Кто-то плачет всю ночь за стеною [Александр Ермолаев] (fb2) читать онлайн

Ермолаев Александр  Кто-то плачет всю ночь за стеною

Все события и герои вымышлены.

Любые совпадения с реальными личностями случайны.

Совещание

…Потом слово опять взяла директриса, Ольга Николаевна.

— Последний вопрос. Что у нас по двоечникам?

По аудитории пошли недовольные шепотки. Сколько уже можно сидеть?

Директриса постучала по столу ключом, чтобы убавить звук.

— Коллеги! Давайте не будем разводить демократию, хорошо?

Учителя нехотя притихли.

— Демагогию, — поправил кто-то лениво, но директриса не услышала.

Совещание длилось уже третий час. Это было невыносимо.

Особенно тяжело было новому учителю математики, Константину Федоровичу, который в старой школе не привык к таким издевательствам над педагогами. У него заурчало в животе. Он посмотрел на часы: вторая смена начнется через пятнадцать минут. В столовую он не успеет.

Сначала Ольга Николаевна зачем-то при всех подключилась к конференции для директоров, на которой обсуждали результаты диагностических тестирований, новые образовательные стандарты и т. д. Константин Федорович не совсем понял, для чего нужно было собирать учителей, если директриса могла подключиться одна, а потом до всех донести информацию. И сидеть бы здесь тогда не нужно было лишний час. А то и два.

Это, впрочем, был не главный вопрос, который занимал Константина Федоровича. Больше всего его интересовало: кто впустил сюда школьного психолога и позволил ему выступить? Тамара Михайловна — женщина средних лет с нарисованными бровями и в очках, которые каким-то чудом держались на кончике носа, — производила впечатление вдумчивого и мудрого человека. Но это впечатление тут же рассеивалось, когда из нее вылетали слова. Никто даже не пытался вникнуть, о чем она говорит. Все лишь наблюдали. Она размахивала руками, ходила туда-сюда; покраснела, вспотела. Челка прилипла ко лбу. Под мышками образовались два черных пятна. Без звука ее выступление можно было бы принять за патриотическое напутствие.

— Коллеги! — повысила голос директриса. — Я понимаю, что все устали. Но у нас еще остался один вопрос. Давайте скорее закончим.

— Ольга Николаевна, может, завтра соберемся? Сил уже нет… — Это от учителя географии, Полины Владимировны.

— Еще вторая смена у нас! — Кто-то из физруков.

— Тем более…

— Никаких тем более! — крикнула Ольга Николаевна. — Вы думаете, вы устали? Вы сами сегодня видели и слышали, что приходится каждый день выслушивать на совещаниях для директоров. И это было еще терпимо. А приходится, знаете ли, порой отдуваться. За вас всех! За всех и за каждого! Вы в курсе, что позавчера я сидела и краснела на весь город, потому что на 72-ую школу вновь жалобу написали! Одна мамаша пожаловалась, что учителя несвоевременно заполняют электронный журнал. Я сидела, обтекала! Извинялась, клялась, что больше не повторится! А вы тут плачете, что я вас заставила одну только конференцию прослушать, бедные вы мои. Я их защищаю, как могу, а они только ноют. Спасибо за такое отношение. Очень приятно.

Наступило неприятное молчание. В этой тишине кто-то из учителей трусливо пукнул.

— Коллеги! Ольга Николаевна! — подскочила Ольга Павловна. — Мы же совсем забыли про цирк!

— Какой цирк? — удивилась Ольга Николаевна.

— Нам на школу выделили двадцать билетов в цирк! Со скидкой — десять процентов. Там еще…

— Точно! — радостно воскликнула директриса. — Коллеги! Послушайте меня! В Кемерово приезжает цирк. Через два месяца, в мае. Нам дали двадцать билетов. Коллеги! Тишина! Двадцать билетов. Для бюджетников специально выделили со скидкой. Необходимо эти билеты купить. Отказаться и вернуть обратно мы их не можем. Так что — подходите к Ольге Павловне, приобретайте. Сразу на всю семью берите. Там будут жирафы! Когда вы еще в нашей Сибири на них посмотрите!

За спиной Константина Федоровича возник шепот:

— То в театр, то в цирк. Всех же сейчас замучает, пока билеты не раскупят.

— Не говори. Слышала, кстати, в прошлый раз на филологов наехали, что от них никто не купил. Так они сбросились, купили общий билет. Коллективно выбросили его. Зато школа отчиталась департаменту, что все билеты выкупили, какие мы молодцы.

— Пиздец какой-то, простите мой французский.

— Ага.

— Господи, смотрю на нее и думаю: какая же она тупая…

— Мария Игоревна! — Директриса внезапно отреагировала на шепот. — Вы что-то нам хотите сказать?

— Да, — не растерялась та, — я хотела узнать по поводу ваших совещаний. Для директоров. А что-нибудь хорошее там про учителей вообще говорят?

По аудитории прокатился смех.

Директриса выдержала удар спокойно.

— Вы знаете, когда повод есть, учителей непременно похвалят. Вот, допустим, гимназию 17-ю… Ее часто хвалят. В прошлом году их средний балл на ЕГЭ был почти на пять процентов выше среднероссийского показателя. Похвалили. На весь город. У нас, увы, таких результатов нет.

Мария Игоревна не знала, что можно на это ответить, поэтому предпочла промолчать.

Но директриса, дабы выглядеть достойно и не смаковать свою маленькую победу, тут же вернулась к главному вопросу:

— Двоечники. Я жду.

— У меня столько же, как и в прошлой четверти, 7 «А». Самохина и Куцева, — прилетело от Людмилы Валентиновны, классного руководителя.

— И у меня так же, Теплухин. 7 «Г», — это уже от Вероники Вячеславовны.

Директриса делала записи в своем ежедневнике. Так продолжалось еще минут десять.

Константин Федорович с тоской подумал, что в старой школе по неуспевающим все данные собирали заранее.

В животе снова заурчало; Константин Федорович обреченно взглянул на часы.

— …Матросов, 9 «Г», — отчиталась за свой класс Мария Викторовна.

— Подождите. Минутку! Матросов? — удивилась директриса. — Он же в прошлой четверти двоечником не был. Я думала он — все, образумился.

— Ольга Николаевна, они же с Самохиной расстались. Она хоть его немного тянула, занималась с ним.

За спиной Константина Федоровича возник знакомый шепот:

— Даже знаю, чем именно она с ним занималась, — снова от Марии Игоревны.

Ее соседка усмехнулась — устало, пренебрежительно.

Директриса этого не заметила, — она до сих пор переваривала разрыв Матросова и Самохиной.

— Как же так? Почему расстались?

— Не знаю, Ольга Николаевна. Она его бросила.

— Вот не могла она до конца года потерпеть!

Снова шум по аудитории: все обсуждали разрыв.

Директриса взяла ключ и стала стучать по столу:

— Коллеги, тишина! Скоро уже вторая смена начнется, надо успеть.

За спиной Константина Федоровича:

— Не вторая смена — так и до вечера бы нас держала.

— Это же Куча, что с нее взять.

Директриса, она же, оказывается, Куча, решила наконец закрыть тему с Матросовым.

— Ладно, раз больше некому его тянуть, пусть будет двоечником…

— Кстати, — вклинилась Лидия Александровна, — а Теребенин с Кузиной тоже расстались!

— Да вы что?

— Как?

— Серьезно?

— Не может быть.

— Они же с седьмого класса вместе.

— Они дружили? — Кажется, только Тамара Геннадьевна, старая женщина, которая уже в принципе многого не замечала, была не в курсе.

— С седьмого класса! Говорю же!

Константин Федорович снова слышит голос за спиной:

— Господи, пусть на эту школу упадет метеорит.

Все были взволнованы расставанием Теребенина и Кузиной. Директриса даже ключ отложила в сторону.

Наконец звонок для второй смены прервал совещание.

— Все свободны! — объявила Ольга Николаевна.

За спиной Константина Федоровича:

— Да чтоб ты провалилась.

Директриса спохватилась, забыла что-то важное:

— Подождите, минутку, подождите! Выпускной же совсем скоро. Господи! А Ярослава Григорьевна — коллеги, подождите, — которая всегда этим занимается, на больничном. Так что… — взгляд по аудитории, — Мария Игоревна! Поручаю вам написать сценарий и заняться организацией!

— Ольга Николаевна! — возмутилась та.

— Не обсуждается. Я уверена, вы сделаете все на высшем уровне.

Выходя из аудитории, Константин Федорович последний раз поймал голос Марии Игоревны:

— Мерзкая жирная Куча.

Так и закончилось пятничное совещание в 72-й школе.

Куча

Кучу никто не любил.

Не только потому, что она была начальницей (что уже для многих является поводом). Главная причина была в том, что Куча была не очень умна, но таковой она себя не считала. Более того, она даже не догадывалась, как к ней на самом деле относились в коллективе. Оставалось только гадать, что бы с ней случилось, если бы она узнала, что за спиной ее называют Кучей. Стоит отметить, однако, что она не была очагом зла и не являлась тем человеком, который хочет и может испортить кому-либо жизнь (не считая себя).

Директором она оказалась случайно. Порой так складываются обстоятельства, что в тот момент, когда принимаются важные кадровые решения, рядом не находится никого достойнее — и на высокие посты назначают таких людей, как Куча. А потом они закрепляются на своих местах (да попробуй их еще выгони), нарабатывают стаж, что придает им уверенности в своих действиях, и начинают даже верить в судьбоносность своего положения. По сути же — случайные люди.

Куча любила проводить беседы с новыми людьми, особенно с недавними студентами. Да что там — она просто обожала это. И Константин Федорович исключением не стал. Хотя у нового учителя математики опыт работы уже имелся — и Куча выяснила это еще на собеседовании. Тогда она сидела перед ним с серьезной миной и всем своим видом показывала, что, несмотря на нехватку учителей, кого попало она брать не собирается — ей нужны профессионалы. «Значит, вы к нам из Омска, да?» — «Из Томска». Куча глянула одним глазом в резюме, которое тогда лежало перед ней. «Точно, из Томска. Какими судьбами в Кемерово?» — «По семейным обстоятельствам». — «Ясно. Я прочла, что у вас уже есть опыт. Вы в прежней школе отработали год, это хорошо». — «Десять». — «Простите?» — «Я отработал там десять лет». Куча нервно уткнулась резюме. «И вправду десять. Подождите, а сколько же вам лет? Стойте, я сама найду». Искала она долго. «Так, вот она, дата рождения. Угу, значит, вам тридцать один». — «Тридцать три». — «Я округлила, — довольно быстро вышла она из положения, даже не допуская, что учитель математики перед ней может поставить под сомнение ее методы вычисления и округления. — Что же, хорошо выглядите. Как будто пришли к нам сразу после института». И все в таком роде. Казалось, что после того разговора очередная встреча не имела смысла, но все же на третий день работы Куча вызвала нового человека к себе. Теперь это был ее подчиненный, которому требовалось провести инструктаж.

Она стала рассказывать, как важна математика. Что это обязательный предмет на экзамене. Что и в дальнейшей жизни им, школьникам, без математики — никак: ни в университете, ни на работе. В общем, говорила все то, что и так было понятно.

При этом Константин Федорович с искренним любопытством изучал Кучу. В этот раз она выглядела по-другому. Она заметно сдала с последней встречи. Лицо обрюзгло. Глаза от какого-то воспаления ушли вглубь и напоминали две сверкающие монетки. Крупные поры. Редеющие волосы. Не должен человек себя так запускать, подумал Константин Федорович, продолжая рассматривать свою начальницу.

Но Куча не понимала причину его пристального взгляда, точнее — понимала неверно: она думала, что говорит слишком страстно и что каждое ее слово содержит вдохновляющую истину, поэтому и невозможно слушать ее без интереса.

Когда же эта пытка закончилась, то Куча попросила его об одолжении:

— У меня не получается скинуть фотографии с телефона на компьютер. Не могли бы вы помочь?

Константин Федорович согнулся над ее компьютером и обнаружил, что она неправильно использует устройство: вместо того чтобы подключиться через usb к процессору, она подключила телефон к сетевому фильтру, то есть просто поставила его заряжаться. Константин Федорович исправил эту оплошность. Куча же, внимательно наблюдая, лишь хмыкнула.

Затем Константин Федорович скинул необходимые фотографии на рабочий стол. Куча при нем открыла их, еще раз посмотрела. На них был запечатлен грузовик, из которого выгружали продукты. Константин Федорович узнал его. Он тоже по пути в школу видел этих парней с коробками, которые завезли продукты в магазинчик.

Но не успел он поинтересоваться, что стряслось, как Куча сама стала жаловаться:

— Загородили сегодня проход через дворы своим грузовиком. Пришлось втиснуться в щель, иначе не могу это назвать, между ним и магазином, чтобы пройти. Кто же так делает! Совсем о людях не думают. Я все пальто запачкала. Сейчас фотографии в администрацию отправлю, пусть магазин оштрафуют.

И на это Константин Федорович промолчал, понимая, что бесполезно говорить ей о том, что можно было обойти грузовик с другой стороны, как он и сделал, — проход там был вполне приличных размеров. Он лишь поторопился покинуть кабинет начальницы.

Однако, не ожидая от себя, он зачем-то повернулся и еще раз взглянул на Кучу. Ее образ притягивал именно потому, что был неприятным. Как большой назревающий прыщ. Она сгорбилась над клавиатурой и увлеченно стучала по ней пальцами.

Удивительно, подумал Константин Федорович, как такой человек может поучать других.

Так и ушел от нее с этой мыслью.

Куча осознавала, что не была красивой.

Много лет назад, когда Куча была маленькой (Мария Игоревна наверняка пошутила бы: когда Куча была еще Кучкой), мать дала ей совет:

— Никогда не влюбляйся в красавцев, от них одни беды. Я буду молиться, чтобы ты полюбила страшненького. Может быть, тогда ты будешь счастливой. А не как я, твоя одинокая глупая мать.

Куча выросла. Ей было сорок пять. Все эти годы она следовала материнскому совету. Но все равно она была одинока и несчастна. Она была замужем, но муж ушел от нее. Он, кстати, тоже был некрасивым. Она уже смирилась с тем, что ничего в ее жизни больше не изменится. Это ее, к слову, вполне устраивало. Но потом случилось то, что можно было назвать самой большой ошибкой в жизни.

Его звали Сергей.

Они столкнулись на лестничной площадке. Столкнулись — в буквальном смысле. Куча торопилась на работу, бежала вниз по лестнице. И внезапно на повороте ударилась в него. Так вышло, что крепкий мужчина устоял (пусть и не без труда), а вот Куча покатилась кубарем вниз.

Сергей оказался врачом, поэтому смог оказать ей первую помощь. Хотя особо она не пострадала, только губу разбила (отчего лицо было в крови), Сергей все же доставил ее больницу. По пути Куча узнала, что он приходился братом ее соседке снизу. Узнала, что он в разводе, кем работает. Еще она поняла, что если этот мужчина никогда не поцелует ее, то жизнь ее будет прожита зря.

Друзей у Кучи не было. Но это никогда ее не угнетало. Она привыкла к одиночеству. А когда совсем уж хотелось с кем-нибудь поговорить, она встречалась с матерью.

Мать была умнее и мудрее Кучи. Она до сих пор, несмотря на то что дочери шел пятый десяток, поучала ее. Но дочь, как ни странно, не злилась на нее. Она, наоборот, нуждалась в этих советах. Можно сказать, что дело было в том, что эти советы соответствовали ее представлениям о жизни и как бы подтверждали ее правоту. Или — потому что не требовали от нее каких-то кардинальных усилий. Но все было проще. Это была норма ее жизни, потому что перед матерью она не воспринимала себя как взрослого, равного ей человека. Это была зависимость. Все самые важные решения она принимала только после одобрения матери.

Вопрос по Сергею она тоже хотела решить с ее помощью.

В последнее время, правда, мать словно подменили. Конечно, сказывался возраст. Но истинная причина была в том, что она обрела новый смысл жизни. Этим смыслом стала дача.

После того как она прикупила себе небольшой участок с домиком за городом, все ее разговоры, все ее мысли, все ее сны были только о ней — о даче. Поэтому прежние разговоры с матерью по душам теперь внезапно прерывались рассуждениями о том, что бы посадить на грядке или как облагородить домик. Правда, было и хуже. Когда мать вдруг начинала злиться, что ее подруга — «Будь она проклята!» — собирается продавать квартиру и покупать себе такое же уютное местечко за городом. «Ты представляешь! — злилась мать. — А если она себе побольше участок найдет? А если дом кирпичный у нее будет! Что тогда?» Куча ничего не могла ответить. Да и не надо было, потому что мать отвечала себе сама: «Но ничего. Ничего! Я ей покажу. Я тогда в дом всю пенсию хуйну. Так и сделаю. Его так отделают! Мама не горюй будет. У меня будет самая лучшая дача!»

Куча после подобных речей стала сомневаться: стоит ли советоваться с матерью по Сергею? Норма взяла свое. Без матери, какой бы она ни была, важные решения она не принимала.

Однажды после очередного страстного монолога про «самую лучшую дачу на свете», когда Куча увидела, что мать вроде бы выговорилась и даже успокоилась, она робко заговорила о самом сокровенном.

Мать поняла ее с полуслова. Поэтому сразу спросила — хриплым суровым голосом: «Красивый?» Куча помнила правило про красавчиков и знала, что мать об этом спросит. Больше всего она боялась именно этого. Мать не станет слушать, что Сергей — мужчина ее мечты, что рядом с ним ее жизнь преобразится и наполнится смыслом. Плевать ей будет на все эти сопли, если Сергей окажется красавчиком. Но Куче нужен был совет, она не знала как себя вести, как привлечь счастье в свою жизнь. Поэтому она слегка «изуродовала» своего героя, сказав, что «нет, самый обычный». — «Не врешь? — насторожилась мать. — Что-то ты шибко краснеешь». Тогда Куча стала объяснять, что просто он отзывчивый, умный. Он врач, в конце концов. Такой вариант мать устроил. Особенно нравилась ей профессия (после этого факта она протянула одобрительное «х-м-м-м»). «Хорошо, когда в семье есть врач».

Куче было дано задание: узнать, где живет ее спаситель. Набраться наглости и отправиться его «благодарить».

«Выпить с собой возьми чего-нибудь. И сама перед этим тоже, для храбрости, так сказать. Но только — немного! Возиться с пьяной он не захочет».

Куча опешила от такого плана. Так сразу? Если не выйдет? Если спугнет его?

«У тебя уже нет времени, чтобы столько вопросов задавать, поняла? Если мужик нормальный, не больной какой-нибудь, то не прогонит». Мать подумала с полминуты, а потом добавила: «Ну а если прогонит, то ко мне вернешься. Будем вместе в навозной грядке ковыряться».

Тут она не выдержала и рассмеялась над своими словами. Громко и пугающе.

Позже она выяснила (как и велела мать), где жил Сергей, — помогла в этом та самая соседка, его сестра.

Куча долго набиралась смелости. Только после бутылки коньяка (которая, вообще-то, предназначалась для встречи) она наконец уверовала в то, что они с Сергеем были созданы друг для друга — и ничто не сможет помешать их счастливому будущему. В голове тут же возник идеальный план по завоеванию мужчины своей мечты. Куча решила накинуть пальто на голое тело, которое лишилось всех недостатков в пьяном глазу и даже выглядело эротично с этими изящными средневековыми складочками. А когда красавец Сергей откроет дверь, она признается ему в любви и кинется в его теплые объятия.

Она отправилась к нему на такси. В машине играло что-то романтичное, из восьмидесятых. Хороший знак, подумала она. Сердце ее колотилось, мысли плодились так быстро, что в голове творился хаос. Это и есть любовь, заключила она.

В подъезд она проскочила вместе с двумя мальчишками, которые, не стесняясь незнакомой тети, обсуждали чьи-то «сисяндры». Она поднялась на третий этаж и остановилась напротив заветной двери.

Куча выдохнула и медленной рукой потянулась к звонку у двери. Отдернула руку — перекрестилась; еще раз выдохнула — и наконец ткнула пальцем в черный квадратик.

Послышались шаги за дверью. Затем хозяин замер, смотрел в глазок. Затем, не спрашивая (он меня узнал, радостно подумала Куча), открыл.

— Ольга, что вы здесь…

— Подожди, Сергей. Дай мне сказать. Я понимаю. Я все понимаю. Я самая ведь обычная женщина. Не красавица даже. Но я тебя люблю, Сергей. И я на все ради тебя готова.

Она шагнула к нему.

— Ольга, вы же пьяны…

Но Ольга, которая в этот момент стала именно Ольгой, которая вырвалась из оболочки Кучи, — эта самая Ольга управляла моментом. Она приблизилась к любимому и поцеловала его. Он не сопротивлялся. Сначала он словно был обездвижен. А когда Ольга скинула пальто, то и Сергей скинул с себя всю робость. Манеры ушли. На четырех ногах они, не расцепляясь и не отлипая друг от друга, неуклюже добрались до постели.

Упали на нее.

А потом случилось то, о чем Ольга так долго мечтала. С того самого момента, как Сергей склонился над ней в тот день, в подъезде.

Она тяжело дышала. Она стонала.

Затем пришел восторг. За восторгом — счастье.

За счастьем — свет. Свет залил все. Был только свет. И ничего больше.

Но свет был не вечен…

Свет погас.

А за ним была реальность.

В реальности же никакого Сергея рядом с ней не было. В реальности Куче не хватило смелости даже выйти из дома.

Она так и лежала на диване. В своем поношенном пальто на голое тело, полупьяная. Мастурбировала.

А когда закончила, то отвернулась к стене и горько заплакала.

Письмо с жалобой ушло — и Кучу снова охватило уныние. Полдня в ее жизни было какое-то занятие, какая-то цель. Теперь ее нет. Текущая школьная работа отвлечь ее не могла. Ее мысли болезненно возвращались ко вчерашнему вечеру.

Она смотрела на все произошедшее как на крах собственной судьбы. Сейчас трезвая логика подводила ее к будущему, в котором Сергея рядом с ней нет и быть не может. Может, кто-то другой. Или никого. Это для Кучи теперь было одно и то же.

Она открыла ящик и взяла два билета — в цирк, с жирафами. Покупала их с улыбкой до ушей. Представляла, что пойдет туда с Сергеем. Все в кино ходят, в кафе. А они в цирк пошли бы. Сергей обязательно отметил бы, что она необычная женщина. Не такая, как все. Так Куча воображала тогда их свидание. Она опустила билеты в урну под столом. Одна она не пойдет. Кому нужны эти жирафы.

Она сняла очки и закрыла лицо руками.

Так и сидела — еще очень, очень долго.

В тот вечер Куча впервые дошла до такого состояния, потому как до этого лишь изредка позволяла себе выпить. Как говорится, только по праздникам, в компании. Учитывая, что в компаниях Куча практически не оказывалась, точнее — ее не приглашали, а из праздников она отмечала лишь Новый год, то опыта у нее в этом деле практически не было. Однако после серьезного знакомства с алкоголем она решила пересмотреть свое отношение к нему.

Она стала употреблять. Но делала это грамотно. Только по пятницам и не в таких количествах. Она покупала себе скромную (по цене и объему) бутылочку — теперь уже не обязательно коньяка — и топала домой, где, приняв душ и развалившись на диване перед бессмысленным шоу, прилипала к ней. Отключалась она уже за полночь, замирая в одном и том же положении — свалившись на бок, скрестив на груди руки, как бы обнимая пустую бутылку.

На работе же не догадывались о новом увлечении Кучи. Принимала она аккуратно. Запаха спиртного от нее никто не замечал, тем более что от директрисы всегда пахло потом.

О Сергее она стала постепенно забывать. Она решила уйти в работу, отдавать все силы школе. Работать на износ — с понедельника по пятницу, чтобы потом смывать усталость алкоголем. Однажды она попробовала принять в среду — не то. Исключительное удовольствие, как она выяснила, заключалось именно в том, чтобы употреблять в конце тяжелой трудовой недели.

Жизнь ее окончательно потеряла смысл. Зато появился ритуал, который означал главенство порядка и покоя.

Будничное помешательство Кучи на работе сказалось (еще бы!) и на обстановке в коллективе. Стала она, обстановка, еще напряженней. Куча все чаще использовала так называемый административный ресурс. Она посещала уроки (без предупреждения), делала учителям замечания (совсем необязательные), проводила внеплановые совещания. Жизнь педагога, и без того несладкая, превращалась в кошмар.

Куча, однако, искренне верила, что все ее действия идут на благо школьной системы. Более того, — и это было главной ее ошибкой — она была уверена, что коллектив поддерживает этот курс. Вот так, учителю делают замечания, говорят, что он плохо работает, а он радуется, потому что ему есть куда расти. Такой была незамысловатая логика Кучи.

Но никто не хочет каждый день показывать свой максимум. Поэтому некоторые учителя, что было ожидаемо, попросту не выдерживали такого давления. Первой об этом заявила Мария Игоревна, учительница иностранного.

Заявила очень громко.

Мария Игоревна написала заявление. Но дело, конечно, было не только в этом.

Самое главное случилось чуть позже.

Через две недели, отработав положенный срок, она выступила на пятничном совещании с прощальным словом. Там присутствовали все учителя. Куча тоже.

«Я подготовилась — и буду читать с листа. Чтобы ничего важного не забыть. Сказать я хочу многое.

Во-первых, всем учителям спасибо за совместную работу. Особенная благодарность — иностранцам. Девчонки, вы лучшие. Марина Александровна, а с тобой я точно не прощаюсь. Ты моя лучшая подруга. Если мы не будем видеться в школе, значит, будем видеться вне школы. В общем, все будет хорошо. Не грусти. Ты моя лучшая подруга. Я это уже говорила. Просто хочу повторить.

Во-вторых, я бы хотела обратиться к вам, Ольга Николаевна. Не очень, знаете ли, приятно уходить с работы, да еще и под конец учебного года. То, что мне предложили в другой школе, — конечно, смешно. Нагрузка в два раза меньше. Но больше я не могла терпеть. Очень долго я пыталась привыкнуть к вынужденному абсурду, но у меня не получилось. Я увольняюсь из-за вас. Работать с таким директором просто невозможно. Могу предположить, что так думаю не только я. Я считаю вас человеком, у которого нет никакого таланта руководителя. Вы ничего не понимаете в своей работе. Вы даете глупые распоряжения. Когда вас аккуратно пытаются поправить, вы никого не хотите слушать. Вы делаете то, что не надо, и не делаете то, что надо. Зачем вы мучаете нас бессмысленными трехчасовыми совещаниями? Зачем заставляете участвовать в педагогических конкурсах учителей, у которых из-за сумасшедшей нагрузки не хватает времени на личную жизнь? Почему вы строжитесь над нами так, будто мы сами школьники? Почему мы постоянно должны покупать какие-то билеты? Кому нужен этот проклятый цирк? Кому нужны жирафы? В общем, Ольга Николаевна, вопросов очень много. И вряд ли вы на них можете адекватно ответить. Вы оторваны от реальности и не понимаете, что происходит вокруг вас. А если вы и приходите в чувство, что бывает крайне редко, и понимаете, что сделали глупость, то тут же неумело пытаетесь заговорить нас, полагая, что мы еще глупее. Но это не так.

Это все. Спасибо за внимание. Извините, если я заняла у вас много времени».

В аудитории повисла гробовая тишина. Все смотрели на Кучу. Ее лицо горело. Но сидела она молча. Сказать ей было нечего.

Больше на совещании ничего интересного не говорили.

Однако Куча, застигнутая врасплох, не желала мириться со своим унизительным положением. Поэтому в следующий понедельник она устроила совещание. Чтобы выступить с ответным словом. Стоит, правда, заметить, что Марии Игоревны там уже не было, она вела уроки в новой школе. Потому ответный удар приняли на себя другие учителя.

«Я не буду молчать! Нет уж, не на того напали. Глядите-ка, не понравилось, что ее сделали ответственной за выпускной! Сразу же увольняться надо, а как иначе… Да, это может быть сложно, я не спорю. Но ведь никто же не отменял выпускных! Это же не моя прихоть. В этом году — она готовит мероприятие, в следующем — кто-то другой. Как дети малые! Хорошо: не нравится — подойди, обсудим. Зачем же так сразу? Да еще и гадостей надо наговорить! Я ей, видите ли, плохая начальница. Но знает ли она, как мне приходится отстаивать интересы нашей школы на городских совещаниях? Ох, знала бы она, как я своей спиной закрываю коллектив, когда нас отчитывают за низкие показатели. Нет, конечно! Зачем ей это знать… А по поводу того, что я строжусь… Разве я прошу много? Нет, только выполнять свои обязанности. Мы все заинтересованы в том, чтобы наша школа была одной из лучших в Кемерово. Про какие-то совещания выдумала. Мы, конечно, собираемся, но только по делу! Ничего лишнего! А про билеты… О господи! Чем она недовольна? Да, попросили. Да, сказали, что школа должна купить определенное количество. Как я могу отказать? Это приказ сверху. Тем более — ведь недорого! Вас же не в командировку на север отправляют. Цирк. С жирафами. Детей сводите. Проведите время вместе. Часто вы у нас в Сибири жирафов встречаете? Вот и я так думаю. Сама, между прочим, билеты купила…»

Куча верила в каждое свое слово, верила так же, как и в несправедливость тех претензий, что ей предъявили. Но теперь она все разложила по полочкам. Она достойно ответила. Она победила. Именно так она думала, когда совещание закончилось. На лице ее играла улыбка.

Это было хорошее начало недели.

Тяжелой трудовой недели, окончание которой она непременно отпразднует с бутылкой коньяка.

Кабачковы

Мария Викторовна и Евгений Алексеевич Кабачковы преподавали в 72-й школе биологию. Семья учителей. Звучит благородно, кто бы что ни говорил. Женаты они были уже пятнадцать лет. Их сын учился в этой же школе, в 8 «А» классе. В коллективе к ним относились с уважением, их ценили и ставили в пример. Образцовая семья, думали другие и замирали в умилительной улыбке, когда видели, как Кабачковы вместе шагают на работу — худощавый Евгений Алексеевич и полноватая Мария Викторовна. Они, кстати, не всегда были такими. Много лет назад, когда они только познакомились, оба были среднего веса и даже (что отмечалось многими) одинаковой наружности — «прямо как братик с сестричкой». Но сейчас от старого портрета почти ничего не осталось. И касалось это не только внешности.

Мария Викторовна заприметила нового человека. Константин Федорович быстро считал ее намерения и принял самое разумное решение: сохранять по возможности дистанцию, избегать откровенных разговоров и заигрываний. Во-первых, дама она была замужняя. Во-вторых, репутация в коллективе — вещь не последняя. В-третьих, наконец, — и это самое главное, — ему было совершенно не до этого. Впрочем, это уже отдельная история.

Марию Викторовну, однако, нисколько не смутило такое отношение к ней со стороны нового человека. Она все понимала, как ей казалось. Застенчивый, рассудительный, осторожный… Все это поправимо, думала она. Ее даже не смущала разница в возрасте (она была на восемь лет старше), настолько она была в себе уверена. Точнее, в своей правоте. Потому как она всем сердцем верила, что сама судьба привела в 72-ю школу нового человека.

Человека, которого она так долго ждала.

Первый откровенный разговор случился между ними довольно быстро: и двух недель не прошло с появления Константина Федоровича в школе. До этого были только взгляды, жесты, намеки — со стороны Марии Викторовны. Причем неудачи возбуждали в Марии Викторовне еще больший интерес к новому учителю, и с каждым следующим разом она становилась настойчивее. Однажды она перехватила его в хаосе перемены и попыталась вытянуть из него всю его личную жизнь, но успехов в этом деле почти не достигла. Она нисколько не обижалась на нового человека за его короткие ответы (или вообще за их отсутствие). Она даже не замечала, что ему не очень приятен ее допрос. В какой-то момент она стала активно намекать на необходимость встречи — личной, вне работы.

— Нет времени, — отвечал на это Константин Федорович, — нет времени.

Тогда она попросила его номер телефона: «Надо же нам как-то связь поддерживать вне школы».

Константин Федорович продиктовал ей номер.

Так вышло, что он ошибся в одной цифре, — специально или нет: кто же знает?

Весь вечер Мария Викторовна, сама того не зная, переписывалась с незнакомцем. Тот даже не был против интимных фотографий, которые она ему отправляла. А когда она предложила встретиться, неизвестный искренне извинился и сказал, что его не отпустят из дома престарелых.

Мария Викторовна долго думала над их «отношениями» с новым учителем. Сначала ей казалось, что стоит ей пару раз подмигнуть — и Константин Федорович кинется к ней со страстными уговорами и непристойными шепотками, этакий жаждущий юнец, которому улыбнулась удача. Но после безуспешных наступательных попыток роли пришлось пересмотреть.

Теперь Константин Федорович в ее мыслях постепенно превращался в Костика. А его дурацкий розыгрыш только все упрощал. Вся его сложность, решила она, была лишь на поверхности. На деле же — самый обыкновенный ребенок. Все его отказы она теперь воспринимала как проявление стеснительности, которую необходимо разрушить. Но это совсем неплохо.

Так даже интереснее.

В тот день Мария Викторовна ворвалась после уроков в кабинет математики и стала, что называется, говорить начистоту. Это был их первый разговор после того «недоразумения» с чужим номером.

— Я ценю ваше чувство юмора, но нельзя же быть таким жестоким! Зачем вы поступаете так со мной? Неужели я вам совсем не интересна?

— Совсем, — ответил Константин Федорович.

Мария Викторовна застыла. Она не ожидала такой быстрой развязки. А поскольку это было против ее планов, она решила проигнорировать его ответ. Сцена продолжилась:

— Перестань издеваться надо мною. Я ведь влюбилась в тебя, Костик. Я готова на все. На все ради вас!

Кабачкова стала наступать. Она пыталась его обнять, поцеловать. Константин Федорович скидывал то одну, то другую ее пятерню.

— О чем вы говорите? Какая влюбленность, Мария Викторовна! Вы же взрослый человек. Прекратите! Сейчас же! Вы меня совсем не знаете. Уму непостижимо. Вы замужем, в конце концов. Прекратите. Имейте достоинство.

Слова на нее, кажется, подействовали. Она отошла в угол и, отвернувшись, расплакалась.

Это длилось пару минут. Константин Федорович молча наблюдал за ней, на мгновенье ему стало совестно перед этой женщиной, но потом он вспомнил, что уже пора идти домой, поэтому деликатно намекнул ей на это:

— Вы меня задерживаете.

Она повернулась. Выглядела не столько заплаканной, сколько уставшей.

— Достоинство? Мне больше не хочется думать о достоинстве. Я и так слишком долго себя обманывала. Половина жизни прожита зря. Но зато я думала о достоинстве. А сейчас я понимаю, что все это было глупо, необязательно. Бессмысленно. Когда я наконец осознала, что он полное ничтожество, укравший и растоптавший всю мою жизнь, я решила, что пора что-то менять. А потом появился ты. Это был знак. Я поняла, что хочу быть с тобой. Неважно как. Открыто. Тайно. Мне все равно. Но я хочу любить и быть любимой. Я много прошу?

Наступило молчание. Константин Федорович не знал, каким словом его прекратить и стоит ли вообще это делать.

— Да, — сказал наконец он дрогнувшим голосом, — вы просите много.

Жалкий вид Кабачковой почти растрогал его. Он теперь понял, что не столько она сошла с ума, сколько отчаялась. И от отчаяния накрутила себя. Выдумала какую-то любовь и прочий бред. Лишь бы уйти от реальности, невыносимой и пугающей. Утешить ее, однако, Константин Федорович не решился: вдруг она поймет не так, расценит как сигнал к действию.

— Я не понимаю вас, — почти шепотом проговорила Мария Викторовна, снова перейдя на «вы». — Все дело в нем? Если вы боитесь его, то не стоит. Он жалок. Ему плевать. Он и слова не скажет. Поверить не могу, что все эти годы я была такой дурой и ничего не понимала… Или я… я пугаю вас своей настойчивостью? Нет, вы не подумайте, — смех, — я не хочу за вас замуж. Хватит с меня! Я предлагаю вам интрижку. Роман. Страстный, настоящий. Бесстыдный, вульгарный.

Она замерла в ожидании, но Константин Федорович продолжал молчать. Взгляд его утешал ее, но слова по-прежнему оставались роскошью.

— Я вам не нравлюсь? — спросила она. — Я… я выгляжу поношенной? Господи, как стыдно.

Она закрыла лицо руками и отвернулась к стене. Затем она стала приводить себя в порядок: носовым платком вытерла слезы, высморкалась, прокашлялась, еще раз высморкалась.

— Видели бы вы меня, когда мне было двадцать.

Она повернулась. На лице возникла мечтательная улыбка, которая, впрочем, быстро исчезла. Она странно посмотрела на Константина Федоровича. Он не сразу понял, что глядела она не на него, а на свое прошлое.

— Я всегда знала, что могу быть с любым. Стоит только намекнуть. У меня были поклонники. И не только студентики. Был один взрослый мужик, который клялся, что бросит жену, если я скажу «да». Но я не была гулящей, никогда не была. Просто я власть над вами ощущала, над мужиками. А потом я встретила его. Я обманулась. Мне тогда еще не хватало мозгов, чтобы понять, что он ничтожество. Я даже не замечала, во что я превращаюсь рядом с ним. Во мне нет теперь той силы, которая раньше вас всех притягивала. Не потому, что я растолстела. Ее просто нет. Я ее потеряла, пока жила рядом с ним. Я много чего потеряла.

Она замолчала, но вид ее по-прежнему был возбужденным, словно несколько мыслей еще рвались наружу. Однако она сделала над собой усилие, чтобы сдержать их.

— Мария Викторовна, — сказал Константин Федорович, — мне очень жаль. Жаль, что вы оказались в таком положении. Я не хочу, чтобы вы считали меня жестокосердным человеком. Это не так. Я готов вам помочь, я готов утешить вас. Но только не таким способом.

Кабачкова шмыгнула носом.

— Много я наговорила… — сказала она, как бы извиняясь.

— И вы простите меня. За мою истерику. Вы действительно меня напугали своей настойчивостью.

Она улыбнулась. Константин Федорович улыбнулся ей в ответ.

— Так гораздо лучше, — сказал он.

Кабачкова покраснела — так сильно, словно это был самый лучший комплимент в ее жизни. Она развернулась, чтобы уйти, но потом резко вернулась к Константину Федоровичу. Он на мгновение испугался, но Кабачкова остановилась в метре от него. Протянула руку. Константин Федорович пожал ее. Она глубоко вдохнула, будто собралась сказать что-то важное, но вместо этого лишь порывисто выдохнула.

— Друзья? — спросила она.

— Друзья, — ответил Константин Федорович.

Она снова улыбнулась и даже как-то странно хихикнула, как школьница.

Потом она наконец ушла — походкой гордой, нарочито от бедра.

Раскол в семье Кабачковых произошел месяц назад. Внезапно, как говорят в таких случаях: ничто не предвещало.

Был поздний вечер. Кабачковы готовились ко сну. Мария Викторовна отвернулась к стене и закрыла глаза. Последнее время со сном у нее были проблемы. А нет ничего хуже, чем после плохого сна идти в школу на десять уроков. Но тут под одеялом к ней потянулась просящая рука мужа. Сначала она, то есть Мария Викторовна, решила притвориться: я сплю. Но Евгений Алексеевич не планировал отступать, уж слишком он соскучился по большому мягкому телу жены. Ладонь его безнаказанно продолжала гладить ее живот. Но как только он попытался добраться до заветного места, Мария Викторовна не выдержала:

— Прекрати, пожалуйста! Я хочу выспаться, у меня нет сил.

— Тише ты! Славку разбудишь! — перепугался Евгений Алексеевич.

Через полминуты он, впрочем, продолжил:

— Брось, Машуль. Я соскучился. Давай, быстренько. Просто повернись. — Затем он ухмыльнулся. — Хотя можешь и не поворачиваться.

После этих слов Кабачкова вспыхнула.

— Прекрати! — закричала она. — Я же попросила. Неужели так сложно уступить мне? Мы и так всегда все делаем так, как ты хочешь!

Реакция жены удивила Евгения Алексеевича, если не сказать — напугала.

— Машуль, ты чего? — аккуратно спросил он.

— Ты уже достал меня потому что! — прошипела она в стену.

Он помедлил с ответом, а потом тем же спокойным голосом сказал:

— Не сердись, Машуль, все хорошо. Ты действительно устала. Спи. Спокойной ночи.

