у него не было.
Я: «Это же мальчикпанк!»

139

Мертвец: «Однажды подруга мальчикапанка, Крыска, спроси
ла, почему он так любит кладбища».
И вот что ответил ей мальчикпанк:
«Я увидел, как мой отец пялит мою сестру. И я подумал, что надо
это прекратить. Когда я отрезал ему голову – голову, а не член, – я
стал еще более одиноким.
Его голова скатилась мне на руки, и остается у меня в руках по
сей день. Видишь, он похож на яйцо, этот череп. Две его половинки
я называю небесами и адом».
Слова мальчикапанка возбудили его подругу. Ее возбуждало
все сущее.
Мертвец помедлил.
«Мальчикпанк выслушал богов и согласился восстать против
своего племени».
Я: «Почему?»
Мертвец: «Он не хотел оставаться прежним. Он был одинок, и
поэтому знал: он чужой даже среди своих, а это значит, что своих у
него и не было. Вот почему он ушел от всех.
Вот почему он поселился на кладбище».
Я: «И ему было не страшно на кладбище, одному?»
Мертвец: «Если у жизни когданибудь снова появится шанс про
явиться в мире, это будет жизнь в небытие».
Мальчикпанк согласился, по своим собственным, панковским
причинам, выступить против демонов; он использовал землю как
средство передвижения, чтобы добраться до дальней страны у себя
в сознании; он сражался и победил, разгромив своих, которые были
ему не свои.
Город демонов затопило водой и выжгло огнем: тело тонуло в
воде и сгорало в пламени.
Крыска вышла на это взглянуть. Как будто она никогда в жиз
ни не видела гибели и разрушения. И вот, наблюдая за тем, как мир
превращается в могилу, она увидела здоровенную толстую крысу.
Крыса – вернее, крысюк, – сидел у нее на коленях.
«А ты кто?» – спросил он.
Глупая девочка не узнала своего собственного ребенка. Маль
чикпанк не хотел, чтобы у них были дети, так что этим ребенком
был сам мальчикпанк, весь в крови и в ошметках плоти убитых им
демонов.

140

Если у жизни когданибудь снова появится шанс проявиться в
мире, это будет жизнь в небытие.
Или так: вот мир павших демонов. Мир как сплошная могила.
Ребенок плачет.
Он видит женщину, про которую думает, что она его мама, и
тянется к ее груди. В самом конце – или, может быть, в самом на
чале, – мира. Она видела ужас и смерть; мир только что рухнул у
нее на глазах: она вся в крови и в ошметках плоти.
Он хочет кушать. Хочет выпить ее всю, до капли. Его жажда
сильнее, чем жажда любого ребенка, который не знает отказа ни в
чем. Он выпивает весь ее страх перед мужчинами, всю ее злость на
мужчин, весь ее ужас.
Теперь, освободившись от страха и злости, она поняла, что кры
сенок – это ее любовник. Мальчикпанк.
Вот что значит быть мертвым, – сказала мне Киска.
Но я знала, что это неправда. Хотя Киска пришла ко мне в обли
ке трупа, она была не мертва. Киска – неисправимая лгунья.
И всегда была лгуньей.
Даже когда мы лежали в постели: она – снизу, я – сверху.
Она меня бросила, Киска; а я хранила ей верность. Всегда.
Мне хотелось сказать ей, что такое смерть на самом деле.
Смерть – это потеря любви. Единственная настоящая смерть –
это потеря любви. Я спорила с Киской, потому что она была лгунь
ей; я с ней спорила так же, как она – со мной. Что начало всего, что
есть в мире, заключено в сновидениях:
Мы были в школе. Я шла за тобой.
Как только мы поняли, что нравимся друг другу, мы сбежали из
школы и от моего папы. У нас был секс, много секса.
Помнишь: на утро после той ночи, в первое утро мира, я увиде
ла, как ты сидишь за столом вместе с другими девчонками. И ты
оттолкнула меня, на глазах у всех – я не знала там никого, – но ты
отвергла меня перед всеми.
Ты не знаешь, что было дальше. Ты не знаешь, как мне было
плохо. Ты вообще ничего не знаешь.
Когда ты меня оттолкнула, мир превратился в сплошной пус
тырь. А я не хотела быть на пустыре. Но мне некуда было идти, по
тому что весь мир превратился в безбрежную пустошь, так что мне
оставалось одно: вообще не быть. Но не быть – это страшно. Не

141

быть – это невыносимо. И я поползла, как безногий пират, из это
го места, где одна пустота, к тому единственному пространству, что
еще оставалось…
Во мне, у меня… клочок земли… у меня в голове… смутное вос
поминание…
Порывшись в памяти, я припомнила двух девчонок, которых
любила раньше – до того, как узнала тебя. Пока я не узнала тебя, у
меня в жизни не было никого.
Я выбрала К——, потому что она была плаксой, и ходила за мной,
как хвостик, и я совсем ее не боялась.
Я ужасно стеснялась, но у меня, кажется, не было выбора: я по
звонила К—— Но как только мы разговорились, я перестала робеть
и стесняться прошлого.
Пока она мне рассказывала о себе, что теперь она – он, и об
щается только с мужчинами, я наклонилась и открыла коробку, ко
торую ктото поставил мне под ноги.
Ты опять врешь мне, Киска. Я еще не великий поэт. Да, я стану
великим поэтом – но это будет еще не скоро. Зато я лишний раз
убедилась, что ты ничего про меня не знаешь.
В коробке лежали книги. Мои стихи на голландском. Книжка
вышла в голландском «Пингвине». Да, я была настоящим поэтом.
Теперь, когда у меня вышла книжка, можно было звонить И——,
другой девочке. Если бы я позвонила ей просто так, она бы не стала
со мной разговаривать… но теперь, когда меня издали в голландс
ком «Пингвине»…
С И—— все было так же, как с К——: я любила ее, а потом бросила.
Пока я искала ее телефон – я ненавижу искать телефоны; сра
зу же начинаю беситься, – так вот, пока я искала ее телефон, я од
новременно рассматривала свою книжку. Там, внутри, были мои
фотографии, почти в обнаженном виде – в свое время я много сни
малась для порноизданий, – фотографии, подтверждавшие мое
криминальное прошлое.
Вот только прошлое, как оно представлялось на этих фотках –
на самом деле, такого не было. На одном снимке, там, где на мне
было боа из перьев, я стояла, наклонившись вперед так низко, что
грудь откровенно вываливалась из бюстгальтера. Бюстгальтер был
изысканно сексуальным, и, вообще, выглядела я шикарно. Но ведь
это неправда. Когда я снималась для порно, в этом не было ничего

142

изысканного и шикарного. Сексбизнес – занятие сомнительное
и грязное.
Наверное, та фотография была из твоих снов обо мне.
Мертвая девочка не ответила. Мертвые никогда не отвечают.
– У меня чуть не случилась истерика. В моей книге почти не
осталось стихов. Там были только мои фотографии в образе пор
нографической девки с пиздой напоказ. Я знала, кто виноват. Мой
агент! Она виновата во всем, что со мной было плохого…
Теперь мне было просто необходимо связаться с К—— и И——.
Других подруг у меня не осталось. Они – последние. У меня был
телефон, только он не работал. Потому что я больше не знала ничь
их номеров. Каждый раз, когда я набирала номер, этот номер тянул
за собой другой номер… и все эти бессмысленные номера склады
вались в лабиринт, лабиринт внутри телефонной трубки, лабиринт,
из которого мне уже никогда не выбраться. Никогда. Похоже, те
перь я и вправду обречена.
Обречена на неизбывное одиночество.
Потом я оказалась в какомто книжном магазине, где все стены
были заставлены книгами. И что самое удивительно и приятное: хо
зяйкой этого магазина была К——, моя подруга, которую я искала.
Я хотела послушать стихи – в магазине как раз начинались чте
ния, – но мне пришлось слушать, что говорила мне К——. Она го
ворила, и ее слова оживали: мой агент ведет переговоры с голланд
ским издателем. Издатель пролистывает мою книжку и говорит:
«Материал устарел». Я поняла, что он имеет в виду: мои порногра
фические фотографии.
«Нам бы сюда пару снимков, где она писает», – продолжает он.
Мне пришлось выслушать весь разговор этих придурков, до пос
леднего слова, а мне так хотелось попасть на чтения. Потому что се
годняшний поэтический вечер обещал быть интересным: одна ита
льянская поэтесса читала свои стихи. Женщина и итальянка – это
действительно многое значит. Мне очень хотелось ее послушать. Но
со мной приключилась истерика. Я все повторяла: «Нет, так нельзя!
Это нельзя издавать! Это же моя книга! И я не хочу, чтобы люди по
думали, что я и вправду такая: низкопробная шлюха с грязных пор
нокартинок!» Как будто мне было не все равно, что подумают люди.
К—— сказала, что я могу позвонить с ее телефона. Это был пер
вый лучик надежды за всю мою беспросветную жизнь. Надежда

143

стала началом бунта: я поняла, что надо сделать! Я обзвоню всех
своих любовниц!
Я им скажу: «Я тут придумала одну штуку. Надеюсь, у нас все
получится…
Вы проникните в «Пингвин» под видом подлинных служащих.
Все равно никто из настоящих «пингвинов», и уж тем более – та
мошний босс, не отличит одну женщину от другой. Ничего делать не
нужно: просто слегка просверкайте сиськами. Как я на тех фотках.
Вам надо внедриться в «Пингвин» до того, как моя книга посту
пит в продажу. И там, в издательстве, в лабиринте из книг, вы най
дете мою – и на каждой моей порнофотке тисните штамп. Боль
шими жирными буквами: ЛЕСБИЯНКА.
Вам все ясно, девочки?»
И все получилась, как я задумала. Большие пингвины даже и не
заметили, что штат их сотрудников изменился – как и содержа
ние их книг. Они вообще не читают книги, которые издают.
Так что лучше я буду живой, чем мертвой, – закончила я. –
Живым всяко лучше, чем мертвым.
Услышав эти слова, мертвая девочка отвернулась и сразу ушла.
Она опять меня бросила.
Но я знала: на самом деле, она не мертва – и поэтому я ее бросила.
Освободившись от ее давних объятий, освободившись на крат
кий миг от своих сексуальных желаний, я проснулась. Проснулась
и сразу спустилась вниз, на дно мира. Туда, где девчонки уходят в
пираты. В первое утро мира.

ÈÑÒÎÐÈß ÀÍÒÈÃÎÍÛ
Гегель, или паноптикум, видит все, кроме начала мира. В этом
начале, которое до сих пор только начало, была – есть – моло&
денька девчонка.
Неважно, как ее имя. Ее называли Король Киска, Кисонька,
Остракизм, О, Анж. Одно время ее называли Антигоной…

Èç ëè÷íîãî äíåâíèêà Àíòèãîíû
так что я сбежала вырвалась за пределы бросила все называйте, как
вам больше нравится

144

потому что все это – кусок дерьма. Этот мир, где я жила. Я не
буду вдаваться в подробности, потому что любая подробность –
это лишь повторение, это все уже было, и все повторялось опять и
опять, вся история, все истории, что существуют с начала времен и
повторяются снова и снова, зайдите в любую книжную лавку, и вот
они – все истории, все наши истории, ну, пусть не наши, но мои –
точно, эти бесконечные повторения, которые я называю образа
ми, для меня они как тюрьма. Как тюрьма. Куда меня собирался
упрятать Креон, мой так называемый папа, хотя он и не настоящий
мой папа, для этого он недостаточно извращен. Хотел упрятать меня
в тюрьму. С глаз долой. Хотел отрезать мне голову – даже страшно
подумать, чего он хотел еще.
Я не стану жить в мире, где паранойя – единственный способ
познания.
Если бы этот мой новый папа запер меняв тюрьму, это было бы
повторение, потому что… знаете, что такое тюремная жизнь? С чув
ственной точки зрения тюремная жизнь – это сплошная скука,
потом – принудительное исчезновение личности, потому что тю
ремная жизнь – это сплошь повторения, так что я и раньше жила в
заточении, до того, как Креон собрался упрятать меня в тюрьму, до
того, как настало то будущее, из которого я сбежала, будущее, в
котором Креон заключил меня в тюрьму.
Так началось царство сплошной тюрьмы. Так началось царство
лжи. Рядом. Бок о бок. Тюрьма и ложь:
Не волнуйтесь. Я все объясню.
Вы не знаете, кто мой отец. Вы даже не знаете, что у меня был
настоящий отец. Но, опять же, вы меня просто не знаете. Имя мое
го отца было напрочь забыто, потому что – как мне сказала одна
девчонка, – он был преступником и убийцей. Он был отпетым мер
завцем, законченной швалью. О таких, как он, не говорят. Потому
что в нем не было ничего человеческого. Мой настоящий отец воп
лощал в себе все, что есть в мире враждебного человечности. Вот
почему мне всегда говорили, что у меня нет отца.
В частности, так говорил Креон. Мой поддельный отец.
Я знаю, что сделал мой настоящий отец. Я знаю все, что он сделал –
так что я знаю, чем пахнет моя кровь. Я знаю, что это значит: быть
человеком. И я никогда этого не скрывала. Когда мне говорили, что у

145

меня нет отца, я знала, что самым своим отрицанием они подтвер
ждают, что он был и есть; они выдавали себя за него, за моего отца,
виновника моего кровосмесительного рождения – каждый раз,
когда они мне объясняли, какая я гадкая, дикая и распутная.
Мне хотелось вернуться туда, к моему рождению.
Надо ли мне называть имена моего рождения – вам, которые
думают, будто им запрещено произносить эти слова?
Мой настоящий отец воздвиг свое царство на отцеубийстве, но
отцеубийство скрывало еще более тяжкое преступление: исчезно
вение женщин.
Да, у меня есть свои недостатки, но я, бля, никогда не вру, и мне,
бля, все надоело, так что я бросила все к чертям и уехала на своем
мотоцикле. Антигона на мотоцикле. Креон грозился упрятать меня
в тюрьму, а взяла его деньги и потратила часть этих денег на покуп
ку японского мотоцикла. Чтобы касаться ногами земли.
Я сказала себе: надо отсюда валить. И еще надо учиться видеть.
И я коечему научилась, когда увидела сон. Вечером накануне я ка
талась на своем мотоцикле по какимто проселкам, которых не зна
ла. Я вспоминала о том, что теперь мы с сестрой остались одни. Мо
жет быть.
В тот вечер:
ночь – горы – там были какието люди, они сидели в озерах.
Гребни гор упирались во тьму. Озера скрывались в расщели
нах.
Вся страна – горы.
Чуть позже. Мне захотелось вернуться к горячему черному озе
ру. И войти в воду. В холод.
Идти значит вернуться.
Когда у меня получилось вернуться, случилась беда. Теперь ря
дом со мной был какойто мужчина, намного старше меня. Но я не
смогла войти в воду, потому что нам надо было успеть уйти до того,
как несчастье захватит всю землю.
Ему надо было в больницу, моему спутнику, но единственная
больница, куда я могла его отвести, единственная больница в окру
ге располагалась внизу – в темном, зеленом мире. Я просидела в
приемной всю ночь: ждала, когда он выйдет из операционной.

146

Ждать было скучно, и, чтобы както разлечься, я слушала пластин
ки. На вертушке. Произведения Артура Миллера. На стороне 1. На
стороне 2 были какието песни.
Проигрывателивертушки давно уже вышли из употребления.
Ими больше никто не пользуется.
Операция закончилась; он вышел ко мне.
Под самой нижней землей есть земля трущоб: узкие тропки про
ходят между хибарами из алюминия и бумаги, отделяя их друг от
друга. Дома – только стены и ничего больше. В грязи, перемешан
ной с мусором, видны глубокие дыры. Какието странные пятна.
На веревках, протянутых между бумажноалюминиевыми строе
ниями со слепыми окнами без стекол, сушится выстиранное белье.
Я забралась на вершину этого грязевого холма. Я прошла мимо
ряда дверей в бумажноалюминиевой стене справа. И открыла чет
вертую дверь. Там, внутри, была пара геев.
Там были еще какието люди, и все мы набились в машину…
В этой машине, которая ехала по дороге, парень, похожий на
моего бывшего бойфренда – потому что он был такой же худой и
блондинистый, – сказал нам:
– Я еду в Японию.
Его, наверное, никто не слушал, потому что никто не спросил,
почему.
– Я еду в Японию лечиться от алкоголизма. Мы здесь все алко
голики.
Я подумала, что в этом есть свой резон. И тут парня стошнило.
Прямо на меня.
Я сказала ему, что мы едем навстречу беде. Сейчас весь мир
мчится навстречу беде, и, собственно, все уже началось: всемир
ное бедствие.
Это случилось ночью, в горах. В ту ночь, когда я вернулась в
горы. В какойто миг, заключенный внутри той ночи, ктото шаг
нул вперед, но под ногой не оказалось земли. Земля распадалась на
части, земля исчезала. Земля превращалась в сплошную грязь. И
вскоре там не осталось уже ничего, кроме этой хлюпающей грязи.
– Его затопляет, наш материк в северовосточной оконечно
сти мира. Он уходит под воду, – повторяю я, чтобы все меня по
няли. Все, кто был в той машине, которая ехала по дороге. –

147

Единственный способ остановить это неудержимое погружение,
единственный способ спасти хоть чтото от нашего мира – перета
щить всю воду, что теперь стала частью суши, на север. В Канаду.
Но я знала, что это неосуществимо на практике – что наша
часть мира обречена.
Когда мы вернулись в тот дом из бумаги и алюминия, парня
опять стошнило. И опять – на меня. Я ненавижу запах блевотины.
Больше всего на свете я ненавижу запах блевотины и лоботомию.
Может быть, со мной чтото случилось в детстве – чтото, чего я не
помню. Я достала салфетку, левой рукой, и стерла с себя эту теп
лую жижу. Потом бросила эту салфетку, которую я называла «бле
вотной салфеткой» в раковину на кухне. Раковина была белой. Я
тщательно вымыла левую руку.
Пока я мылась над раковиной, мне представилась татуировка в
стиле европейского графического романа.
Я смыла с себя всю блевотину. Пит, которого я знала и в яви, за
пределами сна, сказал вместо того, чтобы спросить:
– Давайка посмотрим твои татушки, – и, не дожидаясь отве
та, задрал футболку у меня на спине, так что мне пришлось отойти
от блевотной салфетки, что лежала в раковине.
В левом углу.
Я подумала: ему просто хочется посмотреть на меня голую. Но
какого черта?! Я не люблю, когда меня видят голой.
Он смотрел на меня, и я думала: хорошо, что он на меня смот
рит. Это всегда хорошо, когда на тебя ктонибудь смотрит.
встала рано, сразу же села на мотоцикл, на следующее утро, пока
пока, папа, я его похоронила, так что все кончено
Воспоминание о голосе Креона: Женщин надо учить подчиняться,
так же как и мужчин
после кошмарной поездки через пустыню, 106 градусов по Фарен
гейту бьют по башке
какая она всетаки безобразная, Калифорния, здесь, вдалеке от
океана. Равнина – как плоскость, но еще не настолько плоская,
чтобы небо над нею казалось больше, чем просто небо. Здесь

148

ничего не растет, на этой желтокоричневой плоскости. Здесь ни
чего не растет.
– И рыбу там ловят в плавательных бассейнах, – как сказала
об этих краях одна блондинка из мексиканской закусочной.
Здесь почти нет дорог, кроме одной автострады. Когда я снова
съезжаю с шоссе, чтобы заправиться, дальнобойщик, стоящий в
очереди за мной, говорит, что меня, наверное, оштрафуют на пре
вышение скорости – тот коп, что гнался за мной по шоссе.
– Нет, он спешил на пожар.
Кстати, там было два копа. Второй тоже ехал за мной, а потом
обогнал.
Там чтото горело. Во многих местах, вдоль дороги.
Второй дальнобойщик интересуется, не сварюсь ли я в своей
кожаной куртке. В ответ я спрашиваю, что случилось с погодой. 106
градусов – осенью!
Он отвечает, что погода, она как правительство: никогда не зна
ешь, что оно там затеет назавтра.
– Ну, почему же не знаешь, – может быть, я веду себя слиш
ком самоуверенно, подавляю народ своим авторитетом, – напри
мер, можно с уверенностью сказать, что оно отберет у тебя все день
ги. – Мне вспоминается один старый друг, бывший друг,
способный, наглый, напористый журналист. Так вот, однажды он
написал в одной из своих журнальных колонок, что все люди, кото
рые болееменее чегото стоят, живут в НьюЙорке. Потому что вне
этого города нет ничего…
Мы с дальнобойщиком рассмеялись.
От этого солнца у меня скоро мозги расплавятся.
Опять – на дороге. Я уже начинаю тревожиться: может быть,
плавящиеся мозги – основная причина дорожнотранспортных
происшествий. Потому что теперь вся автострада – сплошные ава
рии, автомобильные или мотоциклетные. Сложно сказать навер
няка. Все – в одной куче. Жуткие разноцветные груды из оторван
ных человеческих рук и ног и искореженного металла. И все
присыпано битым стеклом. Асфальт залит красным. Красные про
жилки, красные узоры: алые отражения солнца, забывшегося на
небе. Ночи сегодня уже не будет.
Мои мозги.

149

Я еду по этой дороге уже много часов: и теперь все меняется:
Холмы, дома – как будто здесь начинается мир. Горный кряж,
где дороги петляют и вьются, поднимаются вверх и ныряют вниз –
сквозь плотный воздух, который как будто завис над миром.
Я продираюсь сквозь этот воздух к скоплению какихто забро
шенных зданий. На одном здании – вывеска. «Мотель». Повсюду
вздымаются горы.
Как он там говорил, тот мужчина, которого звали Креон?

