Восемьдесят семь миль в час (СИ) [Печальный Менестрель] (fb2) читать онлайн

========== Часть 1 ==========

Эль-Пасо. Понедельник. Шесть тридцать утра. Он мерно дышит мне в затылок и крепко обнимает левой рукой за живот. От его близости до сих пор зубы сводит, и если я сейчас попытаюсь перекатиться на спину, он только сонно пробурчит что-то и мазнет горячими губами, куда дотянется. Он, вообще-то, не любит целоваться по утрам или заниматься сексом, ведь в «чертовом Эль-Пасо вечное плюс тридцать девять и поломанные кондиционеры, и ты знаешь, как я устал». Он ненавидит этот город, потому что здесь впервые его бросила невеста, тут он впервые встретил меня. Даже не знаю, какой фактор решающий.

***

— Хэй, приятель, как выбраться из этого проклятого города? — спросил он, нервно дергая лямки дорожного рюкзака и покусывая нижнюю губу. На вид ему было не больше двадцати пяти, но ведь чертовы уроженцы севера всегда выглядят намного моложе.

— Никак, — оскалился я. Было такое ощущение, что знаю я его лет сто, а ненавижу еще больше, но такой степенной ненавистью, которой одаривают дурацкую рекламу посреди фильма или утреннюю пробку — неприятно, но терпимо. — Сюда приезжают, чтоб остаться навсегда. Билет в один конец, добровольная ссылка, — говорил я и улыбался, а он медленно сжимал кулаки. — Брось, парень, здесь здорово! — мстительно добавил я, наблюдая, как он нервно дергается от каждого слова. Кожа на его лице покрылась красными пятнами, не то от жары, не то от злобы.

— Везде здорово, если ты не один, — медленно проговорил он и резко бросился на меня с приглушенным криком. Единственное, что я успел заметить до того, как его кулак разбил мой нос, — его глаза, огромные и темно-темно синие, словно ночное небо пустыни.

Он не верил в любовь между мужчинами. Даже сейчас, спустя два года, даже вот так прижимаясь ко мне во сне, он не верит. Нет, это был не тот случай, когда гордость или предубеждения заставляют что-то скрывать, это тот случай, когда «любовь — как бог, а я атеист, правда ведь смешная шутка?»

То, что его зовут Илмари, я узнал, очнувшись с холодным полотенцем на лбу, на кровати в его дрянном номере в не менее дрянном мотеле. Когда он меня ударил, я здорово приложился затылком о бетонную стену, и от жары потерял сознание, а этот придурок тащил меня три мили через пустыню, хотя вполне мог свернуть на шоссе. О том, что он финн, ему тридцать четыре года, и он далеко не такой придурок, как показалось вначале, я узнал намного позже. О том, что его бросила невеста в день свадьбы и оставила в незнакомом городе без копейки в кармане, я бы не узнал никогда, если бы не его трогательная привычка записывать переживания в старый дневник. Я даже не поленился перевести этот непереводимый финский с помощью интернета и самоучителя за девяносто три цента.

— Не знаю, что на меня нашло. Здесь так жарко, и солнца слишком много, и ты так нагло улыбался, а потом еще сознание потерял, крови так много было, а я боюсь крови… — он все говорил и говорил тогда, сжимая в руках окровавленное полотенце, а я все думал, природный это цвет, или же он носит линзы, и как так вышло, что у нас разница в возрасте всего лишь три года.

— Брось, как там тебя… парень, я сам виноват. Ну же, брось это полотенце.

— Илмари.

Он совершенно по-особенному выговаривает свое имя: очень мягкий первый слог и едва слышный последний, но, все равно, звучит резко и коротко. В порыве страсти или возмущения он путается в словах и переходит на финский, и я вот уже два года не могу определить, нравится мне это или раздражает.

Поначалу я, правда, пытался учить хоть основные фразы, просматривал видеоуроки и даже записался на курсы, но тщетно. Каждая моя попытка кончалась сломанным языком и хохочущим Илмари.