Кабачков чмокнул ее в плечо и, забравшись под одеяло, повернулся в другую сторону.

— Какой же ты всегда спокойный и рассудительный! Прямо солнышко. Господи, как же мне это надоело.

Тут Кабачков смахнул одеяло, поднялся и включил свет. Жена недовольно замычала.

— Что с тобой? — спросил он. — Что-то случилось? Почему ты мне не рассказываешь? Что-то на работе?

— Что-то на работе, — повторила она с раздражением.

— Машуль, поговори со мной.

Она закрыла лицо руками и прошептала:

— Как же я устала…

Кабачков ждал, пока она продолжит. Молчание длилось с минуту. Наконец она заговорила (по-прежнему смотря в стену):

— Сегодня, когда я шла с работы, меня заметила Искулова.

Это была их соседка, одинокая женщина тридцати лет.

— Она была за рулем. Подбросила меня. На новенькой «тойоте»…

— Так вот в чем дело, — ухмыльнулся Кабачков. — Старая история. Не думал, что мы к ней вернемся.

Мария Викторовна повернулась к мужу. Она была зла. И, кажется, опасна.

— Если тебе на это наплевать, не значит, что и мне тоже. Для меня это было важно.

Дальше она стала пересказывать действительно старую историю. Она всегда мечтала о машине. Мечтала получить права и сесть за руль. Она даже начала ходить в автошколу. Но у нее получалось не очень. Туповатые инструкторы своими криками только усиливали ее неуверенность в себе. Она сильно переживала из-за этого, стала нервной, плакала по ночам. Тогда муж (Кабачковы тогда только поженились) сказал, чтобы она прекратила над собой издеваться и бросила автошколу. После долгих споров она наконец согласилась.

— Зачем я тебя тогда послушала? — говорила Мария Викторовна. — Доучилась бы, сдала на права. Потом машину бы купили…

— Сдаласьона тебе! Машина эта. У меня тоже нет прав. Спокойно без них живу.

— У меня мечта была. Я с детства хотела иметь машину. Ты же все это знаешь. Зачем я тебя послушала, — повторила она. — Сам не хотел учиться — и мне не дал.

— Потому что это не мое. Сто раз про это говорили. Не мое. И не твое.

— С чего ты взял!

— Потому что я тебя хорошо знаю. Я тебя знаю лучше, чем ты.

— Прекрати. Слушать противно.

Евгений Алексеевич тяжело вздохнул.

— Поверить не могу, что мы ссоримся из-за такой ерунды. Нашла, на кого равняться. На Искулову. Господи, да посмотри ты на нее. Она никому не нужна. Ни семьи, ни детей. А ты ей завидуешь. Это же глупо.

Кабачкова развела руками.

— Твой вечный аргумент! Ну еще бы! Ты живешь хорошо, потому что есть те, кто живет хуже тебя. Что десять лет назад, что сейчас. Ты не меняешься… Женя, почему ты не можешь понять, что дело не только в этой сраной машине?

— Тогда в чем?

Она злобно посмотрела ему в глаза.

— Дело в тебе.

Кабачков стал растерянно смотреть по сторонам, ему нужна была опора: садиться рядом с женой он теперь боялся. Он сел на стул — на безопасном расстоянии от нее.

— Говори, раз начала.

— Ты мне неприятен. Я ничего не могу с собой поделать. Сначала я отгоняла от себя эти мысли. Повторяла себе, что ты мой муж. Что я родила от тебя сына. Но с каждым днем этот груз становился все тяжелее. Я говорю тебе гадости, а мне даже не стыдно. И никаких угрызений совести. Я такой никогда не была… Дело не в сраной машине, — повторила она, — а в болоте, в которое ты меня затащил. Ты всегда довольствовался малым. Ты даже не хотел большего. Уверена, что в детстве для тебя вершиной счастья была похвала на школьной линейке. Да, могу поклясться. Ты и сейчас готов обоссаться, когда тебя Куча хвалит на совещании. В пример ставит! Господи, как это убого. И ведь тебе больше ничего не надо! Тебе нравится быть крупной рыбой в маленькой грязной луже. Но самое ужасное, что ты и меня такой сделал. Обрубил все мои желания и мечты. Помнишь, как я хотела открыть частную школу? Это была настоящая возможность. Аренда была бы копеечной. Лариска со своим опытом мне бы тогда подсказала, что и как. Но нет же! Ты стал обрабатывать меня, промывать мне мозги, убеждать, что и это не мое, что я должна работать в школе. По натуре я, видите ли, не бизнесмен, а педагог. Спасибо тебе! Спасибо, что открыл мне глаза. Посмотри на меня. Вот я теперь сижу перед тобой, с мешками под глазами, затраханная уроками, ненавидящая детей. Ты этого хотел? Можешь радоваться. Я соответствую своему мужу. Я тоже превратилась в такую же местечковую хуйню, как и ты. А ведь хотела я совсем другого от жизни.

Она закончила. Кабачков лишь ухмыльнулся своей фирменной ухмылкой.

— Я и не знал, что ты настолько меня ненавидишь.

Мария Викторовна посмотрела на него, и в ее злом издевательском взгляде читалось: теперь знаешь.

Кабачков молча забрал подушку с одеялом и пошел в другую комнату.

— Я хочу развода, — сказала ему в спину жена.

Он, не поворачиваясь, спокойно ответил:

— Завтра поговорим. Утро вечера мудренее.

И выключил свет.

Мария Викторовна еще долго не могла уснуть. В голове крутились мысли, сбивая друг друга.

Почему, если у меня есть семья, я не могу хотеть чего-то еще?

Как столько лет я могла терпеть это?

И зачем, Господи, я взяла его дурацкую фамилию?

О разводе, впрочем, ни на следующее утро, ни после они больше не говорили. Однако и о примирении не было речи. Они почти не разговаривали. Если Евгений Алексеевич просто молчал, то его жена молчала и злилась. Он понимал: стоит только дать ей повод, то есть вернуться к ночной ссоре, как она снова вспыхнет, — а он к этому еще не был готов. Да и надеялся он, что Мария Викторовна все-таки остынет. Пусть не скоро, но остынет.

А потом в школе появился Константин Федорович. И стал невольным участником маленькой семейной драмы. Участие его не ограничилось одним неловким разговором с Кабачковой. Потому что через пару дней точно такой же неловкий разговор состоялся уже с ее мужем.

Когда Кабачков вошел в кабинет математики, Константин Федорович, тяжело вздохнув, приготовился ко второй серии. Вид у Евгения Алексеевича был спокойный, хоть это успокаивало. Кидаться на меня с кулаками вроде не собирается, подумал Константин Федорович.

Перед тем как начать разговор, Кабачков оценивающим взглядом пробежался по новому учителю. Затем, о чем-то подумав и ухмыльнувшись, он наконец сказал:

— Я к вам по делу. Личному.

— Евгений Алексеевич, позвольте, я вас перебью. Я бы не очень хотел, чтобы вы меня посвящали в свои личные дела. Уж простите, мне это неинтересно. Если у вас в семье есть какие-то проблемы, то и решайте их с женой. Со своей стороны я только скажу — чтобы не возникло недопонимания.

Проговорил это Константин Федорович ровным голосом, однако с нескрываемым раздражением. Более того, речь уже была заготовлена им на такой случай — а вдруг?

Но дальше произошло то, чего он не ожидал.

— Надо же, — сказал Кабачков, — я как раз хотел предложить вам обратное.

— Простите?

Евгений Алексеевич широко улыбнулся. Именно такой реакции он и ожидал.

— Я сразу заметил, как она смотрит на вас, — начал Кабачков.

Он сел за парту — значит, подумал Константин Федорович, он не собирается себя ограничивать: очередной душещипательный монолог. Впрочем, на этот раз Константин Федорович его не перебил: уж слишком интересным оказался поворот, любопытно, что будет дальше.

— Заметил и понял, что она выберет вас. Понимаете… Как бы получше это сказать.

— Неужели вы не репетировали? — с иронией в голосе спросил Константин Федорович.

Кабачков ухмыльнулся.

— Репетировал. Конечно, репетировал. Но вот сейчас я растерялся. Понимаете, я ведь точно не знаю, что вам уже известно. Она говорила вам гадости обо мне?

— Послушайте, — недовольно начал Константин Федорович, но тут уже Кабачков его перебил:

— Я понимаю, понимаю… Вы не обязаны. Но я уже и так вижу по вам, что она говорила про меня.

И как это ты интересно понял, подумал Константин Федорович. Кабачков был ему неприятен. Особенно тем, что он всегда чувствовал себя хозяином положения. Даже зная, что жена хочет наставить ему рога.

— Все очень сложно, Константин Федорович. Я буду с вами откровенен. Возможно, я даже буду более откровенен с вами, чем моя жена.

Константин Федорович вспомнил, как Кабачкова набросилась целовать его. Больше не хотелось бы таких откровений, подумал он.

— Начну с того, что я очень люблю свою жену. Вы даже не представляете, как сильно. Самое грустное, правда, что и она этого не представляет. Она была моей первой и единственной. Сейчас она, конечно, тоже — единственная, но, как вы видите… Я никогда не изменял ей. И в мыслях не изменял тоже. Мне повезло с ней. После такого начинаешь верить в судьбу. Я знаю Машеньку — как себя. Но она этого не понимает. Она обижается на меня. Злится! Ненавидит… Только потому, что я пытался и пытаюсь ее уберечь. Она ранима, пуглива. А вокруг столько… Ну, вы понимаете. Я не хочу, чтобы случилось что-нибудь неприятное. Что-то, что разобьет ей сердце. Точнее, я не хотел этого раньше.

Кабачков усмехнулся. Усмешка резко перешла в кашель — Евгений Алексеевич уже много лет не выпускал изо рта сигарету.

— Пардон, о чем я там говорил? А, вспомнил. Не знаю, был ли я прав, когда оберегал ее. Ведь, так или иначе, она чувствует себя несчастной. Хотя, пожалуй, она все равно бы пришла к этому.

— Пришла к чему? — спросил Константин Федорович.

— У нее обыкновенный кризис, — ответил Кабачков с таким лицом, будто это самая очевидная мысль на свете. — А может, и не самый обыкновенный. — Усмехнулся. — Понимаете, Машенька — умная женщина, но есть в ней один изъян. Несмотря на свой ум, характер у нее детский. Вот и реагирует она как ребенок. У ребенка внутри своя картина мира, светлая, беззаботная. А у взрослой Машеньки — реальная жизнь, которая этому не соответствует. Она не может перестроиться. Взрослый ведь человек — как? — не получилось одно: ладно, буду работать с тем, что есть, как говорится. А Машенька до сих пор в облаках летает. Она не понимает, что жизнь — штука сложная. Вместо этого она обвиняет меня, самого близкого человека. Вот так всегда. Заботишься, защищаешь, а потом — получай! Оказывается, это ты во всем виноват. Но я знаю ее хорошо. Я знаю ее лучше, чем она себя знает. Поэтому я не могу сказать ей всего того, что сказал вам, Константин Федорович. Она не поймет. Я разозлю ее еще больше. Она ведь меня манипулятором считает. Поэтому сейчас я решил так: пусть хлебнет жизни. Хочет погулять на стороне — пожалуйста. Это будет недолго. Кому она нужна со своими детскими капризами. Ведь так или иначе — они начнут проявляться и в отношениях на стороне. Я уже не говорю о том, что у нее есть сын, которого она любит. Сейчас она о нем, правда, забыла, но это все временно. Женщина на грани нервного срыва, понимаете, совсем не до Славки ей. Но она не сможет его оставить.

— В общем, вы полагаете, что она вернется, — заключил Константин Федорович.

— Так и будет, — согласился Кабачков. — Поэтому — дерзайте. Пользуйтесь. При условии, конечно, что этот разговор останется между нами.

— Странные у вас представления о любви, — сказал он.

Кабачков недовольно фыркнул.

— Это вынужденная мера. Чтобы сохранить все. Я ведь прощу ее. А она только больше меня ценить станет.

Интересно, подумал Константин Федорович, он ко всем относится как к детям — или только к своей жене?

Кабачков решил, что учитель математики обдумывает его предложение, поэтому радостно спросил:

— Ну как? Вы готовы?

— Вы шутите? — удивился Константин Федорович. — Нет, я не буду в этом участвовать. Я выслушал вас только из вежливости. Поэтому — самое время закончить разговор.

Кабачков был недоволен ответом. Впрочем, он быстро изменился в лице — и снова ухмыльнулся.

— Что ж, не вы — так другой. Кого-нибудь она найдет. Всего хорошего.

Кабачков поднялся и уже направился к выходу, но тут Константин Федорович его остановил:

— Евгений Алексеевич! Мне любопытно. Вы так смело предлагаете свою жену другим людям. Вы уверены, что другой мужчина непременно поматросит и бросит. А если они друг друга полюбят и она уйдет от вас?

Кабачков спокойно пожал плечами:

— Значит, я ошибался.

Спокоен, подумал Константин Федорович, он совершенно спокоен. А ведь говорит такие вещи. Или это только снаружи? Ведь не может быть такого, чтобы в душе этого человека было безразличие. Там должно твориться что-то страшное, невообразимое.

А между тем все так и было. И как бы Константину Федоровичу ни было сложно это вообразить, Евгений Алексеевич действительно не позволял чувствам засорять разум. Это не было усердной работой над собой. Он был таким от природы.

Кабачков любил свою жену, но любил по-своему. Эта любовь не была наполнена страстью. Но это была забота и защита близкого человека. А то, что Мария Викторовна — именно такой человек, Кабачков понял сразу. И, опять же, не потому, что он почувствовал сильный импульс, а скорее, наоборот: ему было очень легко с ней, спокойно. А любой нормальный человек, в представлении Кабачкова, стремится к спокойствию. Да, как он сказал, порой она вела себя как ребенок. Но с ребенком, считал он, работать можно. Можно его воспитывать и просвещать. Этим он, собственно, и занимался столько лет. Пока его Машенька не поставила себе цель: найти «нормального мужика».

За то время, что прошло с их ссоры, Евгений Алексеевич потерял пару килограммов. Не потому, что переживал, а потому, что жена перестала заботиться о его сытости. Сама же Мария Викторовна заметно поправилась. Это как раз было от серьезных переживаний, против которых у нее было одно средство — бисквитное пирожное. Так и боролась, с утра до вечера.

Впрочем, она нисколько не комплексовала по этому поводу. Иначе она бы не продолжала с таким усердием и оптимизмом искать себе любовника.

Она еще раз попыталась сблизиться с Константином Федоровичем, но тот в своем мнении не изменился. Всему есть предел, решила она. Этой мыслью и завершилась ее влюбленность в нового человека. Но грустила она не долго, пока в столовой к ней не подсел физрук, Андрей Сергеевич.

Он выбрал место без задней мысли, и с Марией Викторовной он только поздоровался, не глядя даже в ее сторону, потому как был сильно чем-то озабочен. С этим мужланом, решила она, будет попроще. Стоит только юбку приподнять до колена — и дело сделано.

— Что? — хмуро спросил физрук, поймав на себе щенячий взгляд Кабачковой.

— Я давно с вами хотела поговорить, — не растерялась та, облизнув губы и глупо хихикнув.

— О чем?

— Худеть мне надо. Уже в лифчик не влезаю. Хотела, чтоб вы мне чего-нибудь посоветовали. Упражнения там, не знаю. А еще лучше, если б лично со мною позанимались.

Физрук засуетился. Он проглотил котлету, которую не успел прожевать. Пошла тяжело — подавился, раскашлялся. Затем он залпом выпил стакан компота и прохрипел Кабачковой на прощанье:

— Надо бежать, урок.

Она провожала его глупым взглядом, пока он наконец не покинул столовую.

Еще пару дней она накручивала себя. Безумные свидания, страстные поцелуи. А потом она скажет мужу, что им пора расстаться. Скажет это спокойно, в его манере. Потому что в ней не будет злости, ведь она будет счастлива. Она даже простит это ничтожество, потому что будет выше всего этого.

Познавший счастье отпустит все обиды.

Выйдет благородно, решила она.

С Андреем Сергеевичем, или просто Сергеичем (именно так к нему все в школе и обращались), дела шли гораздо лучше, чем с Константином Федоровичем. Физрук, который, кстати, был ровесником Марии Викторовны, оказался сговорчивее. Он больше не убегал от нее, как это было в столовой. Наоборот, стоило им остаться наедине, он начинал распускать руки и пошло шутить. Впрочем, что-то странное Мария Викторовна в его поведении все же улавливала. При всей брутальности этого мужика, крепкого и лысого (да, он уже несколько лет как отсвечивал), случались в его поведении и какие-то… «сбои». Иногда он будто зависал. Или говорил невпопад, а потом приходил в себя. Мария Викторовна относилась к этому снисходительно, с иронией, потому как считала, что люди спорта несколько ограничены в интеллекте, — что, впрочем, нисколько ее не смущало; наоборот, ей было приятно чувствовать превосходство в этих отношениях.

— Нам пора встретиться в другом месте. Не все же в школе тискаться, — сказала она ему через неделю после того, как он впервые ущипнул ее за задницу.

— Я тоже больше ждать не могу. У меня уже яйца болят!

— А я о чем, глупенький! Сними номер в отеле. Сегодня вечером. Скинь адрес. И жди меня.

Никогда еще в своей жизни Кабачкова не вела себя так бесстыдно. Она это осознавала, и это ей очень нравилось — нравилось становиться «другим человеком».

Звучит парадоксально, но порой, чтобы поверить в себя, необходимо испытать все муки унижения. У Кабачковой со стороны жизнь была не такой уж и мучительной, но сама она так не считала.

Она оказалась в тупике, а из тупика есть два выхода: разбиться головой о преграду или… со всей озлобленностью развернуться и наброситься на весь мир.

Да, Кабачкова, заряженная гневом, не могла взглянуть на себя со стороны. Это состояние не подразумевает такой функции. Именно поэтому «чувство правоты» заставляло совершать что-то постыдное и испытывать неловкость у наблюдателя. Но все это — временное явление.

Вера в себя в таких случаях быстро заканчивается, потому как ей, вере, тяжело уживаться с многолетним опытом неудач; это состояние неестественное. А все позитивные мысли — накрученные, инородные.

Однако Кабачкова пока этого не понимала. Чтобы все это осознать, ей необходимо было дойти до предела.

И, что самое главное, не сойти с ума после этого.

До гостиницы она добралась на маршрутке. Сидела в самом уголке. Рот до ушей. Возвращение утраченного чувства: когда ты нужна и желанна. С мужем такого давно не было. Иногда она недоумевала: зачем она ему вообще для этого нужна? Это была не ирония, не злая усмешка. Но по эмоциональной шкале семейная близость уже давно не превосходила эффекта от самоудовлетворения. Он же зачем-то пыхтит, костями своими трясет. А на лице его все то же неизменное выражение: с таким видом он расплачивается в магазине, ставит оценки на уроке, смотрит хоккей. Его лицо излучает радость только тогда, когда Куча хвалит его на совещании. Все.

Затем Кабачкова попыталась вспомнить, когда у них было в последний раз все по-настоящему. Мысль уползала все дальше и дальше. Кажется, в тот день они ходили в кино. Точно. Потому что там была сцена, которая их неожиданно взбодрила. Был поздний вечер, когда они вернулись домой. Славка ночевал у свекрови. Сколько лет назад это было? И что это было за кино? Совершенно неожиданно второй вопрос стал мучить ее больше первого.

Впрочем, когда она вышла из маршрутки, эти ненужные мысли поехали дальше, без нее.

Она же потопала к гостинице.

Быстрым, счастливым шагом.

Даже немного вспотела. И если бы не холодный ветер в лицо, то она непременно сняла бы шапку.

Мужу она, нагло смотря в глаза, сказала, что поедет к подруге. Евгений Алексеевич не сразу встретил ее посыл, на мгновенье даже растерялся. Но все очень быстро пришло в порядок. Наконец-то кого-то нашла, радостно подумал он.

Кабачкова, однако, разглядела в его реакции долгожданную тревогу, озабоченность. Если бы ты только знал, посмеялась она про себя. Если бы ты только знал.

Взгляд мужа всплыл в памяти, когда она шагала по обшарпанному коридору гостиницы. Сейчас я тебе изменю. Она повторяла это несколько раз. Правда, с каждым разом удовольствие было все меньше. Тогда она, взглянув последний раз ему в глаза, отвернулась от него.

Вот он, номер 27.

Наконец-то.

Сергеич встретил ее в одних трусах. С пультом от телевизора в руке.

Кабачкова решила сострить: «Прихватил, если не встанет?» Но Сергеич то ли не понял, то ли это показалось ему не смешным: он никак не отреагировал на ее слова. Очередной «сбой», подумала Кабачкова.

Физрук выглядел уставшим. Во взгляде была словно какая-то неизъяснимая просьба, мольба. И даже его спортивное голое тело не сильно отвлекало от измученных глаз. Кабачкова чуть приуныла от этого вида: не такого она ожидала.

— Что-то случилось, мой хороший?

Сергеич натянуто улыбнулся: мол, все хорошо.

— Неужели яйца болеть перестали? — пошутила Кабачкова.

Впрочем, и в этот раз мимо. Сергеич посмотрел на нее с недоумением.

— Ты же в прошлый раз говорил, что тебе поскорее хочется, забыл? Говорил, что яйца болят, все дела.

Сергеич кивнул, но было понятно, что он не помнил ни слова.

Кабачкова решила попытать удачу и пошутила в третий раз:

— Тебе реально настолько жаль расставаться с девственностью?

В этот раз Сергеич переменился. Но перемена Кабачковой совсем не понравилась. Он улыбнулся, но как-то неприятно. Ей показалось, что во взгляде мелькнуло что-то знакомое. Сразу не узнала. Но так как Сергеич никуда не торопился (черт бы его побрал), у нее было время подумать. Озарение случилось довольно быстро. Так на нее совсем недавно смотрел Константин Федорович. С пренебрежением, раздражением.

Кабачкова испугалась; сама не знала чего, но испугалась.

Чтобы отогнать страх, она решила, что больше медлить нельзя. Все должно случиться прямо сейчас.

Она молча села к нему на колени, и они стали целоваться. Потом она — вспомнив, что взмокла по пути, — отлипла от него и побежала в душ.

— Только без меня не начинай, спортсмен! — в очередной раз пошутила она уже из душа.

Когда до нее дошел смех Сергеича, она и сама рассмеялась; напряжение ушло. Суровый физрук наконец-то посмеялся над ее словами. Точнее — она приняла эти звуки за смех. В действительности же Сергеича просто одолел кашель.

Когда Кабачкова вернулась, то заметила, что он глотает какую-то таблетку. Сергеич вздрогнул от ее появления, но тут же неловко улыбнулся:

— Голова раскалывается. Тяжелый день.

Она стояла перед ним голая и счастливая. Такие мелочи, как головная боль, не должны были испортить свидание.

— Сейчас я тебя вылечу, — сказала она и запрыгнула на него.

Она стонала, мычала от удовольствия. Затем, выплюнув волос (видимо, с его груди), она задрала голову и серьезно спросила:

— Ты что — еще не готов?

— Кажется, нет. Сейчас, подожди… Сейчас все заработает.

— Не переживай, я помогу, — улыбнулась она.

Это длилось долго. Почти полчаса. Кабачкова начинала уставать. Как ни странно, Сергеич тоже. По крайней мере — вид у него был замученный. Но вдруг стало получаться. Тогда Кабачкова, заряженная этим успехом, с еще большим усердием продолжила свое дело.

Готово, подумала она и забралась на него. Но тут случилась еще одна неприятность. На этот раз посерьезнее.

Сергеич блеванул.

Прямо себе на грудь.

Потом он пополз к краю — что было тяжело, учитывая, что его придавила Кабачкова, — и продолжил блевать на пол.

Затем наступило молчание.

— Прости, что-то мне нездоровится…

Кабачкова шмыгала носом и что-то нашептывала.

Через минуту она ушла.

Над беспорядком мыслей парил один главный вопрос. Я для них что — урод какой-то?

Отчаяние снова завладело ей. А ведь еще каких-то пару часов назад!

Но это был пока не предел. Заряд озлобленности еще оставался. Совсем немного, но он еще поддерживал жизнь «нового человека».

Она плакала, злилась. Она ненавидела Сергеича. Ненавидела своего мужа. Ненавидела Константина Федоровича. Она понимала, что не может сейчас пойти домой. Это казалось ей унизительным. Это будет провалом. Полным поражением.

Она сидела в парке, было уже темно. Пора было куда-то двигаться. Ну уж нет, в этот момент подумала она. Я решила начать новую жизнь. Я сделаю это.

Осталось выбрать ночной клуб.

Ближайшим оказался «Мороз».

Кабачкова не была в таких местах много лет. Раньше, подумала она, было не так тесно. И не так громко. Она выглядела растерянной и бесконечно старой в этой танцующей беззаботной толпе. Затем она встретилась взглядом с одним мужчиной. Их разделяло метров десять. Он улыбнулся и пошел ей навстречу. Красивый, небритый. Определенно хочет затащить ее в постель. Или — прямо здесь, в туалете. Она вдруг вспомнила, как блеванул Сергеич. Ее передернуло. Но она снова переключилась на красавчика. Он был почти рядом. Сейчас они познакомятся и будут танцевать. А потом он пригласит ее и… Подожди, подумала Кабачкова, ты кто, твою мать, такая? Перед красавчиком возникла девушка, то ли в юбке, то ли в набедренной повязке, — и перехватила его. Взяла за руку и потащила в сторону. Красавчик, улыбаясь, успел посмотреть виноватым взглядом на Кабачкову: прости, мол, ты же понимаешь, я ни при чем.

Я должна напиться, подумала Кабачкова.

Так она и сидела, потягивая отвратительный горький коктейль и смотря в одну точку. Наверное, стоит убиться. Допью — и что-нибудь придумаю. Может, под машину. А если будет больно? Надо с моста прыгнуть. А вдруг — такая же история? Жаль, нет ружья.

— Мария Викторовна!

Чей-то голос вернул ее к жизни.

— Мария Викторовна!

Навстречу ей радостно бежал Федя Кривошеев, ее бывший ученик.

— Какими судьбами, Мария Викторовна?

Он выглядел расслабленным, даже чересчур: уже принял.

— Да вот… — неопределенно сказала она и натянуто улыбнулась.

— Ясно, — подмигнул Федя, будто ответ был вполне исчерпывающим.

Он подсел к ней. Встретиться с учителем, да еще в такой обстановке, — опыт интересный. Мария Викторовна же, как ни странно, была рада его компании. Она, к слову, была бы рада вообще любой компании.

— Тебя не узнать, — заметила она. — Ты на каком сейчас курсе, на втором?

— На третьем, — гордо ответил Федя. — Даже ни разу не отчислили, прикиньте.

— Да-а, — протянула она, — как время летит.

— Есть такое. Как вспомню, каким придурком в школе был, аж стыдно.

Мария Викторовна усмехнулась:

— Не ты один.

— Ну да. Успокаиваете меня. Спасибо.

— Ты здесь с друзьями? — спросила она.

— Типа того, — ответил Федя. — А вы с Евгением Алексеевичем?

Она вдруг рассмеялась. Федя, глядя на нее, тоже.

— Нет, — успокоившись, сказала она. — Я одна.

— Вас угостить?

Кабачкова заметила, что Федя на нее странно поглядывает. Она вспомнила, что на ней блузка с большим декольте, которую на работу она никогда не надевала. Сегодня она специально ее выбрала, надеялась, что это придаст остроты, но физрук заблевал все планы.

— А тебя твои друзья не потеряют?

Он огляделся по сторонам, глаза бегали по танцующей толпе.

— Кажется, я их сам уже потерял.

Мария Викторовна поняла, что больше всего на свете она сейчас хочет, чтобы кто-то был рядом.

— Хорошо, — согласилась она, — можешь меня угостить.

Говорил в основном Федя: о своих планах на будущее, о том, что ему интересно в этой жизни, о том, что он личность разносторонняя и талантов у него пруд пруди, о том, что он буквально разрывается и ему очень нелегко, говорил он это все с глубокомысленным видом. И еще (это было очень важно) — что вокруг так мало людей, с которыми можно просто поговорить: ровесники не понимают его, потому что его «психологический возраст» выше, чем у них (тут в его глазах мелькнуло презрение: то ли к ровесникам, то ли к самой жизни). Мария Викторовна, конечно, будь чуть трезвее, смогла бы поставить объективную оценку этим терзаниям, но, поскольку алкоголь уже разбавил ее мысли, она всерьез воспринимала каждое слово этого парня, и на ее лице выступало то сочувствие, то тревога.

Потом он замолчал. Они смотрели то в толпу, то друг на друга, обмениваясь улыбками.

— А вы? — вдруг спросил Федя.

— Что — я?

Он рассмеялся: такой простой вопрос, а его не поняли.

— А вы чего хотите от жизни?

Эти слова вернули ее к реальности. Как бы она этого ни хотела, но перед глазами снова возникла картина ее жизни. Краски немного поплыли, на нее, картину, разлили коктейль, но основа все равно просвечивала. Тут и бестолковый физрук, и надменный математик, и равнодушный муж. Еще она представила, что эта ночь кончится и ей придется возвращаться домой.

— Так что — чего вы хотите от жизни? — еще раз спросил Федя.

— Я хочу жить полной жизнью. Любить хочу. Но как же это сложно, Феденька, если бы ты знал.

Федя допил коктейль, чтобы повысить градус смелости, и положил Кабачковой руку на колено.

— Можем это исправить, — деловито сказал он.

— И как это? — не сообразила Кабачкова.

Федя что-то пробубнил, но она не поняла. Язык у него уже был — хоть спирт выжимай.

Она вопросительно посмотрела на него, и он повторил:

— На квартиру к бабуле, говорю… Да вы не бойтесь, Мария Викторовна. Она никакая. С-с-с постели не встает, ничего не понимает. Родители ухаживают. И сиделка, но она приходит утром. Ключики у меня есть.

Он задрал бровь, что означало: ну так что? Рука его все еще была на ее колене. Она смотрела ему в глаза. Он говорил, как ей показалось, уверенно. Наверняка, подумала она, он не новичок в этом деле. Она держала паузу, хотя все решила уже с самого начала.

Кабачкова молча застегивала лифчик.

В комнате было темно и холодно. Стоял жуткий запах — лекарств и слабого старого тела, которое никакие лекарства уже не могли спасти. За стеной во сне стонала старуха. Мучительное, невыносимое присутствие смерти. Через приоткрытое окно вместе с холодком к ним пробирались звонкие голоса. На улице выясняли отношения какие-то подростки.

Все вышло глупо. Даже мерзко. Кабачкова это отчетливо теперь понимала.

Ей казалось дикостью, что для довольного Феди за ее спиной все было иначе. Рот до ушей, что-то тихо насвистывал. Кабачкову это раздражало.

Сначала он долго и неумело подбирался к ее телу. Потом он пыхтел над ней, а она пыталась уловить хоть какое-то удовольствие, не понимая, вошел он в нее или нет. Когда через минуту он что-то нечленораздельно выкрикнул и размяк у нее на груди, она пришла в недоумение.

И вот — спустя минуту она уже одевалась и тихо ненавидела его, противного и никчемного.

— Капец, — сказал он, — Ванек мне не поверит.

Кабачкова не сразу уловила смысл; она была погружена в свои мысли. Но слова эти все-таки где-то далеко отозвались эхом. Тогда она вспыхнула.

Резко повернувшись к нему, она стала вопить — звонко, истерично, забыв о том, что за стеной спит старая больная женщина:

— Ты что такое несешь! Я тебя спрашиваю! Отвечай! Ты что такое несешь, а?!

В ее глазах был гнев и сила, перед которой лучше сразу капитулировать.

Федя, испугавшись, отодвинулся от нее и чуть прикрылся одеялом.

— Мария Викторовна, вы че это?

— Какой Ванек, я спрашиваю? Ты кому, уебок, собрался рассказывать?

Раньше надо было думать, ответила она себе. И мысль эта в протрезвевшем сознании была такой жестокой, что Кабачкова с трудом сдержала слезы.

— Мария Викторовна, вы че, вы не так поняли! Это кореш мой. Я просто скажу, что с училкой бывшей замутил. Че здесь такого-то?

— Замутил? Тебе сколько лет! У тебя уже дети в яйцах пищат. Замутил он. Только попробуй хоть кому-то что-то сказать. Понял?

Она толкнула его. Потом еще раз.

— Понял я все! Успокойтесь. И не надо оскорблять меня!

Кабачкова усмехнулась: не надо оскорблять меня.

— Да тебя убить мало! А ты: не оскорбляйте меня. Господи, что я наделала…

Она схватилась за голову.

— Мария Викторовна, вы это… — испуганно сказал Федя. — Вы так ругаетесь страшно. Я думал, вы так не можете. Вы же учитель.

— Федь, молчи лучше, ей-богу. Поумнее казаться будешь.

Она пошла в прихожую. Пока обувалась, услышала, как Федя что-то недовольно бубнил.

Потом выбежала в подъезд. Там ее вырвало. Она вытерла рот и снова побежала — уже вниз по лестнице. Подальше отсюда. Поскорее домой. ***

Кабачковы помирились. А как иначе? Жизнь покатилась по старым рельсам. Все было хорошо, спокойно. Евгений Алексеевич в душе ликовал, но жене этого, конечно, не показывал. Он не ожидал, что все случится так скоро. Только гадал, кто же этот «помощник», который так скоро вернул мир в их семью.

Мария Викторовна больше ни в чем не обвиняла мужа. Она готовила ему, слушалась его. Они снова ходили на работу вместе, под ручку. По вечерам они смотрели комедии. По субботам гуляли в парке. А в мае они собирались пойти всей семьей в цирк, посмотреть на жирафа.

Вскоре после примирения произошло еще одно приятное событие. Евгения Алексеевича вызвала к себе Ольга Николаевна и предложила ему освободившееся место завуча. Он согласился.

На совещании Куча объявила эту новость, и все дружно стали аплодировать; Мария Викторовна спокойно наблюдала за мужем, который оказался в центре внимания. Он покраснел. Ему было приятно.

Но, кажется, только она одна знала, чего это ему стоило — ограничиваться скромной улыбочкой и румяными щечками. Она знала, что внутри он кричал, вопил от радости. Она знала, что эта формальность, эти аплодисменты — его тайная слабость, в которой он никому не признается. Этот умный, серьезный и спокойный человек никогда никому не скажет, что это для него важнее, чем любовь женщины и любовь к женщине. Это важнее вообще всех женщин. Важнее, тем более, одной конкретной женщины, с которой он ходит под ручку на работу. Мария Викторовна думала об этом, пока аплодировала вместе со всеми.

В ней за это время произошла перемена. За время ее поисков другой, счастливой жизни. Описать эту перемену можно по-разному. Можно сказать, что она повзрослела. Можно сказать, что она смирилась. С тем, что мечты — это одно, а жизнь — совсем другое. А раз другое, то и вообще не стоит уделять им внимание: зачем расстраиваться лишний раз? Так она и сделала. Выбросила из головы все, что там раньше было. И заполнила это место новыми смыслами, иначе ведь человек не может. На этот раз смыслы оказались попроще. Нужно жить ради Славки и устраивать его жизнь. Так она неожиданно для сына снова окружила его заботой.

Но было что-то еще. Помимо этого. То, что могли заметить практически все, в отличие от ее внутренних перестановок. Это была перемена во внешности. Или во взгляде. Или в образе. Что-то едва уловимое. То, что ощущается, но с трудом формулируется. Она и сама это видела, когда глядела на себя в зеркало. А глядела все реже. Потому что не хотелось. Потому что было неинтересно. В ней погас свет женщины. Погас безвозвратно.

А что касается жизни с мужем — Кабачкова стала ценить этот покой. Стала чаще идти на компромиссы. Не хочешь в цирк? Ничего, можно потерпеть. Это всего лишь глупое представление, которое продлится не так уж и долго. Жираф появился, жираф исчез.

Хлопаем и расходимся.

Старость

Тамара Геннадьевна и Людмила Валентиновна люто ненавидели друг друга.

Причину, однако, никто не знал — для всех это было тайной.

Ни один учитель в 72-й школе ни разу не видел, чтобы они непринужденно и дружелюбно беседовали. Нет, две старые женщины (а в этой школе старше никого не было) обходили друг друга стороной, а если контакт был необходим по рабочему вопросу, то в дело втягивали третьих лиц — как посредников.

Если ты работал в 72-й школе, перед тобой непременно вставал вопрос: на чьей ты стороне? Конечно, находились и те, кто отказывался от подобного выбора. Такие люди старались быть дружелюбными и с Тамарой Геннадьевной, и с Людмилой Валентиновной. Однако проблема заключалась в том, что такой вариант ни одну из них не устраивал. Поэтому вскоре такой человек становился врагом для обеих.

Иногда они воевали за отдельных людей. Уж больно хотелось заполучить в свои ряды того или иного новобранца. Последним из таких стал новый учитель математики, Константин Федорович. Новому человеку приходилось общаться с ними даже чаще, чем с другими, потому как Тамара Геннадьевна и Людмила Валентиновна тоже преподавали математику — и для них это уже был повод для того, чтобы лишний раз присесть на уши. Хотя, будь он биологом, они обязательно придумали бы что-нибудь другое.

Каждая из них неофициально взяла на себя роль наставницы, принимая Константина Федоровича за молоденького мальчика (что, безусловно, — в сравнении с их годами — так и было), которому нужно помочь адаптироваться на новом месте. Константин Федорович тем не менее быстро разобрался в положении вещей: хватило по одному заходу со стороны каждой.

Первой была Тамара Геннадьевна.

— Ну что, Костенька, как тебе у нас? Как ребятишки?

— Все хорошо, спасибо, — улыбнулся он

— Дети любят, когда у них учителя молодые. Главное, чтобы получилось язык общий найти с ребенком.

— Согласен, — вежливо кивнул Константин Федорович.

— Надо быть ласковым. Но и строгим.

— Да, это правда.

— Слушай, Костенька, — улыбнулась она, — а может, действительно — это твое призвание. Ну, дай бог. Дай бог.

Константин Федорович дружелюбно улыбнулся. Главное, подумал он, чтобы визит вежливости не был испорчен бесконечным старческим разговором с собой. Константин Федорович сразу заметил в ее глазах частичку смерти, словно здесь она пребывала уже не полностью. Но у одних этот переход происходит спокойно, а у других сопровождается всплесками маразма. Константин Федорович пока не решил, какой случай перед ним.

Она взяла его за руку и сказала:

— Ладно, Костенька, пойду я, не буду мешать. Если нужна какая помощь — говори, не стесняйся.

Кажется, первый случай, подумал Константин Федорович, ура.

Но тут Тамара Геннадьевна резко поменялась в лице: улыбка ушла, но проступила злоба. В нее будто дьявол вселился.

— Я тебе еще кое-что хотела сказать. Про нее. Ты с ней будь осторожней. Тварь она еще та.

— Простите — кто? — испуганно спросил Константин Федорович.

Вопрос удивил Тамару Геннадьевну: ведь это было очевидно.

— Людочка наша Валентиновна. Кто же еще! Не связывайся с ней, Костенька, не связывайся.

Константин Федорович чуть не спросил почему, но вовремя схватил слово, потому как предвидел, что это может быть надолго.

— Не связывайся, — повторила она и ушла.

Константин Федорович сглотнул и на всякий случай закрылся в кабинете.

Вдруг она захочет вернуться.

С Людмилой Валентиновной вышло приятнее. Ее старость кардинально отличалась от старости ее заклятого врага. Да и вообще — если бы не этот самый заклятый враг, если бы не ненависть, отравляющая рассудок, старость Людмилы Валентиновны можно было бы назвать образцовой.

Они столкнулись на перемене, в шумном коридоре, где, чтобы тебя услышали, приходится тянуться к уху собеседника.

— Вот скажи, Константин, как этих громил к экзамену готовить, если у них одно на уме? Сегодня с ними прогрессию арифметическую проходили, задание было — с последовательностью, нужно на вопрос ответить: является она прогрессией или нет. Парень, отличник, поднимает руку и говорит: нет. Я ему: почему? А он: потому что член сначала увеличивается, а потом уменьшается.

Константин Федорович улыбнулся.

— Причем он, паренек этот, отличник, и шутить-то не хотел. На полном серьезе. Да и ответил в каком-то смысле верно. Но ты же сам представляешь, что в классе началось! Дурдом какой-то.