Для этой мерзавки темница не подойдет. Замуруйте ее в пеще
ру. Похороните ее заживо – оставьте ей там еды, чтобы никто
потом не говорил, что Государство в моем лице, ибо я есть Го
сударство, заслуживает порицания за жестокосердие. У нее
будет достаточно времени, чтобы вспомнить всех мертвых, ко
торые были забыты. Пока она будет сама умирать от голода.
…я подъезжаю к щиту, на котором написано: «Проезда нет: дорога
в аварийном состоянии».
Я решаю пройтись пешком.
Все у меня под ногами и все, что вокруг – коричневое, кроме
зелени, которой здесь больше, чем неба: бурого неба над головой.
Если пройти еще дальше, то куданибудь я, наверное, приду.
Я поднимаюсь еще с полчаса и уже вижу гору из соседнего мира.
В этом мире цвета различаются четко: вот зеленый, а вот – ко
ричневый. Линия цветораздела, как я ее вижу, располагается па
раллельно горизонтали, на которой стою я сама на своей горе.
Когда я была маленькой, мне однажды приснился холм, который
был не совсем горой. У него была странная форма: нечто среднее меж
ду маленьким зверьком и мужским членом. Потом я увидела такой
холм наяву, на западе Англии. Верхняя половина горы, на которую я
сейчас смотрю, такая же, как те холмы: в Англии и во сне из детства.
Солнце облизывает ее склон.
Переписываю, пока мастурбирую, чтобы можно было писать –
то есть, видеть – более четко и ясно:
войти туда – значит пройти гору насквозь: замок, там в замке –
изысканные, запредельные удовольствия, бархатные одеяния и цар
ский пир, и еще – круглый стол, только теперь он прямоугольный

150

взобраться на эту скалу – значит кончить
Я собираюсь войти туда: к воде; сейчас жарко; бревно лежит у
воды; мухи и тараканы – повсюду; мухи хотят облепить меня всю,
стать моей второй кожей, но я говорю им:
– Кыш.
все начинается глубоко внутри, в самой чаще этого леса, и на
ружу ему не выйти. Холодный лес исчезает, потому что сейчас я
могу кончить в любую секунду; я заблудилась в лесу; это и есть лю
бовь; кончить еще раз – как перелезть через изгородь, на прилега
ющую территорию. И еще раз, и еще. Бесконечно.
Меня так и не оштрафовали за превышение скорости.
Доктор вводит свой инструмент мне под кожу. Ведет по ноге – из
нутри. Инструмент выходит наружу под моей правой срамной гу
бой: я наблюдаю за тем, как доктор делает дырку у меня в бедре, на
внутренней стороне. Я смотрю на него и думаю: я не хочу, чтобы то,
что сейчас происходит, происходило. Я не хочу. И в то же время я
думаю: это не важно, что я себе думаю. Я знаю: то, что я думаю, не
имеет вообще никакого значения, – и мне хочется, чтобы у меня
опять были чувства. Но в нашем мире это так страшно – чувство
вать. Когда я ухожу от доктора, моя походка – какаято странная,
неестественная. Так что мне волейневолей приходится осознать,
что мне всетаки сделали операцию.
Снова на мотоцикле
дни – сплошные деревья; деревья, деревья – и вот я уже вооб
ще ничего не вижу.
вторая ночь в этом маленьком городке, теперь город как будто
ожил.
в центре этого городка – озерцо с черной стоячей водой. здесь
живут птицы – не люди.
белая дикая утка глядит в одну сторону; черная – в другую. пят
нистая птица движется мимо двух первых, которые замерли непод
вижно. По зеленой лужайке проходит какойто подросток, бритый
налысо.
Я уже ничего не вижу. Женщина в розовой маечке на бретель
ках и в розовых шортах, толстая и симпатичная, говорит, что, что
здесь хорошо, ей здесь нравится, а ее сыновья кричат, что они

151

поклоняются мотоциклам, как божеству, а в том городе, где родил
ся ее муж, и где они жили раньше, в Бейкерфильде… так вот, это,
наверное, самое жаркое место на свете.
как будто все уже кончилось, и ничего больше не существует.
Мать моей матери, которая до сих пор укладывает свои белые во
лосы с синеватым отливом в высокую прическу и выглядит в точ
ности, как Джоан Кроуфорд, как будто Джоан Кроуфорд еще жива,
говорит:
– Это ночи печали и страха.
Первый этап ухода – потеря способности видеть.
Что я сказала Креону:

Я согласна с твоим приговором: отправить меня в тюрьму, на
смерть. Я ухожу добровольно. Я покидаю ваш мир.
В тишине, в темноте, в одиночестве.
В гулких пещерах, где северный ветер, я – дитя, кричу в пол
ный голос; мчусь с табуном лошадей по крутым горным скло
нам такая же дикая и свободная, как они.
Я вижу во сне:

Íàñòðîéêè íî÷è
Мне повезло: в это время всеобщей бедности у меня есть работа.
Сейчас я живу в СантаБарбаре. Живу просто на пляже, потому
что теперь у меня нет дома. В общем и целом все это похоже на Нью
портБич, когда там проходит джазовый фестиваль.
Тут много музыки, вот почему я собираюсь остаться на этих пес
ках, хотя здесь негде спать.
Все мои драгоценности лежат в шкатулке. Шкатулка тоже моя.
Но мои драгоценности – самые лучшие и красивые: все они сдела
ны из кусочков цветного и почти прозрачного стекла.
Сейчас на пляже из людей – только девчонки, которые зани
маются сексом с другими девчонками. Я – не такая, как эти девоч
ки. Я, Антигона, теперь бездомная.
Иными словами, я живу прямо на пляже и в то же время – в
доме моей любовницы, что стоит там же, на пляже.

152

Я живу временно.
Смотрю на людей, что внутри. В ее доме. Вижу, в таком поряд
ке: (1) девочкублондинку; она красивая, то есть мне нравится; (2)
гея, специалиста по иглоукалыванию; (3) себя.
Проверяю все до единой кровати, что есть в этой комнате.
На одной ктото лежит. Высокий парень. Иглотерапевт, которого
я уже видела, только что сделал с ним это самое. Потом я вижу его лицо,
все в крови… и его голова… нет! Я не буду на это смотреть – не могу.
Чтото здесь произошло, в этой спальне – до того, как я при
шла, – чтото такое, о чем я, может быть, знала когдато, но больше
не знаю.
Может быть… слово «высокий» както связано со словом «гей».
Мне уже нужно ложиться спать, я так думаю потому, что у этого
парня, который помоему гей, серебряные ресницы. Да, у него одно
веко пропирсовано двумя серебряными иголками. У него изуми
тельные глаза, очень красивые. И иголки на веке смотрятся очень
красиво. И я тоже хочу такие же – хотя боюсь боли. Но я просто не
знаю, что это больно.
Вопреки боли, я сама протыкаю себе веко иглой. Потому что
так нужно. Кстати, боли почти не чувствуется.
Этот высокий, худенький мальчик оставил свои серебряные
ресницы у меня в руке, так что можно попробовать еще раз.
На этот раз я втыкаю себе в верхнее веко многомного сереб
ряных иголок – у самого краешка глаза. Потому что теперь нужно
так. Я заранее знала, что смогу это сделать, и поэтому сделала. Мне
не хочется отдавать их назад, эти серебряные ресницы, но я знаю,
что надо отдать. И эти ресницы, и мою шкатулку с драгоценностя
ми – отдать этому мальчику.
Наверное, уже очень поздно, и давно пора спать, потому что те
перь я – в спальне. Там столько кроватей, что это, скорей, дортуар.
Я лежу на своей кровати. Подходит девочка, очень красивая, и за
бирается на меня. Я чувствую вес ее тела, и это приятное ощуще
ние. Мне, вообще, хорошо и приятно, когда мы тремся пизденка
ми, хотя настоящее возбуждение приходит очень не скоро.
Она шепчет мне на ухо:
– Трахни меня.
Конечно, я ее трахну.

153

поняла, что была на вершине мира, потому что теперь я падаю: вниз,
по спирали, и падение кажется бесконечным. Мили и мили витков
в пространстве, и вот вокруг уже нет ничего, кроме этих витков.
Мир яви – такой же, как мир сновидений, так что теперь мне без
надобности видеть сны. Я уже ничего не вижу. Падаю вниз, и вер
шина мира опускается вместе со мной; падаю, но ничего не боюсь,
потому что вершина горы никогда не обрушится. Никогда.
Помню, я видела одну вывеску. «Сияние». Пути назад уже нет.
Падаю – на самое дно. Перехожу через бурлящую воду. По мо
сту из металла.
На той стороне попадаю в «нигде» и только теперь понимаю,
что мое путешествие началось.
Ночь сделана из желе желтого цвета. Сегодня концерт Диаманды
Галас. Да, я ее знаю, говорю я девчонкам, которые младше меня.
Город, где я сейчас, стоит на склоне холма; коегде узкие улоч
ки вырываются за черту городка и бегут, извиваясь, к вершине;
очень похоже на Камбрию, только здесь все – темнее, теснее.
Все мы, девчонки, стоим снаружи, на улице. Прямо передо
мной – ДГ, вот только она почемуто похожа на Дина из Чикагско
го художественного института. Кудрявые волосы, грязновато блон
динистые. Но… люди меняются.
Зато в роккоманде ДГ есть одна девушка, Ава. Вот у нее волосы
черные, как у настоящей Диаманды. Только кудрявые. И еще там у
них есть несколько парней, сколько именно, я не знаю – потому
что я на них не смотрю.
Ктото, кого я не знаю или не узнаю, – передает мне тарелку с
желтым желе.
Я встречаюсь почти со всеми парнями из рокнролльной ко
манды ДГ. Единственный парень, с которым не встречаюсь – пол
ный дебил. Он дебил, потому что он ссыт на все, что не движется.
Может быть, так проявляется его страх перед всем, что движется.
Хотя я, конечно, не психиатр.
Я сижу в баре с этими парнями; все, вроде, нормально, и тут
этот придурок достает свою штуку и ссыт. На глазах у всех. Нет, я
не стану встречаться с таким идиотом. Никогда. Но… но, но, но. Тут
уж – как повернется. У нас чтото вроде бы завертелось с одним из
этих рокеров, но… не вышло. Сейчас я нацелилась на второго

154

рокера; но не знаю, нравлюсь я ему или нет. Если нет… тогда оста
ется только этот дебил.
Наверное, я нравлюсь второму рокеру, потому что он обнимает
меня и прижимает к себе. А больше мне в этом городе ничего и не
нужно. Он тянет меня за собой. Вниз, на пол. Пол деревянный. Мы
не то чтобы в самом центре, но все равно все на нас смотрят, все в
этом тайном, подземном баре. Он забирается на меня. Похоже, он
собирается меня трахнуть. А я не хочу. То есть, может быть, и хочу,
но не когда все смотрят. Ненавижу, когда на меня все смотрят. Так
что, пошел бы он на хуй! Теперь мне больше никто не нужен. Ник
то из мужиков.
Я выхожу из бара.
Смерть – это еще один бар, расположенный чуть ниже нормаль
ного мира. Ниже буквально на пару ступенек. Я стою на пороге, но
внутрь пока не вхожу. Двери там нет – просто дверной проем.
С порога, где я стою, мне видно немного. В таком порядке:
(1) Впереди и чуть слева: какойто парень, сидит на деревянном
стуле; лицо – все мокрое, в дрожащих капельках влаги.
(2) Впереди и чуть ниже: капли, срывающиеся на потертый ко
вер, образуют фигуру: концентрические круги, но не полные, а ра
зомкнутые на четверть, из капелек или «зернышек».
(3) Впереди и чуть справа: стоит тот самый дебил. Без штанов.
То есть, в штанах; только спущенных до колен. А вместо члена –
какойто коричневый сморщенный пудинг или плюха из грязи в
узоре из концентрических кругов. Из центра этой фигуры торчит
тонкий кошачий хуек. Текстура этого пудинга наводит на мысли о
слоновьей коже.
(3) объясняет (1) и (2): дебил только что обоссал парня на стуле.
Кажется, с меня хватит. Я ухожу. Теперь я снаружи, хотя долж
на была быть внутри. В этом баре.
Изза этих дождей из мочи я болтаюсь с Диамандой дольше, чем
с кем бы то ни было в моей жизни. Вот, в точности, как все было,
когда мы вышли наружу, на улицу:
– А ты бы хотела переспать с Д? – спрашивает одна девочка,
из ее настоящих подруг.
Вопрос резонный, потому что я вдруг понимаю, что мне нужно
с кемнибудь переспать – я ни с кем не спала уже целую вечность.

155

Я, Антигона.
Но я не хочу этого знать.
– Конечно, – говорю я. Слова вырываются сами, и я понимаю,
что весь мир безумно влюблен в Диаманду. И как только я это осоз
наю, на улицу выходит сама Диаманда, как будто улица теперь ста
ла сценой. Именно так я ее и вижу: застывшей в дверном проеме в
чистом и белом бетонном здании.
Певица сплетничает про Каву, ту девушку с черными волоса
ми. Эта Кава – она вообще не из команды Диаманды. Кава лишь
выступает на «разогреве». На самом деле, признается мне Диаман
да, Кава ей жутко не нравится.
История Кавы: она всегда была рокером и только рокером; в
свое время она была както связана с «Rolling Stones».
Теперь я знаю, что Диаманду влечет к ней, к Каве.
Пора выбираться отсюда. Наверное, поэтому я и иду в магазин
за покупками. В этот пафосный бутик для яппи.
Бутик небольшой: всегото четыре стойки с одеждой. Мир ис
чезает: стоит мне отвернуться от стойки, а потом повернуться об
ратно – там уже нет никакой одежды. Скоро мне нечего будет но
сить.
Теперь из одежды в мире остались только синелевые свитера
необъятных размеров: они аккуратно сложены на четырех полках
у дальней стены. Цвета только осенние: густо оранжевый, корич
невый – безо всяких оттенков, бледно голубой. Я ненавижу лю
бые цвета, кроме черного и красного, только это уже не цвета. Но я
знаю: мне все равно нужно чтото купить. Из того, что здесь есть.
Только я ничего не куплю. Я, Антигона.
Я не хочу.
Я не буду.
Лучше я стану ____.
____ – невозможно, неосуществимо.
Я стану девчонкойпиратом.
Мчусь сквозь пространство.
Земля на северной стороне этой огромной воды сглаживается
холмами. Сначала – зелеными. Потом – краснокоричневожел
тыми. Чем дальше, тем желтого больше. Но зато меньше листвы.

156

Остались только земля и небо. Людей больше нет. И нет указа
телей с географическими названиями: здесь уже нечего называть.
После людей идет бензин. «Это последняя автозаправка на бли
жайшие 80 миль». Помню, я ехала по Восточной Германии. Когда
еще была Восточная Германия. По какомуто глухому проселку.
Далеко от автобана. Я ехала на чужом мотоцикле, и у меня закон
чился бензин.
Наконец, рядом остановился мотоциклист, из местных.
Я похлопала ладонью по баку:
– Бензин.
– Здесь нет бензина, – ответил парень.
Автозаправочных станций не стало.
Коричневый, красный и желтый изгибаются дугой и идут под
уклон – вниз, в коричневожелтый. Больше нет разницы между
подъемом и спуском. Синева простирается параллельно горизонту.
Чем ровнее становится местность, чем больше мне видно зем
ли и неба. Все, что осталось во мне моего, все, что во мне существу
ет отдельно от неба, земли и воды, превратилось в сплошное зри
тельное восприятие. Теперь мне больше не снятся сны; по ночам я
почти не сплю. Мне уже никогда не вернуться домой, потому что
мне не к кому возвращаться.
Я не потерялась. Мое зрительное восприятие становится шире,
и выше, и глубже…
… колонки с бензином стоят на гравии, смешанном с грязью… в
этом оазисе, где есть люди… мальчикбайкер и его подруга стоят,
привалившись к стене, воткнутой в нижнюю горизонтальную плос
кость… в ресторане мужчины с лицами стариков сидят, согнувшись
над гамбургерами с жареной картошкой, лужи красного соуса, зе
леные листья салата… из женщин – только официантки, кроме той
девочки у стены, но она – снаружи…

Человечность снова уходит…
Прощай…
Я не потерялась и не нашлась. Я просто смотрю и вижу.
Начинается зелень.
Как будто зелень уже не имеет значения, это скопление буй
ной растительности – город по имени ВалаВалла, и на внешней

157

границе этой безудержной зелени, когда я обгоняю машину, что
съезжает к обочине, коп в синих зеркальных очках обвиняет меня
в нарушении закона и бросает меня в тюрьму.
Помните эту историю про дочь Кефея? На самом деле, история
очень грустная. Я пишу у себя в камере. Она была незамужней, а
значит – изгоем. Всегда – в опасности. Сколько она пролила горь
ких слез. Горючие слезы текли в три ручья из обоих ее ртов. Она
была счастлива, пока папа не попытался ее убить. До покушения на
смертоубийство она жила с папой в замке, в этом собрании баше
нок и переходов, где каждое сооружение отличалось от всех осталь
ных, где повсюду – вверху и внизу, – была зелень, и где с ней слу
чилось столько всего интересного и удивительного.
Точно как я.
И точно так же, как мне, ей не хотелось покидать свой дом.
Она просто пошла на одну вечеринку…
И как только она добралась до места, она вдруг поняла, что не
знает, где она теперь…
В огромной, отделанной деревом комнате, слишком большой
для бара, хотя это был именно бар… сидело лишь три человека. Две
девчонки и парень. Блондин. И хотя парень был весь из себя при
влекательный, он все равно возбудился и стал ее домогаться. Но
лишь потому, подумала она про себя, что я известная поэтесса, хотя
я еще совсем ребенок.
Мальчик и Андромеда, оба опьянели. И в этом пьяном дурмане,
заполнившем все вокруг, он исчез.
Там было лишь три человека – в комнате, похожей на бар.
Мальчик со светлокаштановыми волосами и две девочки. Он не
сводил с нее глаз. И Андромеда понимала его вожделение. Ей с са
мого начала не верилось, что белокурый красавчик хотел ее пона
стоящему. Трое детишек кудато пропали, чтобы они могли спокой
но заняться сексом.
Андромеда осталась одна со своим бокалом.
Когда она открыла глаза, мальчикблондин обнимал ее, и она зна
ла, что нравится ему вся, – ему нравится все ее тело, каждый учас
ток ее кожи, и не важно, какой участок, и где, потому что он тыкал
своим возбужденным членом ей в живот, прямо через одежду, что
отделяла их друг от друга, но она все равно не верила, что он ее хочет.

158

Как только она начала ему доверять, в ней тоже проснулась же
лание.
Теперь она тоже хотела его.
Она опьянела от этих чувств; и в этом пьяном дурмане мальчик
исчез.
Она осталась одна, а гости, еще совсем дети, потихонечку со
бирались на вечеринку. Похоже, народу придет немало: а значит
ей, Андромеде, будет совсем одиноко.
Ей надо было уйти, потому что ничто в этой комнате – все, что
там было, и все, что там будет, – не спасет ее от одиночества. На
оборот.
Но Андромеда уже не могла уйти, потому что она забыла, где ее
дом. Какникак, отец собирался ее убить. Она не записала адрес.
Она не знала, как зовут хозяина замка. Она не знала, кто он… ка
който архиепископ… чтото вроде того.
Если бы только было, с кем поговорить. Если бы рядом был кто
то, кто сумел бы ее понять. Может быть, ктото из взрослых.
Она заговорила с какимто мужчиной, которого видела первый
раз в жизни. Она объяснила ему, что хочет вернуться домой, в за
мок – но не знает, где он.
Он понял, что она жила гдето на юге. Она увидела карту у себя
в глазах. Дом был внизу.
– … и чуть на восток. – Чуть на восток – значит, чуть влево. –
Неподалеку от Кельна.
– Дотуда можно добраться пешком?
– Ну… – Его «ну» было насквозь пронизано сомнением. – Я
вызову тебе такси.
Она не знала, что так можно сделать.
Как будто фраза: «Я вызову тебе такси», – была ключом, что
открыл дверь наружу, или, быть может, потому, что народу собра
лось уже немало и всеобщее опьянение дошло до крайности, воз
никло большое и единое сообщество, Андромеда все же решилась.
Она вышла из комнаты.
В отличие от меня, Андромеда родилась не от кровосмеситель
ной связи. И ее настоящий отец не довел ее мать до самоубийства.
Ее настоящий отец – не приемный – пытался ее убить.
Она сбежала из дома и вспомнила, что отец пытался ее убить,
потому что «сбежать» значит «вспомнить». «Сбежать из дома»

159

значит «измучиться от тоски по дому, куда уже невозможно
вернуться».
Красивая девочка вышла из комнаты и оказалась в глубоком
снегу. Ночь была тихой и очень спокойной. Белый снег был такого
же цвета, что и черное небо. Ей попрежнему очень хотелось быть
с тем мальчишкойблондином, которого звали Персей, хотя она это
го и не знала. Она хотела его – до боли. Но его не было видно. Ниг
де. Было видно лишь то, что снаружи. Снег. Словно снег – черно
та. Она видела пары: гетеросексуальные пары, как в университете.
Они проходили по узкой тропинке, к входу в это большое здание.
Тропинка делила пространство на две половинки, две плоскости
нетронутого снега. Здание было из красного кирпича.
Из обрывков их разговоров, она поняла, что эти мальчики, эти
девочки идут на собрание Общества молодых консерваторов.
И еще она поняла, что уже не сможет вернуться на вечеринку.
В тот бар.
Красивая девочка сдвинулась с места. Эти обрывки чужих раз
говоров придали ей сил, и она побрела домой, обратно – туда, куда
указал мужчина, – по белой тропке, затоптанной бурой грязью и
местами заваленной снегом. Она не знала, точно ли идет, куда нуж
но, и уверяла себя:
– Я не заблужусь, если буду держаться левой стороны.
Как и я, эта девочка согласилась пойти в тюрьму, как и я, она согла
силась умереть по приказу отца, потому что больше всего на свете ей
хотелось вырваться из этого общества, где всем заправлял ее папа.
Что я сказала Креону: Креон, я покинула твой вшивый мир. И те
перь только дурак попытается остановить нас, девчонок. Заткнуть
нашу исступленную песню. Смерть разума – это не чернота, это
просто другой вид света.
Андромеда говорила со мной. Она сказала, что шла домой, обратно
к своей настоящей постели между жизнью и смертью:
– Как я уже говорила, – сказала она, – я до сих пор изнывала
по этому мальчику. Как будто желание – это мышцы, все мои мыш
цы скрутило судорогой. Я поняла: надо чтото делать. А потом вдруг
оказалось, что я пришла к его дому.

160

Знаешь, я в жизни бы не подумала, что он живет в таком доме.
Двухэтажный деревянный дом в городском предместье, грязный и
безобразный, втиснутый между двумя другими, такими же урод
ливыми домами.
И там, в доме, не были ни души. То есть, мне так показалось. А
снег все валил и валил.
Мне было холодно, я устала – я проделала долгий путь, – так
что я вошла в дом. Дверь была не заперта. Всетаки мне не пришлось
стучаться. Я очутилась в его спальне.
Абсолютно пустая комната. Никого. Ничего. Даже мебели нет.
Соседняя комната, хоть и смежная, относилась уже к другому
дому. Я заглянула в приоткрытую дверь, что разделяла эти две ком
наты, и увидела пару. Мужчину и женщину.
– Две секунды, – крикнул мне мальчик, который, похоже, был
пьян. – Сейчас я к тебе вернусь.
Он, наверное, подумал, что я пришла вызвать его на работу.
И я бросилась к выходу. Пока он не понял, кто я на самом деле:
незваная гостья, что без спросу вломилась в дом.
Я вышла из спальни своего бойфренда и еще раз мысленно повто
рила то же самое, что подумала, когда заглянула в дверь между двумя
домами: «Мне лучше уйти. Пока он не вернулся. Пока он не понял,
что я вломилась к нему в дом, как какаянибудь преступница».
Чтобы не сбиться с пути, Андромеда держалась все той же тропин
ки, затоптанной грязью. Снег накрыл землю. Небо вновь сделалось
черным.
Стало коечто видно: дома. Они стояли теснее друг к другу. Она
уже не различала, где грязь, где асфальт. Где еще пригород – а где
уже город. Она поняла, что вышла к какомуто деревенскому скве
рику.
Она продолжала идти по тропинке по краю сквера и, конечно
же, видела только то, что слева. Ресторан, который был больше сна
ружи, чем внутри. Черный, по форме скверика. Круглые столики под
большими зонтами; растения в горшках. За двумятремя столиками
ктото сидел. Она различила фигуры. Ей показалось, что это люди.
А я уже не человек, я снаружи.
И вот тогда Андромеда и поняла, что ей нужна помощь. Что по
всем общественным стандартам она была настоящим уродом:

161

истеричной, никчемной, безумной, припадочной извращенкой, из
гоем и нимфоманкой, паршивой овцой и к тому же – девственни
цей. Она даже не знала, куда идет. Она уже ничего не знала.
Иными словами, ей нужен был ктото, кто помог бы ей вернуть
ся домой – в то место, которого больше нет.
Она подумала: вряд ли ктото из тех, кто сидит в ресторане, за
хочет общаться с такой дрянью, как я – не говоря уж о том, чтобы
мне помочь. Потому что это шикарный и дорогой ресторан. Но че
рез улицу есть кафе. На той стороне, которую я прежде не видела:
не могла видеть. Подхожу и заглядываю в окно. Это наполовину –
кафе, наполовину – мясная лавка. Если здесь есть «мои» люди, то
они – только там.
Наверное, она рассудила правильно. Потому что, когда Андро
меда вошла в кафе, обстановка внутри не противоречила ее перво
му впечатлению. Все, что девочка частично увидела с улицы, а час
тично додумала – подтвердилось. Здесь было много забавных и
интересных вещичек и мертвое мясо, а хозяева лавки, пожилые
мужчина и женщина, крупные, грубоватые и неряшливые, отнес
лись к ней подоброму. Они знали, где ее дом, хотя сама Андромеда
уже ничего не помнила. Ничего.
– Мы вызовем тебе такси.
За время, прошедшее между звонком в таксопарк и прибыти
ем такси, которое может вообще не приехать:
Андромеда вдруг оказалась совсем в другом месте. В какойто
огромной комнате, похожей то ли на пустынную церковь при мо
настыре, то ли на пещеру в скале.
Она выглянула в окно и увидела другое окно, точно такое же.
Или, может быть, это было то же самое окно. И там, за окном, был
монастырь. Точно такой же, как этот. Или, может быть, тот же
самый.
Здесь, внутри, все было какимто уж слишком большим: и люди,
и вещи – все такое огромное. Двое мальчишек, похожих на древ
негреческих богов, или двое богов, которые были мальчишками,
вышли наружу через дальнее окно – или подобие окна, – и встали
на деревянной приступочке, что соединяла оба окна. А потом про
шли через то окно, у которого стояла она, Андромеда. Прошли пря
мо к ней. Она видела!