— Кес-ки-вий-ко.

— У тебя язык деревянный! Нужно мягче и быстрее, и плавно, — смеялся он, а мне казалось, что он специально подбирает самые тяжелые слова. Зачем мне, например, эта среда, или лиукупортаат — эскалатор? А потом, отсмеявшись, он застывал на несколько секунд, смотрел куда-то мимо меня, словно обдумывая важное решение, и лез целоваться. И только ради этого я брался за невыговариваемый финский снова и снова.

***

Он просыпается ближе к девяти, когда в комнате плюс двадцать семь, а за окнами — на десять градусов больше. Его сонные глаза кажутся небом, посыпанным песком и звездами, и я тянусь поцеловать его, но замираю и просто утыкаюсь носом в его небритую щеку. Илмари весь такой волшебный, с почти белыми волосами и слишком правильными чертами лица, и я, правда, не понимаю, куда смотрела его невеста.

— Привет, — шепчет он хриплым после сна голосом и касается моего плеча в осторожном объятии. И хоть он и не верит в любовь между мужчинами, но никогда не скрывает, хорошо ему со мной или плохо. Мне хочется ответить, пусть и коряво, на финском, но это будет слишком глупо и «по-гейски», как он это называет, ставя в ряд с ласковыми прозвищами и завтраком в постель.

Мне хочется его здесь и сейчас, на смятых влажных простынях, но его белая широкая спина покрыта капельками пота, и первым делом он отправится в душ, а потом — делать нам невыносимо горький кофе, который я терплю только из-за того, что Илмари терпит меня. Он мне рассказывал однажды, что был у него «список дел до двадцати, или как не проебать жизнь», но меня в том списке не было, да и не будет никогда.

— Тебе не нужно на работу, Майк? — спрашивает, мягко растягивая гласные. Мне даже стыдно за свое «Майк», совсем не похожее на песню. — Хэй, о чем задумался?

Едва не отвечаю: «о тебе», но вовремя прикусываю язык, ведь думать о нем — право его невесты, пусть и бывшей, пусть и суки редкостной, но девушки. На улице плюс тридцать семь — как и мне, когда мы познакомились, и я влюбился, словно подросток. Наверное, это от жары я тогда подумал, что «мои руки будут чертовски хорошо смотреться на его белой спине». Они и смотрелись.

— Взял выходной. Машина плохо заводится, нужно посмотреть, — отвечаю и запоздало понимаю, что обнимаю пустоту, а из кухни уже тянет дрянным кофе. Смятая постель воняет потом и — едва ощутимо — хвоей, ведь нужно же хоть что-то, кроме имени и белых волос, оставить прежним. Илмари не нравится, когда от него пахнет другим мужчиной, когда мой дезодорант «морская свежесть, зачем придумывать что-то новое» смешивается с его запахом шафрана, сосновой смолы и перцевой мяты.

Когда мы впервые переспали — всему виной алкоголь, точнее я, которого не берут четыре стакана виски, и Илмари, которому достаточно одного — было грязно, больно и быстро, а не как в порнофильмах. Я думал, что наутро он бросится на меня с кулаками, соберет свои вещи и отправится пешком через пустыню, но он заварил дерьмовый кофе и сказал: «хорошо, пусть так, только давай без всяких гейских штук, ладно?»

— Ты сегодня улыбался во сне, — кричит с кухни, и я цепенею, потому что такое нашептывают, такое выплевывают прямо в ухо, и я делаюсь чертовым романтиком, падким на подобные мелочи. Нет, Илмари никогда бы не сообщил о таком на расстоянии протянутой руки или ближе, потому что «какая любовь между мужчинами, Майк, ты в своем уме?»