Людмила Валентиновна хотя и была недовольна, но по-настоящему ее это не волновало. На учеников она не злилась, немедленно проводить родительское собрание и по именам называть всех, кто смеялся, не собиралась. Скорее это была констатация факта: ей приходилось учить балбесов.

Она вздохнула:

— В мое время таких детей не было. Какая им математика, какой им экзамен, когда у них «на параболу гляжу — двух яиц не нахожу».

Константина Федоровича это рассмешило. Раньше он такого не слышал.

— Как я рада, Константин, что ты к нам пришел. С учителями-то сейчас проблемы. Никто не хочет в школу идти. Понять можно. Ты им о прогрессиях, а они о членах. В том году совсем тяжко было. Учителей мало. Классов много. Вот и приходилось нам выкручиваться. А возраст уже не тот.

Константин Федорович сочувствующе кивнул.

— Константин, ты тут, кстати, для всех загадка. Расскажи хоть о себе, женат?

Но не успел он ей ответить, как Людмила Валентиновна, подобно хищнику, узнав торопливый и неуклюжий шаг за спиной, резко обернулась. А ведь было так шумно, позже отметит Константин Федорович.

Людмила Валентиновна и Тамара Геннадьевна посмотрели друг на друга; новый человек впервые стал свидетелем встречи двух старых женщин.

Через несколько секунд Людмила Валентиновна снова вернулась к собеседнику. Но вернулась уже другой. Перемена в ней поразила Константина Федоровича. Что-то злое, глубоко сидящее внутри проступило в ее взгляде.

— Посмотри на нее. Бежит и сиськи теряет.

Константин Федорович ничего не ответил. Ему было неловко это слушать.

Он кивнул: мол, пора на урок, — но Людмила Валентиновна уже начала приходить в себя. Даже попыталась улыбнуться, но вышло криво.

— Константин, ты уже успел познакомиться с нашей маразматичкой? Если с ней успел, то и со мной заочно познакомился, да? Эта карга только обо мне и говорит. Я знаю. Все знаю. Больше ведь не о чем. Она и на том свете всех святых замучает рассказами обо мне.

Звонок на урок. Слава богу, подумал Константин Федорович.

— Будь с ней потверже. Пожалеешь ее разок, маразматичку, так она тебе потом проходу не даст… Ладно, Константин, бывай.

Людмила Валентиновна помчалась на урок. Торопливый шаг ее ничем не отличался от походки Тамары Геннадьевны. Точно так же, подумал Константин Федорович, бежит и сиськи теряет. ***

Шутили, что Тамара Геннадьевна и Людмила Валентиновна ненавидели друг друга потому, что во время Гражданской войны одна воевала за белых, а другая за красных. Если говорить серьезно, то причина их раздора была банальной до неприличия. Что может рассорить двух подруг, двух умных женщин, которые с пятого класса сидели за одной партой? Которые помогали друг другу делать уроки и копать картошку. Которые любили одни и те же книги. Которые посвящали друг другу стишки. Которые поступили в один университет и потом устроились в одну школу. Ответ очевиден.

Это мужчина.

Они познакомились с ним на берегу реки. Отдыхали тогда молодые девушки с коллективом на природе: палатки, шашлыки, волейбол. Александр же был со своей компанией. Как это обычно бывает — мяч судьбоносно улетел в сторону, где он, Александр, его и поймал.

Девушкам тогда было по двадцать пять, Александру уже за тридцать. Он был в разводе, второй раз, имел от первого брака сына, который его, в свои тринадцать, ненавидел и не хотел видеть. Мамаша постаралась, как говорил Александр.

Уже много лет он работал слесарем в ЖЭКе, то есть внушал доверие. Он не пил, не курил. Еще он был элегантен и умел слушать. На девушек он произвел самое приятное впечатление. Да что там, они были от него без ума.

Александра нельзя было назвать человеком умным. Но, как известно, отсутствие ума неплохо уживается с хитростью. Он был тому примером. Однако женщины его любили. Потому что за каждым его жестом, за каждым словом, за каждым взглядом просвечивало нескрываемое намерение: раздеть и отыметь. Конечно, не все принимали такой тип общения, кому-то это даже было омерзительно. Но таких было немного. Женщине всегда приятно осознавать свою привлекательность, а уж готова она отдаться в действительности — вопрос другой.

Тамара Геннадьевна и Людмила Валентиновна в силу своей неопытности полагали, что такое внимание со стороны Александра было обращено только на них, умных и красивых, точнее, каждая думала, что на нее, — тем более Александр умел хитро переключать свое обаяние с одной на другую так, чтобы это было незаметно и никто не обиделся.

Они встречались втроем.

Прогулки, посиделки в кафе. Женская влюбленность прогрессировала — и подруги стали друг от друга отдаляться. Сначала появилась недосказанность. Потом напряжение. Открытого разговора между ними не было. Они его боялись, потому что понимали, что происходит что-то важное, с чем они раньше не сталкивались. Решается судьба каждой. Это напоминало боль, скоторой не хочешь идти к врачу, потому что боишься услышать диагноз.

Мучительные переживания должны были прекратиться. Вечно это длиться не могло. Они ждали, когда Александр сделает свой выбор.

Возможно, кому-то подобные ожидания показались бы смешными, но основания надеяться у девушек все-таки были.

Герой-любовник, несмотря на неискоренимую животную похоть, действительно делал намеки на то, что мечтает о новой семье. К этому решению его также подталкивал батюшка, отец Василий, человек, мнением которого Александр очень дорожил. Религиозность нового друга, кстати, нисколько не смущала ни Тамару Геннадьевну, ни Людмилу Валентиновну. Скорее, наоборот, говорила о нем как о надежном и честном спутнике. И вот отец Василий, слушая о новом согрешении Александра (а тот по-прежнему грешил на полную катушку) посоветовал ему присмотреться к тем милым девушкам, с которыми Александр, по его словам, «отдыхал душой», и выбрать одну из них для семейной жизни, ибо так лишь можно обуздать похоть.

Александр действительно не торопился портить девушек, потому что считал их чистыми созданиями, и, когда мысли его рвались раздеть их, сразу двоих, совесть заставляла переключать внимание, что требовало больших усилий. Позже, впрочем, он нашел компромисс с совестью: не думать об этом было невозможно, поэтому, чтобы сбросить все грешные мысли и очистить себя на целый день, он все же позволял себе одноразовую фантазию, которая сопровождалась активным, если не сказать агрессивным, самоудовлетворением. Иногда ему удавалось кого-нибудь подцепить, тогда он направлял накопившееся желание на другого человека. Или же он мог снять проститутку, что тоже позволяло ему сохранить в душе чистоту, потому что одно дело — с проституткой, а другое — с чистыми созданиями, пусть и в мыслях, — ведь «грешить в мыслях — все равно грешить», говорил отец Василий.

Но пришла пора становиться на путь истинный. Ему надо было жениться. В третий раз. Теперь все получится. «Потому что бог любит троицу», — подбадривал его все тот же отец Василий.

Ему нравились и Людочка, и Томочка.

С первой невозможно было соскучиться. Она всегда шутила, могла разрядить обстановку, если возникала неловкость, — в общем, была душой компании. Вторая была серьезнее — после пяти минут общения с таким человеком хочется рассказать ей все свои секреты и узнать, что она об этом думает. Если же говорить о чистой физиологии, то Александра тянуло к обеим девушкам одинаково. В этом-то вся и сложность, сказал он отцу Василию, когда тот, устав от бесконечного нытья, спросил, с кем бы Александр в первую очередь переспал.

Наконец это случилось.

Он позвонил Тамаре Геннадьевне после почти недельного молчания и попросил о встрече. На набережной он взял ее за руку и признался ей в любви. Девушка расплакалась от счастья. Потом они поцеловались — и он сделал ей предложение.

Так все и случилось.

Прежней дружбы, конечно, между подругами больше не было. Но общение их не прекратилось. Во-первых, работали они все так же в одной школе; во-вторых, иногда на каждую накатывала такая тоска по общему прошлому, что они позволяли себе даже на время отвлечься от настоящего и забыть про все обиды. А они были, обиды.

Людмила Валентиновна считала себя страдающей стороной. Она чувствовала, что ее предали. И подруга, и Александр, к которому она до сих пор испытывала чувства. Она понимала, что такова жизнь, понимала, что и сама не смогла бы отвергнуть мужчину, чтобы сохранить дружбу, если бы он выбрал ее. Все понимала. Но не могла простить их за их счастье. Слишком уж благородной нужно быть для таких вещей. Она хотела, конечно, она пыталась, но — увы, нет, не получалось.

Ну а Тамара Геннадьевна была не в силах просто пожалеть подругу, потому что чувствовала, что та завидует ей черной завистью. Так, собственно, и возникла ее, Тамары Геннадьевны, обида — как ответ на обиду Людмилы.

Но не только это стало причиной того, что спустя много лет две старые женщины будут говорить гадости друг о друге, — нет.

История с Александром имела продолжение.

Семейная идиллия длилась три года. У них появился ребенок. Мальчика назвали Иннокентий. Александр почему-то настоял на этом имени. Да и вообще Тамара Геннадьевна стала замечать, что большинство историй, связанных с Александром, невольно можно было начинать с фразы: Александр почему-то… Человек этот становился для нее загадкой. Точнее, она сама сделала его загадкой. Потому это было легче, чем признать, что твой муж — идиот, пусть и обаятельный, но все же идиот.

Что же касается его хитрости, то сначала он, как примерный христианин, вел себя достойно, всех бесов он прогонял. Более того, в первую брачную ночь он со слезами на глазах рассказал жене обо всех своих прошлых грехах. А было их немало. Для молодой девушки это стало шоком. Но она приняла его таким, решив, что теперь все будет по-другому.

Но через какое-то время Тамара Геннадьевна все-таки стала замечать, что за его поступком может таиться что-то нехорошее, гадкое. Молодая жена, однако, закрывала на это глаза. Она считала, во-первых, что это не критично. Во-вторых, что религиозность мужа победит в итоге — и он непременно будет раскаиваться.

Стоит сказать, что Александр, как ни странно, не тянул за собой жену в церковь: он ждал, пока она сама «созреет». Она, правда, все никак не зрела. Но в некоторых вопросах он все-таки включал наставника и пытался просвещать молодую жену.

В первую очередь это касалось секса.

Первое время Александр довольствовался и малым. Ничего лишнего в постели с супругой он себе не позволял. Но через пару месяцев это ему наскучило. Тогда он аккуратно стал знакомить ее с запретными удовольствиями. У него, оказывается, было много западных порнографических журналов («Хрен где найдешь», — гордо заявлял он), какие-то «обучающие» книжки, непристойные фотографии (на них были уже советские люди, — Тамара Геннадьевна поняла это по портрету Брежнева над кроватью), хорошо хоть, на этих групповых снимках не было самого Александра. Когда она, покраснев, спросила его, пробовал ли он это сам, Александр скромно ответил: «Кое-что».

Тамаре Геннадьевне эти фотографии показались мерзкими. Но сказать мужу она об этом не решилась. Он, впрочем, и сам заметил. Потому поспешил успокоить ее заготовленными фразами. Это нормально. Этим занимаются все. Ничего плохого в этом нет. От этого получают удовольствие и мужчины, и женщины. Это, в конце концов, доверие. Последняя фраза больше остальных убедила Тамару Геннадьевну. Она отложила фотографии в сторону и взяла книгу: нарисованные там люди вызывали не такое отвращение. Текст был на английском. Это неважно, опередил Александр ее мысль. Главное, что все и так понятно.

Так они разнообразили интимную жизнь.

Какое-то время Александр был счастлив.

Но на четвертый год семейной жизни ни новые позы, ни заграничный фаллоимитатор (Александр сумел купить за большие деньги у знакомого) уже не спасали. Ему хотелось большего. А большего — это других женщин.

Тамара Геннадьевна стала замечать, что в большой компании у мужа буквально начинает кружиться голова — столько юбок пролетает мимо. Так начались ссоры. За это время она подросла в отношениях и на многие вещи закрывать глаза перестала.

В семье назревал первый серьезный кризис.

Поводов для столкновений, к слову, хватало и без того. Во-первых, оба были измучены маленьким ребенком. Во-вторых, школе не хватало учителей, поэтому Тамара Геннадьевна работала на две ставки. Нет, она могла отказаться, но у Александра возникли проблемы на работе. Он зачем-то нагрубил начальнику, а затем и вовсе — зачем-то написал заявление. Кое-как устроился охранником в больницу, где, впрочем, ему было спокойно: замечаний больше никто не делал. Правда, и платили меньше. В-третьих, Тамара Геннадьевна тогда увлеклась уринотерапией, дома все время стоял запах мочи, который сводил с ума Александра. В-четвертых, на душе у него было неладно: отец Василий спился, поэтому в церковь Александр ходить перестал.

Каждый день он думал только об одном. Мысли все чаще толкали его в бесстыдные объятия проституток, но Александр — из финансовых соображений — такого себе позволить не мог. Оставалось одно — включать прежнее обаяние и выходить на охоту.

Тут случилось кое-что неожиданное. Оказалось, что девушки уже не так охотно улыбаются ему или смеются над его шутками. Александр старел, пусть и не замечал этого. И его попытки соблазнить прекрасную незнакомку порой выглядели комично. Из-за этих неудач он стал еще более агрессивным. Но агрессию сменило отчаяние. Ему не хватало отца Василия, который всегда помогал ему дельным советом.

Александр чувствовал себя потерянным.

Однажды он случайно встретил Людмилу Валентиновну. Не виделись они уже очень давно. Она по-прежнему была не замужем. По-прежнему была хорошенькой. Даже лучше, чем раньше, отметил Александр. Как обычно бывает в таких случаях — два потерянных человека разговорились и оказались в одной постели. Нет, не сразу, конечно. На следующий день.

Вообще Людмила Валентиновна не выглядела уж очень потерянной, но только потому, что умела прятать свою печаль за иронией. Личная жизнь у нее не складывалась, и каждый день она думала только о том, что завтра станет чуть старше, а значит — чуть ближе к смерти. Вот и приходилось отшучиваться по любому поводу, чтобы отогнать эти мысли. Защита специфическая, но все-таки работала. Когда Людмила Валентиновна встретила Александра, то сразу поняла, что с ним похожая история, только свое отчаяние он не скрывал.

Людмила Валентиновна к Александру за эти годы остыла. Но после новой встречи старое чувство вдруг вспыхнуло. В ее действиях не было никакого желания отомстить бывшей подруге. Она вообще про нее не думала. Ни злорадствовала, ни сожалела.

Александру с Людмилой Валентиновной было легко, она постоянно шутила, веселила его. И, конечно же, в постели все было как нельзя лучше. За эти годы она так изголодалась по мужику, что это, пожалуй, было сравнимо только с его собственной неудовлетворенностью.

Он перестал ночевать дома. А потом признался, что завел любовницу. На вопрос: кто? — долго не давал ответа. Но однажды не выдержал — была очередная ссора, она наговорила ему гадостей, и он решил больнее уколоть, все рассказал. Это сработало. Она кинула в него стакан с мочой и ушла реветь в другую комнату.

С разводом она не торопилась. Александр предлагал ей (он уже был готов жениться на Людмиле Валентиновне), но она говорила, что быстро такие дела не делаются. У них, в конце концов, есть ребенок. Оставь Кешку ей, советовала Людмила Валентиновна, ты все равно будешь с ним видеться, деньгами будешь помогать — и жопа, и глисты довольны.

Но Тамару Геннадьевну такой вариант не устраивал. Человеком она была с принципами. Она считала, что если семья — то одна и на всю жизнь. А проблемы надо решать, а не уходить от них в чужую постель. Поэтому она вытерла слезы и пошла в бой.

Тамара Геннадьевна понимала, что разговаривать с Людмилой Валентиновной бесполезно, поэтому просто, обозвав ее шлюхой, влепила пощечину. Та отреагировала спокойно, молча, потому что чего-то похожего ожидала.

Но не спросить Тамара Геннадьевна не могла:

— Не боишься, что он и от тебя точно так же сбежит к другой бабе?

— Волков бояться — в лес срать не ходить.

— Дура. Всегда была дурой.

— Зато с мужиком.

Тамара Геннадьевна равнодушно усмехнулась.

— Это пока что.

— Не смеши, к тебе он не вернется.

— Надо же ему будет куда-то податься, когда он тебя бросит.

— Тварь.

— Сама тварь.

После этого в 72-й школе учителя впервые стали замечать, что две учительницы математики друг с другом не здороваются и не разговаривают.

Прошло полгода. Александр жил с Людмилой Валентиновной. Учитывая, что разведен он не был, новая женщина имела статус любовницы. Она понимала, что соперница будет радостно ждать ссор в неофициальном союзе из-за этого, но Людмила Валентиновна совершенно не переживала по этому поводу. Она никогда не ныла, не умоляла и не ставила Александру условий. Нет, все было легко и просто. Она довольствовалась и этим. Главное, она была не одна. Она была с мужчиной. Она победила.

Но, несмотря на то счастье, которое Александр испытал рядом с ней, он от нее все-таки ушел.

Причина была все та же. Ему снова захотелось большего.

Однажды он пришел домой пьяный, от него несло духами. Потом он вообще не пришел ночевать. Под утро вернулся. С заплаканными глазами. Признался во всем, просил прощения. Людмила Валентиновна пришла в ярость. С ним она такой никогда не была. Она вообще никогда такой не была. Александр слушал ее молча, смиренно, — он это заслужил. Но когда она коснулась его религиозности, которая расходилась с его поведением, он вспыхнул.

— Ты хоть представляешь, каково это — быть мужиком! — закричал Александр. — Физически здоровым мужиком. Я хочу их всех. Ты понимаешь это? Я хочу их всех оттрахать. И в рот, и в задницу.

Людмила Валентиновна перепугалась и от крика, и от этих ужасных слов. Она видела, как его трясет, и опасалась, что он может применить силу. Она выждала минуту и спокойно, чтобы снова не задеть его, сказала:

— Я ведь и так ради тебя что только не выделывала в постели. Да никто так мужика своего не ублажал, как я. Как ты смеешь такое говорить?

— Не понимаешь, не понимаешь, — сказал Александр, схватившись за голову. — Как тебе объяснить? Никак. Женщина. Мне было хорошо с тобой. Ты была лучше всех, клянусь тебе. Но мне всегда будет мало. Всегда.

Она прогнала его. Мириться с таким положением — было выше ее сил. Больше она его не любила, никаких сомнений на этот счет не было.

Но все же она плакала без конца. Мысль об одиночестве и жалкой старости изводила ее с утра до ночи.

За несколько дней Людмила Валентиновна заметно состарилась.

Александр же на какое-то время пустился во все тяжкие. Случайные знакомые, проститутки. Месяц он утолял жажду. А потом, когда навещал сына, в слезах рассказал Тамаре Геннадьевне о том, что ушел от Людмилы Валентиновны, и том, что последнее время живет во грехе.

Тамара Геннадьевна хотела вернуть мужа, но в тот день торопить события не стала. Причем она понимала, что и муж думал об этом, но совесть не позволяла ему признаться.

Но Александр все-таки вернулся к ней.

Случилось это в том числе благодаря еще одному важному событию в его жизни. Отец Василий вышел из продолжительно запоя, пролежал какое-то время в клинике и вернулся в храм. Когда Александр узнал об этом — тут же навестил его. И, конечно, рассказав о себе, попросил совета. Отец Василий сказал, что выбирать нужно семью. Александр позвонил жене в тот же день и спросил, может ли он к ней вернуться.

Когда он с чемоданом прошел в дом, увидел, как счастливая жена сидит за нарядным столом. На ней было милое платье, она освежила прическу. У Александра выступили слезы. Он прижался к ней. Просил прощения, целовал ее.

— Надо выпить, — сказала она и протянула ему бокал.

— Это моча? — спросил Александр.

— Сам ты моча. Это шампанское.

Он рассмеялся, вытер слезы, глотнул из бокала и сказал:

— Как же я счастлив. Томочка, как же я счастлив.

Тамара Геннадьевна ничего ему не ответила, только подумала: «Вот теперь все будет хорошо».

Из семьи Александр больше не уходил. Можно ли сказать, что он взялся за ум и поборол свою похоть? Нет, конечно — нет.

Тамара Геннадьевна не знала, изменял ли он ей после возвращения. Она ничего такого не замечала. Да и не старалась замечать.

Но что самое главное — если это, опять же, и было, то длилось не так долго. Александр рано потерял мужскую силу, что, как ни странно, обрадовало Тамару Геннадьевну. Теперь точно можно было выдохнуть.

Александр превратился в домашнего питомца, послушного, которому достаточно сидеть на диванчике и смотреть порнофильмы. Тогда только началась эпоха видеокассет, и Александр стал собирать свою коллекцию. Иногда он просил Тамару Геннадьевну посмотреть кино вместе с ним. Она соглашалась. Этот ритуал заменял им любовь в постели. Иногда он просил ее, чтобы она во время просмотра трогала себя. Она и на это соглашалась. Ей было нетрудно. В общем, похоть пусть и не ушла до конца (глупо было на это надеяться), но приняла причудливые и безобидные формы. За очередным таким просмотром, кстати, Александр и скончался. Он тогда был один. Тамара Геннадьевна обнаружила его, когда пришла с работы. Тромб виноват, сказали ей позже.

Рано овдовевшая женщина (ей тогда не было и пятидесяти) о новой семье и не помышляла. Один муж на всю жизнь. Каким бы он ни был: хорошим или плохим, живым или мертвым. Она осталась одна.

Сын уехал в Новосибирск.

Подруг у нее не было.

Не считая бывших.

Людмила Валентиновна за эти годы так и не нашла себе другого мужчину. Она тоже была одна, да еще и бездетна, в отличие от Тамары Геннадьевны.

После того как Александр вернулся в семью, ненависть Людмилы Валентиновны к бывшей подруге перешла на новый уровень. Да, она понимала, что сама прогнала Александра, но та беспринципность, с которой Тамара Геннадьевна подобрала его обратно, в ее глазах вызывала отвращение.

Теперь она не стеснялась в выражениях, говоря о бывшей подруге. При этом, однако, ни та, ни другая никогда в сторонних разговорах не касались главной причины раздора, потому что каждая в этой истории получила свою долю унижения. ***

Шли годы, и порой возникало ощущение, что единственное, что поддерживает жизнь в каждой из них, — это ненависть. И если у Людмилы Валентиновны она, ненависть, была более сдержанной, то у Тамары Геннадьевны в силу прогрессирующего маразма она становилась кричащей.

Константин Федорович, оказавшись на чужой войне, решил сохранять нейтралитет, хотя несколько учителей ему уже сказали, что такой вариант еще хуже: окажешься между двух огней.

Они по-прежнему захаживали к нему — по отдельности, разумеется, — отвлекали, наговаривали друг на друга и ждали. Ждали одобрения, хотя бы молчаливого: просто кивни! Улыбнись, когда я говорю о ней гадости, вступи со мной в сговор. Подмигни, будь ты проклят!

Константин Федорович стал замечать раздражение. Им было мало одних его ушей. Более того — ситуация стала осложняться: до нового человека стали доходить слухи, что обе женщины как-то странно о нем отзываются, как о каком-то тюфяке. Говорить с каждой об этом не имело смысла. Не обращать внимания? Возможно, в этом и было бы что-то благородное, да вот не получалось у Константина Федоровича — увы, но нет. Было бы легче, если бы он с ними не сталкивался каждый день и если бы вся клевета за спиной имела абстрактный характер: ну кто-то там что-то говорит, первый раз, что ли? Но он видел этих старых женщин каждый божий день. Видел и начинал раздражаться.

Все стало усугубляться, когда они начали делать ему замечания. Тамара Геннадьевна заявилась к нему на урок — на правах «наставницы» — и прямо во время процесса поправляла его, — что, конечно, было придиркой в чистом виде. Людмила Валентиновна, вторая самопровозглашенная «наставница», потребовала, чтобы Константин Федорович дал ей стопку проверенных тетрадей: ей нужно было посмотреть, объективно ли тот оценивает работы учеников, проверить проверяющего, что называется. Это был предел. Вступить в открытый конфликт с ними, решил он, значит — проиграть. Голос мудрости твердил: потерпи. Твердил и твердил. Потом уже тише твердил.

Оставалось только одно. Написать заявление. Так и сделаю, решил он, закрывая кабинет после уроков. Пошло все к черту. Завтра же напишу.

Но на следующий день случилось то, чего не ожидал ни Константин Федорович, ни кто-либо вообще из учителей 72-й школы.

Тамара Геннадьевна и Людмила Валентиновна пришли на работу вместе. Они держались за руки и были как никогда счастливы.

Более того — они написали заявления.

В один день вместе устроились, в один день вместе уволились.

Это случилось ночью.

Тамара Геннадьевна долго не могла уснуть, сбивала давление. Она позвонила сыну, сказала, что чувствует себя плохо. Ей было страшно. Сын сказал, чтобы она немедленно звонила в скорую, одни таблетки здесь не помогут. Он сказал, что приедет, но она попыталась его отговорить, хотя на самом деле звонила ради этого — ей нужен был кто-то рядом.

Сын, к ее удивлению и огорчению, быстро согласился не ехать, взяв с нее обещание, что она сейчас же вызовет скорую и отзвонится ему после. Она, обидевшись, решила, что не будет ему больше звонить, неблагодарному. Но скорую все-таки вызвала. Ей сделали укол — полегчало. Позвонил сын, она обиженным голосом сказала, что ей лучше и что она собирается спать. После разговора она еще немного посмотрела телевизор. Потом она уснула.

Но перед самым сном что-то с ней произошло, будто старость на мгновенье ослабила хватку — и разум ее высвободился. Мысль ее была ясна, как много лет назад. Она подумала о том, что устала жить и что хочет умереть. В каком-то смысле так и произошло, только это была не физическая смерть. Ей приснился сон. Тамара Геннадьевна и Людмила Валентиновна шли по странным холмам. То ли это был снег, то ли песок, то ли что-то другое, непонятное. Во сне она подумала, удивилась: почему с ними нет Александра? Ведь всю жизнь они были связаны этим треугольником. Они не разговаривали, но не от обиды, а от усталости. Потом Людмила Валентиновна прямо на глазах у Тамары Геннадьевны провалилась. Ушла под землю или под снег — или под что-то другое.

Ушла с головой.

И проваливалась дальше — туда, откуда уже не выбраться.

Тамара Геннадьевна замерла от беспомощности, от бессилия. На ее глазах погибал близкий человек (ужас именно такой природы посетил ее — смерть близкого), а она ничего не могла сделать. Потом и она провалилась. Как известно, смерть во сне обрывает и сон. Тамара Геннадьевна вздрогнула от ужаса и проснулась.

Она оделась и побежала к подруге.

Была полночь.

Тамара Геннадьевна торопливо шагала по ночному городу. Она боялась, что недавнее прозрение вот-вот рассеется, что она снова вернется к прежнему состоянию.

— С ума сошла, дура старая! — встретила ее на пороге Людмила Валентиновна.

Впервые за много лет она сказала ей что-то напрямую, в лицо.

— Как… как мы… Людочка, как же так, как же? — бормотала Тамара Геннадьевна.

— Ты знаешь, который час?

Тамара Геннадьевна вошла без разрешения, не разувшись. Людмилу Валентиновну испугал такой настрой, она подумала, что бывшая подруга окончательно свихнулась.

— Ты что творишь, маразматичка! Я тебя сейчас отсюда за шкирку выкину! Проваливай!

— Людочка, как же так? Что же мы наделали?

Она полезла обниматься, но Людмила Валентиновна оттолкнула ее — так, что та упала. Но не остановилась. Она на коленях подползла к подруге и обняла ее.

— Людочка, милая, что же мы наделали. Я виновата. И ты тоже виновата. Прости меня, прости.

Людмила Валентиновна пыталась отцепить ее, но не получалось, слишком крепко ее сжали.

— Что ты несешь, блядина старая! Отцепись от меня!

Тамара Геннадьевна продолжала бормотать, словно и не замечала, что ее толкают:

— Как мы могли, Людочка, как мы могли? Ничтожество. Он же полное ничтожество. Как мы позволили ему сделать это с нами? Он и мизинца твоего не стоит. А я тебя променяла на него. Я должна была тебе жизнь посвятить. Нашей дружбе. А отдала ее ничтожеству. Пустому месту. Господи, что я наделала. И что ты наделала, Людочка? Почему не остановила меня? Почему не сказала, что я дура? Почему?

Людмила Валентиновна уже не так лихо отталкивала подругу, но злость не прошла. Правда, злилась она теперь по-другому. В злости было и бессилие, и слезы, которые она спешно вытирала.

— Говорила. Только ты не слушала. И сейчас говорю: дура. Поднимайся и проваливай!

— Нет. Теперь я тебя не отпущу. Теперь не отпущу.

Людмила Валентиновна смотрела на нее как на беспомощного ребенка, который сделал серьезную пакость, но которого нельзя не пожалеть, потому он, ребенок, и сам дико перепугался.

— И что теперь прикажешь делать, дура старая? Новую жизнь нам начать? Пора под землю опускаться, а ей бы малость поебаться. Так, что ли? Проваливай.

— Не уйду. Больше я тебя не оставлю. Что мы наделали?

— Тебя заело? Что наделали, что наделали. Какая уже разница. Поздно уже. Тебе налево, мне направо.

— Тебе в кусты, а мне в канаву.

Людмила Валентиновна усмехнулась.

— Откуда ты это взяла?

— Ты так однажды сказала. Давным-давно.

— Уже и не помню. Ничего не помню. И не хочу вспоминать, Томочка. Не хочу. Ничего не хочу. И жить не хочу.

— Я тоже так вечером подумала. А сейчас уже по-другому думаю. Давай еще немножко, а? Хотя бы самую малость. Уже как следует. Ты и я. Людочка, ну? Скажи что-нибудь.

На следующий день они уволились. Ольга Николаевна, выпучив глаза, попыталась то ли сказать что-то, то ли спросить, но так она была поражены картиной воссоединения, что промычала какую-то ерунду. Впрочем, подруг это не удивило. В их глазах Куча всегда была посредственностью, которую не стоит воспринимать всерьез. Людмила Валентиновна вместе с заявлением сдала билет в цирк, который уже успела купить. Куча вопросительно посмотрела на нее: мол, а как же жираф?

— Отдайте кому-нибудь. Уже не хочу. Планы изменились.

Это была правда.

Две подруги решили так: Тамара Геннадьевна продает свой дом (потому что он побольше) и переезжает к Людмиле Валентиновне. А на полученные деньги они отправятся в путешествие. Куда — пока еще не решили. Но это должно быть место, как можно меньше напоминающее Сибирь, которую две подруги за всю жизнь ни разу не покидали.

Из школы они выходили так же, вместе. В этот момент, кажется, все учителя и ученики прилипли к окнам. Такого зрелища никто не ожидал увидеть. Две старые женщины, которые ненавидели друг друга всю жизнь, шли под ручку и о чем-то мило шептались.

— Ты мне вот что скажи, Томочка… Всегда хотела тебя спросить.

— Спрашивай.

— Александр когда-нибудь просил тебя…

Людмила Валентиновна что-то шепнула на ухо, а затем продолжила нормальным голосом:

— …Я согласилась на это только потому, что он клялся мне, что вы с ним так делали.

Тамара Геннадьевна вдруг рассмеялась. Людмила Валентиновна сначала растерялась от такой реакции, а потом побагровела.

— Вот же припиздок! — разозлилась она. — Развел меня! То-то у меня были сомнения. М-да-а-а. Вечером была простушкой — к утру стала потаскушкой.

Тамаре Геннадьевне стало еще веселее, она смеялась и смеялась, без конца, всю дорогу.

Сергеич

У Сергеича было два секрета, о которых он никому в своей жизни не рассказывал.

Первый: Сергеич был голубым.

Второй: у него был кривой член.

К сожалению, это были не те секреты, с которыми можно мирно сосуществовать. Они мучили его, изводили каждый день. Он был уверен, что именно из-за бесконечного стресса заработал раннюю лысину, которой он очень стыдился. Хотя он порой сомневался, не знал, что мучительнее: скрывать свои болячки и бояться, что их могут заметить, — или же наконец признаться во всеуслышание и жить дальше.

«Болячки».

Сергеич к своим тайнам относился именно так, — как к болячкам, страшным и постыдным.

Это, впрочем, было неудивительно, учитывая, в какой семье он вырос.

Семья, где отца называют батей. Где мать видит смысл жизни и счастье в том, чтобы родить как можно больше детей. Причем главное — «дать жизнь», а воспитание и прочее — это уже вопросы второстепенные.

Ко всему прочему — семья Сергеича жила в деревне, дети там в лучшем случае пинали мяч (и проигравшие получали поджопники от победителей), а в худшем — подсматривали, как тетя Галя моется в бане.

Сбои в ориентации Андрейка стал замечать в одиннадцать лет.

Друг Лева мечтал о красавице Дашке Солнцевой, их однокласснице, мечтал вслух — со всеми подробностями: от слюнявых поцелуев до возможности потрогать грудь. А вот Андрейка был абсолютно равнодушен к этим историям. Но все равно он любил слушать Леву. Что бы тот ни говорил.

А потом Лева переехал с семьей в город. Андрейка плакал во время прощания и обнимал его, а тот только хохотал от слезливости и преданности своего друга. «Я буду писать тебе письма», — клялся Андрейка, а Лева хохотал еще больше. «Оставляю Дашку тебе, — сказал он, — как потрогаешь ее сиськи, похвастайся». Андрейка еще раз обнял Леву и неожиданно для себя поцеловал его в шею. Лева смутился, ему было неприятно. «Ну ладно, все. Бывай». Он махнул рукой — то ли прощай, то ли «отвали» — и ушел.

У Андрейки в тот день поднялась температура, так сильно он переживал из-за отъезда друга.

В двенадцать у Андрейки появились прыщи, много прыщей. Тогда же к нему прилипло прозвище — Говно. Он жутко комплексовал из-за этого, но дать отпор обидчикам у него не получалось, он был слабым ребенком. Кроме того — его так называли не только главные деревенские дураки, но и вполне себе нормальные дети. Поэтому Андрейка чувствовал стеснение, неловкость — поправлять или возражать, скажем, той же Солнцевой, когда та совершенно естественной интонацией просила: «Говно, можешь, пожалуйста, дать списать домашку по инглишу?» Он, конечно, давал.

К пятнадцати Андрей уже осознавал, что девочки ему не нравятся. Кроме разве что Лены Семибратовой, у которой была короткая стрижка, маленькая грудь и волосатые ноги. Но замутить с ней было не самой лучшей идеей — все говорили, что она «пердит как не в себя», поэтому Андрей боялся и прямого общения с ней, и смешков со стороны. Хотя, — однажды, плача в одиночестве, подумал он, — для парня с прозвищем Говно это был бы самый подходящий вариант.

В десятом классе он решил что-то поменять. Он знал, что через год уедет в город, там начнется новая жизнь. И она не должна быть похожа на эту. Слабенький Андрей решил заняться собой. Он отправился к своему физруку, Семенычу, который разрешал парням ходить по вечерам в спортзал.

В тот день учитель как раз квасил с друзьями в каморке, то есть был в настроении. Андрей всегда относился к нему с некоторой брезгливостью: он и физически был ему неприятен — лысый, морщинистый, с запахом изо рта, и манерами своими так же отталкивал — грубиян, деревенский пошляк, который гордился тем, что в своей жизни не прочитал ни одной книги и все равно был умным. Андрей в силу возраста еще не понимал, чего он хочет от жизни, но, глядя на Семеныча, знал, что такой его жизнь точно быть не должна.

— Чего приперся? — весело спросил физрук.

Андрей с волнением в голосе рассказал ему, что хочет заниматься спортом, приходить по вечерам, тягать железо. Семеныч посмотрел на него с уважением, даже с гордостью. Встал, хлопнул его по плечу. Потом пьяным взглядом оценил его, с ног до головы, и нежно, по-отечески, сказал:

— Знаешь, Говно, может быть, что-нибудь из тебя да получится.

В Кемерово Андрей поступал уже крепким парнем, да и над характером своим он тоже поработал. Он научился притворяться, перенял многое от Семеныча, чтобы казаться суровым и чтобы никто теперь не посмел над ним издеваться.

Он по-прежнему стыдился своей тайны и полагал, что вся его жизнь теперь будет неполноценной. Были у него, конечно, надежды, что когда-нибудь он встретит такого же человека — и между ними возникнет тайная счастливая связь, но как далеко он был готов пойти ради осуществления этой мечты — он и сам не знал, потому как страх разоблачения сделал его очень осторожным в этом деле, даже пугливым.

Помимо главного комплекса у Андрея появился к восемнадцати еще один. Он уже познакомился с порно (с классическим, которое, как и следовало ожидать, его нисколько не впечатлило; специфическое, к сожалению, достать было очень трудно и, что самое важное, рискованно) и знал, как должен выглядеть нормальный «прибор» (словечко Семеныча). У бедного Андрея было не как в кино, по-другому, точнее — в другую сторону.

Еще одно препятствие, как он считал, на пути к счастливой жизни.

Физкультура в старших классах настолько увлекла его, что он поступил на спортфак. Пять лет университетской жизни ничем особенно не запомнились, кроме попытки сблизиться с девушкой.

Аня была некрасива, но очень настойчива. Поэтому Андрей, чтобы не вызвать подозрений — одногруппники уже давно ночевали у девчонок (а некоторые вообще женились), — все-таки уступил ей. Уступил, то есть согласился. Но согласился — не значит, что переспал с ней.

Ничего не вышло.

Аня хотела быть оригинальной и чем-то зацепить сурового спортсмена, к которому — как шептались в универе — было трудно найти подход, поэтому начала она с трюка. Им же все и закончилось. «Я видела это в порнушке. Тебе понравится», — весело сказала она и села ему на лицо. Андрей через минуту скинул ее и, отвернувшись, блеванул.

Больше они не встречались.

После учебы он устроился тренером в спортзал, но вскоре его закрыли. Потом было несколько школ. Андрей постепенно превращался в Сергеича.

Когда он устраивался 72-ю школу, он уже был без волос, с морщинками и с ощущением того, что он доживет свою жизнь в полном одиночестве, так и не познав настоящей любви.

А дальше судьба сыграла в свою любимую игру.

Как только он с этим смирился, случилось кое-что неожиданное. ***

Константин Федорович прятался под козырьком остановки от мокрого снега. Нынче он был особенно противным, этот снег, а Константин Федорович, как назло, еще и без шапки сегодня ушел из дома. Если расписание не обманывало, то автобус должен был спасти его через десять минут. «Или — уже через девять. Девять на шестьдесят, пятьсот сорок. Скоро он приедет. Пятьсот тридцать девять. Пятьсот тридцать восемь. Мои уши… Пятьсот тридцать семь…»

— Поганая погода, да?

Константин Федорович не сразу узнал Сергеича, как раз из-за шапки, которую тот натянул до самых глаз. Новый человек дружелюбно кивнул в знак согласия. В школе они пересекались редко, никогда не общались, особого повода не было. Однако сейчас Сергеича что-то волновало, и заговорил он с Константином Федоровичем не просто так.

— Вы знаете, я ведь вас сегодня в школе хотел поймать, да не успел, — признался физрук.

— Что-то случилось?

Сергеич мялся. Он что-то бубнил, кашлял, словно каждое слово вызывало нестерпимую боль. Бледный как поганка, подумал Константин Федорович, еще и с температурой, наверное.

— Я хотел поговорить с вами насчет Федорченко.

Константин Федорович за это время запомнил еще не всех. Но эта фамилия для нового учителя уже не была безликим звуком. Так всегда, в первую очередь застревают в памяти либо умники, либо бездельники. Дима Федорченко относился ко вторым. Наглый и ленивый, он зачем-то продолжил обучение в 72-й школе после девятого класса, хотя все учителя надеялись, что он, благополучно списав на экзамене, помашет им ручкой.

— И что с Федорченко? — удивился Константин Федорович.

— В общем, тут такая ситуация. Он же до четверки немного не дотягивает, верно?

— У него выходит двойка.

Ответ ошарашил Сергеича; у него, кажется, закружилась голова. Константин Федорович видел его таким впервые. Да, они толком не общались, но издалека, что называется, впечатление физрук производил самое стереотипное: грубый и туповатый. А сейчас он трясся и готов был, как казалось Константину Федоровичу, расплакаться.

— Двойка, значит, — задумчиво повторил Сергеич. — Двойка, двойка, двойка.

Говорил он так, что каждая «двойка» звучала как: что же делать, что же делать, что же делать.