162

Похоже, здесь будет какойто спектакль. Здесь, в монастыре.
Спектакль или перформанс: большие предметы были расставле
ны – видно, что бережно, и аккуратно, и на строго рассчитанных
местах, – по всему внутреннему пространству, что простиралось
почти в неоглядную даль и смыкалось с пространством в общем.
Как будто рождался новый язык: язык предметов. Андромеде это
напомнило ранние клипы R.E.M.
Она запрокинула голову. С потолка, точно по центру комнаты,
свисала веревка, а на веревке болталась летучая мышь. Раскачива
ясь, как маятник.
– Вот чудеса! – выдохнула она, глядя на этих двоих, которые,
может быть, ей и помогут. И, может быть, даже уже помогают вер
нуться домой.
Вот так и сижу в этой паршивой тюрьме. Уже месяц, бля. Хотя, мо
жет быть, я здесь не просто так, потому что эта дрянная девчонка,
мерзкая и сволочная, только что передала мне письмо, чтобы я от
несла его одному человеку.
Может, мы с ней потому и сдружились, что она очень плохая. А
плохая она потому, что злая. Когда она злится понастоящему, она
говорит мне, что ее в жизни не выпустят из тюрьмы – власти этого
не допустят.
Меня всетаки выпустили из тюрьмы. У них просто не было осно
ваний держать меня в заключении, как бы им этого ни хотелось: я
не сделала ничего противозаконного, только превысила скорость,
причем тоже – не противозаконно. Меня засадили в тюрьму лишь
потому, что я девочка. Я гдето читала, что в некоторых странах мо
лоденьких девочек держат в тюрьме, пока они не выходят замуж.
Но теперь я на воле, и мне чтото не хочется возвращаться обратно
в тюрьму – к протухшей колбасе на куске черствого хлеба, к этим
девчонкам, в которых расизм врезан на уровне подсознания, так
что в тюрьме они бьют других девочек смертным боем, а потом, на
свободе, считаются нормальными членами общества. Я ничего не
забыла. Я помню. Нормальные люди, нормальное общество. С меня
хватит. Я никогда не вернусь в этот город, где одни Адвентисты
Седьмого Дня; к этим копам, что прячут глаза за зеркальными си
ними стеклами темных очков; к этим людям, которых священники

163

научили везде видеть бесов, а отцы – травить тех, кто на них не
похож; я никогда не вернусь в этот мир, где все, что ты делаешь,
объявляется противозаконным. Я больше не чувствую себя защи
щенной. Мир стал опасным, и всегда был опасным, потому что я
никогда не умела быть мертвой при жизни.
У меня есть паспорт, который мне добыла та дрянная девчонка,
чтобы я смогла выехать в Англию и доставить письмо в Бристоль. Она
объяснила все очень подробно: где этот город, и как туда добираться.
В тюрьме нам не давали читать газеты, потому что, как нам говори
ли, мы девочки. В этой газете написано, что на выборах на прошлой
неделе почти везде победили республиканцы, так что религиозный
порядок теперь у власти. Гингрич, Хелмс и все Адвентисты Седь
мого Дня. Вместо того чтобы и дальше читать газету, я читаю пись
мо, которое мне поручили доставить.
«(Самой вонючей и гадкой из всех девчонок)
Гостиница «Старый якорь»
Бристоль, Англия
19/03/94
Дорогая моя,
Дорогой мой Король,
Хотя я сижу в этой вшивой тюряге, я завершила все не
обходимые приготовления.
Корабль куплен и снаряжен. Стоит на якоре в Бристо
ле, готовый выйти в море. Лучшей шхуны и представить
себе ничего невозможно. Управлять ею может и младенец…
Возвращайся в Брайтон. И в пизду твою хворую кошеч
ку. Сука. Бросай все и немедленно выезжай в Брайтон, пока
никто из девчонок не пронюхал, что происходит. Что мы
отплываем на остров. Где спрятаны наши сокровища.
Уже скоро я выйду из этой вонючей американской тю
ряги».
Я вдруг понимаю, что мне интересно, действительно интересно – и
чем дальше читаю, тем все интереснее и интереснее. Теперь я знаю,
почему я оказалась в тюрьме. И если прочесть, что там дальше…

164

… и я читаю:
«Прилагаю копию карты, где обозначен наш остров сокро
вищ. Обрати внимание: по своим очертаниям остров, куда
мы плывем, похож на тело мертвой женщины. (Не будь она
мертвой, она не смогла бы стать картой.)
К несчастью, на этой карте не обозначено точное мес
то на женском теле, где зарыт клад.
Но я уверена, что где то есть и такая карта».
Мечты о море – или это мечты о сексе – захлестывают мне серд
це. И еще: предвкушение дней и ночей, насквозь пронизанных чу
десами. Грезы о времени запредельных чудес. Я уже уплываю – а
«плыть» значит «лететь», – покачиваясь на волнах. В царстве без
брежной воды, от острова к острову.
То, что было в конце письма, добивает меня окончательно, и я при
нимаю решение. Верная своему обещанию – я дала слово дрянной
девчонке, – я доставлю письмо, куда нужно, а потом я останусь с
тем человеком, кому адресовано это письмо.
«Сейчас я в тюрьме, Киска. Я уже и не помню, как я здесь
очутилась. Но теперь это не важно. Зависнуть в каком ни
будь одном месте – значит высадиться на землю. А хоро
шей земли не бывает. Сейчас я здесь, а ты там, так что
делами займешься ты.
А теперь слушай, Киса. Вот что тебе нужно сделать:
поезжай в Брайтон – замечательный город для гадких дев
чонок, – и собери там команду из самых мерзких и злобных
девчонок, которых сумеешь найти и нанять. И готовьтесь
к отплытию. На остров, который на карте, мы пойдем на
гребной шлюпке, потому что это единственный способ ус
кользнуть от властей.
Я буду в Брайтоне еще до отплытия. Собственно, это
главное, что я хотела сказать тебе в этом письме: ты толь
ко не зарывайся. Смотри, чтобы власть не ударила тебе в
голову. Потому что твоя власть – это всегда моя власть.
Да, ты король, но ты не король над всем миром. И даже – над
остальными девчонками, такими же жадными, ненасытными

165

и мечтательными, как ты. Имей в виду, Киса, я тебя знаю.
Ты такая же мерзкая, как и я: у тебя острый, как бритва, язык
и поганый характер. Самые лучшие качества для девчонки.
Но ты все же имей в виду: еще никто не сумел меня одолеть.
Никто. Даже женщина. Если ты попытаешься захватить
мою власть, я тебе просто башку оторву, так и знай. Хотя
жалко, конечно… Ты ведь у нас симпатичная. Только я все рав
но симпатичнее; и волосы у меня на пизде всяко лучше твоих.
Твоя навеки,
P.S. Можешь полностью доверять девочке, которая принес
ла письмо; потому что мы с ней подружились в аду, так что
смерть никогда нас не разлучит.

Только теперь я узнала, как ее зовут:

Ñèëüâåð.

… и я поехала в Бристоль, и встретилась с Киской, которая нянчи
лась со своей больной кошкой. Я отдала ей письмо, которое обеща
ла доставить по назначению.
Киска взяла свою кошку и вернулась к себе в убежище. Уже в
Брайтоне мы нашли Морган, Кошечку, Дрянную Собаку, а потом
еще – Черного Монаха, МД, Золотистую Деву, Остракизм и дру
гих. Мы сделали все, как нам было сказано…
…потому что Брайтон – дно мира…

166

Íà÷àëî ïîýçèè: Ïðîèñõîæäåíèå ïèðàòñòâà
– Хочу снова быть женщиной.
– И что это значит? – спросила я у Дрянной Собаки, с кото
рой мы говорили уже не один час. Вернее, говорила все время она.
Все говорила и говорила, наливаясь пивом.
– Псы и убийцы.
В пабе «Плешивая черепушка».
– Разве мы знаем, кто мы такие? Разве мы не должны вернуть
ся к своему прошлому? Где вы, пираты прежних дней?
Дрянная Собака обернулась к остальным девчонкам, которые
были пьянее бездомных бродяг, что набились в тот вечер в паб, и к
кошкам, что ели рыбу, и к дохлой рыбе. Они развалились повсюду:
и девчонки, и кошки, и рыба. Дрянная Собака изливала свое крас
норечие, может быть, потому что уже не могла излить ничего дру
гого – в нейвсе давно пересохло.
– Где те пираты, которые все настоящие мужики? Где?
– Гниют у нас под ногами, – пробормотала острячка по имени
Морган, которой отрезали ноги в одной пьяной драке. – И не все
они были настоящими мужиками, да и вообще мужиками.
– Где гниют эти самцы, эти ражие ебари, которые не успокои
лись до сих пор, хотя и сдохли давнымдавно, и вонь от них распро
страняется по всему миру, отсюда до самых Китайских морей, где
произрастает слоновая кость; отсюда – в гниющую вечность; где
эти разносчики тошноты, эти рассадники заразы, как будто они
ничего не умели по жизни, кроме так спиздить все самое пагубное
и злое, что было в ящике Пандоры? Где эти закоренелые рукоблу
ды, которые каждый день выжимали себя до последней капли, по
гружаясь в эротические фантазии, порожденные страхом и наслаж
дением, которые не знали границ ни во времени, ни в пространстве?
– Девчонки, мы тоже солдаты удачи, и это первый раз, здесь в
Брайтоне, когда мы называем себя удачливыми, может быть, пото
му, что мы говорим сейчас о своем прошлом, и знаем, что мы про
исходим из древнего, славного рода. Из рода смерти. Потому что
одно из значений слова «род; родословная» – это «смерть». – Эта
вонючая псина осмотрелась вокруг. Как обычно, ее боевые подру
ги уже напились до бесчувствия и валялись теперь в пьяном ступо
ре в позах, типичных для мертвых девочек. – Они все издохли.

167

И она закончила:
– Дохлые мужики не кусаются.
Дрянная Собака знала, о чем говорит.
Когда эта девчонка закончила свою речь, она ушла. Ушла ис
кать свою мать. Когдато английские короли привозили в Брайтон
свои любовниц и молоденьких мальчиков – на романтические
уикенды. Сюда, в мертвый город.
Девочка искала маму и, пока искала, пела такую песенку:

Я ищу свою мамочку,
Которую я никогда и не знала.
И мне ее никогда не найти,
У меня тоже есть маточка,
Как у мамочки.
Она знала, что мама пошла в магазин за покупками – потому
что мама жила в том мире, откуда сбежала она сама.
За покупками мама всегда ходила в бакалею: Значит, мама была
в супермаркете.
– Не ходи туда, – предупреждали Дрянную Собаку ее под
ружкилюбовницы.
– Но мне нужно пойти… – На этот раз она не послушалась
своих гадких подруг, потому что ей вдруг очень четко представи
лась вот такая карта:

168

Дрянная Собака перешла через улицу.
В бакалейном отделе – гигантском зале, разделенном прохо
дами между длиннющими стеллажами с овощами, консервами и
даже мясом, – продавали только здоровую пищу. Ничего другого
Дрянная Собака не ела. Магазин уже закрывался, потому что ночь
приближалась к земле.
Мокрая грязь хлюпала под ногами – как будто пол был снару
жи, – а на полках почти не осталось еды.
Даже Дрянная Собака признала, что пора уходить. Потому что
матери здесь нет. Правда, сперва ей хотелось купить какихни
будь овощей, но теперь ей хотелось лишь одного: поскорее уйти
из этого магазина, где должна была быть ее мама, только почему
то ее не было.
Она перешла через улицу, которой не было на карте, и вошла в
магазин, которого тоже не было видно на карте, потому что снару
жи он был невидимым. Она шла в направлении на восток. Там внут
ри, в магазине, все стало видимым – всякие штуки, которые мож
но было купить. Съедобные и несъедобные. Дрянной Собаке
захотелось чегонибудь прикупить. И она даже могла себе это по
зволить… то есть, если не скупить весь магазин… но она была жад
ной псиной, вечно голодной и ненасытной, псиной, готовой сожрать
всех и вся, амамам.
– Но мне нужна сумка, чтоб унести все покупки, амамам, –
сказала себе Дрянная Собака, которая была очень даже разумной
псиной. – А вот, очень даже пристойная сумка, мексиканская, из
черной шерсти. Вон там, на полке. Амамам. Хочу, хочу, хочу. –
Дрянная Собака выкопала все покупки, зарытые глубоко у нее внут
ри. – Так, песик мой, успокойся! У тебя нету денег на эту сумку.
Ты же нищая собачонка, дворняжка. Можешь пока походить с этой
сумкой по магазину. Но потом ты положишь ее на место. Да, поло
жишь на место.
Поскольку денег у Дрянной Собаки хватило бы только на что
то одно – на то, что ей хочется больше всего, – она стала искать и
думать, чего же ей хочется больше всего. И как только она это уви
дела, она сразу сказала себе: вот оно.
– Я возьму черепаху, вот эту.

169

Черепаха была еще жива лишь потому, что ее держали в банке
с водой.
Дрянная Собака пела своей черепахе после того, как купила ее:

Когда больше нет здравомыслия
подключается воображение
и разум строит
свой мир, свое царство.
Зимородки больше не будут охотиться на рыбешек,
ядовитые листья станут нам пищей
все моряки потеряют последнюю совесть,
потому что теперь у нас губы в кровище.
Там, в магазине, Дрянная Собака прилегла на кровать. Эта комната
была крышей того самого магазина, где Дрянная Собака купила че
репаху. Она посмотрела на потолок и увидела, что ее черепаха выс
трелила языком вверх.
Вот как это было: черепаший язык протянулся через всю ком
нату, и добыча прилипла к какомуто белому диску на кончике язы
ка, причем этот диск был похож не на слизистую мембрану, а на
кусочек замазки.
– Круто, – сказала Дрянная Собака. – Похоже, я не прогада
ла с покупкой.
Телевизор, стоявший в комнате, вдруг включился. Сам по себе.
Экран был чуть больше, чем у обычного телевизора. Так что, навер
ное, это был не простой телевизор, а видео.
Кажется, там шла реклама. В этой рекламе черепаха была, слов
но белая лошадь, только какаято странная лошадь. Потом пошел
другой ролик: мужчина в измятом белом костюме – в таких кос
тюмах богатые мужики обычно ездят на тропические сафари в при
ключенческих фильмах, – говорил, обращаясь к зрителям. Гово
рил чтото о загрязнении окружающей среды. К концу сюжета
чисто выбритое лицо мужчины заросло щетиной; ослепительно бе
лый костюм весь испачкался: подобная перемена явно указывала
на то, что говорящий подался в революционеры. Такой поворот со
бытий пришелся по вкусу Дрянной Собаке! Этот парень на экране
больше нравился ей таким: небритым возмутителем спокойствия в
изгвазданном белом – когдато – костюме.

170

Терроризм защитников окружающей среды захлестнул экран.
Мир полыхал в огне. Разбушевавшиеся стихии выплеснулись за
пределы экрана. Существо, похожее на белую лошадь, только ка
куюто странную лошадь, вышло из телевизора прямо в комнату,
где была Дрянная Собака.
Она задумалась, что может быть более странным, чем лошадь,
потому что все именно так и бывает, когда влюбляешься. Дрянная
Собака полюбила эту белую лошадь сразу и навсегда и знала, о чем
та думает: лошадь хотела выйти наружу, чтобы пожрать. Она была
голодной, как и сама Дрянная Собака. Может быть, еще голоднее.
Дрянная Собака подумала: что мне предпринять? Я знаю: ло
шадь хочет сбежать, галопом, по ступеням, что обрываются с края
террасы – прочь из комнаты. Мне надо было подумать об этом рань
ше. Но я дрянная собака, плохая. Когда я покупала себе черепаху,
надо было купить и овса, потому что лошади кушают овес. И что
мне теперь делать? Выпустить лошадь наружу? Нет, не лошадь –
коня. Выпустить его наружу? Там, снаружи, опасно, и коня некому
будет защитить. Но, может быть, здесь, взаперти, ему еще хуже?
Может, не надо его удерживать?
Несмотря на дурные предчувствия, Дрянная Собака всетаки
выпустила коня.
Она вернулась к нам и сказала, что теперь она знает, откуда взя
лись пираты.

Ðàññêàç Äðÿííîé Ñîáàêè
«Пираты возникли в тот момент, когда животные стали священными».
«Мы, которые рождены: Имя нашего Бога, Повелителя Рождений,
сотворившего всякое существо и все сущее, Владыки Потомства –
Параджапати.
До того, как возникло рождение, был только хаос, жестокость и
дикость. И был еще бог, тоже дикий, за пределами жизни и смерти,
он был еще до появления Владыки Потомства, еще до появления
любого потомства, до первого утра мира.
Дикий Бог, этот пират, воспламенил все вокруг себя.
Умирать всегда страшно, но еще страшнее – жить в страхе, и
Владыка Потомства, испуганный, умоляет Дикого Бога не сжигать

171

его вместе со всем остальным. «Оставь мне жизнь, – молит он, – и
я сделаю все, что ты хочешь».
И Дикий Бог отвечает, что в мире попрежнему будет рожде
ние и смерть, мир попрежнему будет миром, только если Владыка
потомства назначит его Господином над всеми зверями, имя кото
рому Пашупати».
– Вот так появились пираты, – сказала Дрянная Собака.

Îòêóäà ïðîèçîøëè ìàëü÷èøêè
С мальчишкамипанками нас познакомила Король Киска. Когда она
познакомилась с этими мальчиками, в ее первые дни на дне этого
мира, она думала, что уже никогда не придется с кемнибудь пого
ворить. Что она так навсегда и останется Киской, девочкой, что
живет в собственных мыслях.
А они думали то же самое про себя. Что они прогнили насквозь.
Вот так они и сошлись, Киска и мальчикипанки.
В день, когда Киска нас познакомила, солнца не было вообще,
так что сразу же наступил вечер, только мы ничего не видели, пото
му что сидели в «Плешивой черепушке», и она продолжила свой
рассказ. Это было словно еще дальше отплыть в открытое море. Она
сказала, что встретила их в ресторане.
Киска не делает разницы между явью и сном.
Тот ресторан, в отличие от всех остальных помещений в Брай
тоне, был огромный. Как какаянибудь художественная галерея в
НьюЙорке. И такой же пустой. Киска вошла в верхний зал ресто
рана, словно в воспоминание.
Она вошла в зал ресторана, и ей вдруг захотелось в туалет.
Туалет в том ресторане по сравнению с другими сортирами в
брайтонских ресторанах тоже выглядел роскошно. Как и сам рес
торан по сравнению с обычными ресторанами в Брайтоне. Разгля
дывая свое отражение в большом зеркале над тремя раковинами,
Киска увидела у себя за спиной человека… мужчину… в черной
коже… садомазо…
Он вторгся в пространство, которое в тот момент было ее про
странством.

172

Киска не знала, пугаться ей или нет. Пока она думала, время
как будто замедлилось. А потом и вовсе остановилось. И когда вре
мя остановилась, Киска стала кричать – звать людей, которые были
снаружи. Тех, кто работал в этом ресторане. Только крика не полу
чилось, потому что ей было страшно.
Не совсем понимая, почему ей не страшно теперь, она вышла
из туалета.
Под рестораном располагался салон красоты, где продавались
всякие милые безделушки. И там тусовались плохие мальчишки.
Одетые в черную кожу.
Они собирались там чуть ли не каждый день, мальчикипанки.
Встретив этих мальчишек, Киска увидела океан во всем его ве
ликолепии. В великолепии, которое есть бесконечность. Весь –
сплошная поверхность. Бездонный. И из этой поверхности выби
вался сверкающий водопад. Как фонтан.
Киска опустила глаза и увидела у себя в руке ключ. Ключ, по
крытый по бокам и сверху желтой пластмассой. От него исходило
какоето странное излучение.
– Это не то, к чему ты привыкла, – объяснил ей один из маль
чишек, худой и опасный на вид. – Ты же всю жизнь прожила на
улице, в нищете и жестокости.
Киска знала, что это правда. Она огляделась по сторонам.
– Наш салон красоты – это еще и галерея. Тут у нас тихо, но
здесь много чего происходит.
Вот тогда Киска и поняла, что этих мальчиков стоит послушать.
В тот день, когда мы познакомились, они рассказали нам о сво
ем происхождении. В христианском обществе, типа того, что сей
час потихонечку умирает, те, кто действительно верят в Христа,
проявляют эту веру, подражая жизни Иисуса. Мальчикипанки
подражали Антонену Арто.
– А. Наш Убогий Бог, – сказали мальчикипанки. В самом на
чале.
А., Убогий Господь, родился 4 сентября 1896 года, в Париже. Ря
дом с зоопарком.
Пока он был жив, и особенно под конец жизни, у него было мало
друзей, и среди них почти не было молодых мальчиков. Хотя несколь
ко малолетних преступников таскались за ним по пятам повсюду.

173

– Он был самым отчужденным из всех актеровпоэтов, – объя
вили, помимо прочего, эти романтические мальчишки, ковыряясь
в носу. – Вот что писал о себе сам А., Наш Убогий Господь:

Этот мальчик
его здесь нет
его нет нигде
потому что он только ракурс
которому лишь предстоит возникнуть
Продолжая ковырять в носу, мальчикипанки цитировали откро
вения своего убогого Бога:

этот мир христианского отцаматери, этот мир должен исчезнуть,
этот мир расколотыхнадвое или постоянныхсоюзовстремя
щихсякполномуобъединению,
вокруг которого вертится вся система этого общества,
этот мир отцаматери, злонамеренно поддерживаемый самой
мрачной организацией.
– «ОРГАНИЗАЦИЯ – ЭТО НЕ ДЛЯ МЕНЯ!» – воскликнул
Убогий Бог, подцепив пальцем кусочек собственных мозгов, как
будто мозги – это черви, которые можно съесть:
– «Следует осознать, что всякая разумность – всего лишь услов
ность и что можно ее потерять не как безумец, который мертв (что
сейчас и происходит со мной), а как живущий, который, теряя рассу
док, чувствует в то же самое время, как в него проникает разумность».
Убогий Бог сошел с ума либо еще до того, как к нему примени
ли лечение электрошоком, может быть, потому, что он не знал меры
в тяжелых наркотиках, либо после.
В первые дни своего пребывания в Родезе, в лечебнице, актер
поэт писал своему врачу, Фердьеру: «У Вас замечательный ум и боль
шое сердце, и я знаю, что Вы добрались до самого дна сущностей и
вещей и постигли Истину».
В 1938ом, за пять лет до приюта Родез, итальянский врач Уго Кер
летти посетил одну римскую скотобойню, где свиней убивали элект
рошоком. Керлетти заметил, что разряд электричества, бьющий в че
реп, подавляет в свиньях волю к жизни и вызывает желание умереть.