Каждый раз, едва отдышавшись после оргазма, он говорит: «Когда-нибудь я встречу ту самую девушку, ну, ты понимаешь, и у нас будет забавный сынишка. Ведь нельзя всю жизнь вот так, а если есть семья, то, считай, и прожил не зря». Он повторяет это после ужина, когда мы вместе смотрим какой-то боевик, когда я без лишних слов протягиваю бутылку холодного пива; повторяет и повторяет, словно оправдываясь перед кем-то, выпрашивая отсрочку. Конечно, такая жизнь не для хорошего парня, вроде Илмари, но разве кто-то спрашивает?

— Сегодня обещают дождь ближе к обеду, — говорю, мягко обнимая его за талию. На столе морковный сок, яичница и какой-то безумно дорогой хлеб, без которого просто не может Илмари.

— Хорошо бы, — улыбается улыбкой из разряда «спасибо за поддержку, чувак, только что-то не легче» и хватает двумя руками дымящейся кофе, отгораживаясь от меня и моих объятий вонючим жаром. — Я так устал, Майк. Без снега, и дождей по несколько недель, и солнца, что не жжет спину, а просто светит, и на него можно смотреть без очков. Бледного солнца.

Сейчас тот момент, когда он выворачивает всю боль наружу и швыряет ее в меня, мол, смотри, как я страдаю рядом с тобой, почему ты не можешь просто отпустить и не мучить? И это длится уже два года, попеременно, с затишьями, совместными прогулками и просмотрами фильмов, со спокойными — почти что гейскими — объятиями и посещениями моих родственников. Как бы нам — мне — не было хорошо, этот разговор неизменно всплывает, будто утопленник.

— Ты можешь уехать, к чему это все? — пожимаю плечами, как и всегда, ведь больше нечего сказать. «Ты» заменило «мы» около года назад, когда Илмари чуть не ударил меня, ведь «кто ты такой, чтобы возвращаться со мной туда, где я был счастлив?»

Мне тридцать девять, я прикован к инвалидному креслу и влюблен в человека, которого совсем не стоит любить.

Смешно, он до сих пор хранит фото своей невесты и регулярно, раз в три месяца, пишет ей письма, украшая буквы завитушками. У нее, наверное, уже год как ребенок, и милый домик где-то на окраине города, чтобы подальше от шума и пыли, хотя, какая в Финляндии пыль? Она, безусловно, счастлива, если нашла кого-то лучше Илмари, хоть мне и кажется, что лучше просто нет. Иногда мне даже хочется подсмотреть адрес, который он так старательно выводит на конверте, и написать ей, спросить, что же случилось тогда, двадцать второго августа в пустыне Эль-Пасо.

— Да, могу, но… — он запинается, а я мучительно гадаю, говорил ли он что-то до этого «да» и что значит чертово «но». Илмари смотрит на морковный сок и выстукивает пальцами что-то из Вивальди или надоедливой рекламы. На кухне не работает кондиционер, и температура стремительно растет, а я все думаю, если бы в Эль-Пасо падал снег, и дожди размывали бы дороги где-то в октябре, как бы сложилось у нас, повторялось ли бы «я устал, Майк», словно мантра, или же… — Яичница стынет. Это не лучший завтрак, но я старался.

— Сегодня двадцать второе августа, — говорю и прикусываю язык, ведь и так сболтнул лишнее. Он замирает на секунду, в левой руке дрожит прозрачный стакан, правая покоится на скатерти, белой в зеленый цветочек, на гейской скатерти, которую каждую неделю бережно выстирывают и гладят.

— Ты поэтому отгул взял? — спрашивает, мягко, но напряженно, словно боясь услышать ответ. Когда он нервничает, прикусывает нижнюю губу и непроизвольно касается носа. Я сейчас могу соврать, что заметил это еще в первую нашу встречу, но тогда я смотрел только в его глаза, всегда спокойные и безразличные, с едва уловимой искрой безумства — точь-в-точь, как описывают темно-синие глаза в дешевых бульварных романах.