— А что, собственно, случилось? — спросил Константин Федорович.

— Он же, понимаете…

Сергеич вдруг покраснел и, опустив глаза, закончил:

— Он же спортсмен. Все время на тренировках, ему не до…

— Спортсмен? — удивился Константин Федорович. — Андрей Сергеевич, вы сейчас шутите? От него же за километр табаком несет. Да и не только в табаке дело. Я знаю, как выглядят спортсмены. Даже те, которым наплевать на учебу. Вы еще скажите, что его дружок, Аникин, тоже спортсмен.

— Ну, он только начал, — стал оправдываться детским голосом Сергеич. — Ему из-за спорта не до занятий, времени ему хватает. Вот я и подумал, поговорю с вами, ну, по-мужски. Чтобы вы авансом ему поставили четверку.

Константин Федорович онемел от такой наглости. Этот абсурд пора было заканчивать — не объяснять же, подумал он, в конце концов, почему это смешно, невозможно. Как он сам не понимает этого?

Сергеич же, словно прочитав эту мысль, поспешил ответить ему:

— Я все понимаю, поверьте. Просто я решил, что вы, ну, вы сможете пойти навстречу.

— Нет. Не смогу. Прошу прощения, мой автобус.

Константин Федорович заскочил в открывшуюся дверь и сел на свободное место. Противный мокрый снег остался за окном. Вместе с Сергеичем. На что он надеялся, подумал Константин Федорович. Зачем он хлопочет за этого бездельника? И почему он так жалок? Тут ему в голову пришла очевидная мысль, как всегда — с некоторым опозданием. Случилось что-то нехорошее. И каким-то образом это устроил Федорченко, маленький подлец.

Константин Федорович отыскал в окне Сергеича — тот одной рукой поправлял шапку, а другой — вытирал с лица мокрый снег. Будь я проклят, если это не так, подумал Константин Федорович, когда автобус наконец тронулся.

Много чего произошло с Сергеичем за последнее время. Никогда еще его жизнь не была столь богатой на события. И на хорошие, и на кошмарные — тут Константин Федорович оказался прав.

Все началось с родительского собрания.

Собрание не плановое, в каком-то смысле — экстренное. Основная повестка: дети из 10 «А» распустились. Это была инициатива Кучи: когда ей прилетела очередная жалоба на этот класс — а жаловались почти все учителя, — она решила, что пора с этим что-то делать. На собрании, потребовала она, должны присутствовать все учителя, работающие в 10 «А». Каждый должен был поделиться своей болью.

Куча тоже там присутствовала, она, собственно, и начала собрание. Нахмурив брови, она вещала о недопустимости такого поведения среди старшеклассников, размахивала толстым кулаком и грозилась отчислять бездельников. Потом выступали учителя. Рассказывали о конкретных случаях, называли конкретные имена — в общем, сдавали всех с потрохами. Были и те, кому особенно нечего было сказать. Дети как дети. Кто-то больше работает, кто-то меньше, вот и все. Лучше бы, думала Куча про таких учителей, вообще не приходили. Ей очень не понравились нейтральные выступления Марии Игоревны (которая тогда еще работала здесь), Вероники Вячеславовны (учительницы химии) и Андрея Сергеевича. Они испортили картину, которая должна была получиться мрачной, пугающей.

Но для Сергеича выступление вышло не таким бессмысленным, каким оно должно было стать в его представлении. Потому что, пока он говорил, взгляд его то и дело откатывался в одну и ту же сторону, к одному молодому человеку. Которому, кажется, это было приятно. Тогда же Сергеич осознал, что впервые в жизни сработал так называемый гей-радар, о котором он много слышал и к которому раньше относился скептически. Неужели так бывает, подумал он, когда уселся в кресло после своего выступления.

Сердце его заколотилось так, будто родился он по-настоящему только сейчас, спустя сорок с лишним лет.

Сергеич боялся упустить момент, но кругом было столько людей, и он не знал, как заговорить с молодым незнакомцем. Он так и ушел после собрания в спортзал, ломая голову над перспективой встречи. Он был абсолютно уверен, как никогда в жизни, что это именно тот человек, перед которым можно раскрыться: он все поймет, потому что и сам такой. Это не значит, что все у них будет хорошо, — смешно на что-то надеяться, думал Сергеич. Это не значит, что у них вообще что-то будет. Но Сергеич сможет раскрыться — а это главное. Сможет, пусть ненадолго, быть самим собой рядом с другим человеком. Быть нежным и беззащитным. Тяжесть тайны была невыносимой. Особенно это ощущалось теперь, после родительского собрания.

И пока в голове, как фейерверки, гремели все эти мысли, Сергеич даже не заметил, как в спортзале возник другой человек.

Игорь был старшим братом Димы Федорченко — того самого раздолбая, о котором шла речь на автобусной остановке. Игоря отправила на собрание мать, загруженная в тот день работой (отца, к слову, в семье не было).

Он уже учился в университете, четвертый курс. Еще у него была девушка — наивная, глупенькая, на которой он планировал жениться. «Без этого никак», — объяснял он. Когда Сергеич удивился, что у того получается и с девушками, молодой парень рассмеялся: «Что ж тут сложного? Главное — не смотреть в лицо этому чудовищу. Ставишь раком и представляешь, что это твой сосед или однокурсник».

Игорь, несмотря на возраст, был поопытней в этом деле, чем Сергеич; тот сразу это понял. «Сейчас время уже другое. Проще, чем раньше. Двадцать лет назад я, конечно, был еще пиздюком, но, как тебе было тяжело, я представить могу». У него уже было несколько связей. «Ничего серьезного, просто секс. Иногда так сильно хочется, сам понимаешь». Он совершенно спокойно рассказывал, где находил любовников: «Спасибо Господу за интернет, теперь хоть грешить можно по-человечески. Этих сайтов сейчас до жопы. Выкладываешь фото члена, и уже через минуту десять голодных педерастов умоляют тебя о встрече».

Они встречались тайно почти месяц. Сергеич был, что называется, самым счастливым человеком на свете. Он светился, он дышал этой любовью.

Порой он так забывался на уроках, что даже забывал повышать голос и говорить грубые словечки. Однажды он вообще, решив утешить одного не очень меткого баскетболиста, сказал: «Ничего страшного, мой сладкий!» Благо, все сочли это за шутку.

Они постоянно переписывались с Игорем. Тот любил отправлять фото, на которых был в женской одежде. Он так увлек этим своего любовника, что Сергеич тоже стал шалить: юбочки, чулочки.

Иногда Сергеич мечтал вслух о том, что когда-нибудь они перестанут прятаться. Что они смогут спокойно, под ручку, гулять по набережной. Или сидеть в кафе, не опасаясь косых взглядов. Или вместе пойти в цирк. «Ты про жирафов, что ли? Да на хер они нужны. Я не знаю, кому они здесь вообще обосрались». Игорь не очень любил такиеразговоры, о свободе, о невозможном будущем. «Ты как ребенок. Один раз попробовал мороженное — и теперь фантазируешь, что сможешь есть его каждый день. Так не бывает. Забыл, в какой стране ты живешь? Россия для русских, а не для голубых. Пойми же, милый, если ты раскроешься, совершишь — как его там называют? — гребаный каминг-аут, ты никогда не станешь утонченным гомосексуалистом Эндрю, который не побоялся и подал пример остальным. Ты просто будешь пидорасом Сергеичем, на которого все будут показывать пальцем. Вот и все. А это еще хуже, чем сейчас. Всему тебя нужно учить». Тогда Сергеич предлагал сбежать, уехать из этой страны. «И где мы будем жить? Где возьмем деньги? Я даже языков не знаю. Я вообще ничего не умею. Если только на панель. Но прыгать с одного члена на другой — тоже, знаешь ли, не самая благородная эмигрантская участь».

В одну из последних встреч, последних счастливых встреч, Сергеич спросил его:

— Игорь, зачем я тебе нужен? То есть я понимаю, что нам хорошо вместе. Но ведь ты меня не любишь. Хотя знаешь, что я люблю тебя. Ты легко можешь найти себе другого. В любой момент. Молодого, красивого. А я старый, лысый. У меня кривой член. Почему ты со мной?

Игорь нахмурился.

— Потому что я извращенец. Тебя устроит такой ответ? А если серьезно — то к чему эти сантименты? Перестань жалеть себя. Или выпрашивать комплименты. Ты хочешь, чтобы я сказал, что ты самое прекрасное создание, что я видел? Тьфу! Брось это, прошу тебя. Надо быть проще. Надо быть легче. Почему я с тобой? Потому что ты блядская машина любви. Необкатанная к тому же. Вот почему.

Сергеич, конечно, не обиделся. Даже самое грубое слово теперь не могло испортить ему настроения, так сильно он был счастлив.

— И не привязывайся ко мне, милый, — вдруг добавил Игорь. — Так будет лучше всем, поверь мне.

Сергеич потянулся к Игорю за поцелуем, но у того уже не осталось никакого романтического настроения. Он лихо перевернул старого любовника и сразу приступил к делу. Правда, он ощутил некоторое нежелание, даже сопротивление. Оно, однако, постепенно перешло в покорность, а покорность перешла в резвость.

Блядская машина любви заработала.

Дальше все пошло по классическому сценарию. Об этой связи узнал подлец, который стал их шантажировать. Подлецом этим был младший брат Игоря.

Димасик, как его звали друзья, любил рыться в чужих вещах, такая вот была у него слабость. А если уж в руки попадал чужой телефон, то это вообще было настоящим сокровищем, потому как в телефоне теперь скрывалась вся жизнь человека. Это было даже более интимной вещью, чем личный дневник, в котором еще может наблюдаться некоторое позерство или игра в благородство. В телефоне от человека остаются только голые факты.

И вот эти самые факты попали в руки к Димасику. Вообще Игорь старался быть осторожным, но его брат уже давно мечтал добраться до заветной карты памяти. Он надеялся, что там будут откровенные фото Дианы, девушки Игоря, которая очень нравилась Димасику. Может, даже видео какое-нибудь, грезил подросток, у которого были весьма примитивные представления о студенческой жизни. Дианы там не было. Зато был Сергеич.

Димасик не поверил своим глазам. Он тут же переслал на свой телефон эти фотографии, хотя толком и не знал — для чего. Пусть будут, подумал он.

Тем же вечером он показал их своему другу, Максу Аникину.

— Капец, Сергеич, — сказал тот, листая фото. — Охереть. Они с твоим брательником голубцы, что ли?

— Наверное. Не знаю. Мне плевать, — ответил Димасик, чуть покраснев.

— Значит, Игорян тоже пидор. А с виду и не скажешь.

— Он всегда чмошником был, — соврал Димасик. — Надо бы проучить этого педика. Чтобы знал, как семью позорить.

— Погоди ты. Проучить. Он же брат тебе.

— Ну, да… — растерялся Димасик. — Брат. Семья. Все дела. Поговорить с ним надо. Ну так, по-братски.

Макс рассмеялся. Димасик для него был лопухом, который во всем стремился угодить другу. Это ему, конечно, очень льстило. И, несмотря на пренебрежительное отношение к Димасику, Макс все же порой давал ему советы и помогал: так сказать, награда за преданность.

— Забей ты на брата. Тут можно кое-что поинтересней замутить.

Димасик оживился, но тут же на лице появился испуг: он знал Макса, знал, что тот под маской спокойствия был парнем отмороженным. За это, собственно, он его и уважал.

— Слушай внимательно, — сказал Макс.

Димасик все сделал так, как сказал его друг. Ему было страшно, очень страшно. Но Макс ерунды не посоветует, надо его слушать. Да и после такого дела он хорошенько поднимется в его глазах.

На следующий день после разговора Димасик встретился с Сергеичем и с максимально суровой миной сообщил, что у него есть компромат. Когда побледневший физрук попытался изобразить непонимание, Димасик заговорил о женском нижнем белье, в котором его учитель выглядел очень уж омерзительно. Когда бедный Сергеич почувствовал, что теряет сознание, голос Димасика вернул его:

— Брат не в курсе, что я знаю. И вы тоже не говорите ему про наш разговор. Это лишнее.

— Чего ты хочешь?

«Этот компромат можно использовать. Припугни этого петуха, скажи, что все узнают про него, если он не выполнит то, что ты ему скажешь». — «А что он должен выполнить?» — «У тебя же с учебой херово, отчислением грозят. Вот и пусть он впрягается за тебя. Пусть бегает по учителям и выпрашивает тебе оценки». — «Разве это так работает?» — «О, еще как. Уж я-то знаю. Забыл, кто у меня маман? Она так от нескольких двоек меня спасла». — «Так твоя мать учительница, неудивительно. Они же тут все вместе работают, по-дружески попросила — и все». — «Ну? Так а Сергеич не учитель, что ли?»

— Нет, — сказал физрук. — Это невозможно. Так дела не делаются. Если бы это был мой предмет, я бы — конечно. Но математика и физика…

— По физкультуре у меня и так пятерка, — усмехнулся Димасик.

— Но как же?

«Как? Это уже его проблемы. Пусть думает. Пусть подружится с новым математиком, я не знаю. Пусть отсосет ему. Это уже его проблемы». — «А если у него не получится?» — «Тогда скажи, что…»

— Я не шучу, об этом все узнают. Если вы мне не поможете.

«Макс, а это правда? То есть… ну… мы пойдем до конца?» — «Ага. А почему нет? Будет весело». — «Просто…» — «Что?»

— А брата тебе не жалко?

«Я бы не хотел, чтобы про Игоряна тоже узнали. Как-то стремно, понимаешь?» — «Кто сказал, что про него узнают? Твоя семья сохранит этот маленький пидорский секретик».

— Речь только о вас. Брата я трогать не собираюсь. Если он только сам себя не выдаст.

«И запомни, Димасик: ни слова обо мне. Понял?» — «Да, как скажешь». — «Не дай бог, если до маман слухи дойдут. Мне и так проблем хватает». — «Сказал же, понял». — «Вот и молодец. А ты дерзай. Грех такой шанс упустить».

Сергеич, конечно, все рассказал Игорю. Расхлебывать это в одиночку он не намеревался. Более того, он был очень зол на любовника, потому как полагал, что вся вина лежит исключительно на нем. В каком-то смысле так и было, и Игорь в первую очередь стал ругать именно себя.

— Господи, дурак, какой я дурак! — схватился он за голову. — Столько лет получалось скрываться, а тут… Гондон мелкий, зачем он это сделал?

— Неужели ты не мог все удалить? — Сергеич чуть не плакал. — Игорь, почему ты не удалил!

— А ты как будто мои фото у себя удалил! Не смеши, пожалуйста. А дрочить мне как?

В любой другой ситуации Сергеичу было бы приятно такое услышать, но не сейчас. Он уже закинул в себя несколько пилюль успокаивающего, но глаз по-прежнему дергался, а сердце, кажется, вот-вот должно было пробить грудную клетку.

— Все пропало. Все пропало.

Игорь нервно усмехнулся:

— Ну вот, ты же хотел всем раскрыться. Пожалуйста, получай.

— Это смешно, по-твоему? Если я и хотел раскрыться, то только так, чтобы меня кто-то поддержал. Чтобы кто-то был рядом.

— Господи, опять ты свою шарманку завел. То есть ты хотел, чтобы мы вместе, под ручку, вышли к людям и объявили: дамы и господа, счастливы вам признаться — мы пидорасы. Заебись у тебя мечты, Андрюша. По-другому не скажешь.

Сергеич слушал и злился. Но злоба не останавливала его слез. Злоба бессилия, злоба обманутого человека. Но он совершенно не знал, что можно ответить Игорю. Тот ведь с самого начала не давал ему никаких надежд и обещаний.

— Перестань. Этого мне не хватало. Сохраняй спокойствие! Думаешь, мне не хочется истерить?

— Тебе-то что истерить? Тебя он не тронет. Сам знаешь.

— Он и тебя не тронет. Он не сделает этого. Я уверен. Припугнул только, и все.

— Я так не думаю. Может, всем сразу он и не покажет, но фото он себе точно сохранит. А там — кто его знает? — сказал Сергеич дрожащим голосом.

— Вытри слезы, я сказал. Я поговорю с ним.

— Нет. Он сказал, чтобы я ничего тебе не говорил.

— Да пошел он.

Сергеич ждал, когда Игорь выйдет на связь. Ждал, когда тот решит проблему и успокоит его. Но этого не происходило. Бедный Сергеич не мог находиться в постоянном напряжении, он чувствовал, что еще немного — и случится что-то нехорошее. Поэтому, раз Игорь молчал, пришлось действовать самому. Он попытался сделать то, о чем просил его Димасик. Если получится — то маленький подлец отстанет от него. Или нет? Эти мысли так же пугали Сергеича. Но он должен был попробовать.

Попытка оказалась той еще пыткой. Сергеичу пришлось врать в лицо, позориться; и если бы это касалось не Федорченко, а кого-нибудь другого, то он, Сергеич, пожалуй, не выглядел бы таким безнадежным дураком в глазах других учителей. Он встретил полное недоумение с их стороны. О Федорченко они, конечно, лучше думать не стали, несмотря на все рассказы о внезапной любви к спорту, а вот насчет Сергеича сомнения закрались, вот так он вляпался. И если Константин Федорович верно заподозрил что-то неладное в его поведении, то Ирина Максимовна, учительница физики, попросту стала сомневаться в умственных способностях физрука после таких нелепых просьб.

Ничего не вышло.

Оставалось только надеяться на Игоря.

Но тот молчал. И молчание его затягивалось.

На самом деле разговор между братьями состоялся в тот же день, когда Сергеич обо всем рассказал Игорю. Но все прошло не совсем по плану — если говорить о намерениях старшего, потому он и не торопился встречаться с Сергеичем: утешить того было нечем. У него было уже около сотни пропущенных звонков от любовника, и каждая новая попытка связаться и поговорить склоняла Игорю к простому решению: заблокировать его. Потому что в противном случае ему пришлось бы признаться в собственной несостоятельности. Или — что еще хуже — мысленно вернуться к унизительному разговору с младшим братом.

— Удали все. Прямо сейчас.

Димасик знал, что Сергеич непременно проболтается Игоряну, поэтому был готов к чему-то подобному. Более того, он подстраховался, перекинул все фото в тайник на компьютере.

Младший брат вальяжно развалился на диване, демонстративно уставившись в игрушку в телефоне и изобразив тоску от внезапного гневного вторжения.

— Что удалить?

— Щас довыделываешься! Быстро взял — и удалил!

Димасик пренебрежительно глянул на брата и рассмеялся. Жаль, подумал он, что Макс этого не видит.

— Успокойся, Игорян.

— Ты не понял, что ли? Я тебе щас успокоюсь!

Димасик отложил в сторону телефон и нагло посмотрел брату в глаза. Брату, которого он не любил. Брату, которого мать-зануда ставила в пример, когда тот поступил в университет на бюджет, — Димасику-то такое счастье не светило, тут бы школу окончить. Брату, у которого была девушка (да еще и симпатичная), а в представлении Димасика это был доступ к неограниченному траху, что, конечно, воспринималось крайне болезненно, учитывая, что у него вообще не клеилось с девчонками. Брату, наконец, которому судьба несправедливо подкидывала больше возможностей, хотя тот был заурядным выскочкой и, как оказалось, пидорасом.

— Тебе чего надо? — крикнул Димасик. — Скажи спасибо, что я тебя пожалел. Или ты хочешь, чтоб Дианка твоя узнала? Или мать?

— Мать? — удивился Игорь. — Ты сейчас серьезно? Ты думаешь, мать тебя по головке погладит, кретин ты мелкий? Станешь теперь любимчиком, да? Так ты думаешь? В ее глазах ты будешь стукачом. Вот и все. Она умнее и мудрее тебя. Сейчас-то она считает тебя просто бездельником и тупицей. Представляю, с каким отвращением она станет смотреть на тебя после этого, стукач ты мелкий.

Димасик покраснел. Щеки всегда его выдавали, каким бы спокойным ни был его голос.

— Да плевать! Стукач — не пидор. В первую очередь ее будешь волновать ты.

Игорь набросился на брата и повалил его. Тот хорошенько ударился головой об пол и завопил. По ужасу на его лице было понятно, что к такому повороту он не был готов. Игорь замахнулся кулаком.

— Хочешь ударить — давай! И я скажу ей, почему у меня появились эти синяки. Давай! Ссыкуешь, голубок?

Игорь так и застыл в боевой позе; Димасик боялся, что может произойти что-то непоправимое.

Наконец он слез с брата, тяжело дыша. Разумная мысль постепенно возвращалась к нему. Димасик, весь красный, быстро поднялся и стал поправлять волосы. На всякий случай он отошел подальше от брата.

— Успокойся ты, — сказал он. — Пусть Сергеич поможет мне с учебой, и все.

Игорь вдруг рассмеялся. Димасик даже вздрогнул от этого. Старший брат пугал его сегодня как никогда.

— Че смешного? Эй…

Димасик чуть не назвал его в очередной раз пидором, но инстинкт самосохранения заставил его резко замолчать.

— Поможет с учебой, — повторил Игорь. — Поможет с учебой! Это смешно. Господи, как же это смешно. Если бы еще и не со мной происходило, — сказал он уже чуть тише, с горечью в голосе.

— В общем, пусть он… Пусть сделает все, как я сказал. Это не так сложно.

— А если у него не получится? — Игорь посмотрел в глаза брату. — Ты правда хочешь испортить ему жизнь?

— Не то чтобы хочу. Но я сделаю это. Это будет весело.

Игорь смотрел на него странным взглядом, изучающим: словно этого видел человека перед собой первый раз.

— Тебя я не трону, — великодушно заявил Димасик.

Он ждал какой-нибудь благодарности от брата после этих слов. Но ее, конечно, не было.

Вместо этого Игорь спросил:

— Где ты этого нахватался?

Но ответа он не получил.

Димасик молча улегся на диван и снова залип в телефоне.

Игорь заблокировал Сергеича. Понимал, что это ужасно, некрасиво и прочее, — но все же заблокировал. Это связь ни к чему хорошему не привела.

Значит, нужно со всем покончить.

Но Сергеич так просто не отстал от него.

— Что ты здесь делаешь? — испугался Игорь, когда любовник вдруг окликнул его.

Уже темнело, когда Игорь возвращался из университета, — именно там Сергеич его и подкараулил, поэтому вполне естественно, что он вздрогнул, когда из тени возник человек, озлобленный вид которого не обещал ничего хорошего. Конечно, Игорь неплохо изучил Сергеича и понимал, что тот по своей натуре не был опасным или жестоким человеком. Но в состоянии нервного срыва — а Сергеич уже, предположил Игорь, мог вполне до этого дойти — возможно было все.

— Ты решил меня кинуть? — спросил Сергеич. — Игорь, почему ты так поступаешь со мной?

— Не надо за мной больше следить. Ты напугал меня. Маньяк херов.

— Если ты решил порвать со мной — так и скажи. Но прежде мы должны кое-что закончить. И ты обещал мне, что поможешь. Обещал, а сам пропал. Разве так делается? Это же свинство. Самое настоящее.

— Не будь ребенком. Сколько можно! Ты старше меня в два раза, а нянькаюсь я с тобой.

— Такой же, как и все. Эгоист.

Игорь фыркнул.

— Да, такой же. Эгоист, похуист. Стало легче. Может, ты теперь повзрослеешь. В свои пятьдесят, или сколько там тебе? Ты чего хочешь от меня, Андрей? Все кончено. Разбегаемся в разные стороны.

— Это я уже и так понял, — с укором сказал Сергеич. — Что с фотографиями? Ты поговорил с ним?

Больше всего на свете Игорь не хотел отвечать на этот вопрос. Озлобленность и бессилие завладевали им настолько, что ничего внятного выдать он не мог.

— Игорь?

Молчание.

— Игорь!

— Сделай, что он хочет. И все!

Сергеич растерялся.

— Я не понимаю. Ты с ним, что ли, не разговаривал?

— Разговаривал.

— И что?

— Ничего не получилось.

— Не может быть.

— Сделай, что он хочет, — повторил Игорь.

Сергеич безрадостно усмехнулся.

— Я пробовал. Все впустую. Никто не хочет ставить ему оценки просто так. Его, кажется, действительно исключат в конце года. — Сергеич задумался, а потом продолжил (жалобным голосом): — Это же твой брат, Игорь. Твой младший брат. Не верю, что ты ничего не можешь сделать.

— Я не знаю! Не знаю, что еще ему можно сказать и как убедить его!

Сергеич только сейчас заметил, что для Игоря этот вопрос был таким же болезненным. Видимо, этот бездарь хорошенько и брата задел.

Тут Сергеич неожиданно для себя произнес:

— Убьем его.

Эта мысль посетила его впервые — и казалась теперь спасительной.

— Что? — удивился Игорь. — Кого убьем? Димасика? Ты свихнулся, что ли!

— Мы сможем. Это самое правильно решение, — сказал Сергеич.

— Какое правильное решение, Господи? Я и не думал, что у тебя настолько крыша поехала. Ты… что ты там сможешь? Ты не из той породы людей, что способны на убийство. Ты слабый, брезгливый. Даже себя убить не сможешь.

Сказав это, Игорь изменился в лице: это было похоже на прозрение, — когда вся тревога разглаживается и в глазах появляется огонек. Сергеич заметил это. Он понял, что в этот момент Игорь живо вообразил, как было бы хорошо, если бы старого любовника вдруг не стало, если бы он наложил на себя руки.

Игорь стал расплываться, черты его стерлись, остался только темный силуэт.

Все поплыло.

— Ты там что, плачешь? — раздраженно спросил Игорь. — Ну что за нытик, Господи!

Сергеич шмыгнул носом и быстро вытер слезы. Сказать ему было нечего.

На этом и закончили, молча разошлись в разные стороны.

Сергеич не признавался Димасику, боялся этого разговора. Когда тот через несколько дней его поторопил, Сергеич соврал, сказал, что работает над этим. Кажется, Димасик даже ему поверил.

Но дела были плохи. Сергеич не знал, как можно выбраться из этой ловушки. Он попытался — не вышло. Даже Игорь не помог. Тот самый Игорь, с которым он единственный раз в жизни был по-настоящему счастлив. Тот самый Игорь, который, казалось, был послан судьбой как утешительный приз — да, большая часть жизни прожита, прожита глупо, без смысла и радости, но сейчас можно забыть про это, потому что и тебе что-то перепало, а это лучше, чем ничего, тебе ли не знать. Конечно, Сергеич знал это. Поэтому сопротивляться не стал. Но то, что воспринималось как спасение, оказалось катастрофой. Судьба снова подшутила над бедным Сергеичем.

Он все время думал о двух братьях, будь они прокляты. Как бы сильно он ни был отвлечен проблемой с фото, к Игорю его мысли тоже возвращались, к его предательству. Тогда Сергеичу хотелось отомстить ему. Даже больше, чем Димасику. Но как? Изменить ему. Это был бы наилучший вариант, но было два «но»: во-первых, они уже разбежались, то есть «измена» не была бы изменой, а во-вторых, само признание: переспать с другим и тут же рассказать об этом Игорю? Было в этом что-то инфантильное, неразумное и нелепое. Если только — измена как «освобождение», а не месть. Вот бы доказать себе, думал Сергеич, что он может и без Игоря жить полной жизнью. Но все это были лишь мечты. Которые то и дело прерывались неприятной реальностью, а с ней нужно было что-то делать. И побыстрее. Это, пожалуй, стало главным словом Сергеича за последние дни: побыстрее.

Побыстрее, побыстрее…

Как, сука, побыстрее, ломал Сергеич голову.

Он стал рассеянным. На физкультуре за последнюю неделю было две травмы: недоглядел. Куча потребовала объяснительную. Сергеич написал ее, но внимательнее не стал. Были проблемы серьезнее. Он думал, как их решить — побыстрее. Думал все время. Днем и ночью. На уроках и на переменах. В спортзале и в столовой.

Однажды мысли его прервал пристальный, наглый взгляд. Он не сразу его ощутил, но, как обычно, это был нарастающий дискомфорт, который, как по щелчку, ушел, стоило отыскать источник.

Кабачкова, выкручивая вилкой фарш из котлеты, глядела на Сергеича с неприкрытым и пугающим любопытством.

Конечно, знай Сергеич, как все закончится, не стал бы связываться с ней. А так — залез ногой в еще одну кучу.

Почему он согласился на интрижку с ней? Нет, не потому, что он видел в этом воплощение мечты о так называемом освобождении — это не считалось: случайная связь должна была принести радость и удовольствие, то есть речь шла все-таки о мужчине. Ответ был простым и печальным. Все из-за того же страха. Это была ровно такая же история, что случилась с ним много лет назад в университете. Сергеич был уверен, что Кабачкова обязательно что-то заподозрит, если он ей откажет. А как иначе, думал он, разве устоял бы «самый обычный мужик», если бы перед ним задом виляла такая вот шлюшка? Нет, конечно. Вот Сергеич и ответил ей. Стоит отметить, что страх его уже становился патологическим. Под давлением последних событий психика его истончалась — и без того пугливый Сергеич продолжал себя накручивать с болезненным усердием.

Он планировал, что это будет одна-две встречи. Потом, как «самый обычный мужик», повеселившийся с «бабой», он ее бросит.

Но пошло все не по плану.

Не спасла ни «Виагра», которую он принял перед сексом, ни совет Игоря: представь вместо чудовища кого-нибудь другого. Он старался, очень старался. Но как только он приоткрыл глаза и увидел резво запрыгнувшую на него Кабачкову, толстую, потную, с огромными — невозможно огромными! — как выражался когда-то Семеныч — дойками, он не выдержал. Это было выше его сил.

Все закончилось так же, как и тогда, — много лет назад, в университете.

Блевотиной.

Очередная неудача. Очередная головная боль.

С Кабачковой общение прекратилось, она даже перестала с ним здороваться. Но Сергеич не переставал думать, что она обо всем догадалась. И вроде бы — не так критично на первый взгляд, как с тем же Игорем и фотографиями, потому что если она все-таки и «поняла» (хотя это было не так, и случай с физруком так и остался для Кабачковой загадкой), то вряд ли бы стала распространяться: пусть и была обижена, но все-таки — взрослая женщина. Однако история с Кабачковой все-таки имела эффект, пусть и несколько другого характера.

Это был эффект последней капли.

Сергеич, натянув очки и пытаясь вдеть нитку в иголку, сидел на табуретке с курткой на коленях — только сегодня он заметил рваную подмышку, хотя ходил с ней уже неделю. Сгорбленный, бледный, высохший и постаревший — таким увидел Димасик физрука, когда заглянул к нему в каморку. Вид Сергеича не столько испугал Димасика, сколько вызвал чувство брезгливости. Но дело есть дело. Поэтому начал он сразу, без вступительной вежливости. Он понимал, что стоит надавить на Сергеича, который, как заметил Макс, «кормит тебе одними завтраками, а сам нихуя не делает».

— Мне надоело ждать, — сказал Димасик.

Сергеич шмыгнул носом, отложил все лишнее в сторону и взглянул на маленькое чудовище, которое испортило ему жизнь.

— Что вы молчите, когда результат будет? Я сегодня по математике очередную двойку получил! А Максимовна меня вообще при всех ослом назвала! Почему ничего не происходит? Вы же говорили, все у вас схвачено!

— Они сказали «нет», — спокойно ответил Сергеич. — Ты слишком безнадежный случай, уж прости. Ничего не выйдет.

Димасика поразило то равнодушие, с которым говорил физрук: не задумал ли он чего? Раньше-то трясся от страха, когда разговор заходил об этом. Димасик разозлился. Его обманули, развели, как дурака. И что теперь скажет Макс? Что с ним сделает мать, когда узнает, что его будут отчислять?

— Я сделал все что мог. Поверь мне, — сказал Сергеич, видя, как Димасик наполняется краской.

— Старый пидорас, говномес ты ебучий. Думаешь, я шутки шучу, — разгорячился Димасик. — Да я…

Сергеич накинулся на него. Так быстро это случилось, что Димасик даже сообразить не успел, как он оказался под Сергеичем и почему он не слышит своего голоса. Первая мысль: он меня изнасилует. Но это, конечно, было не так. Сергеич душил его. Несмотря на то что физрук, по мнению Димасика, был уже «старым», годы спорта бесследно не прошли: школьник не мог сделать абсолютно ничего против бесхитростных, но сильных приемов Сергеича. Тогда Димасика охватил новый ужас: он убьет меня, прямо сейчас, задушит в этой проклятой каморке.

После последнего разговора с Игорем Сергеич ни разу не возвращался к мысли об убийстве. Но последний предохранитель вдруг сорвался. Сергеич не просто хотел припугнуть.

Димасика быть не должно, жизни он не заслуживает.

Очки слетели с Сергеича и упали на лицо Димасику. Красные глаза второго умоляли о пощаде. В глазах же Сергеича осталось лишь безумие. Скоро все должно закончиться. Жизнь угасала. Уже и Сергеич будто бы был где-то далеко, не здесь.

Свет ушел.

Только тьма.

Затем тьму порезал луч. Потом еще один.

Димасик откашливался, схватившись за шею.

Он с трудом поднялся и стал смотреть по сторонам. Сначала он подумал, что чудом выжил, поэтому ему хотелось побыстрее удрать отсюда. Но потом он увидел Сергеича. Тот сидел на полу, схватившись за голову. Затем физрук взглянул заплаканными глазами на Димасика. Никакого удивления в них не было. Тогда Димасик понял, что дело не в воскрешении, а в том, что Сергеич в последний момент сумел побороть внутреннее зло и ослабил хватку. Но никакой благодарности он, разумеется, не испытывал. Он еще больше возненавидел физрука.

— Тебе теперь точно капец, — прохрипел Димасик и выбежал из каморки.

Мог и не говорить. Сергеич и так это понимал.

План самоубийства был незамысловатым: отравиться таблетками. Домашняя аптечка у Сергеича была солидной. За годы неврозов здоровье его потрепалось — так, по крайней мере, казалось самому Сергеичу. Закупался он основательно и в случае внезапного сбоя был готов оказать себе быструю помощь. Случалось это, правда, не так часто, но наличие под боком собственной аптеки успокаивало его.

Накидаться всем, что есть, решил он. За основу, однако, смертельной дозы он взял снотворное — в первую очередь его, а потом уже остальное, чтобы наверняка.

Он разложил на столе таблетки — так сказать, по «приоритетности»; всего же он выдавил их около ста штук. Записки писать он не стал. Неохота было. Да и некому. Он уже и плакать перестал, сил на слезы совсем не осталось.

Что ж, он был готов. Последнюю черту отчаяния он переступил.

Но тут случилась довольно распространенная в таких ситуациях вещь. Сергеича посетила прощальная фантазия. Когда ты знаешь, что скоро тебя не станет, ты начинаешь воображать, что бы ты мог такого натворить, чего раньше боялся. В случае Сергеича вышло не очень замысловато. Хочу напоследок потрахаться, подумал он. Мысль эта была такой легкой, свободной, что он даже нервно усмехнулся, поражаясь своей дерзости и одновременно испытывая гордость за смелость намерения. Тут же подкатила обида на Игоря, а следом за ней — идея «освобождения», пусть и была она теперь бессмысленной. Не успел Сергеич подумать, как он собирается это сделать, — тут же в памяти всплыл ответ. Выкладываешь фото члена, и уже через минуту десять голодных педерастов умоляют тебя о встрече. Так и сделаю, решил он.

Через десять минут, пройдя регистрацию на сомнительном БДСМ-сайте, Сергеич уже крутился с камерой в руках и пытался сделать приличное фото своих гениталий. Только Игорь видел его кривой член. И он абсолютно ничего не сказал по этому поводу — значит, не все так страшно.

Сергеич отложил в сторону телефон и стал ждать.

Пока ждал, смотрел на таблетки. Вспомнил почему-то Семеныча. Тот уже должен был отдыхать на пенсии. Если не спился. Как же глупо, подумал Сергеич. Пропил всю жизнь и дурака провалял. Зато с собой бы точно не покончил.

Щелкнул телефон: входящее сообщение.

Тут же накатило волнение и затряслись руки. Взмокла лысина.

Неужели все было так просто? А что, если… Сергеич живо представил, как после внезапного секса между ним и тем незнакомцем, который что-то ему отправил, возникнет настоящая близость. Не только похоть, а то самое, настоящее. Если этот незнакомец заберет его подальше отсюда. Выслушает его историю, посмеется по-доброму: это все, мол, такая ерунда. Сергеич думал обо всем этом так, словно десять минуту назад он не готовился покончить с собой.

Он взял телефон в руки. Открыл сообщение. Но там было совсем не то, чего он ожидал.

Под его кривым членом какой-то шутник оставил комментарий: да ты из-за угла можешь присунуть.

Сергеич выронил телефон. Руки тряслись еще больше. Он и сам весь трясся.

В следующее мгновение он уже закидывал в рот таблетки и спешно запивал их водой, которая то и дело выплескивалась из стакана.

Через день к Димасику на перемене подошел Макс. Оглядевшись по сторонам, он сказал:

— Удали все фотографии. Сегодня же. Лучше — прямо сейчас.

Макс был так сильно взволнован, что Димасик сначала даже не сообразил, о каких фотографиях шла речь: вряд ли бы он так нервничал из полуголого физрука в юбке.

Димасик пожал плечами: я не понимаю.

— Сергеича — быстро! — удали из телефона. Или где там они у тебя хранятся. В общем, везде удали! — шепотом крикнул Макс.

Димасик перепугался.

— Ты че нервный такой? Че случилось?

Макс снова оглянулся по сторонам. Говорить было можно.

— Он в больнице. Не знаю, откачают или нет.

— Не понял.

— Руки хотел на себя наложить.

— Это как?

— Тупой, что ли? Удавиться. Или вены вскрыть. Я не знаю. Только не сболтни никому, понял? Я вчера случайно подслушал, как маман по телефону говорила с кем-то. А потом она сама мне рассказала. Но я тоже должен держать язык за зубами. Это не для сплетен.

— Ясно… ясно… — прошептал Димасик.

— Ты чего весь красный?

— Да я так…

— От страха обосрался? — серьезно спросил Макс. — Ниче, прорвемся. Только все удали! Понял? Если кто-то узнает, что это ты его довел, тогда кабзда.

— Угу. Я все понял.

— Вот и хорошо. И еще.

Макс посмотрел Димасику в глаза — так, что тому стало не по себе.

— Если вдруг что-то выяснится, ни слова обо мне.

— Да, хорошо. То есть — конечно.

Макс одобрительно кивнул:

— Ладно. Ты, главное, это — успокойся. Может, и обойдется. Дай бог — сдохнет в больнице. — Он снова взглянул на Димасика, но уже не так сурово, и повторил: — Дай бог. ***

К жизни Сергеича все-таки вернули. Можно было бы сказать — выкарабкался, но вряд ли это подходит для тех, кто по своей воле отправляется на тот свет. Как только физическое здоровье пришло в норму, его поместили в психиатрическое отделение — работать над здоровьем душевным.

Он не сильно-то помогал врачам, на контакт не шел, отмалчивался. Не спрашивал, что ему колют и какие таблетки дают. Сергеич еще больше испортился и постарел. В таком состоянии он пребывал почти месяц.

Потом он немного «разговорился». Связано это было с медбратом, здоровяком Тимофеем. Его любили все пациенты. Причем дело было не в каком-то специальном подходе, а в характере самого Тимофея. Он был не очень умным парнем, но его жизнелюбие притягивало остальных. Стоило ему появиться в палате или в общей комнате отдыха, как всем становилось легче, радостнее. Он мог ничего не говорить, только подмигнуть, — и ему улыбались в ответ. Он мог сказать что-нибудь грубое, но это только всех веселило. И когда Тимофей обратился к Сергеичу, тот просто физически был не в силах промолчать. Сергеич понимал, что все это ничего не значит для Тимофея, что он вряд ли смог бы вспомнить на следующий день, о чем и с кем он говорил. Но Сергеичу становилось тепло от этих разговоров. Он стал немного приходить в себя.

Так он влюбился в Тимофея. Ничего не мог с собой поделать — влюбился. Понимая, что все это глупо и бессмысленно, Сергеич находил радости в мелочах: заглянул к ним Тимофей в комнату отдыха — уже хорошо. А если они еще и парой слов перекинулись — так вообще предел мечтаний.

Сергеич благодаря Тимофею стал и с другими хоть как-то контактировать, выходить из затянувшегося молчания.

Однажды в разговоре с психологом он позволил себе больше, чем когда-либо.

— Вы хотите покинуть нашу больницу? — спросила она его.

