Первый рассказ [Зоя Егоровна Прокопьева] (fb2) читать онлайн

Первый рассказ

ПОПУТНОЕ СЛОВО

Составляя этот томик первых рассказов молодых литераторов, у которых пока нет ни книг, ни писательского имени, мы жестко отсеивали произведения, стараясь выбрать из большого их числа те, что отмечены печатью несомненной одаренности. Дело не в том, что выискивались безупречные творения. Искушенный читатель найдет, вероятно, в рассказах книги и просчеты, и неточности. Но он, несомненно, почувствует, что люди, представленные на этих страницах, — одарены, что им удается показать движения души человека, нарисовать картину природы, сотворить в своих рассказах мир, который нам хорошо знаком и все же неведом, ибо они, авторы, увидели в нем то, чего мы до сих пор не замечали.

В рассказах, представленных в книге, есть одна вполне естественная закономерность: они написаны людьми, знающими много, людьми с острым зрением, умеющими нарисовать то, что они знают. Каждый из них, невзирая на молодость (только Николаю Новоселову перевалило за четвертый десяток, остальным — чуть меньше или чуть больше тридцати), многое повидал. Житейский и литературный опыт не всегда зависит от числа прожитых лет. Смотреть и видеть, жить и понимать жизнь — нередко разные вещи. Бесспорно, глубина познания, обостренное видение — одна из самых важных черт таланта.

В рассказах Зои Прокопьевой мы то и дело обнаруживаем отменно написанные картины природы. С наслаждением вдыхаем мы запах чистой лесной сырости, пряность привядших листьев и влажных груздей; то там, то здесь взгляд улавливает чистоту скромных и все же праздничных красок северного леса. И люди здесь, в рассказах Прокопьевой, тоже чем-то напоминают природу — они самобытны, у них свое видение мира, свое лицо, своя неторопливая, цельная речь.

Откуда это? Здесь нет секрета и нет чудес. Зоя Прокопьева исходила сотни верст, она знает цену костру и умеет поддержать в нем жизнь в очень дождливую и ветреную погоду; она найдет себе пропитание в бору и в степи, даже если в походной сумке кончился последний кусок хлеба. А сколько всяких и важных, и проходных — встреч было на этом пути, где тлели бревна уральской нодьи — долгого таежного огня!

Читая рассказы Александра Полякова, мы тотчас чувствуем, что картины Севера, нарисованные молодым троицким учителем, удивительно достоверны. Их нельзя выдумать, увидеть чужими глазами, — нужен свой опыт, свое видение, свое осмысление увиденного. И в самом деле, Александр Вениаминович Поляков не с чужих слов знает людей и природу, о которых пишет. Детство и юность его прошли на берегах северных рек. За суровой внешностью северян, за скупой их речью, за неторопливыми движениями он научился узнавать доброе сердце и нежную душу человека России. Он сам был землепроходцем, шофером, охотником.

А Геннадий Федорович Лазарев? Летчик и учитель летчиков, он видел синее, не очень синее и совсем не синее небо не только над головой, но и под собой. Он «ходил» по этой дорожке не один месяц и не один год приглядываясь к людям и природе почти с космической высоты.

Николай Николаевич Новоселов — учитель с большим стажем. Это чувствуется в его рассказах. В них — мудрость пожилого человека, умеющего многое подметить и обогатить виденным читателя.

Итак, мы накоротке познакомились с молодыми авторами. Пройдет время, и люди, чьи произведения представлены в этом сборнике, став старше и мудрее, порадуют нас всех полной мерой. Будем надеяться на это.

МАРК ГРОССМАН

ГЕННАДИЙ ЛАЗАРЕВ

Родился в 1929 г. В 1949 г. окончил металлургический техникум и получил специальность теплотехника. После авиационного училища находился в рядах Советской Армии — был летчиком-инструктором при училищах ВВС. Писать начал лет пять назад. Печатался в областных газетах.

П + М

1

После сдачи письменного экзамена по математике кто-то из мальчишек предложил на все плюнуть и пойти на пляж.

Предложение поддержали с восторгом. Все, кроме Тонечки Мироновой. Тонечка изо всех сил «тянула на медаль», и время терять попусту не хотела.

— Ну и пусть зубрит, а мы не железные! — стараясь не смотреть на Тонечку, сказала Марина. — Лично у меня сегодня активный отдых и проветривание мозгов.

Марина была отличницей, и в классе привыкли к тому, что она должна стать медалисткой. Сама Марина побаивалась разве только математики. Теперь все страшное для нее позади.

Уговорились встретиться всем классом в час дня на городском пляже и разбрелись кто куда.

Марина зашла в учительскую: ей хотелось переговорить с математичкой, — но там никого не было: комиссия работала в кабинете директора. Марина задержалась перед зеркалом. «Ничего, — подумала не без гордости. — Только вот прическа… Абсолютизмус примитивус! Сплошной ужас!» У Марины пышные, спадающие до плеч волосы. Ей они до чертиков надоели, и она давно бы разделалась с ними, но отец, когда она заговорила об этом, предупредил: «Не посмотрю, что невеста. За прическу могу и выпороть!»

Откинув со лба завитушки, Марина собрала волосы сзади в тугой пучок. Из зеркала теперь глядела совсем иная Марина: не девочка, похожая на куклу, с большими, как у героини мультфильма глазами, а взрослая девушка. «Поступлю в институт и — будь что будет! — остригусь коротко! — решила Марина. — И покрашусь, как Нелька».

За дверью директорского кабинета послышались шаги, и Марина на цыпочках вышла в коридор.

Около школы под вязом стояли мальчишки. Они все как один были в белых рубашках с закатанными по локоть рукавами, в узких брюках и черных остроносых ботинках. И все курили в открытую. Среди них был и Павлик. Встретившись с ним взглядом, Марина чуть заметно кивнула ему.

Павлик не спеша докурил сигарету и только после этого, словно нехотя, расстался с ребятами.

На виду у мальчишек он шел вразвалочку. Но свернув за угол и не увидев Марины, заметался из стороны в сторону. На минуту остановился, чтобы протереть очки. Зная, что это не поможет, что все равно дальше пятнадцати шагов ему не увидеть, побежал. Звонко зацокали по асфальту железные подковки каблуков. «Смехотура! — в отчаянии думал Павлик. — Если бы сейчас был вечер, из-под каблуков у меня сыпались бы, наверное, искры. Ищи-свищи теперь ветра в поле!»

Через два квартала четвертый от угла дом — ее. Павлик сел, закинул за спинку скамейки руки, вытянул уставшие ноги. Если Марина из школы пошла домой, то они где-то разминулись. Это не исключено. С таким, как у него, зрением можно пройти рядом с водонапорной башней и не заметить ее.

Марина пришла вскоре. Павлик издали узнал ее по частому-частому постукиванию каблучков. Виновато улыбаясь, пошел навстречу. Улыбка получилась глуповатой. Чтобы скрыть ее, сунул в рот сигарету.

— Ты уже здесь? — Неумело сдерживая смех, Марина сделала удивленное лицо.

«Видела! Ей-богу, видела! И как я чуть не сбил старушку и как наткнулся на милиционера», — подумал Павлик и попытался отделаться шуткой:

— Помнишь сказку про то, как заяц соревновался в беге с семейной четой ежей? Только-только добежит, бедняга, до конца поля, а еж выходит из-за укрытия и говорит: «А я уже здесь!» Помнишь?

Марина засмеялась:

— Молодчага ты, Павлик! Абсолютизмус молодчагиус!

Павлик засиял, точно заслуживший похвалу первоклассник, и старательно задымил сигаретой, хотя от дыма першило в горле.

— Мне нужно было поговорить с тобой в классе, — нарушила молчание Марина, — но ты ушел с мальчишками…

«А я бы дождался тебя», — хотел сказать Павлик, но промолчал. Ему хотелось хоть капельку почувствовать себя независимым и солидным.

— Я хотела предложить тебе пойти на дикий пляж. Знаешь, на том берегу озера, где березовая роща?

У Павлика перехватило дыхание и сладко екнуло сердце. Марина! Марина приглашает его на дикий пляж. Это черт знает что! Ну и везет! И математику сдал, и Марина, и… вообще!

Стараясь быть спокойным, проговорил:

— Я обещал ребятам принести на пляж волейбольный мяч…

Марина нахмурилась, и Павлик понял, что сейчас может произойти катастрофа: Марина повернется и уйдет. И конец. И попробуй тогда дождаться следующего приглашения.

Теряя гордую, независимую осанку, проговорил невнятно:

— В конце концов, на пляже полно мячей. Можно пристроиться к любой компании. Ведь правда, Марин?

— Подожди меня здесь. Я переоденусь, — сказала Марина и скрылась в подъезде.

2

Тропинка петляла в зарослях лозняка. В просветах между кустами блестело озеро. Поверхность его была покрыта чешуйками ряби, и каждая сверкала и искрилась.

Марина шагала босиком. Павлик — в парадных ботинках. Ботинки жали отчаянно, но Павлик не мог позволить себе такой роскоши — идти босиком. По спине у него побежали мурашки, когда он представил сочетание — сверхмодные брюки и незагорелые с желтыми пятками ступни.

Марина помахивала веточкой лозняка. Павлик нес разбухшую от всякой всячины авоську. Из ячеек авоськи рогами торчали горлышки бутылок с лимонадом.

Говорили обо всем и, в сущности, — ни о чем. Смеялись, дурачились, хотя от жары нечем было дышать. То и дело Марина забегала в озеро и пригоршнями бросала на Павлика снопы брызг. Капельки стекали за воротник, приятно холодили тело, и Павлик, не зная, как иначе выразить восторг, хохотал по-сумасшедшему.

Марине нравилось быть с Павликом. С ним весело, и он может помолчать, когда грустно. Он такой покладистый и уступчивый. И главное — скромный. Другие мальчишки сразу лезут целоваться, стоит с ними сходить в кино. Павлик не такой. Он ведет себя, как подобает мужчине.

Там, где тропинка вплеталась в молоденький березнячок, Павлик положил авоську на траву и спросил:

— Хочешь, Марин, покажу фокус?

— Ты знаешь фокусы? — удивилась Марина.

— Еще какие! — Павлик засмеялся и скрылся в кустарнике.

Марина от нечего делать достала пирожок и стала жевать.

Вскоре из-за кустов послышалось:

— Марин, закрой глаза и считай до двадцати! Ладно? Только обязательно закрой глаза! И считай!

Марина плотно сомкнула веки так, что от глаз разбежались морщинки.

— Раз… два… три… — считала она громко, а сама думала: «Сейчас он подойдет. Вон хрустнула ветка у него под ногами. Сейчас он подойдет и поцелует меня». — Семь… восемь… — «Пожалуй, я рассержусь и дам пощечину». — Двенадцать, тринадцать. — «Нет, просто рассержусь». — Девятнадцать! Двадцать!!

Было тихо-тихо. Только отчетливо слышалось гудение шмеля.

— Смотри! — сказал Павлик торжественно, и Марина открыла глаза.

У Павлика во все лицо — улыбка. В руках — букет ромашек.

— Это тебе, Марин. Я эту поляну знаю давно. Здесь всегда полным-полно ромашек. Есть и колокольчики. Но они быстро вянут. А это — тебе…

У Марины глаза засияли.

— Павлик, Павлик! Ты умница! На пляже я сплету венок. Венок из ромашек… Знали бы наши девочки! Это же абсолютизмус грандиозус! Спасибо, Павлик!

Павлик чувствовал себя именинником. Еще бы! Растрогать Марину! Такое бывает не каждый день. Подобное он лично испытал лишь однажды, давным-давно, в восьмом…

Как-то после уроков классом пошли на «Великолепную семерку». Билетов, конечно, не достать. Мальчишки, отдав портфели девчонкам, шныряли в толпе, дежурили около входа. Дали второй звонок, но никому не удалось достать ни одного билета. Тогда Павлик пошел к администратору. Вошел, поздоровался и очень вежливо и очень спокойно попросил билет. Он сказал, что билет нужен не ему, а одной девочке, и что от того, будет у нее билет или нет, зависит его жизнь. Администратор, пожилая строгая женщина, дала ему два билета.

Увидев в руках у Павлика билеты, девчонки окружили его, загалдели. Он протянул билеты Марине.

— Вот тебе два билета! Мне уступил их знакомый мальчишка.

— Зачем мне два? — Марина покраснела. — Один твой!

Вспоминая об этом, Павлик улыбнулся. Собственно, с «Великолепной семерки» все и началось. Уже на другой день в школе стали писать на стенах мелом, карандашом, а то и вырезали ножом две буквы: «П + М». Павлик оставался после уроков и с яростью замазывал их. Но на следующий день они появлялись снова! Первоклашки, и те кричали Павлику вслед: «Пэ плюс эм! Пэ плюс эм!» От сознания собственного бессилия Павлик готов был реветь. В школу он шел, как на каторгу. При одной мысли о Марине его начинало трясти. О, как он ненавидел ее!

Но однажды все это прекратилось. После уроков к нему подошла Марина.

— Пусть пишут! — сказала она и протянула руку. — Хочешь дружить?

Павлик помнит: в тот день они ходили в кино.

Деревья расступились, показался пляж. А Павлик краешком глаза все смотрел на Марину, и ему хотелось сказать: «А знаешь, Марин, там, около поляны, когда ты стояла с закрытыми глазами, мне очень хотелось тебя поцеловать…» Но сказал другое:

— На обратном пути покажу поляну. Ладно? Там, знаешь, сколько ромашек!

3

Роща притихла. Приближался вечер. Пора было собираться домой.

— Ты купалась когда-нибудь вечером, когда совсем темно? — спросил Павлик.

— Что за удовольствие — купаться в темноте?! — Марина в недоумении развела руками. — Поплавать, поплескаться, а потом поваляться на песке, пожариться на солнышке — это я понимаю. Но вечером…

— Знаешь, здорово! И красиво до невозможности! Небо усыпано звездами… Во-о какими! Как елочные шары. И каждая отражается в озере. Заплывешь подальше и не поймешь — где земля, где небо. Кажется, будто летишь среди звезд. Красотища! — Павлик помолчал, потом с грустью добавил: — Теперь я не вижу звезд. Врач говорит: зрение у меня вряд ли восстановится полностью. А раньше… Знаешь, как я любил плавать вечерами!

— Вода, наверное, холодная! Бр-р-р!

— Чудачка! Вечерами вода теплая, как парное молоко. Помнишь из физики? Вода нагревается медленнее воздуха, но и медленнее остывает.

Марина, словно удивляясь, всплеснула руками.

— Вы — абсолютизмус талантус! — сказала с иронией.

Павлик понимал, почему Марина говорит так. Она отличница, а он бесперспективный, по его собственному определению, троечник. Марина, правда, никогда не кичится своим превосходством, но терпеть не может, когда другие знают о чем-то больше.

— Зная так превосходно физику, — продолжала она насмешливо, — ты можешь блеснуть познаниями и в географии. Растолкуй мне, например, о том, почему зима около морей гораздо мягче, чем в глубине континентов. У тебя это получается неплохо…

Марина поднялась и с разбега кинулась в воду.

Павлику не хотелось купаться. Было совсем не жарко, да и Марина… Когда она не в настроении, лучше дать ей побыть одной. Он собрал и уложил в авоську бутылки. В одной еще оставался лимонад, и Павлик поставил ее около одежды, на случай, если Марина захочет пить. Не спеша оделся.

Солнце спряталось. И сразу же от воды повеяло сыростью и прохладой. Марина вышла на берег. Балансируя руками, чтобы не упасть, окунула поочередно ноги в воду, обулась. Долго и старательно обтиралась полотенцем. Павлик, панически страшась затянувшегося молчания, искал и никак не мог найти повод заговорить. Он знал: первой Марина не заговорит. И только когда она сняла шапочку и ее волосы рассыпались по плечам, Павлик оживился.

— У тебя чудесные волосы! Тебе к лицу такая прическа! — весело проговорил он, убежденный в том, что Марина не сможет не ответить на такой комплимент.

— Подобные прически носили в прошлом веке наши бабушки. — Марина искоса поглядела на Павлика, встряхнула волосами. — Будь уверен — со своей я разделаюсь, как только поступлю в институт. Дня не потерплю! И покрашусь… Как Нелька из десятого «б».

Чтобы перевести разговор в спокойное русло, Павлик сказал:

— Лично я согласился бы пять лет стричься наголо. И пять лет носил бы тупоносые ботинки… Только бы учиться в институте. Но поступать не собираюсь. К чему прокатывать родительские деньги попусту? Комиссия ахнет, когда увидит в моем аттестате россыпь троек. Сочинение я, может быть, и вытяну с грехом пополам на четверку. Но за физику и математику — дай бог троечку. Сегодня и задача была простенькая, и примеры пустяковые, а один — последний — я так и не решил. Времени не хватило. Задача, оказывается, решалась не в пять, а в четыре действия. Я ломал голову битый час…

— Как в четыре? — перебила Марина. — Ты уверен в этом?

— Абсолютизмус фактус! — выпалил Павлик и улыбнулся своей находчивости. Но его улыбка тут же погасла, когда он увидел, как помрачнело лицо Марины.

— Этого не может быть! Это невозможно! — Марину охватило отчаяние. Ведь если Тонечка Миронова решила задачу не в пять, а в четыре действия, то комиссия, сопоставив их работы и найдя Тонечкину выполненной лучше, может ей, Марине, пятерку не поставить. — Скажи! Ну скажи, что это не так! Павлик!

— Мы разбирали с ребятами, — неуверенно проговорил Павлик. — Да и Тонечка говорила, что решила в четыре действия…

Марина грозно молчала. Больше всего на свете она боялась услышать именно об этом, и вот — пожалуйста. Тонечка решила в четыре. И об этом сообщает ей не кто иной, как Павлик. Он знал об этом, и мог спокойно валяться на песке, играть в «крестики-нолики», философствовать о звездах! С неприязнью посмотрела на него и, надеясь в душе на чудо — может, он все-таки перепутал, — спросила:

— Как ты решал? Расскажи…

— Два первых, — заспешил Павлик, — у Тонечки так же, как у меня, а третье…

— Перестань ты со своей Тонечкой! — перебила Марина. — Не смей! Слышишь? Не смей упоминать при мне имя этой зубрилы!!

Павлику стало не по себе. Он весь съежился, будто ему за воротник рубашки бросили льдинку и приказали терпеть.

— Зачем ты так, Марин? — сказал хмуро. — Тонечка — славная девчонка.

— Я не хочу о ней слышать! Понял?

— Какая разница — в пять, в четыре. Важен ответ. Я решил в пять и — видишь? — не умер и даже не потерял аппетит. У тебя остались пирожки? — попробовал пошутить Павлик.

— И ты еще можешь смеяться? В то время, когда решается моя судьба! — запальчиво выкрикнула Марина. — Да после этого… — Она замолчала, подыскивая нужное слово.

— Что — после этого? — насторожился Павлик.

— После этого я не хочу тебя видеть.

Павлик переступил с ноги на ногу. Опустил голову. Прошептал с горечью:

— Зачем ты так…

4

Зачерпывая ботинками песок, Павлик брел по берегу. С озера доносились всплески весел рыбака, монотонное поскрипывание уключин. Павлик чувствовал себя так, словно никогда не было ни светлого озера, ни поляны с ромашками, ни молчаливой тропинки. И весь сегодняшний день, казалось, провалился в далекое-далекое прошлое. А сам он повзрослел на тысячу лет. Ему хотелось обернуться и увидеть идущую следом Марину, но, слыша за спиной только звенящую тишину и зная, что дальше пятнадцати шагов ему не увидеть, не оборачивался.

«Я вовсе не хочу быть взрослым, — думал Павлик. — Зачем мне это? Было так здорово. И школа, и Марина, и… вообще…»

Он почти побежал, не обращая внимания на то, как тоненькие и хлесткие ветки березок били в лицо, царапали руки. Пока не стемнело, нужно успеть на поляну. В сумерках глаза подведут. Проверено.

Вот, наконец, знакомая цепочка березок. Чуть дальше — поляна.

Она словно под белым покрывалом — столько на ней ромашек. Павлику нужно много цветов. Цветы любит Марина. Марина! Марина! Павлик ломает хрупкие стебли, а перед глазами — лицо Марины. Необычное, злое. Она, конечно, погорячилась. Это ясно. Девчонки все взбалмошные. Он соберет большущий букет. И все будет хорошо. И все встанет на место. Марина любит цветы…

С целой охапкой ромашек Павлик вышел на тропинку. Он решил положить цветы на видное место. Так, чтобы не заметить их было невозможно. Неожиданно в голове мелькнула озорная мысль, и торопливо — цветок к цветку — он выложил из ромашек метровые буквы: «П + М».

Притаившись за кустами, Павлик вслушивался в тишину. В роще куковала кукушка. Около уха пищал комар. Наконец, послышались шаги. Шаги Марины он отличит от тысячи других. Между березок мелькнуло платье. Павлик сжался в комок. Сейчас Марина подойдет и прочтет то, о чем в другое время он не сказал бы ни за что на свете. Она прочтет «Пэ плюс эм» и скажет: «Какой все-таки молодчага этот Павлик!»

Марина шла не спеша, по-мальчишечьи перекинув авоську за плечо. Она не могла не увидеть их, этих букв. Остановилась, прочитала вслух: «Пэ плюс эм» и сказала:

— Этого еще не хватало! Дурак! Абсолютный Дурак!

Между ними было не больше десяти шагов, и Павлик отчетливо видел, как Марина наискось прошлась по буквам, разметая их, и как в стороны искорками взвивались лепестки ромашек. Чтобы не закричать, он до боли в скулах стиснул зубы.

Сгущались сумерки. Павлик не мог видеть, как над озером вспыхнула первая звезда. День кончился. До следующего экзамена оставалось три дня.

СЫН В ДАЛЕКОМ ГОРОДЕ

Из больницы Максим выписался в тихий солнечный день. Вышел на крыльцо и — обомлел: все-то вокруг в цвету! За два месяца Максим до тошноты насмотрелся в окно палаты на скучный двор и серую унылую изгородь. Теперь перед ним распахнулась целая бездна синевы и света. От обилия красок зарябило в глазах. Сорок пять весен прожил Максим, а такой буйной не припомнит. Может, и были не хуже этой, да не замечал. А побыл под ножом у хирурга — по-иному на мир посмотрел. И травку увидел, что щетинилась вокруг стволов лип, и запах разомлевшей на солнце земли уловил. Заулыбался Максим, не переставая радоваться и весне, и тому, что жив. Сошел с крыльца, вдохнул пьяного, настоянного на черемуховом цвете воздуха, и — померк свет в глазах. Захолонуло сердце, закружилась голова, и если бы не Анна, жена, не устоять бы ему на ногах.

— Ослаб я, мать, — прошептал, — отдохнем…

Долго сидели в скверике. Анна пряталась в тень, а Максим, вытягивая шею и щурясь, подставлял бледное, без кровинки, лицо солнечным лучам. Широко раздувая ноздри, жадно вдыхал исходящее от земли тепло.

Анна тайком поглядывала на мужа, и ей хотелось плакать. «Господи! На кого ты у меня стал похож!» Словно угадав ее мысли, Максим сказал:

— Ничего, мать! Под ножом не помер, значит, поживу… Я жилистый. Не смотри, что кожа да кости. Доктор, Петр Иванович, так и сказал: «Ты, говорит, Егоров, не переживай, что мы у тебя шестьдесят процентов желудка оттяпали. Ты, говорит, если пить и курить бросишь да резкую пищу употреблять не станешь — до ста лет проживешь!» Поняла? Я и раньше — ты знаешь — вином не баловался, а теперь… золотого не надо! И курить не стану… Мне помирать нельзя. Вот женим Николая, дождусь внука, тогда уж…

— Полно, полно тебе! — Анна всхлипнула. — Чего ты? Даст бог, мы еще на свадьбе у внуков погуляем.

— Домой пойдем, мать. Сил нет — по дому скучаю.

Максим встал, запахнул пиджак. Усмехнулся. До операции пуговицы еле застегивались, а теперь пиджак как на колу висит. Вот ведь болезнь-то скрутила, окаянная! Вот когда они отрыгнулись, концлагери! Двадцать с лишним лет прошло, — а поди же ты! — аукнулось… Петр Иванович так и сказал: «Это, Егоров, последствия сильнейшего истощения! Как это тебя угораздило?» Хотел объяснить Максим, да раздумал: всем, что ли, рассказывать! Промолчал, хотя душа кричала: «В девятнадцать лет в плен попал! Вот и угораздило!»

Когда шли по белой, усыпанной опавшими лепестками улице, вспомнилось: так же вот, как теперь, во время боя черемухой пахло! Только земля была черной…

Максиму назначили пенсию.

Целыми днями он сидел около ворот на торчавшем из земли пне, грелся. Силы возвращались к нему медленно, трудно. Максим страдал и от вынужденного безделья, и от постоянного, тупого, как зубная боль, ощущения голода. Ему хотелось жареного мяса, селедки с луком. Он готов был заложить душу за тарелку горячих жирных щей из квашеной капусты и кусок пахучего ржаного хлеба. А вместо этого нужно было есть манную кашу, яички всмятку, безвкусные, как трава, сухарики. И он терпел, зная, что иначе нельзя.

Вечером приходила с работы Анна. Она заставляла Максима выпить стакан дурно пахнувшего настоя из диких трав и кореньев, изготовленного по рецепту какой-то старухи.

Максим безропотно исполнял все. Он даже радовался, когда Анна советовала что-то новое: вдруг это окажется именно тем средством, которое вернет ему здоровье? За жизнь Максим цеплялся с яростью, хотя чувствовал, что срок ему отведен небольшой: может, год проживет, а может, завтра ноги протянет.

Когда спадала духота и под вязами собирались перекинуться в картишки мужики, Максим надевал шерстяной свитер и тоже шел к вязам. Он определял, в какую сторону тянет ветерок, и садился так, чтобы табачный дым относило мимо.

Собирались здесь только женатики, народ подконтрольный, безденежный. В этот раз — с получки — сбросились по рублю, послали самого молодого за вином. Пили втихую, чтобы не видели жены.

Предложили глотнуть и Максиму. Он испуганно отмахнулся.

— Э-э, Максим! — засмеялся Сажин, шофер, живущий напротив. — И курить бросил, и не пьешь… И Анна твоя, бедняжка, вся высохла… Для чего небо-то зря коптить, э? Ложился бы да помирал, чтобы нашу мужскую породу не позорить…

Сажин — руки в бока — похохатывал, щуря масляные, налитые хмелем глазки.

— Дурак ты, Сажин, — беззлобно ответил Максим и поплелся к дому.

— Погоди! — позвали сзади. — Плюнь ты на него…

Максим будто и не слышал. Не станет же он объяснять каждому, откуда у него берутся силы, не станет рассказывать о своей надежде продержаться до приезда сына Николая.

Замечтался Максим и не заметил, как свернул на дорогу, побрел вдоль улицы. Беспокойно на душе. Дум полна голова.

Два года минуло, как уехал Николай после окончания техникума в далекий сибирский город. В прошлом году отдыхал во время отпуска по путевке в каком-то спортивном лагере. И чего он там не видел, в этом лагере? Будто дома плоше… Этим летом обещал приехать. Но кончается июль, а его все нет. И мать заждалась. И Аленка… Исстрадалась девка дожидаючись. От парней, говорят, отбою нет, а она вечерами из общежития не выходит. Книжки читает. Что ей парни, коли на свете есть Николай!