174

175

При проведении сеанса электрошоковой терапии пациентку при
вязывают к столу, чтобы не сломала себе рукиноги во время кон
вульсий, которыми неизменно сопровождается данная процедура.
Чтобы пациентка не прокусила себе язык и не сломала зубы, в рот
ей вставляют специальную палочку.
По окончании процедуры пациентка впадает в кому, которая
продолжается от 15 минут до получаса. Она приходит в себя, пол
ностью или частично утратив память.
Доктора Фердьера привлекла безобидная простота этой цели
тельной процедуры. С 23 мая по 10 июня 1944го года он провел две
надцать сеансов электрошока с Нашим Убогим Богом; еще двенад
цать сеансов – в августе 44го; и еще дюжину – в декабре 44го.
После одного из таких сеансов актерпоэт так долго не выхо
дил из комы, что Ферди решил, что его пациент скончался, и отпра
вил его – или только его тело – в морг. В морге Арти Убогий Гос
подь очнулся.
Вернувшись к жизни, все еще там, в Родезе, Наш Убогий Гос
подь написал другому врачу: «Это Вы в прошлом августе положили
конец моему курсу лечения электрошоком, каковое лечение
сказывалась на мне самым кошмарным образом, потому что Вы по
няли, что это не то лечение, какое мне нужно – что таких, как я,
вообще не нужно лечить, а, наоборот, следует всячески помогать
нам в работе. Электрошок, месье Латремольер, вгоняет меня в от
чаяние; он отнимает память, притупляет разум и чувства, превра
щает меня в когото, кого здесь нет, и знающего, что его нет, и ме
чущегося в поисках самого себя, точно мертвец рядом с живым
человеком, который уже перестал быть самим собой, но который
настаивает на присутствии мертвеца, хотя больше не может в него
войти. Я к Вам очень привязан, и Вы это знаете, но если Вы не пре
кратите эту так называемую терапию сейчас же, Вам уже не оста
нется места в моем израненном сердце».
– Писатель, актерпоэт, любил писать о других писателях:
«По нашли мертвым на улице, в Балтиморе; и умер он не от
белой горячки в алкогольном бреду. Нет, нашлась пара
тройка мерзавцев, которые ненавидели его гений и прези
рали его поэзию, и они отравили его, чтобы он больше не

176

смог приносить утешения истерзанным душам – того ужа
сающего утешения, что открывалось в его стихах.
«Вполне допустимо», – и это важно, –
сказал один из мальчишек, самый романтичный:
– … «создать свой собственный язык, также вполне допус
тимо создать язык с добавочными, сверхграмматическими
значениями, но тогда эти значения должны быть действи
тельны и правомерны сами по себе. То есть, они должны
происходить из страданий и боли. Я люблю стихи изголо
давшихся и больных поэтов, отверженных и отравленных:
Франсуа Вийона, Шарля Бодлера, Эдгара Аллана По, Же
рара де Нерваля, – стихи казненных преступников от язы
ка, которые выстрадали погибель в своих произведениях…»
Было несколько мальчиков, которые при жизни актерапоэта
принимали его сочинения всерьез. Считали, что его работы о теле
семьи и о семье тела, и его убежденность, что это тело должно по
стоянно меняться – это действительно очень важно. Они сдела
лись его преданными последователями. Они таскались за ним по
всюду. Они хотели быть им.
4 марта около восьми утра Убогий Господь, точно ребенок, умер
гдето в Китае. И в момент его смерти его язык распался на забыва
емые, нечитаемые фрагменты.
Мальчикам, следовавшим за ним, стало не за кем следовать. По
тому что уже никого не осталось. И они поехали в Англию.
– И там были мальчики, мальчики, мальчики.
– А потом появились мы.
В первые дни в Брайтоне, в этом мертвом городе, мальчикипан
ки не знали, чем им себя занять, и поэтому стали читать книги. Все
эти книги были про одного мальчика.
И вот эти грязные, плохие мальчишки пересказали нам его ис
торию, причем получилось вполне романтично.
– Хотя у этого мальчика была подруга, которую звали Грязну
ля, его больше всего волновало, как бы она от него не залетела.
– И все это знали.
– Хватит, может быть, умничать? – сказала Король Киска.
После чего отрубилась.

177

– Это еще что за хрень?! Про нас, про женщин?! – проревела
МД. И пнула дохлую рыбу.
– Да отрезать им, на хрен, бошки, – вступила безногая пират
ка, – чего это они не хотят, чтобы бабы рожали детей, когда бабам
хочется нарожать многомного детишек.
И никто из мальчишек не стал с ней спорить.
Но никто не знал, что Грязнуля, хотя она и не хотела бросать
Крысюка, мечтала родить ребенка.
У Грязнули было две страсти в этой жизни: хотеть ребенка и
принимать ванну. Речь не шла о чистоте. Грязнуле было насрать на
какуюто там чистоту; она жила на заброшенном кладбище. Нет,
ей просто нравилось часами лежать в воде. Лежать в воде и вды
хать запахи: запахи ночи, запах сов со скрытыми в перьях глазами,
запах розы, лаванды и розмарина, запах бутонов, медленно раскры
вающихся в темноте. Запах вечера и сновидений, запах змей, ищу
щих крыс, которые сами давно уже не наедались досыта, запах ли
стьев, промокших под жидкой грязью, что падает с неба. Аромат
или вонь протухшей воды в подземных лужах, захваченных в изло
мах под почвой. Грязнуле нравился собственный запах.
– И вот както ночью – то есть, уже под утро – когда Грязну
ля лежала в воде, она взяла пемзу и стала тереть свою кожу. Вода
вспенилась серыми хлопьями. Из своей отшелушенной кожи Гряз
нуля слепила фигурку мальчика.
На воде остались чешуйки.
А потом ктото к ней постучался.
Туктуктук.
– О, нет, – сказала Грязнуля. Она не хотела никого впускать.
——! – потому что она еще не придумала, как назвать сына. – За
щити меня! Посторожи у двери!
Послушный сыновнему долгу, ее сын, как был, мокрый, бро
сился к двери, распахнул ее и принялся избивать человека, что сто
ял на пороге.
Мальчикпанк пытался войти к себе в дом, а его злобно
прогнали.
– Ну, прям, как меня, – пробормотала Киска.
– Считая себя человеком элитным, он не полез в драку. Побо
ялся запачкать холеные руки. Мальчикпанк кликнул своих парней,
из кладбищенского ворья, с мерзопакостными гнилостными

178

языками и кожей, заляпанной спермой, которые вечно таскались
за ним по пятам. Они и сейчас были рядом, стояли в сторонке и пы
тались дрочить. Они все были демонами, и ктото из них без малей
ших усилий срезал голову сыну мальчикапанка.
– Младшему мальчикупанку.
– Глядя на обезглавленное тельце своего сына, красивая де
вочка горько расплакалась. Желая покинуть этот жестокий мир,
она выплакала все глаза. Глаза отправились в странствие.
Мальчикпанк осознал, что он сделал: его подруга, с которой он
жил, ослепла. Изза него. Надо было немедленно чтото делать, что
бы вернуть ей зрение. Чтобы она опять захотела видеть.
И тогда он подошел к первому же существу, наделенному чув
ствами, что попалось ему на глаза, и отрезал ему голову.
А потом приставил эту голову, которая изначально была голо
вой слона, к окровавленной шее сына.
Грязнуля и мальчикпанк назвали своего безымянного сына:

Ãàíåøà.

Так мальчикипанки объяснили нам, что значит быть пиратом.
И мы решили присоединиться к ним. Только теперь мы сумели со
ставить устав пиратства.

Óñòàâ ïèðàòñòâà
1. О наших целях:
Найти то место, откуда мы родом.
а. Пояснение:
«Гаджа» («слон») означает «происхождение и цель»
i. «га» = «цель»
ii. «джа» = «происхождение»
2. О сущности всякого, кто совершает пиратский поступок или
проникается духом пиратства:
Получеловек – полузверь.
а. Пояснение:
Согласно легенде – а только легендам и можно верить
на этих печальных, мертвых островах, – слон восседает
на человеке.

179

b. Пояснение к пояснению:
Голова восседает на теле.
3. Еще о сущности:
Пиратов уже не осталось.
а. Пояснение:
Мы живем в мире, где человек – это не слон.
b. Всем пиратам снятся звери.
i. Пояснение к пояснению:
В снах проявляется сущность.
4. О методах и методологиях:
Они всегда искривлены, изогнуты.
а. Пояснение:
Слоновий хобот изогнут.
«Его лицо, зримая форма «я», изогнуто дугой».
b. Пиратов уже не осталось, и поэтому нам надо изрядно
прогнуться, чтобы существовать, и МЫ ЕСТЬ.
5. О целях пиратства:
Красть и грабить.
а. Пояснение:
Пираты – устранители всяких препятствий.
«Я преклоняюсь пред сыном Шивы, перед тем, кто
дарует дары и устраняет препятствия и страх».
6. Где пираты живут, свободные от произвола властей:
В пещерах.
а. Пояснение:
Никто и ничто не без изъяна.
7. Еще о целях пиратства:
Найти спрятанные сокровища (клад).
8. О направлении, куда идти:
Всякий клад спрятан в пещере в центре лабиринта.

180

181

а. Пояснение:
В самом конце – крысы.
i. «Муша» («мышь» или «крыса») происходит от корня
«муш» («красть»).
Крыска толстая, потому что все сущее в мире находится у нее в
животе, а сама она не находится ни в чьем животе, потому что если
она попадает комуто в живот, она прогрызает себе путь наружу. У
нее рыжая шерсть. Всякий раз, когда ктото в мире уверен, что ей
хорошо и приятно, на самом деле, приятно Крыске, потому что она
крадет все, что есть, в том числе – и удовольствие.
Крыску никто никогда не найдет: она живет глубоко внутри, в
расщелинах мира. В расщелинах между красными цветами. Имя
каждой расщелины – «разум».
У Крыски всегда менструация.
… так началось царствие девчонок пиратов…

182

ÏÎÐÀ ÏÈÐÀÒÎÂ

Ïèðàòñêèé îñòðîâ
Èñòîðèÿ Î, ïðîäîëæåíèå

ßâü ñíîâèäåíèé
Мир, прогнивший насквозь, дает трещину
мир ломается на куски

и я заползаю туда,
в эти трещинки
у меня еще не было никого для
любви
в этом мире, который есть
но я никогда не хотела,
чтоб у меня ктото был
моча у меня на зубах, и говно

(стихи, которые написала Анж,
потому что поэзия – это то, что
доебывает этот мир)

185

Я хотела умереть…
Я – девчонка,
с черной ночью в глазах
умереть – только не насовсем
а на время
Пока мир ломается на куски
и все богатые умирают,
и все мудаки, что меня обижали,
эти хнычущие долбоебы.
Мы выползаем из этих трещинок, сироты,
претерпевшие лоботомию;
если кто меня спросит, чего я хочу,
я отвечу: всего и сразу.
Мир, прогнивший насквозь,
дает трещину
мир ломается на куски
а я раздвигаю ноги

Трое сидят чуть поодаль, в вагоне метро. На северной ветке.
Трое детишек, которые спорят, кого из пассажиров они будут гра
бить. Один из мальчишек, который самый толстый, говорит тон
ким девчачьим голосом. Там, снаружи, карманники ждут у билет
ных касс. Под ногами – гниющий мусор. Пинаю ногой индюшачью
кость, в пятнышках крови.
Повсюду – бродячие псы.

186

– Не хочу возвращаться сюда. Никогда, – сказала я, когда мы
уезжали из Лондона.
Как раз в это время мы познакомились с той, другой девочкой.
Она была очень странная, очень. Мелкая, худенькая, с волосами, око
стеневшими от грязи, так что казалось, она собрала к себе на день
рождения все заразные заболевания, которые только есть в мире.
Только потом я узнала, что у нее каждый день – день рождения.
И еще она сильно прихрамывала на одну ногу.
Она привела нас в какойто район, где, как мне показалось, я
когдато жила.
Но Анж мне напомнила, что мы нигде никогда не жили.
– Здесь больше мертвых, чем там, где мы только что были.
– Это именно то, что мне нужно.
Мы нашли там отель, такой же грязный, как волосы этой дев
чонки. Нечто среднее между грязью и гнилостной пеной.
Девочка объяснила, что в этом городе нет ни одной собаки, но
когдато здесь были пираты. Она сама жила в тесной квартирке над
пабом, где было много других девчонок – таких же, как она. То есть
таких же чумазых и грязных. Ну, или почти таких же. Стены квар
тирки были утыканы ножами, потому что у каждой девчонки был
нож, и когда у них были волосы, на голове или внизу, они очень
старались их сохранить. У когото из этих девчонок не было ни од
ного зуба; у когото какието зубы были, но они сами выдергивали
их у себя изо рта.
Они тусовались с парнями, которых тут называли мальчиками
панками.

187

Этот паб был всего лишь в квартале от нашей грязной ночлеж
ки. Двухэтажное деревянное здание, точно такое же, как и отель.
Собственно, кроме отеля и паба, никаких других целых зданий там
не было. Остались только пустые стоянки, песок и пригородные
поля.
Мне приснилось, что этот район был как бы и городом, и пред
местьем, потому что там не было разницы между тем и другим.
Отель представлял собой просто хибару, потому что внутри все
менялось. Все металлические компоненты. Детали электромагнит
ных компьютерных вирусов превращались во чтото другое. Что
то похожее на сновидение.
– Тебе надо спуститься на самое дно. – Вот что сказала мне та
девчонка в нашу первую встречу.
«Забыть» значит «преобразиться во что то другое». Пре
ображение – трансмутация. А мне казалось, что про алхимию дав
но все забыли. Но, как писала в одном из писем святая Барбара:
«Когда история засыпает, нам остается лишь тихо ходить вокруг
хижины».
Теперь я начала понимать – хотя раньше я както об этом не
думала, – что все металлические предметы, как, например, гайка
на тормозном рычаге, заключают в себе свое прошлое. Несут на
себе отпечатки всех действий и всех влияний, из которых состав
лено это личное прошлое. В той мере, в которой «личное» означает
все, что угодно. А здесь, в этой хижине, металл утратил свою исто
рию. Все следы прошлого стерлись.
Отец бросил меня еще до того, как я родилась.
До меня вдруг дошло, что говорит эта убогая: что она здесь хо
зяйка. Владеет баром. А так вот с виду – не скажешь.
– Я не хочу быть хозяйкой, – прошептала она. – И тем более –
домовладельцем. Даже в доме, который уже и не дом, потому что
какието стены давно обвалились, и здесь живут крысы, хотя, вооб
щето, их сюда хрен заманишь. Ну, большинство. Даже близко не
подойдут, крысюки, хоть ты им деньги плати.
Меня это все достает, если честно. Мне от этого плохо и мутно.
Я поэтому и заболела, то есть, понастоящему заболела. Жизнь на
суше расстроила мое здоровье.
Мне бы хотелось вернуться и снова отправиться в море.

188

Я вдруг подумала, что, может быть, стоит ее нанять: пусть она
соберет нам команду из настоящих морских волков, которые смо
гут доставить нас с Анж на тот остров на карте.
Вряд ли бы эта девчонка смогла разыскать остров сама, потому
что, вопервых, у нее не было высшего образования, а вовторых,
она была женщиной. Такой же неприспособленной и никчемной,
как и мы с Анж.
Но я не успела ничего спросить. Потому что ее уже не было.
Мне на память осталась лишь прядь серебристых волос.
В ту ночь мне приснилось, что я вышла из хижины в поисках
девочки с серебристыми волосами. Снаружи клубился густой ту
ман, и было совсем ничего не видно. Я вошла в это белое марево и
как будто ослепла.
Я развернулась и пошла туда, где был свет. Наверное, свет был
не только в том месте, но других мест, где свет, я не знала.
Там были люди. Много людей. Те, кто преобразуют металлы.
Например, мотоциклетные гайки.
– Они вечно таскают с собой все свои предрассудки, – сказа
ла я вслух.
На следующий день Сильвер мне все разъяснила. Очень под
робно. Почему она ходит такая грязная. Потому что все ее девочки
тоже грязные: сироты, беженки и другие отверженные – даже те,
что из богатых семей. Такие девчонки, которым некуда больше идти,
кроме паба. И, конечно же, Сильвер не может обидеть своих по
стоянных клиенток тем, что станет купаться в ванне или мыть голо
ву в раковине на кухне.
Вот тогдато я и поняла, какая же она грязная, на самом деле. У
нее в волосах жили крысы. Нет, правда. Я сама это видела: у нее в
волосах копошилась крыса. Там, вообще, было много всего: исполь
зованные презервативы, пара ножей, сломанная расческа.
От ее волос пахло крысиным дерьмом и протухшей рыбой.
– Океан, хранилище наших тел, включая наше дерьмо и мочу, –
продолжала Сильвер, – это дом мертвых пиратов. Они там живут,
в океане. Вместо денег у них – собственные глаза, и они покупают
себе все, что нужно, на эти деньгиглаза, потому что при жизни они
ничего себе не покупали. Все, что им было нужно, они отбирали
силой.

189

– Мертвые пираты – товарищи моряков, потому что для тех,
у кого нет дома, смерть – это так же обыденно, как и жизнь.
Я поняла, что ничто человеческое ей не чуждо: ей знакомы тос
ка, одиночество, страх, – и поэтому я ей доверилась. Я показала ей
карту. Конечно, не стоило этого делать, но вот такой я доверчивый
человек.
Она закашлялась, чтобы напомнить мне лишний раз, какая она
вся хворая.
– То есть, тебе нужен корабль. И команда.
– Мне надо добраться досюда, – я опять ткнула пальцем в
карту.
– Сделай мне копию карты.
– Нет.
Она так страшно закашлялась, что мне стало жалко ее. Очень
жалко. Потому что она не следит за собой. Потому что ей на себя
наплевать. Она даже внешне похожа на крысу.
– Вот так оно и бывает со всеми домовладельцами, – продол
жала Сильвер. – КХ. КХ. Ни минуты покоя. Сплошная работа, ра
бота, работа. И днем, и ночью. А потом вдруг понимаешь, что у тебя
в жизни уже ничего не осталось, кроме этой паршивой работы. Да
и жизнито, в сущности, не осталось. В этой тупой, беспросветной
реальности нет уже ничего, что можно было бы назвать жизнью.
КХ. КХ. Держать свой паб – это собачья жизнь. А я – как старый
охотничий пес, что продирается сквозь умирающий мир. Вынюхи
вает дорогу. КХ. КХ.
Я слушала, что она мне говорит, и вдруг, на какуюто долю се
кунды, мне очень ясно представилось, что это такое – стареть.
– А кто позаботиться о стареющем псе? Никто. КХ. КХ. Вот
почему я забочусь обо всех осиротелых дрянных девчонках.
– Мы с Анж – не дрянные девчонки.
Ее голос вдруг изменился: сделался тонким и звонким, как у ма
ленькой девочки.
– А на что еще может сгодиться такая старая сука, как я? –
Хотя мне она не казалась такой уж старой. – Что я еще могу в этой
жизни? Только вот помогать молодым девчонкам: находить для них
то, что они так отчаянно ищут. – Она тряхнула своей серебристой
гривой. То есть, она бы была серебристой, если бы Сильвер хоть
изредка мыла голову.

190

Похоже, я покатилась вниз. Неудержимо. На самое дно.
– Возьми меня с собой, – попросила она. – На поиск сокро
вищ.
Я вернулась в отель и рассказала все Анж. Что Сильвер – ста
рый моряк, живет на суше и держит бар. Знакома со всеми девчон
ками в Брайтоне. Что она уже тянет меня на дно.
Анж спросила, что значит «на дно», и я послала ее на хуй.
Анж пригнула мне голову и отвесила подзатыльник.
На следующий день Сильвер привела меня к себе в паб. В «Пле
шивую черепушку». На этот раз мы не спускались на дно, потому
что, хотя снаружи этот приют для молоденьких алкоголичек выгля
дел, как крысиный сортир, внутри было на удивление прилично и
чисто. Изящные красные шторы на маленьких окнах. Пол, вычи
щенный до блеска. Хотя и засыпанный опилками.
Хотя, с другой стороны, там повсюду валялись грязные, пьяные
в усмерть девчонки: прямо на полу, вповалку. Половина из тех, кто
был еще болееменее в сознании – а было только десять утра, –
курили сигары и какието жуткие самокрутки. Сквозь густую за
весу дыма, которая ослепила бы и Востроглазого пса, мне показа
лось, я вижу проблески золота и серебра: не на поверхности этих
хрупких тел, а у них внутри – драгоценные камни на самых нево
образимых местах, исчезающие под кожей. У тех, кто лежали в от
ключке – у самых пьяных, – тела были сплошь изрисованы татуи
ровками, и мне показалось, что я очутилась в музее девочек,
освещенным уже не искусственным светом, а солнцем, которое под
конец уходящего дня подсветило воду и обнаружило потайные до
роги к сокровищам.
Я обернулась к Сильвер.
– Вот они, эти девочки, про которых я говорила. Те, кого вы
искали, ты и эта твоя подруга, как там ее, не помню. У них даже есть
капитан. Зовут Киска.
Наверное, вид у меня был слегка разочарованный, потому что
она добавила, что хотя эти девчонки выглядят, как безнадежные ал
коголички, мне сразу же следует уяснить для себя, что когда дело
касается моря, внешность часто обманчива. Да, может быть, вне
шность у них не особенно привлекательная, но они настоящие мо
ряки – опытные, просоленные океаном морские волки. У них даже

191

есть свой корабль, полностью оснащенный и готовый к отплытию.
Называется «Мэри».
– И, что самое главное, это гребная шлюпка.
– Что?
– Этот твой хренов Пиратский остров, или как ты его называ
ешь, этот отстойник…
– Он не отстойник. Отстойник – это твой паб.
– …он всего в девяноста милях отсюда. Так что тебе с твоей
зеленоглазой подружкой не придется тащиться куданибудь на край
света.
– Где капитан? – спросила я.
– Ее нет. Ушла смотреть сны.
– Ага.
– Но ты глянь вот сюда.
Я увидела долговязую, худенькую девчонку, что лежала в об
нимку с двумя огромными волкодавами.
– Она бьет точно в цель с сорока шагов. Убивает на месте. По
ходу пожевывая табак.
В общем, я начала понимать, что в этом, наверное, есть свои
плюсы: чтобы взять этих противных девчонок с собой. За сокро
вищами.
Девчонка с серебряными волосами сказала мне, что МД – так
звали девочку с волкодавами, – не только мастерски стреляет, но
и периодически моется в ванне. Я заметила, что теперь эта скеле
тина, эта МД и один из ее псов страстно сплелись языками.
Чтото происходило со мной, во мне – хотя это, наверное, одно
и то же, – но чтото определенно происходило, потому что я вдруг
поняла, что уже не могу вспомнить, что я чувствовала, когда была
шлюхой.
Снаружи, за одним из окошек, часть неба была совершенно
серой.
Сильвер стояла так близко ко мне, что едва не облизывала мне
плечо, и тогда я обернулась к ней и сказала, что мы с Анж нанимаем
ее и еще нескольких девчонок, чтобы они отвезли нас на остров,
который на карте. На карте, которую Анж получила от матери.
– Нескольких не получится. Либо всех, либо вообще никого, –
сказала она, когда у нее освободился язык.

192

Когда мы с ней увиделись в следующий раз, она накрасила губы
ярко красной помадой, хотя ее волосы были даже грязнее, чем в
прошлый раз. Спасибо крысам, которые исправно плодятся, хоро
шо кушают и хорошо испражняются.
На этот раз Анж решила пойти со мной, и мы все трое спусти
лись вниз, на самое дно этих брайтонских улиц, которые были та
кие узкие, что казалось, обрываются в бездну. И вот, наконец, спра
ва открылись причалы. Длинныедлинные пирсы, каждый –
длиннее самой длинной веревочки на тампоне из всех, что я видела
в жизни.
Мы прошли несколько пирсов, и вышли к причалу, изогнутому
полумесяцем.
И там была лодка, как будто рожденная от ущербной луны.
Лодка, длинная и поджарая, как волкодав, и такая же вонючая.
Даже, наверное, еще духаристее. Вся покоробленная и перекошен
ная, причем без помощи солнца, потому что здесь, в этом городе
гниющих людей, солнца почти не бывает.
Похоже, там жили какието звери: я заметила высохшие фека
лии, и еще – паутину, какието гнезда и изгрызенные носки. И две
ярких рыбьих головы.
Все борта этой убогонькой шхуны заросли грибком, мхом и ми
диями. Анж была так голодна, что захотела назвать корабль «Все,
что лезет мне в рот».
Я сказала ей: нет. Это не очень удачная мысль. Из волос Силь
вер вылезла крыса, и я сказала:
– Не надо его называть, никак…
– Не надо?
– А мы знаем, кто нарисовал эту карту, где остров? Или мы
знаем по имени всех этих мертвых пиратов, что живут в красных
кровавых морях – всех, кто станут нам проводниками? – Метал
лы преобразились, подумала я про себя: все следы на металле или
воспоминания стерлись. – Нет.
Я обернулась к Сильвер.
– Скажи мне, девочка, когда мы отплываем?
– Я не всегда девочка. – Он засунула палец себе в прическу и
почесала голову. В том самом месте, откуда вылезла крыса.
– Ага.