— Не особо, — признался Сергеич.

— Вас здесь что-то держит?

Разве что Тимофей, подумал он.

Но безликая женщина, которая не внушала никакого доверия, прочитала его молчание как «нет».

— Тогда самое время, — сказала она, — поговорить о внешнем мире. О том месте, куда вы не хотите возвращаться. Андрей Сергеевич?

— У вас есть диплом, — вдруг спросил он.

— Что?

— Диплом психолога?

— Конечно.

— А что вы закончили?

— Ну, я закончила Московский…

— Вы жили в Москве? — удивился Сергеевич.

— Заочное обучение.

— Вы прошли дистанционные курсы и получили диплом, верно?

Сергеич вспомнил, как в 72-й школе из-за нехватки одних учителей другие проходили двухмесячные курсы и начинали преподавать чужие предметы. Историк вел математику, биолог — английский язык и т. д.

— А какое это имеет сейчас значение? — нервно спросила безликая женщина. — К чему эти вопросы?

— К тому, что я не верю, что вы можете мне помочь. У меня всегда будут проблемы с — как вы там сказали? — внешним миром.

— Зачем же так сразу себя настраивать, давайте…

— Я гей, — выпалил Сергеич.

Он произнес эту фразу впервые в жизни, но никакого чувства при этом не испытал, на удивление это прозвучало для него буднично, словно все и так это знали, а он лишь проговорил вслух. Для психолога, однако, это стало новостью: она изменилась в лице. Вместе с удивлением появилось кое-что еще. Она смотрела на Сергеича с брезгливостью. Он же на это лишь усмехнулся.

— Сейчас мы хотя бы смотрим друг на друга одинаково.

Безликая женщина изобразила непонимание. Сергеич невольно вспомнил слова Игоря о том, что здесь он своим признанием вызовет лишь осуждение. Он был прав, подумал Сергеич.

— Теперь все понятно, — спокойно сказала психолог. — Спасибо вам за правду.

Сергеич вдруг рассмеялся.

— Понятно. Конечно, теперь все понятно! — Он развел руками. — И что вам понятно? Что у всех гомосеков с головой не в порядке? Вы ведь так решили? Можете не отвечать, я и сам это вижу. Думайте, впрочем, как хотите. — Сергеич замолчал, ждал, что ему на это скажут, но в ответ была лишь тишина, невыносимая тишина, — потому он сам ее и нарушил: — Я просто хотел счастья. Жил закрыто — был несчастлив. Тогда я открылся. Ну, не так чтобы прям! Но — скажем, доверился. Полюбил. А стало еще хуже. В психушке вот оказался. И как мне жить-то? — Тут же, словно отвечая себе, он махнул рукой. — Как вы мне поможете, если вы сами несчастны!

Последнее, кажется, удивило безликую женщину даже больше, чем признание Сергеича.

— С чего вы взяли? — возмутилась она.

— Я вижу. Человек, который с таким отвращением смотрит на других, не может быть счастлив.

— Вы сказали, — не растерялась она, — что мы смотрим друг на друга одинаково.

— И то верно. Здесь вы правы. Пускай по разным причинам, но смотрим мы друг на друга с одинаковой неприязнью. А это значит, что с нами двумя что-то не так.

Безликая женщина в очередной раз промолчала. Ответить ей на это было нечего.

После неудачной беседы с психологом Сергеич вместе с остальными пациентами пытался найти себе занятие в комнате отдыха. Сначала он играл в карты с Вадимом, который оказался здесь после попытки задушить жену, потом смотрел, как рисует Эдик, интеллект которого был на уровне пятилетнего ребенка, затем он уселся в кресло у окна и стал прокручивать в голове недавний разговор с психологом.

День был солнечный, Сергеич и не заметил, как его потянуло в сон. Проснулся он от шушуканья. Рядом с ним стояло человек пять; все они смотрели в окно. Сергеичу стало любопытно. Проморгавшись, он потянулся к остальным.

На автобусной остановке через дорогу стояла девушка. Там были еще какие-то люди, но рядом с ней они служили обыкновенным невзрачным фоном.

— Такая красота не должна находиться в Кемерово, — заметил Валера, молодой парень с перевязанными запястьями.

— Такую бы я не стал душить, — мечтательно произнес Вадим.

Тут Сергеича кто-то толкнул в плечо. Это оказался Тимофей, который незаметно подкрался к остальным.

— Хороша, ничего не скажешь, — оценил он.

Сергеич еще раз взглянул на девушку.

— Да, классная задница, — сказал он, не заметив, как по щеке покатилась слеза. — Я бы ей вдул. По самые гланды.

— Ну ты даешь, Сергеич! — удивился Тимофей. — Настоящее животное.

Он еще раз хлопнул его по плечу и куда-то ушел.

Вечером Тимофей снова заглянул в комнату отдыха и сказал, чтобы его не теряли:

— У меня недельный отпуск. От вас, нытиков, отдохну, — усмехнулся он, — да сына в цирк свожу. Говорят, там жирафы будут.

— А кто вместо вас? — спросил Валера.

Тимофей замялся, но потом все-таки сказал:

— Олег Дмитриевич.

Поднялся недовольный шум. Сергеич еще был плохо знаком со здешним положением дел, поэтому не знал, что Олег Дмитриевич был человек малоприятный и порой жестокий. Никто его здесь не любил. Даже Эдик, услышав это имя, стал в панике стучать карандашом по столу.

— Ну-ка! — шутливо погрозил пальцем Тимофей. — Чего раскисли? Не вешать хуй, гардемарины! Вернусь к вам с подарочком, — заговорщицки подмигнул он. — Только тс-с.

Шум тут же стих. По лицам поплыли улыбки. Сергеич догадался, что под «подарочком» подразумевалось спиртное. Разделить радость с остальными он, к сожалению, не мог: Тимофея не будет целую неделю. Как же так?

Тут Сергеич, поддавшись порыву, нарушил данное себе обещание. С мыслью «уже нечего терять» он догнал в коридоре Тимофея и, не сумев ничего сказать — растерял по пути все слова, просто заплакал.

— Сергеич, дружище, ну ты чего? — сказал тот с родительской интонацией, отчего Сергеич еще больше на себя разозлился: менее всего ему хотелось выглядеть отсталым в глазах Тимофея.

Медбрат улыбнулся и обнял Сергеича.

— Не переживай, все хорошо будет. А если тебя Олег Дмитриевич обижать будет, ты ему пригрози, скажи, что мне все расскажешь. Понял?

— Угу, — выдавил из себя Сергеич, захлебываясь слезами. — Не уходи, пожалуйста.

— Я скоро вернусь. Не раскисай.

Сергеич не удержался и поцеловал Тимофея в шею, как тогда, много лет назад, когда он прощался с Левой.

Но здоровяк Тимофей оказался не таким проницательным, каким был двенадцатилетний мальчик. Он ничего не понял. Он не фыркал и не отталкивал Сергеича. Вместо этого Тимофей засмеялся, как всегда — по-доброму, так, что Сергеич — удивленный, с заплаканными глазами — отлип от его плеча и взглянул на него.

— Блядь, Сергеич, — смеялся Тимофей, — знаешь, как это щекотно! Ты как моя собака. Она меня так же облизывает.

Сергеич улыбался в ответ. Глаза его светились — то ли от слез, то ли от счастья. Тимофей был не такой, как все. У него было доброе сердце.

Может, подумал Сергеич, судьба на самом деле не такая уж и жестокая.

Дарья Анатольевна

Дарья Анатольевна была из тех людей, которые с упоением могут рассказывать о том, как их переехал грузовик. Если же совсем серьезно — то стоило ей сломать ногу или подцепить клеща, как уже через десять минут она обзванивала всех знакомых и чуть ли не с гордостью об этом рассказывала. Хотя, чего уж там, она вообще любила присесть на уши, и не важно, говорила она о своих болячках или о чем-то другом. Но «что-то другое», так или иначе, всегда было связано с ее персоной.

Говорить она могла только о себе. И плевать ей было, хотели ее слушать или нет. Точнее, она даже не могла допустить, что кому-то ее истории могли показаться неинтересными. Стоит отметить, что живое общение подразумевало еще одно испытание, на этот раз для глаз: Дарья Анатольевна не умела рассказывать истории без придурковатой улыбки или выпученных глаз. Поэтому разговор по телефону все-таки был лучше встречи. Плюс — когда перед тобой стоит человек и что-то болтает, нельзя просто махнуть рукой и продолжить заниматься своим делом, некрасиво как-то. А вот по телефону — да, все в порядке. По крайней мере, ее дочь Ксюша так и делала. Пока мать делилась с ней чем-то важным, та, отложив телефон в сторону, продолжала играть в приставку.

Дарья Анатольевна работала в 72-й школе библиотекарем. Работу свою она любила. Во-первых, потому, что обязанности не сильно утомляли ее. Во-вторых, ее ценили, и ей было это приятно.

Ценили, однако, не за то, что она была профессионалом, а по другой, вполне банальной причине: никто сюда за такие копейки работать не шел. Дарья Анатольевна же спокойно относилась к небольшой зарплате — и не потому, что она уже как год получала пенсию, а потому, что эти смешные деньги в действительности не являлись главным ее доходом.

Они были всего лишь маленьким (но приятным тем не менее) дополнением к ее миллионам.

В школе ни для кого не было секретом ее состояние. Разве что для нового человека. Константин Федорович, впрочем, сразу обратил внимание, когда пришел за учебниками в библиотеку, что Дарья Анатольевна в эту среду не очень вписывается. Дорогой наряд, соблазнительный парфюм и заметная подтяжка лица, на которую учителя, как правило, не разоряются. Нельзя сказать, что она выглядела младше своих лет; Константин Федорович почти угадал, когда дал ей шестьдесят, но то, как она этот возраст пыталась скрыть, говорило, что денег у нее немало.

Обратившись к ней по имени-отчеству, Константин Федорович, не успев озвучить просьбу, тут же получил шутливое замечание:

— Просто Дарья. Я ведь еще не такая старая, да?

Новый учитель улыбнулся, но по застывшему взгляду и вскинутым бровям он понял, что вопрос этот был не риторическим: она выпрашивала комплимент. Константин Федорович отказался от этой игры и положил ей на стол список нужных учебников.

«Просто Дарье» это не очень понравилось, но она,что называется, проглотила. Взяв список, она манерной походкой ушла за учебниками. Пока ее не было, на столе заиграл телефон. Константин Федорович обратил внимание, что это была последняя модель «яблока». И что она здесь забыла, подумал он.

Через пару минут она вернулась со стопкой учебников. Затем она создала карточку на нового учителя и дала ему расписаться. Пока он это делал, Дарья Анатольевна взглянула на пропущенный вызов и недовольно цокнула языком.

— Спасибо, — сказал Константин Федорович и потянулся к учебникам.

Но Дарья Анатольевна, уже и забыв, что осталась без комплимента, поторопилась задержать нового учителя. Сегодня она еще никого даже не успела замучить своими разговорами, отчего испытывала дискомфорт: срочно нужны были свободные уши.

Она начала разговор, который больше напоминал рассуждения вслух (что-то о невыносимости здешней погоды), но Константин Федорович, который совершенно не хотел оставаться с ней, извинившись, быстро покинул библиотеку.

Однако через урок ему пришлось вернуться: Дарья Анатольевна, будучи человеком рассеянным, ошиблась с одним учебником.

— Виноват, — сказал Константин Федорович, — не проверил.

Дарья Анатольевна, смущенно улыбаясь, снова исчезла на несколько минут в пыльном лабиринте. Как и в прошлый раз, заиграл телефон. Константину Федоровичу показалось, что Дарья Анатольевна выругалась из своего темного уголка. Странный экспонат, подумал он и невольно, под давлением любопытства, опустил голову: на экране светилась «Доченька».

Наконец Дарья Анатольевна вернулась с нужным учебником. Вид у нее был нервный, даже злой. Константин Федорович сначала принял это на свой счет, но, увидев, как она смотрит в телефон, а потом чуть ли не швыряет его в ящик, понял, что на самом деле ее довела «Доченька».

Однако она очень быстро переключила настроение, подняв глаза на нового человека. Ему показалось, что она изучает его как мужчину. Она снова улыбалась ему, что — как только сейчас заметил Константин Федорович (потому как тоже, забыв о стеснении, изучал ее) — выглядело не так привлекательно, как это казалось «просто Дарье»: из-за подтяжек, ботокса и прочих вмешательств улыбка ее была покалеченной, неестественной и отталкивающей.

— Константин Федорович, — она резко оборвала тишину, а ее неживое лицо, похоже, изображало прозрение, — у меня есть идея!

Может, не надо, подумал Константин Федорович.

— Я заметила, что у вас нет кольца, — хихикнула она.

Затем она выпучила глаза: готовься, мол, сейчас я тебя ошарашу.

— А давайте — я вас с дочкой своей познакомлю!

Константин Федорович невольно перевел взгляд на ящик, в который Дарья Анатольевна швырнула телефон.

— Она у меня хорошая! Сейчас я вам покажу!

Она полезла в ящик за телефоном и стала искать фото.

— Вы знаете, Дарья Анатольевна, у меня уже есть… кое-кто, — соврал Константин Федорович.

Неживое лицо изобразило разочарование, — кажется, ее фантазия уже успела улететь слишком далеко.

— Как же так? — спросила она.

Константин Федорович пожал плечами: вот так.

Однако «просто Дарья» недолго унывала, в глазах засияла новая идея.

— Вот, посмотрите все-таки…

Не школа, а «Давай поженимся», подумал он.

Она протянул ему телефон с фотографией. На Константина Федоровича глядела хмурая худощавая девушка, с мрачным макияжем и пирсингом в носу и на губе.

— Ей тридцать восемь. Хорошенькая, правда? Да, она у меня такая, немного… — Дарья Анатольевна хихикнула, — необычная. Я к чему вам ее показываю. Если вы уже заняты, то, может, у вас друзья есть одинокие? — посмотрела она с надеждой. — Познакомим их! Хорошее дело сделаем. Не должен человек быть одиноким, согласитесь. А Ксюша у меня девочка хорошая. Умная очень. Хозяйственная, кстати… Что думаете?

— Мне жаль, но я приезжий. В Кемерово никого не знаю.

Дарья Анатольевна тяжело вздохнула.

— Ну что ж, нет так нет. Но она у меня хорошая, — зачем-то повторила она. — Да, может, и не самая красивая. Это она в отца пошла.

Константин Федорович напомнил про учебник.

— Да, конечно, — сказала она и протянула ему карточку.

Он расписался и поблагодарил ее за помощь.

— Заходите на чай, — криво улыбнулась она.

Ни за что, подумал Константин Федорович, улыбнувшись в ответ.

Так они и расстались.

Правда, уже переступив порог, он услышал знакомую мелодию. Еще он услышал, как «просто Дарья» снова ворчит.

Видимо, решил Константин Федорович, снова звонила «Доченька». ***

Дарья Анатольевна далеко не всегда была такой богатой. Миллионы свалились на нее сравнительно недавно, пять лет назад. До этого же она соответствовала тому образу, который приходит в голову со словом «библиотекарь».

Но вот о деньгах «просто Дарья» мечтала всегда. Еще в юности она любила начинать разговор с фразы: «Вот когда я разбогатею…» При этом она никогда не объясняла, как именно она собирается это сделать, разбогатеть.

Годы шли, но фантазии о внезапном богатстве не покидали ее. И когда взрослая женщина мечтательно произносила: «Когда я разбогатею, то…» — собеседник, как правило, испытывал за нее неловкость, а если собеседников было несколько, то они непременно начинали переглядываться, что означало передачу очевидной мысли: Господи, ну что за дура!

Дарья Анатольевна воспринимала свое будущее состояние как акт справедливости — ни много ни мало. Судьба обязательно наградит ее, потому что… Вот дальше было интересно. Для себя Дарья Анатольевна никогда не формулировала, почему это ей должно так повезти. Потому что страдала? Да нет, обыкновенная жизнь. Потому что принесла много пользы? Тоже не то. Тогда что? Если бы ей можно была прямо в лицо задать этот вопрос, то она наверняка бы невинно хихикнула и сказала: «Ну а почему нет? Чем я хуже остальных богачей?» Вот так просто. И многих, конечно, эта простота раздражала. Не говоря уже о том, что продолжали коронную фразу еще более дикие фантазии. Когда я разбогатею, то буду несколько раз в год отдыхать в Турции. Когда я разбогатею, то накачаю себе губы. Когда я разбогатею, то уеду в столицу и сниму там кино. Насчет последнего особенно удивлялись: кино? На что Дарья Анатольевна задирала бровь и очень серьезным голосом отвечала: «Ну да. Я люблю искусство. Я читала Ремарка».

Остается только представить удивление всех этих людей, когда «просто Дарья» действительно разбогатела. Более того, все перечисленное она сумела воплотить в реальность.

Дарья родилась в самой обычной семье: мать — повар, отец — грузчик.

С ранних лет стало понятно, что особенных талантов девочка не имеет, интереса к учебе не проявляет, всякой работе противится, но очень любит поболтать. Свое детство сама она вспоминает как «ужасно скучное». Она возлагала большие надежды на университетскую жизнь. Однако она вышла не такой уж беззаботной. На третьем курсе Дарья познакомилась с Олегом, будущим мужем. Поженились они быстро, через полгода после первой встречи. Не от большой любви, но от большого живота. Брак был несчастливым.

Если Олег был семьянином, домашним человеком, то Дарья терпеть не могла просто сидеть дома. Ей нужны были прогулки, танцы и путешествия. А так как наличие мужа и маленькой дочери предполагало более скромный образ жизни, ее разочарование переходило в озлобленность. Злилась она, конечно, на тех, из-за кого ей приходилось жертвовать настоящей жизнью: на мужа и на дочь.

Дарья Анатольевна устроилась после университета в библиотеку. Там она получала небольшие деньги, как, собственно, и ее муж — шахтер. Поэтому она не переставала мечтать о миллионах.

Олегу не нравились эти фантазии — не только потому, что они казались ему глупыми, но и потому, что был в них будто какой-то намек на его отсутствие в беззаботном будущем жены. Действительно, их семейная жизнь больше походила на вынужденное проживание в общежитии. Дарья жила мечтами, а тихий и спокойный Олег делал для семьи и для дома все, что было в его силах. Со временем она все больше стала отдаляться от мужа и дочки. Отдаляться — в буквальном смысле.

Ее сестра, которая занималась бизнесом, стала неплохо зарабатывать; вместе с Дарьей они начали путешествовать. Сестра была в разводе, а колесить по миру в одиночестве ей было скучно, поэтому все расходы она брала на себя. Дарью такой вариант более чем устраивал. Пока Олег забирал из школы маленькую Ксюшу, его жена могла в это время радостно плескаться в море или стягивать с себя трусики в номере случайного иностранца. Эта, кстати, тоже была одна из ее давних фантазий: выйти замуж за иностранца.

Удивительно, но их брак продержался больше двадцати лет. И, возможно, срок был бы куда солиднее.

Если бы не Валентин.

Человеком он был не большого ума, но радикальных романтических взглядов. В общем, он решил спасти несчастную женщину от мук брака. Дело осталось за малым — влезть в чужую семью и развалить ее. Дарья не сопротивлялась. Именно этого она и ждала много лет.

Тайных связей за это время у нее было достаточно, однако никто из любовников не собирался связывать с ней свою жизнь, потому как все они понимали, к какой категории женщин принадлежит Дарья; отношения на стороне ограничивались постелью. А вот Валентин ее сути не заметил — не очень умный, как уже было сказано. Более того, если бы и заметил, то благородно принялся бы ее перевоспитывать. Таким он был человеком.

Дарье особенно нравились его планы на жизнь. Он так же любил помечтать. Иногда они вместе часами воображали свое прекрасное будущее. Домик у моря, кругосветные путешествия. Как говорится, были на одной волне. Обоим уже было за сорок.

Валентин работал охранником в частной клинике. После того как Дарья стала жить с ним, он устроился охранником еще в одно место, в автосалон. Там у него сложились хорошие отношения с директором, и он сумел договориться о работе для Дарьи. Она бросила библиотеку и устроилась кассиром. Они стали неплохо зарабатывать. Почти все деньги пара откладывала на прекрасное будущее. В их представлении это самое будущее должно было наступить, когда они уйдут на пенсию. То есть, пока у них была возможность, все деньги они прятали под подушку, ограничивая себя во всем. Порой доходило до того, что они месяцами питались одной только гречкой, а зубы чистили мылом.

Потом Дарью Анатольевну уволили, и она устроилась в 72-ю школу. Уволили ее потому, что салон стал расширяться, справляться с обязанностями ей стало тяжеловато. Она и раньше халтурила, но директор закрывал на это глаза. Но когда работы прибавилось, а подход Дарьи Анатольевны нисколько при этом не изменился, ему пришлось с ней распрощаться. На этом фоне его отношения и с Валентином тоже испортились. Ему стали выделять меньше смен для дежурств. В общем, их семейный доход резко сократился. Однако откладывать меньше они не стали. Стали меньше есть.

Так они жили еще около десяти лет. А перед самым выходом на пенсию Валентин скончался от сердечного приступа. До прекрасного будущего он так и не дожил.

За семнадцать лет они накопили почти пять миллионов. Которые теперь были в полном распоряжении Дарьи Анатольевны. Но это было еще не все.

Оказывается, у Валентина была вторая квартира, которая изначально должна была отойти сыну от первого брака. Но отношения у них всегда были сложные, а после того как Валентин бросил его мать ради Дарьи, все стало еще хуже. Отговорки вроде «Твою мать я не любил, а такого человека, как Дарья Анатольевна, я искал всю жизнь» подростка раздражали еще больше. Отцу он не звонил, а все попытки встретиться и «поговорить по душам» — игнорировал. Валентину надоело это терпеть, он переписал квартиру на Дарью, ничего ей об этом не сказав. Не сказал потому, что допускал примирение с сыном и возврат квартиры ему.

Дарья Анатольевна продала квартиру за три миллиона. Состояние прилично пополнилось.

Так она и шагнула в свое прекрасное будущее.

Она долго раздумывала над тем, как ей стоит поступить со своими миллионами. От домика у моря она решила отказаться. Много денег бы на это ушло. Нет, денег хватало, но вот перспектива расставания с ними казалась теперь такой тоскливой! Она могла бы потратиться на хорошее жилье, но тогда пришлось бы вести более строгий учет, ведь средств на легкую, шикарную жизнь осталось бы меньше. Поменялся бы фон, но образ жизни сохранился бы. А так — она могла сделать себе пластику лица и накачать губы. Или — во время прогулки заглянуть в торговый центр и прикупить новые сапожки. Или — взять отпуск за свой счет и полететь на пару недель в Турцию. Такой вариант ее больше устраивал.

Несмотря на то что ограничений больше не было, Дарья Анатольевна тем не менее от некоторых привычек не избавилась. Она, к слову, долго могла выбирать молоко подешевле; или — поехать в другой конец города, чтобы взять со скидкой капусту. Мясо же так и осталось для нее деликатесом, дорогим и необязательным. В ее представлении здесь не было абсолютно никакого противоречия. Зачем тратиться на продукты, когда эти деньги лучше пустить на что-нибудь от Гуччи, к примеру.

Коллекция ее обуви пополнялась почти каждую неделю. Она покупала бессмысленные наряды и косметику. Она подтягивала лицо. В школе, правда, дети подшучивали над ней, между собой называли ее «кожаным гондоном». Она часто летала отдыхать, прямо среди года. Так как никто работать в школу не рвался, Куча, хотя и фыркала, заявление на отпуск все же подписывала. Она записалась на йогу, еще одна давняя мечта. Она, наконец, все-таки снялась в кино, как бы безумно это ни звучало. В Москве — случилось это во время пересадок — она познакомилась с молодым и амбициозным режиссером. «Просто Дарья» согласилась спонсировать его фильм — при условии, что получит роль. Так она сыграла стареющую проститутку в фильме «Проститутки не стареют». Это была черно-белая артхаусная лента, без диалогов, только с музыкой — невыносимо тяжелой и мрачной. Молодой режиссер в интервью, которое шло после титров, заявил, что своим фильмом хотел ответить «Нимфоманке» Триера; также он сказал, что идея и название пришли к нему в голову после знакомства с главной актрисой. Фильм не привлек никакого внимания. Однако Дарья Анатольевна не переживала по этому поводу. Главное, что еще один пунктик можно было вычеркивать.

Она наслаждалась жизнью. Она покупала мечты, которые копились всю жизнь. Но радостно было до поры до времени. Потому что в какой-то момент она поняла, что для счастья ей не хватает еще одного элемента.

Она изголодалась по мужскому вниманию.

Здесь, однако, следует сделать шаг в сторону и дополнить историю Дарьи Анатольевны одной важной деталью — отношениями с дочерью, потому как без этого дальнейшее повествование теряет всякий смысл.

Начать следует вот с чего. Подобно тому, как в мистических романах дар главного героя объясняется пренебрежительной сноской «передалось по наследству», так и здесь можно сделать похожую вставку: отношения Дарьи Анатольевны с собственной матерью были напряженными, никакой любви там никогда не было, поэтому, когда молоденькая Дарья залетела и после долгих уговоров Олега ребенка оставила, единственное, что ей оставалось, когда дело касалось воспитания, — это копировать поведение своей матери. Та, кстати, до самой смерти была равнодушна к Дарье. Уже будучи обездвиженной, она сообщила медсестре, что хочет повидаться с дочерью и сказать ей что-то важное. Дарья Анатольевна, узнав это, отпросилась с работы и поехала в больницу. Она надеялась, что это будет прощальное воссоединение, взаимные извинения и прощения. Когда она оказалась у койки матери и спросила ее, что та хотела ей сообщить, мать ответила: «Я забыла». Через день история повторилась: с Дарьей Анатольевной снова связалась медсестра. На этот раз она не торопилась сбегать с работы, а ушла оттуда ровно в шесть, как и положено. Когда она зашла в палату и увидела перед собой тело матери, то пустила слезу опоздания; села рядом, прошептав: «Прости». Тело, однако, захрапело. Тогда раздраженная дочь смахнула слезу и поспешила покинуть мать. Больше она не навещала ее до самой смерти. Передавала через медсестру продукты, но в палату не совалась.

Дарья Анатольевна, как уже было сказано, относилась к мужу и дочери как к главным вредителям ее счастья. И если с мужем, как ни странно, серьезных конфликтов не было (зачем ругаться, когда можно просто изменять ему), то с Ксюшей все было сложнее.

Маленькой девочке прилетало с самого детства. По делу и без. Было нормой, если Дарья во время ругани роняла фразу вроде «Родила на свою голову» или «Как же хорошо было без тебя». Но Ксюша взрослела, и мать уже не так часто устраивала истерики. Иногда вообще происходило чудо и с Ксюшей разговаривали почти на равных. Нет, никакого материнского чувства в Дарье не просыпалось, просто порой ей становилось очень скучно и хотелось кому-нибудь выговориться, а Ксюша уже до этой роли доросла. Она не стеснялась говорить дочери, что живет не той жизнью, о которой мечтала; что ей стоило сделать аборт; что дочь не должна повторять ее ошибок и что «если будет секс, то только с презервативом». При этом Дарья задумчиво вглядывалась в дочь и говорила: «Ты на меня совсем не похожа. Характер отцовский, такая же мямля. И лицо его же. Тебе будет трудно найти мужчину. Ты не очень красивая, поэтому тебе надо больше пользоваться косметикой». Такие замечания Ксюша получала от матери постоянно. Пусть Дарья уже и не ругала дочь, как раньше, но обида за испорченную жизнь в ее словах все-таки проскальзывала.

После развода с Олегом Дарья первое время практически не общалась с дочерью. Она так была поглощена новой любовью, что ей было совсем не до этого. Все проблемы юная девушка решала самостоятельно; иногда она, конечно, обращалась к отцу, но это были крайние случаи, потому как после развода Олег прилично сдал, ему хватало своих проблем — чаще Ксюша сама помогала ему. Потом отношения с матерью стали возобновляться и в итоге свелись к телефонным разговорам раз в два месяца и встрече на новогодних праздниках. Такой формат устраивал обеих. Если с Дарьей все было понятно, то Ксюша не стремилась к более плотному общению с матерью по двум причинам: во-первых, детский опыт оставил серьезные ожоги, во-вторых, Валентин ей был крайне неприятен: и своей мечтательностью, и своей глупостью, и своей беспардонностью. Да, он был точной копией ее матери, идеальная пара. Но ненавидела Ксюша только Валентина, потому что понимала, что ненавидеть мать она не имеет права. По крайней мере — пока.

Ксюша окончила университет и устроилась на работу: секретаршей в страховую компанию. Компания эта через пару лет разорилась, и Ксюша нашла себе место в рекламном агентстве. Там она познакомилась с ребятами, которым помогала пропиарить рок-клуб. После этого Ксюша загорелась идеей: сделать нечто похожее, открыть бар, в котором будет шуметь тяжелая музыка и продаваться самое лучшее пиво. Говорят, интеллект передается от матери. Если это и так, то в случае с Ксюшей что-то пошло не так. Она была гораздо умнее Дарьи Анатольевны, более того — работать она любила и хотела. Она составила бизнес-план и отправилась с ним в банк. Для дела ей, по расчетам, нужно было полтора миллиона. Одобрили ей только триста тысяч. Нельзя сказать, что она была «неблагонадежным клиентом», но на ней еще висела ипотека — за год до этого она приобрела заветную однушку, — поэтому банковские механизмы проявили осторожность в расчетах. Она попыталась найти компаньонов, но ничего не вышло: либо это было не интересно, либо в дело просто не верили. Это был тяжелый период. Осложнялся он еще и одиночеством. Ксюша была одна, мужчины у нее не было. Несколько неудачных попыток только укрепили ее веру в то, что мать была права по отношению к ней; детская болячка разрослась до внушительных комплексов. В общем, Ксюше пришлось отказаться от мечты. Возвращаться к ней с мыслью «когда я разбогатею» она не хотела, для нее это было болезненно. Да и вообще — ее всегда раздражали эти бесконечные разговоры матери.

Но смерть Валентина многое изменила. Дарья Анатольевна неожиданно вспомнила о дочери. А та — о своей мечте.

Дарья Анатольевна никогда не изменяла Валентину. И дело вовсе не в том, что настоящая любовь способна переделать человека. Точнее, на короткой дистанции это сработало: первое время ей не нужен был никто, кроме Валентина. Но потом… Дарья Анатольевна по-прежнему была привязана к нему, но это уже была не страсть. А страсть, как известно, в одиночку не уходит: она забирает с собой оргазмы.

Это стало самым серьезным испытанием для Дарьи Анатольевны.

В таких случаях раньше она начинала искать новую связь, но тогда она была моложе и привлекательнее. Тут случилось неприятное столкновение с новой реальностью. Она вдруг осознала, что за ней никто давно уже не ухаживал, никто даже не пытался просто затащить ее в постель. Никто.

А потом с Валентином случилась смерть, которую Дарья Анатольевна использовала как оправдание дальнейшего бесстыдства: я, мол, такое горе пережила, что теперь могу себе позволить все, что захочу, — никто не смеет меня осуждать. Да никто и не осуждал ее.

Просто раздражать она стала всех еще больше, чем раньше.

Дарья Анатольевна прибежала к дочери, спасаясь от одиночества. Она обнимала ее, плакала, благодарила за то, что та поддерживает ее, — хотя у Ксюши просто не было выбора: не прогонять же мать? Дарья Анатольевна стала захаживать к дочери почти каждый день. Слез становилось все меньше. Обычных разговоров о себе — все больше. Она болтала и болтала, болтала без умолку, болтала часами, не заботясь о личном времени дочери. Ксюша же по наивности своей жалела мать. Да, она уже не выглядела подавленной, но ведь времени-то прошло совсем мало, думала Ксюша, в одиночестве ей наверняка будет плохо.

При этом никаких иллюзий у взрослой дочери на счет матери не было. И какой бы нежной и заботливой Дарья Анатольевна сейчас ни пыталась выглядеть, как бы часто она ни строчила трогательные сообщения «любимой доченьке», в которых просила прощения за свои ошибки, Ксюша все понимала. Ей всегда было на меня насрать, думала она, когда мать, выпучив глава и набив рот колбасой, рассказывала очередную историю о себе. Кстати, о колбасе… Так как Дарья Анатольевна экономила по-прежнему на еде, то всегда просила Ксюшу, переступая порог, сделать ей бутерброды с сыром и колбасой, — уж больно вкусные они были. В какой-то момент Ксюша придумала ей прозвище: мать-дай-пожрать. В лицо она так ее, конечно, не называла, но в мыслях это прозвище сразу прилипло к образу матери. «О, мать-дай-пожрать», — думала она, когда видела входящий звонок или сообщение.

Прошло ровно два месяца с того момента, как она в слезах говорила Ксюше, что не сможет жить без Валентина, до радостной просьбы: «Доченька, зарегистрируй меня на сайте знакомств!» Ксюша помогла ей. Примерно тогда же дочь заметила, что мать постоянно обновляет гардероб и делает подтяжки. Дарье Анатольевне ничего не оставалось, как признаться: «Я теперь миллионерша». При этом она хихикнула, покраснела и почти сразу переключилась на другую тему.

Тогда Ксюша невольно подумала: «Она может помочь мне».

Мечта о собственном деле засияла с новой силой.

На любовном фронте дела у Дарьи Анатольевны складывались не очень. Хотя и фотографию сделали хорошую, и написали, что без вредных привычек. Даже возраст уменьшили — Дарья Анатольевна настояла, чтобы Ксюша подписала в нужной графе «50» вместо «58». Но желающих познакомиться было не так много.

Она ходила на свидания, но все это было, как она выражалась, «не то». Кто-то после первого свидания просил занять денег до пенсии, кто-то просто исчезал, не оценив перетянутое лицо пятидесятилетней «просто Дарьи», а один так вообще — вместо того чтобы сводить ее в ресторан, пригласил к себе и накормил ее тушеной капустой. Последнее оскорбило Дарью Анатольевну больше всего. В тот же вечер, вернувшись домой, она заблокировала «придурка».

Дочь она по-прежнему не щадила. Если Дарья Анатольевна не отдыхала в Турции, то она непременно захаживала по вечерам к дочери, чтобы та покормила ее и выслушала несколько интересных историй — теперь это были истории о неудачных похождениях или странных мужиках, которые ей писали на сайте. Ксюше было омерзительно слушать это, но она терпела. Она была уверена, что мать отблагодарит ее, поможет ей, когда Ксюша попросит о помощи. Тем более — просит она не так уж и много, меньше четверти всего состояния. Ксюша знала, что все извинения «прозревшей» матери было глупо воспринимать всерьез и мать, если бы прыгнула лет на тридцать назад, вряд ли относилась бы к дочери нежнее, но тут дело было в другом. Дарья Анатольевна боялась старости. Той самой, что приковывает к постели и требует тщательного ухода. Этот страх порой считывался в глазах, когда она говорила о своей матери. При этом она целовала Ксюшу в лоб и с облегчением проговаривала: «Как хорошо, что у меня есть ты, доченька моя любимая». Это была первая причина, которая, по соображениям Ксюши, должна была склонить Дарью Анатольевну к денежному пожертвованию. Вторая — пока Дарья Анатольевна не нашла мужика, ей нужно было чем-то себя занимать. Поэтому, предположила Ксюша, если она хочет и дальше со мной видеться, она не откажет. Надо только быстрее действовать, пока она не встретила какого-нибудь проныру, который быстро придумает, куда деть ее миллионы.

Ксюша, чтобы спрятать волнение, завела этот разговор по телефону. Во всех красках она описала свой бар и его успех. Сказала, как долго она об этом мечтала и как ей все отказывали. Несколько раз подчеркнула всю серьезность своих намерений. Потом она попросила денег. Дарья Анатольевна, без всяких раздумий — словно ожидала подобной просьбы, спокойно ответила:

— Доченька, денег нет.

— Как — нет? — удивилась Ксюша.

— У меня же все на счетах, чтобы проценты капали. Я снять не могу. А на жизнь я оставила не так чтобы много. Да и часть из них — на путешествия. Плюс — я на кино потратилась, помнишь? Чтобы снять кино, знаешь ли, нужно немало денег, — деловито сказала она и тут же поторопилась добавить, оправдаться: — Но это было необходимо. Может, кто-то посмотрит этот фильм и предложит мне новую роль. У меня еще все может сложиться. Это было выгодное вложение.

Ксюша — если использовать готовую формулу — потеряла дар речи. Хотя сама бы она описала свою реакцию словцом куда грубее. Она даже не допускала такого варианта. Ну, думала она, в крайнем случае — миллион предложит, а не полтора. Но так, чтобы — вообще ничего…

— Мама, подожди. Но ведь…

На самом деле никаких аргументов у Ксюши не было, она не знала, что здесь еще можно сказать. Поэтому дальше последовало молчание.

— Доченька, но ты не переживай, — спокойно сказала Дарья Анатольевна, — все, что у меня есть, достанется тебе. После моей смерти.

Если там еще что-нибудь останется, подумала Ксюша.

Дарья Анатольевна же полагала, что последние слова должны были как-то взбодрить дочь или вызвать в ней чувство благодарности, поэтому очень удивилась, когда та спросила:

— То есть ты мне не поможешь?

— Доченька, ты только не обижайся на меня, но денег нет. Я же все тебе объяснила.

— Блин, я, если честно, не совсем поняла твое объяснение, — призналась Ксюша.

— Я же говорю, что почти все деньги лежат на разных счетах…

— Так сними их.

— Я не могу, глупенькая, — хихикнула Дарья Анатольевна. — На них начисляются проценты. Я эти проценты снимаю и живу на них.

— Неужели ты так много потеряешь, если закроешь один вклад? Или уменьшишь его?

— Так! Доча! — прикрикнула мать. — Не надо давить на меня. Денег нет. Мне очень жаль. Я бы хотела тебе помочь. Но…

— Денег нет.

— Правильно.

Ксюша попрощалась с матерью и отключилась.

Не может быть, думала она, так не бывает. Только она нервно усмехнулась, как телефон зашевелился в руке от входящего вызова: «Мама». Она передумала, обрадовалась Ксюша, точно, а как же иначе! Ей все-таки стало стыдно.

— Доченька! Любимая!

— Да, мама, говори. Говори!

— Я к тебе сегодня вечером загляну, хорошо? Посидим, чай попьем! Я тебе такое расскажу! Представляешь, в школе кто-то…

— Я не могу.

— Что?

— Я занята. Не сегодня. У меня дела.

— Какие дела?

Она, блин, издевается надо мной, чуть не плакала Ксюша.

— Я не могу, — повторила она, шмыгнув носом.

— Хорошо-о-о, — задумчиво протянула Дарья Анатольевна. — Доченька, ты только не сердись на меня. Я же тебя люблю больше всех на свете. Ты у меня самая лучшая.

Ксюша отключилась. Она больше не могла слышать этот голос.

Дарья Анатольевна продолжала испытывать терпение дочери. Ничего в ее поведении не изменилось. Обиду Ксюши она считала безосновательной, детской и нелепой; скоро это пройдет, думала она. Поэтому для нее не было ничего странного в том, чтобы так же после работы навещать дочь и трепаться с ней обо всем.

Ксюша не могла отказывать матери. Какая-то внутренняя слабость не позволяла ей быть настойчивее, тверже. Она чувствовала, что ею манипулируют, но противиться воли не хватало. Чтобы дать твердый отпор, необходимо было сильно ее разозлить, потому как порог терпимости был у нее выше, чем у большинства. А мягкие, аккуратные просьбы перенести встречу не действовали. Дарья Анатольевна все равно, против чужой воли, беспардонно звонила в дверь и, хихикнув, обещала, что совсем ненадолго. Это, конечно, каждый раз было неправдой: она задерживалась на несколько часов и болтала, болтала, болтала.

Ксюша уже не была такой гостеприимной. Встречая мать, она приветствовала ее фразой: «Ну здравствуй, мать-дай-пожрать». Дарья Анатольевна, услышав это в первый раз, улыбнулась, а в следующий — сказала, что это не смешно, и попросила так ее не называть. Но Ксюша называла. Не чтобы разозлить, просто каждый раз слетало с языка. Мать в какой-то момент смирилась и просто перестала обращать на это внимание. Понимая, что дочь не торопится ее кормить, она рылась в холодильнике и сама нарезала себе колбасу. Ксюша всегда наблюдала за этим с изумлением. Вот она — всепобеждающая сила наглости.

К тому разговору они больше не возвращались.