Переставляет ноги Максим, а дороги не видит. Николай, сын… Хоть бы приехал скорей! Приедет, женится на Аленке — уж тогда-то зубами уцепится за жизнь Максим, а дождется внука!

Зашел в магазин — и к телефону. Набрал номер.

— Крайнову из двадцатой позовите, пожалуйста…

Было слышно, как дежурная крикнула:

— Крайнова, к телефону.

И тут же дробью застучали каблучки. «Дома, — улыбнулся Максим. — Вот девка! Да к такой я не то, чтоб из Сибири, — с Сахалина приехал бы!»

— Кто это? — спросила.

— Я… Дядя Максим…

Аленка притихла, начинать разговор первой стеснялась.

— От нашего ничего нет? — спросил Максим.

— Нет…

— Вот лодырь! Нет бы написать… А то попросил товарища зайти… Скажи, мол, скоро приеду. И все. Ни записки, ничего…

— Правда, дядя Максим? А кто заходил?

— Не спросил… Растерялся! Блондинистый такой… Симпатичный…

— А когда? Когда приедет?

— Скоро! Скоро! — Максим повесил трубку…

Николай приехал в середине августа. Было солнечно, жарко. Без стука — не забыл секрет домашних запоров — ввалился в комнату. Большой, шумный, загорелый — не узнать! Максим после обеда отдыхал. Как был босиком — к сыну. Тот — выше на голову, под потолок.

У Максима от радости дух захватило. То за руку сына тронет, то в глаза глянет, а слов — нет. Пожил, кажется, слава богу, на свете, а что предложить гостю с приездом — не знает. То ли помочь вещи разложить, то ли холодного квасу дать испить…

Пока Николай, раздетый до трусов, плескался в саду около водопровода-летника, Максим — на улицу. Поманил соседского мальчишку, сунул в ладонь полтинник.

— Заводское общежитие знаешь? Около базара…

— Ну?..

— Одна нога здесь, другая — там! Скажешь дежурной, чтобы передала Крайновой из двадцатой комнаты: приехал, мол! Приехал! И все. Понял? На обратном пути забежишь в мастерскую к тетке Анне. Может, отпросится.

Вечером в день приезда Николай — никуда. Максим одобрил: какой невеста ни будь королевой — родители прежде всего. Два года — срок немалый, и разговоров накопилось за это время не на час. Обо всем надо расспросить сына, обо всем разузнать. А невеста? Что ж, два года ждала, за день не помрет. Хоть и переживал Максим за Аленку, но виду не подал, даже не намекнул Николаю, что его ждут. Зато Анна не утерпела, шепнула, пока Максим ходил на кухню:

— Аленку не узнаешь! Красавица писаная! Всем взяла… И фигурой, и лицом… Ждала тебя…

Николай покраснел. Уткнулся в тарелку.

Спать легли далеко за полночь.

Повеселел Максим с приездом сына, помолодел. Бывало, брился два раза в неделю, теперь — через день.

С вечера, когда Николай уходил гулять, Максим надевал белую рубашку. Долго возился перед зеркалом с галстуком, стараясь завязать так, как учил Николай, — двойным узлом. Потом вместе с Анной выходил на улицу, и они шли к соседям в палисадник, где под липами стоит скамейка. Судачили с соседкой о том, о сем, а сами поглядывали на дорогу, где вот-вот должны показаться по пути в парк Николай и Аленка.

У Анны зрение никудышное, все как в тумане, но рядом — Максим. По тому, как он суетливо начинает поправлять галстук и как деревенеет его лицо, ей понятно: идут.

— Говорите что-нибудь, черти! Чего замолкли, — шипел сквозь зубы Максим, локтем подталкивая словно онемевшую Анну и с ненавистью кося глазом на готовую лопнуть от важности соседку. «Вырасти своего и важничай», — думал ревниво.

— Здравствуйте, — кивал Николай соседке.

— Здравствуйте! — говорила Аленка, а сама не знала, куда деть глаза.

— Здравствуйте! — хором из палисадника.

Прошла неделя. И еще одна. И закралась в душу Максима тревога. Каждый вечер встречается Николай с Аленкой. Каждый вечер возвращается домой не раньше, как с первыми петухами. Днем — на пляже или в лесу. И все — друзья-приятели… Ни поговорить, ни слова сказать без людей. Подождал еще неделю Максим, а в субботу, дня за три до отъезда, когда Николай вернулся с гулянья, позвал его в сад.

Светало. От травы веяло прохладой. Гулко в сонной тишине раздавались шаги.

— Ты зачем приезжал? — спросил Максим, решив, что так, сразу, лучше.

Николай устало пожал плечами. Закурил.

— Отдыхать… У меня отпуск…

— Ехал бы в спортивный лагерь… отдыхать-то…

— Мать хотелось увидеть… И тебя…

— А Аленку?! — вспыхнул Максим.

— При чем тут Аленка…

— Как при чем?! Повеселился, погулял, провел отпуск и — привет?! Так, что ли? Аленка ждала тебя два года!

— Брось ты об этом, отец… — Николай повернулся и крупно зашагал к дому.

У Максима сжалось сердце, и он почувствовал себя слабым, беспомощным. Попытался пойти — сил не было. Схватился за яблоню.

— Подожди! — позвал чуть слышно. Николай услышал, остановился. — Ты мне скажи, сынок, что думаешь делать?.. Аленка любит тебя… Обманывать ее — хуже некуда.

— Не повезу же я ее в общежитие…

— Что ж ей опять ждать?

Николай не ответил. Ушел.

После отъезда Николая Максим слег. Дошло до того, что Анна вызвала «скорую». Врач сказал: «Нетранспортабелен», поставил укол и уехал. Испугавшись незнакомого слова и того, что Максим сутки не ел и не пил, Анна приготовилась к самому худшему.

На следующий день пришло письмо. Анна читала вслух. Николай писал, что доехал хорошо, что вишневое варенье не довез — угостил моряков в вагоне, что, приехав, поинтересовался у начальства насчет квартиры и что квартиру скоро не обещают, но в список записали.

Это место, про квартиру, Максим заставил прочесть три раза. Потом сказал:

— Дай-ка, мать, настою… Есть там у тебя?

— Есть, есть, как же… — засуетилась Анна.

Поднялся Максим. Снова стал изо дня в день пить вонючий настой, от которого выворачивало наизнанку. Снова ел, что велел доктор, соблюдая часы и минуты.

Как-то под вечер Максима окликнул Сажин. Круглолицый, румяный. Подбоченясь, заулыбался издалека:

— Все скрипишь, Максим, э?

Максим отвернулся.

— Слышал, как невестка-то ваша? На весь город ославилась…

У Максима перед глазами заколыхалось. Сказал, лишь бы не молчать, лишь бы не показаться Сажину испуганным:

— Ты говори, да не заговаривайся…

— Чего уж тут заговариваться… «Скорая» из нашего парка ходила…

Позабыв, что тысячу раз давал зарок не разговаривать с Сажиным, Максим схватил его за руку, заискивающе глянул в глаза:

— Что с ней?..

Сажин хохотнул, подмигнул доверительно:

— А это у твоего сынка спросить надо…

Как во сне шел Максим домой. Распахнул дверь, с порога крикнул Анне:

— Одевайся, мать. К Аленке пойдем. Плохо ей… — Привалился к косяку, на глаза слезы навернулись. — Надо же — Колька, стервец, что наделал! Как теперь нам с тобой людям в глаза смотреть? Ты мне скажи… Разве ради этого я в девятнадцать лет жизни своей не жалел? Разве об этом мечтал, прикованный к тачке на подземном заводе?

К общежитию подошли с теневой стороны улицы. Максим, кутаясь в воротник, сказал:

— Иди одна, мать. Я здесь побуду. Узнай, как она… Да поласковей! Не обидь…

Не успел Максим сделать и круга по площади, как с крыльца Анна зовет. Голос звонкий, веселый. Встрепенулся Максим. Была бы беда, Анна так не звала б. Затрусил напрямик через сквер, по сугробам. Глядит: рядом с Анной — Аленка. Живая, здоровая. Повзрослела. Взгляд спокойный, задумчивый. И заметно — быть ей скоро матерью.

У Максима сердце чуть не разрывается, радость сдержать не может. «Набрехал-таки Сажин, подлец! Вот сволочной человек!» Смотрит то на Аленку, то на Анну, и не знает, с чего начать разговор. Анна незаметно за рукав дернула: все, мол, хорошо.

— Шли из гостей, — кашлянув в кулак, заговорил Максим, — проведать решили… Наш-то как, пишет?

— А как же… Только некогда ему часто писать…

— И нам пишет, — обрадовался Максим. — Недавно сообщил — квартиру обещают! На очередь поставили!

Аленка засмеялась:

— Что вы, дядя Максим! Какую квартиру? Они же в палатках живут. Город-то пока только в названии…

— Как так? Он же нам рассказывал, что троллейбусы у них по улицам бегают? Слышишь, мать?

И понял Максим: придумал Николай про город с троллейбусами, чтобы им, старикам, лишний раз не волноваться за него, за сына.

«Ничего, что в палатках! Выдержит! — думал Максим, шагая за женщинами. — И я теперь черта с два поддамся! Дождусь внука! Мне помирать нельзя…»

НЕ ПОЙМАН…

Весь вечер и ночь перед воскресеньем падал тихий, ласковый снег. Он, как к празднику, принарядил и деревья, раздетые донага осенними ветрами, и обезображенную распутицей землю, и серые, омытые дождями дома.

В воскресенье чуть свет по заснеженным улицам валом валил народ. Непроторенными тропинками — к огороженному высоким забором пустырю, что на окраине. Там — городская толкучка.

Сквозь белесую пелену жиденьких облаков проглянуло холодное солнце. Просветлилось.

Над толкучкой колыхалось сизое облако дыма: было морозно, в киосках топили «буржуйки». Знакомо, по-домашнему пахло пирожками с печенкой и калеными семечками. Весело хрумкал под ногами еще не слежалый снег.

Здесь, как в муравейнике, — у каждого своя забота. У одного: — продать подороже, у другого — купить подешевле. Здесь найдешь все, что душе угодно, начиная малюсеньким, с ноготь сопротивлением для карманного приемника и кончая громоздким, похожим на контейнер, старомодным шкафом.

Действуя локтями, словно клином, сквозь толпу пробирался Андрюшка Остроухов. Он прихрамывал на левую ногу и поэтому покачивался при ходьбе с боку на бок, как утка. Засаленная с кожаным верхом шапка — набекрень, большегубый рот — не рот, а сплошная улыбка. Под тужуркой у Андрюшки, на груди, сапожки на меху. Он боялся милиции пуще огня, но желание продать было сильнее страха. И это желание руководило всеми его действиями. Проходя мимо женщин, он красноречиво постукивал себя в грудь и, опасливо кося глазами по сторонам, гундосил:

— Товар — высший сорт, тридцать семь, меховые, рекомендую. Товар — высший сорт…

Андрюшка приехал на толкучку с утра, исходил ее вдоль и поперек, но сбыть сапожки не удавалось. Он продрог и на чем свет стоит чертыхал в душе и толкучку, и покупателей, и всю свою жизнь.

Толпа на глазах редела: базар шел на убыль. Андрюшка метался из одного ряда в другой. Теперь он не покачивался, а, казалось, подпрыгивал при ходьбе, как пущенное под гору колесо с выступающей из обода спицей. Он готов был отдать сапожки за полцены. В конце концов, своя работа, не жалко. Осмелев, хлестанул перчатками об ладонь, выкрикнул:

Наконец, сапожками заинтересовались. Немолодая на вид женщина стала примерять.

— Уступите маленько — возьму! — предложила она, робко заглядывая Андрюшке в глаза.

Случись это минутой раньше, Андрюшка, не задумываясь, уступил бы. Но теперь, увидев, как, расталкивая всех, к нему прорывался Санюра, приятель и кореш до гроба, он снисходительно улыбнулся:

— Никак не могу, гражданочка! За сколько купил, за столько и продаю. Маловатыми оказались хозяйке, иначе стал бы я разве продавать? Это же — сами видите — вещьт! Не какая-то там синтетика, а натуральный мех. — Черканул по подошве желтым от табака ногтем. — Спиртовая! За сто лет не износить!

Рядом остановился Санюра. Он был в модном ворсистом пальто и шляпе. На пухлых гладко выбритых щеках — румянец. Глаза веселые, с огоньком, как у здорового и сытого кота. Подмигнув Андрюшке, спросил:

— За сколько отдаешь, хозяин?

Андрюшка назвал цену.

— Если тридцать седьмой — беру!

— Ишь ты, какой шустрый! — Женщина выхватила у Остроухова сапожки и стала проворно отсчитывать деньги. — Я полдня искала, искала их, а он на готовенькое…

Когда она ушла, Андрюшка прыснул со смеху:

— Видел раззяву? Ну, народ! Как в кино! — И серьезно, шепотом: — Спасибо, Саня! Выручил…

— Я тебе не зря говорил: держись за меня — человеком будешь. — Санюра похлопал Остроухова по плечу. — Раздавим бутылочку?

— Само собой! Иди, занимай столик, а я в магазин… В столовой, кроме пива, ничего нет…

Андрюшка не знал, как выразить свои чувства. От сладостного ощущения независимости, которое пришло вместе с новенькими червонцами, полученными за сапожки, на душе у него все пело. Он шел напрямик и большерото улыбался направо и налево. Ему уступали дорогу. Андрюшка был рад и тому, что уступают дорогу, и тому, что его, как ему казалось, понимают. А что его не понять! Он — проще пареной репы. Сегодня ему повезло. Сегодня он принесет хозяйке денег. Новенькие, будто только что из банка червонцы в боковом кармане. Один, правда, придется разменять. Надо угостить Саню…

— Остроухов! — крикнули, словно стрельнули, сзади.

Андрюшка машинально остановился, но оглядываться не стал. Решил: «Если нужен — подойдут». На плечо легла чья-то рука. Глянул искоса. Холодно и привычно, как артист на бис, улыбался старый знакомый, тот самый, который всегда здоровался, — молоденький, белозубый милиционер.

— Здорово, Остроухов!

— Здравия желаю, гражданин лейтенант!

— Опять ты меня обхитрил! — Лейтенант миролюбиво подтолкнул Остроухова под локоть. — Я за тобой часа полтора наблюдал… Куда ты скрылся?

— Никуда я не скрывался, — угрюмо проговорил Андрюшка. — На месте не стоял, верно… Но и не скрывался. Что я — вор, скрываться…

— Однако сплавил сапожки… Вижу, вижу — сплавил. Вот только жалко, не видел я…

— Не туда смотрите, гражданин лейтенант! — рассерженно обрезал Остроухов и хотел уйти. — Спекулянтов надо ловить! Больше пользы будет.

— А ты не груби, не груби, Остроухов! — Лейтенант нахохлился, его улыбчивые, подвижные губы словно онемели. — Вот поймаю с поличными, начальство рассудит, что полезней.

— С поличными?! — процедил Андрюшка сквозь зубы. Посмотрел кругом, словно ища свидетеля. Нагнулся и резко задрал штанину на левой ноге. Похлопывая ладонью по упругой коже протеза, хохотнул сипло: — Вот она — поличная! Я ее в сорок первом под Москвой схлопотал…

Лейтенант отмахнулся.

— Не устраивай спектакля, Остроухов! Чего ты, в самом деле…

— А ты не тыкай! Не тыкай! Не больно-то! Видали мы таких тыкунов! — горячась, выкрикнул Остроухов лейтенанту в спину. — Молод еще! Ты манкой обжигался, а я уже кровь проливал!

Лейтенант скрылся в толпе, а Андрюшка, ковыляя к магазину, все ворчал про себя.

— С поличными… Он будет ловить меня с поличными… У меня пятеро дома мал-мала. Им скажи, что ихнего отца будешь ловить с поличными. Им в диковинку. А я уже слышал…

Заломило, заныло в том месте, где должна быть ступня, там, куда угодил осколок. «Всегда так, — подумал Андрюшка, — стоит понервничать — болит. Нету ее, а она, собака, болит!» Стало трудно идти. Вспомнилось отчего-то детство. Как добегал без передышки от дома до озера. Вспомнил, как последний раз шел в атаку. Не шел, а бежал, задыхаясь от ярости, и кричал во всю глотку «Ур-ра-а-а!» И пошло, и пошло… Будто во сне, поплыли белыми облаками воспоминания.

Не идет — летит жизнь. Давно ли в школе учился. В седьмом учитель хвалил. При матери. И коробку цветных карандашей подарил. А после седьмого отец отдал в сапожники. «Грамотой сыт не будешь, — сказал, — а сапожное ремесло — золотое дно». Ой как не хотелось Андрюшке сапожничать, да против воли отца разве пойдешь.

В двадцать — будто вчера! — женился. От родителей отделился. Сняли с женой полдома у одинокой старушки и зажили тихо, спокойно.

А потом война. Пришел домой калекой. Рад был до смерти, что жив остался. А посмотрел, что делается дома, — впору опять на фронт. Жена с дочкой — как белка в колесе. Высохла от забот, почернела. Все, что было в сундуке, променяла на картошку. Забор растащили соседи, сарай разобрали сами. На дрова.

Пошел работать в свою артель. И дома калымил напропалую. С мужиков, которые работали на заводе с «бронью», за ремонт обуви драл по три шкуры. Со злости. Сбылись слова отца: в кармане стало позванивать. До конца войны деньги загребал лопатой. Да и после за пару сапог можно было выменять вдеревне мешок зерна. Шуткой, шуткой сколотил на дом.

В сущности, жили неплохо. Старшую дочь выучили на техника. Замуж выдали за хорошего человека. И внук растет, здоровый, горластый. Ребятишек полон дом. И все смышленые, ласковые. Чего еще надо? Но как вспомнит Андрюшка, что владел когда-то кучей денег, а теперь рад-радешенек трешнице, наплывет тоска — хоть в петлю полезай! Зашалят нервы, разболится нога — давай метать посуду к порогу. А жена забьется в угол, помалкивает. Научена — лучше помолчать, покуда муж душу отводит, чем потом с синяками ходить.

Много перебил Андрюшка посуды…

* * *

Санюра неторопливо шел вдоль ряда. Его интересовали костюмы из дорогой ткани. Санюра — закройщик. Из старья он сделает вещь — закачаешься. Через неделю обновленный, с иголочки костюм жена продаст на толкучке с барышом.

Сегодня ничего подходящего не было, и Санюра, досадуя, заспешил в столовую.

В столовой народу битком. Но Остроухов каким-то чудом раздобыл два места, и ему уже принесли и пиво, и закуску. Приглашая к столу, он потирал от удовольствия руки. Санюра забегал юрким взглядом по залу. Убедившись, что знакомых нет, сел, расстегнул пальто.

Санюра столовые презирал. Он любил тишину и комфорт. Но пойти с Остроуховым в ресторан не мог. Там его знают как человека солидного. Смешно, если он заявится туда с этим невзрачным человечишкой в дешевой грязно-серой рубашке. Он и в столовку пошел лишь затем, чтобы по пьяной лавочке вырвать у Остроухова долг.

Санюра не уважал Андрюшку за мелкомасштабность. И в работе, и в жизни. Терпел по привычке. Были они знакомы давно, частенько друг друга выручали. Он делал для Остроухова заготовки на туфли и сапожки, а тот продавал на толкучке или сдавал в комиссионные его вещи. Правда, за Андрюшкой нужен глаз да глаз. Однажды он загулял и пропил всю выручку. Санюра хотел набить ему морду, но раздумал, решив, что Андрюшка никуда не денется. Порывать с ним не было смысла. Мужик он пробивной, арапистый, а главное — умеет держать язык за зубами.

Сдув пену, Санюра отпил и шумно поставил кружку.

— Кислятина… — проворчал он и поморщился.

— Главное — местечком заручиться, сладенькое организуется. — Остроухов извлек из кармана бутылку «особой». Выковырнул вилкой пробку, налил по полстакану. — Будем здоровы, Саня!

Санюра зажал стакан в большой мясистой ладони, залпом выпил. Наколол маринованный гриб, но гриб сорвался, скользнул и упал ему на колени. «Нашел что заказать, чучело гороховое!» — подумал с неприязнью. Настроение испортилось. Чтобы насолить Остроухову, спросил в упор, с издевкой: — Может, с выручки долг вернешь?

Не поднимая головы от тарелки, Остроухов продолжал закусывать. Когда он жевал, его красные с мороза уши двигались. Это и смешило Санюру и раздражало.

— Чего молчишь?

— Погоди малость, Саня! — не разгибая спины и глядя снизу вверх, промямлил Андрюшка. — Деньги во-о как нужны! — провел ребром ладони по худой дряблой шее. — Зима, собака, прикатила! Видишь? Кольке, средненькому, в школу не в чем бегать. Пальтишко с матерью присмотрели. В центре, в угловом. Колька-то в пятый пошел. Задачки решает, шельмец, как орехи щелкает! Мы с матерью только диву даемся. Павлушка в седьмом… Похуже учится. Но то-о-же со-о-обража-а-ает! Коньки просит… Канады какие-то… Я говорю, учись как следует — будут коньки. А чего? Пускай катается, раз нам не пришлось. Верно? Подтянулся, шельмец, к концу четверти! Представляешь?! — Андрюшка засмеялся, громко, на весь зал.

— Не валяй дурака! — обрезал Санюра, и, как бы шутя, сильно ткнул Андрюшку в бок кулаком. В дверях он увидел знакомого клиента. «Не хватало, чтобы меня с этим чучелом за поллитровкой засекли!» — подумал и, наливая глаза злостью, сказал: — У меня твоих заготовок десять пар. Если до субботы долг не вернешь — в воскресенье толкаю…

Остроухов присмирел. Торопливо разлил остатки водки.

— Да ты что, Александр Акимыч! Ты меня без ножа… Погоди малость… Что-нибудь придумаю. — Схватил стакан, запрокинул голову и не выпил — выплеснул водку в нутро. Утерся ладонью. Кистями подцепил бедро и, придвинувшись к Санюре, сказал, будто вынес себе приговор: — Один положительный мужчина может достать хромовые шкурки…

Санюра обиженно отвернулся:

— Не завлекай тапочками…

— Не одну, — заторопился Андрюшка, — а, скажем, пяток… Польты будешь шить. И будем квиты… У тебя еще барыш будет.

— Где ты их возьмешь столько-то?

— А это уж, как говорится, не ваше собачье дело…

Санюра встал. С подковыркой сказал, скривив губы в недоброй усмешке:

— Язык у тебя… Ты хоть с друзьями-то будь поласковей…

Ушел.

Остроухов смотрел ему вслед до тех пор, пока тот не скрылся за дверью. «Мать честная! Как же теперь быть-то!» — подумал, роняя отрезвевшую голову на выброшенные поверх стола кулаки.

* * *

Незадолго до окончания смены Остроухов прибрал инструмент и, стараясь не попадаться на глаза бригадиру, вышел. Пересек наискось двор, потоптался в нерешительности около приземистого амбара. Потом махнул рукой и толкнул обитую железом дверь.

Кладовщик Туркин, пожилой мужчина с болезненным небритым лицом, кивнул и снова уткнулся в бумаги.

Остроухов провел по запотевшей кирпичной стене пальцем, втянул носом затхлый, пропахший кожей воздух.

— У тебя тут, Кузьмич, чахотку запросто заработать.

— Чахотку где угодно можно получить, если не беречься, — неохотно отозвался Туркин. — Я здесь десятый год, и ничего…

— То-то румяный, как девка под венцом.

— Хвораю. Грипп у меня, холера ему в бок…

— Какого же черта торчишь тут? Бюллетенил бы!

— Морока одна. Товар сдавать — хлопот не оберешься. День сдавать, день принимать. Для болезни времени не останется.

Остроухов сел на табурет, снял шапку. Растопыренными перепачканными варом пальцами отбросил со лба реденькую прядку.

— Слышал, что тебе нездоровится, — проговорил вкрадчиво, — Дай, думаю, зайду, проведаю друга. И лекарства захватил. — Хохотнул невесело и поставил на стол бутылку.

— Ну и лис, холера тебе в бок! — колюче поглядывая тусклыми глазами, устало сказал Туркин. — Что нездоровится мне, ты слышать не мог. Это раз. Что мы с тобой друзья — вопрос. Это два. А вот зачем водку принес — невдомек.

Лицо у Андрюшки сделалось серьезным и грустным.

— Всех козырей побил! Но деваться некуда! Выручай, Кузьмич! Хозяйка собирается половики ткать. А пряжи — нема! В магазинах ее, собаку, днем с огнем не сыщешь. Выручай, дорогой. Сам знаешь — бабы что репей. Сходи да сходи, говорит, к Семену Кузьмичу. Человек он уважительный. Да ее, пряжи-то, надо пустяк. Фунтов пять…

Остроухов говорил и не спускал глаз с серого, измученного лица кладовщика.

— Захар Яковлевич разрешит — хоть пуд бери. Только из бухгалтерии квитанцию принеси, что уплатил.

— Я, Кузьмич, и без тебя знаю, чем щи хлебают! К чему с каждой мелочью к начальству лезть? У начальства без нас забот полон рот.

Зябко кутаясь в полушубок, Туркин прошаркал в дальний угол амбара. Вернувшись, бросил на стол три мотка пряжи.

— Бери. Как бывшему фронтовику… Себе покупал, да отнести не успел. — Освобождая дорогу, сделал шаг в сторону. — А теперь улепетывай! И посудину забери! А не то, холера тебе в бок, об твой лоб разобью!

«И разобьет! Такому — раз плюнуть! Сыч натуральный!» — подумал Остроухов, с опаской поглядывая на большие крепкие руки и мохнатые с проседью брови Туркина. — Не обижайся, Кузьмич! Хоть стопарик по такому случаю! — сказал незнакомо, просяще. Не узнав своего голоса, выругался про себя: «До чего докатился! Изворачиваюсь, как самая последняя сволочь!»

— Уходи, Андрюша! Добром прошу! — обрезал Туркин и грозно подвигал бровями.

Андрюшка представил, как Туркин схватит его и поволочет на улицу. Но не таков был Андрюшка Остроухов, чтобы, считаться с такой мелочью, как собственные бока. С отчаянной веселостью выкрикнул:

— Не переживай, Кузьмич! Я человек положительный, и уйти так, за здорово живешь, не имею никакой возможности!

И не успел Туркин опомниться, как он схватил бутылку и ловко выбил пробку. Отмерив пальцем середину, крутанул бутылку так, что водка вспенилась, и опрокинул над алюминиевой кружкой.

— Донельзя же мне, холера тебе в бок! — Туркин хрястнул по столу кулаком. — Нельзя! Понимаешь? — проговорил тише и покосился на дверь.

Андрюшка — к двери. В три шага. Запер. И, устало, — назад.

Закусывали огурцом, который нашли в столе, и кильками, которые принес Остроухов. Говорили о погоде, о перевыполнении плана и обещанных руководством премиальных. За разговором Остроухов достал вторую бутылку. Туркин замахал руками, зашумел, стал грозиться вышвырнуть гостя. Но когда Андрюшка налил, со злостью выпил.

Он быстро пьянел. Глаза заблестели. А Андрюшка все подливал и подливал. Когда все было выпито, Туркин поймал его руку и с горечью заговорил:

— Эх, Андрюшка! Если бы не эта штука! — покосился на бутылку. — Знаешь, кем бы я был теперь? Я ведь в войну ротой командовал. Ро-той! Мне маршал Жуков лично орден вручал! А кто я теперь? Кто? А-а, молчишь! Боишься обидеть. А ты не бойся! Скажи, что Туркин, холера ему в бок, барахло! — Уронил голову на стол, вцепился в волосы желтыми скрюченными пальцами и затрясся в беззвучном плаче.