— Я понимаю, что этот день для тебя из разряда дерьмовых, но не для меня, и мне все равно, как это звучит. Мы можем просто напиться, знаешь, — я говорю очень быстро, сжимая и разжимая потные пальцы, и сердце у меня стучит громко, словно у школьницы после первого поцелуя. Он резко встает, едва не опрокинув сок, и мне кажется, что сейчас — еще мгновение — он ударит меня, но Илмари лишь хватает чашку с кофе и отворачивается к окну.

Эль-Пасо. Понедельник. Девять сорок утра. Он, все еще непричесанный и сонный, стоит на моей кухне и сжимает в руках недопитый дерьмовый кофе. От его близости до сих пор зубы сводит, ведь это же Илмари, весь такой волшебный, с ямочками на щеках и упрямой складкой между бровями, Илмари, который до сих пор любит свою невесту и совершенно не любит меня.

— Ты не понимаешь, — говорит он, после чертовых десяти минут молчания. Мне хочется подойти к нему, обнять и прижаться лбом к затылку, к влажным взъерошенным волосам, но мне не позволит ни коляска, ни Илмари. — В тот день меня не бросила невеста — его звонкий тягучий голос звучит, на удивление, глухо и низко, и я замечаю, как сильно дрожат его белые-белые пальцы на фоне темной кружки.

Я чувствую, сейчас должно произойти нечто ужасное, такое, что-либо разлучит нас навсегда, либо толкнет его в мои объятия. На крошечной кухне душно и светло — на такой кухне случается больше всего ссор и расставаний. Я смотрю на напряженно молчащего Илмари, совершенно не моего Илмари, и с ужасом понимаю, что не знаю о нем ровным счетом ничего, кроме имени и марки любимого дрянного кофе.

— Я убил ее… — шепчет, и я в первые секунды не понимаю, о чем он: о противнике из очередной компьютерной игры или задавленной на скорости восемьдесят семь миль в час птице. — Меня не бросала невеста, я убил ее. Один удар камнем по затылку — и все. И когда ты потерял сознание, я так испугался, ведь два трупа за один день — уже слишком, ты как думаешь?

Илмари оборачивается ко мне, и в его руке нет ни ножа, ни пистолета, а в синих глазах ничего, кроме неподдельного, отчаянного страха. Даже сейчас в нем таится что-то невыразимо трогательное и волшебное, присущее уроженцам севера, которых убаюкивали феи. Мне остается только гадать, почему этот разговор не всплыл в прошлом году или же в первый день нашего знакомства, как бы я отреагировал, если бы он выдал что-то похожее на «привет, меня зовут Илмари, и я убил человека».

— Это здесь я подрабатываю в дрянной конторе и сплю с мужчиной, а там я весь из себя хороший мальчик, любящий сын и заботливый муж. Каждые три месяца отправляю письма, в которых «все хорошо, мама, Энке готовит черничный торт на кухне, ну и что, что черника дорогая, нет, звонить не стоит, тут связь плохая, люблю тебя, мам», и обещаю приехать домой, хоть на выходные, но все что-то не складывается. Она думает, что у меня все хорошо, моя бедная, милая мама, а ведь все давно к чертям…

Он смолкает за секунду до того, чтобы расплакаться. На меня обрушивается тишина, звенящая и раздражающая, именно такая, что заставляет вспоминать все свои проступки, перегоревшие «ближе к двадцати» мечты и обещания, что так и остались лишь словами. В иной ситуации мне, парню около сорока, это показалось бы нормальным, но не сейчас, когда рядом Илмари, до невозможности живой и настоящий, у которого волосы слегка вьются и всегда горячие руки.

— Имя хоть настоящее? — спрашиваю зачем-то, не замечая, что крепко обнимаю его за бедра, и влажные от пота ладони скользят по голым ногам.

— Настоящее, — выдыхает он где-то надо мной, где-то до невозможности близко, и опускает ладони на мои плечи. Он дрожит всем телом, и я дрожу тоже, потому что он впервые — настолько сильно — мой.

Июнь 2015