Будто и не было его вовсе.

«Как бороться с наглостью?» — «С наглостью?» — «Ага». — «У тебя какие-то проблемы?» — «Да нет. Хотя — да, есть проблемы». — «Расскажи мне».

Ксюша наблюдала, как Соня неторопливо листала страницы книжки, которую она стянула с полки.

Встретились они в тот день случайно, на кассе в магазине. Потом прогулялись, вспомнили университетские годы, как обменивались книгами, а потом обсуждали их. Посмеялись над тем, как восхищались тогда некоторыми писателями, которых сейчас стыдно перечитывать. Ксюша поняла, что одной встречи мало, поэтому на следующий день пригласила ее к себе.

В этот раз они не столько предавались воспоминаниям, сколько говорили о настоящем.

У Сони дела шли лучше. Она вышла замуж, родила сына, неплохо зарабатывала в агентстве по недвижимости. Раз в год отдыхала с семьей в Турции.

Сдалась вам всем эта Турция, подумала Ксюша. Страна эта теперь вызывала у нее раздражение: мать «испортила» ее своими частыми визитами. Все, что было хоть как-то связано с матерью, Ксюшу отталкивало, выглядело безвкусным.

Отношения у подруг всегда были доверительными. Даже многолетний пробел никак не отразился на их нынешнем разговоре.

Словно еще вчера они шли вместе из института и обсуждали старого профессора истории, у которого прямо во время лекции выпал зуб.

Словно родители Сони не отправляли ее в Новокузнецк, к бабушке, когда дочь влюбилась в одного плохиша, который мог угробить ей все будущее.

Так или иначе, но жизнь все-таки вмешалась — и сейчас, спустя столько лет, когда Соня уже давно вернулась в Кемерово, они наконец встретились.

— Расскажи мне, — повторила Соня.

И Ксюша все ей рассказала.

Свой урок подруга начала с фразы:

— Запомни, Ксюха. Наглость можно победить только наглостью. Иначе никак.

…Длился этот урок очень долго.

Ксюша слушала внимательно и все запоминала.

В следующий раз, когда радостная Дарья Анатольевна пришла к дочери (она принесла с собой историю о том, как утром ей выдернули зуб без анестезии, потому что она решила сэкономить), та, опустив приветствие, сразу начала с требования:

— Мама, дай мне денег.

Та опешила — была уверена, что тема закрыта.

— Сколько тебе нужно, доченька?

— Я же говорила. Полтора миллиона.

— Ах, ты снова про это. Денег нет, я же…

— Перестань!

Ксюше было очень трудно так разговаривать с человеком, который с детства имел на нее влияние. Но Соня провела неплохую работу.

«Я не могу. Не могу. Капец, это же так сложно! Это все равно что на начальника кричать, понимаешь?» — «А что плохого в том, чтобы прикрикнуть на начальника?» — «Ты шутишь, что ли? — «Нет».

— Доченька, успокойся.

— Сними деньги со счета и поделись со мной!

— Я… я говорила, что тебе и так все достанется.

— Да ты еще меня переживешь!

«А это не грубо?» — «Ксюх, с чего я начала? Помнишь, про наглость. Только так. Она же похуистка по жизни, без обид. Это сразу по твоему рассказу становится ясно. Ты для нее как телевизор, который она включает, когда ей скучно». — «Но ведь я не могу требовать у нее денег только потому, что она моя мать?» — «Она пользуется тобой не потому, что ты ее дочь, а потому, что ты позволяешь. Вот и ты проси у нее деньги не потому, что она твоя мать, а потому, что они у нее есть». — «Легко, блин, сказать. Я же унылое говно, Сонь… Самое ужасное, что я такая из-за нее. Только недавно это стала осознавать. Сонь, если бы ты знала, сколько комплексов она во мне посеяла. Правду говорят, что все наши проблемы из детства тянутся». — «Короче, Ксюх. Будь такой же наглючкой, слышишь? Только так ты добьешься своего: получишь деньги. Или хотя бы отучишь ее ходить в гости».

— Доча, не разговаривай так со мной! Я такого не заслужила.

— Да тебе всю жизнь насрать на меня было!

— Это не так! Да, я порой себя вела неправильно. Но я уже извинялась перед тобой.

— Почему ты просто не дашь мне денег? Сними их со счета — и поделись со мной. У тебя же еще много останется! И на Турцию хватит, и на сапоги, которые тебе уже ставить негде.

«Это трудно». — «Да. Но я тебя хорошо знаю. Я бы, возможно, и не говорила тебе все это, если бы не была уверена, что ты способна растоптать любого. Ксюха, пришла пора разозлиться. Тебе скоро сорокет. Потом будет поздно. Твой бар уже мог бы вовсю работать, если бы мамаша не зажала тебе деньги».

— Как тебе не стыдно! — кричала Дарья Анатольевна.

Это была первая по-настоящему серьезная ссора с дочерью за многие годы. Если не за всю жизнь. По крайней мере, Ксюша впервые позволила себе возненавидеть мать.

Больше никаких ограничений не было.

— За что мне должно быть стыдно? Это ты из семьи ушла. К этому придурку Валентину. Капец, я до сих пор не понимаю, как можно было променять папу на этого идиота! Это ты всегда ставила мне в пример соседских девочек. Это ты, возвращаясь с тетей Олей из путешествия, никогда не привозила мне ничего. Это ты почти каждый день заявляешься ко мне, хотя у меня есть личная жизнь и свои дела, чтобы языком почесать. Даже не думая, интересно мне тебя слушать или нет!

— Не выдумывай! — пыхтела Дарья Анатольевна. — Я тебе помогаю время убивать. Тебе тут скучно в четырех стенах. Мужика у тебя нет. С ума ведь сойти так можно.

— Только ты без мужика с ума сходишь. Это уже, мама, патология какая-то. С твоими сайтами знакомств и свиданиями бесконечными.

— Знаешь что, доченька! Ты много плохого наговорила. Как бы потом поздно не было извиняться.

Ксюша усмехнулась.

— Нашла, чем пугать. Раскаиваться я не буду. Хватит чушь нести.

— А вот и будешь.

— Нет.

— Да.

— Нет, блин, не буду! Ты кем себя вообще возомнила?

«Сонь, а если не выйдет?» — «Я же сказала, она хотя бы от тебя отлипнет. Вот увидишь. Деньги для нее стали смыслом жизни. Отдать их — все равно что потерять его, смысл. Она не выдержит такого давления. Если ты каждый раз будешь выпрашивать их». — «Боже мой, я буду выпрашивать деньги. Кто бы мог подумать…» — «Ксюха, ты должна понять одну важную вещь. Это даже не про деньги и не про твою мечту». — «Говори». — «Иногда приходится переступать через себя, чтобы потом не было стыдно в зеркало смотреть. Ответь наглостью на наглость — и ты хотя бы будешь себя уважать. Поверь. Тебе в любом случае станет легче».

— Что же, если не хочешь меня видеть, так и сказала бы. Все, я ухожу.

— Мама, подожди.

— Что?

— Я у тебя никогда ничего не просила. Я лишь хочу открыть свое дело. Я мечтала об этом много лет. И если бы мне банк дал такую сумму, я бы ни за что не просила тебя об этом. Клянусь тебе.

— Денег не дам.

— Тогда к чему все твои слова о любви? Ты говорила, что стала мудрее. Что была ко мне несправедлива. Докажи это. Прямо сейчас!

— Перестань давить на меня!

— Дай мне денег! Когда бар заработает, я начну тебе возвращать.

— Не говори глупостей. Ничего ты не вернешь.

— Ты думаешь, я вру тебе, что ли?

— Нет. Но бар твой не заработает. Потому что у тебя ничего не получится. Бизнес вести надо уметь. А ты растяпа. И всегда была растяпой. Какой тебе бизнес?

— У меня нет слов, — отстраненно произнесла Ксюша. — Ведь кому рассказать, что такие люди есть, — не поверят же.

— Опять ты глупости говоришь!

— Глупости, глупости, — развела она руками. — Все у нее только глупости.

— Я люблю тебя, доченька. Но ты должна понимать…

— Да твоя любовь до первого мужика! Начни ты уже жить настоящей жизнью! Ты что-нибудь, кроме мужиков, видишь вообще вокруг себя? Мама, тебе, блин, почти шестьдесят. Ты прожила целую жизнь. Но ничего по-настоящему не поняла. Закрывала глаза на правду. Всегда. Сколько тебя помню. Я тебя терпеть не могу, а ты думаешь, я люблю тебя. — Ксюша дрожала; еще никогда она так не разговаривала с матерью. Она понимала, что говорит ужасные вещи, но уже не могла остановиться. — И не надо удивляться. Сколько ты мне дала в детстве, столько я тебе сейчас и возвращаю. Ты думала, бывает иначе? Это только в фильмах брошенные дети ищут своих настоящих родителей. Только в фильмах какой-нибудь идиот, на которого кричали все детство, — повзрослев, пытается добиться любви строгого папочки. А в жизни не так. Ты не видишь этого. Живешь в своем мирке. Ты снялась в настоящем дерьме, блин, ты же опозорилась, — да, я посмотрела этот фильм про проституток, Боже, какой позор, — но ты ведь гордишься им, людям хвастаешься. А на себя взгляни! Ты выглядишь ужасно после всех этих операций — или что ты там делаешь? Мама, над тобой наверняка в школе смеются. А ты считаешь себя красавицей. Капец. И самое главное вот что. Ты всегда была проституткой, которая оправдывала свои похождения тем, что жизнь, видите ли, слишком коротка и ей надо наслаждаться. Ты мне омерзительна.

Дарья Анатольевна вытирала слезы, пытаясь при этом сохранить гордый вид.

— Что же, доченька. Тебе будет очень стыдно за свои слова, когда ты успокоишься.

Ксюша устало вздохнула: до матери так ничего и не дошло.

— Жаль, — сказал она, — что тебе никогда по-настоящему не было стыдно, мама. Никогда.

О деньгах, подумала Ксюша, можно было забыть. Но подруга оказалась права. Уважать себя Ксюша стала чуть больше. ***

С мужиками дела обстояли не очень. Дарья Анатольевна по-прежнему ходила на свидания, но отношения никак не завязывались. Это были мужчины уже за шестьдесят, с опытом, проницательные. В основном — искали они подругу, с которой можно спокойно доживать жизнь; Дарья Анатольевна же производила совсем другое впечатление.

Порой ей становилось очень тоскливо. Дико хотелось с кем-нибудь поговорить, но все люди, как специально, разбегались, стоило Дарьей Анатольевне сделать шаг вперед. Она хотела встретиться с дочерью, но понимала, что еще рано. Причем «рано» относилось именно к Ксюше, которая наверняка, думала мать, еще держит обиду; Дарья Анатольевна же нисколько не сердилась на нее, она уже и позабыла все те глупости, что наговорила ей дочь.

Чтобы справиться с нахлынувшей тоской, Дарья Анатольевна, написав заявление на двухнедельный отпуск, улетела в Турцию. Отдых подействовал — вернулась она в настроении. Подредактировав несколько пунктов в своей анкете на сайте знакомств, она с новыми силами продолжила искать себе мужика. Тогда ее впервые посетила мысль: а не найти ли мужика для дочери? Во-первых, и Ксюше будет не так одиноко, во-вторых, с доходами станет получше — тогда и у матери перестанет деньги выпрашивать. В общем, было бы неплохо. Но сначала — найти себе, а уже потом заниматься сватовством.

Те самые «новые силы» быстро улетучились. Как бы «просто Дарья» ни хотела, а бегать по свиданиям в таком возрасте было уже не так легко. Она выматывалась и физически, и морально. Даже на йогу перестала ходить: на последнем занятии так сильно схватило спину, что пришлось вызывать скорую; те несколько минут, что она — скрюченная, на коврике — ждала помощи, пока ее сочувственно окружали все присутствующие, были самыми унизительными в ее жизни.

Мужика на горизонте не появлялось, а дочь видеть ее не хотела — без денег, по крайней мере. Иногда она плакала по ночам. Раньше с ней такого никогда не было. Всегда спала как убитая. А тут — стала просыпаться, лить слезы. Сама не понимала почему, но плакала. Будто какая-то неприятная, горькая правда на мгновение открывалась ей — и тут же исчезала. Что-то тревожило ее и пугало. Впрочем, наутро она уже об этом не вспоминала.

Однажды, проходя мимо церкви, Дарья Анатольевна решила попытать удачу. Так она впервые в своей жизни попросила бога о помощи. «Помоги мне найти мужчину. Хорошего мужчину, порядочного и красивого, — шептала она, — и тогда я поверю в тебя. Помоги мне, господи, и я пожертвую церкви десять тысяч. Клянусь тебе». Она перекрестилась указательным пальцем и стала ждать чуда.

Дарья Анатольевна все-таки попыталась помириться с дочкой. Сначала она стала отправлять сообщения с признаниями в любви и всевозможными извинениями. А когда позвонила ей, та совершенно неожиданно, опустив сантименты, стала просить деньги… Такой разговор Дарья Анатольевна продолжать не могла, поэтому отключилась. Стоит сказать, что для Ксюши это уже превратилось в игру,относилась она к этим просьбам скорее с иронией: а вдруг получится? Угрызений совести она не испытывала. Да что там, ей даже это стало доставлять удовольствие — доводить мать. Она наконец могла отыграться за все те годы унижений и манипуляций.

Однако очень скоро озорство снова перешло в озлобленность.

Связано это было с тем самым «чудом», о котором просила мать в церкви и которое все-таки случилось.

На Дарью Анатольевну вышел сын Валентина. Тот самый, который ненавидел отца и не разговаривал с ним много лет. На похоронах его, кстати, тоже не было. Он с подозрительным усердием стал названивать Дарье Анатольевне. Впрочем, для нее ничего подозрительного здесь не было. Илья, так его звали, наконец осознал, что был несправедлив с отцом, его мучила совесть, теперь он хотел прикоснуться к нему, к его жизни через Дарью Анатольевну. Так он говорил ей. Она, конечно, поверила. Они стали встречаться.

Ксюша узнала об этой странной связи от тети Оли, которая позвонила ей и высказала свои опасения. «Я с ней говорю, но все без толку. Попробуй ты. Потому что это все не нормально». — «Думаешь, он узнал о деньгах?» — «А ты считаешь, что ему действительно интересно проводить время с бабкой? Он скоро начнет вытягивать из нее денежки. К гадалке не ходи. Если уже не начал».

Ксюша пыталась связаться с матерью, но та уже ей не отвечала, сбрасывала. Она с каждым разом все больше боялась того, что обнаглевшая дочь снова начнет выпрашивать деньги. А так как необходимость в общении с ней пропала, то и вообще не стоило с ней разговаривать. Но Ксюша продолжала названивать, каждый день, по несколько раз. Однажды Дарья Анатольевна проснулась ночью в холодном поту; она вырвалась из жуткого сна, повторяя одну и ту же фразу: денег нет, денег нет, денег нет. Скинув с себя влажное одеяло, она потянулась к телефону. Никаких входящих вызовов и сообщений не было. Она выдохнула с облегчением и отложила телефон в сторону. Затем снова взяла его, открыла контакты и заблокировала «Доченьку». «Иди ты к черту», — сказала она и снова упала на подушку. Кошмары в ту ночь ее больше не мучили.

Кто бы мог подумать, но мать и дочь поменялись ролями — и вот уже Дарья Анатольевна тряслась от раздражения при мысли о своей дочери.

Через день она после долгих раздумий все-таки разблокировала Ксюшу. Звонки возобновились. С самого утра. Именно в тот день ей пришла идея познакомить дочь с новым учителем математики, который заглянул к ней за учебниками. К сожалению, не вышло. «Может, он все-таки передумает, мало ли…» — подумала она, провожая взглядом нового человека. Светлая надежда на то, что у нее получится сбагрить дочь, на мгновение успокоила ее. Как же было приятно смотреть в это будущее! Тихое, без звонков, без просьб, без требований. Дарья Анатольевна настолько замечталась, что на лице прорезалась кривая улыбка. Но тут заиграл телефон. Она с раздражением посмотрела в его сторону. «В могилу меня сведет!» — буркнула она, нависнув над телефоном.

Через минуту Дарья Анатольевна все-таки решилась ответить:

— Да, доченька. Говори.

— Мама, ты должна это прекратить! — закричала Ксюша. — Перестань общаться с этим проходимцем!

— Что? С каким? — растерялась Дарья Анатольевна.

— С этим идиотом. С сынком твоего Валентина.

— Подожди. Доченька, кто тебе… Откуда ты знаешь?

— Он же тебя без копейки оставит! Ты с ума сошла!

— Не смей учить меня, понятно? Думаешь, все такие же, как и ты? Это только тебе от меня нужны деньги. А Илья не такой! Ты поняла? Ему от меня ничего не нужно. Нам хорошо вместе.

— Что это значит — хорошо вместе? Только не говори, что вы спите!

— Это тебя не касается!

— Господи… Мама, это же омерзительно. Сколько ему лет? Он же младше меня.

— Это моя личная жизнь.

— Мама… — жалобно протянула Ксюша. — Что же ты творишь?

— Если ты меня так любишь, почему же тогда прогнала? Заботу вдруг включила? Нет, доченька, так не пойдет. Или принимай меня такой — или больше не звони мне. И вообще, я думала, мы помиримся.

— Ты бы мне лучше денег дала, чем этому прохвосту! Как ты…

Дарья Анатольевна отключилась. Мне нужно успокоительное, подумала она и направилась к медику. Вернувшись, она набрала Илью.

Он всегда умел поднять ей настроение.

Дарья Анатольевна давно не была так счастлива. Она бы никогда не подумала, что закрутит роман с мужчиной, который почти в два раза младше ее. С ним было весело. Он восхищался ей. Он готов был слушать ее часами. Еще к ней вернулся оргазм. Дарья Анатольевна твердо решила, что в ее возрасте от таких подарков нельзя отказываться. Жить полной жизнью, вот так. Ее девиз, главная цель. Когда она ее сформулировала? Может, и не так давно. Но интуитивно стремилась к ней всегда. Это лучше, считала она, чем лишать себя радостей, но тыкать пальцем в других и осуждать их. К таким людям она относила Ксюшу, бессовестную и наглую, которая хотела сравнять со своей несчастной жизнью все остальные. Когда она вспоминала о ней, настроение сразу портилось. Однако Дарья Анатольевна, обладая запасом мудрости, умела переключать внутреннее внимание с «глупостей» на что-то более приятное.

Так она и делала. Тем более — Ксюша перестала ей звонить.

Господи, как я счастлива, думала она, просыпаясь по утрам. Ночные слезы она принимала за дурной сон, о котором не стоит вспоминать. У нее была реальная жизнь, счастливая жизнь. Вот о ней стоило думать.

Через месяц Илья попросил деньги, триста тысяч. Ему немного не хватало на покупку машины. «Представь, как будет здорово? Буду тебя со школы забирать». Дарью Анатольевну не слишком обрадовала его просьба, но деньги она все-таки дала. Через две недели он попросил еще больше. Восемьсот тысяч. Илья хотел вложиться в какое-то «супервыгодное дело», которое очень скоро «даст прибыль». Дарья Анатольевна сказала, что не хочет так рисковать. «Между прочим, — заметила она, — ты меня еще ни разу не забрал из школы на своей машине». — «Вообще-то, я не хотел тебя смущать. В школе же будут шушукаться, что ты сняла молодого альфонса. Я о тебе заботился, дура». Дарью Анатольевну оскорбили эти слова, но она и возразить не успела — Илья успел обидеться быстрее. Он тут же убежал от нее, бурча что-то себе под нос.

Он не звонил ей. Было ясно, что он решил как следует проучить ее. Дарья Анатольевна тоже, как бы мучительно ни было, держала себя в руках — она сказала себе, что после той ужасной сцены звонить ему не будет.

Первое время было тяжело. Потом — еще тяжелее. Накатила прежняя тоска. Не с кем было поговорить. Ничего не хотелось.

В школе предлагали купить билет в цирк, на жирафов, — так отмахнулась: какие тут жирафы, когда даже в Турцию не было настроения лететь. Она мечтала отправиться туда с Ильей. Но ему эта идея почему-то никогда не нравилась. «Зачем нужна Турция, когда нам, вдвоем в постели, и здесь хорошо?» Она вспоминала это и плакала: Илья был прав, как же им было хорошо. «Может, стоило…» — подумала она, но гордость не позволила ей закончить. Тогда она снова возвращалась к его последней грубости и злилась на него. Хотя длилось это недолго: тяжело злиться на того, кого любишь.

Она, не в силах больше бороться с одиночеством, позвонила Ксюше.

— Доченька, любимая моя. Давай мириться?

Молчание было недолгим. Но за это время Ксюша сообразила, что происходит.

— Он тебя бросил?

— Да, доченька, — ответила Дарья Анатольевна и расплакалась. — Прости меня. Только ты у меня осталась. Единственный родной человечек на этом свете.

— Мама, не плачь. Пожалуйста.

— Прости меня. Прости меня. Про…

— Он тебя обобрал?

— Что? Нет, нет.

— Я не верю.

— Он только триста тысяч взял и…

— Замечательно! — взбесилась Ксюша. — И почему я не удивляюсь? Наверняка тебе нужна теперь подушка, в которую ты хочешь поплакаться, да?

— Я так виновата перед тобой. Я искуплю свою вину. Я дам тебе деньги.

— Ой, мама, да перестань ты. Не нужно мне от тебя ничего!

— Я сейчас серьезно. Ты же хотела! Свое дело. Да, точно. Так и сделаем. Я помогу тебе. Честное слово. Обещаю тебе.

— Мама, не надо, — сказала Ксюша, правда, уже не таким уверенным голосом.

— Нет, надо. Все, — всхлипывала Дарья Анатольевна, — я решила. И точка.

Ксюша молчала. Молчала и радовалась. Даже сама заплакала.

Мечта, которая вот-вот осуществится. Примирение с матерью. Стыд за все, что она наговорила ей когда-то. Любовь, всепобеждающая любовь. В душе все перемешалось, потому она и плакала.

— Завтра мы встретимся, — сказала на прощанье дрожащим голосом мать, — и все обсудим.

Через полчаса после этого разговора Дарье Анатольевне написал Илья. Он сухо извинился и сказал, что скучает. Этого было достаточно, чтобы отменить недавний разговор с дочерью. Более того, на радостях Дарья Анатольевна пообещала, что даст Илье деньги.

Осталось только написать дочери. Сказать, что завтра встретиться не получается.

Да и со всем остальным — тоже не получается.

Гаденыш

Лучше всего охарактеризовать Макса Аникина поможет случай из детства. Здесь запрятан самый точный его портрет.

Итак, маленький Максим просыпается в лучах летнего солнца и видит бабочку, которая залетела через открытое окно и порхает в его комнате. Таких красивых он никогда не видел. Словно из яркого, красочного мультфильма ворвалась в реальную жизнь.

Маленький Максим любуется, улыбка растягивается на половину лица.

Потом ему приходит в голову идея. Он хочет поймать ее, чтобы она всегда была с ним. Чтобы ее можно было показывать остальным. Чтобы ей можно было хвастаться.

Он пытается поймать ее. Но бабочка не так проста. Она сопротивляется, увиливает.

Маленький Максим прыгает, даже разговаривает с бабочкой, зовет ее, предлагает ей дружбу. Но толку нет.

Это длится минут десять-пятнадцать. Уставший Максим начинает злиться. Его одолевает тупой гнев. Теперь он ненавидит эту бабочку, вообще — всех бабочек. Он бежит в соседнюю комнату, туда, где телевизор, хватает газету, сооружает из нее дубинку и быстро возвращается в свою комнату. Он размахивает своим орудием, потеет, ругается и наконец сбивает бабочку; он ликует, смеется. Наблюдает, как она дергает переломанным крылом. «Получай», — говорит маленький Максим и давит ногой уже не столько красивое, сколько беззащитное существо.

Макс много читал. Это были в основном философские труды. Он мало что понимал, но самоуважение прилично росло от этого. Другие люди в его глазах при этом уменьшались. У него было три любимых слова, которые он использовал чаще остальных: «архаика», «модернизм», «постмодернизм».

Он запоминал остроумные цитаты, представлял, что попадет в такие ситуации, когда уместно будет их вставить. Но этого не случалось. Тогда он стал цитировать философов даже не к месту, просто чтобы сказать что-то умное.

У Фрейда была одна интересная мысль, которую, кстати, Макс Аникин упустил, хотя Фрейда он тоже читал. Мысль эта заключается в том, что все поступки людей объясняются двумя желаниями: первое — стать знаменитым, второе — заняться сексом.

Возможно, это касается и не всех людей. Но в случае Макса Аникина — это была точная формула.

Слава и секс.

Второе не может существовать без первого. Так, опять же, думал Макс Аникин, когда рассматривал маленькими недобрыми глазами, которые после девятого класса стали прятаться за толстыми стеклами, Вику Шушакову и ее грудь. Нужно стать первым, думал он, тогда она точно обратит на меня внимание.

Еще в седьмом классе он придумал быстрый способ поднять репутацию. Нужно было свергнуть авторитет. Тогда он стал спорить — на разные темы — со своими учителями: при всем классе, на уроках. Он находился в выигрышном положении: он всего лишь подросток, поэтому не совестно проиграть в споре взрослому, тем более учителю. Главное при этом не забывать улыбаться, и ни в коем случае нельзя показывать, что это поражение что-то значит для тебя.

Если в средней школе никто из учителей всерьез это не воспринимал, то в старшей в общении с Максом Аникиным стали возникать некоторые сложности. Да, он был бездарь, но порой и бездарь может смутить умного человека. Но самое главное — он стал получать удовольствие, когда ставил кого-то в неловкое положение.

Позже это переросло в другой негласный принцип: счастье было возможно только тогда, когда страдал другой человек. ***

Когда в школе появился новый учитель математики, Константин Федорович, Макс стал мечтать о том, что сможет унизить его перед всем классом. Пусть он и не был силен в точных науках, но он добросовестно пытался разобраться в материале, чтобы подловить нового человека. Он даже стал читать дополнительную литературу, он сравнивал решения учителя с решениями подобных задач из других учебников, вникал. Но стоило ему предъявить ту или иную претензию на уроке, как Константин Федорович спокойным голосом доказывал ее несостоятельность. Макс продолжал улыбаться, но когда приходил домой, бил стену кулаками.

Или бился об стену головой.

— Перестань, Макс! — кричала Вероника Вячеславовна. — Ты опять за старое взялся?

— Я кулаком, — пробурчал сын.

— Врешь, я знаю, что ты башкой бился. Сколько можно? Как идиотик себя ведешь! Поэтому никто и не дружит с тобой. И подружки нет. Ты домашку сделал?

— Математику не сделал.

— Почему?

— Не понимаю потому что! Раньше лучше было, пока этот придурок не пришел.

— И с чего это он придурок?

— Объяснять не умеет.

— Да что ты говоришь! Уже успел двойку у него получить?

— Нет.

— Сейчас в электронный дневник загляну.

Макс ударил кулаком по стене.

— Не надо смотреть! — крикнул он.

— Тогда не ври мне.

— Ладно, я получил двойку…

— Опять двадцать пять.

— Маман, я исправлю, правда…

— Я, значит, бегаю по школе, договариваюсь со всеми, а он и рад. Бегай, унижайся, маман, — так, да? Тебя же до экзаменов не допустят! С дружком твоим, Федорченко.

— Он лох. Он не друг мне.

— А ты кто? Не лох?

— Маман, хватит!

— Лох ты конченый!

— Маман! — закричал он и снова ударил кулаком по стене, на этот раз сильнее.

Обои были в крови. Это были не первые следы крови в его комнате. Вероника Вячеславовна испугалась, но приложила все силы, чтобы страх этот утаить.

— Макс, — спокойно сказала она, — исправь ситуацию. Ты должен. Ты обещал. Помни, на что я пошла ради твоего обещания.

— Я помню. Прости меня. Я все исправлю.

— Хорошо. Ототри кровь. И обработай руки.

Макс послушно полез в шкаф за полотенцем. Выбора у него не было.

На следующий день Вероника Вячеславовна наконец лично познакомилась с новым человеком. До этого все времени не было. Да и повода тоже.

— Константин Федорович, ой, спасибо вам сказать хотела, — начала она, растянув улыбку до ушей, — Максу так математика стала нравиться! Говорит, что понимать хоть немного стал. Я его мама, кстати. Вероника Вячеславовна. Вы еще, наверное, не всех здесь запомнили. Химию преподаю.

— Да, очень приятно, — растерянно сказал Константин Федорович. — Я, если честно, удивлен. Про Максима. То, что вы сказали.

— Нет, это правда. Ой, вы что. Он просто, ну, немного особенный у меня. Иногда и не скажешь, что у него внутри. С виду одно, а на самом деле — другое. Я-то уже как мать его знаю. Изучила его! — Вероника Вячеславовна выдавила из себя смех.

— Ясно. Он двойку недавно получил за проверочную. Вы не подумайте, я с вами не спорю. Просто говорю, чтобы вы знали.

— Да, я в курсе. Макс мне сказал. Он от меня ничего не скрывает. Вчера весь вечер готовился, говорит, что обязательно исправит. Он у меня упрямый.

Константин Федорович одобрительно кивнул, хотя каждое ее новое слово вызывало все больше подозрений.

— Понимаете, ой, как бы так сказать, он же… ну, без отца растет. А иногда не помешало бы, — неестественно усмехнулась она. — Подросток еще, у них в этом возрасте у всех с дисциплиной проблемы. Да и любовь, куда без нее! — Опять смех, такой же необязательный и заискивающий. — У Макса, по секрету, большая любовь. По имени Вика Шушакова.

Константин Федорович встрепенулся от упоминания этого имени — что-то вспомнил.

— Как хорошо, что вы сказали про нее. Я как раз собирался с классным руководителем поговорить. Даже искал ее вчера, но не нашел.

Эти слова встревожили Веронику Вячеславовну.

— А что? Что такое? Зачем сразу к Евгении Дмитриевне!

— Странно как-то любовь у него проявляется. Позавчера они, насколько я понял, переписывались. Прямо на уроке.

— Я поговорю с ним! Эти телефоны, проклятие настоящее…

— Да нет же. Это еще не все. Потом Максим стал психовать, обозвал ее при всех… — Константин Федорович, подобравшись к грубому слову, замялся, — в общем, шлюхой ее обозвал. Из кабинета вышел.

Вероника Вячеславовна обомлела. Сын подкидывал ей задачки все сложнее и сложнее.

— Ну… мы дома разберемся с ним обязательно. Я обещаю. Можете тогда к классной не подходить. Хорошо?

— Она подошла ко мне после урока. Шушакова. Ей, видимо, было важно передо мной объясниться. Она сказала, что еще перед Новым годом отшила Максима. Говорит, он на нее до сих пор злится из-за этого.

Это был настоящий удар для Вероники Вячеславовны. Она растерянно взглянула на Константина Федоровича; ему показалось, что больше она не сможет придумать никаких оправданий. Он ошибся.

— Ну, вы же знаете, какие нынче девочки. Еще сама сопля зеленая, а уже кем-то себя возомнила.

— Она мне показалась безобидной девочкой, — заметил Константин Федорович.

— О-о-о! — протянула Вероника Вячеславовна. — Какой вы наивный. Я-то уже наслушалась про них…

— От сына?

После этих слов между ними возникло напряжение.

Константин Федорович невольно переступил через свою жалость к этой женщине. Он понимал, что все ее слова о сыне не имеют ничего общего с Максимом реальным. Но немного подыграть он был готов: уж слишком в унизительном положении находилась Вероника Вячеславовна. Заискивающий взгляд и подобострастная интонация смущали Константина Федоровича, но он и на это закрыл глаза, потому как женщина перед ним была простой, никакой хитрости, подметил он, в ней не сидело. Она всем сердцем пыталась убедить других людей, что ее сынок на самом деле не такой плохой. Она и сама, подумал Константин Федорович во время неловкой паузы, в это верит. Материнская сила любви способна на многое. В том числе — допустить трагедию. Именно это и почувствовал новый человек, именно поэтому он ее и перебил.

Вероника Вячеславовна замялась, подозревая, что разговор может закончиться совсем не так, как она того хотела: не хватало еще поссориться с новым учителем.

Боится спорить со мной, подметил Константин Федорович. Неужели думает, что из-за наших разногласий я буду занижать оценки ее сыну? Вот глупая.

— Был рад познакомиться, — сказал Константин Федорович.

— Да, да. Я тоже, — растерянно улыбнулась она.

Когда разошлись, уже в спину она крикнула:

— Макс все исправит, я вам обещаю!

Вероника Вячеславовна жила ради сына. Так вышло не случайно, конечно, но и не сказать, что именно так она представляла себе свою жизнь. Макс рос без отца. Когда ему было три года, того поймали за воровство. В тюрьме он повесился. Ходили слухи, что ему в этом помогли, потому что авторитет, которого он обворовал, к своей собственности относился трепетно, с излишней сентиментальностью, несмотря на то что друзья из милиции ему все вернули.

В общем, Вероника Вячеславовна осталась без помощи. Только она и маленький Макс. Время было тяжелое. В школе платили немного, приходилось пахать в две смены. Усталость от работы в классах по тридцать человек была нечеловеческой. На последних уроках у нее уже заплетался язык. А после школы ей еще нужно было бежать в садик за Максом, где он всегда оставался последним ребенком. Иногда выручала Евгения Дмитриевна — подруга, которая тогда еще работала в другой школе, преподавала русский и литературу, — то продуктами, своими, с дачи, то с Максом могла посидеть, если с садиком проблемы были; потом, правда, у них появился свой ребенок, поэтому помогать стало уже сложнее.

Очень часто Вероника Вячеславовна засыпала с мыслью, за которую утром ругала себя: как было бы хорошо заснуть и больше никогда не просыпаться; ей становилось за это стыдно, когда она шла в комнату Макса и будила его в садик.

В детстве Вероника Вячеславовна часто слышала: маленькие детки — маленькие бедки. Она, будучи ребенком, не понимала, что это значит. Более того, не догадывалась, что эти слова матери относились к ней. Повзрослев и поняв смысл, она по-прежнему не относилась всерьез к старой мудрости: уж слишком она русская, мрачная.

Когда Макс пошел в школу, все прежние сложности вдруг отступили, точнее — не отступили, но стали казаться абсолютно ничтожными в сравнении с новыми. Тогда-то Вероника Вячеславовна испытала на себе всю горечь старой пословицы.

Нет, Макс и в садике порой мог попасть в какую-нибудь историю, но ведь — дети, с кем не бывало. В школе то, что раньше могло показаться умилительным, стало принимать нездоровые формы.

Учителя жаловались на его раздражительность и грубость. Материал давался ему нелегко, он завидовал другим детям, более способным, поэтому часто говорил им гадости. Плюс — он стал осознавать, что мать, работавшая в школе, служила для него своеобразной защитой.

Никто не хотел портить отношений, поэтому разговаривали с Вероникой Вячеславовной аккуратно, не так, как с другими родителями, чьи дети позволяли себе такое же поведение. Словно и ничего страшного не произошло, просто стоит быть немного терпеливее, что ли, или — заниматься усерднее. И тогда Макс после домашней ругани уже больше времени сидел над сложными заданиями. Улицы его лишили, телевизора тоже. Часто Вероника Вячеславовна помогала ему, что-то — откровенно делала за него, но только для того, чтобы реабилитировать сына в глазах учителей. Оценки становились лучше. Но учителя все понимали. Просто закрывали глаза.

Так длилось до тех пор, пока Макс не перешел из начальной школы в среднюю.

С пятого класса проблем стало больше.

Вероника Вячеславовна все время ругалась с ним. Учителя жаловались на него постоянно, причем жалобы эти уже выглядели по-другому. Во-первых, некоторые новые учителя были более принципиальными, их уже не так сильно волновало то, что мать Макса работает в этой же школе. Во-вторых, дело касалось уже не только раздражительности или неуспеваемости. Макс все чаще стал устраивать маленькие гадости: от дохлой пчелы, которую он подложил в тетрадь однокласснице, до бессмысленной надписи «хуй собачий» за доской в кабинете биологии. С последним — вычислить шутника помогла учительница русского, определила по почерку; Макс даже не додумался изменить его. Этой учительницей, кстати, была Евгения Дмитриевна — она к тому времени уже перешла в 72-ю школу и, более того, была классным руководителем Макса.

Мать ругала сына все время. Он боялся ее, порой так сильно, что — зная, что ему скоро влетит, — начинал биться головой об стену. Когда Вероника Вячеславовна впервые это увидела, то разозлилась еще больше. «Ты с ума сошел! — кричала она. — Идиотик! Да если кто узнает! Тебя же и так считают ненормальным! Хочешь, чтобы вообще от тебя шарахались все!»

Вероника Вячеславовна постоянно бегала по школе и выпрашивала приличные оценки для сына; конечно, она не прямо требовала, чтобы Максу нарисовали тройку, но просила дополнительные задания домой, которые были пустой формальностью, потому что всем было известно, как недобросовестные школьники делают домашнюю работу. С кем-то из учителей было сложнее, и пару раз над Максом нависала угроза годовой двойки, но так или иначе в следующий класс он переходил. Все в конце концов понимали и жалели Веронику Вячеславовну, которой приходилось мучиться с непутевым сынком.

Она же изо всех сил старалась сделать из него человека, мечтала гордиться им.

С годами, правда, цель эта немного скорректировалась: она поняла, что больше всего на свете хочет доказать остальным, что на самом деле Макс — хороший и талантливый парень.

Тем временем хороший и талантливый парень быстро взрослел. Жалоб в его сторону стало прилетать меньше. Нет, он не исправился, он стал хитрее.

Где-то получалось списать, где-то его спасали философские рассуждения — пусть и не к месту, но хотя бы была видна работа мысли, то есть двойку уже можно было не ставить. Что же касается его непреодолимой тяги к пакостям, то он и здесь научился быть незаметным. Иногда, правда, все равно попадался.

В девятом классе он зарегистрировался под чужим именем в социальных сетях и стал отправлять всем одноклассникам ответы на пробные экзамены. Мол, вот у меня уже все есть, посмотрите сами. Если хотите получить ответы перед настоящим экзаменом — нужно только перевести небольшую сумму. Только Максу нужны были не деньги. Ответы на пробники он нашел в сети самостоятельно, это было не так сложно — правда, пришлось потратиться. Но это того стоило, обычная практика у школьников. И если бы он (под другим именем) не стал навязывать свои услуги, остальные точно так же рылись бы в сети. В общем, народ клюнул. А перед экзаменом он «слил» неправильные ответы. Намеренно это сделал, кинул других. Не все, конечно, обманулись, кто-то решал своими силами, кто-то подстраховался — и получил ответы из другого источника. Но подлость состоялась. Это был экзамен по математике; 72-я школа показала в том году плачевные результаты.

Правда всплыла случайно. Макс был парнем хитрым, но его мозги не соответствовали масштабу зла, которое в нем сидело. Порой он забывал выходить из фальшивого аккаунта. Один обманутый одноклассник все время оправлял гневные сообщения «помощнику», из-за которого провалил экзамен. Однажды он сделал это в маршрутке, в которой тогда — уже на другой экзамен — ехала половина класса. Карман Макса стал подозрительно пищать. Парень заметил это и решил — а вдруг? — проверить этого странного очкарика, который был ему всегда противен. Он выхватил телефон, взглянул на него, и — началось… На тот экзамен Макс явился с синяком под глазом и разбитыми очками.

Конечно, никакого официального разбирательства по поводу слива не было, но слухи быстро до всех дошли: и до школьников, и до учителей.

«Зачем ты это сделал?» — спросила его тогда Вероника Вячеславовна. «Прикольнуться захотел», — спокойно ответил Макс.

Вероника Вячеславовна уговаривала сына поступить в колледж, оставить школу после девятого класса. Они долго ругались из-за этого, спорили, кричали. Но Макс все-таки остался в школе. Хотя учителей он по-прежнему ненавидел.

Умным ребятам он по-прежнему завидовал.

В десятом классе Макс влюбился в одноклассницу. Она и раньше ему нравилась, но после летних каникул она особенно похорошела, поэтому прежнее чувство преобразилось — с поправкой на то, что такие понятия, как «чувство» и «преображение», в нездоровом сознании Макса были несколько искажены.

Примечательно, что любовь тогда ударила не только по нему, но и по его матери.