По мере того, как дыхание Туркина становилось тише и ровнее, у Андрюшки откуда-то изнутри, из-под сердца поднималась неуемная дрожь. Переборов себя, встал. Через заделанное решеткой оконце посмотрел во двор. Матово синел снег. Над крышей конторы торчал из трубы белесый столб дыма. Одно из окон было освещено. На занавеске вырисовывалась тень сторожа, деда Василия.

Андрюшка подумал, что, пока дед Василий топит печь и пьет чай, можно уйти. Еще не поздно. И ничего не случится. И все будет по-прежнему. Впрочем, нет… по-прежнему уже не будет. Завтра суббота. Завтра — последний срок. Санюрино слово — олово, сказал — сделал. Плакали заготовки. Десять пар. Подумать только! Это же десять выходных без гроша. А тут, рядышком, на стеллажах — руку протянуть! — уйма шкурок. На прошлой неделе целую машину привезли. И еще привезут. Через сто лет не хватятся. И отвечать будет некому. Да и не за что. Подумаешь — не хватает несчастной полдюжины.

Резко отодвинул засов. Засов надсадно заскрежетал. «Вот и все, — подумал. — Сейчас пойдем домой». Оглянулся. Туркин спал. Одна рука лежала на счетах, другая свисала к полу.

Стуча каблуками по цементному полу, Остроухов заметался вокруг стола.

— Дрыхнешь, собака?! Да?! — заговорил осипшим от волнения голосом. — А я как знаешь… Пьянь паршивая! Ну, дрыхни, дрыхни!

Юркнул к стеллажам. Потрогал куль. Внутри зашуршал хром. Развязал узел, вытянул две или три шкурки. Не удержался, скомкал одну: шкурка податливо превратилась в упругий комок, но тут же распрямилась, словно резина, и на ней не осталось ни одной морщинки. «Подходящая вещьт!» — отметил Андрюшка и затолкал шкурки в выбранный из кучи рогож бросовый мешок. Развязал второй куль, третий…

Он не оглядывался: знал, проснется Туркин — деваться некуда.

Мешок в охапку и — на улицу. Пробрался в угол двора, туда, где сваливали производственные отходы. Присыпал мешок мусором; попробовал, отодвигаются ли доски в заборе. Вытер рукавом с лица градом катившийся пот.

Вернулся в амбар. «Теперь хоть потоп!» — выдохнул с облегчением.

Выключив свет, лег на кучу обрезков и стал ждать, когда проснется Туркин.

* * *

В обеденный перерыв Трезвов, председатель месткома «Рембытартели», приколол к стене объявление:

«Сегодня состоится профсоюзное собрание. На повестке дня один серьезный вопрос. Явка членам профсоюза обязательна».

Рабочие только что вернулись из столовой. Среди них был и Остроухов. Ковыряя в зубах спичкой, он бездумно пробежал глазами по объявлению. Спросил:

— А о чем разговор будет? Слышь, Трезвов?

— Известно о чем:

Это продекламировал Сашка Золотов, рыжеватый парень лет семнадцати. Все звали его «стихоплетом» за то, что он в дело и без дела разговаривал только в рифму.

— Придержи язык, Стихоплет! — одернул Сашку Трезвов. — Сегодня на самом деле серьезное собрание. У Туркина недостача…

— Как — недостача?! — насторожился Остроухов. — Чего ты мелешь? Десять лет складом заведовал, и никаких недоразумений. Вполне положительный мужчина. А тут — недостача! Как поймали-то?

— Сам сознался. Пришел к Захару Яковлевичу и сознался. Не хватает, говорит. А главбух по горячему следу — комиссию, акт и все, что полагается.

— И много хапнул? — спросил кто-то.

— Приходите на собрание, узнаете…

Андрюшке — работа не в радость. Все из рук валится. Крутил-вертел ботинки с протертыми до стелек подошвами — ничего не получается. Никак не сообразит, с чего начинать. Плюнул, бросил ботинки в ящик и стал, чтобы не сидеть без дела, перебирать инструмент. А в голове одно: «Вот ненормальный! Пошел и сознался. Думал, поди, оценят! Медаль дадут! Как же, держи карман шире… Платить заставят как миленького!» Насилу до конца смены дождался и — первым на собрание.

Туркин пришел в красный уголок, когда все уже собрались. Комкая в руках шапку, негромко поздоровался. Кто-то придвинул ему стул, и Туркин остался там, около двери. В комнате было душно, дверь решили не закрывать, и из коридора, как из погреба, стлался по полу влажный промозглый воздух. Туркина знобило, но он, казалось, не замечал этого.

Посматривали на кладовщика с любопытством: растратчик. Шумно переговаривались.

Остроухов ерзал на стуле, точно на иголках, и все поглядывал краешком глаза на Туркина. «Только бы не ляпнул сдуру, что мы выпивали, что я пряжи просил. — Эта мысль не давала покоя. — Поругают маленько, сделают начет на зарплату — и все. А убыток спишут… Только бы промолчал!»

Слово взял Спиридонов, главный бухгалтер, маленький, сухонький старикашка в протертом на локтях костюме и валенках.

— Товарищи! — начал Спиридонов и зачем-то надел очки. — Мне поручено сообщить вам об исключительно неблаговидном проступке заведующего складом Туркина. Проверкой установлено, что у последнего недостает шкурок хромовых в количестве шести штук на общую сумму…

Туркин отрешенно закрыл глаза, пригнулся, словно в ожидании удара, и машинально облизал сухие, обметанные лихорадкой губы. «Зачем я пришел, без меня бы решили…»

— …не могу согласиться с теми, которые полагают, что можно ограничиться собранием. Нечего миндальничать с растратчиками! Материал по проверке необходимо передать в следственные органы! И судить надо! Судить! — Спиридонов погрозил пальцем в сторону президиума. — Подчеркиваю, Захар Яковлевич, — дело куда серьезнее, чем вы думаете!

«Очкарик паршивый! Что задумал! — Остроухов сник, остро почувствовав, как екнуло сердце и как от лица отхлынула кровь. — Хорошему следователю раз плюнуть, и все будет ясно… Чтоб тебе лопнуть, крыса конторская!»

Трезвов погрозил пальцем сидевшим в заднем ряду парням.

— Перестаньте паясничать! Вымахали под потолок, а скромности ни на грош! Не интересно — уходите! Не держим!

Стало тихо так, что донеслось с улицы поскрипывание раскачиваемой ветром двери. Трезвов, не расправляя нахмуренных бровей, заговорил, четко выговаривая каждое слово:

— Наш уважаемый главбух по профессиональной привычке видит в Туркине только материально ответственное лицо, забывая, что тот прежде всего — человек. А раз так, то и решать его судьбу надо по-человечески. За растрату расплачиваются, но по-разному. Пусть народ назначит цену. Прошу высказываться!

Руку поднял Авдеич, бригадир из ремонтного цеха.

— Проходи сюда! — пригласил Трезвов. — Раз решил выступать, так давай по всей форме.

— А у нас одна форма — правду говорить. — Авдеич с победоносным видом посмотрел вокруг, но вспомнив, что находится не и цехе, а на многолюдном собрании, смутился. Трезвов заволновался: «Сейчас поднимут старика на смех, и — пиши пропало собрание». Но Авдеич поборол смущение и заговорил спокойно, не торопясь: — Родитель мой говаривал: «От сумы да от тюрьмы не зарекайся». Так оно раньше и случалось. Живешь и не знаешь, что тебя ждет. Теперь другая картина. Суму мы, старики, и то забыли, а ребятишки отродясь не слыхивали, что это за штука. Тюрьма, конечно, пока употребляется. Только для кого? Скажу. Для людей не наших. А Кузьмич наш. Очень даже наш!

— Ничего себе — наш! — хохотнули в углу, около печки. — А ты докажи!

— Не шуми! — одернули говорившего. — Работаешь у нас без году неделя, человека не знаешь, а плюешься.

— Что доказать? — Захар Яковлевич замахал белой короткопалой рукой, вышел из-за стола. — Разве человек, у которого закостенела ладонь от наколюшки и шила, пойдет воровать? Не пойдет! Воруют от лени и от жадности! А Туркин последнюю рубаху с себя снимет и другому отдаст. И лодырем он быть не умеет. Нам пока неизвестна причина недостачи, но мы в этом разберемся. Я говорю так потому, что уверен в честности Семена Кузьмича!

— Правильно, Захар Яковлевич! — выкрикнул Остроухов. — Самим надо разобраться! Кузьмича, может, на базе какая-нето собака облапошила! За что же человека за решетку хотят упрятать?

— Пусть Туркин сам расскажет что к чему!

— Говори, Туркин!

Туркин знал, что ему придется давать объяснение. Теперь любой вправе спросить: где шкурки? Встал.

После болезни он чувствовал во всем теле слабость. Голова кружилась. Суставы ныли так, как ноют больные зубы, — не поймешь, где боль сильнее. А главное — сердце. Вот и сейчас. Он поднялся, а сердце ни с того ни с сего вдруг кольнуло занозой и замерло. Который раз за эту неделю. Прошла секунда или минута — Туркин не знал. Сердце словно перевернулось, освободилось от пут и, наконец, запульсировало. В висках отдалось торопливое, сбивчивое.

Туркин хотел рассказать, как, привезя товар с базы, пересчитывал каждый день понемногу и как в понедельник обнаружил в трех кулях недостачу. Но сердце снова кольнуло и долго не отпускало. Не дождавшись, когда оно отпустит, чтобы не стоять истуканом, проговорил:

— Все как есть — правда… Не хватает шести шкурок. И сумма правильно указана… Только не брал я их… шкурок-то…

И сел, цепляясь как пьяный, за спинку стула.

— К чему юлить, Туркин?! — возмутился Спиридонов. — У шкурок крыльев нет, и улететь они, извините, не могут!

Рядом хихикнули. Трезвов, хмурясь, окинул комнату. Взгляд его остановился на Сашке Золотове. Тот уже давно изо всех сил старался обратить на себя внимание. Трезвову не хотелось давать Сашке слова. Он побаивался, как бы тот со своими стишками не выкинул для потехи какой-нибудь номер. Но Сашка упорно тянул руку, и Трезвов, чтобы заполнить образовавшуюся после выступления Туркина паузу, рискнул.

Пряча вниз веснушчатое, словно обмазанное морковным соком, лицо, Сашка подошел.

— Поэмой! Поэмой крой, Стихоплет! — съязвил кто-то.

Все засмеялись. Еле сдерживаясь, прятался за спину Трезвова Захар Яковлевич. Закрывая беззубый рот ладонью, гоготал Авдеич.

— Я и прозой могу! — Сашка глазом не моргнул и, когда смех немного утих, заговорил: — Месяц назад бригадир посылал меня на склад. Пришел это я… Гляжу — Туркин прямо-таки аж на четвереньках! Ну, думаю, понабрался товарищ! В стельку! Соображение отказало, инстинкт сработал, вспомнил предков, от кого произошел, и на четвереньки… Оказалось совсем другое… Туркин, дядя Семен, магнитом каблучные гвозди собирал. Перед моим приходом он перевешивал их, и один пакет порвался. Знали бы вы, как мне было стыдно оттого, что я так плохо подумал о человеке. Хоть сквозь землю проваливайся! И сколько я передумал, пока старик копался в пыли ради того, чтобы не пропала зря горсть гвоздей…

«Ишь ты, цыпленок цыпленком, поглядеть не на что, а ловко закрутил!» — подумал Остроухов и улыбнулся. На какой-то миг забыл, что шкурки украдены, и зарадовался тому, что Туркина защищают. Но радость тут же отхлынула: слишком глубоко въелся в душу тот вечер. Тогда, да и потом, он утешал себя тем, что кража не раскроется, что кладовщик не пострадает: через его руки проходит вон сколько товара. Теперь, глядя на смущенного Сашку, с горечью решил: «За Туркина — все горой! Верно, он и впрямь немало хорошего сделал. А вот за меня, наверное, и не заступились бы…»

— Разве я теперь поверю, что Туркин может украсть! — говорил Сашка. — Но убыток — хочешь не хочешь — должен быть возмещен. Поэтому я предлагаю покрыть недостачу премиальными, которые нам причитаются за перевыполнение плана!

Все заговорили разом. Раздались голоса:

— Вот так Стихоплет! Вот так резанул!

— Соплив еще чужим карманом-то распоряжаться!

— Заплатить — полдела… Разобраться надо!

Трезвов побренькал карандашом по графину.

— Прошу соблюдать порядок! Какие еще будут мнения?

Встал Авдеич, сутулый, усталый. Сказал, как отрубил:

— Что мы, для денег живем? Записывай, Трезвов, в протокол: пятьдесят процентов премии отдаю Кузьмичу! Выноси решение, и делу конец! Нечего переливать из пустого в порожнее!

Андрюшка опешил. «Что же это получается, мать честная? Авдеич-то премию как манну небесную ждал. К сыну погостить собирался. Выходит, я и его обворовал!»

— Дозвольте, граждане, слово молвить? — В дверях показался дед Василий. — Я тут ненароком. Неприлично входить без приглашения, да дело у вас шибко серьезное…

— Говори, говори, дед, если по существу…

— Вы, граждане, полюбопытствуйте, за что Андрюшка Остроухов угощал на прошлой неделе Семена Кузьмича…

— Не туда поехал, дедуня! — зашумели в задних рядах.

— Я, милые мои, семьдесят пятый годок еду. Дорогой нагляделся на всякое, и будьте покойны, куда ехать — знаю! Андрюшка, граждане, зазря угощать не станет. Вы полюбопытствуйте…

— Чего ты, старый, пристал, как репей?! — вспылил Андрюшка. С беспокойством подумал: «Откуда он знает, что мы выпивали? Не иначе, Туркин рассказал…»

— Ты, дед, загадки не загадывай, — поддержал Остроухова Трезвов. — Если знаешь чего — выкладывай!

— В прошлую пятницу, — заговорил дед, — вышел я проверить объекты. По небу месяц бежит — светлынь. В такую ночь остерегаться нечего. Дошел до амбара… Глянул, да так и обмер: замка-то на дверях — нема! Хоть я и не из робкого десятка, но тут испужался. Однако ж пужайся не пужайся, а служба есть служба. Вскинул ружьишко — и к дверям. Слышу — разговор. И голоса знакомые донельзя. Засов заскрипел. Я — за угол. Пальнуть, думаю, успею, палец на курке. А поберечься надо. Их там, может, взвод. Гляжу — батюшки светы! — Кузьмич замок запирает. А рядом Андрюха. Оба — пьяней вина. Андрюха в сугроб бутылки, как гранаты, кинул. И пошли через двор в обнимку, будто со свадьбы. А за калиткой песняка вдарили. Как и положено…

— После работы угощались! На свои кровные! — сердито глядя то на деда Василия, то на Захара Яковлевича, проговорил Остроухов. — Фантазию разводит старый…

— И никакую не фантазию! — обиделся дед. — Кузьмичу пить врачи запретили. Он водку покупать не станет. Значит, ты принес. А к чему бы это тебе — две приносить? Аль много получаешь? Значит, у тебя такая задача была — выпить как следует… Я это к тому говорю, граждане, что вспомнилось мне, как не то в, сорок третьем, не то в сорок четвертом году дружок мой, Севастьян Савельич, царство ему небесное, жаловался мне. Так вот, после выпивки с Андрюшей Савельич спохватился вскорости, что куль с хромовыми голенищами как сквозь землю провалился. Ему, бедняге, цельный год пришлось только за половину жалованья расписываться. А Андрюха, между прочим, каждое воскресенье на базаре сапоги продавал…

— Не брал, не брал я! — взвился со стула Остроухов. — Голову режьте — не брал! Верно, выпивали как-то раз с Савельичем. Так не я, а он угощал… — Ему хотелось сказать, как было все на самом деле, но, решив, что не поверят, безнадежно махнул рукой.

А было так (Андрюшка помнит, словно это случилось только вчера): он подшил Севастьяну Савельичу две пары валенок, и тот угостил его досыта денатуратом, которого на складе было полно. А сапоги шил из новенького американского реглана. Он выменял его за два литра самогона у одного знакомого, который уезжал на фронт.

— Зачем, дед, напраслину на человека возводишь?! — неожиданно встал и сказал Туркин. — Остроухов находился при мне неотлучно… А угостил за то, что я ему пряжу отдал. Свою. Полтора кило. Товарищ Спиридонов подтвердит, что я уплатил… Остроухов, дед, воевал! Кровь проливал! Вон он какой, погляди! Двадцать пять лет на одной ноге! А ты его замарать хочешь?! Ты это брось, старик!

Остроухова словно кто придавил к стулу. «Как же это! — думал он, пряча глаза в пол. — Что я ему сделал хорошего? Ничего… А он за меня… Эх, если бы все началось сызнова… Эх, если бы простили! Признался бы, и баста! Да не простят… За такое к стенке надо ставить…»

Собрание бушевало.

Трезвов с минуту прислушивался к возгласам. Переговорил с сидевшим в первом ряду рабочим и, сердито водя глазами, поставил точку:

— Поступило предложение просить руководство провести расследование с привлечением следственных органов! Кто — за?

Андрюшку залихорадило. «Вот она — крышка!» — мелькнула леденящая душу мысль. Невидящими глазами посмотрел вокруг и через силу поднял непослушную, словно чужую руку.

* * *

Трезвов закрыл собрание, и Остроухов, расталкивая всех, заспешил к выходу. Больше всего на свете в эту минуту ему не хотелось быть на людях. Он готов был бежать куда глаза глядят, лишь бы никого не видеть, ни с кем не разговаривать, лишь бы не отвечать на вопросы, которыми — он знал — старики после собрания его забросают. А еще он боялся взгляда Туркина. Поглядит Туркин, и хоть руки вверх подымай и шагай в милицию писать на себя заявление: я, мол, шкурки уворовал. Не взгляд, а бурав, до сердца достает.

В цехе уборщица мыла полы. Остроухов прямиком, через лужи к вешалке. Суетливо оделся и — на улицу. Метнулся за угол. Горстью зачерпнул с фундамента снега, бросил в лицо. Обдало свежестью, обожгло щеки. «Придут с обыском, черта с два найдут, — подумал, успокаиваясь. — Допрашивать станут — не сознаюсь! Хоть режь! Попробуй докажи. Не пойман — не вор! Так-то, голубчики!»

Захлопала, тягуче поскрипывая, дверь. Показался народ. Дымили папиросами, шумно разговаривали. Впереди шли старики. Остроухов, грудь колесом, — к ним. Увидев его, все, словно по команде, умолкли. Напуская веселость, Остроухов сказал:

— Прикажу бабе сухари сушить… Жизнь прожил — мухи не обидел, а тут, с легкой руки деда Василия, грабителем стал…

Никто не ответил. Андрюшка заметался взглядом от одного к другому, ища поддержки. Молча, по одному, по двое, старики пошли через двор к калитке.

Показался Захар Яковлевич. Вслед за ним — бухгалтер. Остроухов заторопился наперерез. Он рассчитывал, что завяжется разговор, из которого удастся узнать мнение начальства. Но ни Захар Яковлевич, ни Спиридонов даже не взглянули на него. Остроухов рот раскрыл от удивления: уж кто-кто, а Захар-то Яковлевич всегда первым и поздоровается, и попрощается.

На крыльцо с шумом, гамом высыпала компания парней. Наваливаясь на перила и грохоча каблуками, они стали скатываться друг за другом по ступенькам. Те, что были наверху, не видели Остроухова, и смеялись, и что-то выкрикивали; первые же, поравнявшись с ним, умолкали и, сторонясь, спешили дальше.

«Все бегут… Как от заразы!» — в растерянности уставясь на парней, подумал Андрюшка. Ему хотелось поговорить с кем-нибудь просто так, просто перекинуться парой слов, чтобы не чувствовать себя вышвырнутым на улицу наблудившим котом. Достал пачку и торопливо, роняя в снег, высыпал на ладонь папиросы.

— Налетай, цыплята! Закуривай!

Еще сегодня, перед собранием, сделай так Остроухов — и от пачки не осталось бы ничего. Теперь же к нему никто даже не подошел.

Мимо пробежал Сашка Золотов, пальто нараспашку, шапка на затылке, красный, как рак.

— Подожди, Стихоплет!

Сашка остановился. Глянул исподлобья.

— А ты молодец! Здорово режешь! — заискивающе хохотнув, сказал Остроухов. — Тебе не сапожничать, а на поэта учиться надо.

Сашка круто повернулся и побежал. Снег звонко прохрумкал у него под ногами, звякнула щеколда калитки, и стало тихо, как в безветренном лесу.

— Хоть бы слово сказал! Хоть бы ругнулся! Хоть бы собакой обозвал! — захлебываясь словами, выкрикнул в тишину Остроухов. Его охватило новое, более противное, чем страх, и цепкое, как паутина, чувство одиночества. Он еще до конца не понял его, это чувство, так непохожее на привычные болевые ощущения. К боли он привык.

Теперь все было иначе. Отчего-то нестерпимо хотелось упасть на землю и плакать. Словно он потерял что-то такое, чего больше никогда не будет иметь.

«Ты скажи, что я вор и плюнь в морду! — кричало все внутри у Андрюшки. — Но зачем не замечаешь меня? Мне же еще надо жить среди вас!»

Сутулясь и по-нищенски поджимая кисти рук в рукава тужурки, Остроухов заковылял в темноту, бормоча со всхлипом:

— Не-ет, Андрюша, так не пойдет! Надо что-то делать. Иначе подохнешь, как собака, и никто о тебе доброго слова не скажет. Будто ты и на свете не жил…

* * *

Санюра после ужина отдыхал перед телевизором, когда постучали. Света в передней не было, и он решил не открывать: постучат, постучат да уйдут, думая, что хозяев нет дома. Но на улице продолжали упорно грохать, и Санюра велел жене впустить непрошеного гостя.

В комнату ввалился Остроухов. Прямо в тужурке. Он знал, что Санюра не любит, когда гости не раздеваются, но снимать тужурку не стал. Ослабив шарф, прислонился к косяку.

Санюра включил свет. Не скрывая недовольства, спросил:

— Чего пришел на ночь глядя?

Андрюшка молчал. Он надеялся, что приятеля встревожит его поздний приход: как-никак они связаны одной веревочкой — Санюра должен это понимать. А он даже не пригласил пройти. Не отрываясь, смотрел Андрюшка на его гладкую шею и думал, что, будь помоложе да посильнее, подошел бы сейчас и рубанул сплеча по этой шее ребром ладони.

Санюра нетерпеливо задвигал бровями, и Андрюшка, не ожидая, когда тот заговорит первым, выпалил:

— Верни шкурки, Александр Акимыч!

Санюра насупился, засопел.

— Зачем они тебе?

— Хозяину верну…

Большой, грузный, как медведь, Санюра направился к Андрюшке. Увидев, как тот съежился и будто прилип к косяку, остановился около стола. Брезгливо скривил губы, передразнил:

— Хозяину, хозяину… Твои шкурки! Ты их не получишь, пока не отдашь долг! Понял?

— Как не понять! — Андрюшка оттолкнулся от косяка и, оставляя на ковре оттаявшую от ботинок грязь, шагнул к столу. — Очень даже понятно… В горло вцепился! Намертво! Только ты отдай шкурки. А не то нам крышка обоим!

— Что? — Санюра сжал кулаки. — Или застукали дурня?

— Да, да! Застукали, да еще как застукали-то! Я должен вернуть шкурки… Отдашь — про тебя ни слова…

— С повинной решил пойти?! Дурак! Так тебе и поверили. Бросят за решетку… Не посмотрят, что инвалид…

— И отсижу! Зато никто не скажет, что Остроухов дрянь!

— А если я их уже в оборот пустил? — спросил Санюра с издевкой. Он понимал, что Остроухов пришел за шкурками не от хорошей жизни, и решил вернуть их. Но прежде ему хотелось довести Андрюшку до такого состояния, чтобы тот повалялся в ногах и поплакал. Расплываясь в улыбке, добавил: — Опоздал ты малость, Андрей Егорыч…

Андрюшка, чувствуя, что становится нечем дышать, рванул с шеи шарф. Достал из кармана и швырнул на стол деньги.

— Все равно отдай! Все равно отдай, сволочь! — прохрипел он и, впиваясь глазами в побагровевшее Санюрино лицо, медленно двинулся по кругу стола.

Боль в ноге ослепила. И опять ярко-ярко вспыхнуло в памяти, как шел в атаку, сильный и яростный.

НИКОЛАЙ НОВОСЕЛОВ

Родился в Челябинске в семье рабочего. В 1939 г. окончил школу и уехал в Ленинград, где поступил в университет на филологический факультет. Но началась война. Ленинградский, Северо-Западный, Украинский фронты… После войны вернулся в Челябинск. Закончил педагогический институт. Преподает физику.

КОНЮХИ

1

На большом острове, заросшем тальником и тополями, Ланцов и Алеха Голый все лето пасли лошадей. Алеха редко бывал дома: тяготился дальней дорогой. Зато Ланцов каждое воскресенье на весь день отправлялся в село, мылся в бане, покупал хлеб, крупу, табак (рыбу они ловили сами), изрядно напивался и только к сумеркам возвращался на остров. От выпитого был разговорчив.

Часто заводил один и тот же разговор:

— Клавка твоя опять обижалась, что не приехал.

— Надо бы съездить…

— А зачем? Детей разводить? Я ей говорю: «Дура ты форменная, Клавка!» Не понимает! «Ты говорит, старый мерин…» Знает ведь, что я мерин и есть. А через кого я стал мерином?

— Через Гитлера, — отвечал Алеха.

— Во! Под Ленинградом… Шибко, говорят, хороший город… А вот детушек нету… Сынка бы, единственного…

Ланцов смахивал слезу и надолго умолкал. Алеха доставал из костра уголек, раскуривал папиросу, молча протягивал ее Ланцову.

— Вот у тебя их четверо… Дите — не котенок, уход любит. А у тебя? Тьфу!

Алехе не нравился этот разговор. Он надолго уходил в темноту, ждал, когда Ланцов уснет.

…С началом заморозков лошадей пригнали в село.

Во время перегона от табуна отбилась старая кобылица Тура. Погнавшийся было за ней Ланцов вернулся: Тура переплыла глубокую протоку и скрылась в густых кустарниках острова.

— Сама придет, — сказал Алехе Ланцов.

Но проходили дни, река покрылась льдом, а лошадь не пришла.

Когда выпал первый снег, старший конюх сказал:

— Туру, братцы, искать надо. Пропадет — платить придется.

— Сколько? — поинтересовался Ланцов.

— Тыщи полторы.

— И сотню за нее никто не даст.

— Не даст, — согласился старший конюх, — а платить придется.

На другое утро, когда Ланцов и Голый собрались на остров, между ними возник спор: Ланцов хотел ехать верхом, Алеха предлагал отправиться пешком.

— С конем на ту сторону не попадешь, — доказывал Алеха. — Лед тонкий, коня не выдержит. Одна морока с конями будет.

— Пешком не пойду, — настаивал Ланцов. — Ноги не казенные.

Так они и не договорились: длинный сухопарый Ланцов выехал на понурой кобыленке, а Алеха бодро засеменил рядом.

За селом подул встречный ветер с реки.

— Эх, если бы лето! — с тоской произнес Алеха, начиная страдать от холода.

Ланцов сверху покосился на него, осуждающе сказал:

— Фамилия твоя Голый, и сам ты как есть — голый.