193

На мгновение мне вспомнился сон, который однажды приснил
ся нам с Анж. Но память стерлась.
– Мы отплываем завтра.

ÒÓÄÀ, ÃÄÅ ÂÑÅ ÍÅÇÍÀÊÎÌÎ
– Йохохо, и бутылка рому! – звенел голос Сильвер…

все старье, что отжило свое, превращается в хлам
годный только на выброс
пламя уже занялось – мир горит
Две пропащих девчонки на сундук мертвеца
не какойнибудь там ерундой занимаются
раздирают по буквам неведомые алфавиты
глотают слоги ведущих к сокровищам слов
по морям из искрящихся звезд
где сны блестят на костях мертвецов.
Десять гадких девчонок на сундук мертвеца
не какойнибудь там ерундой занимаются
задницу всякому надерут
все, что есть у тебя, отберут
и ножиком острым зарежут, хохо.
Все, что было твоим, превратиться в хлам
годный только на выброс
пламя уже занялось – мир горит…
Так мы вышли в море.
Перед самым отплытием МД привела на корабль своих волко
давов. Все восприняли это, как должное. Псы были такими же дол
говязыми и худыми, как их хозяйка, и так же нетвердо держались
на ногах. Анж сказала, что от псов тоже разит крепкой выпивкой.
Я рассказала Сильвер, что в Китае у меня был бурный роман с
одним опустившимся алкоголиком, и этот роман опустошил меня
так, что теперь я уже не смогу ни с кем сблизиться, никогда.
Она ответила, что МД вообще не пьет. И поклялась, что на ко
рабле нет ни капли спиртного.

194

крысы выходят из расколотого яйца
пожирая все ночи и дни
а потом заползают в немытые волосы – к нам
выпивая всю воду, которая там.
Киска, капитан. Ходила с повязкой на глазах, потому что, как
она объяснила, ее ранил сон.
Так что Сильвер, на второй или на третий день плавания, на
значила Дрянную Собаку старшим помощником капитана.
Это была настоящая уродина: такая страшная, что, завидев ее,
чайки и даже более хищные птицы в ужасе разлетались. Одна из
птиц, обезумев от страха, рванулась не в ту сторону и пробила нам
парус – насквозь. После этого пришлось завести мотор, который
обнаружился на киле.
И это только один пример того, как Киска командовала кораблем.
Я не помню подробностей. Не помню, что происходило между
девчонками на корабле. Теперь, когда все уже в прошлом, я помню
лишь цвет волос Сильвер. И запах – такой же, как цвет.
Цвет и запах – как две звезды, что каждую ночь изливали свой
свет мне на голову. Звездный свет, слой за слоем – пока из него не
возникла материя, которую девочки на корабле называли «ночь».
Девчонки лежали в отключке на нижней палубе.
Когото стошнило на ошметки паруса. В память о детстве. Обо
всех детствах.
А потом Сильвер выбрала меня в наперсницы. Она нашептала
мне, что Дрянная Собака стала первым помощником потому, что
помимо донельзя уродливой внешности, у нее и характер уродс
кий: дворняга – дворняга и есть. Бешеная сука в нескончаемой теч
ке. Качества, редкие для девчонки. Она была такой злой и подлой,
что если к ней приближалась другая девчонка, на расстояние дюй
ма в четыре, Дрянная Собака сразу бросалась кусаться. Настоя
щая девочка. Примерно раз в месяц она точит зубы – чтобы были
острее. Так что дело не в том, что наш новый старпом не умеет ко
мандовать: просто она сперва лает и только потом думает.
Девочки не возражали, что она приняла командование, потому
что никто и не рвался на эту должность. И вообще – на любую дол
жность. Тем более что Дрянная Собака содержала корабль в отно
сительной чистоте. Изза своей диеты. Она ела крыс. На самом деле,

195

в ней было чтото от крысы, чтото нечеловеческое: ее холодность и
бесчувственность, ее злоба, лживость и сообразительность. Ближе к
вечеру, когда солнце делалось цвета крови, скушав пару десятков
крыс – мышей Дрянная Собака презирала, – она выпивала бутыл
кудругую рома, чтобы смыть кусочки крысиных костей, застрявшие
в зубах. И другие девчонки – тоже, хотя они и не ели крыс. А Силь
вер все так же божилась, что на корабле нет ни капли спиртного.
Но Дрянная Собака напивалась сильнее всех, потому что ее ни
когда не вырубало.
И чем сильнее она напивалась, тем соблазнительнее и сек
сапильнее становилась. Она была такой мерзкой – в физиоло
гическом смысле, – что это действительно привлекало. Всех, кро
ме самых прожженных морских волков, вроде Киски и Сильвер.
И если ктонибудь из молодых девчонок, из тех, что вечно болта
лись поблизости от Дрянной Собаки, напивался до полного помра
чения и подходил к этой бешеной суке на расстояние вытянутой
руки, Дрянная Собака тут же вгрызалась в нее и глодала ее, точно
кость.
И каждую ночь в небе светили звезды, изливая призрачный свет
нам на головы, и исчезали, и появлялись опять, пока нам с Анж не
стало казаться, что нас уносит в страну небывалых чудес; а Дрян
ная Собакапотихоньку ушла в затяжной запой. Она пила все, без
разбору: и виски, и пиво – и свое, и чужое. Ее восприятие и движе
ния затормозились настолько, что она вообще уже не понимала, что
происходит вокруг.
И все девчонки валялись, пьяные, под звездами, озарявшими
ночь.
В одну из таких пьяных ночей Дрянная Собака упала на палубе,
сильно порезалась и так и осталась лежать в луже собственной кро
ви. В другую ночь, взбесившись сильнее обычного, она почти на
смерть зарезала девочку, совсем ребенка, которая – может быть,
потому, что еще не знала, что такое секс, – посчитала себя под
ружкой Дрянной Собаки.
Вот тогда Анж и сказала, что Дрянная Собака – она и есть дрян
ная собака. Паршивая псина.
И ладно бы эта шелудивая сука просто пила себе втихую и ни
кого не трогала. Так нет же: она подбивала на драки других девчонок.

196

Просто по злобе. Кровавые драки, причиной которых была ее на
глая ложь. Так что никто не жалел о пропаже, когда одной темной
ночью она вдруг исчезла.
Куда они там исчезают, дрянные девчонки…
А Киска вообще ничего не заметила.
Казалось, что все это – неспроста; что к чемуто оно приведет.
Вот только когда это «чтото» случилось… в общем, такого я уж ни
как не ожидала.

ÂÑÅÌ ÌÅÐÒÂÛÌ ÑÎÁÀÊÀÌ ÝÒÎÃÎ ÌÈÐÀ
А спустя пару дней я как будто воочию увидела, как Дрянная Соба
ка жует крысу. И подумала, что, наверное, пора обедать. И в ту же
секунду мне на ногу наступила огромная крыса, длиной фута в три,
не считая хвоста; теперь, когда наша дворняжка кудато пропала,
очищать палубу от грызунов стало некому.
Так получилось, что почти все девчонки в команде были вегета
рианками.
По какойто необъяснимой причине это видение – Дрянная
Собака, жующая крысу, – возбудило во мне жуткий голод. Я под
бежала к бочке, где мы хранили наши запасы скоропортящейся еды.
Заглянув в темноту, я увидела, что там остались одни только ябло
ки, причем половина из них испорчена.
Наверное, я решила забить голод сном, и действительно задре
мала за бочкой, потому что меня разбудил голос серебристоволо
сой девчонки, шепчущий мне прямо в ухо.
На самом деле, она обращалась к другой девчонке, с той сторо
ны бочки.
– …кораблей, что мне довелось повидать в свое время, озве
ревших от крови и перегруженных золотом и драгоценными ка
мушками…
– Только где они теперь, эти разбойные души?
– Все мертвы. И их белые кости ложатся на дно, среди костей
других мертвых разбойников. Прах – к праху, кости – на кости.

Где сегодня все псы обретаются?
Мертвые собаки не кусаются.
197

И снова Сильвер ответила:
– Всем мертвым собакам этого мира: вы были отчаянными
храбрецами. Сам дьявол и тот не решился бы выйти с вами в от
крытое море.
– И как ты думаешь заполучить карту?
Голоса были повсюду вокруг. Хотя говоривших было всего двое.
Я опять оказалась в том коридоре, где не было света – где ничего
не было видно. На пороге родительской спальни. Они обсуждали
меня, и я едва разбирала слова, потому что они говорили вполголо
са. Так я впервые узнала, что я чужая в этом мире людей.
– А что тут думать?! Давай их убьем, – предложила Сильвер.
– Я не могу убивать девчонок.
– Погоди, ты еще никого не убила. Но у них карта.
Скорчившись на палубе, склизкой от гнили и слизи, я безумно
скучала по детству: по всему тому, чего у меня не было никогда.
Скорчившись в этой душной темноте, на досках, заплеванных
крысами и людьми, я снова стала ребенком, потому что опять очу
тилась в мире вражды и злобы. Моя мама была настоящим чудови
щем, потому что все мамы, которые люди, обязательно любят сво
их дочерей, а она меня не любила. Она хотела меня убить. Я уже
знала, откуда появляются чудовища. Из фантазий. Значит, мне надо
было избавиться от своих фантазий.
Мне надо было понять, кто моя мама на самом деле.
– Но если у нас будет карта, зачем нам их убивать?! – сказала
другая девчонка.
– А затем. Мертвые собаки не кусаются.
– Ты хочешь сказать, даже если у нас будет карта, и мы найдем
эти сокровища, они все равно могут нам навредить?
Я начала узнавать этот голос.
– Ну, да. Они могут на нас донести, чтобы вернуть сокровища.
И нас всех повяжут. А еще они могут воззвать к правосудию, и тог
да нас всех вздернут, голых, на самой высокой нокрее. Мертвые
собаки не кусаются.
Теперь я снова узнала, что знала, когда была маленькой. Они
придут за мной… уже идут…
И если меня найдут… Сердце подпрыгнуло и застряло тугим
комком в горле. Горло наполнилось кровью.

198

Наверное, чтото похожее было со мной и тогда. Когда я была
маленькой.
Все, что теперь позабылось.
Девочки.
Киска – да, теперь я узнала ее голос, – сказала, что хочет есть.
И пошла к бочке с гнилыми яблоками. Я слышала ее шаги.
Ветры дули сквозь клочья тумана, такого густого и серого, что
взгляд уже не пробивался сквозь его плотную пелену. В том небе не
было ни облаков, ни птиц. Весь мир сделался серым. Но, наверное,
в этой клубящейся серости всетаки были разрывы, потому что чей
то надтреснутый голос неожиданно выкрикнул слово:
– Земля!
Туман рассеялся, и показалась луна. Сквозь просвет – не на
небе, а в небе, – я разглядела то, что несовпадения этого мира сде
лали зримыми. У меня перед глазами возникла вторая линия гори
зонта. Как будто небо раскололось на две половинки двух разных
оттенков черного.
Постепенно среди черноты проступили звезды. Звездный свет
посеребрил корабль. Большинство девочек были на палубе: стояли
или лежали под этими звездами. Я все это видела, как во сне, пото
му что еще не отправилась от своего страха.
Тогда я еще не понимала, что в данную минуту мне ничто не
грозит.
И пока что можно не опасаться за свою жизнь.
– Девчонки, – спросила капитан, так и ходившая с повязкой
на глазах, – ктонибудь из вас видел эту землю раньше?
– Я видела, сэр, – ответила девочка с золотистыми волосами,
что как будто стремились сорваться и улететь прочь. – Когда я слу
жила на судне у капитана Бонни.
– И как называется этот остров?
– Pas Sang Rouge. Или Пиратский остров. Раньше тут всегда
останавливались мятежные моряки, как они сами себя называли, и
одна девочка с корабля Бонни знала все названия, которые пираты
дали этим местам. Вон тот холм, видишь…
– Не вижу, – сказала Киска.
– Там пираты вычищали червей из награбленного добра и ри
совали поддельные карты, на которых обозначали места, где якобы
спрятаны клады, – объяснила Сильвер.

199

– Главное, мы теперь знаем, где мы. Ладно, все за работу. Вы
знаете, что надо делать. Будем высаживаться на остров! – Киска
развернулась и пошла прочь. Если ее и пошатывало от выпитого, то
совсем чутьчуть. Остальные девчонки, кроме тех, что уже отруби
лись на облитой звездным светом палубе, направились следом.
Я ждала, пока все не уйдут, чтобы броситься к Анж. Она спала,
то есть, мир все еще виделся ей зачарованным и прекрасным. План
у меня был простой: надо ее разбудить, и рассказать обо всем, что я
сейчас узнала, и убедиться, что карта попрежнему у нас.
Надо ей втолковать, что эти девчонки желают нам зла, что они
замышляют недоброе.
И нам надо придумать, как нам спастись.
Признаться, я испугалась, когда увидела, что Сильвер подхо
дит ко мне. Я знала, что сейчас она ничего мне не сделает, потому
что вокруг был народ, пусть они и валялись в отрубе, эти девчонки,
и еще потому, что она не знала, где мы прячем карту; так что я про
сто спокойно пошла к люку в трюм, чтобы Сильвер подумала, что я
вышла на палубу вместе со всеми, когда раздался крик: «Земля!»
Но я не успела спуститься в трюм. Сильвер подошла ко мне рань
ше и положила руку мне на плечо.
Разумеется, мне не хотелось, чтобы она поняла, что я все знаю
о ее истинных планах насчет нас с Анж; что я знаю, что эти девчон
ки – пираты. Вот почему я не сбросила ее руку.
Я не сказала ни слова.
Под небом, что все еще полнилось звездами.
– Слушай, – сказала мне девочка с серебристыми волосами, –
я тебе все расскажу. Про этот остров, куда мы идем. – Она убрала
руку с моего плеча. – Я здесь бывала не раз: я знаю все тропки и
все обходные дорожки на этом острове. Я тебе все покажу, все тро
пы и лабиринты – чтобы ты не потерялась, чтобы ты не боялась.
Я не сказала ни слова.
– Сейчас ты боишься.
Я вновь почувствовала ее руку у себя на плече.
– Закрой глаза. – Ее голос звенел у меня в ухе. В тот миг я
рассталась с детством.
Она закрыла мне глаза свободной рукой.
– Где тебе больше всего хочется оказаться?

200

Она внушала мне ужас своей жестокостью и двуличностью, сво
ей огромной властью над корабельной командой, и я знала, что ей
нельзя доверять. Знала, но все равно доверяла. Сама не знаю, поче
му. Просто такой я доверчивый человек. И не могу подругому.
Ее рука двинулась вглубь, как будто пираты были исследовате
лями, а я – предметом исследования.
– Я заберу тебя в такое место, о котором ты даже не знаешь, и
там ты сможешь открыть глаза.
Звезды сияли попрежнему, или, может быть, нет, потому что
все в мире уже преображалось во чтото другое. Мир выворачивал
ся наизнанку – через кожу или через стирание всех различий. То,
что было внутри, теперь стало снаружи.
Тело захватило власть над сознанием. Я провалилась в сон, слов
но в обморок. Там, где я очутилась, было спокойно, приятно и тихо.
Там все было лиловым и серым, и воздух отражался в воде, как в
зеркале.
Теперь я видела землю.
Высокие деревья, равнозначные своей тени.
Корабль снова отправился в плаванье. Вода под нами была точ
но такой же, как воздух. До тех пор, пока возможность прибыть на
место оставалась всего лишь возможностью. Потому что конец
пути – это всегда как оргазм. Неистовый, яростный. И мы плыли и
плыли, потому что вода и воздух, отражавшиеся друг в друге, были
беспредельны.
Из лесов в глубине этой земли вышли звери. Пушистые звери.
Их было так много, этих мелких зверюшек, что я уже не могла оста
новиться.
– Бибип, – кричали маленькие зверюшки, – бибип.
– Мне нужно найти это место, где рождается это серое маре
во, – сказала я. Только меня никто не услышал. Потому что рядом
не было никого. – Мне нужно снова туда попасть.
И я пошла в это место, и пейзаж снова раскрасился зеленью.
Такой насыщенно яркой, что с ней уже было не справиться.
Когда я вновь смогла заговорить, хотя и утратила смысл всяких
слов, Сильвер уже не было рядом.
Не надо было рассказывать Анж обо всем, что случилось. Но я
все равно рассказала.

201

ÏÎÐÅÇÂÈÒÜÑß ÍÀ ÑÎËÍÛØÊÅ
Я знаю: пока мы живы, мы постоянно меняемся. Но я не знаю,
верно ли это для снов. В царстве снов живет прошлое.
Когда я все рассказала Анж, и мы с ней вместе поплакали, я,
наверное, заснула.
Потому что я вновь оказалась в Китае.
У моего алкоголика была работа. Он истреблял крыс. В Китае
мы были вместе, и он повел меня пообедать в китайский ресторан.
Он ел крыс. Пережевывал с хрустом – прямо с костями.
Я отказалась с ним целоваться.
Я не умею стрелять и вообще не люблю оружие, но он все рав
но повел меня в тир, где стреляли по крысам. Я посмотрела на эту
штуку, которую держала в руках, и решила, что надо попробовать.
Один раз. Потому что я пробую все. Хотя бы раз.
Так началось мое наказание за убийство крыс.
Я опять оказалась дома. У себя в комнате, узкой и длинной. Я
была в самом дальнем ее конце; стояла на коленях на ковре. По ков
ру пробежал мышонок. Он подошел ко мне. И когда он взобрался
мне на руку – на правую руку, – я в первый раз в жизни пришла в
сознание, и поняла, что мышонок играет со мной в жестокую игру.
Он рвал мне кожу когтями и грыз зубами.
Я задумалась, что это может быть.
Оно двигалось под ковром, справа от меня, и я накрыла его ру
кой, не давая ему двинуться с места – тому существу под ковром.
Пальцы наткнулись на чтото мягкое, серое и упругое. Я боялась,
что я его не удержу, но мне помог мой бойфренд. Я знала, что это
крыса. И я проткнула ее ножом, прямо через ковер.
А потом мне стало стыдно, и чувство вины породило тоску и
грусть.
Теперь мне приснилась Сильвер, а не просто девчонкипира
ты. Я как раз вылезала из ванны, а на краешке ванной сидела она,
Сильвер. Потому что она была массажисткой. Я швырнула ей поло
тенце и раздраженно сказала:
– Оно мокрое.
Я была злая, и эта злость почемуто напомнила мне о том, что
между мною и этой девчонкой существует влечение. Когда она

202

рядом, все как будто заряжено эротическим электричеством. Мне
показалось, ей хочется, чтобы я ее поцеловала, но я не знала, как
целоваться с девчонками и поэтому не сделала ничего.
А потом мы с ней занимались сексом, на узкой кровати разме
ром почти со всю ванную комнату – в комнате размером с ванную,
так что, наверное, это была ванная. Если ванные комнаты могут са
мопроизвольно меняться. А они могут. Прямо передо мной была
дверь, или мне просто казалось, что я вижу дверь. Изза двери до
носился шум. Из комнаты моей соседки. Раньше там всегда было
тихо. Я еще думала: какая же скучная у нее жизнь, у этой девчонки
из комнаты через стенку. Потому что ее никогда не слышно. У нее
никогда ничего не происходит.
Но я слышала нее ее, а себя.
Дверь распахнулась, хотя я точно знала, что она должна быть
заперта – ведь это была дверь наружу. Но я забыла сказать Силь
вер, которая теперь была подо мной, что дверь наружу открыта.
Потому что я была слишком увлечена сексом.
А потом, когда все закончилось, я заползла в зазор между сте
ной и кроватью. И легла на пол. Сквозь прорезь для писем в даль
ней стене сочилась вода. Наверное, дождь шел уже долго, потому
что на полу были лужи.
Там были постелены пластиковые пакеты, чтобы защитить пол.
Но они не спасали от влаги, а только скрывали сам пол.
А потом сквозь прорезь в стене пролез кончик лопаты. Она была
вся в грязи, лопата – как будто ей только что выкопали могилу. Она
высунулась, как язык. Язык – это письмо. Но я знала, что это язык,
потому что я чувствовала, как он лижет меня.
Чтото вцепилось в полу моего халата – чтото, что пряталось
под кроватью и чего я не видела, – и стало настырно тянуть и
дергать.
Потому что уже было утро, и сны закончились.
Пока мы с Анж спали и видели сны, точно были спящими дев
чонкамипиратами, корабль заметно приблизился к острову. Сей
час мы стояли гдето в полумиле к юговостоку от берега.
Это было начало мира.
Сон шхуны, застывшей в своем сновидении – что там снится
морским кораблям, – в сновидении о том, как за тобой по пятам

203

гонятся кровожадные пираты, а ты пытаешься убежать, но не мо
жешь сдвинуться с места, потому что вода начинает густеть, и не
пускает тебя вперед. Увязнув в грязи и воде, наша шхуна застыла
на месте.
Нам пришлось брать лопаты и раскапывать вязкий ил, облепив
ший шпангоуты гребной шлюпки. И пока мы прорубали тропу в
грязи – в грязи, что была твердой на вид, но легко разбивалась, как
пена, и в грязи, что была твердой по сути и не поддавалась нашим
усилиям, – с поверхности мутной воды поднялись странные испа
рения, и тучи мелких, почти невидимых мошек, населяющих воз
дух, заплясали у нас перед глазами. Это было похоже на ожившее
полотно попарта. Такими они были яркими. Их крошечные кры
лышки и глазки навыкате, неподвижно зависшие в воздухе – в
наших мыслях, – заражали сознание. Все, к чему они там прикаса
лись, поражала болезнь. Там, в грязи, копошились личинки, и слиз
няки, и эти длинныедлинные червяки, все в какихто белесых взду
тиях, бугорках и припухлостях, както связанных с нашей
сексуальностью. Или с той сексуальностью, из которой мы все про
исходим.
Вот таким образом нам удалось пробиться к земле, о которой
мы с Анж грезили в снах еще в том, другом мире.
Берег, захваченный между снами и видимой явью.
Я трудилась до одури, потому что все остальные пираты, кроме
Анж и Сильвер – или так мне казалось, – либо давно отключи
лись в результате тесного общения с бутылкой мескаля, теперь пу
стой и валявшейся тут же, на палубе, рядом с крысой, которая, ви
димо, от того же мескаля и сдохла, либо, вообще, потеряли желание
чтото делать.
Я была вся в грязи и в какойто полужидкой слизи, такой про
тивной и гадкой, что мне было страшно даже задуматься, что это
может быть – наверное, точно так же изгваздался в свое время и
Господь Бог, когда Он творил мир.
Корабль ткнулся во чтото, на вид похожее на землю.
Но мне было уже все равно, потому что я загляделась на Силь
вер. Может, она и убийца, но зато очень красивая – когда все вет
ра мира развевают ее серебристые волосы.
– Плохой знак, – сказала она.

204

Может быть, она имела в виду те запахи, что исходили тогда от
меня. Но я знала, что ей на меня наплевать, потому что у этой дев
чонки не было вообще никаких чувств, хотя большинство всех дев
чонок живут только чувствами.
Другая девчонка, с золотистыми волосами – та, что стояла за
спиной у Сильвер, – обняла ее сзади.
Птицы кружили над нами, птицы кричали. Я знала, что клювы
у этих птиц острые, словно бритва, и что они видят нас сверху, меня,
Сильвер и Златовласку, эти парящие существа, которые были го
раздо крупнее червей и мошек, но все равно не понимали того, что
видели. Они снова принялись кричать.
Но не земля впилась в борт корабля, а подводный риф на под
ходе к земле. Но все равно это было начало мира. Вернее, после
дний миг до начала мира. Потому что я уже видела то, к чему пока
не могла прикоснуться. Я видела крошечные озера там, на берегу,
серые, лиловые и зеленые, видела птиц, что кормились на них. Там
было много травы: то пучки, а то целые заросли, – а потом вдруг
вообще никакой травы. Она росла, как ей вздумается. Как попало.
Скалы располагались в странном строгом порядке, а потом вдруг –
в беспорядке. Все, что я видела на берегу, жило своей собственной
жизнью. Жило, как хотело.
Большинство из пиратов надрались в стельку. До полной поте
ри сознания.
Но Сильвер хотелось исследовать остров.
И мне тоже.
Анж напомнила мне о прошлом.
– Карта, которую нам дала моя мертвая мать.
– Только не надо впадать в сентиментальность.
– Ты разве не хочешь найти сокровища?
– Конечно, хочу. – Я помедлила. – Может быть, эта карта и
пришла к нам от тела твоей мертвой матери, но это все сказочки мер
твецов. Пиратские байки. Это все выдумали мужики, которые реза
ли женщинам пальцы, чтобы потом сделать с ними чего похуже.
– Вырвать глаза и съесть, – предположила Анж.
Мне это понравилось. И вот тогдато я и совершила первую
ошибку. Очень серьезную. Изза этой ошибки я потом и узнала,
кто такая Сильвер на самом деле.