У нее наконец появился мужчина. ***

Николай был настоящей мечтой. Он ценил Веронику Вячеславовну, уважал ее и сразу взял на себя ответственность за нее — как тут было не влюбиться. Он тоже был вдовцом; у него была взрослая дочь, которая училась в университете в Томске. Работа его вызывала уважение — тренер в шахматном клубе. Он был очень умным, поэтому с ним было легко.

Вероника Вячеславовна зажила новой жизнью.

Она по-прежнему бегала по учителям, интересуясь «успехами» Макса. Она, к слову, сознавала, что сынок не все ей рассказывал и порой откровенно врал, поэтому разговоры с предметниками имели, так сказать, профилактический характер. Порой она узнавала много нового… При этом Вероника Вячеславовна неизменно — обещая, что проведет с Максом «домашнюю работу», — так же выступала и адвокатом сына, импровизируя и придумывая оправдания его гадким поступкам.

Однако с появлением Николая в ее жизни она стала относиться к этому по-другому. Плановые обходы превратились в машинальный труд — она уже не так близко к сердцу принимала все замечания. С Максом стала реже ругаться. Перестала проверять его домашнюю работу.

Николай никогда и не пытался стать вторым отцом для Макса. Он понимал, что парень уже взрослый, более того — парень особенный. Любой контакт между ними случался лишь в присутствии Вероники Вячеславовны. За молчаливостью подростка Николай видел враждебность, в то время как мать видела стеснительность. Она иногда проговаривалась Николаю, могла упомянуть то проблемы с учебой, то какую-нибудь выходку. В ее интонации не была слышна тревога, скорее она намекала на особенность сына и пыталась подготовить к общению с ним.

Николай про Макса все понял сразу.

Никаких иллюзий о перевоспитании он не питал. Более того, он сразу сообразил, что здесь требуется куда более серьезный опыт. Стратегию он выбрал простую: доброжелательное равнодушие. Никаких личных разговоров, никакого вмешательства во внутренний хаос, никаких советов и никаких попыток сблизиться — в общем, если разговоры, то только о погоде. Вероника Вячеславовна, наблюдая за «отношениями» сына и любимого мужчины, оставалась довольна, хотя ей, конечно, хотелось бы более дружеского диалога между ними. Она мечтала, что когда-нибудь это обязательно произойдет, лед растает, что называется, и будет у них счастливая семья.

Следует отметить, Макс был осторожен так же, как и Николай. Он долго присматривался к новому «папаше», раздумывая, с какой же стороны ему нанести удар. Он пытался подыгрывать ему, когда требовалось перекинуться словами, но давалось ему это сложно; кроме того, иногда на лице проступало раздражение, злость. Николай все это замечал, в отличие от Вероники Вячеславовны.

Когда мать спрашивала Макса, как ему новый человек в их семье, тот равнодушно пожимал плечами, сдерживая гнев. Когда Макс оставался наедине со своими мыслями, он не пытался разобраться, что именно его бесит в «Николашке»; а если бы и попробовал, то никакого разумного ключа он бы к этому вопросу не подобрал. Это был тупой гнев. Макс не был намерен делиться с каким-то левым мужиком своей жизнью. Уступить ему мать значило как раз это. На него кричали, его заставляли заниматься, обзывали, в конце концов, — но только потому, что любили и заботились. Лишь маман считала Макса «особенным»; остальные тупые учителя считали его выродком, он всегда это чувствовал.

Осталось только придумать, как избавиться от этого «левого мужика».

Эта затея, впрочем, ненадолго отошла на второй план. Было это связано с Викой Шушаковой. Дела сердечные так сильно увлекли Макса, что на какое-то время шахматист Николашка стал не так важен. Важно было другое: влюбить в себя одноклассницу.

Здесь Макс решил задействовать весь свой интеллект и поразить девушку знаниями — не зря же он прочел так много книг по философии. На переменах он вклинивался в компании, где стояла она. Или заходил на урок последним — и, если Вика сидела одна, подсаживался к ней, не обращая внимания на удивленный и обиженный взгляд Димасика.

Для Вики, девушки не слишком начитанной, было любопытно послушать парня, который — как бы невзначай — вставлял в свои рассуждения о самых простых вещах такие словечки, как «архаика», «модернизм» или «постмодернизм». Вика неуверенно кивала, словно соглашалась с ним, хотя понимала она в лучшем случае половину. Однако с Максом ей было прикольно. Дело было даже не в ценности тех знаний, которые она от него получала, а в том, что ей было приятно осознавать, что она смогла подружиться с фриком, которого многие считали агрессивным еще с начальной школы, — посмотри, мол, какая молодец, сумела такого психа приручить. Понимала ли она, что нравится Максу? Да. Более того, ей это было приятно. Видела ли она Макса своим бойфрендом? Нет. Конечно, нет.

Макс, кстати, держался не так плохо. Он не краснел, не запинался. А ведь разговаривал он со своей главной ночной фантазией. Впрочем, секрета здесь особого не было: он был так уверен в себе потому, что считал себя умнее остальных. Так было всегда. Даже проблемы с учебой никак не влияли на его внутреннюю оценку. Макс был непробиваем.

Вика пыталась держать его на расстоянии, но, как и многие девушки, порой поддавалась соблазну — нет, не в том смысле, что на нее действовали чары Макса, фрика, который говорил на непонятном языке и смотрел на нее через стекла больших очков; это был соблазн власти над хрупким мужским сердцем. Пару раз она откликнулась на его предложения — и тогда Макс гулял с девушкой своей мечты по вечернему городу, — никакого школьного шума, никаких глупых подружек Вики, только они вдвоем.

Потом снова была дистанция. Бедный Макс опять стал биться об стену головой. Когда Вероника Вячеславовна заметила синяки на лбу, ему еще и от нее как следует влетело.

Макс страдал.

Но затем случилось чудо.

Шушакова снова дала ему надежду. Ей было дико скучно; душа требовала безбашенной выходки. Она захватила с собой полбутылки вина, которую стащила из родительского запаса, и они с Максом снова гуляли по вечернему Кемерово, пили из бутылки, хохотали.

И целовались.

Точнее — всего раз. Но этого было достаточно, чтобы Макс, каким бы особенным он ни был, почувствовал серьезные сдвиги во внутреннем, душевном устройстве. Ему больше не хотелось пакостить, унижать других, подставлять. Ему не хотелось ссориться с маман. Макс даже и про Николашку забыл. Он оторвался от своей прежней жизни, поднялся над ней и застыл в воздухе.

А потом больно упал.

Когда Макс решил повторить поцелуй, Вика отшила его. Взбесило ее то, что Макс сделал это резко, грубо — будто теперь он имел над ней власть. Он позволил себе сделать что-то против ее воли. Оттолкнув Макса, она послала его к черту. Он был настолько ошарашен, что ничего не сумел ответить. Но уже на следующий день он потребовал от нее объяснений, а это было еще хуже. При этом Макс уже не был таким скромным и рассеянным, и Вика впервые почувствовала опасность, которая исходила от этого фрика. Он ее не запугал, и на его агрессивный мат она отвечала точно таким же агрессивным матом, но она осознала, что это не просто глупая ссора, которая скоро забудется, — нет, Макс от нее так просто теперь не отстанет. И хотя Вика никому в этом не признавалась, она уже серьезно пожалела, что когда-то связалась с ним.

Макс снова стал проблемным.

Посыпались двойки, замечания; он ругался с матерью почти каждый день, опять стал биться головой об стену. Он даже устроил сцену при Николае — «заступился» за Веронику Вячеславовну, когда тот слишком навязчиво звал ее летом на Алтай; она не столько отнекивалась, сколько объясняла, что «летом будет видно» и что «возможно, Максу нужна будет помощь», подразумевая его проблемы с учебой и пересдачу годовых контрольных. Макс взбесился и нагрубил Николаю.

Вечером, когда Николай ушел, состоялась неприятная сцена. Макс впервые показал матери всю свою ненависть к Николашке, которую прежде таил в себе, ожидая подходящего момента для удара. Не то чтобы этот момент наступил, но контролировать себя Максу было как никогда тяжело — после того унижения, через которое его протащила Шушакова.

— Макс, не будь сопливым ребенком! — кричала Вероника Вячеславовна. — Что за глупая ревность!

— Маман, да при чем тут ревность? Просто он противный, этот твой Николашка.

— Ты че, хочешь, чтоб я с тобой до пенсии нянчилась? Тебе уже давно пора с девчонками свиданиться, а ты от моей юбки все никак не отцепишься! У тебя же там эта — как ее? — Шушакова! Вот и тусуйся с ней. Башкой только при ней об стену не бейся. А нас с Николаем оставь в покое. Тем более, Макс, ведешь себя так, будто я рукой на тебя махнула. Так же, если ты не заметил, по учителям бегаю из-за тебя.

— Маман, я же сказал! Он просто бесит меня!

— Чем же он тебя бесит?

— Он… он лезет в нашу жизнь! Он чужой. Он здесь гость, а хочет быть хозяином.

— А ты не думал, что я тоже хочу, чтобы он был в нашем доме хозяином. Думаешь, я не устала, что всё всегда на мне?

— Не так же быстро! Ты с ним меньше года.

— А сколько ждать нужно? А? Скажи мне! Умник нашелся.

— Маман, он же противный. Как он тебе может нравиться?

Вероника Вячеславовна покрылась красной злобой.

— Да ты достал меня! А ты не противный? Все нервы мне вытрепал!

— Он терпеть меня не может.

— Да с чего ты взял? С тобой все так по-доброму разговаривают, как он? Что-то я не думаю.

Макс фальшиво рассмеялся.

— Маман, ты еще скажи, что твой Николашка меня любит! Он спит и видит, чтобы меня рядом с тобой не было. А ты себя как дура рядом с ним ведешь.

— Рот закрой!

Макс ударил кулаком по стене. Несмотря на всю злость, он был готов расплакаться.

— Ненавижу! Ненавижу его! Чтоб он сдох, твой Николашка!

Вероника Вячеславовна влепила Максу пощечину.

— Я знаю, — сказал он, — ты тоже хочешь, чтобы меня не было рядом.

По его лицу текли слезы, а в глазах злость сменилась отчаянием. Мать взглянула в них и увидела там трагедию. Трагедию, которую она не сможет пережить. Которую она должна предотвратить.

— Чего ты хочешь от меня, Макс? — спокойно спросила она, вытирая ему слезы.

— Брось его, маман. Пожалуйста. Обещаю тебе, что взамен я исправлюсь. Со мной больше не будет проблем. Я возьмусь за учебу. И все остальное… тоже будет в порядке. Я обещаю, маман. Только брось его.

В одном Макс был прав насчет Николая: тот исключил сложного подростка из своего счастливого будущего с любимой женщиной. Его там не было. Вероника Вячеславовна не верила в это, но после разговора с Максом пыталась себя в этом убедить — потому что так было легче. Особенно перед последней встречей с Николаем.

Стоило ей сказать, что она нужна Максу, как Николай тут же завелся.

— Так и знал, — развел он руками, — что он устроит нам гадость. Вероника, ну ты же взрослая баба. Ты не должна вестись на это.

— На что вестись? Коленька, Макс — особенный ребенок. Так уж вышло. Теперь я навсегда с ним. Значит, судьба у меня такая.

— Судьба, — повторил Николай. — Судьба, судьба, судьба. Боже ты мой!

Он смотрел на нее так, как врач смотрит на больного, подбирая в уме правильное лечение.

— Так, — строго сказал он, — сегодня я поговорю с Максимом. Сюсюкаться я с ним не буду. Мальчик совсем что-то охренел. Надо дурь из него выбить.

— Коля, что ты такое говоришь? Какую дурь? Он же… Пойми меня, я ведь его знаю. Это не какой-то каприз. Просто я ему нужна. Без меня он пропадет. Он не обычный. Макс у меня особенный. И я нужна ему вся.

— Завела шарманку! Особенный. Вероник, открой глаза. Он же гаденыш! В нем зло сидит. Нехороший он, поверь мне.

— Коль, не надо, а!

— Что не надо? Говорить правду — не надо? А кто тебе ее тогда скажет, если не я!

Он обнял ее и стал целовать ее — слепо, в глаза, губы.

— Я ведь самый близкий тебе человек, Вероник. Мы же взрослые, мудрые люди. Мы сразу это распознаем. Ну да, так сложилось, что мы поздно встретились. Бывает. Судьба, как ты говоришь. Но теперь-то мы должны друг за друга держаться! Ну? Посмотри на меня. Все хорошо. Мы справимся с этим. С твоим сыном я поговорю.

С твоим сыном, подумала Вероника Вячеславовна. Твоим. Николай не сказал ничего обидного, но его слова все-таки укололи ее. Точнее — одно слово; даже «гаденыш» ее так не задел. В этом слове она услышала отказ и неприятие. И все то, о чем ей твердил Макс.

— Все кончено, Коль.

В голосе Вероники Вячеславовны была решимость и безвыходность. Николай посмотрел на нее испуганным взглядом. Только теперь он осознал, насколько все было ужасно.

Гаденыш победил его. Николай не мог в это поверить.

— Смирись с этим, Коль. И больше не надо нам видеться. Окей?

— Что ты творишь? Господи, что ты творишь? — шептал Николай, закрыв глаза руками. — Не верю. Этого не может быть. Гаденыш. Вот же мелкий гаденыш. ***

Мать и сын дали друг другу обещание.

Вероника Вячеславовна свое выполнила. А вот с Максом все было не так просто.

На какое-то время жалобы действительно прекратились, что уже было для Вероники Вячеславовны приятным утешением после болезненного расставания с Николаем. Макс держался неплохо. Он и за учебниками стал сидеть больше времени, и о мелких подлостях решил пока забыть. Хотя руки чесались, ох, как чесались. Например, ему в руки попала тетрадь Тани Сапожковой (со старыми конспектами по физике), в которой случайно затерялась любовная открытка — от другой одноклассницы, Насти Ереминой. Как же было тяжело сдерживать себя! Подлая мысль металась от массовой рассылки с копией открытки до непристойного шантажа. Или — вот еще. Макс стал наблюдать за одним пареньком из начальной школы. Уж слишком раздражал его этот мелкий пухлый сопляк, который всегда улыбается или смеется. Макс заметил, что тот из рук не выпускает свою коробку с едой. Только изредка оставляет ее на подоконнике в школьном коридоре, пока играет в догонялки. Макс хотел стырить эту коробку, наложить в нее в туалете и поставить обратно. И снять на телефон с безопасного расстояния реакцию паренька. Много чего было, много. Но Макс терпел. А ведь еще он мечтал проучить Шушакову — с той самой минуты, как она его осадила.

Так длилось пару месяцев. Потом Макс устал. Он не пустился во все тяжкие, конечно, но накопившееся раздражение иногда выходило наружу. Совпало это с появлением нового учителя. От него прилетело и за учебу, и за поведение. Как раз на его уроке случилась постыдная сцена с Викой Шушаковой.

Макс сидел в телефоне, прямо на уроке, рассматривал фотографии некогда любимой девушки в соцсетях. На одной из последних Вика нежилась в объятиях какого-то громилы — судя по всему, студента; Макс взбесился. Столько времени он терпел, жалел ее, не мстил. Ладно, он не жалел ее, все из-за обещания, но ведь по факту — не мстил! А она, сучка, вот так с ним, значит. Он тут же стал ей писать сообщения, грубые, жестокие. Раскрасневшаяся Вика молча заблокировала фрика. Но Макс только еще больше разозлился. Он стал что-то ей шептать змеиным голосом, а когда Константин Федорович сделал ему замечание, он собрал вещи и выбежал из кабинета,успев яростно выкрикнуть: «Шлюха!» Новый учитель, чтобы как-то разрядить обстановку, буднично произнес: «Меня, конечно, по-разному называли, но чтобы так…» Все посмеялись, даже Вика; а после урока благодарная девушка рассказала обо всем Константину Федоровичу, чтобы тот не сделал ошибочных выводов.

Вскоре и Вероника Вячеславовна обо всем узнала.

В этот раз, однако, ссора в доме Аникиных вышла не такой громкой. Только Вероника Вячеславовна ворвалась в комнату Макса, как тот уже пустил слезу. Он знал, что этого разговора не избежать, слухи до матери все равно дойдут. В прошлый раз слезы подействовали, но и были они настоящими. Теперь же пришлось постараться.

Вероника Вячеславовна, затаив дыхание, слушала душещипательную историю о неразделенной любви. Самое любопытное, что Макс от себя ничего не добавил (если не считать дрожащего голоса), чтобы перетащить мать на свою сторону: рассказал все как есть, с интимными подробностями. Когда он дошел до фотографий с громилой, Вероника Вячеславовна так же пришла в бешенство.

— Вот шлюха! — выпалила она.

Макс улыбнулся.

— Да, маман. Я ей так и сказал. Но при всем классе, не сдержался, прости. Я знаю, что это нехорошо.

— Иди ко мне, мой маленький.

Она обняла его.

— Маман, я тебя так сильно люблю.

— А я тебя, Макс.

Все утряслось.

А что до проблем с математикой — Вероника Вячеславовна наняла сыну репетитора. Раз Макс говорил, что новый учитель — «полный мудак», так, пожалуй, и было.

С другими предметами было проще. За эти годы Вероника Вячеславовна нашла подход к каждому учителю, нужно только побегать и повыпрашивать. Тем более — осталось недолго, полтора года, даже меньше. А там — прощай, школа! Забудется все как страшный сон.

Главное, думала она, чтобы Макс ничего не натворил.

Но он после истории с Шушаковой и последовавшим идеальным примирением с матерью вдруг почувствовал, что руки у него снова развязаны. Поэтому, когда Димасик пришел к нему с фотографиями Сергеича, Макс решил, что такую возможность нельзя упускать.

Это же будет капец как весело. ***

Макс, пожалуй, был счастлив. Впервые в своей жизни он осознанно пришел к этой мысли. Он не ссорился с матерью, все у них было хорошо. С учебой стало спокойнее — где сам наскребет на троечку, где мать договорится. Еще Макс наконец понял, чем он хочет заниматься, зарабатывать на жизнь в будущем.

Это была критика.

Сначала — литературная. Но от этого варианта пришлось все-таки отказаться: для этого нужно было много читать. Поэтому Макс выбрал кино. Тут будет попроще, решил он.

Правда, увлечение Макса вскоре стало каким-то нездоровым.

Сначала он набросал пару рецензий и отправил их своему кумиру — известному кинокритику Антонову, чтобы тот оценил их. Но Антонов отнесся скептически к творческим попыткам Макса. Он лишь коротко ответил подростку:

«Уважаемый Максим! Ознакомился с Вашими работами. Пока, к сожалению, у Вас все выходит слишком шаблонно. Вместо того чтобы предоставить читателю работу для мысли, Вы лишаете его этого своими безапелляционными трактовками. Желаю дальнейших успехов».

После этого письма Макс загорелся новой идеей. Он стал критиковать не фильмы, а рецензии Антонова на них. Искал их в сети и в комментариях насмехался над той ерундой, которую строчил «переоцененный графоман». Почти в каждом таком «ответе» Макс использовал свою любимую троицу: «архаика», «модернизм» и «постмодернизм».

Как ни странно, некоторые плюсы в новом увлечении Макса все-таки были. Точнее — один плюс. Всю ярость он оставлял в сети, поэтому в школе был паинькой. Даже «тупая Шушакова» его больше не интересовала. Он думал только об одном: как «разнести» Антонова. Самой большой наградой за его труд было одобрение в комментариях — от таких же критиков, которым Антонов чем-то не угодил.

Этот восторг Макс не мог сравнить ни с чем.

Однажды Макс, вернувшись из школы, застал плачущую мать.

Он испугался, стал расспрашивать ее. Вероника Вячеславовна лишь ссылалась на резкое недомогание; Макс тогда посоветовал ей взять больничный. «Так и сделаю», — сказала она.

Макс, конечно, не поверил ей. Он полагал, что причиной был Николай и трогательные воспоминания о счастливом прошлом. Поплачет — и забудет, думал он. Однако все было сложнее. И трагичнее.

Утром с Вероникой Вячеславовной связалась сестра Николая и сообщила, что тот умер. Из ее сбивчивой речи Вероника Вячеславовна сумела выхватить лишь «кому», «боль» и «кашель». Она провела три урока, а потом отпросилась у Кучи — какая тут работа, когда кружится голова и заплетается язык.

Потом пришел Макс. Вероника Вячеславовна не хотела показывать ему своих слез, но остановить их она никак не могла. Он успокоил ее, заварил чай с медом. Весь вечер не отходил от нее. Ей стало полегче. Но ночью она проснулась и снова расплакалась; уткнулась в подушку, чтобы Макса не разбудить.

Через несколько дней Вероника Вячеславовна в прежнем ритме проводила по восемь-десять уроков в день. Раньше это было невыносимо много, но сейчас — идеально подходило для ее состояния. Призрак Николая постоянно преследовал ее. Стоило ей оказаться в одиночестве, наедине со своими мыслями, как из нее вырывались слезы. Поэтому забитый уроками день и вечер с Максом не позволяли ей раскисать.

По ночам, правда, она ничего не могла с собой поделать. Просыпалась и плакала.

— Это из-за Макса? — спросила ее как-то Евгения Дмитриевна.

— Что — из-за Макса?

— Я же вижу, ты сама не своя. Он опять что-то натворил?

— Женька, ой, ну хватит, а! Пожалуйста! — разозлилась Вероника Вячеславовна. — Потерпи ты еще годик!

— Вероник, да при чем здесь «еще годик»! Почему ты — сразу всё в штыки?

— Да потому что вы достали уже! Макс, Макс, Макс. Везде — только Макс. Вы других детей не учите? У вас другие дети — ангелочки, что ли?

— Слушай, я понимаю, что тебе тяжело это слышать. Сын все-таки, все дела. Но ты же не глупый человек. Как ты сама не видишь? Послушай…

Вероника Вячеславовна махнула рукой и уже собралась уйти, но подруга вцепилась в нее, схватила за локоть.

— Вероник, да послушай ты! Никто из учителей тебе этого не скажет, кроме меня. Потому что я подруга твоя. Его же надо психиатру показать. А если что-то потом случится…

— Что случится?

— Не знаю. И даже не хочу думать про это. Но нам же всем тогда стыдно будет. Что мы молчали, хотя все видели. Это на нашей совести будет. Тут все думают, да и я такая, — поскорей бы выпустить. А это неправильно. Сегодня выпустим, а завтра из новостей чего-нибудь узнаем.

— Ты че, сдурела совсем? Какие новости? Какой психиатр? Макс у меня, вообще-то, книжки по философии читает!

— А толку! Он там хоть что-нибудь понял? Или он тупо цитат оттуда нахватал, чтобы поумничать при случае?

— Если тебе не нравится мой сын — это твои проблемы, Женька. Скажу только, что не ожидала от тебя.

— При чем здесь «нравится»? Вероник, ты в курсе, как он с Шушаковой при всем классе разговаривал? Кошмар.

— А со шлюхами так и надо.

У Евгении Дмитриевны отвисла челюсть.

На этом разговор их закончился. Да и дружба тоже.

Макс поделился с матерью своими планами на жизнь; показал ей пару рецензий и «критических замечаний» под постами Антонова. Вероника Вячеславовна светилась от счастья — ее особенный ребенок нашел себе достойное занятие и уже имел некоторый успех. Она, правда, все еще ощущала неприятный осадок после разговора с бывшей подругой. И даже искоса поглядывала весь вечер на Макса, как бы изучая, пытаясь высмотреть хотя бы часть того, о чем говорила его классная. Нет, подумала Вероника Вячеславовна, он не такой.

Она наблюдала, с какой страстью Макс рассказывает ей о «придурке» Антонове и как большинство читателей выбирает его, Макса, точку зрения.

Он не такой, с облегчением думала Вероника Вячеславовна.

На следующий день, когда они точно так же вели разговор об упадническом состоянии современной российской кинокритики, у Вероники Вячеславовны заиграл телефон.

Из другой комнаты до Макса донеслось: «Да ты что, правда?», «Живой?», «Из-за чего?», «Офигеть».

Вернулась она к сыну уже в другом состоянии, на лице был шок, глаза бегали по комнате и словно ее не узнавали.

— Че случилось? — спросил Макс.

Вероника Вячеславовна взглянула на него с вопросом: говорить или нет?

— Макс, знаешь, я тебе скажу. Но только никому ни слова, окей?

— Маман, ну конечно. Я те че — ребенок?

— Смотри мне…

Она погрозила пальцем, и Макс понимающе кивнул.

— В общем, Сергеич в больницу загремел. С собой пытался покончить.

Макс побледнел. Но на лице выступило не столько удивление или сочувствие, сколько тревога. Он, однако, поторопился что-нибудь ответить:

— Вот это… вот это да.

Дальше случилось то, чего он боялся. Мать заметила что-то неладное.

— Макс, на меня посмотрел! Живо! Че ты знаешь про это?

— Да откуда мне знать-то!

— Макс, блядь! Только попробуй соврать мне! Это не шутки. Человек умереть может. Ты в этом замешан?

— Маман! Да успокойся ты! Я же сказал, что ничего не знаю.

Вероника Вячеславовна ударила кулаком по столу, выкрикнула что-то невнятное, напоминающее больше животный вой, и ушла к себе.

Максу она не верила.

На следующее утро они почти не разговаривали. Только перед самым уходом Вероника Вячеславовна услышала от сына:

— Маман, я клянусь тебе!

Не смотря в его сторону, она ответила:

— Мы дали друг другу обещание. Если бы не ты, то…

То — что? Николай умер, подумала она, ничего бы не изменилось. Тут ее посетила совершенно безумная мысль: а вдруг он был бы сейчас рядом?

— Маман, ты чего?

Ничего, подумала она и хлопнула дверью, оставив Макса одного.

В тот же день он дал указания Димасику: все фотографии удалить, обо всем забыть. О причастности Макса — в первую очередь. Шутки кончились. Оставалось только надеяться, что Сергеич уже не оклемается. А если оклемается, то будет молчать. Но первый вариант был надежнее.

Ужинали сын с матерью молча. Макс боялся прервать тишину. Не только потому, что Вероника Вячеславовна выглядела по-прежнему нервной, но и потому, что каким-то образом она почувствовала, что сын врет ей. Пытаться было бесполезно. Он знал, что она знает. Оставалось только одно — пустить слезу. Однако нужно было придумать повод; с Шушаковой он был, а здесь — нет. Раскаяние по схеме «я оступился, прости» вряд ли сработало бы. Тогда Максу пришла идея: это была месть Сергеичу за то, что он приставал к нему. Нет, лучше к Димасику. Точно! Надо будет только поговорить с ним, решил Макс.

Уснул он с легким сердцем и приятной мыслью о том, что он сделает из Сергеича местного педофила, который домогался своих учеников.

А вот Вероника Вячеславовна уснуть не могла. Какой тут сон, когда… Когда Николая нет в живых. А ее даже не было рядом, когда он уходил. Единственная женщина, которую он любил, в это время была с сыном. Или бегала по школе и вытягивала из учителей тройки для него. Или выслушивала жалобы.

Макс. Макс. Макс.

Николай сказал, что он гаденыш.

Но Макс не такой. Нет.

Но если бы не он, она была бы с Николаем до самого конца. Макс настоял, чтобы она бросила своего мужчину.

Зачем? Зачем он попросил об этом?

Потому что он гаденыш.

Нет, Макс не такой.

Он особенный.

Он не такой.

Николай был тогда зол, поэтому наговорил много нехорошего. Николай, бедный Коленька. Вероника Вячеславовна плакала, уткнувшись лицом в подушку. Сил не было совсем. Ни душевных, ни физических. Сегодня было десять уроков. Завтра столько же. Спать осталось часов пять. Как же мало! Вот если бы часов десять-двенадцать. Хотя — какая разница? Уснуть-то она все равно не может. Здравая мысль отступала. Вероника Вячеславовна проваливалась в безумие. Вот же гаденыш.

Он не такой.

А зачем он подставил с экзаменом своих одноклассников?

Переходный возраст, трудный характер. Остальные дети — такие же.

Но ведь остальные никого не подставили…

Макс особенный, вот в чем дело.

Вот же гаденыш!

Нет, он не такой. Он не такой.

Вероника Вячеславовна завыла в подушку.

Как он довел Сергеича? Что же такого нужно было натворить, чтобы здоровый взрослый мужик захотел умереть?

Его же надо психиатру показать.

Неужели он действительно болен?

Он не такой.

Подушка вся мокрая. Через сколько прозвенит будильник? В таком состоянии нельзя идти на работу, нельзя вести уроки. Так и помереть можно. А ведь было бы не так плохо. Разве это жизнь? Там… там Николай. Может быть. Даже если ничего — все равно лучше. А Макс? Что — Макс? Как же он будет один?

Гаденыш.

Он не такой.

Тогда — почему, когда умирал любимый человек, меня не было рядом?

Он не такой.

Он не такой.

Он такой.

Макса разбудил шепот. Он кое-как открыл глаза и увидел в темноте сияющий лик матери.

— Он такой, — сказала она, рассматривая, изучая своего сына.

— Мамам, че случилось? — сквозь сон спросил Макс.

— Он такой.

Вероника Вячеславовна набросилась на сына с подушкой и стала душить его. Завязалась борьба.

Максу удалось скинуть ее, был он все-таки посильнее матери.

— Ты че творишь! — закричал он. — Совсем охуела!

Вероника Вячеславовна молча поднялась, обняла подушку и пошла к себе.

— Маман! — крикнул перепуганный Макс.

Но ответа не было.

Утро было самым обыкновенным. Вероника Вячеславовна приготовила завтрак и позвала Макса к столу. Завтракали молча.

Макс настолько был поражен спокойствием матери, что на мгновенье подумал: не приснилось ли это все? Начинать разговор он боялся. Еще он боялся, что она сошла с ума.

— Ты сегодня с первого урока? — вдруг нарушила тишину мать.

— Да, — настороженно ответил Макс.

— Хорошо. Я тоже. Собирайся, вместе пойдем.

Макс искоса смотрел на мать.

— Только шевелись. А то опоздаем.

— Угу.

Макс залпом выпил стакан молока и побежал в комнату.

По дороге в школу они говорили о цирке.

— Учителей заставляют покупать билеты в цирк, — сказала Вероника Вячеславовна. — Могу купить сразу два. Сходим вместе.

— А клоуны там будут?

— Не знаю.

— Терпеть не могу клоунов.

— Там будут жирафы.

— Тогда уж лучше клоуны.

— Ясно.

— Да не, маман. Ты не сердись. Давай лучше в кино сходим?

— Кино? А, ты же у меня теперь кинокритик.

Макс покраснел, не понял — то ли это комплимент, то ли издевка.

— Ладно, пошли в кино, — наконец сказала Вероника Вячеславовна.

Когда они оказались у школьных ворот, Макс набрался смелости и задал вопрос, который мучил его все утро:

— Маман, а че это такое было ночью?

— Я хотела тебя задушить.

Они остановились. Макс пропустил вперед малявку с огромным рюкзаком.

— Ты больше не будешь так делать? — спросил он мать.

— Не знаю, Макс. Раньше я такой не была. Я даже никогда не думала об этом. А сейчас… Я уже ничего не понимаю.

— Чего ты не понимаешь, маман? — удивился Макс. — Это неправильно. То, что ты сделала.

— Неправильно? — усмехнулась Вероника Вячеславовна. — Кто бы говорил, Макс. А вообще — все неправильно. Что бы я ни сделала — все будет неправильно. Задушу тебя — неправильно. Провожу до школы и пожелаю хорошего дня — тоже неправильно. А как правильно — не знаю.

— Я читал про это, маман, — сказал Макс, заботливо взяв ее за руку. — У тебя экзистенциальный кризис.

— Ага, он самый. Идем в школу, а то опоздаем.

Пока они шли, Макс продолжал говорить о кризисе, но Вероника Вячеславовна уже не слушала его. Она захватила только последнее слово — перед тем как они, оказавшись внутри, разошлись в разные стороны.

Слово было «постмодернизм».

Кто-то плачет всю ночь за стеною

В первый же день я понимаю, что новая школа кардинально отличается от старой.

Понимаю это, когда, шагая по школьному коридору, слышу крик из кабинета: «Я тебе сейчас этот ключ в задницу засуну!» Это происходит прямо во время урока.

Кричит учительница.

В старой школе было спокойнее.

Классы. Мне дают самые плохие классы. Шум, смех, музыка, смартфоны.

Этим детям абсолютно не нужна никакая математика. Им нужно только смеяться. Смеяться и обмениваться записками (хотя все владеют мессенджерами). После урока я обнаруживаю одну из записок под партой. Там надпись: «наш новый математик» — и рисунок под ней: человечек, состоящий из ломаных линий, руки, ноги. Только голова круглая. И толстый член между ног.

В столовой ко мне подсаживаются.

— Ну, как вам у нас? — спрашивает Марина Александровна.

Она не одна, вместе с ней Мария Игоревна.

Я пожимаю плечами:

— Нормально.

Мария Игоревна усмехается.

— Можете быть с нами честным. Здесь нет ничего нормального.

Мне остается только вежливо улыбнуться.

— Сразу видно нового человека, — говорит Марина Александровна, — спокойный, уравновешенный. Не затраханный школой.

— Я и до этого в школе работал, — возражаю я, отодвигая пересоленный суп в сторону и принимаясь за компот.

— Откуда вы к нам? — снова Марина Александровна. — Вы уже здесь неделю? Или две? — Не дожидается ответа, сразу продолжает: — Даже не было возможности подойти познакомиться, поговорить.

— С Кучей и ее идиотскими совещаниями в туалет-то сбегать нет времени, — замечает Мария Игоревна.

— Куча… — невольно повторяю я.

— Это я придумала прозвище, — гордо заявляет Мария Игоревна.

Я молча допиваю компот. Не знаю, что можно ей на это сказать.

Они, кажется, принимают меня за скромного милого парня.

Я прощаюсь с ними и бегу на урок.

Мне нужно решить один рабочий вопрос.

Я захожу в кабинет директрисы и вижу, как она, согнувшись и оттопырив зад, пытается что-то поднять с пола. Я вижу, каких усилий ей стоит держать себя в равновесии и не рухнуть всей массой. Я не знаю, слышит ли она присутствие другого человека или нет. Вряд ли. Она пыхтит, что-то бормочет. Ее задница смотрит прямо на меня. Ее брюки в этот момент предательски расходятся. Я чувствую себя неловко оттого, что вижу ее нижнее белье. С мыслью о том, что такое случается только в глупых комедиях, я быстро удаляюсь, забыв о деле.

Директрису здесь называют Кучей.

Я работаю в школе, которой руководит Куча.

Если бы мне рассказали, не поверил бы, что такой человек существует в реальной жизни. Хотя, пожалуй, так можно сказать про многих из 72-й школы.

Место ужасное. Если бы я знал, куда попаду.

Вариантов было много. Вакансий сорок, наверное. Ткнул пальцем. Теперь вижу, что промахнулся. С городом — то же самое. Может, и не было никакой необходимости переезжать. Да, я терпеть не мог Томск. Меня эти вечные студентики всегда раздражали. Но все-таки — может, поторопился? Сменил бы там одну школу на другую — и все. В старой я точно оставаться не мог. Все эти сочувствующие взгляды, похлопывания по плечу. Все всё знали. Позорище. Никогда такого унижения не испытывал.

Сорок вакансий, божечки ты мой.

А я, наверное, самую конченую школу выбрал.

Но я не уверен, что если я уйду, то в другом месте мне будет лучше. Может, дело не в школе, а во мне.

Новый человек всегда вызывает интерес в коллективе.

Тем более такой, как я.

Красавец, скромняга. Ну, со стороны. Мысли-то мои люди читать не могут. А так бы, наверное, ужаснулись.

Каждый, если есть возможность, пытается познакомиться со мной и разговорить меня. С последним, правда, возникают сложности. Не хочу ни с кем говорить. Отвечаю кратко.

На контакт не иду, но при этом стараюсь быть доброжелательным — поэтому никто на меня не обижается. «Ему нужно время, чтобы к нам привыкнуть», — наверняка думают в коллективе. Ну-ну.

Несмотря на то что на математику детям наплевать, к новому человеку они относятся с любопытством. Иногда они беспардонно начинают задавать личные вопросы прямо во время урока. Они перебивают меня, чтобы спросить: курю ли я (нет), есть ли у меня машина (нет), женат ли (нет), неужели я не мечтаю о нормальной семье с детьми (нисколько), почему так (потому что я ненавижу детей). Над последним они долго смеются. Думают, это шутка.

Они пытаются смутить меня, даже вывести из себя, но у них ничего не получается.

В конце концов это их и подкупает.

Работа забирает у меня все силы.

Домой я возвращаюсь никакой. Перефразируя Набокова — «затуманенный школой». Хочу расслабиться; захожу на порносайт. Листаю. Одна страница, другая, третья… На четвертой мелькает рука в заднице — я закрываю ноутбук.

Затем я вдруг вспоминаю, как хозяйка квартиры сказала мне: «Стены здесь тонкие», — и странно так улыбнулась. Мне становится неловко оттого, что кто-то мог бы услышать стоны порно за стеной. Знакомьтесь, это ваш сосед, который работает в школе.

Марина, кстати, всегда скептически относилась к порно. Это же скучно. Зачем смотреть, когда можно самому. А мне вот «не можно». Не хочу. Хотя вот — Кабачкова приставала. Кабачкова приставала. Кабачкова домогалась меня. Господи, как же смешно звучит. Потом хоть перестала.

Даже, кажется, со своим ненормальным мужем помирилась.

Я мечтаю выспаться. Я падаю на кровать, забыв об ужине. Падаю прямо в одежде.

Но ночью я просыпаюсь.

Что-то мешает сну. Неприятный звук. Прерывистый, раздражающий, как проклятая капля из крана.

Впервые я проснулся от плача за стеной на третью ночь после того, как поселился здесь. Я не сразу понял, что меня разбудило. Прислушался… Вышло прямо как у Кушнера. Кто-то плачет всю ночь. Кто-то плачет у нас за стеною.

Соседей я еще не знал, поэтому не представлял, кто это может быть. Походило на плач ребенка. Или на женский плач.

Долго ворочался. Другой комнаты у меня не было, только кухня. Но спать на полу не хотелось. Это длилось час, не меньше.

Когда все стихло, я наконец уснул. ***

— Я недавно подумала о том, что ты такой же, как и был раньше. Не изменился. Язвительный. Людей презираешь. Раньше я как-то не видела этого. Совсем девчонкой была. То есть видела, но меня это так не задевало. Может, стыдно признаться, даже смешно иногда было. А сейчас уже не смешно.

— Конечно, ты-то у нас духовно развиваешься, а я так…

— Ну вот, снова ты, в своей учительской манере. Ты так же и над школьниками постоянно изгаляешься, я уверена.

— Откуда ты это знаешь? Смешно слушать, ей-богу.

— Да ты ведь сам за собой даже не замечаешь, каким ты токсичным можешь быть.

— Зачем ты это начинаешь?

— Мы в последнее время стали чаще ссориться.

— Ты сейчас шутишь, что ли? Нет, я серьезно. Мне зла не хватает, когда ты такое устраиваешь! Сначала ты меня ни с того ни с сего доводишь, а потом — мы стали чаще ссориться!

— Потому что если об этом не говорить, то дальше будет только хуже.

— Хуже? И как это? А ты не дожидайся, когда хуже будет. Сейчас уже кого-нибудь себе начинай подыскивать. Такого же, духовно обогащенного.

— И снова — лишь бы гадость сказать.

— Ой, да пошла ты. ***

Я быстро запоминаю имена своих учеников.

В первую очередь тех, кто хоть как-то пытается учиться, и тех, кого за поведение мало публично выпороть. Тот, кто посередине, закрепляется в памяти последним. Однако есть исключения. Например, Максим Аникин. Высокомерный очкарик, который никогда не записывает за учителем, объясняя это тем, что «все и так понятно». Поведение странное, особенно для старшеклассника.

Он часто пытается спровоцировать меня, подловить на неточности. Но в ответ лишь получает спокойные разъяснения по своему вопросу. На какое-то время он успокаивается, но стоит мне вернуть ему проверочную работу, отмеченную красной двойкой (объективной, между прочим), как он снова берется за свое. В нем есть агрессия, но есть и слабость. Он влюблен в одноклассницу. Глупый, не понимает, что ему ничего не светит. Это невооруженным глазом видно.

Странный малый. И неприятный. Мерзкий, если уж своими именами называть. Мамаша его все носится, сынка защищает. Утомила совсем. Других учителей тоже.

Самое страшное, что это не временное испытание. Это на всю жизнь.