— Не захотел теплей одеваться, — оправдывался Алеха. — Путь не малый, еще пот прошибет.

— Говори! — усмехнулся Ланцов. Сочувствующе спросил: — Прибавить ходу?

— Прибавляй, — охотно согласился Алеха и, держась за ногу Ланцова, побежал.

Кобыленка, однако, быстро сдала и большую часть пути прошла шагом.

Брод искали долго, опять спорили, пока не нашли место, показавшееся им знакомым.

Ланцов предложил Алехе первому перейти протоку. Алеха согласился и ступил на лед.

Лед был настолько прозрачен, что были видны песчинки пологого дна. Скоро дно стало опускаться, теряясь в мглистой толще воды. Алеха остановился.

— Глубоко здесь! — крикнул он Ланцову.

— Не-е. По грудь.

Алеха прошел еще несколько шагов. Снова остановился, прислушался.

— Трещит! — крикнул он и торопливо зашагал к берегу.

— Трещит — это от мороза, — пытался его успокоить Ланцов, но Алеха вернулся на берег.

— Пугливый ты, — сказал Ланцов и стал поднимать голенища сапог.

— Иду, как по стеклу, аж душу занимает, — оправдывался Алеха.

— Рассказывай!

Ланцов взобрался на кобыленку и тронул поводья. Лошадь покорно вышла на лед.

— Стой! — крикнул Алеха. — Провалишься!

— Авось не помру, — не оборачиваясь, сказал Ланцов.

— Это ты зря. Кобыла того не стоит! — уговаривал Алеха, но сам пошел за Ланцовым.

Ланцов обернулся:

— Не ходил бы. Сам управлюсь.

— Ладно, — согласился Алеха и остался на берегу. Ланцов ехал осторожно, всматривался в дно.

Он постоянно менял направление, отыскивая мелкие места.

Разгадав маневр Ланцова, Алеха не выдержал и прямиком направился вслед за ним. Нагнал его на середине протоки.

Они двигались по мелководью, и Алеха, осмелев, пошел рядом с Ланцовым.

— Ты отойди, — предупредил Ланцов.

— А крепкий лед-то!

— Держит.

Почти у самого берега Ланцов остановился.

— Здесь поглубже, да и лед, должно, тоньше.

— Берег — рукой подать. Проскочим, — сказал Алеха, полностью, однако, полагаясь на Ланцова.

— Иди первым.

— А ты? — неуверенно спросил Алеха.

— Я — за тобой.

Алехе предложение не понравилось.

— Давай и здесь вместе.

— Искупаемся.

— За тебя держаться буду… Ничего!

Ланцов махнул рукой.

— Держись!

Он хлестнул лошадь. Алеха, обхватив ногу Ланцова, поспешил рядом. Сперва лед хрустнул где-то поодаль. Кобыленка, чуя опасность, решительно подалась вперед, но в тот же миг Алеха почувствовал незнакомую зыбь под ногами. Он судорожно прижался к Ланцову, поджал под себя ноги, но обжигающий холод стремительно проник под его одежду и остановился где-то около сердца. Лошадь сделала рывок, но, не рассчитав силы, замерла на месте. Ее передние ноги оставались еще на льду. Ланцов припал к шее лошади поднял свободную ногу, чтобы вода не залилась в сапог.

— На дне стоишь? — спросил он Алеху.

— Одной ногой.

— Иди вперед. Здесь дно круто поднимается.

Алеха ухватился за протянутую Ланцовым руку и переступил. Вода стала по пояс. Он оперся о кромку льда, встал на колени и в следующий миг уже держался за ветку тальника.

— Все! — облегченно сказал он.

Ланцов, задрав колени, ласково понукал лошадь. Кобыленка напрягалась, подломила кромку прибрежного льда и вышла на берег.

— Чего стоишь?

Ланцов соскочил с лошади и протянул Алехе повод.

— Бери, согрейся. Коня погрей.

Алеха потрогал штаны, которые уже начали покрываться льдом.

— Беда… Так и околеть можно…

— Беги!!

Ланцов больно толкнул Алеху в спину. Удивленно глянув на Ланцова, Алеха покорно затрусил от берега. Кобыленка побежала за ним.

— Без передышки! — крикнул ему вслед Ланцов и исчез в кустах.

Пробежав два больших круга, Алеха устал. Все чаще останавливался, высматривая Ланцова. Ему было трудно дышать. Самое плохое было, однако, в том, что он не мог согреться. Решив, что лошадь мешает ему, он бросил ее. Бежал все медленнее.

Ланцов не появлялся.

Неспокойные облака побагровели: где-то все еще всходило солнце. Порывы ветра перетирали рыхлый снег, гнали его на речную гладь. Там он стремительно мчался, разбиваясь о прибрежные кручи, плотно оседал под обрывами.

Алехе казалось, что прошло уже не меньше часа, как он остался один. Он никак не мог представить себе, чем мог в это время заниматься Ланцов, и все больше злился на своего приятеля.

Боль в паху приводила его в отчаяние.

Он подбежал к берегу. Ледяная гладь реки была пустынна. Полынья, из которой они выбрались, покрылась льдом.

Только сейчас он заметил следы Ланцова. Он побежал по следам. Они уводили его в чащу кустарников. Пробежав метров двести, остановился.

— Ланцов!

Прислушался. Потом кричал еще. Ответа не было.

Безотчетный страх погнал его обратно. Он делал широкие шаги, отчего сильно пригибался к земле.

Выбежав на лед, Алеха далеко обогнул полынью. Его обледенелые сапоги скользили, он часто падал.

Когда до него донесся крик Ланцова, он не обернулся. С громкой бранью его настигал Ланцов.

— Оглох, что ли?

Ланцов грубо схватил Алеху за локоть.

— Скорее домой… беда, — с трудом произнес Алеха.

— Дура! — зло крикнул Ланцов и почти бегом потащил Алеху обратно. Когда Алеха поскользнулся, Ланцов не помог ему подняться, а волоком дотянул до берега. Потом взвалил на спину.

Минут через пятнадцать добрались до летнего шалаша.

Шалаш наполовину был уже разобран Ланцовым, сухие березовые сучья сложены в кучу. Рядом было разостлано пожелтевшее сено, на котором они спали летом.

Уложив на него Алеху, Ланцов достал спички, поджег сучья.

Алеха протянул было руки к еще робкому пламени костра, но Ланцов повелительно крикнул:

— Снимай сапоги!

Он помог Алехе стянуть сапог.

— Э-эх! — с досадой произнес он, рассматривая грязную побелевшую Алехину ногу. Сгреб в пригоршню снег, начал растирать ее.

— Больно?

— Не-е. В паху больно.

— Там отойдет.

Костер разгорался. Сухие сучья занялись сразу. Запахло паленым. Это задымилась Алехина телогрейка. Ланцов оттащил Алеху от огня. И все тер и тер Алехину ногу.

Наконец Алеха пожаловался:

— Ты потише. Больно.

— Отошла, — удовлетворенно сказал Ланцов. Принялся за другую ногу. От его сильных движений Алехино тело вздрагивало.

Потом удобнее усадил Алеху к огню, стал сушить его сапоги и портянки. От грязных тряпок, которыми Алеха обертывал ноги, шел пар и зловоние.

— Срамота, — брезгливо сказал Ланцов.

— Верно, — виновато согласился Алеха. — Ноги у меня такие.

— Ну и Клавка у тебя… В такой грязи не только ноги — золото сгниет.

— Верно, — опять согласился Алеха. — Не примечает она у меня всякую грязь… Натура.

— Научил бы.

— Говорил я… Характер у нее.

— Никчемный вы народ, — зло заключил Ланцов. — Разве так жить можно?

— Живем, как можем.

Ответ еще больше рассердил Ланцова.

— Вот я и спрашиваю, разве так жить можно?

Алеха недобро усмехнулся:

— Ты что: за грязные портянки казнить меня хочешь?

— Да что — портянки! — с досадой воскликнул Ланцов. — К примеру, сегодня: прибыли сюда коня изловить, а чем занимаемся? Твоей особой.

— Ладно. Виноват, — сказал Алеха и отвернулся.

— Ты не сердись — правду я говорю.

— Я и не спорю, — сухо ответил Алеха.

Разговор оборвался.

Костер догорал. В мутном небе обозначилось солнце. Ветер утих. Временами мельчайшие крупинки снега наполняли воздух, стремительно неслись к земле.

Алеха стал обуваться. Затем, разминая ноги, прошелся вокруг костра.

— Отогрелся? — спросил Ланцов.

— Пойдем.

— Куда?

— За кобылой.

— Сможешь ли? — с сомнением спросил Ланцов.

— Попробую.

— Подадимся домой. Как бы тебе худо не было.

— Ничего.

Они пошли. Алеха, спрятав ладони в рукава, зябко ссутулился. Шли молча.

Кобыленка понуро стояла на старом месте. Можно было начинать поиски Туры.

— Куда подадимся? — спросил Ланцов.

Вместо ответа Алеха закрыл глаза, болезненно поморщился.

— Значит, домой, — просто сказал Ланцов. — Садись на коня.

Он посадил Алеху на лошадь, накрыл его своим плащом. Сам остался в меховой безрукавке.

— Как же ты? — удивленно спросил Алеха.

— Чего там! — отмахнулся Ланцов. — Трогай!

Они благополучно миновали протоку, вышли на дорогу.

— Теперь держись! — крикнул Ланцов и стал нахлестывать лошадь. Кобыленка резво побежала, увлекая за собой Ланцова. Морщинистое лицо старого конюха побагровело. От его сильных ударов кобыленка вырвалась вперед и боязливо косилась, когда он настигал ее. Разгоряченный, он то бежал, то переходил на широкий шаг, и только у самого села перестал понукать лошадь.

За всю дорогу они ни словом не обмолвились: Ланцову было трудно говорить, Алеха же ехал в каком-то оцепенении.

Через огороды добрались до Алехиной избенки.

Алеха с трудом слез с лошади. Опираясь на Ланцова, вошел в избу.

Клавдия, жена Алехи, повязанная платком так, что лица не было видно, едва глянув на вошедших, с ненавистью сказала:

— Нажрались!

Резко задев плечом Ланцова, она вышла из избы. Алеха тяжело опустился на незастланную кровать.

— На этот раз ошиблась хозяйка моя, — слабо улыбнувшись, сказал он. — Ну, вот и дома…

Ланцов, все еще часто дыша, присел рядом на табурете, огляделся.

— Первый раз я у тебя, — сказал он.

— Не бывал ты у меня, — смущенно согласился Алеха. — Да и приглашать — обзаведенья того нету.

— Ничего. Ноги-то как?

— Побаливают, да хрен с ними. Голову вот кружит…

Ланцов встал, начал натягивать плащ.

— Погоди маленько. Я сейчас что-нибудь соображу.

— Ты не беспокойся, Платоныч, — просяще сказал Алеха. — Вот жене все разобъясню…

— Ничего. Худо тебе. Супруга-то твоя…

Ланцов не договорил и вышел. Алеха повалился на подушку, закрыл глаза. Вошла Клавдия.

— Дрыхнешь?.. У, постылый!

Алеха не ответил.

Ланцов ходил долго. Он искал денег в долг. Ему отказывали. Тогда он обратился прямо к продавцу Смыгину. Больших надежд у него на Смыгина не было. Однако когда он рассказал о том, что произошло с Голым, Смыгин, к его удивлению, не только не отказал в двух бутылках перцовки, но и посоветовал непременно сходить к старой Подвальчихе за какой-то травой.

Ланцов сходил и к Подвальчихе.

Когда он вернулся к Голым, Алеха по-прежнему лежал с закрытыми глазами.

— Спишь? — спросил Ланцов.

— Нет, — ответил Алеха, открывая глаза. — Думал, жена тут ходит.

— Скажи ей, что заболел.

— Не поверит сразу-то… Голова шумит.

— Черт с ней. Сейчас лечиться будем, — сказал Ланцов, выкладывая на табуретку бутылки, плавленый сырок и Подвальчихину траву.

— Зря ты на меня расходовался, — сказал Алеха.

— Это почему — зря? — удивился Ланцов.

— Известно… Сам же говорил, что хлопот со мной много…

— Ну, и говорил… Обидел я тебя, а потом сам и раскаялся… Уж больно обидеть-то тебя легко. — Ланцов протянул Алехе стакан с перцовкой. — Прими. Тут я тебе какой-то травы добавил. Говорят, помогает.

Алеха выпил. Вяло пережевывая сырок, сказал:

— Так вот и живу… И винить некого.

Громко хлопнула дверь.

— Что за праздник?! — еще на пороге крикнула разъяренная Клавдия.

Ланцов встал.

— А ты сперва разберись.

— Разобралась! Чего пришел? — наступая на Ланцова, кричала Клавдия. — Дружок твой на ногах не стоит, а тебе все мало?

— Клавдия, — тихо сказал Алеха, сжимая пустой стакан. — Убью!

Клавдия испуганно попятилась.

— Выйди, — так же тихо приказал Алеха. Клавдия выскочила в сени.

— В сельсовет пойду! — донесся ее надсадный крик.

Алеха бессильно откинулся на подушку.

— Глупая баба, — сказал Ланцов и удивленно добавил: — А ведь испугалась тебя!

— Первый раз я ее так… Удивилась, — слабо улыбнулся Алеха. — А она — ничего, добрая.

— Я бы ее… — начал было Ланцов но, махнув рукой, сказал другое: — Не мое это дело.

Он налил в стаканы.

— Выпей, пока не пришла.

Алеха приподнялся и опорожнил стакан.

— Теперь хватит, — сказал он.

— Хватит, — согласился Ланцов. — Спи теперь… А я, пожалуй, допью остальное.

Ланцов выпил еще, укрыл Алеху одеялом и вышел. Клавдии на дворе не было, зато у забора стоял сосед Гуров и с любопытством смотрел на Ланцова.

— Что, Платоныч, загулял? — с ехидцей спросил Гуров.

— Есть маленько, — ответил Ланцов. — Ты передай Клавке, что сегодня Алеха в речке искупался. Замерз шибко, занемог. Пусть за доктором едет.

— Вот что! — удивился Гуров. — Что же она крик тут подняла?

— А ты ее спроси, — сказал Ланцов и вышел со двора.

2

Алеха Голый заболел. В тот же день Клавдия взяла в совхозе подводу и отвезла его в больницу.

В больнице он пролежал две недели. После того неделю пролежал дома.

За это время Ланцов два раза побывал на острове. Кобылу он не нашел. Старший конюх о пропаже сообщил начальству, и скоро стало известно, что Ланцов и Голый должны заплатить за кобылу 120 рублей.

Ланцов платить отказался и даже сгоряча погрозил куда-то пожаловаться. Узнав об этом, Клавдия пришла к Ланцову.

— Верно ли, Платоныч, что ты платить не будешь? — спросила она.

— Не буду.

— Стало быть, и мы не будем.

— Дело ваше.

— Ты закон какой знаешь… или как?

— Про себя знаю… А до других мне дела нет.

Клавдия на всякий случай солгала:

— Алексей тебе привет передавал.

— Ему только и дела — приветы передавать, — хмуро ответил Ланцов и отвернулся.

Клавдия обиделась.

После болезни Алеха заступил на смену опять вместе с Ланцовым. Теперь он был приветлив и предупредителен к напарнику. Это раздражало Ланцова. Однажды он сказал Голому:

— Ты забудь про тот случай на острове. Не люблю я этого.

— Чего?

— Обхаживаешь меня… как бабу.

— Зачем забывать? Не забуду.

— А я говорю: забудь. В зарплату напомнят.

— Все уладится, — благодушествовал Алеха.

Ланцов удивленно посмотрел на Голого.

— Баптист ты, что ли?

— Это как понимать? — серьезно спросил Алеха. Разговор оборвался.

Алеха с Клавдией жили безалаберно и оттого — плохо. Зарплатой распоряжались, как выигрышем на облигацию: расходовали без оглядки и задолго до новой бедствовали. Зимой их выручала свинья, которую заводили с весны, а кололи зимой. Часть — продавали, чтобы приодеть ребятишек, часть — ели сами.

На этот раз, в канун Нового года, Алеха отвел свинью заготовителю. Получив деньги, пошел с Клавдией в совхозную бухгалтерию и полностью уплатил за пропавшую кобылу.

Бухгалтер был удивлен.

— Не торопились бы… Сами потребуем, когда надо.

— Как порешили с женой, так и будет, — сказал Алеха.

— Вы тут и Ланцова долю покрыли… Или договоренность у вас с ним?

— Договоренность, — сказал Алеха.

Об этом Ланцов узнал на другой день. Тот же Гуров, сосед Голых, спросил Ланцова:

— От лошадки-то хороший барыш имели с Голым?

— Какой барыш? — удивился Ланцов.

— А такой: лошадку продали, а свиньей для видимости расплатились.

— Какой свиньей?

— Не понимаешь? — ухмыльнулся Гуров. — А понимать здесь нечего. Я Алешкины дела хорошо знаю. Ему без свиньи зарез: ни топлива, ни одежонки для ребятишек.

У Ланцова мелькнула догадка. Почему-то спросил:

— Не врешь?

Гуров нехорошо улыбнулся.

— Все село знает.

Ланцов крепко выругался и пошел прочь. Он скоро убедился, что Гуров был прав: по селу ходил нехороший слух.

Ланцов отправился к Голым. Во дворе его встретила Клавдия.

— Где твой баптист? — не отвечая на приветствие Клавдии, хмуро спросил Ланцов.

— Кто? — не поняла Клавдия.

— Мужик твой.

— Какой же он боптист? — тихо спросила она.

Не отвечая, Ланцов прошел в избу.

Алеха в рваном полушубке и валенках читал какую-то книжку. Трое ребятишек, укрывшись одеялом, сидели на кровати, слушали.

Увидев Ланцова, Алеха поспешно встал.

— Платоныч! Проходи, садись!

Вошла Клавдия. Прислонившись к печке, настороженно уставилась на Ланцова. Некоторое время все молчали.

— Что-нибудь стряслось, Платоныч? — осторожно спросил Алеха.

Клавдия раздраженно, с вызовом сказала:

— Видно, опять в чем-то виноваты.

— Да вот слухи ходят, — начал Ланцов. — Слухи ходят, будто лошадку-то мы не потеряли, а продали.

— Пусть болтают, — благодушно сказал Алеха.

— Не верят люди, что Алеха Голый семью свою обездолил, — продолжал Ланцов.

— Обездолил, — вздохнула Клавдия.

— Семью обездолил, — повторил Ланцов, — а деньги отнес в совхоз… Да это бы ничего — у Голого нашлись деньжонки и за Ланцова заплатить… Когда это было? Кто этому поверит?

У печки всхлипнула Клавдия.

— Кто этому поверит? — повысил голос Ланцов. — Я сам этому не поверю! Выходит, продали мы кобылу. Иначе никак невозможно думать!

— Не докажут, — сказал Алеха.

Ланцов только досадливо махнул рукой. Помолчал.

— Об чем с вами говорить! — вздохнул он и встал.

У дверей о чем-то вспомнил, порылся в карманах.

— Больше пока не имею, — сказал он, протягивая Клавдии десятирублевую бумажку. — После расплачусь.

— Не надо нам твоих денег! — почти закричала Клавдия, отстраняя деньги.

— Не дури!

На кровати завозились дети. Алеха досадливо шлепнул по прыгающему одеялу. Раздался плач.

— Ты не обессудь нас, Платоныч, — серьезно сказал Алеха. — Виноват я, да и жизнь ты мне спас.

— За жизнь денег не беру, — сердито сказал Ланцов и, бросив десятку на стол, вышел.

Клавдия всхлипнула.

Алеха промолчал.

…Ланцова и Голого по очереди вызывал участковый и подробно расспрашивал о пропаже лошади. До этого он был в бухгалтерии и выяснил, что деньги, выплаченные Голым, не составляют и десятой доли балансной стоимости кобылы. Потом в присутствии бухгалтера он объявил Ланцову и Голому, что им предстоит выплатить по 750 руб.

— Значит так, — сказал тогда Ланцов. — Мы с тобой, Голый, займем стойло той кобылы — оно сейчас свободно…

Никто на шутку не ответил.

Ланцов и Голый по этому случаю напились и не вышли на работу.

Встретились они на другой день рано утром в кабинете директора совхоза. Их поднял с постели и привел туда старший конюх.

Портнягин, занятый телефонным разговором, не предложил им сесть, а их еще покачивало от бурно проведенного предыдущего дня.

— Пьянствуете? — спросил Портнягин, закончив телефонный разговор.

— На свои, — независимо прохрипел Ланцов. Директор встал, прошелся по кабинету. Затем, подойдя вплотную к Ланцову, задумчиво сказал:

— Я первым с тобой здороваюсь… Я снимал бы перед тобой шапку, если бы это было принято.

Ланцов недоверчиво посмотрел на Портнягина. Алеха сказал:

— Вы Платоныча не трогайте.

Не обращая внимания на Голого, Портнягин продолжал:

— Живем мы — каждый по-своему. Это — право каждого… Но с непременным условием: будь хорош и для других. Так ведь у нас?

— Известно, — прохрипел Ланцов, теряясь в догадках: куда клонит Портнягин?

— И это — великое право. Право на достоинство, на лучшую жизнь… Ты спасал это право для нас великой ценой. Спасибо тебе.

К удивлению конюхов, директор склонился в поклоне, потом отошел к окну, закурил.

— А что? Само собой… — в глубокой растерянности не сразу ответил Ланцов.

— Кобылу мы спишем. Не в кобыле дело, — помолчав, сказал Портнягин. — Совсем не в кобыле!

Он подошел к столу и нажал кнопку. Вошла секретарша. Глядя в окно, сказал ей:

— Напечатайте приказ: за пьянство Ланцову и Голому объявить выговор. С завтрашнего дня перевести в разнорабочие. Все.

…Когда они вышли из кабинета, Алеха тоскливо сказал:

— Коней жалко.

Ланцов не ответил. Стал закуривать. Алеха вздохнул и уже весело добавил:

— Когда он наклонился, я у него лысину рассмотрел.

— Лысина — это само собой, — думая о чем-то, отозвался Ланцов.

…Деньги Голому вернули.

Кобылу старший конюх обнаружил в соседнем отделении совхоза. Она забрела туда, когда выпал первый снег.

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Мокрый перрон быстро опустел. Тропинин вошел в вокзал. Его тотчас увлек плотный людской поток. Не раз останавливался: ему казалось, что мимо то и дело проходят знакомые люди. Он всматривался в каждое лицо, но не узнавал… Потом оказался у выхода и увидел знакомую площадь.

Моросил холодный дождь. На трамвайной остановке в полумраке крытой площадки стояли молчаливые люди. Там было тесно, и Тропинин остался под дождем.

Когда подошел трамвай, люди засуетились, увлекли его, и он оказался в вагоне, зажатый со всех сторон. Узнал, что это был как раз тот трамвай, на котором он не собирался ехать…

Поправил темную повязку, прикрывающую выбитый глаз. Осмотрелся.

Но не выдержал, когда объявили знакомую остановку: грубо расталкивая пассажиров, ринулся к двери.

…В конце улицы непривычно громоздилось новое здание. Разрослись тополя… Это были первые живые знакомые, встретившие его. Они сразу сказали, как долго он не был здесь: кора на них была изрезана, узловатые сучья напоминали склеротические сосуды.

Тропинин прижался щекой к тополю. Он не ожидал этой встречи, она взволновала его. Знал, что надо уходить отсюда, но только безвольно гладил рукой корявый ствол тополя.

Кто-то подошел, тяжело шаркая подошвами.

— Пьяный, — сказала сгорбленная старушка и сокрушенно покачала головой.

— Ты иди, старуха, иди, — недовольно пробормотал Тропинин.

И вдруг узнал ее: это была старая соседка по квартире — Прасковья Ильинична.

— О-хо-хо! — Старушка зашаркала дальше.

Он боялся, что она обернется, узнает его, но минутой позже уже с тоской подумал: «Не узнала…»

Зашел с другой стороны дома, посмотрел на третий этаж. Окна не сказали ему ничего.

До сумерек ходил по улицам, несмотря на плохую погоду, людным и шумным, и чувствовал себя необыкновенно одиноким. Ругал себя за малодушный соблазн побывать здесь наяву, а не в тех снах, которые волновали и тревожили неотступно… Знал и то, что не простит себе, если до изнеможения не находится по этим улицам, если не увидит — хотя бы издали — Нину…

Он не помнил, как оказался перед знакомой дверью. Только почувствовал давнюю робость, когда нажал кнопку звонка.

Дверь открыла пожилая женщина. И прежде она открывала ему. В добрых глазах прочел беспокойство, даже испуг.

— Вам кого?

— Нину.

— Ее нет… Вы ошиблись.

Прежде чем решил произнести имя женщины, дверь захлопнулась. Он не удивился.

Слишком долго он не был здесь.

Потом сидел в сквере. Там было сыро и темно. На скамейку с деревьев падали тяжелые капли. Закурил. Видимо, на свет папиросы приблизились два силуэта. Кто-то, стараясь разглядеть Тропинина, близко дыхнул водочным перегаром.

— Дай закурить.

— Не угощаю.

— Что он сказал? Толик, ты слышал, что он сказал?

Все было скверно: и слякоть, и темнота, и это бесцельное ожидание чего-то на мокрой скамейке… Тропинин поджал под себя ногу и упруго выпрямил ее в живот говорившему. Тот опрокинулся назад, завыл. В тот же миг сильнейший удар чем-то твердым колоколом за-загудел в голове Тропинина. Он вскочил, схватил за руку второго, резко повернулся. Рука хрустнула. Тропинин, не оглядываясь, побежал к выходу.

Вышел на Уфимскую. Спокойно зашагал вниз. Боль в голове скоро утихла.

У набережной свернул к филармонии. У входа, между колоннами, решил постоять: дождь все не утихал.

Мимо проходили люди и исчезали за огромной резной дверью. Он не забыл этих людей, очень разных, но одинаковых в своей увлеченности. Когда-то отец часто водил его сюда…

…Мысль пойти за этими людьми вначале показалась Тропинину вздорной, но чем больше он стоял между колоннами, тем больше привыкал к ней. Он подумал, что именно здесь многое напомнит ему с том, что начинал забывать, но боялся совсем забыть.

В кармане, кроме железнодорожного билета, оставалась пятерка. Он провел рукой по небритой щеке. Почему бы нет? Может быть, в последний раз…

Кассирша посмотрела на него испуганно.

— Вам куда?

Он не сдержался, раздраженно спросил:

— Вы продаете билеты на Луну?

Кассирша торопливо подала билет.

С тем же вопросом к нему обратились в дверях, но он сам надорвал билет и прошел мимо.

Он хотел пройти и мимо гардеробной, но солидная женщина с программками (он ее помнил) остановила его:

— У нас раздеваются.

Это его озадачило: под телогрейкой была единственная грязная рубаха. Почти с мольбой попросил:

— Нельзя ли… так?

— Нельзя.

Тропинин растерялся.

— С дороги я…

Женщина понимающе кивнула. С упреком спросила:

— Ну, зачем вы сюда пришли?

— Нельзя?

— Но в таком виде…

— В каком?

Женщина начала волноваться.

— Здесь не будет интересных представлений. Только музыка…

— Знаю.

Она настаивала:

— Вы могли бы сходить в кино. Я помогу вам вернуть деньги.

Взгляд Тропинина случайно упал на зеркало. Он увидел себя и обомлел: под глазом темнел огромный синяк. Растерянно потрогав его, пробормотал:

— Досадно… Об этом я мог бы догадаться… — Сейчас ему нетерпимо хотелось остаться здесь. Попросил: — Разрешите…

Она задумалась.