205

Я уже почти вынула из кармана измятую карту, когда вдруг по
няла, что мне хочется просто исследовать остров.
Анж окликнула меня.
А потом Сильвер. Когда я увидела, что она заметила, что я иду
за ней, я повернула в другую сторону.
В одиночестве я добралась до леса, который только что видела.

ÑÅÐÅÁÐÈÑÒÛÅ ÂÎËÎÑÛ ÑÈËÜÂÅÐ
Я увидела змей. Не знаю, что это были за змеи. Просто разные
змеи. Они сидели на мелких камушках и грелись на солнце.
Одна змея подняла голову, посмотрела на меня и издала звук,
похожий на шуршание волчка, когда он крутится. Похожий, но не
совсем такой. Все здешние звуки были какимито странными и не
знакомыми.
Я хотела поговорить со змеями, но вдруг увидела болото, совсем
рядом.
Оно было желтым, болото, и, казалось, утопленным в твердой
земле, и в то же время оно словно росло на песке, как ежевика на
стероидах.
За этой топью было еще одно озерцо вонючей, стоячей воды. Я
поняла: эти болота – улицы в какомто нечеловеческом городе. Я
прошла через это болото, потом – через следующее, пока мои туф
ли совсем не размокли. Мои разлапистые следы напоминали теперь
следы снежного человека.
Природа уже преображала меня.
Потом я выбралась на участок сухого песка, присела и сняла
мокрые туфли. Теперь, когда я пойду дальше, я испачкаю ноги в
тине и они станут грязными и вонючими. Может быть, даже раз
деру их в кровь о колючки и камни. Солнце на небе было как пе
резрелый плод. Вокруг жутко воняло. Какаято птица, – навер
ное, утка или дикая утка – не знаю, в чем разница, – вылетела из
камыша у меня за спиной. В небе кричали чайки, сбившись в плот
ную стаю.
И сквозь птичьи крики, смысла которых я не понимала, потому
что не знала языка чаек, пробились человеческие голоса – в пер
вый раз с той поры, как я осталась совсем одна.

206

– Может быть, ты способна любить только одну девчонку, так
чтобы отдать ей всю себя – слепо, безоговорочно. Я готова на все,
лишь бы ктото любил меня так. Ради такой любви можно и уме
реть. Я знаю, ты меня не любишь. И тебе на меня наплевать. Но ято
люблю тебя, очень люблю, и я знаю, что ты это знаешь. Просто та
кой у тебя подход к людям: если тебе для чегонибудь нужно убить
человека – когото из нас, – ты убьешь, не задумываясь.
– Да, я такая.
– Но я все равно тебя люблю, и ты это знаешь. А я знаю, что ты
меня не любишь. Моя мама меня не любила, а я ее очень любила,
очень. – Теперь я узнала голос. Это была Златовласка, самая кра
сивая девочка из команды. Мы называли ее Святой Девой, потому
что ее изнасиловал отец. – И поэтому я сейчас сделаю, что должна
сделать. Потому что мне надо подумать и о себе…
– И что ты пытаешься на меня навесить? – чем холодней и
спокойней звучал голос Сильвер, тем сильней она злилась.
– Ты ошиблась, Сильвер, и насчет Дрянной Собаки, и насчет
этих двух девочек.
– Я делаю, что должна делать, – ответила Сильвер. – Для себя
и для всех пиратов.
– Я собираюсь тебе помешать, Сильвер. Я не буду участвовать
в твоих кровожадных планах. Я не хочу никого убивать, даже ради
сокровищ, а когда мы вернемся в город, я расскажу властям обо
всем, что ты сделала.
– Если ты собираешься это сделать, тогда мой тебе добрый со
вет: побереги свою память, потому что без головы нет и памяти.
– Думаешь, я тебя боюсь? – девочка с волосами, как солнце,
подобрала с земли камень и кинула в Сильвер.
Сильвер, которая знала, как надо швыряться камнями, тоже по
добрала камень – самый большой, – и запустила им в голову Зла
товласки.
Из алой пробоины хлынула кровь. Я видела, что было дальше:
когда Златовласка упала, Сильвер запрыгнула на нее, а потом слез
ла и убежала, и лицо у нее было странное. Очень странное.
У меня было чувство, что все это я уже видела раньше. Только
теперь я все видела понастоящему:

207

Лицо, чьи черты еще не различимы для взгляда. И все ветры
мира развевают ее серебристые волосы.
Я только не знала, как надо видеть то, что я видела.
Я поискала глазами девочку с золотистыми волосами, но ее ниг
де не было.

208

Âûäåðæêè èç ïèðàòñêèõ
õðîíèê
 ïåðåñêàçå êîãî-òî èç âîëêîäàâîâ ÌÄ

ÊÎÐÀÁËÜ ÓÒÎÍÓË
Поскольку цель этих хроник – донести до потомков и до тех, кто
придет после потомков, историю девчонокпиратов, я не стану го
ворить о себе. Ибо я всегонавсего скромный рассказчик, которо
му выпала честь записать эти хроники.
Достаточно будет сказать, что семейство мое происходит из
рода древнего и благородного.
Ибо далекие мои предки присутствовали при рождении мира и
видели, как все начиналось. И если мир начинался с начала, он дол
жен был начинаться в разъеме, у которого было двойное имя. Было
и есть: жизнь/смерть. И мои прародители были там. В те мгнове
ние. Потому что Геката носила тогда три имени, Вечность, Жизнь и
Смерть, и у нее было три головы: львиная, лошадиная и песья.
Девчонкипираты утверждают, что человек определяет Бога. И
поэтому древние греки, то есть, люди, которым до смерти надоели
жрицы и ворожеигадалки, державшие под контролем судьбу и бу
дущее, превратили Гекату в Смерть. С той поры к Гекате стали

209

взывать только при исполнении тайных обрядов той магии, кото
рую местные политиканы теперь называли черной. И в то же самое
время меня – или моих давних предков, – низвели до уровня са
мых обыкновенных собак.
Но я все равно не утратил свой дар: исполнять желания. Завет
ные желания любой человеческой женщины. Достаточно будет ска
зать, что, подобно девчонкампиратам, я ебу все, что движется.
–– я вдруг заметил, что опять говорю о себе.
–– истерзанный изнутри всем, что есть нестерпимого в этом
мире, и тем и горжусь – вот он мой стиль изложения
–– я больше не буду говорить о себе
––скажу только, что я всегда оставался верен МД, и всегда буду ей
верен, как она – мне. Она и мой брат.
–– так мы пришли в новый мир
––Когда Сильвер, Дева и ТаУКоторойКарта – как мы втайне ее
называли – сошли на берег, все остальные, мы все, – хотя коекто
даже и не заметил, что мы причалили к берегу, – продолжали за
ниматься своими делами.
Но мы заметили, что там плохо пахло.
Киска облизала губы и сказала, что это воняет вся дохлая рыба,
что есть в округе.
Остракизм вынула пальцы из Киски и сказала, что пойдет по
смотрит. Она быстро вернулась и сообщила, что здесь все завалено
дохлой рыбой.
Киска как раз собралась пообедать.
– Меня блевать тянет от этой вони, – сказала Морган, или Гни
лой Поцелуй. Ее лицо, изначально зеленое, стало еще зеленее и од
новременно – еще бледнее, и Морган решила, что лучше ей отру
биться сразу, чтобы долго не мучиться.
Не только Морган, но и всем пиратам, хотелось вернуться в
«Плешивую черепушку», истинный дом для поганых девчонок, где
мир был уютным. Где на окнах висели изысканные гардины из крас
ного бархата, надежно скрывая все, что снаружи. И не важно, какая

210

снаружи была погода, и сколько там было времени. Им хотелось
вернуться туда, где не было ни пособий по болезни, ни классовых
различий, ни других прелестей цивилизации, которые могли взбу
доражить их спокойное существование. Где посредством своих
оргазмов они прикасались к фантазии мира.
– Паб «Плешивая черепушка», – сказала Киска, главная вы
думщица и сновидица, – дом для тех, у кого нет дома. Никогда и
нигде. Дом для тех, кому он и не нужен.
Не слушая своего капитана – что, вообщето, обычное дело, –
эти дрянные девчонки тихонько шептали себе под нос матерные
слова. Понастоящему грязные. И особенно грязными были слова
без смысла.
И только самые лютые из пиратов – те, что, когда у них были
волосы на голове, вырывали их клоками и демонстрировали окру
жающим, – Антигона и Киска, матерились вслух.
Воняло и вправду ужасно. Воняло так, что даже моллюски в гряз
ной воде и дохлые рыбы, чьи рты все равно судорожно раскрыва
лись и закрывались, видели эту плотную стену зловония.
Со ртами, разинутыми между ног.
Но большинство из пиратов попрежнему ничего не замечали.
– Пойду посмотрю. – Антигона, одержимая любопытством,
нырнула в мутную жижу. И ударилась головой о дно, потому что
там было мелко. Всего фута три. Сидя среди дохлых рыб с их раз
зявленными дохлыми ртами, она первой из пиратов сообразила, что
корабль никуда не идет.
Теперь капитан Киска заговорила о кораблекрушениях, но ник
то из пиратов ее не слушал, потому что они дрались друг с другом.
Все пропиталось водой – водой, оскверненной илистой мутью и тух
лыми рыбьими головами с открытыми ртами, как будто сокровища
были спрятаны там, внутри. Водой, смешанной с воздухом и землей.
Киска хотела пнуть МД, но море схватило ее за ноги. Половина палу
бы скрылась под водой. Киска и Остракизм, сплетясь телами, даже
не замечали, что они лежат в жидкой грязи. Антигона протерла глаза
кулаками, но лишь затащила туда еще больше грязи. С ошметками
морских звезд. Когда она попыталась взглянуть на мир сквозь пеле
ну липкого ила, застившую ей глаза, мир стал другим.
Как будто конец и начало мира – это одно и то же.

211

Драчуны разбушевались всерьез. Капли воды, грязи, а потом и
крови, висели в воздухе мутной взвесью. Помятые груди, изорван
ное в клочья мясо на правом плече, ссадины и синяки, что посте
пенно обретали цвет плоти, уже принявшей смерть. Дурное пойло,
которым девчонки налились еще с утра, смягчало боль от ударов,
но не спасало от ядовитых царапин.
Потому что корабль тонул. Его деревянные пальцы тянулись
вверх и цеплялись за небо, наполняя его страшным смрадом.
Так девчонки отправились в гости к мертвым пиратам, что жили
на дне, под водой.
Анж незаметно сошла на берег и побежала туда, куда ушла ее
подруга.
Король Киска оборвала свою речь, которую она пыталась про
изнести уже очень давно, и пробормотала:
– В первый раз я теряю корабль.
Она в первый раз была на корабле.
Наконец, Киска вгрызлась в дохлую рыбину.
Девчонкипираты в полном изнеможении повалились на зем
лю. В мир сплошной грязи.

ÎÒÐÅ×ÅÍÈÅ ÊÎÐÎËß È ÊÎÍÅÖ ÖÀÐÑÒÂÈß ÊÈÑÊÈ
Король Киска рассказала девчонкам, валявшимся в грязной воде,
что сейчас происходит с ними, со всеми. В ее снах. Потому что Кис
ке уже не нужно было спать, чтобы видеть сны.
– Сейчас мы сдаем анализы на СПИД.
Вот как все происходит: тебе протыкают иглой позвоночник,
внизу, и вводят туда – хотя, на самом деле, высасывают оттуда –
какуюто вязкую желтую жидкость, чуть подкрашенную кровью.
Иными словами: яичный желток.
Теперь Киска предсказывала им будущее:
– Половина из тех, кто лежит на высоких больничных кой
ках – мужчины. У них тоже берут анализ.
Я лишь наблюдаю, хотя, по идее, я тоже должна лежать там и
сдавать анализ. Но, похоже, что это болезненная процедура, и я
спрашиваю одного из парней: «Это больно?»

212

И он отвечает: «Да».
Киска всегда говорит загадками.
– Я знаю, что я, единственная из всех, кто там есть, отказалась
сдавать анализ. Потому что я не хочу ничего знать.
Все анализы – отрицательные.
Вздохнув с облегчением, МД принялась вновь целоваться взасос
с моим братом, который только что скушал крысу – еще живую.
– И я ушла с лаборанткой, – продолжала Киска. – Или, мо
жет быть с лаборантом. Я не помню, кто это был: женщина или муж
чина. – Теперь все пираты слушали своего капитана. Как заворо
женные. И их совсем не смущало, что они сидят в грязной жиже, а
на ресницах у них дрожат ошметки дохлых медуз.
– Мы вышли на улицу в какомто унылом и мрачном пригоро
де. Мы углубились в поля, бурые с серым, и там он/а обследовал/а
меня – с помощью какихто черных коробочек, похожих на счет
чики Гейгера, – на все основные болезни, кроме СПИДА.
У меня обнаружилось три болезни. Я знала, что это правда, по
тому что я видела, как дрожат эти иглы в круглых стеклянных ок
нах у зараженных. Кто заражен хоть чутьчуть… тот все равно за
ражен.
Я была очень серьезно больна.
Как такое могло случиться? Мне было страшно об этом заду
мываться, и поэтому я обратилась к ней, к лаборантке – или к нему,
к лаборанту, – уже в полном отчаянии.
– «Причины могут быть самые разные. Например, у вас мо
жет быть СПИД. И, скорее всего, так и есть. Судя по вашим болез
ням, которые, тем более, проявляются одновременно»…
– Теперь мне стало понастоящему страшно. Он/а взял/а у
меня анализ на СПИД. Анализ был положительным.
Так скверно мне не было никогда в жизни.
Я думала, что хуже уже не бывает. Но вскоре выяснилось, что
бывает:
Я оказалась в какомто доме, наподобие двухэтажной ньюйор
кской квартиры, чемто похожем на «Плешивую черепушку». Я
была не одна, а с друзьями, половину из которых вообще не знала.
Какойто мужчина – я его видела в первый раз в жизни, устроил
там, в комнате, настоящий пожар.

213

Потому что ему только что сообщили, что у него СПИД.
Прогоревший пол провалился, и мы все упали на землю. Сна
ружи. Восемь заводных кукол, механических женщин в военной
форме, ростом со взрослого человека, двинулись прямо на нас, в
два ряда. Раздва, раздва – четким строевым шагом. Наверное, кто
то их запустил. Ктото, кто хочет нас уничтожить. Потому что они
надвигались на нас с явным намерением истребить всех – надви
гались целеустремленно и неотвратимо. А с неба летел пламенею
щий реактивный снаряд. Летел, опять же, на нас. Снаряды рвались
повсюду! В воздухе! Прямо над нами! Повсюду вокруг простира
лась война, и все было усыпано оторванными человеческими ко
нечностями!
Наверное, мне всетаки удалось обмануть ту войну, потому что
я вдруг оказалась в какойто бакалейной лавке. Мария, ты тоже была
там со мной. В бакалейной лавке. – Мы называли Марию Черным
Монахом, потому что она была чистой и сладкой, как эти святые
мужи, давшие обет безбрачия. – Только ты пряталась под прилав
ком, где касса, и тебя было не видно.
Да, и в жизни Мария вела себя точно так же. Потому что не хо
тела соприкасаться с человеческим миром.
Там были длинные полки, заставленные едой. А ты пряталась
потому, что у тебя не было денег купить продукты, и тебе приходи
лось их красть.
– Я не признаю Несвободы, – объявила Черная Мария.
– А когда я спросила, что мне тебе купить, потому что даже во
сне ты мне очень нравилась, и еще потому, что я видела, какая ты
худенькая и бездомная, ты показала на упаковки с порошковым
молоком. “Карнейшн”.
Ты сказала: «Я хочу белого риса, а не порошкового молока. Но у
меня нету денег».
Я поняла, что между этими двумя фразами существует какая
то причинноследственная связь. Я только не поняла, какая.
«Ты украдешь ради меня?»
И с тех пор мы всегда были вместе. В этом сне ты была очень
красивой, и хотела покончить с собой, и я никак не могла понять,
как можно быть такой красивой и не хотеть жить.
Теперь все утратило смысл.

214

Пока я не узнала, что у всех, кто сдавали анализы, был СПИД;
что это – происки американской армии, которая активировала ме
ханических женщин. Они хотят уничтожить нас всех.
С этой минуты Киска заговорила о себе. Это сам сон говорил
сквозь нее:
– После этой войны мир изменился.
Теперь все мои сны были о кошках.
Все объясняется просто: эти девчонки – не алкоголички. Они –
фантазерки, выдумщицы и поэты.
– Сначала была война, а потом – кошка. У кошки были хозяе
ва, мужчина и женщина. Муж и жена, оба – поэтыавангардисты.
У кошки была своя комната. Она жила в ванной.
А у меня была спальня, как раз перед домом.
Мы с кошкой ехали в поезде. Раньше она всегда меня сторони
лась, но теперь почемуто разоткровенничалась.
Я рассказала той женщине, которую звали К, что мы с ее кош
кой очень сдружились.
Когда Генри Дж., лондонский психиатр, представил меня учас
тникам симпозиума, она сказала, пока я стояла на виду у всех: «Ты
будешь импровизировать на тему кошек».
«Пожалуйста, дайте мне пять минут. Мне надо придумать, что
говорить».
Я подошла к кафедре высотой в человеческий рост. Чем боль
ше она становилась, тем меньше – я. Я себя чувствовала Алисой в
Стране чудес, потому что это возвышение было всего лишь картон
ной коробкой, накрытой такой же коробкой, но в три раза больше.
Но я придумала, как с этим справиться: я унесла коробки. И увиде
ла, что зрители отодвинулись дальше.
Я начала с описания кошки К. Мне показалось, что это вполне
логично. Но меня никто не слушал: зрители в зале смеялись и бол
тали друг с другом.
Какието люди зловещего вида стояли в дверях, что вели на
ружу.
Почти половина из них были снаружи.
Когда я снова заговорила, в зале уже никого не осталось.
Король Киска только что объявила, что она была плохим капи
таном. И она больше не будет командовать на корабле.

215

Моя речь не стоила ничего, потому что теперь вместо зрителей
в зале были какието школьницы, человек семьдесят пять, может,
чуть больше. Они сидели, как их научили, на раскладных стульях, в
три ряда.
Все эти девочки были из очень приличных семей.
Я уже не могла ничего сделать правильно, и поэтому я решила,
что мир стал пустотой.
А потом я увидела, что лекционный зал – это церковь. Такая
маленькая церквушка.
Там стояли скамьи с высокими спинками. На скамьях сидели
бездомные – обсуждали свои дела. Вот так все и бывает на самом
деле, подумала я. А эта претенциозная, возвышенная культура, к
которой принадлежала и я – это все ненастоящее.
Собрание бездомных закончилось.
Я вышла из церкви, и там была К.
Я хотела пойти в панковский бар, но панковских баров давно
уже не было, тем более что К, поэтесса, хотела пойти в бар для хо
роших пайдевочек.
Так что мы с ней расстались.
Когда Киска закончила свою речь, девчонки заметно развесе
лились, потому что решили, что она говорила о сокровищах. Впол
не очевидно, что они наберут столько сокровищ, сколько не видели
за всю жизнь. Они станут купаться в золоте и серебре, и делать, что
хочется, и плевать на весь мир, если им будет не лень.
Они больше не злились. Они громко кричали «ура!» своему ка
питану Киске, и их голоса разносились эхом по далеким холмам.
Чайки испуганно взвились в воздух и вновь закружились над тону
щим кораблем.
Пираты бросились бежать к земле, но вязкая грязь не пускала
их к берегу. Грязь и дохлые рыбы с раскрытыми ртами. Они про
двигались вперед, кто как мог: кто – на карачках, кто – загребая
руками, – пока не добрались до узенького ручья. До начала земли,
что хранила сокровища.

216

ÏÐÅÄÑÒÎßÙÅÅ
ÂÐÅÌß
Èñòîðèÿ Î, îêîí÷àíèå

ÏÐÅÂÐÀÙÅÍÈÅ Â ÊÐÛÑÓ
Я бежала, бежала.
Увязая в земле. Как будто земля раскрывалась трясиной. Ее по
верхность была возбужденной – я это видела, – такой возбуж
денной, что дно раскрывалось, и грязь расходилась слоями, грязь
от грязи, земля под землей.
Там была топь.
Под ногами – сплошная грязь. Слитки бурой жирной грязи.
Можно было подумать, что это золото. Но это было не золото. Я знала
наверняка.
Просто засохшая грязь.
Грязь, или проще сказать, дерьмо – повсюду. Комья грязи –
на крыльях упавших птиц. На краю пропасти, листья травы, ост
рые, словно крошечные сабли, шелестели под солнцем. И легкий
ветер – повсюду.
А за болотами не было ничего, кроме времени, чтобы земля тоже
могла отдохнуть. Там, где время, уже появились деревья. А на

217

верхушках деревьев прятались нарушители, незаконно вторгшие
ся в эти владения.
Земля раскрылась.
А дальше опять начинались болота, потому что я тихо вошла в
неподвижную заводь. В один из этих прудов посреди деревьев. Вода
была, словно воздух: серебряная. А потом вода, где я стояла, вдруг
пошла рябью. Чтото ее взбудоражило из глубины, где были коряги
и рыбные дрожжи, что получаются из перебродившего мяса издох
ших рыб и рыбьего дерьма. Пахло гнилью – там действительно все
прогнило. Было жарко, потому что жар – это оргазм. Все колыха
лось, болело и пахло, и это был сильный, насыщенный запах, что
разворачивался в пространстве, все дальше и дальше: запах пса,
извалявшегося в грязи.
Пес вгрызался зубами в грязь, которая была мясом.
Я вгрызалась зубами в мир, или, быть может, мир вгрызался в
меня.
Или каждый вгрызался в себя самого.
Деревья были высокими и прямыми, потому что весь этот мир
был – сплошные бревна. Бревна катились по всей реальности:
толкали, сбивали и засыпали друг друга. Бревна накатывали, как
волны. И с каждой такой волной начиналось время. И возникало
новое пространство. Каждое времяволнабревно набегало на бе
рег реальности и исчезало.
Вновь и вновь.
У меня внутри словно все оборвалось, сердце бешено заколо
тилось в груди, потому что мне показалось, что я чтото слышу. В
этом мире, где я одна. Где, как мне казалось, людей нет вообще.
Странный звук, не похожий на ветер, прошуршал в камышах. Мо
жет быть, птица взмахнула крылом. Или погибший корабль задел
килем камни небесной тверди.
Сперва я подумала, что это крысы.
Я стояла на краешке маленького холма. Он, наверное, был еще
очень молоденьким, потому что его голое тельце толькотолько по
крылось пушком. Я подумала, он дрожит, потому что я к нему при
коснулась, но потом поняла, что это камушки падают вниз со скло
на, сквозь эту мягонькую щетинку.
Чтото, похожее на человека, скрылась за деревом.