Только если его вдруг не станет, она сможет спокойно вздохнуть. Не сразу, но — все-таки. И если это случится, то она никогда никому не признается, что ей стало лучше без него. Такие вещи нельзя проговаривать.

Но мне кажется, что эти мысли иногда ее посещают.

Учителей математики в 72-й школе с моим приходом стало пять.

Если расположить их в порядке возрастания (то есть за главную характеристику принять возраст, да простят математики невольный каламбур), то получится следующий ряд:

Константин Федорович. Евгения Владимировна. Анастасия Петровна. Тамара Геннадьевна и Людмила Валентиновна.

Вторая и третья практически никак со мной не контактируют.

Что касается последних, то…

Интересно, что бы Марина сказала про них? Посмеялась бы?

Иногда старики вызывали у нее добрую улыбку. Или смех. Если такое случалось на людях, я одергивал ее, говорил: «Как не стыдно!» А она мне: «Нет, ну ты слышал? Вот умора». Меня сначала это коробило. Потом я стал понимать, что в ее реакции не было беспринципного издевательства над возрастом, это было умиление, точно такое же, которое обычно вызывают маленькие дети. Я всегда считал это странным.

Итак, Тамара Геннадьевна и Людмила Валентиновна.

Одна старая женщина ненавидит другую старую женщину.

Чуть заявление из-за них не написал. Глупо, опять же. Но терпение-то у меня тоже имеет границы. Никому не признаешься в таком, но хочется просто послать к чертям — что одну, что другую. Грубо так послать, чтобы опешили. Хотя Людмилу Валентиновну попробуй смути. Сама еще такого наговорит… Устал от них. Марина бы пристыдила меня за такие фантазии. «Сдурел совсем? Зачем ты вообще держишь в голове всех этих людей!» А я не могу не держать. Стараюсь, но не могу.

Спасает чудо. Иначе их уход по-другому не назовешь. В прямом и переносном, между прочим.

Я видел, как они выходят из школы. Не только я видел.

Как два друга. Нет, что-то другое.

Как родные, которые вместе прошли через всю жизнь.

Я снова не высыпаюсь. Из-за плача за стеной.

Утром, когда я закрываю квартиру, рядом внезапно возникает девушка, соседка. Раньше с ней не сталкивался.

В отличие от меня она никуда не торопится. Это читается в каждом ее неторопливом, равнодушном жесте. Она смотрит на связку ключей, будто видит их первый раз и вспоминает, который от этой двери.

— Доброе утро, — говорю я.

Девушка, продолжая перебирать ключи, лишь через некоторое время нехотя отзывается:

— Ага, доброе.

Я справляюсь со своей дверью быстрее соседки — и уже собираюсь бежать на работу, но тут замираю на лестничной площадке. Соседка это чувствует и поворачивается ко мне.

Она понимает, что новый человек не просто изучает ее — он что-то хочет ей сказать.

— У вас все в порядке? — спрашиваю я. — Может, вам нужна помощь?

— Если вы о ключах, то как-нибудь справлюсь. Не первый раз дверь закрываю. Спасибо.

Но я не тороплюсь уходить.

— Я имел в виду другое.

Она наконец заканчивает с дверью. После чего достает из сумочки — все так же неторопливо — сигарету с зажигалкой; закуривает. Ее лицо не выражает никакого интереса к словам нового человека.

— Я слышал ночью плач за стеной, — говорю я.

— И что? При чем здесь я?

— Кажется, это доносилось с вашей стороны.

— Кажется? — повторяет соседка.

Она спускается на несколько ступенек, чтобы оказаться на одном уровне со мной.

— Неужели я похожа на человека, который плачет по ночам?

Я хмурюсь. Я предлагаю ей пусть абстрактную, но все же помощь, а она решает поиздеваться.

— Так или иначе — я не могу спокойно спать, — говорю я уже недовольным голосом.

— Повторяю. Вы что-то путаете. Я не могла…

— Но я же слышал!

— Если не верите — приходите ко мне ночью. Сами посмотрите.

Ее слова звучат странно — так странно, что я теряюсь. В чувство меня приводит сигаретный дым, ударивший в нос. Она смотрит на меня, ожидая продолжения разговора. Ее забавляет неожиданная перепалка.

— Простите, — говорю я растерянно, — я спешу.

Я торопливо спускаюсь к выходу, оставляя наглую соседку позади. ***

— Ты человек глубоко рациональный. Да и сам это знаешь. Но ведь это же не защитит тебя от простых человеческих эмоций. От печали, от боли.

— Марин, вот о какой печали ты сейчас говоришь? И перестань так смотреть на меня. Что за сочувствующий взгляд. Нет — правда, Марин. Или ты так витиевато к очередной ссоре подкрадываешься? Скучно жить. Пора ругаться. Я же тебе говорю — не смотри ты так на меня, божечки! О какой ты печали говоришь? Я что, по-твоему, печальный хожу? По ночам, может быть, плачу?

— Нет. Не плачешь. Но от этого никто не застрахован. Ни я, ни ты.

— Ого, даже ты? Чего так? Я думал, ты у нас лучше всех.

— Нет, представь себе, не лучше. Такая же, как и все.

— И ничем не лучше?

— Перестань издеваться, из тебя так и лезет дерьмо. Да, ничем не лучше. Мы все в одном положении. Мы все потеряны. Разве что я это понимаю. А большинство убегает от этой правды. Люди придумывают себе смыслы какие-то, чтобы отвлечь себя. Но мне их все равно жаль, понимаешь?

— Нет, не понимаю. Я вообще последнее время тебя не очень понимаю. Марин, давай тебя к хорошему психологу запишем, а? Будешь на кушетке лежать, тебя будут слушать, а потом доходчиво объяснять, что все это полная херня и тебе просто надо жить и жизни радоваться. Я серьезно.

— Хочешь разозлить меня? Ничего не выйдет. Я уже давно привыкла к твоим подколам.

— Скажи правду, тебе будет легче, если я буду так же ходить и страдать? Только честно, Марин. Ты сразу, наверное, расцветешь, да?

— Снова глупость.

— Снова глупость.

— Не надо меня передразнивать. Оставь это для своих школьников.

— Супер, тебе это все-таки удалось. В очередной раз на пустом месте раздуть ссору! Достала уже. Вот прям достала! Тебе чего не хватает? Зачем я вообще тебе нужен? Я сейчас серьезно. Это никакой не подкол. Ответь мне. Почему ты со мной? Я ведь вижу, что это уже совсем не та любовь, что была раньше. Я вижу, что противен тебе.

— Ты мне не противен. Если только иногда.

— Ох, ну спасибо. Так почему ты со мной?

— Потому что я привыкла к тебе.

— Очень романтично. Так чего ты от меня хочешь? Над тобой на работе-то не смеются? Я надеюсь, там ты таких разговоров ни с кем не ведешь?

— Не надо дуру из меня делать!

— Ого, разозлилась!

— Иди к черту.

— Ты меня жалеть должна, а не ругать. Я же самый простой потерянный человек. Нехорошо как-то. Ты на вопрос-то мой ответь. Чего хочешь от меня?

— …

— Что? Сама не знаешь? Или дай угадаю — просто нервы мне потрепать хочешь. Сериалов насмотрелась, книг начиталась. Да?

— Я хочу, чтобы ты не считал себя лучше других. Вот чего я хочу. Меня это задевает. Потому что ты мне не чужой человек. Мне больно на это смотреть. Не презирай людей, пожалуйста.

— А за что мне их любить, Марин?

— За то, что они совершают глупые ошибки. И не знают, как правильно надо жить.

— Совершают глупые ошибки… Божечки ты мой. Марин, пойми, что мы с тобой ни до чего не договоримся. Просто смирись. И вообще — не заводи больше этих разговоров. Бесит уже. ***

Цирк. Цирк. Цирк. Все вокруг носятся с этим цирком.

Кто-то предлагает купить билет, кто-то возмущается, что ему навязывают этих жирафов.

Даже школьники обсуждают.

Я случайно слышу, как на перемене один говорит другому: «Представь, если два жирафа вдруг начнут трахаться прямо на сцене!» Они смеются. Долго, отвратительно.

В общем, цирк.

Перемена. Я спешу в туалет (а эти перемены такие маленькие), но меня перехватывает Дарья Анатольевна, библиотекарша. Она спрашивает меня, заметил ли я, что пол на первом этаже сегодня был особенно скользким — после работы уборщицы. Я говорю, что не обратил на это внимания. Дарья Анатольевна рассказывает, что она утром поскользнулась там. «Думала, ногу сломала, но нет, ничего. Расходилась. А то ведь уже было как-то, что…» Дальше она начинает во всех подробностях описывать студенческие соревнования по волейболу, на которых она сломала ногу в двух местах, пытаясь в падении зацепиться за мяч. Слушать ее невыносимо. Смотреть на нее — тоже. Она надругалась над своим лицом, но считает себя принцессой.

Снова спрашивала про моих друзей, которых можно познакомить с ее дочерью. Мой ответ расстроил ее. «Я ведь ее так люблю. Хочу, чтобы у нее все было хорошо. Моя любимая доченька, единственная моя». Ее навязчивость вызывает подозрение. Похоже на звонок оператора, который убеждает тебя в сиюминутной необходимости совершить покупку. Что-то здесь не так.

Со следующего дня я хожу в туалет другим путем.

Во время уроков кто-нибудь обязательно шатается по школе. И делает это нагло, буквально — по-свински. Я объясняю новый материал, но тут меня прерывает отрыжка, которая прилетает из коридора. Класс начинает хохотать — громко, бесконечно, зловеще…

Через десять минут — по этажу летит свист. Соловей-разбойник, предположительно — второгодник Костя, сбивает меня с мысли. Я какое-то время вспоминаю, о чем только что говорил, вот я уже готов продолжить, но свист опять залетает в класс, и я окончательно расстаюсь с недосказанной мыслью. Я направляюсь к выходу, но стоит мне только открыть дверь, как маленький подлец уже удирает.

Я лишь слышу быстрый топот и заливистый смех.

Хотя бы без свиста.

Дома все по-прежнему. И по вечерам, и по ночам.

За стеной снова кто-то плачет всю ночь. Это жутко, невыносимо.

Утром я вновь сталкиваюсь с соседкой. Сколько ей, кстати, лет? Моего возраста примерно.

Она стоит на улице, курит. Внимательно смотрит в одну точку. Я невольно направляю туда и свой взгляд: это объявление на стене дома. Цирк с жирафами. И сюда они добрались.

Соседка замечает меня. В ее взгляде происходит перемена: нет больше того равнодушия, с каким она встретила меня первый раз. Более того, она почему-то рада меня видеть. Хотя в этой радости будто есть какая-то издевка. В любом случае — я эту радость не разделяю. Я плохо спал ночью. На все смотрю с раздражением. Я киваю ей и продолжаю свой путь.

— Знаете, я тоже слышала плач за стеною, — говорит она.

Я оборачиваюсь.

— Может, кто-то сверху… — добавляет она.

— Я уже был там, сверху, — говорю я (и это правда), — на меня там, простите, как на дурака посмотрели. Управдомша, Татьяна… не помню отчества, сказала, что…

— Тереза.

— Что?

— Ее никто не зовет Татьяной. Тем более по отчеству. Все зовут ее Тереза. Как в бразильских сериалах.

— Вы к ней так и обращаетесь — Тереза? — удивляюсь я.

— Нет, — смеется соседка, — это так, за спиной.

У нее грубоватый смех. Вот что бы, интересно — действительно интересно! — сказала про нее Марина. Пожалеть бы ее заставила? Неужели ей бы самой не противно было рядом с ней находиться? От нее же сигаретой за десять метров несет. Но надо отдать должное — хорошенькая. По-любому привыкла к мужскому вниманию. Нет, не буду засматриваться на нее. Не доставлю ей такого удовольствия.

Эти мысли на несколько секунд уводят меня в сторону, но потом я вспоминаю, о чем говорил, и продолжаю:

— Она сказала, что спит как убитая. Позвала зачем-то мужа, который, выслушав меня, добавил, что она по ночам может только храпеть, но точно не плакать. Вот так. А потом еще спросил: может, мне это все приснилось?

Соседка слушает меня с любопытством.

— Точно не приснилось, раз и я слышала. Позавчера. Только не ночью. А вечером.

Я смущаюсь. Потом злюсь. Я знаю, о ком она говорит. Обо мне. Сам не знаю, что на меня тогда нашло. От усталости, наверное.

— Из-за вас я спать не могу по ночам, — резко говорю я. — Что бы вы там ни придумывали, я знаю, это вы. Да, я говорю ужасные вещи, но сопереживать у меня не получается, — вы ведь даже не признаетесь! Вы только издеваетесь надо мной. Какое уж тут сочувствие!

— Вовсе я не издеваюсь.

Ага, как же.

— Как к вам можно обращаться?

— Полина, — улыбается соседка.

— Константин, — представляюсь я. — У меня сегодня десять уроков, Полина. Вы хоть представляете, каково это? А я с мыслями не могу собраться, потому что ночью не спал. Прошу вас… помните, что стены в нашем доме очень тонкие.

— Так вы учитель?

Я снова теряюсь. Она пропустила самое важное в моих словах, но зацепилась за «учителя».

— Да, учитель. И я уже опаздываю в школу.

— Я на машине, могу подбросить, — говорит она. — Будет быстрее, чем на маршрутке. У вас же, наверное, машины нет — раз учитель?

— Сам доберусь, — отвечаю я, — лучше поберегу свои легкие от поездок с вами.

Получай.

Но она смеется мне в спину.

Не могу понять: фальшиво или по-настоящему.

На перемене я закрываюсь в кабинете. Не просто прикрываю дверь — закрываюсь на ключ. Дети не понимают, когда им говоришь: «После первого звонка!» Нет, они все равно заглядывают и с придурковатой интонацией спрашивают: «Ну а рюкзак-то можно оставить? А почему нельзя? Я ведь просто оставить! Пожалуйста. Оставлю, да? Спасибо». Другой голос за дверью: «Что, можно уже заходить?» — «Нет, я только рюкзак оставил». — «О, тогда я тоже оставлю. Можно, да?»

И так без конца…

Я закрываю глаза и засыпаю. Еще минуту назад я смотрел в окно, а теперь сплю.

Меня будит требовательный стук в дверь. Я смотрю на часы. Урок идет уже пятнадцать минут. Никогда со мной такого не было раньше — чтобы на работе.

На следующей перемене я так больше не рискую, на ключ не закрываюсь. Я прошу детей, которые заглядывают, подождать первого звонка. Кто-то из учеников быстро открывает дверь и оставляет рюкзак на пороге. Меня это выводит из себя. Я покидаю свое рабочее место, хватаю рюкзак, открываю дверь и выбрасываю его подальше. В этот момент все разговоры в коридоре смолкают. Тишина в коридоре сохраняется до самого звонка. Только потом дверь в кабинет робко открывается и оттуда кто-то спрашивает: «Можно войти?»

Ночью я просыпаюсь. Меня будит плач за стеною.

Я ворочаюсь, долго, нервно. Плач не прекращается.

Потом я поднимаюсь.

Это невыносимо.

Я накидываю футболку, натягиваю штаны и направляюсь из своей квартиры в соседнюю. Звоню в дверь.

Невыносимо. Это просто невыносимо.

Дверь открывается. Но сказать я ничего не успеваю. Полина хватает меня, и я уже оказываюсь в ее квартире. В ее объятиях. Мы целуемся, и я совершенно забываю, что я хотел сказать и для чего вообще сюда пришел. ***

— Так и не скажешь мне, кто он?

— Какая разница.

— Дай угадаю, какой-то хер с твоей работы?

— …

— Ты хоть скажи, давно это у вас?

— Я не хочу об этом говорить.

— Ой, да что ты, правда? А чего так?

— Давай хотя бы спокойно расстанемся. Пожалуйста.

— Нет уж, Марин. Много хочешь. То есть ты мне столько времени мозг выносила, какой я у тебя плохой, а сама там перед кем-то ноги раздвигала — так, получается?

— Я не хочу тебе ничего объяснять. Я давно поняла, что это бесполезно.

— Конечно, включи обиженку.

— При чем здесь обиженка? Как ты сам не видишь элементарных вещей? Мы ведь жили под одной крышей как соседи в общежитии. У нас же не было никакого будущего.

— Окей, допустим. Но я-то сейчас не про то. Что ж ты раньше мне не предложила разойтись, а? Нет, ты сначала под другого мужика легла, а уже потом мне решила ручкой помахать. Нет, ну вообще отлично!

— Не кричи только, ладно? Я не знаю, правда. С твоей стороны это выглядит так. С моей — по-другому. Все равно мы бы пришли к этому. Чуть позже. Просто когда я встретила его, то… В общем, все это ускорилось. Если бы у нас все было хорошо, неужели ты думаешь, что я бы приняла чьи-то ухаживания? Думаешь, мне и раньше никто глазки не строил? Не поверишь, но это только для тебя я дура, которая несет всякую херь.

— Божечки, как же я тебя ненавижу. Святоша ты конченая. Всегда ведь найдешь объяснение, почему ты молодец, а я говно. Ты себе такого же нашла?

— Хватит!

— В церковь ходите по воскресеньям?

Она ударила меня кулачком по груди.

Я не сдержался и влепил ей пощечину. Со всей дури. Она вскрикнула. На глаза у нее навернулись слезы.

— Ты никогда меня раньше не бил.

— Так и ты мне раньше не изменяла, забыла? Но ничего. Будем благоразумны — и простим друг друга. Кто из нас не без греха?

— Свинья. Какая же ты свинья. ***

— Учитель, значит, — говорит она засыпающим голосом, поглаживая меня по груди. — Ты действительно любишь детей?

— Нет, не люблю, — честно отвечаю я.

— Кричишь на них?

— Нет. Если только во сне. Мне однажды приснился сон. Хорошо его помню. Я вышел из себя и стал избивать своих школьников. Но не кулаками. Я использовал для наказания стулья. Когда один стул разлетался в щепки, я хватал другой.

— Почему стулья?

— Не знаю. Это же сон. То есть это единственное, что тебя смущает, — стулья, да?

Полина смеется.

Затем она склоняет голову мне на плечо и мирно засыпает. Я еще какое-то время размышляю о том, как это произошло.

О том, как мы оказались в одной постели.

Почему она? Почему, скажем, не Кабачкова? Которая только этого и хотела.

Что бы на это сказала Марина?

Я долго думаю, стоит ли идти к ней.

Нас тянет друг другу. Точнее — меня тянет к ней. Божечки ты мой, я только и думаю, как бы повторить наш секс.

Я не знаю, что она обо мне думает. Боюсь, что когда она откроет мне дверь, то посмотрит на меня как на дурака: мол, ты что, не понял, подурачились разок — и забыли, проваливай.

Не знаю.

Но я решаюсь.

Когда я снова заглядываю к ней вечером и мы все повторяем, сон не сразу разделяет нас. В этот раз мы долго разговариваем.

Я узнаю, что Полина одинока.

Но так было не всегда.

Десять лет назад она вышла замуж. Он был мечтой всех девушек. В нем была какая-то «суровая красота», которая всех сводила с ума. Он не распылялся на эмоции, всегда был серьезным, даже несколько равнодушным ко всему происходящему вокруг. Уверенно делал шаги по карьерной лестнице в одном местном банке. Отличнодержался на людях, умел вести переговоры.

Мне это не очень приятно слушать, но я не подаю виду. Все-таки интересно, что там будет дальше.

Они были красивой парой. Все сразу обращали на них внимание, стоило им где-нибудь появиться вместе.

Когда его повысили в очередной раз, они купили «шикарный домик». Еще он предложил ей оставить работу. Она подумала и решила уйти с телевидения. Тут я удивляюсь:

— Телевидение?

— Да, — улыбается Полина, — утреннее шоу на местном канале.

Да, думаю я, неудивительно, с таким-то личиком.

Она занималась домом, ходила по магазинам, иногда выбиралась с мужем на встречи с партнерами по его работе, своего рода неофициальные переговоры, когда она должна была дополнять его образ успешного и серьезного человека.

Потом она забеременела, но случился выкидыш. Они, однако, не унывали, были уверены, что «все будет хорошо».

Он поддерживал ее, а она все с той же безумной страстью, как и раньше, вслушивалась в каждое его слово и была готова ради него на все.

— Если бы ты знал, как я его любила. Господи, если бы ты знал. Я просто молилась на него. Как вспомню… Я себе знала цену, ты не думай. Но мне больше повезло, чем ему. Мне так казалось. Он мог спать, а я просто смотрела него. Нарадоваться не могла, ты прикинь. Как сумасшедшая.

— Не знал, что так бывает, — признаюсь я.

— Бывает, — отстраненно говорит она.

Дальше она посвящает меня в интимные подробности, которые кажутся мне излишними. Но ей, видимо, нужно выговориться.

— Как же я его хотела. Всегда. Каждый вечер, когда он возвращался домой, я надеялась, что у него остались силы, чтобы сексом со мной заняться. Я просто с ума сходила. Весь день думала об этом, как первокурсница какая-нибудь. Прикинь, что со мной творилось… Конечно, это случалось не каждую ночь. Ведь он очень уставал на работе.

Она замолкает. На какое-то время, наверное, застревает в прошлом.

— Я не поверила, когда узнала, — говорит она.

Однажды к ней наведался гость.

Интеллигентный мужчина спокойным голосом сообщил ей, что ее муж спит с его женой. Полина попыталась его прогнать, но он сказал, что видел все своими глазами. Он следил за ней. Подозрения у него появились уже давно. Когда она спросила, застукал ли он их, он ответил нет. Он просто видел, как они несколько раз выходили из гостиницы. Но они не знали, что он в курсе. Затем гость признался, что решил ударить любовника своей жены побольнее, поэтому, разузнав все, и пришел к Полине.

— На прощанье он сказал, что знает таких людей. Сказал, наверняка у него не одна любовница. Насчет других я так ничего и не узнала. Но ту девицу он точно трахал. Все-таки признался, когда я надавила. Сученыш.

Полина сразу возненавидела его.

— Я его, значит, с работы ждала, щи-борщи ему готовила. Скучала по нему. А он в это время драл кого-то. Потом, бедненький, домой уставший возвращался… Мы развелись. Я сама развод потребовала. Не могла больше рядом с ним находиться.

Полине досталось небольшое состояние. Бывший нисколько не сопротивлялся. Предлагал даже свою помощь в поиске квартиры, но она «послала его куда подальше».

Теперь она жила одна.

Днем занималась поиском работы — потому что большая часть денег ушла на квартиру и в копилке осталось не так чтобы очень, — а по ночам плакала.

— Вот такая история, — говорит она и закуривает сигарету.

Затем я рассказываю ей о себе. О Марине и ее измене. О своем переезде и новой школе.

— Надо ж, как нас судьба связала, — грустно усмехается она. — Тут прямо не дом, а клуб разбитых сердец.

Какое-то время мы лежим молча. Я смотрю на нее и не понимаю, каким нужно быть мудаком, чтобы променять такую женщину на кого-то еще.

Потом Полина говорит мне:

— Я хочу, чтобы ты остался. Еще я хочу, чтобы мы увиделись завтра. Пообещай, что так и будет.

— Обещаю, — отвечаю я.

Я засыпаю.

Наконец-то я сплю спокойно.

Больше никто не плачет.

Мы видимся на следующий день.

И через день тоже.

Так длится неделю.

Потом я прихожу, звоню в дверь — и мне открывает он.

Я немного теряюсь, но сразу понимаю, что это бывший. Гладко выбритое лицо, строгая прическа, уверенный взгляд. Подкачанный. Да, этот мудак встречает меня в одних трусах.

Он вопросительно смотрит на меня несколько секунд, а затем спрашивает:

— Что вы хотели?

— Я сосед, — говорю я.

Мне ничего не хочется выдумывать. Я зол и оскорблен. Я хочу, чтобы он понял, что я с ней спал. Но я, видимо, переоцениваю его умственные способности.

— Телевизор, да? — спрашивает он. — Черт, простите, она мне сказала, что стены тонкие. Щас убавлю, извиняюсь.

Где она, хочу спросить я, но вместо этого киваю и иду обратно.

А сам-то как думаешь — где она?

В душе, где ж еще.

Я долго пытаюсь уснуть. Я слышу, как за стеной смеется Полина. И этот тоже, хер ее. В одно мгновение она становится мне противна.

После всего, что он ей сделал. После ее слов о том, как она его ненавидит.

Какие же вы все конченые.

Божечки, какие вы конченые.

Я думаю о Марине, вспоминаю наш последний разговор, последнюю ссору.

А я бы простил ее?

— Нет, — отвечаю я себе вслух. — Ни за что.

Я засыпаю и вижу странный сон.

Словно меня будит звонок в дверь.

Уже утро. Но меня почему-то не беспокоит, что в это время я обычно собираюсь на работу. Я иду и открываю.

Там стоит она. Марина.

Она сияет, как ангел. Она улыбается мне. Я не верю своим глазам.

— Привет, учитель, — говорит она.

Все происходит как будто в фильме. Причем — в дурацком фильме, где ты все знаешь наперед, но все равно не можешь оторваться.

— Что ты здесь делаешь? — удивляюсь я.

— Я решила, что пора спасать тебя. Кто ж еще тебя вытащит из этой дыры? — улыбается она.

У меня на глаза наворачиваются слезы.

— Ты правда считал, — говорит она, — что я не вернусь за тобой? Что я тебя здесь оставлю?

— Я думал, ты меня больше не любишь.

— Дурак, какой же ты дурак.

Я обнимаю ее.

— Дурак, — повторяет она и смеется.

Я плачу и целую ее. В лоб, в губы, в нос.

Я громко и жадно вдыхаю аромат ее волос, это смешит ее еще больше.

Ко мне постепенно начинает приходить осознание того, что это сон.

Еще немного. Еще минутку.

Все те же духи.

И губы такие же, подсохшие. Опять забыла про помаду.

Жираф

…Ольга Николаевна прокашлялась и продолжила вещать:

— Коллеги! Хочу сказать всем, что — потише! — все билеты в цирк раскуплены. Департаменту я отчиталась. Нас похвалили. Надеюсь, всем понравится представление. Я сама вот — тоже купила.

Она уже и забыла, что билет давно выбросила. Не так важно. Потому что главное — что она тоже потратила деньги, она вместе со своими людьми, как настоящий, порядочный начальник.

— Так, следующий пункт. Учителей катастрофически не хватает. Нам надо как-то продержаться до каникул, а там, будем надеяться, кого-нибудь найдем. За последнее время мы потеряли четырех педагогов!

— Звучит, как будто померли, — сухо заметила Мария Викторовна.

— …Две учительницы уволились, по математике, — продолжила Куча, сделав вид, что никого не слышит. — Один в больнице лежит.

— В психушке… — поправил кто-то из физруков.

— Да, все верно. Андрей Сергеевич… Вот такая с ним история неприятная. Я думаю, вы понимаете, что после психбольницы его уже в школу не возьмут.

— А что случилось-то?

— Да, скажите нам…

— Известно чего?

Куча пожала плечами.

— Я знаю столько же, сколько и вы, коллеги.

— Вот до чего работа в школе доводит, — кто-то то ли пошутил, то ли сказал на полном серьезе.

Куча от этих слов застыла с выпученными глазами, словно впервые в жизни до нее дошло, как опасна работа в школе. Она стояла с глупым, испуганным лицом, пока ее не вернул кто-то из физруков:

— Ольга Николаевна, а может, все-таки получится с Сергеичем?

— Что значит — получится? — насторожилась Куча.

— Ну, у нас же раньше работала Ольга Геннадьевна.

— И что? Она же на учете не стояла.

— Да, но она всем говорила, что ее в детстве пришельцы похитили и опыты над ней ставили.

Учителя оживились.

— Да было такое.

— Точно!

— Все дети в школе это знали…

— Коллеги! — Куча повысила голос. — Мы сейчас вообще не о том говорим! Это даже не обсуждается! Все! Точка! Так… я забыла из-за вас, о чем я там…

— Про учителей. Про нехватку.

— Ах, да! В общем, две уволились, один в больнице. И одну я уволила.

— В смысле? — от Марины Александровны. — Мария Игоревна сама уволилась.

— Нет! — рявкнула Куча. — То есть — да! Я хочу сказать, что я бы ее и так уволила. За то, что она нам с вами наговорила. Все, не напоминайте мне про нее!

— Да как скажете…

— Вот и отлично! Идем дальше. Следующий вопрос… Так, вопрос неловкий. Я бы даже сказала — неприятный.

Константин Федорович услышал, как Марина Александровна недовольно прошептала за его спиной:

— Как и все в этой школе.

— Ко мне обратилась… — Куча замялась, что-то обдумывая, затем продолжила: — Ладно, давайте без имен. В общем, есть жалоба на наших поваров. Говорят, что после них нельзя зайти в туалет.

Наступило неловкое молчание.

— Коллеги, вопрос серьезный, — подчеркнула Куча.

От Марины Александровны — так же тихо:

— Куда уж серьезнее…

Константин Федорович быстро глянул назад, словно и не смотрел никуда вовсе, а просто исправлял неловкое положение тела, и заметил, что она сидела одна, сама себе ворчала. Возникло ощущение, что еще немного — и она сорвется.

— Это действительно так? — спросила Куча. — Мне стоит с ними поговорить?

Тишина. Все только переглядывались.

— Вообще — да, — ответила Дарья Анатольевна за всех. — После них трудно заходить.

— Да, есть такое.

— Согласна…

— Как они это делают?

Все засмеялись; барьер неловкости был преодолен.

— Ясно, ясно. Я все поняла! — нервно сказала Куча. — Я поговорю с ними.

— Что же вы им скажете? — спросила Марина Александровна (на этот раз громко). — Чтобы они терпели, что ли?

Мария Игоревна подготовила себе достойную замену, подумал Константин Федорович.

— Нет, — покраснев, ответила Куча. — Зачем же сразу терпеть. Пусть в общий туалет ходят, с детьми.

— Бедные дети, — сказала на это Дарья Анатольевна, чем вызвала новую волну смеха.

Куча постучала ручкой по столу.

— Коллеги! Успокойтесь! Как малые дети. Все, всех услышала. Вопрос буду решать. Так, идем дальше… Уже и забыла. Евгений Алексеевич, выручайте.

Кабачков встал и, ухмыльнувшись, напомнил:

— Урок полового воспитания.

— Точно! — радостно кричит Куча. — Коллеги, в прошлом году, точнее — уже в этом, в нашей школе был зафиксирован случай… в общем, девочка одна забеременела. Предположительно — после выпускного. Все помнят, надеюсь, про это. Поэтому нам такая статистика больше не нужна. Это позор для школы. Классным руководителям необходимо провести урок полового воспитания.

Кто-то недовольно цокнул. Кучу это вывело из себя. Она грозно ударила кулаком по столу, но так как кулак у нее был мягкий, этого почти никто не услышал. Тогда она, как обычно, стала орать:

— Коллеги! Вы знаете, как я огреблась осенью за нашу эту, залетевшую! Дословно: «Куда вы там смотрите, в своей 72-й школе?» Вот так мне сказали. Поэтому ничего смешного!

— А как проводить-то? Урок этот, — от Вероники Вячеславовны.

— Вот это уже по делу, — сказала Куча. — Евгений Алексеевич, пожалуйста.

Кабачков снова поднялся, повернулся к учителям и с нескрываемым удовольствием стал им рассказывать — «как надо».

— Необходимо сказать, что если вы, то есть дети, хотите взрослых отношений, то и вести себя стоит по-взрослому. Сказать, что нужно серьезно относиться к таким вещам, как… близость. Подчеркните, что взрослые, если не хотят заводить детей, всегда предохраняются! Поэтому никакого… никакой близости не может быть без «защиты»!

— А деньги где они возьмут? У родителей же не станут просить на презервативы.

— Если им не продадут?

— Или купить постесняются…

— Ой, какие скромные! Трахаться-то не стесняются.

Последнее замечание вызвало смех. Куча попыталась вернуть порядок — замахнулась кулаком над столом, но вдруг сама рассмеялась. И снова громкий смех заполнил кабинет.

Когда успокоились, Кабачков, неловко улыбаясь, договорил:

— Я предлагаю привести примеры из жизни. Может, у вас есть знакомые, которым ранняя беременность испортила будущее.

— Ага, остановит их это…

— Коллеги! — закричала, поднявшись, Куча. — Не надо к этому так относиться! На следующей неделе обязательно (!) провести классные часы по теме «половое воспитание». Все меня услышали?

— Угу… — недовольно ответили учителя.

— Можете им сказать, — продолжила Куча, поймав вдохновение, — что настоящая любовь не нуждается в сексе. Это всегда что-то… более… — говорила она возвышенным голосом, — более высокое. Настоящая любовь — это… любить. Это заботиться. Это не бежать в кусты. Вот, точно! Так им и скажите!

За спиной Константина Федоровича — все тот же недовольный голос Марины Александровны:

— Короче, проще им сказать, чтоб в задницу трахались. Точно не залетят.

Константин Федорович вздрогнул от этих слов и чуть не выронил карандаш из рук. Этого, впрочем, никто не заметил. Да и Марину Александровну тоже никто, кроме него, и не слышал. Она, однако, не унималась.

— …Кстати! — сказала она и, уже громче, обратилась к Куче: — Ольга Николаевна, у меня вопрос по «половому воспитанию»!

— Задавайте, — пробурчала Куча, не ожидая ничего хорошего.

— Вы же сами понимаете, двадцать первый век, все дела. Урок проводить, так сказать, в широком формате?

— Что это значит?

— Ну, для всех?

— Да скажите вы уже прямо! Не понимаю я вас!

— Вы в курсе, что на прошлой неделе Стасюк и Миллер целовались в туалете? Их застукали, так сказать, средь бела дня.

— И что? — растерянно спросила Куча. — То есть — да, нужно поговорить с ними, что это недопустимо. Но я не понимаю, в чем критичность. Хорошая пара. Они, кажется, уже давно вместе, верно?

— Да, давненько…

— Мне тоже нравятся, хорошенькие…

— Марина Александровна! — сказала Куча. — В чем проблема?

— Стасюк — это Леша, — пояснила Марина Александровна спокойным змеиным голосом, — а Миллер — это не Катя, с которой Леша встречается. Или делает вид, что встречается. Миллер — это Костя, старший брат Кати.

Наступила резкая тишина. Несколько секунд учителя переваривали услышанное. Затем их прорвало: хор возмущения, недовольства и отвращения заполнил кабинет — и даже вырвался за его пределы.

— Как же… так? — спросила Куча. — Не может быть.

— Может, — равнодушно ответила Марина Александровна. — Кто-то даже сфотографировать успел.

Куча схватилась за голову и крикнула:

— Нет! Нет! Если об этом узнают в департаменте? Что с нашей школой сделают!

Дальше каждый учитель посчитал нужным выкрикнуть с места.

— Ужас какой…

— Кошмар.

— Так вот почему Катька эти дни хмурая ходит!

— Фу…

Кто-то из физруков:

— До́жили. Уже и до нашей Сибири эта педерастия докатилась. Хорошо, что Сергеич этого не застал. Он эту гадость на дух не переносил.

— А мне всегда этот Стасюк не нравился.

— Скажи, кто тебе еще не нравится, — чтоб мы сразу всех голубеньких знали!

Стали смеяться. Куча, однако, по-прежнему стояла с потерянным видом; в глазах читался один вопрос: что же делать?

Тот же вопрос задавал себе Константин Федорович, — правда, относилось это совсем к другим рассуждениям. Впервые за то время, что он работал в 72-й школе, у него возникло желание тихонько сбежать отсюда, с совещания. Никто не хватится, подумал он, здесь и без меня интересно. В кабинете было душно. Майское солнце дополнялось последними днями горячих батарей. Стоял неприятный запах пота.

Только Константин Федорович собрался улизнуть, как Куча громко заявила:

— Коллеги, перестаньте смеяться, перестаньте разговаривать. Никто отсюда не уйдет, пока мы не решим всем коллективом, что дальше с этим делать. Всем понятно?

— Угу…

Придется ждать, решил Константин Федорович.

— Марина Александровна, — сказал Куча, — почему вы только сейчас об этом рассказали?

— Вы теперь меня хотите виноватой сделать?

Куча растерялась. Но не успела она накричать на Марину Александровну, как та продолжила:

— Во-первых, Ольга Николаевна, я сама об этом не сразу узнала. Во-вторых, откуда вы знаете, что от департамента нам влетит? Сейчас такое время, все продвинутые. Толерантные, так сказать.

Кто-то из физруков:

— Тьфу ты! Щас стошнит. Вонючая западная толерастия.

— Во-во…

— Точно.

Но последние «замечания» прошли мимо Кучи; она обдумывала слова Марины Александровны. Этим действительно можно будет прикрыться — «двадцать первым веком», «толерантностью».

— Подождите, — сказала она. — А если они там, в департаменте, нормальные все? Они же тогда собак на нас спустят. Что мы им тогда скажем?

От Кабачкова:

— Скажем, что работа ведется. Что проведены классные часы — «традиционные семейные ценности».

Куча снова вернулась к жизни, глаза засияли.

— Евгений Алексеевич, спаситель наш! Как хорошо вы придумали!

За спиной Константина Федоровича недовольно цокнули.

— Так что в итоге с «половым воспитанием»? — спросила Марина Александровна. — Как проводить?

Куча — с красным, горящим лицом — застыла на несколько секунд. Наконец она смахнула рукавом пот со лба и объявила:

— Коллеги, никакого урока по «половому воспитанию» проводить не будем! Поскольку единой повестки у нас нет, не будем никого оскорблять.

— Да что ж такое…

— Нет — так нет.

— Зачем мы тогда все это обсуждали?

— Жарко. Давайте закончим?

— Поддерживаю.

— Я тоже…

Куча:

— Никаких «я тоже»! Сначала нужно обсудить все вопросы.

— А много еще?

— Нет, — ответила Куча. — Остался последний. Это касается выпускного. Как вы помните, я поручала заняться этим…

Она не договорила. Ее речь прервал резкий шум. С улицы пришло что-то громкое и тревожное. Удар, столкновение, крики и сигналы.

Учителя в панике беспорядочно перемещались по кабинету; кто-то, побледнев, схватился за сердце, кто-то метнулся к окну, кто-то спешил помочь первым, кто-то выбежал из кабинета.

— Не пойму, — сказал Кабачков, скользя потным лбом по стеклу, — не видно отсюда.

— Пойдемте на улицу.

— Нельзя! Если это опасно?

— На что-то опасное не сильно похоже, — заметил Кабачков. — Это был не взрыв.

— Авария?

— Не видно. Думаю, стоит выйти.

Учителя дружно потопали по коридору, потом — вниз по лестнице. Выглядывающих из кабинета школьников они возвращали обратно: «Сидите и ждите учителя!» Те, правда, никого не слушали и хвостом тянулись за учителями.

Оказавшись за пределами школы, они наконец увидели, что произошло.

На ближайшем перекрестке случилась авария. Фургон столкнулся с легковым авто; видимо — второй влетел на большой скорости в первого. Фургон был перевернут. У легковушки было смято лицо. Вокруг аварии уже собралась толпа. Люди помогали выбраться обоим водителям. Затем случилось нечто неожиданное. Помятая дверь фургона распахнулась, и оттуда стал выползать жираф. Только тогда люди заметили, что фургон был цирковым.

Жираф поднялся на ноги; потряс головой. Пострадал он не сильно. Или — вообще не пострадал.

Он оглядывался по сторонам. Обстановка была совсем непривычной. Однако он не стеснялся. Постояв в раздумьях несколько секунд, он двинулся вперед.

Жираф величественно шагал по улице, смотря на всех свысока. Шагал в сторону школы.

Так он дошел и до учителей.

Те, затаив дыхание, наблюдали за жирафом, который не должен был здесь оказаться. На этой улице. В Кемерово. Рядом с 72-й школой.

Все до одного завороженно смотрели на него. И Куча, и Кабачковы, и Константин Федорович. Все.

Казалось, что на мгновенье они забыли обо всем. О том, что не любят свою работу. О том, что устали от шумных детей. О том, что еще несколько минут назад сидели в душном кабинете и обсуждали какую-то ерунду.

Обо всем забыли.

Жираф так и шагал.

Ему здесь определенно нравилось.

Оглавление

Ермолаев Александр  Кто-то плачет всю ночь за стеною

Совещание

Куча

Кабачковы

Старость

Сергеич

Дарья Анатольевна

Гаденыш

Кто-то плачет всю ночь за стеною

Жираф