— Ну, хорошо. — Показала на стоящий в углу стул: — Подождите.

После звонка провела его в зал, усадила в пустующем углу партера. Словно оправдываясь, сказала:

— Вам здесь будет хорошо.

— Ладно, — сказал Тропинин.

Сцена уже жила нестройными звуками. Как старый знакомый, где-то из глубины сцены добродушно дал о себе знать фагот, скрипка повторяла изящное пиччикато, стремительными пассажами звучали кларнеты и флейты. Тропинин любил этот шум.

Впереди сели еще двое. Видимо, супруги. Воздух стал плотным и осязаемым от крепкого запаха духов. Мужчина оглянулся. На лице — явное неудовольствие.

Что-то очень знакомое показалось Тропинину в этом полном, румяном лице.

В зале раздались жидкие хлопки. Это под руку со знаменитым пианистом на сцену вышел дирижер.

Мужчина наклонился к своей спутнице.

— Знакомых здесь нет. Гарантия.

— Это хорошо, — сказала женщина.

В зале наступила тишина. Тропинин смотрел на дирижера. Таинственный миг. Взмах палочкой… Но, кажется, напрасно: музыканты сидят неподвижно, и только запоздало призывно запел английский рожок. Палочка чертит воздух вхолостую: английский рожок печален и независим. Он старчески переводит дыхание. Он даже интересен, но в забывчивости начинает повторяться…

Первым не выдерживает пианист. Он сердито бросает руки на клавиатуру. Громкая, нагловатая и в высшей степени эффектная фраза. Подняты к подбородкам скрипки. Но английский рожок глух, он все еще нудит о своем, найдя где-то рядом флегматичного собеседника. Пианист агрессивен: еще более хлесткая и оскорбительная фраза. Как ветром колыхнуло смычки, и вокруг дирижера проносится обывательский шепоток. Вздорно, силясь что-то понять, загудели контрабасы, елейно, о всепрощении, заныли альты…

— Юрий Петрович, — доносится шепот женщины. — Вы слышите меня, Юрий Петрович?

— Конечно, Верочка.

— Разве бы я решилась прийти сюда?..

Мужчина берет руку своей спутницы, гладит ее.

«Судьба, — мрачно усмехается про себя Тропинин. — Это, конечно, Савич!»

И он думает о том, что и березы, и соседка, и филармония, и, наконец, Савич — не набор случайных встреч, а продолжение тех событий, которые были прерваны его отъездом, но которые подстерегали его возвращение и уже взяли власть над ним. Все, что он увидел за эти часы, казалось ему знаменательным и предопределенным, как в запрограммированной машине.

Он закрывает глаза, и тогда отчетливо видит другое. Память сметает заслоны времени, но она независима и строга.

…Утреннее солнце давно проникло в его комнату. Он уже не спит, но лежать с закрытыми глазами приятно, а его вот-вот должны окликнуть и поторопить к завтраку.

Но почему-то входит отец и пальцем тычет его в живот. Тропинин вскрикивает и открывает глаза.

— Доброе утро, студент, — говорит отец.

«Студент! Значит, отец уже звонил в институт».

— Ты когда-то просил часы. Теперь я купил их тебе. — Он протягивает коробочку с часами и ремешок. — Я не всегда торопился исполнять твои желания, хотя это было бы мне так же приятно, как и тебе… В этом есть смысл, правда?

— Да, — соглашается Тропинин, хотя не совсем понимает, о чем говорит отец.

— Я сегодня отправляюсь на работу без машины. Можешь воспользоваться ей… Полагаю, об осторожности тебе говорить не стоит.

Это большая неожиданность. Тропинину от радости хочется обнять отца, но это у них не принято.

Зато мать, едва он появляется на кухне, прижимается к его груди и плачет.

В комнате незнакомые новые вещи: костюм, белая рубашка, черные туфли. Тропинин наспех завтракает и спешит к гаражу.

Нет большего ощущения свободы, как беззаботно сидеть за рулем и ехать куда вздумается.

Тропинин знает, куда ехать, поэтому нетерпелив и радостен.

Он останавливает машину перед ее домом на противоположной стороне улицы и ждет, когда она заметит его в окно. Не проходит и двух минут. Нина подбегает в простеньком домашнем платье, спрашивает в радостной догадке:

— На машине?! Один?

Тропинин только счастливо кивает головой.

Нина не бежит домой переодеваться, а проворно забирается в машину.

— Поехали!

Не все ли равно, куда ехать, когда счастье здесь, рядом? Свежий утренний воздух врывается в машину, треплет ее волосы. Минут через десять они уже за городом.

Так начинался день, вспоминая о котором, Тропинин завидовал самому себе, словно не он, а кто-то другой пережил его. Счастье было таким огромным, словно они завладели им, обокрав весь мир…

…Контрабасы обретают уверенность, кичась житейской мудростью. Они говорят о традициях. Поэтическим многоголосьем стонут скрипки. Где-то воровато пошаливают трубы, но палочка держит их в узде…

Савич посасывает шоколад. Его спутница задумчива.

— Юрий Петрович, я вам не мешаю?.. Я все думаю…

Затылок Савича покачивается в такт музыке. Женщина умолкает.

…К концу дня они в какой-то деревне. Пора возвращаться в город, но старик-татарин просит отвезти его в соседнюю деревню к сыну. Тропинин не может отказать. Нине машина надоела, и она остается в деревне.

Старик молчалив. Он держит в руках рублевку, словно хочет рассеять сомнения владельца машины насчет вознаграждения.

Солнце неожиданно быстро опускается к горизонту. Отец уже вернулся с работы и, наверное, ждет его.

Тропинин спешит. Дорога — не асфальт, но и не хуже, только сзади густые клубы пыли.

Впереди поворот. Тропинин не подозревает о нем. Сейчас, в самый последний момент, старик толкнет его в бок: «Куда?! Повернуть надо!»

Несносный старик. Словно обнаружил что-то непоправимое. А ведь сам и толкнул на непоправимое.

Тропинин, забыв о большой скорости поспешно крутит руль. Задние колеса противно шуршат, сгребая дорожную пыль. Дорога вдруг проваливается куда-то вниз. Тропинин, вцепившись в руль, давит на тормоза. Какая-то сила стремится оторвать его от руля, прижимает к крыше кабины. Кричит старик. Тропинин резко опускается на сиденье, его снова подбрасывает и ударяет о верх…

Тишина и насыщенный пылью горячий воздух. Пыль лениво струится в последних лучах солнца.

Тропинин, не чувствуя боли, спешит выскочить из машины. Дверца поддается с трудом.

Почему он сразу подумал о машине, а не о старике? Об этом его потом спрашивали…

Верх кузова вдавлен: машина перевернулась и снова встала на колеса. Он в отчаянии трогает уродливые складки кузова. С тоской говорит старику:

— Прокатились!..

Он еще не понимает, что со стариком очень плохо. Подходит с другой стороны, спрашивает:

— Ну, как вы там?

Лицо старика пугает его, и он забывает о машине.

Спешит сесть за руль. Мотор заводится сразу. Осторожно выезжает на дорогу и едет обратно. И это не следовало ему делать: у старика был перелом позвоночника. Пассажир наваливается на него, и Тропинин думает, что так ему удобнее.

На краю деревни навстречу выбегает Нина.

— Доктора! — кричит ей Тропинин.

На лице у нее испуг, но она уже бежит к ближайшему дому и возвращается с пареньком. Через минуту они у колхозной больницы Пожилой фельдшер нетороплив и спокоен. Заглянув в кабину, констатирует:

— Файзулла это, Исламгалеев… Скончался.

Старика переносят в больницу. Тропинина окружают. Он устало повторяет:

— Перевернулись на резком повороте. Вижу: с ним плохо. Вернулся.

Всем ясно, и только две женщины, плача, что-то зло выговаривают ему. В непонятной речи единственное русское слово: «паразит!» Молодой щеголеватый парень только издали враждебно смотрит на Тропинина. Подходит к машине и в бессильной злости пинает сапогом колесо.

Подъезжает грузовая машина. Запыленный шофер устало подходит к Тропинину, сухо говорит:

— Внештатный инспектор. Прошу права.

И, забрав документы, с видом исполненного долга уезжает.

Тропинин и Нина в тоскливой тревоге сидят на крыльце больницы. Они знают, что уже куда-то позвонили, кого-то ждут…

Уже в темноте подъезжают две машины — милицейская и медицинская. Лейтенант милиции сразу уводит Тропинина в квартиру фельдшера. Лейтенант — Савич. Он допрашивает. На этот раз недолго. Потом осматривает машину, едет с Тропининым на место, где перевернулась машина.

И только на другой день, уже в городе, с неприятной дотошностью заставляет рассказывать все подробности того дня. Почему остановились у пруда? Что там делали? Только разговаривали? Что же было дальше?» И совсем чудовищные вопросы: «Повез старика — решил подзаработать? Старик держал в руках рубль — тебе это показалось мало? Может быть, резкий поворот произошел по другой причине?»…

Отец на свидании сказал:

— Терпи. Так надо.

Но не сказал, что мать была при смерти.

…Чувствовал ли он себя тогда виноватым? Конечно. Он даже наказание считал слишком мягким. Но те мерки человеческой подлости, которыми Савич хотел измерить его, Тропинина, вину, поразили его. Он отдавал себе отчет в том, что Савич в поисках истины должен был прибегать к самым мрачным предположениям, но не понимал, почему эти мрачные предположения были единственными (так думал Тропинин) и исключали все доброе, человеческое в попавшем в беду человеке. Мягкий приговор не изменил это тяжелое впечатление.

И еще он винил Савича в том, что перенял от него частицу подозрительности к людям, и там, в колонии, она укрепилась.

После колонии домой не вернулся. Он все еще начинал жизнь, и хотел делать это один. Нина писала ему. Просила приехать. Но с ним случилась новая история…

Савич, кажется, дремлет. Тропинин забывает о нем. Ничего, что снаружи льет холодный дождь. Дождь будет всегда. Вот и дамочка в каком-то смятении… А этот чернявый пианист знает, о чем сказать. Он не жалеет и не обманывает. Он, как мудрый старец, без страха заглядывает тебе в душу и, не спрашивая, по-хозяйски прикидывает, что бы там поправить… Дождь был и будет. Надо бежать отсюда, пока отвык…

Женщина шепчет:

— Юрий Петрович, я сейчас уйду.

Савич отрицательно качает головой.

— Юрий Петрович, я не могу больше здесь.

Тропинин, подавшись вперед, слушает женщину. Она резко оборачивается:

— Вас интересуют чужие разговоры?

Ее чистое, слегка напудренное лицо так близко, что, глядя на Тропинина, она косит глазами. Тропинин опускает голову.

— Ненормальный какой-то…

Она отворачивается.

Со сцены доносится только шум. Неестественно дергается у рояля чернявый пианист.

Тропинин протягивает руку к женщине, хочет тронуть за плечо, но это получается у него грубо. Женщина вскакивает.

— Безобразие!

Тропинин не узнает свой голос:

— Не верьте ему, уйдите.

Как-то неохотно встает Савич. Засунув руки в карманы, повертывается к Тропинину.

— Вам чего, собственно? Вы пьяны?

И по тому, как Савич отвел глаза, Тропинин понял: узнал. Он тоже встал.

— Я уже сказал…

И не договорил: за рукав тянула женщина с программками.

— Гражданин, немедленно выйдите. Я позову милиционера.

Тропинин покорно пошел за ней. Чувствовал он себя скверно. Хотел извиниться, но в дверях, совсем растерявшись, почему-то сказал:

— До свидания.

Сзади только хлопнула дверь.

И он снова стоял, привалившись к колонне.

Не услышал, как снова хлопнула дверь и кто-то подошел к нему. А когда почувствовал на плече чью-то руку и, обернувшись, увидел милиционера — не удивился.

— Пойдем, — сказал милиционер и показал в темноту.

У освещенного подъезда большого дома милиционер остановился. Теперь Тропинин разглядел: это был Савич.

— Заходи, — сказал Савич, показывая на дверь.

Они поднялись на третий этаж. Савич позвонил. Им открыла пожилая женщина, молча пропустила их. В коридоре Савич сказал:

— Ну вот… Раздевайся.

Снял шинель, фуражку. Остался в гражданском костюме. Глянув на безучастно стоящего Тропинина, усмехнулся:

— Не хочешь? Проходи так.

Комната, тесно уставленная мебелью, с множеством красивых мелочей, отдавала каким-то вдовьим уютом.

— Садись. От этого хуже не будет.

Они сели у стола в мягких креслах. Савич подвинул Тропинину шкатулку с папиросами. Молча закурили.

— О чем мы сейчас думаем? — начал Савич, загадочно улыбаясь. — Наверное, о том, как однажды встретились. Так?

Тропинин угрюмо кивнул. Савич перестал улыбаться.

— Сегодня я тебя понял… Жалко Верочку. У нее подлый муж… Но это совсем другая музыка…

Было видно, что он не курит: неумело потушил папиросу.

Вошла пожилая женщина, поставила на стол тарелку с горкой пирожков, кофейник. Бесшумно вышла.

Савич разлил кофе.

— Да, брат, видно и тебя судьбишка не жалует. Вид у тебя… один фонарь под глазом чего стоит! Впрочем, ни о чем не спрашиваю. Не поверишь, до смерти надоело слушать вранье!.. Ты ешь, Тропинин.

Тропинин курил. Спросил равнодушно:

— А если я все-таки рискну говорить правду?

— Я, может быть, не о тебе. — Савич начал мять новую папиросу. — Встретил тебя и подумал: врач после больного моет руки. Там все проще и чище. Даже смерть… Того старика-татарина я помню не хуже тебя…

— Почему? — невольно спросил Тропинин.

— В какой-то мере мы соучастники: ты совершил преступление, я — не предотвратил его… А обязанность наказывать? Здесь мы расходуем нечто большее, чем пенициллин и касторку. — Савич криво усмехнулся. — Я не жалуюсь тебе. Я только сказал, что хорошо помню старика-татарина.

— Зачем вы привели меня сюда?

Савич внимательно посмотрел на Тропинина.

— Зачем?.. Ты извини… Хочу задать тебе один вопрос. Ты должен понять, почему я спрашиваю.

Тропинин молча пожал плечами.

— Вот мой вопрос: тебе трудно сейчас?

И по тому, как Савич начал разговор — болезненно и жестоко, Тропинин понял: вопрос был не красивым жестом, не служебным сочувствием, а настоящей человеческой тревогой. Понял и причину его: подозрительный вид Тропинина, его странное появление в филармонии были за пределами легких догадок.

Наверное, впервые посмотрел на Савича доверчиво и просто.

— Я лучше расскажу о себе.

Савич ободряюще кивнул.

— Освободили раньше срока. Поехал на разработки железной руды. Велись вскрышные работы. Устроился подрывником. Работа так себе, да и место глухое… Однажды перед взрывом слишком поздно заметил (был старшим), что в зоне остался человек. Побежал за ним. Глупо было бежать. Мне глаз выбило, а его совсем… Семья большая осталась. Когда вылечился — стал помогать. Отдавал все. Четыре года жил с ними. Теперь отказались: подросли. Вот и приехал…

— К отцу?

— Нет. — Тропинин тяжело вздохнул. — Только не сейчас. Уеду. Потом, может быть…

— Тебе видней, — согласился Савич.

Он улыбнулся. Прошелся по комнате. Склонившись над Тропининым, доверительно сказал:

— О Верочке плохо не думай. Пока только знаю, что жалеет меня. Дружила с моей женой. — Заметив, как Тропинин внимательно осмотрел комнату, пояснил: — Да, я теперь холост… Год назад, когда с женой поздно возвращались домой, на нас напали. Хотели покончить со мной. Она защищала меня, когда я уже был без сознания, и погибла…

Савич подошел к окну. Долго смотрел в темноту. И опять Тропинин подумал, что и этот разговор непременно должен был произойти, потому что настало время думать иначе, и Савич помог ему в этом. И не потому, что услышал что-то особенное, а просто открыл в Савиче то доброе и мужественное, которое не мог заметить раньше.

Тропинин собрался уходить. Савич спросил:

— Куда теперь?

— В Тюмень.

— Что ж, счастливо… Ты постарайся забыть эти передряги. Скверно жить прошлым…

…Чтобы поехать на вокзал, Тропинину нужно было свернуть к трамвайной остановке. Но он забыл об этом, и только остановившись на перекрестке в двух кварталах от знакомого дома, понял, что идет все-таки к Нине.

«Пойду, еще раз посмотрю на ее дом — и все», — решил он.

У подъезда еще издали увидел две неподвижные фигуры.

«Может быть, и она… Такая погода для свиданий не помеха», — с тоской подумал Тропинин.

Мимо дома он прошел быстро, не оглядываясь. Когда дом остался далеко позади — остановился. Двое у подъезда стояли в той же позе.

Надо было идти к трамваю. Тропинин повернул обратно.

Когда поравнялся с домом, стоящий у подъезда мужчина вдруг заспешил к нему.

«Может, тоже закурить хочет? — зло подумал Тропинин и сжал кулаки. — Давайте все, пока я здесь!»

— Слава богу, это ты! — услышал он голос, от которого сильно заколотилось сердце.

Человек бежал к нему.

Тропинин не верил до тех пор, пока постаревшее, но самое родное ему лицо вплотную не приблизилось к нему.

— Ну вот… ты…

Тропинин обнял отца. Почувствовал, как теплая слеза поползла по виску и застряла в щетине. Голос отца дрожал:

— Прасковья Ильинична сперва не узнала тебя, а потом решила, что это непременно ты стоял у дома. Позвонила мне… Я не знал, что делать. И вот позвонил Савич… Поедем домой. Ты совсем мокрый. Я здесь с машиной.

Они пошли. Тропинин оглянулся на подъезд. Там никого не было.

— Ты с кем стоял?

— С кем? С Ниной. Мы тебя ждали. Она совсем замерзла.

— Она…

Тропинин запнулся. Отец ответил просто:

— Не знаю, сын, не знаю… Мы с ней долго стояли молча. Она одинока. Молодые люди часто придумывают себе одиночество. К старости оно приходит незваным гостем.

— Его не будет.

— Не будет.

Отец вел машину быстро, почти виртуозно. «Молодец», — радостно подумал о нем Тропинин. Отец спросил:

— Я встретил тебя случайно. Мы могли бы не встретиться?

— Да.

— Это было бы очень плохо.

— Прости, отец. Я думал…

— Люди лучше, чем ты думаешь.

— Теперь я знаю.

— Это я и хотел от тебя услышать.

Брызги из-под колес упруго бились о днище машины. По-прежнему шел дождь.

АЛЕКСАНДР ПОЛЯКОВ

Родился в 1936 г. в г. Тобольске. Школу закончил в г. Салехарде. Работал шофером, слесарем, литсотрудником. С 1965 г. преподает русский язык и литературу в школе рабочей молодежи г. Троицка.

ХОРОШЕЕ УТРО

Пожилой нивелировщик Петро Адашенков и его помощник Костя выбрались, наконец, из леса к полю. Поле было вспахано, а здешним пашням пойди найди край! Постояли, подумали, что делать. Пошли прямиком.

Смеркалось. Напористо окатывал грозовой августовский дождь, но не было того веселого и жуткого возбуждения, которое охватывает все живое, когда сверху с серебряными пиками наперевес, с грохотом наступают черные тучи… Нет. Кругом все было серо и неясно, все ушло в себя, угнетенное непогодой, затаенно притихло, обособилось, и когда сверкали молнии и слышался треск, становилось холодно и, как на кладбище, пахло свежей глубинной землей.

Впереди сквозь дождь и сумрак изломанно проступали дома и заборы.

— Терпи, мужайся, Петро, — говорил Костя, — придем скоро.

Костя нес на себе весь геодезический груз: нивелир, башмаки, рейку, рюкзак. Он шел чуть впереди, проворно ступая через черные борозды, наполненные ненастьем, так что Адашенкову было видно, как с непокрытой головы парня отлитая дождем свисает прядь волос, рассекая по-детски румяное, славное лицо.

У Адашенкова еще с войны болели ноги, Он молчал, во всем соглашался с Костей, и только когда сошли с пашни, сказал неожиданно:

— У тебя тут невеста? Ну-ну, ты счастья своего не стыдись.

— Я ничего, — сказал Костя, испытывая горечь и беспокойство оттого, что Адашенков, кажется, угадывает его мысли, иначе не заговорил бы в упор о невесте, о счастье. — Для чего жениться, горя наживать? — прибавил он.

— Вот я ему про счастье, он мне про горе. Кто-то из нас врет.

Подошли к каменному зданию коровника. Дождь припустил азартнее, вверху рвануло. Пробежали, визжа, доярки с подойниками над головами, и где-то за углом в шуме дождя хлестко жахнул бич пастуха.

Адашенков кивнул на доярок:

— Не твоя?

— Нет, Петро, не моя, — отмахнулся Костя. Но знакомое волнение захватило дух, и он остановился, провожая взглядом уже по-родственному милые хрупкие плечи ее и ноги, высоко оголявшиеся в беге.

И Костя подумал, что дело плохо, хуже, чем можно было ожидать, и всю эту любовь в этой мокрой деревне, пока не поздно, надо кончать. А как ее кончишь? Уехать молчком? Подло выйдет.

…Горит керосиновая лампа — электричество выключено для «безопасности» от грозы. За окном полощет дождь. По углам избы сидят трое мужчин. Молчат. Каждый думает о своем, нелегком.

Под дождем прошлепал за окном человек, завывая знакомое «Имел бы я златые горы…»

Хозяин избы, большой костистый старик, не выдержав, кряхтит в кулак и говорит равнодушно, как бы между прочим:

— Поют… А о чем поют? Смешно…

Песню эту Костя знал с детства и почему-то всегда тосковал от нее.

«Чтоб ты владе-ела мной одна…» — тосковал невидимый певец за окном, а Костя сутулился, ерзая на скрипучей лавочке.

Затем подсел к столу, стал писать прощальное письмо. Надо так написать, чтобы кончилось все спокойно.

«…И сама понимаешь, никаких золотых гор я тебе дать не могу, — строчил Костя, изредка закусывая карандаш. — Работа у меня беспокойная, завтра уходим в другие края. Сама понимаешь. Прощай».

Он встал, накинул дождевик.

— Я тут минут на десять.

— Что скоро? — спросил Адашенков. И глянул холодно, темно, так что Костя снова подумал: «Все знает!»

— Да тут я… Ерунда.

На улице стояла тьма. Дождь и молнии искажали почужелую деревню, и он не сразу нашел тот дом и ту косую калитку. Плеснулся из окошка свет, замер лужицей в грязи, обозначив Костины сапоги. Он смотрел в окно. Она с кем-то, наверное с матерью, разговаривала, сидя у стола. Беззвучные двигались губы, забавно, старчески, уходя краями вниз, но — яркие, молодые, и совсем по-детски смотрели глаза с длинными внешними углами — как у татарки. На ней было что-то зеленое. Раз она обернулась к окну и пристально посмотрела прямо в лицо Косте, заставив его резко отшатнуться, но потом была спокойна по-прежнему, опять говорила с матерью.

«Не видела, — подумал Костя, — до свидания… — он хотел назвать ее по имени, но помедлил. — Не горюй, милая!»

Приподнял крышку над щелью почтового ящика, опустил письмо.

«А может, все иначе? — вдруг пришло ему в голову. — Постучаться и сказать: пришел жениться! Сколько будет смеха — хорошего смеха! Сколько радости! — и ей, и ему, потому что жизнь без нее исподволь пугает его не меньше, чем туманная свобода. Родится сын. Работы в деревне много. Ну? Нет-нет. Филантропишка жалкий. Какая к черту женитьба! — в кармане ни копейки, молодой, учиться надо, будущее себе готовить. Провались оно все!..»

Но в последний момент Костя все же выдернул из ящика письмо и сунул в карман: «Дождем размоет…»

Возвращался. Гроза не стихала. Широко и мощно раскатывался гром и, как зеленые змеи, подброшенные кверху, извивались молнии. Казалось, они вскрикивают. Дождь шумел.

В избе старика приготовились к ночи. В углу был брошен полосатый половик — спать будет жестко.

Старик и Адашенков выпивали. Блеклый свет лампы струился к столу, наполнял зеленой тоской бутылку с водкой. Костя зевнул на бутылку, скосился на половик: Адашенков, видно, снова будет маяться ночью, стонать, хвататься за больные ноги. Скверно.

Костя сел на лавочке в углу.

— Мы, Костя, тут про женщин говорим, — сказал Адашенков.

Костя огрызнулся, улавливая намек:

— Женился бы, что толковать.

— Вот, думается, водятся еще горемычные души, плохо мы к ним относимся… А я женат был, Костя, — на меня не кивай.

Адашенков захромал по избе, клоня голову. Костя сообразил: глаза прячет.

— Помню, война кончилась, приехал я домой, молодой, здоровый, только ноги побиты. Из-за ног и случилась вся история, потому что в самом начале войны упал я, значит, в лесу, под Минском. Долго был в госпитале, потом на Прагу ходил. Домой черкнуть как-то не успел. А тут Победа. Приехал. На железной дороге попал стрелочник знакомый.

— Василий! — кричу ему. — Не узнаешь солдата?

— Узнать, говорит, узнал, и здравствуй, Петро, только зря ты приехал, дело табак: твоя Татьяна замужем.

Тут меня вроде по глазам стукнули. «Ну! — думаю. — Стерва, зашибу!»

Адашенков, тяжело дыша, остановился, спросил:

— Рассказывать?

— Валяй, — махнул Костя. Адашенков усмехнулся.

— Я когда уезжал, Татьяна с сыном оставалась. Павлухе тогда было три месяца. Ну, она, понятно, ревела, за поездом бежала, волосы — по ветру, вся запуталась в них — тугие были, черные. На войне глаза закрою — и сразу мне эти волосы видятся и золотое пятнышко под ними на шее. Да. Другой такой на свете нет, я знаю. Скучал.

— Значит, треснула твоя жизнь, — сказал старик. — А парнишка-то живой?

— Живой… Ты погоди. Я не все рассказал. Там, под Минском, был у меня земляк — из нашей деревни. Хороший парень — Сашка Лесников — друг надежный. Сначала в том лесу пришлось ему побывать. Назад его вынесли с обгорелым лицом и без ноги —как бритвой срезало. Я помогал грузить его на санитарную подводу. Когда опомнился, говорит: «Петро, будешь живой, мать мою не брось, покорми, коли что». Письмо прощальное накарябал, да не успел мне отдать. Пошел я с ребятами в тот самый лес и не вернулся. Посчитали убитым — Татьяне послали похоронную.

А Сашка Лесников остался жить. Пришел в деревню. На костылях, да все мужик. Как фронтовой друг, пожалел Татьяну с Павлухой, взял за себя. Еще родился парнишка. Руки-то крепкие — столярничать стал. Павлуха звал отцом, все было хорошо. И вдруг тут — я! Что делать? Как жену с сыном от сердца оторвать? Забрать Павлуху — сиротой останется, забрать и Татьяну — Лесникова сын сирота. Никак не выходит.

Сделалось со мной нехорошо. Забежал я к стрелочнику сердце остудить, вызвал через него Лесникова. Думаю: как скажет, так тому и быть.

Пришел Сашка. Протезом скрипит. Лицо — как у смерти. Удивился, конечно, и порадовался за меня, что жив. Вот так же выпили, посидели маленько. Он говорит: «Я все свое исполнил, жену и сына тебе сохранил, а теперь давай забирай их, Петро. Я какой муж — обезьяна одноногая. Промотаюсь как-нибудь».