218

Наверное, опоссум. Или гигантская крыса. Мне так показалось.
Запахи были повсюду. Но уже не такие насыщенные, как в бо
лотах. Где начинались деревья.
Иногда мне бывает понастоящему страшно, хотя, вообщето, я
очень храбрая.
Я не знала, что это было: сон или явь, человек или зверь, так что
я остановилась.
У меня за спиной, со скидкой на пространство и время, стояла
Сильвер, которая собиралась меня убить. Прямо передо мной, опять
же, с учетом пространства и времени, было… я даже не знаю, что.
Прямо передо мной – моя неспособность знать.
Я думала, что уже никогда не вернусь к Сильвер, но мне все же
пришлось вернуться. Из двух опасностей я всегда выбираю ту, ко
торую знаю. А я знала, как справиться с сексуальностью Сильвер и
с ее злобой.
То есть, мне так казалось.
Потому что на самом деле я вообще ничего не знала про ее сек
суальность и злобу.
Я развернулась и зашагала обратно к лодке, то и дело оглядыва
ясь через плечо.
Как только я развернулась, странная фигура выбралась изза
дерева и рванулась в обход, «кругалём», с явным намерением отре
зать меня от берега. Напряжение и страх измотали меня вконец,
но даже если бы я сейчас проснулась, я все равно не сумела бы вы
стоять против такого противника.
Потому что он передвигался на двух ногах, как человек, но это
был не человек. Ничего даже похожего.
Скоро станет совсем ничего не видно. Потому что солнце уже
садилось, а в небе начали собираться звезды. Звезды плакали в вы
шине, поверяя друг другу свои печали.
Мне было страшно.
Я знала, что это страх, потому что раньше меня совершенно не
волновало, живая я или мертвая.
Я сказала:
– Я, которая была мертвой так долго: я не знаю, что делать, не
знаю, как жить, и не знаю, кто я.
Передо мною стояла девчонка. Девчонка, похожая на крысу.
Волосы падали ей на лицо, и лица было не видно.

219

Она топталась на месте, переминаясь с ноги на ногу, как будто
ей хотелось в туалет, а потом вдруг упала к моим ногам.
Это была Анж. Она вся заросла грязью. Я в жизни не видела
такой грязной девчонки, по сравнению с ней даже Сильвер каза
лась опрятной чистюлей. Кусок рваного паруса, обмотанный у нее
между ног, сползал на бедро, словно сбившаяся прокладка. А в ос
тальном она превратилась в крысу.
– Что с тобой? Что случилось?
– Мне было так одиноко.
И вот тогдато я и поняла, что я тоже крыса, что мы с ней обе –
крысы, как и все остальные девчонкипираты, и что мы стали таки
ми не просто так: такими нас сделало все, через что мы прошли.
Преображение металлов.
И я вцепилась в нее, и уже не отпускала, и окружающиймир
исчез, и там уже не было никаких крыс.
– Анж, – прошептала я. – Анж.
Но ее не было рядом, и некому было ответить на зов, и я вновь и
вновь повторяла ее имя. Долгодолго.
Может, когданибудь в будущем, я привыкну к этому новому
миру.
– Анж. Анж.
Здесь все двигалось и колыхалось, то есть, все было живое. И
было очень тепло. И мы все кружились на месте: и я, и все осталь
ное, и теплый воздух. Мне больше не было страшно, Только немно
го тревожно. Мне казалось, что это опасное место, потому что здесь
не было необходимости доводить все до конца.
– Хочешь остановиться, Анж?
– Нет.
Мир был пространством, где все зеленело и цвело, на самой вер
шине холма, и на склоне, спускавшемся вниз.
Где разошлись две тропинки.
Там были звери и мягкий пушистый мох.
– А вот и ночи, – сказала я Анж. Они нахлынули, как вода;
рыцари с копьями наперевес. Вода залила все пространство, весь
мир. Твердой земли больше не было.
Повсюду – одни океаны. Волны на поверхности вод складыва
лись в узоры. В узоры из пены. Пена сделала воду видимой.

220

Мир обратился в сплошной непрерывный восторг.
Все в мире промокло, все напиталось водой. Все прогнило от
сырости. Теперь этот мир уже никогда не прекратится. Потому что
те две дорожки, что появились в самом начале мира, теперь снова
соприкоснулись. Две дорожки, каждая из которых расщеплена над
вое. Сгорая в огне. Переплетаясь друг с другом. Они попрежнему
были чрезвычайно грязными и очень пахучими.
Запахи, что омрачали цвета, вызвали прилив вод.
Я взглянула на Анж. Ее волосы стояли торчком. Все ее лицо за
росло волосами, крысиной шерстью: бурой, очень густой и жест
кой, – так что теперь ее уже ни за что не пригладишь, – а зеленые
глаза стали красными. И эти красные дырочки открывались и зак
рывались, теперь она вся раскрывалась, прижавшись к моей левой
ноге, а равнины тянулисьтянулись, все такие же желтые, но с вкрап
лениями бурой травы, вон там.
Как будто все стало поверхностью, а поверхность была ковром,
и одна линия на этом ковре или, может быть, под ковром подня
лась, как змея.
Земля лежала слоями: земля под землей.
Под натянутой оболочкой земли билась змея было вполне рав
нозначно под оргазмом – река. Каждый раз, когда змея тыкалась
носом в эту мембрану – потому что не могла прорвать пленку, ведь
это был самый верх, – равнины сотрясались в оргазме.
Солнце жгло немилосердно, так что теперь кончики всех тра
винок сделались красными.
Я ей сказала, что она – крыса, так я объяснила ей, что теперь
она никогда от меня не уйдет.
– Если мы крысы, – пробормотала она вместо того, чтобы убить
в память о девчонкахпиратах, – давай и вести себя, как крысы.
– Тогда нам надо есть все, что мы сможем вынюхать.
Мы решили, что это будет достойная линия поведения.
Анж сказала, что там, наверное, есть чего вынюхать: там, где
обломки погибшего корабля, в месте изгнания.
Я не понимала, о чем говорит эта крыса.
– Корабль разбился, и эти девчонки меня прогнали. Отправи
ли в ссылку.
– Это все потому, что ты крыса.

221

Мы решили, что нам не хочется там оставаться, нам вообще не
хотелось нигде оставаться, так что мы с тем же успехом могли бы
пробиться сквозь этот вонючееотстойноеспутанноевклубокзас
ранноеизамусоренноечтобытамнибыло, что называют приро
дой, потому что на той стороне мы, может быть, и найдем чтото
такое, что нам поможет, хотя вся эта так называемая природа каза
лась мне более опустошенной, чем город, сожженный дотла, печаль
ный остаток человеческой цивилизации.
Мы с Анж решили, что крысы живут в городах, потому что они
очень умные звери.
Солнце уже поднималось, а значит, оно было смертным – как
мы. И вот тогдато я и поняла, что нас окружают мертвые пираты.
Они были везде.
Мы пробрались на карачках сквозь сгусток природы, гнилой
по своей природе, потому что природе свойственно загнивать. Это
ее естественное состояние: деревьев, диких цветов, сорных трав,
камней, мертвых ящериц и детства, которого не было у нас с Анж,
но которое у нас обязательно будет, потому что мы так хотим, и чер
вей, раздавленных этими жуткими крабами, замаскированными
марсианами, не иначе, или, может быть, даже не замаскированны
ми, а так – в своем настоящем обличье. И мертвых компьютерных
деталей.
Мы огибали пруды, иногда забирались в воду, потому что Анж
захотелось узнать, что ты чувствуешь, когда окунаешься в мочу.
Сперва я решительно отказалась, потому что подумала, что это бу
дет кошмарно и мерзко, но вода пахла даже приятно, как будто я
снова была в безопасности, как это бывает, когда вся намажешься
грязью; я себя чувствовала защищенной и поэтому вспомнила, что
никогда в жизни не чувствовала себя так – а значит, я никогда не
была защищенной.
Мы ничего не нашли, так что эта природа была еще бесполез
ней, чем разрушенный мертвый город – для двух девчонок, кото
рые прошли через все. На карачках.
Вот что я чувствовала тогда.
Мы пришли к птичьим крикам – как приходишь к чемуто ве
щественному. И к кусочкам птичьего помета. Анж сказала, что хо
чет кушать.
– От тебя и так уже пахнет не слишком приятно, – сказала я.

222

Хищные птицы кружились над нами: может быть, ждали, когда
мы умрем, чтобы тоже покушать. И тут рука Анж провалилась в
какуюто жижу.
Она ткнула этой рукой мне в лицо, и я ей сказала: не надо, меня
сейчас точно стошнит, – вот только запах блевотины был еще бо
лее мерзким, чем запах ее руки. Меня опять замутило.
– Нужно многое выстрадать и пережить запредельную мер
зость, если хочешь дойти до источника снов, – сказала я Анж. –
Сейчас мы будем тебя купать.
Мы забрались в крошечный пруд или, может, в большую лужу,
и только потом огляделись по сторонам. Оказалось, что мы забрели
на кладбище.
Это не могло быть пиратское кладбище, потому что пиратов
хоронят в море, чтобы они могли видеть сны. Это было крысиное
кладбище.
На каждом надгробии сидела птица. Большинство этих надгро
бий было из дерева – просто из веток и палочек.
В этом прибежище смерти все было пронизано святостью. Даже
больше, чем в церкви. Хотя ни я, ни Анж ни разу в жизни не были в
церкви. Одно из этих надгробий, наверное, только что испытало не
кое подобие сексуального удовольствия, потому оно все еще исто
чало жидкость, в которой мы мылись.
Мы задумались обо всех мертвых крысах. О том, что люди бо
ятся крыс, потому что больше всего на свете люди боятся большого
ума. О том, как люди, перепуганные до безумия, собрали весь ум,
который только смогли загрести, и упрятали его в исправительный
дом под названием факты, в то время как крысы едят все подряд
независимо от того, голодны они или нет. Крысы: удовольствие пра
вит их миром.
Вот почему мы с Анж решили, что лучше быть крысами.
И Анж первая высказала это вслух.
Я просила: стало быть, удовольствие и крыса – это одно и то же?
Она сказала, что сможет ответить, как только полностью ста
нет крысой.
Все это было както связано с сокровищами.
Наш пруд – или лужа – располагался в самом центре кладби
ща. В этой стране мертвых нам уже встретились мертвые бабочки

223

и песьи зубы, но я пока не могла придумать, как использовать эту
природу для наших целей, потому что все здесь погибало, если уже
не погибло, так что мы с Анж решили, что надо ползти дальше.
Но пока мы сидели там, посреди природы, я рассказала Анж про
того парня, которого звали Орфей, и у него была девушка, только
нам неизвестно, была ли она поэтом, потому что она была девочкой.
– Но зато сам Орфей, или О, или Ор, был самым известным
поэтом за всю историю человечества, по крайней мере, за всю ис
торию Древней Греции, которая все равно уже очень скоро забу
дется, и эта история включает в себя и подругу Орфея, хотя мы не
знаем, кем она была.
Но мы знаем, сказала я, что Орфей спустился за ней в царство
мертвых. Вот на этом самом кладбище.
– В то время на кладбище был король. И король был крысой.
«Да, Орфей, – сказал король Крыса, – можешь забрать свою
дорогую подругу обратно, и целовать ее во все места, и быть с ней и
дальше. Тебе всегото и нужно, что выйти отсюда, из этого мертво
го места».
«Да, – ответил Орфей, – мне бы очень хотелось поскорее от
сюда уйти, с этого прогнившего кладбища».
«Ну, так иди. Только не оглядывайся назад».
«А как же моя Эвридика?» Да, я вспомнила. Подругу Орфея
звали Эвридика.
– У меня тоже есть дорогая подруга, – пробормотала Анж, и
придвинулась ближе, и взобралась на меня, и довела меня до оргаз
ма – несколько раз подряд.
– Крысиный король сказал: «Она пойдет следом. У тебя за спи
ной, так что тебе ее будет не видно».
Мы с Анж опять поползли вперед.
– Орфей, разумеется, не удержался и оглянулся, как будто это
он вышел из царства мертвых живым, как будто его пребывание в
царстве мертвых не изменило его, как будто он так и остался пре
жним – тем человеком, которым он себя помнил. Не послушав
шись Смерти, или Подлинной Личности, он потерял Эвридику.
Анж повернулась ко мне лицом.
– Он потерял Эвридику изза собственного невежества: он не
знал, кто она – как не знаем и мы.

224

Она опять отвернулась и теперь, глядя на эту послекладбищен
скую территорию, увидела то, что я видела уже давно.
Сильвер была совсем рядом.
Ночь, должно быть, уже прошла. Это было самое холодное утро
из всех, что я знала в жизни.
Деревья поднимали головы, словно псы, которые забыли о том,
что их только что наказали. Низкое солнце замерзло в лед.
Там, где стояла Сильвер, от земли поднимался туман. Ее ноги
были расставлены широкошироко, как будто она мочилась стоя. В
ее серебряных волосах сидела ящерка. А потом я не видела уже
ничего, кроме собственных губ, прижатых к губам этого бледного
белого зверя…
– Ты что, может быть, всетаки поговорим? – ее сиреневые гла
за, этой девочки с грязными волосами, смотрели на меня в упор. И
еще желтые, красные – глаза всех зверей, что жили у нее в волосах.
Анж принялась бормотать, что эта дрянная девчонка, с кото
рой мы подружились, или которая подружилась с нами, она пират
и убийца, и ее надо повесить и в то же время казнить на электри
ческом стуле, и поэтому я сказала как можно громче:
– Я знаю, что ты и твои девчонки замышляли недоброе про
тив нас.
– Ну…
– Я знаю, ты хочешь меня убить, – я смотрела в самую глубь
этих сиреневых с черным пространств.
– Есть такое дело, – сказала она совершенно бесстрастно, как
будто в ее мире не было вообще никаких чувств.
Но даже теперь я знаю, что солнце – это ящерица.
– Но тут, понимаешь, какое дело, – она принялась ковырять
ся в носу заскорузлым пальцем, – нам с девчонками както вдруг
захотелось сокровищ, и они будут наши. И ты ничего здесь не сде
лаешь, хоть костьми ляг, а чтобы лечь костьми, надо сперва уме
реть. Но прежде, чем ты умрешь, ты для нас коечто сделаешь. По
тому что нам этого хочется.
– И чего же вам хочется? – спросила Анж, вся – зеленогла
зое любопытство. Анж была храбрее меня.
– Ты дашь нам карту! Оригинал, обагренный пиратской
кровью! – Она еще шире расставила ноги, и в то же самое время,

225

ящерица, до этого почти полностью скрытая в волосах, высунулась
наружу и вывалила язык, такой длинный, что при желании могла
облизать собственные глаза.
– Нам нужна эта карта, – закричала Сильвер. – Лично я –
пойми меня правильно, О – лично я никогда бы не сделала тебе
больно, так что мне наплевать, что с тобой будет. И мне наплевать,
убьют тебя или нет. Главное, чтобы мы получили, чего хотим.
Вот так я и вспомнила, что карта острова сокровищ попрежне
му у меня.
– А, помоему, умереть должна ты, – сказала Анж Сильвер. –
А всех твоих девочек надо казнить на электрическом стуле, потому
что, как говорит мой иглотерапевт, это самый болезненный способ
умерщвления человека. Пока вы еще живы, ваша плоть превратить
ся в искромсанных корчащихся червей, потому что карта с сокро
вищами – она наша.
Сильвер развернулась и пошла прочь – в точности, как Орфей.
И в точности, как этот обезглавленный поэт – хотя тогда он
еще носил голову на плечах, – она обернулась. Ко мне. К Эвриди
ке. Как будто я была мертвой. Как будто я была мертвой для этого
мира, и поэтому мир, теперь тоже мертвый, начался заново в виде
солнца. В виде всех сокровищ, спрятанных на солнце.
– Я расскажу тебе, О, что я сделаю. Слушай внимательно.
Мои уши были, как красные розы.
– Ты подойдешь сюда и потихоньку положишь карту туда, где
я храню все свои сокровища, а я дам тебе право выбора. Когда мы
погрузим сокровища на корабль, ты можешь подняться на борт
вместе с нами и сделаться одной из нас, до конца этой жизни и всех
твоих жизней, что будут потом, и ты, прошмандовка, узнаешь, что
это такое, когда у тебя постоянно мокро и ты вся истекаешь ветра
ми мира. Ветры не остановишь, правильно? Подумай обо всех аро
матах и запахах, что приносят ветры. Ты никогда в жизни такого не
чувствовала, разве нет? Запаха своего тела – да, девочка? Ты его
никогда не чувствовала.
Пауза.
– Или ты можешь выбрать смерть.
Пауза.
– Лучшего предложения тебе не сделают никогда в жизни.

226

Пауза.
– Но, по любому, сокровища наши.
– А теперь ты послушай меня, Сильвер. Шла бы ты на хуй. Соб
ственно, это все, что я хотела тебе сказать. Ты мне уже не нужна,
ты со своей заскорузлой, гнилой пиздой. Я вообще забыла про эту
карту, пока ты не стала нам угрожать, нам с Анж. Мы с Анж оты
щем сокровища, и они будут наши, и только наши. Вот такто.
– Помимо прочего, нас с нею связывает убийство.
В волосах у Сильвер копошились самые разные зверюшки. Она
вынула штопор, и белая ящерка убежала прочь. Сильвер пробор
мотала:
– Тогда живые позавидуют мертвым.
С тем она и ушла, а мы с Анж уставились друг на друга.
– Выходит, мы круче пиратов, – сказала зеленоглазая девоч
ка, дрожа мелкой дрожью.
– Мне страшно.

ÈÃÐÓØÅ×ÍÛÉ ÄÎÌÈÊ
На самом деле нам обеим было страшно и поэтому мы остались на
месте и принялись высматривать себе дом, где могли бы поиграть в
настоящий дом, потому что мы знали, что ему никогда не стать для
нас настоящим.
Анж сказала, что нам надо проверить, сколько у нас денег; что
бы знать, что мы можем себе позволить. Цены на жилье выросли
повсеместно – изза распада правительства. И Анж не хотелось
рисковать, как мы всегда рисковали раньше.
Мы искали, искали, но ничего не нашли. Лишне подтвержде
ние тому, что ничто не меняется в этом мире, и что историю чело
веческого прогресса выдумали сами люди.
Но Анж продолжала настаивать, что нам надо гденибудь жить –
если мы не хотим стать пиратами и убивать непиратов.
И мы опять поползли сквозь природу.
В дурном настроении, мы пробирались вперед сквозь пустые оси
ные гнезда и розовые лепестки. Я все время чихала, потому что у
меня аллергия на все естественное, в том числе – и на мир.

227

Вскоре мы окончательно запутались в этих мертвых осах, рас
ческах, которые смотрелись так, как будто их тут побросали немно
гочисленные оставшиеся школьницы, и крабьих клешнях – на са
мом деле, я так и не поняла, что это было, потому что Мать Природа
вечно меняет свое обличье. Все это валялось у нас под ногами. Как
зубы дракона, что посеял Язон в мире, который теперь можно было
бы назвать послечеловеческим миром.
Один из зубов зацепился за нитку на остатках кармана на моих
джинсовых шортах. Карта едва не вывалилась на землю. Поэтому я
и вспомнила, что у меня есть карта. А может, ее рисовали не люди,
подумала я, потому что преступники – это не люди. И я стала рас
сматривать карту, чтобы понять, что из себя представляет этот пос
лечеловеческий мир.
Фрагмент карты, на который я сейчас смотрю:

Ðîìàí Äæåéìñà Áîëäóèíà
В книге, внутри
цвета, каких я не видела в жизни
густой, темно красный
черного нет вообще
Следующий уровень повествования. Это тюрьма – замкнутое
пространство сердца. Я нахожусь там, внутри. Там везде кровь.
кровоток

дверь в камеру. дверь вздымается и опадает. двери камер
вздымаются и опадают повсюду. На этом уровне, на третьем,
каждая деталь мира преувеличена и усилена. это присутствие
сердца – теперь я это знаю.
– Вот что значит быть черным в нашем дурацком обществе, –
говорит Анж.

228

Мы вернулись к внутреннему содержанию карты:
повсюду ²

ТЮРЬМА/КРОВЬ/СЕРДЦЕ ÷ повсюду

Мне страшно, но в то же
время, я в изумлении, и я
никогда никому не
расскажу, что здесь было.
Может быть, изза того, что я только что видела, или, возмож
но, изза того, что я не смогла описать увиденное, мы с Анж продол
жали ползти вперед.
Нам показалось, что мы вернулись на морской пляж, где жили
те люди, которые лазили во влагалище мертвой матери Анж. Рядом
с серой поверхностью моря, где когдато был корабль: был, а теперь
умер. Мертвая птица – как все, кто спит и видит сны.
Когда мы дошли до края этого песка, мы увидели, что под нами –
еще песок. Мы стояли на вершине скалы. Солнце только что село;
морской ветерок шелестел листвой – там, чуть подальше, был лес.
Свет исходил словно из ниоткуда.
Мы пошли дальше. В песке прятались кучи дерьма. Я наступи
ла в такую кучу; говно забилось в резьбу на подошвах моих поход
ных ботинок. Мне было противно на это смотреть, и я сказала Анж,
что мне нужно в ванную. Срочно.
Я была жутко злая, что влезла в говно, и поэтому даже не сразу
сообразила, что, пока я объясняю Анж, с какой радости мне вдруг
приспичило в ванную, Анж уже стучится в какойто дом. Малень
кий бревенчатый домик.
– Смотри, Анж, – сказала я, – дом.

229

Точно в таком же родился Эйб Линкольн. Вокруг дома валялись
дохлые крабы.
Окон в доме не было, только отверстия наподобие бойниц, в
тех местах, где дощечки прилегали друг к другу неплотно.
Анж, уже внутри, дивилась на странный пол, одни участки
которого были выше других, причем, попадались такие высокие,
что они едва не касались дощатого потолка, точно так же, как мы
почти прикасаемся к Богу, а я мыла руки, а потом, очень тщательно –
ноги. В металлической ванне, в большой умывальне для девочек
школьниц.
Потом я вспомнила, что говно забилось в резьбу у меня на по
дошвах. То есть, придется снимать ботинки. А мне не хотелось сни
мать ботинки – чтобы не испачкать в говне только что вымытые
руки. Но я все же заставила себя их снять, так что я снова была, как
ребенок.
А тем временем – в точности, как на карте, – приставная лес
тница поднималась из центра комнаты, примыкающей к ванной, и
уводила наверх, в другую комнату.
Анж попыталась взобраться по этой лестнице, но у нее ничего
не вышло.
Я тоже хотела попробовать. Уже сколько народу пыталось и
уходило ни с чем, но для себя я решила твердо: у меня все полу
чится.
Я упала.
Когда я снова полезла наверх, я поняла: чтобы добраться до той
комнаты, что наверху, мне нужно чтото туда принести. Что то
туда принести означало что то отдать. Но у меня не было ниче
го. Как в детстве. Потому что в детстве у меня ничего не было.
Но я все же полезла наверх.
Я уже добралась до середины лестницы и тут обнаружила, что
дальше ступенек нет.
Мне больше не на что опереться.
Я двинулась дальше, подтягиваясь на руках.
Так я добралась до люка в потолке и даже пролезла в него до
пояса, но люк был слишком узким, и я застряла.
Я поняла, что самой мне не справиться: ктото должен втянуть
меня в комнату.

230

В эту огромную комнату. Я в жизни не видела комнаты больше.
Там было столько свободного места – пространства для наших с
Анж игр.
Я услышала звук, сперва похожий на ветер.
Анж истошно кричала.
Я спрыгнула с лестницы и, протирая глаза, как ребенок со сна,
бросилась к зеленоглазой девочке, к дырке в стене рядом с ней – к
дырке, лежащей, как дохлая крыса, и пахшей девчонкой.

ÈÑÒÈÍÍÛÉ ÖÂÅÒ ÏÈÐÀÒÑÒÂÀ
Я заглянула туда, в эту дырку:
Разумеется, все дрянные девчонки собрались снаружи. Хотя я
видела только двоих. Сильвер и ту мертвую девочку, Святую Деву.
Они ничего не делали. Просто слонялись тудасюда. Может
быть, невзначай мастурбировали.
Было еще очень рано и очень тихо, так что утренний холод ос
тавался попрежнему зримым: белый и неподвижный, как время.
Потому что во времени нет облаков. Девочка с золотистыми воло
сами и эта дрянная девчонка, чьи волосы были повсюду – рассы
паны в пространстве, как мусор, копившийся здесь годами, – бре
ли по колено в густом млечном воздухе, который, наверное, был
ядовитым, потому что иначе он просто не был бы таким белым.
– Не впускай ее в дом. Ее – значит себя, – сказала мне Анж.
– Я хочу заключить перемирие, – крикнула девочка с сереб
ристыми волосами.
– Зачем перемирие? Чего тебе надо? – спросила я. – Уходи,
или мы будем стрелять.
– Ну, понимаешь, я искренне убеждена, – как всегда, Силь
вер говорила за всех, – что девчонки должны жить дружно и не
драться, потому что они по натуре не склонны к насилию, и все мои
девочки со мной согласны. А пиратство старо, как мир. Оно было
всегда. Так что, может, пора прекратить эту нашу бессмысленную
вражду? Почему ты не хочешь мириться?
– Я не знаю. – Но я тут же осадила себя. – Уходи, или мы
будем стрелять.
– Еще одно слово, и я вышибу тебе мозги, – закричала Анж.