Смотрю: плачет — душа надорвалась. С Татьяной жить-дружить кому не в радость? — красивая, умная, — тут заревешь!

И тогда велел я помалкивать, что живу на свете. Поздно вечером под окошки подошел, заглянул украдкой: Татьяна сидит, говорит что-то — не слышно. А родная! — по грезам моим точно. Два мальца спят в обнимку, который мой — не разобрал. И кругом-то все родное: на краю деревни музыка играет, собаки тявкают, и тополи шумят, шумят… Как я крикнул в окно несвоим голосом, чтобы Татьяна не узнала:

— Саня! Павлуху береги!

И все. Дело кончилось.

Долго сидели молча. Потом старик недоверчиво спросил:

— Совсем ушел?

— Не ушел — убежал. Как пустился от окошек! Опомнился в степи, на земле спал.

Адашенков стал разуваться, морщась и охая. Улеглись спать.

Костя ворочался на жесткой постели. В кармане брюк, подложенных под голову, пронзительно скрипело письмо. Он поднялся, с яростью натянул брюки и, выйдя на крыльцо, изорвал письмо в клочья.

— Порвал письмо? — внезапно спросил Адашенков, когда он вернулся и лег. Костя мысленно ругнулся: «Глазастый черт…»

— Порвал.

— Ты сходи к ней утром.

— Советуешь? Э-э-э… Слушай, Петро, ведь жалеешь, что ушел тогда?

— Нет, Костя.

— Ясно. Ты придумал эту историю. С целью воспитания. Если даже и нет, то сейчас ты поступил бы иначе, чем тогда. Видно, правду говорят, что солдаты с войны приходят сумасшедшими.

— Нет, Костя.

— Ну, хорошо. Ты не сможешь завтра идти, поэтому я достану подводу, увезу тебя и приборы… Она подождет, ничего с ней не сделается… И, может быть, вернусь. Повторю твой подвиг… Ты обманул меня?

— Нет.

Костя плотно закрыл глаза. Но даже сквозь веки было видно, как врывается в окна зеленый огонь. Гром гремел, не давал уснуть. Рядом метался Адашенков и стонал в полусне до самого рассвета.

Утром долго поднимался в окне восточный край неба, освобождая крыши окраинных ферм и лесистый горизонт, поднимавшийся черным гребнем. Сначала издали, от горизонта пошла в глаза белесая волна рассвета. Потом сразу вырвалось кверху солнышко. Зубцы горизонта стали острыми, перед ними высветился желтый косогор. По косогору к лесу, оступаясь на обе ноги, пошел человек, согбенный тяжкой ношей.

Костя вскочил на ноги — Адашенкова рядом не было. «Проспал!» Наскоро одевшись и выйдя на крыльцо, Костя долго смотрел из-под ладони, стараясь понять, как это Адашенков мог унести все сразу.

«С больными-то ногами…» — подумал Костя.

И тут его сердце вздрогнуло и будто засмеялось, словно эхом отдавшись за плетнем, где шевельнулось знакомое платье, загорелись татарские глаза…

— Ты? — спросил Костя.

Она подала ему записку:

«Будь здоров, Костя. Документы пришлю почтой. Петро».

Записка подрагивала в его руке. Хотелось сказать: «Вот, кончилось ненастье, есть солнце, жив Петро Адашенков… Еще немного — и я потерял бы тебя… Ошибся бы на целую жизнь». Но так нельзя было сказать: слишком упростилось бы чувство большого счастья.

Он приблизился к ней и, как слепой, взволнованно побродил пальцами по ее лицу.

Хорошее было утро! Из зеленой травы вышли белые гуси. Высокомерно задрав головы, пошипели на людей и пошли прочь цепочкой, предовольные своей гусиной порядочностью. Костя вслед им покачал головой.

ВСТРЕТИЛИСЬ

Ночью на пруду что-то зашуршало: чья-то лодка, наверное, врезалась в камыши. Затем опять все было тихо, но луна стала ярче и как-будто снизилась, чтобы рассмотреть вора… Или, быть может, так показалось Шорину, потому что до сих пор он не смотрел на луну, а тут посмотрел — подумал о нахальстве, самонадеянности воришки, не захотевшего дождаться предутренней тьмы. «А впрочем, — подумал Шорин еще, — если не камыши, он и сейчас бы остался незамеченным. Пальнуть разве?.. Пожалуй, пальну».

Шорин полулежал у входа в шалаш. Отложив в сторону костыли и завернув ноги в овчинный полушубок, он старался не двигаться, чтобы не пропало сладкое мозжение в ногах, поющих от тепла, мягкости, покоя. И перед тем, как потянуться за ружьем, опять, но уже с раздражением подумал: «Пальнуть?..» Все-таки ружье достал и повертел им в задумчивости, отыскивая цель.

На берегу, у самой воды, стоял мощный молодой тополь. Когда-то, Шорин помнит, здесь не было пруда, подрастала целая рощица тополей. Как близнецы одинаковые, они были потом затоплены водой, и теперь точно собрались идти бродом да остановились, протянув ветви к берегу, к своему отставшему сородичу.

Но тот высокомерен, горд, красив. Ствол и листва его на блестках воды отливают тяжелой чугунной чернотой, а самая верхушка отсечена полосой горизонта и посвечивает в небе серебристым облачком, к которому всю ночь тянется луна, чтобы под утро запутаться в листве и погаснуть. Шорин знает — когда тополь поймает и погасит луну, на другой стороне пруда оживет деревня, вор, наверное, заплывет к своим сетям, поставленным только что, а под тополем у воды появится женщина в цыганской цветастой шали, с упрямым изломом губ и гордым взглядом куда-то мимо.

Шорин, если захочет, скажет этой женщине: — Ну, где же твоя сила, где гордыня? — Скажет грубо, насмешливо, хотя сердце заноет от грусти, и в минуту представится родное звонкое крылечко, меловой осиновый пол избы, красные полати и там, в полутемном углу, голубо мерцающие родимые глазенки…

Женщина может ответить: — Ребенок мучится — не виноват! Вернись!

— Ты не мани ребенком! — вспыхнет Шорин. — Уходи, не прощу. Такой обиды я не прощу!

Шорин коротко и резко усмехнулся кривой усмешкой, посмотрел на тополь, одинокий и могучий, но одернул себя: «Об одиночестве заныл… символами соображаешь?»

И, прицелившись коротко, рванул курок.

Со свистом ахнувший звук, полный изумления и ярости, ударился о землю, распластался широко, будто выстрел пришелся не в единственную точку, а по всей окрестности сразу. Злость отлегла, перебитая выстрелом. Шорин отодвинул ружье.

Серебристое облачко продолжало светиться, по-прежнему манило к себе луну, но что-то изменилось в этой ночи, пришла какая-то новая тишина. Стало слышно, как далеко в камышах вздрагивает перьями пробудившаяся утка, как заурчал пучинной утробой пруд и как ночной туман, расстилаясь над водой, цеплялся за камыши, издавая звук затяжного и чистого вздоха.

Явилась предутренняя мгла, обняла сильно и резко, как обнимают в последний раз. И когда Шорин поднялся на ноги, луна билась в тополином облачке, а по низу в глаза хлынуло что-то белое, сырое. Светало. Под тополем у воды стояла женщина в цыганской шали и смотрела по-своему — в сторону.

Шорин сгреб костыли, двинулся к воде, дрожа и позевывая в небо, запнулся за котелок, в котором с вечера варил карпов, остервенело швырнул его от берега. Тогда у крайней избы, у его избы со звонким крылечком, отозвалось знакомым заливистым лаем, — и Шорин, как давеча перед выстрелом, снова заныл всем телом от обиды и одиночества… Один, всегда один в этих лунных сторожевых ночах. Время течет ощутимо, зримо, желтеют камыши на пруду, медленно гибнут затопленные тополя… Что она скажет? Зачем пришла опять?

— Что скажешь? — глухо спросил Шорин, устраиваясь в лодке.

— Пойдем домой, — ответила она. — Мальчонка наш ревет, и ты здесь одинешенек, похудел, как погибель.

— Жалеешь?

— Пойдем!

— Не пойду! Против сердца своего, против совести — не пойду!..

И оттолкнулся веслом от берега.

Ветра не было, а в прогалинах камыша синела зябкая рябь, вода дрожала, должно быть, от холода. Шорин толкал веслом, и лодка бесшумно двигалась вперед, волоча за собой кувшинки и шлейф из мягких тягучих волн.

Вора не было опять. Шорин потаился в камышах, но скоро понял — все зря. Ему, раздосадованному, показалось вдруг, что воришка насмехается над ним, что сам он, и пруд, и волшебные эти ночи — все предано издевательству гадкого типа, жадного человечишки, тупое воровское упрямство которого, как упрямство женщины в цыганской шали, оскорбляло Шорина.

— Все пропало… — произнес Шорин, будто после этой напряженной ночи, после враждебного разговора с женщиной и вот такого нравственного ограбления не осталось впереди ничего от жизни, хотя он был еще молод.

Шорин начал грести к деревне. Рассвело, стал отчетливым берег. По берегу черными утюгами стояли лодки. Людей не было. В одном только месте на белом камне-валуне он увидел знакомого мальчика Паньку. Шорин проплыл вблизи от него. В брезентовом балахоне, важный, как изваяние, Панька стоял и презрительно посматривал. Распахнутые полы балахона напоминали расправленные крылья, а стриженая голова с остреньким носом — голову коршуна или орла.

«Ну, видок…» — усмехнулся Шорин.

Проплывая, еще раз глянул на странного человечка. Балахон посверкивал сыростью, голова призакинута надменно, — ну, и видок!

Деревня просыпалась.

День, по-летнему жаркий и шумный, исходил.

Панька вышел на крыльцо и уставился на дальний берег пруда, где садилось солнце. От берега до неба багровела степь. Там слышалась пальба пастушьих бичей, и, вспугнутые стадом, медленно катились клубы пыли, затопленные алым разливом заката. Солнце шло за горизонт. Панька присмотрелся, и ему пришло в голову, что он видит, как вращается земля.

— Планета крутится! — закричал он, сильно удивленный новым своим открытием. Он принялся следить за планетой, пока глазам не стало больно, а солнце скрылось. Огорченный, отвернулся, вскарабкался на крышу дома, но и оттуда не было видно солнца. Спустился вниз, позвал: — Дед! — и по-разбойничьи свистнул.

Дед проживал по соседству в избушке за ветхим таловым плетнем. Он появился сразу. Прищурился:

— Свистишь?

Поставил голову бородой на плетень.

— По рыбу пойдешь? Цела наметка?

— В обед починил.

— А байдарка?

— Ходит.

— Не боишься Шорина?

— Кого — сторожа? — Панька цыркнул сквозь зубы. — Постреливает.

— Ладно, пусть стреляет. А ловишь ты, Панька, помалу.

Панька нахмурился.

— Не жадничай, дед. Голодный, что ли?

— Ну-ну, я так. Я к тому сказал, что Шорин-от зверской, грызло — не человек. Завоевал пруд, сатана службистый, а души нет, бабу с дитем бросил. Ты, Панька, грабь его не жалеючи.

— Помалкивай, дед! Чего — грабь…

Брезентовый балахон за день просох. Панька надел его, закинул за спину сеть-наметку. Осмотрел еще раз пруд и берег.

К берегу, вниз, уходили огороды. Здесь все знакомо Паньке, все до мелочи изведано. Панька давно сделал открытие, что лук-батун брызгает из земли зелеными струйками, свекольная ботва горит костром, а сосна на задах дома Семикашиных — вовсе не сосна, а великанский заколдованный петух… Чучело на плетне скрипнуло зубами. Небо снижалось. Становилось плохо видно и далеко слышно. Пахло огородами, особенно сильно укропом и еще чем-то вязким, свежим, сырым: Панька знал, что пахнет рыбой и водой. Улюлюкали лягушки.

Ссутулясь, Панька сел на белом валуне. Приковылял дед, осмотрел байдарку.

— Ох, хороша! — похвалился дед. — А кто смастерил? А наметку? Для тебя все, Панька.

— Спасибо, дед, — сказал Панька. — Не байдарка да наметка — не водился бы с тобой. Жадный ты маленько.

— И-и-и! — воскликнул дед. — А с кем бы ты водился? С Шориным, небось?

— А что… Шорин крепкий. Он на закидушку вот какого вытащил! Он умеет — злючка. Весь пруд захамил. Мне бы такого вытащить на закидушку!..

— Пойди усни, Панька, рано еще.

— Лучше ты иди. Не хочу с тобой. Хоть сердись, хоть нет.

— Ну-ну, пойду, коли…

Дед покряхтел, заковылял назад. Панька проследил, как его белая борода исчезла впотьмах, запахнулся в балахон и двинулся по берегу.

Справа от него лежала вода. Слева — чернели огороды, поднимались плетни, а где не было плетней, различались бурьянные сивые межи. Было тихо, душно. Невдалеке впереди надсадно всхрапывала невидимая лошадь, и тоненький голосок уговаривал:

— Н-но! Лысуха, но!

Панька подошел, сказал:

— Эх-ма, баба ты, Мишка. Слабак. Какой ты водовоз? Ну, скажи, какой?

— Плохой, — признался Мишка. — Вот телегу засосало в песок.

— А чего молишься на этого скота! Дай кнут. Да слазь ты с бочки!

Панька взял кнут, щелкнул для пробы и огрел Лысуху с присядом и оттягом.

— Фью! Лода-арь — фьить!

Еще раз вприсест протянул кнутом. Лысуха кинулась, выдернула телегу, побежала рысью от воды на косогор. Панька потешался ей вдогонку. Отбросил кнут. Отдышался.

Водовоз кричал ему, карабкаясь на бочку:

— Приходи, Панька, в застукалку застучим!

Панька цыркнул во тьму, пригрозил кулаком.

— У-у, баба…

Тяжело вздохнул.

Отзвучала телега. Навалилась темная духота. Панька шел назад, слепой и глухой, когда на плечи ему опустилось что-то мягкое и лицо ощутило резкий горячий выдох — хэх!

Задохнулся. Но испуг тут же прошел. И увидев потом, как вверху под окнами метнулась большая тень собаки, он успокоился совсем и даже пожалел, что это была всего лишь собака, а не медведь, например. Пришел к байдарке, уселся на валуне и, забывшись, продремал до глубокой ночи. Опомнился, когда стояла луна и было под ней все тихо и зелено, и жутковато даже было под этой луной, которая, если смотреть на нее долго, в истоме полусна, как будто опускается на лицо и заливает глаза холодной мертвенной бледностью. Панька торопливо вскочил на ноги и осмотрелся. Жмурясь на луну, цыркнул за борт, шагнул в свою байдарку и поплыл.

Наметкой рыбачить неинтересно, скучно. Панька потягивает за шелковый шнур, наметка, сжимаясь, скребет по дну, захватывает сонных скучных карпов. Не рыбалка — канитель. На закидушку бы с крючком!.. Да побороться с ним, как Шорин боролся!

Поднял наметку. Выбрал для деда одного карпа — самого невзрачного. Остальных поочередно опускал за борт, и карпы стояли, темнея спинками, не уходили — не верили в свободу. Панька наклонялся, давал им по щелчку, и карпы резво брызгались, сигали в камыши, а рыбак улыбался, оборачивая к луне лицо, усыпанное зеленоватым бисером.

Потом раскатился выстрел Шорина. Панька сложил наметку, взялся за весло и поплыл. И до самого берега лицо его светилось и мелко подрагивало от счастливого затаенного смеха.

Шорин на этот раз не отодвинул ружье, а зарядил снова и, раздраженный до крайности, затаил дыхание, напрягая слух. И когда услышал шелест сети, стук весла и бурленье загреба, сел с ружьем в лодку и принялся грести, разрывая веслами податливую воду.

«Гадина! — думал он. — Жадный, тупой… Конечно, что ему до этой ночи, до тишины, до покоя».

Он догнал Паньку у самого берега. Свирепо озираясь, задышал тяжело и часто. На пруду, кроме Паньки, никого не было. И Шорин спросил его:

— Ты чего не спишь, малый?

— А ты чего? — Панька вытаскивал лодку на сухое.

— То есть, как чего… я сторож! — проговорил Шорин, начиная смутно догадываться о самом главном и пугаясь этой догадки.

— Грызло ты! — взорвало Паньку. — Вот кто ты. Дед говорит: грызло, рыскаешь ночами… На, жри свою рыбу!

Он швырнул карпа в воду, высморкался, шоркнул по лицу рукавом.

— На, жри!

И вдруг заревел протяжно, безудержно, совсем по-детски.

Шорин, изумленный, выбрался на берег.

— Браконьер старый твой дед… Он вязал наметку?.. А ты! Зачем воруешь?

— Я не ворую, — ревел Панька. — Я всех карпов отпустил… всегда отпускаю…

— Отпускаешь? — переспросил Шорин. Устыдившись своей строгости, шумно выдохнул: — У-уф!

— Глупый. Прячешься, как вор, — сказал он ослабевшим и виноватым голосом. — Как вор… Эх, черт побери… Я понимаю — это встреча! И надолго, должно быть. Это надолго, Панька! Эх…

Шорин во всю силу выдохнул из себя что-то удушливое, похоже умиление, которое душило его, подкатываясь клубом к горлу. Выдохнул — и почувствовал, как все напряжение, которое мучило столько ночей и сделало подозрительным, жестким, схлынуло вдруг. И пруд стал свободным.

Высоко и ярко горела луна. Под светом ее в черноте неба, точно на пруду зеленые камыши, стояли гребнями облака — зеленые, дремучие. Неподвижный лунный столб тонул в бездонной пучине. И тишина… стояла такая тишина, что, казалось, оглушительно ревел на валуне дружок-мальчуган. Реви, плачь, Панька! — будет легче. Эта ночь, дружок, и для тебя особенная. Маленький чудак…

На берегу под тополем заполыхал костер. Опять пришла та женщина в цыганской шали. Чего она хочет?

«Что ей сказать теперь?»

Шорин накрепко ухватил остывшие весла, глянул на берег в последний раз. Панька опять стоял на белом валуне. Крылья растопырил, голова призакинута.

«Ну и видок! Коршуненок какой…»

Костер у тополей не гаснул.

АНГАЛЬСКИЙ МЫС

Изба ангальского бакенщика Горшенина смотрит окнами на реку. Здесь запальчивая Обь круто обходит Ангальский мыс, швыряет на берег пену, щепки, части разбитых плотов. У воды с рассветом встает очередь сосен, под которыми горит во мху морошка и дерутся дикие куры, пока не вспыхнет над ними мгновенно и черно молчаливый альбатрос.

С рассветом может затрусить снегом, если по другую сторону Оби закурит бураном гора Раиса, а с низовья реки, из губы, от моря придует по воде шепотливую шугу. Налетят ветры со всех сторон, просвищут Ангальский мыс и унесут снега за реку, на синие Уральские горы.

А пока — тихо. Горшенин, не старый еще, но с бородищей, до горбатости сутулый, долговязый, худой, проснулся затемно от комаров и духотищи, вынес из чулана банку с краской и под слабым светом «летучей мыши» стал малевать крылечко дома, скосив в усердии глаза и смачно умакивая кисть. Отделав крылечко, пошел вокруг дома в раздумий. Покрасил настил завалины.

— Эй! Бакенщик! — послышалось с берега. — Айда в Лабытнанги!

Горшенин содрогнулся: что за бес воскликнул? — тьмуща на Ангальском, до шоссейки далеко.

— Эй, старикан!..

Отложил кисть. Воткнул в рот папиросу — из бороды потянулась нитка дыма. Одернул белую навыпуск рубаху, сунул пальцы под цыганский узорчатый ремень и двинулся к берегу, ступая редко, но широко.

— Что, милок… Ты откуда выпал?

— Из Салехарда, на попутной, перевези — я заплачу́.

— Я какой перевозчик. Дождись све́тлова — паро́м приедет.

— Нет, старик. Давай! Или — понял?.. Лодку отниму!

— Которую? Душегубку-то? Во-она!.. Раиса курит, мотри, нахлебаешься.

— Мотри-мотри… коряга старая. Понял? Рассуждает. Шевели душегубку!

Горшенин посмотрел, пожал плечами.

— Мотри…

Пошел доставать весла.

Весла голубели. Опустил их в траву. Отворил окно и, протиснув в избу голову, тихо, с хрипотцой:

— Спишь? Таюшка…

Жена спала. Красивое лицо подрагивало в улыбке. Так улыбаются себе — блаженно.

— Его видит, что ли?.. — проговорил Горшенин.

Ныла тишина, молотили часы — фосфорические лучики показывали пять утра, — с потолка уставилась оленья голова, на стене светилась розовая балалайка.

— Его! Шалава…

— Бакенщик! Старик!

— Ду-урак! — хрипнул Горшенин. — Я какой старик?

Свирепо усмехнулся — борода дернулась вкривь — и, сграбастав весла, звучно, по-хулигански, харкнул в окно.

Вода лежала чугунной чернотой. Но дальше от лодки тонули в пучине зеленые и желтые дуги водоворотов, а там, вдали, от заречного поселка падало на воду алое зарево. Лабытнанги просыпались, утрело, свежело. Было слышно — на пароме отрывисто и утробно, как в пустую бочку, рявкнули в мегафон что-то вроде оп! Душегубка шла, целясь носом в зарево. Стучали уключины.

Горшенин жмурился на огни, крякая, подгребал кормовым веслом.

— На свадьбу, что ли? — хмуро спросил он парня.

— Угадал, старик, — затараторил гребец, — понял? Еду к ней, еду к ней, эх, да к ведьме своей, к своей Катеньке да распузатенькой… Ты знаешь меня? Алешка Бумба-Квели-Мели-Бели-Дубинадзе! Понял?

— Хо-хо-хо… пошел-ка ты!

— А за такие слова искупаю по маковку, понял? Р-раз! — и водолаз. Я не люблю грубости. Человек! — понял? Старая ты коряга. Ты знаешь, какое я письмо получил? Дубинадзе… Почитать?

— Ну, почитай.

Алешка бросил весла, поднес к лицу бумагу.

— «Здравствуй, Олеша, и со мной дочь Катерина. Потому что стосковались, как вроде ты зять, и это обидно, нехорошо. А я купил мотоцикл с коляской, а ты приезжай — чего там, в Салехарде? Катерина говорит же, обидно, нехорошо. И купи там, Олеша, копченой колбасы, потому что в Лабытнангах ее давно, прощай, нету. Приезжай. Катерина сына задумала, а ты не приезжаешь, обидно, нехорошо. Еще раз прощай меня за письмо. Остаюсь твой как папка — Федор Чикин».

— Придешь, стало, к Катерине? — спросил Горшенин.

Алешка плюнул за борт.

— Поглядим. Знаешь, бабы… ее сколько хошь. И все хорошая баба, старик. Сухой стручок, ты не женат случайно? Старуха есть?

— Есть, — нахмурился Горшенин.

— Дети есть?

— Нет детей.

— Соседа позови. Тут на шоссейке начальник автостанции — симпампунчик такой… И дорогу на Ангальский хорошо знает.

— Знает, шалава, — шипел Горшенин, оглядываясь.

Ангальский мыс поднялся над водой, походил теперь на остров.

Остров… эх! Обманул он человека. Выплывая к бакенам и вот так же оглядываясь, об этом всякий раз размышлял Горшенин. Привычная дума, как тропа исхоженная, торопилась вперед, уводила дальше: на острове… сам остров. Бежала тропинка туда, где сосны, таловая гуща, красное крыльцо и — стремительно крадущийся к крыльцу симпампунчик… «Шалава!»

Этого начальника автобусной станции Горшенин вынул зимой из волчьего капкана. Притащил в избу, рану завязал. И удивленный своей силой и тем, что повезло спасти человека, не ложился до полночи — все рассказывал жене, как услышал крик в овраге. Сам ходил за начальником, парил хвою, настаивал ягоду-водянку. Выступал прямо, шумно, и красота жены не угнетала его, как прежде.

— Ты помни себя, — выговаривал он, — я какую взял тебя? Вот с такой физиомордией, — Горшенин делал кукиш и ржал: — Хо-хо-хо! А теперь ты упиталась. Я вот человека спас. Горшенин — во!

Горшенин снова ржал и выходил на мороз остудить душу. Сквозь замерзшие окна различал, что Таюшка подолгу стоит над начальником. Чего она стоит? Душа остывала.

Потом увидел Горшенин, что у начальника поганенько красивенькое рыльце. Начальник на подушках смотрит в потолок, верхняя губа вздрагивает, черные усики блестят — «усатый цуцик!»

Горшенин сердился на жену:

— Ты помни себя… — Но голос его был прерывист и глух. — Не за этим живем… Начальник — мой, я спас! Понимаешь?

— Чего-чего? — не понимала Таюшка. — Городишь-то что. В уме?

Досадовал Горшенин, что жена не понимала, что он, Горшенин, человека спас. Прямел и шумно ходил, и ржал, и хлопал начальника по спине, пока тот был в гостях. Гость щурился, шевеля губой, расхваливал Таюшку за хозяйственность, и Таюшка, красная, спотыкалась по избе. Горшенин леденел.

Проводив гостя, он думал до ночи. И голос опять был прерывист и глух, когда он, измучившись, ложился спать под вой тишины и удары часов.

— Таюшка. К тебе я…

— Ладно уж.

— К тебе, Таю…

— Да ладно ты! — двигала Таюшка сильным локтем. — Т-ты! Ну-ка!

И тихонько выла в подушку.

— Тьфу! Житуха… — Горшенин вставал, собирался и шел на берег посмотреть на Раису. Скрипел там снегом.

Сызмалетства Горшенин красить любил.

На пристани работы было много, и судоверфь шумела день и ночь. Толпились пароходы, буксиры, плашкоуты, и затон наперебой призывал Горшенина то борт подмалевать, то трубу обновить. Сутуленький малый с кистями у фартука примелькался на судах. По мачтам лазил. Повисал с бортов в веревочных корзинах.

Повидал всякого. Ходил, бывало, вверх по Оби до самых южных гор, один раз спускался до Нового Порта. Но война застала в Салехарде, и остался тут пожизненно. А жить было плохо. Красить перестали. Он дежурил на пристани, чалки принимал.

Тогда и выглядел Таюшку, верней, не Таюшку, а вообще, ту, свою. Он и не спросил тогда, как ее звали, а едва ухватив плохо брошенную чалку и намотав на кнехт, крикнул пароходу и той, своей:

— На «Ямале», эй! Как бросаешь, раззява! Кикимора, чтоб тебя…

Белый «Ямал» шмакнул кранцами о пристань, подвалил, дыша горючкой и теплом. И она сказала: — Это я-то, что ли? Это я кикимора?

Горшенин присмотрелся — о-ей! Волосы у нее струистые, смоль, чалки вей! Брови разлетелись, в глазах — Обь целая!

— Что, струсил? — кричит. — Струсил? Мамочка, ой…

И закачалась в хохоте. Раскраснелась. Губы пухлые, податливые, в ушах серьги дрожат. А как стояла потом, опустившись локтями на борт парохода, как в упор обдавала смешливым взглядом и как навязчиво, в самые глаза Горшенина смотрела темная глубина меж грудей… — красавица!

Ничего не сказал. Слишком близко она стояла, слишком редкостной, дорогой с первого раза объявилась Горшенину женщина. Отшагнул.

А к ней вышел парень, рослый, в зюйдвестке, — моряк какой-то. И она пошла по палубе с моряком, повиснув рукой на его плече и напевая грустно и озорно:

Не забудет Горшенин песню. Он пробовал петь ее Таюшке, но та сказала: «Была у волка песня…» И Горшенин замолк. Но про черемуху да про калину красную помнил всегда. И помнил еще, как с пристани в воду упал какой-то пьяный или так, неосторожный, и моряк в зюйдвестке прыгнул за ним с парохода.

Ушел белый «Ямал», увез красавицу и отважного моряка. Но осталась на берегу с Горшениным женщина. Берег Горшенин женщину, мечтал взять за руку, усадить в ходкую белую лодочку, увезти на пустынный остров. И кого-нибудь от смерти там спасти. Мечтать да красить — это он любил.

Что же вышло из мечты?

Эта — шалава. Тот — бабник, подлец. Сначала не верилось, что остался на вымечтанном острове один, хотя уже упрекал начальника: «Остров я, отрезанный». Начальник соглашался, и странно — в этом было нечто от души. Бодрел Горшенин. Но все чаще и чаще раздражало, что поганенько, противно был смазлив усатый цуцик. И однажды, увидев, как начальник со вкусом, шевеля губой, раздавил клопа и понюхал окровавленный палец, Горшенин сразу возненавидел его. Отвернулся.

Жить сначала — хватит ли сил? Может, вредничает Горшенин?

Он рассуждал: «Что такое — клоп? И как это можно через глупого клопа невзлюбить живого человека?»

Но глянув в сытое лицо жены, почужелое, немилое, кипел душой и змеем шипел:

— Не стерплю! Ш-шалава.

…— Греби! — Горшенин повел веслом. Ангальский мыс уходил в потемки. Вышли в русло — началась зыбь, душегубка замотала носом.

Горшенин тряхнул отяжелевшей головой, освобождаясь от мыслей.

— Придешь, стало, к Катерине? — спросил он опять, озирая черную заволочь в небе: «Хлебнем, пожалуй!» — А ты приди. Тебе к Катерине бы сердцем прирасти.

— Не учи, старик. Борода, как веник, а туда же — про сердце.

— Да я не учу. Греби, чего прокис! Бабник какой… Курит Раиса, нахлебаешься!

— Раз — и водолаз…

— Сопляк! Стиляга! Греби, дождь идет!

Душегубка испуганно рванулась вперед, заиграла на волнах, и Алешка раз-другой промахнулся — ударил веслами по воздуху.

Навстречу двигалась темная стена, уходя верхом в небо, а внизу — упираясь в белую рвань, — будто гонит по реке простыни, наволочки, кружева. Нашла — упала. Дождь и снег. Вот разбежались волны, вычернив провал, душегубка ухнула в это скользкое темное ртище, крутнулась там и понеслась назад, к Ангальскому. Горшенин резал волны на крутой искос — и то гребец, то кормчий подлетали над рекой поочередно, с вывертом.

Навстречу шла береговая отмель. На ней ходило стадо бурунов с бело-желтыми косматыми головами. Не приведи судьба оказаться в этих бурунах — на отмели глубины метра два, а то больше.

Алешка обрадовался сдуру:

— Смотри, старик, мелко!

— Я те дам старика… хо-хо-хо, — опасно хохотнул Горшенин. — Утонуть боишься?

— Мелко, старик! Не утонем!

— Я те дам старика… Гад! А-а-а… Хватит с меня и начальника!

Горшенин ковырнул веслом из-под кормы.

— На тебе мель!

Душегубка накренилась — и понеслась боком на отмель. Вскипая белыми волосами, за нею кинулся трещащий бурун. Хрясть! — настиг и взорвался. В клочьях расхлестнувшейся волны исчезло все: Алешка, лодка, Обь…

Горшенин забормотал:

— Как это я… я что? Я что это!..

Алешку вышибло в воду, и теперь он кричал где-то за бортом. Горшенин пополз по лодке.

— Иду я! Иду! О-о-о, прости гада…

Он поднялся — хотел подать руку, — но ударило волной, ноги заскользили, и, промахнувшись рукой мимо борта, он упал на острый штырь уключины. Сначала резануло по глазам, но тут же боль утихла, отхлынула и, опускаясь в мягкую темноту, он обхватил себя руками и подогнул ноги…

Бродила синяя сумеречь. Небо снижалось. Было глухо, немотно — без эха, без теней.

В тальниковом закуте, нацелив кверху бороду и выпуклую грудь, лежал Горшенин. Алешка ухаживал за ним, навяливал курева, воды.

— Оживешь, старик… Люблю бравых ребят! Я было, струсил, похлебал маленько, а потом стало мелко… Оживешь!

— Оживу, — хрипел Горшенин.

Проходил прорабский катер, высадил на Ангальском своего человека. Человек сидел в избе, с Таюшкой, выходил иногда, предлагал доктора. Не добившись толку, шел в избу.

Ближе к вечеру Горшенин зашевелился. Позвал жену:

— Таюшка! Иди. Пришла? Я что скажу: замрешь ты у меня, плохой я стал… И — отпускаю. Ты пойдешь к нему? Ты — пойди. Пойдешь?

— Ну… пойду.

Горшенин подумал. Вздохнул.

— Иди. Это — не ты. Ошибся я. Иди… Пошла?

— Я пошла. Прости.

— Пропади ты! — Горшенин, дернувшись бородой, сплюнул лежа и начал медленно подниматься.

…Ангальские бакены вспыхнули вовремя. По Оби шли суда. Горшенин смотрел на них, кривясь лицом — в слезах, в улыбке ли, — не поймешь из-за усов и бороды. Грустная тень пала на лицо его, сомкнулись брови, как у людей, решившихся ждать.

Чего он ждал?

Человеку, забредшему на Ангальский, он рассказывал, как спасал от смерти людей. А если являлся Алешка, что случалось странно часто, и горланил: «Здорово! Дубинадзе… Люблю бравых ребят!» — Горшенин отодвигал в сторону кисть, совал пальцы под цыганский ремень и в десятый раз рассказывал о том, что есть на свете белый пароход, который где-то ходит, но непременно вернется.

ЗОЯ ПРОКОПЬЕВА

Родилась на Тоболе в селе Белозерка Курганской области. Пятнадцать лет работает на Челябинском металлургическом заводе художником-оформителем. Печататься начала в областных газетах в 1962 г.

ГОСТЬЯ

Он открыл дверь и далеко выставил фанерный ящичек с ручкой, выкинул садок для ловли мальков, удочки, старую телогрейку и, резко подтянувшись на руках, сел на высокий порог землянки. После недолгого тревожного сна на нарах он глубоко вдохнул прохладный воздух и, ослабев, пришатнулся плечом к колодине…

Цвели липы. Он не был сентиментальным, но когда зимой ему снился запах цветущих лип, подступала тоска. Вспоминал озеро, ласковое в солнечные дни, прозрачное, так что видно, как клюет рыба, но и коварное, когда подкрадется из-за гор ветер, дунет, и через пять минут черные волны катят и катят белую стружку. И еще он тосковал об этой землянке на взгорке под липами, где, выпив, воевал со своими думами о прошлом, о теперешней жизни и пел любимые песни военных лет. И никто ему здесь не мешал, как дома, в городе, где последнее время он непрестанно ругался с домашними и все чаще и чаще искал повода выпить, да так, чтоб забыть о войне, обо всем связанным с нею и о жене, бросившей его, безногого, с двумя дочерьми. Но, выпив, еще острее чувствовал себя ничтожным и никому не нужным…

…А липы цвели. Он поднял глаза от своих красных веснушчатых рук, исколотых плавниками рыб, и посмотрел вокруг. На западе, в предутренних сумерках, смутно вырисовывались очертания синих гор, в небе дотлевали последние самые крупные звезды. А прямо над протокой, заросшей камышом и стрелолистом, мягко лежал пепельно-белесый туман, из которого тускло темнел нос плоскодонки, да с острова, неряшливо обвисая мокрыми ветвями, тянулась над водой единственная береза. За ней рос молодой липняк.

На этом самом большом острове никто не ставил палаток, на нем была вечная сырость, и жили мыши, а зимой рыжие лисы, да изредка в поисках кормежки забредали по глубокому снегу лоси.

По тому, как седела от росы трава и дымилась паутинным дымком вода, он понял, что день будет солнечным и теплым. Запер землянку и начал спускаться к лодке, перекидывая вперед рыбацкие снасти и оставляя за собой широкую изумрудно-зеленую полосу в примятой росной траве. Устроившись на корме, подвернул мокрые рукава старого вельветового пиджака, снял марлю с фанерного бочонка — несколько мальков плавало наверху — выкинул их и сменил воду. Потом сильно оттолкнулся веслом от серых осклизлых камней, выложенных для причала, и стал неторопливо, перемахивая веслом с борта на борт, выводить лодку из протоки на чистую воду.

Где-то здесь, в камышах, еще спали выводки диких уток. Ранней весной он кидал им хлебные крошки, остатки вареной рыбы, а потом они, осмелев, подплывали к нему сами и жадно хватали из рук картофельную кожуру. Он смотрел в их торопливые глаза с отсветом бликов костра и понимал, что даже эти пичуги не принимают его всерьез как человека.

Начал блекнуть туман. Резче проступили очертания гор. Над остроконечными пихтами на мелких островках показалось солнышко и подрумянило на отвесной скале белые корпуса дома отдыха…

У него было несколько любимых мест для рыбалки. Чаще всего он кидал якорный камень в этом большом круглом затоне, откуда в случае непогоды можно было без риска добраться до любого островка и переждать там. Наконец, он поставил лодку метрах в двадцати от берега, выкинул глубомер — восемь метров, размотал лески и насадил первых мальков. Окуни здесь ловились добрые — больше ладони. Он не любил эту жадную рыбешку, но ловил, потому что ловить ее было легче, чем, скажем, леща или линя. Окунь хорошо клевал на малька и на свежие кусочки чебачиного мяса. За день он налавливал килограммов до десяти и продавал дачникам, туристам, а когда некому было продавать, солил, коптил и сушил для себя. Местные рыбаки прозвали его Костя Окунь.

Когда-то, давно, еще в детстве, его дразнили Телега, из-за фамилии Телегин. На фронте, попав в окружение, дружок Степка Тараканов хрипло кричал: «Куда ты прешь свой пулемет, куда? Утонем все в этом чертовском болоте. Брось, говорю! Вот Телега!..» А сейчас Анна, старшая дочь, хилая никудышная бабенка, успев к тридцати годам народить пятерых парней, озлобленная на вечные нехватки и калеку мужа, попавшего в медеплавильном цехе в аварию и ставшего теперь инвалидом, вгорячах тоже обзывает отца скрипучей развалиной или старой телегой.

Вторая дочь, Варька, окончила медицинское училище, работает в деревне фельдшером, жалеет отца, зовет к себе жить, шлет сестре деньги и гостинцы племянникам.

Он как-то сказал дочери:

— Анна, отошли Варваре обратно деньги. Молода, одеться бы ей…

— Чего-о? — удивилась Анна. — Нечего ей фуфыриться! Вот еще выдумал! Да я завтра же напишу — пусть Ванюшке пальто купит. В чем он в школу пойдет? Подумаешь, ей одеться надо! А меня кто одевал? Кто?!. В фуфайке, в чунях замуж вышла…

— Анна, пойми наконец! Ну что я мог? Ты же знаешь…

— Да я что, я ничего, отец… — Сникнув, сморгнула слезу и отвернулась.

…Он уже устал думать и смотреть на поплавки — клев кончался. Солнце палило спину. Можно было пристать к берегу и сварить уху. У него всегда была в лодке тренога с крючком из толстой проволоки, котелок, сырая картошка и лук под сухим сенцом в носу лодки. Лук он любил особенно. Раздавливал, разминал луковицу, густо макал ее в соль и, вытащив из кормы припрятанную бутылку водки, плескал на дно большой алюминиевой кружки, закусывал луком, хлебом, тоже густо посыпанным крупной мокрой солью, потом ел уху.

А после, сползав в кусты, ложился, подстелив фуфайку, на спину и смотрел в небо или скашивал глаза и видел в зыбком голубоватом мареве горы, синеющий пятнами сосновый лес на этих горах, а еще ниже — воду и на земле, около себя, осмелевших мышей. Он кидал им крошки хлеба и наблюдал, как жадно, опасливо оглядываясь, они перебегали от кустика к кустику, ныряли под палые сухие листья и осторожно высовывали черные пуговки носа. И не было у него теперь ничего лучшего, кроме этих вот часов жизни, проведенных у озера. Иногда он вспоминал себя молодым, как ходил с отцом на охоту за эти горы, нырял и распугивал рыбу в озерах и как голубил девчат ночами, как работал в медеплавильном, познакомился с Катериной, женился. А потом была война, и он убивал людей, ранили и его, но он выжил, не важно какой, но выжил. И еще раз он выжил, уже после войны, когда ушла жена, оставив ему дочерей. Он уехал на рыбалку, напился там и, забывшись, кинулся выбирать натянутую леску да и вывалился из лодки. Хмель прошел сразу же, но на смену ему появилось отчаяние: как из ледяной воды забраться в хилую плоскодонку? Вспомнил дочерей и стал кричать о помощи. Устав кричать, разозлился на свою беспомощность, на жену и на весь жестокий мир с войнами, смертями и никому не нужными ссорами. Но жить хотелось. Он еле держался за лодку, закоченел, посинел и охрип так, что уже не мог кричать и, наконец, заплакал. Его вытащили ночью рыбаки-браконьеры.

А сейчас, что сейчас? Сейчас он половит часа два, заедет в дом отдыха, продаст рыбу, несколько рублей отложит для семьи, а на остальные там же попросит кого-нибудь купить водки, сахара и хлеба и отправится в другой конец затона, где у камышистого берега будет с интересом разглядывать, как стоят на дне, в зарослях водорослей, пестрые щуки, жирные лини, как мечутся за мальком окуни. А потом найдет густую стаю мальков, начнет выкидывать в воду садок и ловить эту мелочь, и кидать в свой бочонок. Вечером поедет домой (так он называет свою землянку на взгорке, под липами), разведет костер. Сварит тройную уху, поест. Отдохнет и сползает к туристам, что приехали вчера на «Волге» и поставили невдалеке от землянки две палатки. Он посидит с ними у костра, послушает, как они спорят и поругиваются, а подвыпив и угостив его, запоют странные, непонятные ему песни о тайге, Севере, моряках…

Ему станет неуютно и грустно у чужого костра. Он молча обидится на них, молодых, умных, уважающих себя, за Степку Тараканова, так и не вышедшего из окружения, за их погибших отцов, за Россию, воспитавшую их, и за себя, черт возьми, такого вот… Он вежливо простится и уползет к себе, и там зажжет свечу, настелет на нары старых фуфаек, допьет водку и запоет тихо и вначале неосознанно горестно, а потом громче, уверенней, свою любимую:

* * *

Назавтра, задержавшись в доме отдыха и подъехав к протоке уже в сумерках, он увидел костер у землянки и хромающего зятя у причала. Зять виновато-загадочно улыбался и прятал глаза.

— Здорово, батя! — взялся за кольцо на носу лодки и вытащил ее по прибитым волной белым лилиям на гальчатый берег.

— Здравствуй, Иван! Ты вроде в субботу обещался приехать? Ребятишки здоровы?

— Да нет, хорошо все. Я вон гостью к тебе привез. Анна выгнала, а меня что-то жалость царапнула. Садись, говорю, повидаешься…

— Ко мне гостья? Ха! Какая гостья?!

— Вон сидит.

Он выбрался из лодки и двинулся к костру. Сперва он увидел на столике поллитровую банку из-под кабачков с букетом ромашек, а затем — у костра, на чурочке, сухонькую седую женщину.

Быстро-быстро из стороны в сторону затолкалось сердце, вспотели и набрякли руки. Он тревожно захохотал.

— Катерина, ты ли?!

— Я, Костя, — сказала она, не вставая навстречу и твердо глядя в глаза ему. — Чего смеяться-то, поздороваться бы надо?

— Ну, здравствуй, Катерина! — сказал он.

— Ты почти такой же, Костя, — слабо улыбнулась она, — только глаза пропил — совсем затихли и покраснели.

— Ну что ты, я крепко живу! Посмотри на меня, какой я красивый, — он подполз ближе к ней, сел, погрел у костра ладони.

В ведре кипела и выбрызгивалась вода, весело горел сушняк под сырыми березовыми поленьями.

Он оторвал взгляд от костра и повернулся к ней.

— Ну, а ты как?

— Да вот наездилась, нажилась… Тебя увидеть захотела, девок… У Анны вон сколько уже ребят. Знаешь, она мне сказала: «Привет, маманя!» и прошла мимо, даже в дом не пригласила…

— А ты думала, она тебе ноги кинется целовать?

— Нет, я не думала так…

— Знаешь, Катерина, я забыл все и тебя забыл… Да и что ворошить старое. Я вначале разозлился, как увидел тебя, а потом смешно стало… А ты совсем постарела…

Подошел Иван, засуетился, вывалил из миски в ведро приготовленную для ухи картошку.

— Батя, где перец?

— В ящичке, в лодке.

— Давайте к столу, отпразднуем это дело. Ты, маманя, не стесняйся, будь как дома…

— Да уж спасибо и на этом.

«Ишь ты, модница, вырядилась… Кофта красная, юбочка узенькая и на высоком… Ишь ты, замерзла, поди? — подумал он почему-то с жалостью к ней. — А косы вовсе белые стали. Эк тебя. Видать, намыкалась».

От воды подбиралась ночная сырость.

— Катя, ты сходи в землянку, там фуфайки есть,надела бы, замерзнешь.

— Спасибо, у меня пальто. — Встала, взяла из люльки мотоцикла пальто осеннее, новое, модное, надела его.

«Все еще красивая, сволочь! А вот поди ж ты, вернулась ко мне!» — радостно подумал он и стал следить взглядом за чайкой, с криком хватающей из воды рыбьи внутренности.

Иван на корме лодки, на лопасти весла чистил окуней. Катерина принесла к столу капроновую сетку, полную свертков, и начала вынимать, разворачивать их, резать хлеб, колбасу, полоскать стаканы.

— Иди к столу, Костя.

— Иду, иду, — сказал он и ловко вскинулся на лавочку к шаткому, наспех сколоченному столику, отодвинул на угол банку с ромашками и стал раскрывать бутылки.

Иван приковылял с рыбой, скидал ее в ведро, подбросил в костер липового сушняка и тоже устроился за столом.

Вскоре поспела уха. Катерина начерпала кружкой в миски, села напротив мужа. Иван разлил водку в три граненых стакана, бутылку кинул в костер.

— Давай, Катя, выпьем за встречу, за молодость нашу, за девок моих, что выросли… Эх, черт! — он посмотрел вокруг. — А я вот здесь живу! Глянь, Катерина, горы какие! А небо? Вот-вот вызвездится… Озеро вон парком задымилось. Все мое! А вон вишь дворец под липами — тоже мой… Да-а… Знаешь, Катерина, а я ведь мог никогда и не увидеть всего этого. И все было бы как сейчас… — он на минуту задумался, но тут же спохватился: — Ты, Катерина, держи стакан, держи…

И сам выпил, запел:

Катерина молчала. Ее бледное лицо, острое книзу, с поджатым большим ртом и усталыми карими глазами, покрылось румянцем. Он, небритый, с красными прожилками на носу и щеках, с прильнувшими ко лбу серыми прядками волос, тайком и все больше волнуясь, разглядывал ее. Он не знал и не любил женщин, кроме нее.

— А давайте еще по одной? — сказал Иван. — Я выпью за вас. Чего там. Жизнь, она ведь такая, помотает, помотает да и отпустит. — Он отчаянно ухнул, выпил, перевернул стакан кверху дном и встал. — Я, батя, шубу твою возьму, в лодке переночую. Вишь звезды какие! Вон, в камышах, щурята играют, пойду послушаю. А вы тут того самого, поговорите… Выпейте… Я ночь послушаю. Утром часа в четыре домой уеду, а то Анна на работу опоздает.

— Давай, давай! — машинально согласился он, все думая о ней, причинившей ему столько горя.

Костер притух. Где-то трещала моторка, хлопали на воде весла и скрипели уключины, смеялась женщина. В траве на берегу попискивали и шуршали листьями мыши. Из дома отдыха приглушенно доносилась танцевальная музыка. Соседи туристы играли в карты у костра. Один пел под гитару:

— Вот такие дела, Катя, — задумчиво сказал он.

— Зябко мне, Костя, пойдем спать.

— На спички. Там свечка. Стели. Я сейчас приду, — сказал он вдруг радостно.

Она ушла, а он выпил еще и, вовсе отрезвев, глянул на горы, на просвет за ними. Вскинул голову кверху — холодные, далекие звезды в синей глубине неба. В голове зазвенело. Провел ладонью по лицу, спустился на землю, плеснул из котелка в руку воды, умылся, смочил голову и стал подниматься на всхолмок в землянку. Набравшись храбрости, спросил:

— Пустишь меня к себе?

— Твой дворец, ты хозяин, — сказала она, сжавшись под пальто на нарах.

Он накинул на дверь крючок, задул свечу и забрался к ней, жадно поймал руки…

А после, уткнувшись лицом в ее плечо, спросил:

— Ты совсем пришла ко мне?

— Не знаю, Костя… Совсем?.. Не знаю…

Он не заметил, как прошла ночь. А в дверь уже торкнулся Иван.

— Батя, я собираюсь. Пять часов уже.

— Ладно, езжай.

— Нет, нет, — вскинулась она. — Я тоже поеду. — И быстро начала шарить, искать одежду.

— Да ты что? Куда ты? — удивился он. — Я же тебя не гоню.

— Надо мне, Костя, надо… Сын у меня там, тринадцать лет…

— Ну и привезешь его после, чего ты?!

— Нет.

Он тоже оделся. Вышла она. Выбрался и он. Мотоцикл стоял уже на тропе. Иван собирал сумку. Она повернулась и, глядя на него сверху, сказала:

— Нет, Костя, прощай! Чего уж мучиться. Замужем я. Да и не та я теперь. Когда молода была, жить весело хотелось. А потом один бросил меня… Ты уж прости, что я тебя потревожила… Тоска меня мучила. А вот увидела тебя, успокоилась… Сильный ты… — она замолчала.

Затарахтел мотоцикл.

Катерина долгим взглядом посмотрела на мужа, махнула рукой, отошла и села в люльку.

— Ну, батя, счастливо! — крикнул Иван.

— Катерина, вернись! — он кинулся выше, на всхолмок, не заметил, что в росистой траве вымочил рукава рубахи.

— Катерина, слышишь?..

— Езжай, Ваня, — тихо попросила она.

Иван включил скорость, поехал.

А Костя споткнулся о куст, упал навзничь, с силой ударил по земле кулаками, вспомнил, что даже не расспросил, где она остановилась, где жила, откуда явилась, чей парень? Горько выругался. Он не успел сказать ей, что простил ее за все, что устал жить все один и лучше было бы, если б она совсем вернулась к нему, и что ни черта он не сильный. Куда уж!..

С большого смородинного листа на руку скатилась холодная капля росы. Каркнула и, захлопав крыльями, слетела с липы ворона. Осторожно, перед самым лицом, в смородинный куст пробежала мышь.

Он медленно поднялся и сел.

ОХОТА НА ЖУРАВЛЕЙ

Павел Иванович лежит на боку в копешке соломы и смотрит одним глазом, как Валя осторожно идет из леска по жухлой картофельной ботве, неся в обеих руках грузди.

Грузди крепкие, синеватые. Два дня бродил холодный туман над озером, у которого они отдыхали; осыпались листья, и чудной парень, оставленный из-за болезни при курорте работать дворником, заметал на аллеях эту желтую метель в некрасивые, неряшливые кучи.

После холода в березовых перелесках пошли грибы, и Павел Иванович, вставая раным-рано, видел теперь из окна своей палаты деревенских женщин, убегающих по росе в холодный и неуютный по утрам лесок, откуда часа через два они возвращались с полными корзинами.

Валя солила грибы в трехлитровых банках. После всевозможных лечебных процедур Павел Иванович ходил следом за ней по грибным местам, ковырял палкой бугорки и все удивлялся и сердился на себя, что такое: вроде бы пустяковое дело — найти груздь — ему не дается.

— Павел Иванович, а вы слушайте. Как хрустнет под ногой — значит, на гриб наступили. — говорила Валя.

Грибов он так и не обнаружил. Зато у корня старой березы нашел ежа. Еж приготовил себе на зиму постель из сухих листьев и укутался ими. Наивный, он, наверное, думал, что его никто не видит, а береза стояла у самой дороги, и ни травки, ни кустика рядом. Павел Иванович позвал Валю и шевельнул ежа палкой. «Пых, пых, пых…» — возмутился еж и еще больше свернулся.

— Оставьте его, — попросила Валя. — Пусть спит. Он все равно уйдет отсюда искать себе на зиму другое место — человек потревожил. Вы знаете, ежи лакомятся грибами. — Валя огляделась. — Вон, смотрите!

И вправду: у ног Павла Ивановича рос большой груздь, выставив из-под палых листьев белый обкусанный бочок. А вокруг несколько бугорков поменьше.

Это было вчера. Сегодня они пришли к ежу в гости, а его уже нет. И листьев нет. Пустая ямка.

— Пых, пых, пых… Ушел, — смеясь, сказал Павел Иванович. Потом они сидели на золотой копешке соломы под осенним солнцем. Она рассказывала ему о себе. Работает на железнодорожной станции, в небольшом городке на Урале, осмотрщиком вагонов, муж разбился на мотоцикле, а она с двумя детьми живет у свекрови, желчной ворчливой старухи.

А Павел Иванович, понимая, что между ними никогда ничего не будет, радуясь тому, что и она поймет это, рассказал ей, что женат на великолепной женщине, растет дочь, и он тоже с Урала (назвал ей областной город, металлургический завод), работает слесарем, хотя он им никогда не был и не видел этого завода, а в городе бывал только проездом. Не хотелось ему говорить, где работает. Что одинок — тоже. Он видел по ее тихим синим глазам, устремленным на его руки, словно она поверила.

Одевался он хорошо, но на нем, длинном, костистом, все сидело как-то неряшливо, а когда ходил, одно плечо было выше другого. Пальцы длинных рук исколоты, исцарапаны — плоды его единственного увлечения — сада. Жизнью он был доволен. Сам выбрал жизнь ученого, все годы стремился к своей цели и вот, наконец, к тридцати четырем достиг желаемого, но остался одинок. Жил отшельником: лаборатория, помощники и дом под горой у озера, тихий и одинокий, с садом, каких, казалось, не видел ни один садовод. У него было любимое место отдыха — деревянный плотик у большого серого валуна. Павел Иванович часами сидел на этом плотике, думал, разглядывал водоросли. Иногда к нему подплывала огромная щука, лениво шевелила плавниками и смотрела на него, а он на нее. Все было привычно, размеренно, и он уже не представлял в своей жизни никаких перемен, кроме работы. Только одно утешение — пройдет много лет, и когда уже не будет его, о нем заговорят и начнут писать, — вот там-то он отдыхал, о том-то думал, хотя кто знает, о чем он думает сейчас. Может быть, ему нестерпимо хочется поцеловать эту вот женщину с длинной каштановой косой, с тихими синими глазами, а может быть, пуститься вскачь, лазить по деревьям, пугать птиц, убегать на деревенские вечеринки, а потом, ежась от холода, сидеть до утра на каком-нибудь бревне под плетнем с девчонкой, похожей на Валю, целовать ее и слушать собак, утренних петухов, а потом дождаться зари и не знать, что где-то есть приборы и камера, которые ждут его, ученого XX века…

От соломы шел дурманящий хлебный запах, и у Павла Ивановича закружилась голова. Он встал, встряхнул плащ, снова постелил и сел. Валя опустилась рядом.