231

– Все люди разные, и девочкам незачем напрягаться на других
девочек, не таких, как они, – чуть ли не умоляюще проговорила Силь
вер. – И поэтому мы с девчонками решили объединиться с вами,
пусть даже вы никогда не сидели в тюрьме и не занимались разбо
ем. Но долг есть долг, а долг девчонок – любить других девочек.
– И, вообще, все живое, – добавила Святая Дева. Она мастур
бировала, так что моя подруга последовала ее примеру.
Я пнула зеленоглазую потаскушку ногой.
– О, – продолжала Сильвер, – мы с тобой были друзьями, и
если ты чтото такое увидела или услышала, чего тебе видеть и слы
шать не стоило, ну… ты ж понимаешь, что я иногда напиваюсь не в
меру. И все мои девочки – тоже. Это все потому, что мы живем в
таком обществе, которое не уважает женщин и ненавидит женс
кое тело. И особенно, когда женщина дрочит. Вот почему мы так
много пьем, хотя я понимаю, что это не самый удачный способ борь
бы за свои права.
Анж уже почти достигла оргазма, и я пнула ее еще раз.
– Понимаешь, в чем дело, – девочка с серебристыми волоса
ми, хотя после всего, через что мы прошли, они были уже не таки
ми серебряными, как раньше, все еще говорила со мной, – девоч
кам надо выжить, любой ценой. А поскольку понятие девочки
включает всех нас…
– Всех, кроме тебя, – вставила Святая Дева.
– …нам нужны эти сокровища. Вот такие дела, подруга.
Вперед выступила самая грязная из девчонок. Даже грязнее,
чем Сильвер. Со сгустками дурной крови, что болтались, как хвос
ты дохлых крыс, у нее на бедрах.
Киска.
– Эти сокровища принадлежали пиратам, значит, забрать их
должны пираты.
Она снова исчезла из виду – так же стремительно, как появи
лась.
– Да, вот такие дела, – повторила Сильвер. – Но карта ведь у
тебя. Настоящая карта, да?
– Да, – ответила Анж, и я пнула ее уже понастоящему.
– Онато нам и нужна. Лично я не хочу убивать тебя, О. Ни
тебя, ни твою маленькую подружку.

232

В первый раз я увидела этих девчонокпиратов в их истинном
цвете. У них было два цвета: черный и красный. Все, что было у них
внутри, они выставляли наружу: они мазались собственной кровью.
А кровь из сердца чернеет, когда попадает наружу.
Как та комната из романа Болдуина.
– В общем, план действий такой, – для себя Сильвер уже
решила мою судьбу, – ты отдаешь мне эту карту, я забираю
сокровища, а ты умираешь. Или, если тебя не устраивает этот
естественный ход событий, присоединяйся к нам и становись
пиратом.
– Говоришь, ты не хочешь меня убивать, а вот я бы тебя уби
ла с большим удовольствием, – сказала я, хотя уже не замечала
Сильвер, я вообще про нее забыла, потому что думала об этой карте
с сокровищами, изза которой все, собственно, и началось. Эта
карта возникла из шкатулки мертвой матери Анж. То есть, она
была спрятана гдето внутри, а потом вышла наружу. Как и сама
Анж.
С тем Сильвер и исчезла, утащив Златовласку.
А вот моя мама меня не любила: она пыталась меня убить, но в
итоге покончила с собой. Я прильнула к Анж – в этом мире, кото
рый теперь стал пустым. Там, в мире, не было никого, кроме нас,
так что можно было уже не бояться, что ктото нарушит пронзи
тельную пустоту нашего игрушечного дома. Брат и сестра, мы креп
ко держались друг друга.
Это был новый мир.
Мы с Анж сидели, чегото ждали. Потому что теперь мы уже
не искали игрушечный дом. Мы ждали так долго, что все время
вышло. Время уже пропустило свой час рождения и теперь соби
ралось пробиться сквозь последнюю слизистую мембрану, и это
припозднившееся рождение – или начало – мира обострило все
наши чувства: зрение, слух, обоняние. Обоняние – особенно, по
тому что теперь у нас здорово получалось вынюхивать скунсов,
дохлую рыбу и крабов, три вида животных, обитавших на этом
острове.
– Гдето рядом – пираты, – сказала Анж.
Я не спросила, где именно.
Мир еще не начался.

233

Мы с Анж принялись обсуждать, правильно это или нет – уби
вать пиратов, как будто наши слова, уже сказанные или только го
товые прозвучать, могли бы чтото изменить: и в том, что уже про
исходит, и в том, что еще только произойдет.
А потом мир начался.
Нет предела коварству и злобе девчонок.
Они появились все разом, пираты.
Поля были цвета сирени, все в мелких цветочках. Потом – жи
вотные, крошечные меховые комочки, серые пятна в траве, ушки
торчком. Каждая мордочка, что высовывалась из травы, была как
оргазм.
Крыса обнюхивала себя, тычась носом себе под лапки. «Фф, –
сопела она. – Фф, фф». Наверное, крыса считала себя собакой,
потому что она вынюхивала и высматривала слова или хотя бы воз
можность облечь свои мысли в слова: «Идите сюда! Все сюда! Что
то тут странное происходит! Вон там, сбоку!»
А сбоку неспешно катились бревна. Такой массовый исход бре
вен. Нисхождение в глубины ада.
Бревна катились вниз, туда, где была река и участки темной зем
ли – бревна катились повсюду. Пока девчонкипираты стреляли в
нас, и кровь хлестала из ран.
Ручьи разделили всю землю.
Девчонки тоже убивают. Пират по имени Киска, самая злая и
подлая из всех пиратов, подлетела к Анж, выхватила у нее пистолет,
который зеленоглазая девочка нашла в доме, швырнула его своей
шайке, и он упал в кучу крысиного дерьма. Но девчонкампиратам
было плевать, что они по уши вымазались в говне. Они привыкли к
дурному запаху. Любовница Остракизм уложила Анж одним ударом.
Удар получился действительно сногсшибательным.
– Узнаю ли я ее снова, поэзию? – я взглянула на Анж, что ле
жала без чувств. – Орфей так и не понял жестокости красного. Все,
что сейчас происходит – это уведомление о будущей смерти. О
будущем смерти. – Все мотоциклы летели в смерть; содрогаясь в
оргазме, они тихо плакали от радости, и слезы преображали их лица.
Король Киска, которая была крысой, вышла вперед и встала пе
ред своей шайкой злобных девчонок, отчаянных и бесшабашных,
но теперь изрядно помятых пиратов.

234

– Я, король Киска, которая видит явь через сны, я видела вой
ны! Погибель! Увечья! Я видела, как умирают девчонки, зверски
замученные до смерти! К чертям все мои сны! Теперь мне все ви
дится подругому!
В прежние времена, – объяснила король Киска, объявляя вой
ну, – девчонок, которые ничего никому не сделали, обзывали пло
хими словами и били палками.
– Но теперь мы объявляем войну! Мы уничтожим О с Анж, и
все сокровища будут наши! Потому что они и так наши, по праву!
Они наши, девчонки!
Нам с Анж – хотя она и лежала без чувств, – уже чудилось,
как наши отрезанные рукиноги простираются над всеми дождли
выми темными четвергами, четвергами, которые скоро умрут. Чет
верг – это вечная осень. Четверг – день смерти, потому что дев
чонки уже надевают костюмы земли и костюмы дерьма, зарывшись
в истлевшие кости мертвых, они с хрустом вгрызаются в эти кости,
кости, слепленные из дерьма.
Если тебя избивают, это всегда происходит в четверг…
Пираты выиграли войну.
А потом сон протянулся до самого озера.
Пираты отступили. На время. Я попробовала затащить Анж вверх
по лестнице, потому что знала: в этой комнате, наверху, мы с ней
будем в безопасности, – но ступеньки обрывались и падали бук
вально у меня под ногами. Так что я отнесла Анж за лестницу, в не
большой закуток, скрытый лестницей. И плотно прикрыла дверь,
чтобы нас не было видно.
Если как следует спрятаться, быть может, мы не умрем.
– Где, бля, эти девчонки? – спросила Гнилой Поцелуй, грязная, как
шелудивый пес. Потому что ее засосы назывались лобзанием розы.
– Я, король Киска, которая видит явь через сны…
Королю Киске пришлось мастурбировать, чтобы увидеть вот
эту явь:
– Я вижу двух девочек, очень смутно, они как будто теряют
энергию и растворяются в воздухе, на последнем издыхании, их

235

почти и не видно. Одна, та, у которой есть волосы, сидит на корточ
ках на полу. Вторая – рядом с ней, на коленях.
– На полу?
– Стены движутся. Я уже не могу сказать – потому что ска
зать значит вспомнить – где. Это как будто идешь по какимто
узким коридорам, где все сдвигается с каждым новым поворотам,
и гдето есть щель, и сквозь нее видно...
– И все, что ты можешь, это смотреть сквозь щель?
– И как сквозь нее смотреть?
Киска:
– Узкая, вертикальная щель. Сквозь которую эти две девочки…
– А что там видно?
– … они сидят в комнате. Одна из них положила руку другой на
лицо – той, что сидит на корточках, – и трет ей щеку, а у той дро
жат бедра, потому что она кончает, и я тоже кончаю, мне так прият
но и хорошо, они ложатся на пол, обе – на спину… пол деревян
ный… и им хочется потеряться о него задницами.
– Теперь одна забирается на другую, а та широко раздвигает
ноги, о, Господи, О.
Ктото из пиратов уже жадно смотрит сквозь эту дырку.
– И где же они, эти мелкие шлюшки? – спрашивает грязная
девка с отрезанными ушами.
– Гдето там, сзади. Сзади, слева или справа, какая разница,
блядь, я снова кончаю, сейчас я скажу вам, куда я кончаю, куда я
иду, туда, где свет… ой, мамочки… черный.
– Слушай, Киска, заткнись, – сказала девчонка, которой дав
нымдавно откусили язык. Обычно она вообще ничего не говори
ла, ни единого слова.
В красном свете факела, озарявшем почти весь дом, я увидела,
что девчонкипираты пришли и заняли мой дом. Сильвер и ее про
клятая подруга, Святая Дева, встали прямо передо мной.
А у них за спиною толпился весь этот отпетый пиратский сброд,
в красном адском свечении, в черной ночи, которая полностью при
надлежала им.
Как только Сильвер заполучила меня обратно, она схватила меня
за волосы – за те жалкие, тонкие прядки, что еще оставались, – дер
нула, отогнула мне голову и принялась шарить по мне рукой.

236

ÊÎÍÅÖ ÂÑÅÕ ÑÍÎÂ
Когда девчонкипираты завязали мне глаза, мне стало понастоя
щему страшно. Я боялась их всех и каждую по отдельности – боя
лась того, что они со мной сделают, потому что я знала, что они обя
зательно чтонибудь сделают.
То, что они со мной сделают – это мой страх.
Звери были повсюду. Самые разные звери, а не только волко
давы, которые лаяли, словно взбесившись, и птицы.
Чьито руки толкали меня вперед – мы уже не стояли на мес
те, – чьито руки тянули меня кудато.
Роза, да, да, роза, о, долгожданное утешение. Розы там, впере
ди, все розы – живые.
– Я не хочу с завязанными глазами, – сказала я. Шипы роз
впивались мне в кожу, держали меня, не давая идти вперед.
Собаки все лаяли. Птицы и ящерицы.
– Мы можем бросить тебя умирать.
– Да, давайте оставим ее, и пусть птицы выклюют ей пизду.
– Я хочу кушать, – сказала другая девчонка.
– А, может, скормим ее твоим псам, а, МД?
Но звери были повсюду, самые разные звери. Я уже не разли
чала, где Анж – среди этих зверей.
Сегодня все звери – одинединственный зверь, шепнула я себе.
Огромный рычащий медведь, который хватает все и прижимает к
груди, круша и ломая.
– Хочу, хочу, хочу, – рычит медведь, и просто делает то, что
хочет. Потому что это самец.
– Ррр, ррр, ррр, – что означает дай мне. У медведя – большой
и шершавый язык. Так что я почти мгновенно кончаю, когда он ли
жет, о Господи, лижет медвяных пчел. Сейчас я умру, кончая. Исте
кая наружу и внутрь, а внутри все – поля, потому что там все пере
мешано, взболтано, вспенено.
Медведь ушел к розам, потому что медведи и розы никогда не
бывают одновременно.
Девчонкипираты вели меня вниз по склону.
Мы спускались кудато вниз. Я сказала себе: Да, они способны
на все. Медведь уселся на розы огромной мохнатой задницей. Розы
расплющились в кашицу. Но медведю не было дела до смятых, раз

237

давленных роз: собственно, это и есть оргазм. Когда тонкая кожица
в заднем проходе, внутри, расцветает, как роза, и выходит наружу.
О нет, так нельзя, я не должна этого делать… изливаться нару
жу; тонкая кожица в заднем проходе выходит наружу; но если это
оргазм, тогда все нормально.
Рычащий медведь – продолжала я, потому что забыла, и где я,
и что происходит, – засунул дилдо себе в пизду. Ктонибудь на меня
смотрит? – думает он. А если ктонибудь смотрит, волнует это меня
или нет?
– Да! Да! Да! – кричит медведь, потому что теперь ему больше
не нужно ничего делать. Потому что оргазм уже есть. В глубине.
Но рычащий медведь еще не добрался до глубины. Он движет
ся к центру, но центр пока недосягаем. Рычащий медведь – он сей
час там, где все кружится и вращается: преображается. Напряже
ние естества и оргазма, что содрогаются в судорогах преображения.
Там, где властвует дождь розовых лепестков.
Я снова чувствую запах моря, где рыбы гниют с каждым часом
все больше и больше.
Мне развязали глаза. Зрительное восприятие изменилось. При
свете, который был тьмой, и в темноте, что была светом, пираты
склонились над картой. Мне незачем было смотреть, чтобы знать,
что они там видят.
И будут тропинки,
Там будет надпись:
которые переплетаются – не распутать, и кости, сваленные в бес
порядке – не разобрать, тропинки и кости – все перемешано, а
потом будет высокое дерево. Красное дерево, если верить карте.
А чуть в стороне – лодка у черного камня. И у белого камня.
– Вот туда мы и пойдем. – МД подступила ко мне вплотную в
сопровождении своих волкодавов и показала на плато. Там, на пла
то, росли деревья, и среди них было одно – высоченное. Такое вы
сокое, что, казалось, оно дотянулось до самого неба. Прямо передо
мной была якорная стоянка и два камня: черный и белый. МД по
целовала пса, который слева.
Пираты так рвались искать сокровища, что даже забыли про
нас: про меня и Анж.
Мы все поднялись на плато, и чем выше мы поднимались, тем
больше земля раскрывалась нам навстречу.

êîíåö âñåõ ñíîâ
ñíîâ…

238

Пока пейзаж не превратился в сплошные горы и тучную почву.
Линия на стыке земли и неба была яркокрасной.
Теперь, когда подъем сделался круче, все цвета изменились, по
тому что цвета – это первичное проявление мира. Солнце сдела
лось красным, и крылья птиц. Потому что зеленый – цвет смерти.
Желтые поля распирало, как будто они сейчас лопнут.
– Спасибо, маленькие человечки, – кричали пираты. – Вы
ходите наружу, откройте нам землю, мы ищем сокровища. – Все
было красным. Кругом – созревшие вишни. Теперь надо было спу
ститься вниз, где все – коричневое, войти в пространство, растя
нувшееся в бесконечность, и сделать дело, которое обжигало.
Там, наверху, все горело и все сверкало. Там, где пространство
растягивалось и одновременно жестоко сжималось.
Любая звезда – это сжатие и взрыв, когда рвешься добыть со
кровища.
Нам еще надо было найти тот лес, что на карте, и воду цвета
сирени, чтобы то, что лежало внутри, сокровище, могло обнару
житься, то есть выйти наружу. Чтобы сознание, или поверхность,
потому что сознание – это все, что есть, могло померкнуть и от
ключиться. Чтобы потеря сознания стала притворством, уловкой.
Как только сокровища обнаружатся, все, что внутри, вывернет
ся наизнанку и будет так выворачиваться бесконечно. С другой сто
роны, каждый новый виток будет спокойней и жестче, чем преды
дущий. И все это вместе будет называться лес.
Мы добрались до леса. Девчонкипираты точно взбесились: они
метались в поисках выпивки – в общем, делали все, что обычно де
лают девчонкипираты, независимо от того, что им следует делать.
Самая младшая из пиратов, Черная Мария, от которой никто
не слыхал ни единого слова, ни звука, вдруг закричала от ужаса.
– Я вижу сокровища, – кричит король Киска, потому что она –
та, кто видит, но у меня с глаз уже сняли повязку, и тем, что Киска
приняла за сокровища, оказался мертвый пират.
Что лишний раз подтверждает, что мертвый пират – всетаки
лучше, чем совсем ничего.
Киска, которая жила снами, не хотела и не могла поверить, что
там нет сокровищ, и она приподняла руку трупа, потом – бедро,
как будто среди этих костей чтото было или могло быть. Волкода
вы МД тоже рылись в истлевших костях. Девчонки принялись

239

обнюхивать друг друга. Они разбросали все кости, а потом объяви
ли, что пираты уже никому не нужны, и пиратские сказки – тоже,
и царствие всех царств теперь может закончиться.
Антигона решила отпраздновать этот день, но поскольку выпивки
у них не было – кроме перебродившей крысиной мочи, которую мож
но, конечно, считать за пьянящий напиток, но только с очень большой
натяжкой, – она просто сменила имя и назвалась Анжеликой. Анже
лика, объяснила она, была шлюхой, но теперь она больше не шлюха,
потому что общается с ангелами. Ангелы – это больше, чем люди.
Мы с Анж попрежнему были пленницами этих девчонок, и нам
не разрешали говорить друг с другом. А нам хотелось сбежать и быть
вместе.
– Видите этот скелет? – Анж указала кудато в угол этого ста
рого кладбища, пронизанного перепутанными тропинками, клад
бища, где лежали пираты.
Она якобы обращалась к пиратам, чтобы никто не подумал, что
она разговаривает со мной, но ее никто не услышал, а если даже
услышал, то не обратил внимания.
Этот скелет был гораздо крупнее всех остальных. Его ноги ука
зывали в одну сторону, а член – тонкая косточка – в прямо проти
воположную.
– Мне нужно взглянуть на карту, – добавила Анж.
Сильвер трахала Деву, так что зеленоглазая девочка просто заб
рала у нее карту и все.
– Смотри. – Анж. – Этот покойник – компас. А на карте на
писано, что лабиринт начинается с ВЮВ и на В, то есть, с востока –
юговостока и на восток. Наверное, это была их последняя шутка,
тех ребят, что составили карту. ВЮВ и на В – это здесь. Его мерт
вый член указывает на сокровища, О.
Я посмотрела на карту, потом – на скелет с костяным членом.
Теперь я поняла, почему всю жизнь искала мужиков. И не успоко
илась, пока не нашла того единственного, настоящего, на всю жизнь.
Девчонкипираты настолько ушли в свой мир, что уже ничего не
замечали; и они не заметили, что небо и мир – тот который снару
жи, – опять изменились.
Мы с Анж пошли в направлении, указанном членом.
Мы говорили о том, что вот человек давно умер, а его член про
должает жить…

240

Члены сами по себе – не сокровища, но они указывают на со
кровища. Как сказала мне Анж.
И мы ушли, оставив девчонокпиратов заниматься своими де
лами – чем там обычно они занимаются, эти девчонки.
По дороге к сокровищам, на которые указал нам член, я рассказала
Анж одну историю. Историю про сокровища:
– Эту историю придумал один поэт.
– Желая отомстить человеку по имени Прометей, который ос
порил верховную власть богов, БогОтец, который тогда звался Зевс,
создал прекрасную женщину. Прекраснее не было в целом мире.
Зевс собирался отдать ее Прометею.
То есть, сперва он послал ее прометееву брату, но тот уже знал,
что дары от богов принимать нельзя. Прометей его предупредил.
Зевс разъярился пуще прежнего и приковал Прометея к камен
ному столбу на вершине горы, в самом холодном краю на свете. Каж
дый день на вершину горы прилетал хищный гриф и терзал Про
метею печень, а на следующий день печень опять была целой, чтобы
гриф мог кромсать ее снова и снова. И вот тогда Прометей и сказал:
«Боль – бесконечна».
Брат Прометея едва не рехнулся от страха и с перепугу всадил
Пандоре, которая была невероятно красивой, а значит – глупой,
стервозной и лживой. Той еще сукой, иными словами.
Все это происходило в золотом веке, в самом начале мира, ког
да люди не знали страдания. Но источник страдания уже был: он
таился в пизде.
Когда мужчина, который не смог устоять перед женской кра
сотой, открыл пизду Пандоры, ее злобные выделения излились в
мир. Мир провонял распаленной пиздой. И каждый, кто чувство
вал этот запах – каждый мужчина, – хотел умереть и умирал, если
только не мог избавиться от погибельной тяги к тому, что лежит
внутри женского естества.
– Собственно, это и есть сокровище, – закончила я.
– Зачем ты так говоришь?! Разве можно так говорить?! Я ду
мала, ты меня любишь.
– Но не я же придумала эту историю про пизду. Ее рассказал
старый мертвый поэт, а я просто ее пересказываю.

241

Мертвый член уже не указывал нам дорогу, потому что мы вер
нулись к воде, на пляж. И там, в крошечной бухточке среди скал,
чуть выше по склону был вход в пещеру.
– Анж, – сказала я и взяла ее за руку.
Мы вошли туда вместе.
Там уже не было никаких пиратов. Впрочем, пусть бы и были –
мне было уже все равно.
Мы вошли в пещеру. Она была просторна и полна свежего воз
духа. Изпод земли пробивался источник чистейшей воды и втекал
в небольшое озеро, окаймленное густыми папоротниками. Пол был
песчаный. А в дальнем углу тускло сияла громадная груда золотых
монет и слитков, истекавших из деревянного сундучка. Это и были
сокровища – те самые, ради которых мы проделали такой длин
ный путь, ради которых вынесли столько боли. А скольких челове
ческих жизней, скольких страданий и крови стоило собрать эти
богатства! Сколько было потоплено славных судов, залитых кро
вью и заваленных выпущенными кишками, сколько замучено храб
рых людей, которым завязывали глаза и заставляли идти по доске!
Какая пальба из орудий, сколько лжи и жестокости! Никто не ска
жет. Никто не знает. Знают лишь мертвые, но они молчат.
Но на острове ещеоставались люди, которые некогда прини
мали участие во всех этих ужасных злодеяниях и тоже надеялись
получить свою долю богатства.
– Войди, – сказала я Сильвер.
– Я исполняю свой долг, – сказала Сильвер. – Это и наши
сокровища тоже. – Она вошла в пещеру, а следом за ней вошла
король Киска.
Мы все смотрели на золото.
– Я лучше снова пойду пиратствовать, – сказала Сильвер. –
Если мы с девочками заберем эти сокровища, власть девчонокпи
ратов на этом закончится, а я не могу этого допустить.
Король Киска смотрела на море.
Я все поняла, и наблюдала, объятая благоговейным трепетом,
как эти девчонки выходят из нашей пещеры.
Мы с Анж собрали все деньги, которые только смогли унести, и вер
нулись к шлюпке, спрятанной между двумя камнями, черным и
белым.

242

Ìîëèòâà çà âñåõ, êòî â ìîðå

Зимородки больше не будут охотиться на рыбешек,
ядовитые листья станут нам пищей
пусть моряки потеряют последнюю совесть,
потому что теперь у нас губы в кровище.

243

244

245

246

247

248