— Вы знаете, Павел Иванович, я сегодня отпросилась у главврача на два дня, хочу съездить в деревню к отцу с матерью. Тут совсем близко — сто двадцать километров. Девяносто пять на автобусе, остальные пешком.

— Почему же пешком?

— Наша деревня на границе трех областей, и ни одна из них не берется делать туда дорогу. И хорошо!

— Что же хорошего? — удивился Павел Иванович.

— Там бор… Начнут строить, вырубят сосны. И станет не тот лес. А мне единственно, что и нравится в нашей деревне, так это дорога к ней по лесу. Представьте: высоченные старые сосны — и неба-то не увидишь, а если свернешь с тропы — не пройдешь сквозь густой подлесок из зарослей дикой малины, вишняка, боярки и, самое смешное — хмеля. Тайга! А сама деревня в солончаках, в распадке между двух озер. Одно голое, в белой каемке соли по берегам, другое пресное, заросшее камышом. Там много дичи, рыбы, ондатры…

Он подумал, что хорошо было бы побывать в деревне, посмотреть, как живет народ, послушать его самое сокровенное, наболевшее и, наконец, увидеть тот лес, к которому стремится эта женщина, очевидно, каждый год, чтоб высказать ему боль свою и набраться новых сил. Русская душа — загадка. Что тебе надо для радости?

Он вспомнил себя двенадцатилетним заморышем-детдомовцем в незнакомом селе Белозерка, куда их завезли в войну, и женщину, добрую и всю какую-то никлую от горя и работы.

Однажды в поисках еды он забрел на ферму и по запаху вареной свеклы пришел в маленькую скособоченную избушку. Долго стоял у двери и смотрел, и глотал воздух с вкусным паром от котла, в который женщина, стоя спиной к двери, резала и кидала красную свеклу. Позднее он узнал, что этой свеклой кормили телят. Вот женщина повернулась, чтобы отставить ведро и взять другое. Ему никогда не забыть, как она крикнула:

— Господи! Деточка! Да что с тобой?

Он был так слаб, что уже не соображал и говорить-то не мог, только привалился к колодине и все глотал воздух. Она засуетилась, схватила его, провела и посадила на лавку, налила в кружку свежей пахты, протянула ему. Он захлебывался, пил большими глотками, словно боялся, что отнимут. Выпив, долго вылизывал кружку.

В маленькое чистое оконце неистово лезло оранжево-золотое солнце, на подоконнике ползали еще вялые мухи, и было видно, как пролетали с крыши блестящие капли и гулко шлепались на завалинку. Шла весна сорок четвертого года.

Женщина принесла бидончик, налила еще пахты. Какое счастье пить эту густую пахучую жидкость. Потом женщина захватила черпаком свеклы, вывалила ее перед ним на стол и ушла за перегородку. Обжигая и пачкая пальцы, он ел свеклу и слышал, как женщина там сморкалась. Через некоторое время вышла с красными опухшими глазами, сняла с него мокрые ботинки, повесила у плиты.

— Мамка-то есть?

Он, силясь открыть полный рот, покачал головой.

— А батька?

Снова покачал.

— Сиротка, значит?

— Не-е…

— А кто ж есть?

— Генка, Колька, Вера Сергеевна… Много…

— Как звать-то тебя?

— Павлик.

— Ну вот что, Павлик, приходи завтра сюда, а сейчас бери еще свеклы своей родне…

— Спасибо, тетя!

— Зови меня тетя Поля. А в школу ходишь?

— Хожу.

— В какой класс?

— В седьмой и восьмой.

— Сразу в два?

— Я бы и в десятый пошел, да Вера Сергеевна говорит: не торопись. И так истощение. Я болел…

Назавтра она принесла ему целую брюквину, свежей моркови и два яйца. Морковь он съел, а яички и брюквину оставил Вере Сергеевне: она стала сильно кашлять и уже не смеялась.

К тете Поле он стал ходить часто. Помогал ей таскать воду в котел, мыть и резать свеклу. А в последний день занятий он пришел рано утром и сел тихонько в уголок у двери.

— Что ты, Павлик?

— Умерла Вера Сергеевна!

Ему не к кому было пойти с таким горем, кроме этой женщины. А вскоре их увезли в Курган.

* * *

Павел Иванович откинулся на спину в солому и вдруг сказал:

— Солнце и жизнь! И до чего ж хорошо жить, Валя!.. Можно я вас поцелую?

— Можно! — засмеялась она.

Павел Иванович рывком сел и поцеловал ее. Дрогнули выгоревшие ресницы.

— Ой, что это вы?..

Она испугалась так забавно, что Павел Иванович расхохотался.

— Вы, наверное, не думали, что такой сухарь может поцеловать?

Она отвернулась.

— Валя, можно я поеду с вами? Вы не беспокойтесь, родители не подумают о нас ничего плохого. Мне просто хочется проехаться на автобусе, посмотреть ондатру, половить рыбу, поесть ухи…

Говорил, и ему казалось, что никогда больше не приведется побывать в этих краях, так напомнивших ему детство, военное время и женщину, спасшую от голода. Просто не будет времени.

— Да кто ж вас отпустит?

— Я попрошусь. Например, к какой-нибудь тете.

* * *

В районном городке они пересели на другой автобус. До отхода автобуса Валя успела сбегать в магазин, набрала полную сетку каких-то свертков, платков, кофточек.

А Павел Иванович в буфете вокзала накупил вина, яблок, конфет, колбасы и пирожков на дорогу.

В автобусе вместе с ними ехали механизаторы, как после выяснилось, с Кубани. Убрали хлеб в Казахстане, а теперь едут в Тюменскую область. Все были навеселе.

— Настюшка-то моя, поди, мается одна, — говорил красивый большеглазый мужик в мятых брюках, в сетке, пристраиваясь головой на плече у товарища. — Она-то мается, а я тут как король: спи сколько захочешь, пей. Слышь, Костя, а может, написать Настюшке, чуток денег бы на беленькую?

— И-и… Жди от твоей Настюхи. Тигра…

— Ну-ну, она у меня человек! Вот напишу: шли денег. Враз телевизор продаст, а вышлет.

— Ага, продаст. Жди, — усомнился Костя.

— И продаст!

Пассажиры смотрели на него, смеялись, но по-хорошему. А он, раздумав спать, выпрямился.

— Нет, Настюха у меня человек!

Автобус качался на ухабинах. Кругом поля, поля уже голые, со скирдами соломы. Впереди полоска желтеющего леса.

Валя держалась за поручни переднего сиденья и смотрела на мужика, который, завладев вниманием слушателей, доверительно рассказывал полной, круглолицей колхознице, что взял свою Настю в жены с тремя детьми да «вместях» троих нажили.

— Сильная у меня баба Настюшка! Правда, Костя?

— Ти-игра! — пьяно ухмыльнулся Костя.

— То-то. Как выпить не на что стало, так Настюшку вспомнил, — желчно сказала пожилая чернявая бабенка, жуя сухого карася и держа на коленях пустую корзину из-под ягод. Очевидно, приезжала к поезду продавать лесную вишню.

Павел Иванович смотрел в окно. «Сплошная Азия! Расея матушка! И как мало еще сделано в этих просторах! И успеем ли?..» Сразу же подумалось о ненужности этой поездки, и вообще поездки на курорт. Но настояли врачи: устал, в отпуске давно не был. Из многих мест этот курорт выбрал сам — ближе. И не особо модный. В деревне, не на юге.

Автобус качало. Навстречу теперь бежали телеграфные столбы. Кое-где стали попадаться еще не скошенные, ярко желтеющие поля пшеницы, овса.

Когда Тимофей с Костей вышли на большак и пошли в сторону чуть виднеющейся из леска деревни, как будто меньше стало света в автобусе. Все тотчас же замкнулись в себе, в своих мыслях, и не хотелось уже разговаривать и смотреть друг на друга.

— Нам еще ехать километров десять, — сказала Валя.

Павел Иванович тут же вообразил, как идут они по лесу, рвут яркую, сочную вишню, находят хорошую поляну, садятся отдохнуть. Но сквозь все эти мысли перед глазами все стояла незнакомая Настя, русская женщина, мать шестерых детей. И больно стало ему, что нет у него такой Насти и, наверное, не будет. И никогда он не подкинет вверх крохотное тельце своего малыша.

Он смотрел на поля, в милое голубое небо, на неподвижно парящего ястреба, и было жалко чего-то, и томилась душа от непонятной ему радости.

Опять остановился автобус. Шофер встал и, разминаясь, заявил:

— Воробушки.

— Идемте, Павел Иванович, — сказала Валя, вставая. — Наши Воробушки.

Они подождали, пока уйдет автобус, и, оглядевшись по сторонам, Валя повела его прямиком к лесу по жесткой, потрескавшейся земле с мясистой травой солянкой.

На опушке леса, в осиннике, стал попадаться вишняк, боярка, яркий крупный шиповник. Павел Иванович быстро освоился в лесу. Через заросли, оплетенные хмелем и паутиной, он добирался до спелых тяжелых вишен, рвал их в ладошку, прижатую к груди, и нес Вале. Валя уходила далеко. Он догонял ее и шел следом. Дальше рос кедрач и кое-где веселенькие березки. Потом выбрались на дорогу с засохшей тележной колеей, прошли немного и, решив пообедать, свернули в тень высоченной сосны. Под ней было столько опавших иголок, что нога ступала бесшумно и сидеть было мягко.

Павел Иванович раскинул плащ.

— Садитесь! — Развернул свертки с продуктами, раскупорил бутылку «Токая», нарезал хлеба, колбасы и обтер яблоки.

Валя села на плащ, потом перекинула косу за спину и легла.

— Господи, хорошо-то как!

— Давайте за «хорошо»! И за этот лес! — он протянул ей стакан и яблоко.

— И еще я выпью за вас, Павел Иванович, — сказала она, приподнимаясь.

— Можно и за меня, — согласился он.

У него то замирало, то билось сердце. Было жарко, и дрожали руки, и хотелось лечь рядом с ней, придвинуться… И не мог. Не смел. Просто ему было стыдно.

Она лежала на спине, думала о чем-то или вовсе не думала, но смотрела вверх на чуть качающиеся верхушки встретившихся в одной точке сосен. Неожиданно насторожилась. Встала. Прислушалась.

— Летят журавли! Слышите, журавли летят!

Павел Иванович услышал знакомые гортанные звуки, рванулся на дорогу, где просвет был больше. Крик ближе, ближе, и вот уже летят низко над лесом.

Они оба, запрокинув головы, смотрят в небо и долго не могут прийти в себя после охватившего душу тревожного чувства.

А крик дальше, дальше…

К вечеру они вышли из леса на взгорок. И Павел Иванович увидел в междуозерье деревню, а по дороге к ней стадо коров. Над озерами метались и кричали чайки.

Валя подвела его к шелковистым от ветра и времени узорчатым воротам с тяжелым железным кольцом на калитке. Дом пятистенный из могучих бревен, почерневший и обросший у завалин коротким зеленым мошком. Во дворе под одной крышей хлев для скота и амбар. А вокруг него сушатся на шпагате караси. У крыльца мотоцикл с коляской. В коляске мокрые сети.

Из амбара вышла полная широкая женщина, вначале мельком взглянула, потом бросила пустое ведро, всплеснула руками:

— Батюшки, никак Валюшка приехала?! — кинулась к дочери. — Кровушка ты моя!

Из дома выскочила румянощекая девушка, тоже с косой, похожая на Валю, рослая, загорелая, кинулась к ней, закружила на месте.

Павел Иванович смущенно стоял в стороне.

Женщина цепко оглядела его с ног до головы, дернула Валю за платье:

— Не зять?

— Это Павел Иванович. Вместе отдыхали. Вот… Со мной пешком шел. Знакомься.

Женщина пригладила волосы, чуть седые, на прямой расчес, спрятала руки под передник на животе, поклонилась степенно:

— Анна Егоровна.

— Павел Иванович.

— Молодцы, что приехали. Сейчас мы вам баню сготовим с дороги-то. Евгения, живо! Витюшка, Витюшка, Валя приехала!

— Ура-а! Куропатка приехала! — послышался из дома бас, и выбежал парень в одних спортивных штанах, высокий, смуглолицый, темноглазый и светловолосый. — Ну, куропаточка, дай я тебя обниму. — Схватил Валю, потискал, приподнял и бережно опустил.

— Витька, Витька, сдурел! — хохотала Валя и крепко обнимала брата за шею. — Медведь! — оттолкнула его, оглядела. — Ух, как ты вымахал за два-то года!

Витька повернулся к Павлу Ивановичу.

— Простите, я — Виктор, здравствуйте!

— Здравствуйте, Виктор! — сказал Павел Иванович, радуясь встрече и этим людям, видимо, жившим очень дружно и весело.

— А это мои однокурсники, друзья: Леонид Ступин и Яша Фальков, — сказал Виктор, кивнув на крыльцо. Там стояли два парня, тоже в спортивном, тоже рослые, один с модной черной бородкой, другой с русым ершиком, в очках. Оба с любопытством посмотрели на Валю, отвели взгляд, кивнули Павлу Ивановичу и снова, как по команде, уставились на гостью.

Виктор распахнул ворота, выбросил на обвязку амбара сети из коляски.

— Я за батей, на ферму. — Включил зажигание, схватил мотоцикл, как быка за рога, вытащил за ворота, сел и лихо рванул с места.

— Ах ты батюшки, Витюшка-то уехал! Яша, голубчик, заруби хромую утку, — попросила Анна Егоровна.

— Может, вон Ленька?

Ленька уничтожающе глянул на Яшу, степенно, как и подобает бородачам, спустился с крыльца, взял топор и пошел в угол двора.

— Павел Иванович, пойдемте в огород, там, наверное, дыни есть, — заговорщицки прошептала Валя и, взяв его за руку, повела за собой.

— Жень, тебе дров наколоть помельче? — спрашивал кто-то за плетнем.

— Нет.

— Да ты не злись, Жень?

— Я не злюсь. С чего ты взял?

— Слышь, Жень, а что этот профессор вам тоже родня?

— Прям уж и профессор! С чего ты взял?

— Глаза умные.

— У собак тоже умные…

— Ну вот, темнота. Я тебе уже сколько раз говорил: брось ты свой курятник. Езжай учись.

— Не. Не поеду. Скучно в городе. Все куда-то торопятся, толкаются. Духота. Грохот. Не. Не поеду. Выйду замуж за какого-нибудь пастуха-пьяницу и буду курей разводить. А что, скоро курятник раз в десять больше построят!.

— Слышь, Жень…

— …Вот смешные, — сказала Валя. — Мне Витька писал, что сестренка влюбилась в этого студента бородатого. А он в нее — нет.

— Молодость! — сказал Павел Иванович. — Все пройдет.

— Какая молодость? Это дурость! Я тоже шестнадцати лет влюбилась в нашего агронома. Все девки в него влюблялись, ну и я тоже.

Валя наклонилась над дынной ботвой, сорвала дыню.

— Давайте нож!

Сели на огуречную грядку.

«Все пройдет, как с белых яблонь дым…» — вспомнилась есенинская строчка. — «И у меня скоро все пройдет, разъедемся», — подумалось ему.

Он взял протянутый Валей ломоть дыни.

— Валя, сколько вам лет?

— Двадцать шесть.

— Серьезно?!

— Да. А что?

— Я думал лет тридцать с лишним.

— Ну что вы?! Когда мне будет тридцать, моему Валерке уже пойдет двенадцатый.

— А мне уже тридцать пять… — вздохнув, сказал Павел Иванович.

Где-то мычали коровы. Позванивал колокольчик. По улице протарахтела телега. Издалека приближалось жужжание мотоцикла. Горький дым обволакивал деревню.

— Павел Иванович! Идите с ребятами в баню! — крикнула Анна Егоровна.

После бани Анна Егоровна поднесла ему кружку домашнего пива. Он удивился полированной мебели в доме, телевизору, книжной полке, мягким креслам с резными подлокотниками, кухне с водопроводом и резным лавкам, тоже отполированным под красное дерево, вкруг раздвижного стола.

Потом, уже затемно, Витька привез отца. Когда тот умылся наскоро и переоделся, Павел Иванович увидел молодого мужчину в сером лавсановом костюме, в белой рубашке, сильно загорелого, темноглазого, светловолосого, с короткой стрижкой. «Ребята обсовременили», — подумал Павел Иванович.

— Степан Разин, — отрекомендовался хозяин. — Да вы не удивляйтесь, у нас полдеревни Разиных, есть Пугачевы, есть и Марлинские. Куда мне до вожака Разина — я плотник. Сын вот разве в люди выйдет? И то — какой из него вожак, в институте дорос до комсорга курса и остановился. Пойдемте покурим, пока на стол собирают.

Павел Иванович согласился.

— Значит, вы вместе отдыхали с моей дочерью?

— Вместе.

— Это хорошо! Она рассказала мне про вас. — Он провел Павла Ивановича в комнатку с открытым в сад окном, с низкой кушеткой, обитой зеленым, и головой лося на стене, мастерски вырезанной из дерева.

— Ваша работа? — спросил Павел Иванович.

— Моя. Балуюсь вечерами.

— Великолепная голова!

— Ну, бросьте! Разве это великолепная? Завтра, если у вас будет желание, я покажу одну вещицу. Может быть, я пристрастен… Но она мне самому нравится…

Павел Иванович понял, что перед ним художник, каких все меньше и меньше на Руси. Ведь резьба по дереву становится такой же диковиной, как русская тройка.

Позвали к столу.

Ребята приоделись в белые рубашки и настраивали магнитофон. Женя и Валя помогали матери расставлять тарелки. И снова Павел Иванович удивился и белой скатерти, и хрустальным фужерам, ножам и вилкам, закуске и пузатому самовару, и льняным салфеткам с петушками в уголках.

Все уселись за стол. Пошли тосты, усиленное потчевание Павла Ивановича, разговоры, танцы. И вот уже кто-то на кого-то шикнул, выключили магнитофон, и старший Разин запел:

Поддержала Анна Егоровна, подпели ребята один за другим. Младший Разин принес гитару, и полилась могучая песня, много раз слышанная Павлом Ивановичем, но тут всколыхнувшая душу ему совсем по-новому. Казалось: несет его не челн по Волге-реке, а тройка, степью, по белым снегам-сугробам несет, и он не может остановиться, и бьется сердце, мечется, вырваться хочет…

Потом, за полночь, Павел Иванович вышел на улицу и сел у амбара на поленницу дров.

Где-то совсем рядом свистели сверчки. Было слышно, как ворчали во сне куры. Вздыхала корова. Прошли Яша с Ленькой. Приставили к амбару лестницу и залезли на сеновал. Повозились там.

— Лень, как тебе Витькина сестра?

— Сила!

— А Женька?

— В свояченицы сойдет!

— Она ж по тебе сохнет!

— Пусть сохнет!

— Дурак-человек!

— Она еще десятерых полюбит. У нее же ума нет.

— А у тебя есть?

— Есть.

— Сократ…

Помолчали.

— Лень?

— Что?

— А этот дядя, что с ней приехал, на журавля похож.

— Похож, но чувствуется эрудит.

— Лень?

— Ну?

— Что-то Витьки долго нет?

— На сестру смотрит.

— А чего он на нее смотрит?

— Сходи, спроси.

— Лень?

— Да чего тебе?

— А она мне нравится!

— Кто?

— Валя!

— У нее двое детей.

— Ну и пусть!

— Сделай завтра предложение, а сейчас спи, у меня звенит в голове.

— Это от ума.

— Иди ты…

Павел Иванович сидел и смеялся. Потом стал думать о работе, о разросшемся саде, об озере и огромной щуке в нем. Щука плавает у самого валуна, словно знает, что ловить ее все равно никто не будет.

Павел Иванович не спал всю ночь. Ему виделась в окно луна, жизнь на ней и его лаборатория, а оттуда чуть приблизившиеся планеты.

На рассвете тихонько подошла Валя.

— Павел Иванович, поехали на охоту?

— Поеду. Сейчас?

— Одевайтесь. Я вам принесу фуфайку и сапоги резиновые.

Выехали затемно. Витька вел мотоцикл, Валя и Женя сидели в люльке с узлом провианта, Павел Иванович сзади. Ребята ехали следом на «Яве». Вскоре остановились у болотца, у шалашика. Женщины наскоро сделали охотникам бутерброды с колбасой, а сами решили остаться и сварить часам к девяти завтрак.

Павлу Ивановичу дали старую двустволку. Он легко шагал с ребятами по мокрой осоке. Убивать он не любил. Ему просто нравилось ходить с ружьем, подсматривать повадки птиц, зверей. Первым остановился Витька. Снял с плеча ружье. В камышах крякнула и хлопнула крыльями утка. Витька стал пробираться по кочкам к воде. Только ступил в воду — проснулась стая, загомонила и с отчаянным шумом взлетела.

— Пуганые, — тихо сказал Яша, протирая запотевшие очки.

— Ничего, — успокоил Ленька. — Без дичи не придем.

Чуть-чуть развиднелось… Жидкая тучка выронила немного дождинок и растаяла. День просыпался. Над головами охотников низко пролетела в мокрый тальник сорока и затрещала там. Ленька вскинул ружье.

— Брось, не шуми! — остановил его Витька.

Павел Иванович услышал сухой треск. Вертолет? Не видно. Откуда он здесь?.. И тотчас же забеспокоился, вспомнил, что шеф предупредил его при отъезде: в случае вызова из Москвы, ему сообщат. «Но не на вертолете же?» — успокоенно думал он.

Вертолет вспугнул куликов.

— Тоже, дичь! — сказал Ленька и кинул вслед стае камень. — Уже пятнадцать минут десятого, а у нас ни одного хвоста.

Ходили долго, а солнце все не показывалось.

Направились к желтому березничку, который жался к темным соснам. Трава была густой и жесткой. Ноги запутывались в ней.

— Мясо! — дико зашипел Витька. — Ложись!

Все упали. Витька пополз. Ребята за ним. Павел Иванович поднял голову и метрах в трехстах увидел журавлиную стаю. Высокие, великолепные птицы паслись в траве. Были видны их маленькие настороженные головки на длинных шеях.

— Ребята! — позвал Павел Иванович.

Но они были уже далеко. Ему захотелось крикнуть им, чтобы не вздумали стрелять. Но не крикнул почему-то, а пополз следом.

— Курлы, курлы… — услышал он вдруг тревожный и ясный крик. Это журавли, почуяв опасность, разбежались и взлетели. Ребята вскочили, побежали следом. Выстрел. Второй…

Павел Иванович рванулся вслед, но опустились руки. Он сел. Билось сердце. На глаза давили слезы. Космос, луна, ракеты, цивилизация, а как жесток еще человек!..

Он встал, повернулся и побрел к шалашу…

Их уже ждали. Суп был готов и стоял в кастрюльке на разворошенных тлеющих углях. Позавтракали втроем, не дожидаясь остальных. Потом Павел Иванович смастерил удочку, от нечего делать забрел в воду и стал терпеливо ждать клева.

К полдню появились охотники. Ленька принес две кряквы и, полный чувства собственной значимости, положил их к ногам Жени. Женя дернула плечом и отвернулась. У Яши ружье болталось за спиной вниз стволом. Он никого не убил, только наломал букет из осенних веток березы и осины, который, смущаясь, протянул Вале. А Витька оглядел всех, загадочно хмыкнул, снял рюкзак, присел на корточки, развязал, вытащил еще живого большого серого журавля и бросил его к костру.

— Ты зачем бил журавля?! — закричала Женя и полезла на брата драться. — Дичи тебе мало? Мало?! Да?!

— Я его не бил. Я стрелял, — стал оправдываться Витька. — Подумаешь, птица!

— Сам ты птица! Глаза б мои тебя не видели. — Она схватила бьющегося журавля, осмотрела крылья, прижала птицу к груди и потребовала:

— Вези меня домой!

— Я есть хочу!

— Вези, говорю, дома поешь! — У нее стали дрожать губы.

— Ладно, Витя, поедем и мы с Павлом Ивановичем. А ребята привезут после посуду, — сказала Валя и стала собираться.

Журавль молчал на руках Жени, только сгибал и вытягивал шею, вертел головой. Ехали молча. У всех было подавленное настроение. И после, когда приехали домой, пообедали, а Женя все возилась во дворе с журавлем, не прошло это состояние.

Валя повела Павла Ивановича в комнату отца показать резьбу, но не успела. К воротам подъехал газик, и из кабинки вылез врач курорта, молодой еще, практикант, корректный Яков Адамович.

Он быстро прошел по двору, вошел в дом, поздоровался и протянул Павлу Ивановичу конверт.

— Я за вами.

Павел Иванович понял все. Сорвал сургуч. Прочел:

«Луна — Луч» готова к испытанию. Вылет немедленно. Москва».

— Валя, соберись быстренько, едем!

Он свернул конверт, положил в карман и стал одеваться.

Анна Егоровна всплеснула руками:

— Валюша, да куда же ты?

— Мама, не пойду же я пешком!

— Да Витюшка бы отвез тебя…

— Нет, мама, я еду сейчас. Напишу потом. Видишь, врач приехал. Ну, ну, не плачь. Я ж через год снова приеду.

По дороге, от крыльца до ворот, Яков Адамович шепнул Павлу Ивановичу:

— Километра два отсюда, в лесу у дороги, вертолет. Ваши вещи уже там.

— Хорошо! — отрешенно сказал Павел Иванович. Он был бледен. Глаза его, небольшие, черные, глубокие, смотрели куда-то мимо всех. Он помог Вале забраться на заднее сиденье, сел рядом. И когда уже поехали, повернулся, высунулся в дверцу машины и помахал рукой.

А ей сказал:

— Ты извини, что так получилось.

— За что же, Павел Иванович? Там, в лесу, я поняла все… Что даже и не женаты вы вовсе… А работа есть работа, что ж…

Он тихонько положил на ее плечо руку да так и не убрал, пока не приехали к вертолету.

— Ну, Валюша, прощай! Кто знает, может быть, когда-нибудь и увидимся!

— Может быть, — тихо сказала она, опуская глаза.

— Яков Адамович, я вам доставил столько хлопот…

— Ну что вы… — они столкнулись глазами и поняли друг друга.

Павел Иванович прошел к вертолету, поздоровался с пилотом, забрался и сел. Потом он еще видел на узкой черточке дороги газик, около него женщину в ярком и Якова Адамовича. А еще он посмотрел вниз и в сторону и увидел деревню в междуозерье, дом Степана Разина, и отвернулся от иллюминатора. Стал смотреть вперед, в голубое небо.

Оглавление

ПОПУТНОЕ СЛОВО

ГЕННАДИЙ ЛАЗАРЕВ

  П + М

  СЫН В ДАЛЕКОМ ГОРОДЕ

  НЕ ПОЙМАН…

НИКОЛАЙ НОВОСЕЛОВ

  КОНЮХИ

  ВОЗВРАЩЕНИЕ

АЛЕКСАНДР ПОЛЯКОВ

  ХОРОШЕЕ УТРО

  ВСТРЕТИЛИСЬ

  АНГАЛЬСКИЙ МЫС

ЗОЯ ПРОКОПЬЕВА

  ГОСТЬЯ

  ОХОТА НА ЖУРАВЛЕЙ