Соперники [Дейзи Уитни] (fb2) читать онлайн

Соперники Дейзи Уитни

Серия: «Пересмешники» #2

 Переводчик и оформитель: Лена Меренкова

Оформление: Наталия Павлова

Переведено специально для гр.: https://vk.com/beautiful_translation  

Глава первая

Положительное подкрепление

Я притворюсь, что ничего не знаю.

Когда она спросит меня про Пересмешников, я буду все отрицать.

Я не раскрою, кто мы и что делаем, хоть она и вызвала меня в свое логово «чтобы обсудить дела, касающиеся Пересмешников». Так говорилось в записке, которую ее секретарь передала мне в руки минуту назад. На белой хрустящей бумаге была печать завуча Академии Фемиды.

Мисс Айви Мерритт.

Она тут вторая по главенству, она во главе студентов, групп и кружков, вопросов дисциплины. Хотя дисциплина в этой школе была непростым словом.

– Прошу, входите, – сказала она и указала на коричневое кожаное кресло у ее стола. Я опустилась и быстро осмотрела ее кабинет. На ее столе стояли фотографии двух собак. Веймаранеры. Я видела, как она гуляла с ними по кампусу. Она спускала их с поводков, и они оставались рядом с ней все время, идеально обученные.

Она заметила, что я смотрю на фотографии.

– Фредерик и Фредерика, – гордо сказала она. – У тебя есть собаки?

– Нет, – сказала я. В школе–интернате все эти мольбы «Если купите щенка, я буду его выгуливать» не работали.

– Они близнецы, – добавила она.

«Близнецы? Это щенки из одного помета, а не люди, леди».

– Мило, – сказал я, но меня не интересовала родословная ее собак. Я просто пыталась игнорировать нервное ощущение внутри себя, ведь я не знала, чего завуч хочет. Я говорила с ней раньше, слушала ее речи, видела, как она счастливо наблюдала за выступлениями учеников в клубе занятости. Мисс Мерритт была воплощением академии – она училась тут (третье поколение в ее семье), а потом вернулась как учитель и поднялась по карьерной лестницы до управления. Она больше всех любила школу, посещала как можно больше соревнований и выступлений, и она всегда болела за ребят громче всех.

Но это не помогало понять, что она хотела от Пересмешников. Я знала, что все дела Пересмешников были тайной для учителей и администрации, как бы взрослые ни относились к школе.

Может, дело и было в том, как она относилась к академии.

Я огляделась в поисках подсказок. Полки за ее столом были заполнены книгами, грамотами, наградами, но на верхней полке было пустое место. Его явно недавно протерли от пыли.

Она хотела получить что–то в этом году. Какую–то награду.

Мисс Мерритт отошла от стола к креслу рядом со мной, придвинула его еще ближе. Я смотрела, как она придвигается еще ближе. Я заставляла себя отвлечься – на тугую косу ее волос или ее жуткие очки. Мисс Мерритт была милой, но старалась скрыть свою красоту очками и брючными костюмами, всегда собранными волосами.

– Для начала, спасибо, что ты пришла. Восхитительное время – начало выпускного года – и я подумала начать нашу встречу с обсуждения ваших планов на колледж, – сказала она. Я растерялась, потому что думала, что мы будем говорить о Пересмешниках или группе, поющей а капелла, как мы называли администрации. – Джулиард все еще на первом месте в твоем списке?

– Да, – сказала я, отвечая кратко, чтобы мы перешли к настоящей теме, а не к собакам и колледжу. К Пересмешникам, которых она хотела обсудить.

– Наши ученики не попадали в Джулиард уже четыре года, – продолжила мисс Мерритт, опустила ладонь на мою. Первым делом хотелось отдернуть руку. Мне не нравилось, когда меня трогали учителя, взрослые. – Но я верю, что ты сможешь изменить это для нас, так ведь?

– Конечно, – сказала я. Что еще я могла сказать? Конечно, я хотела попасть в Джулиард. Хотела всю жизнь.

– Школа нуждается в этом, Алекс, – сказала она, и я уловила нотку мольбы в ее голосе. Она надавила ладонью на мою руку. Я посмотрела на ее ладонь, на толстые голубые вены, а потом на нее. Я хотела знать, зачем я была тут, потому что дело было явно не только в моих планах на колледж. Но она не рассказывала ничего, только сжимала крепче мою руку, и мне это не нравилось. Я стала тянуть свою руку к себе.

Она опустила взгляд, заметила мой дискомфорт и отпустила меня.

– Прости, мне стоило подумать о твоем... – она замолчала и добавила мягче, – личном пространстве.

Она словно уронила поднос в столовой, и стало тихо, смертельно тихо, и мы ждали, когда хоть кто–нибудь издаст звук.

Я сделала ход первой.

– Что вы имеете в виду? – спросила я, потому что она что–то знала. Я хотела знать, как много она знала.

– То, что случилось с тобой в прошлом году, – сказала она, понизив голос снова, словно это был наш с ней секрет. – Словно того, что ты пережила, мало. Но ученики, которые не знают, что думать об этом, ведь проблема не была озвучена. И теперь тебе приходится жить с людьми, у которых остались вопросы… и общая вина, – она покачала головой, словно мысль ее беспокоила. – Но я надеюсь, что ты знаешь, что если бы ты решила прийти ко мне из–за той ситуации с парнем, не было бы вопросов, что произошло. И, конечно, ты можешь приходить ко мне всегда, – добавила она. – Это моя работа. Потому я здесь.

Я была раздавлена. Я не знала, с чего начать, потому что думала о десяти вещах одновременно, но первым было: «Мисс Мерритт знает, что меня изнасиловали в прошлом году, хотя я никогда не говорила об этом никому в администрации». Я пыталась открыть рот, но слов не было, и я смогла выдавить лишь:

– Как?

– Многие ученики говорят со мной, – она склонилась ближе, похлопывая меня по руке, словно успокаивая. Но я не успокаивалась. Мне не нравилось, что ученики говорили обо мне, еще и с ней – особенно, когда она не очень–то переживала из–за моего личного пространства. – И ты должна знать, что тоже можешь мне доверять.

На миг я ощутила, как сдвигаются стены ее кабинета, падают на меня, желают раздавить. Но от одной мысли, что кто–то мог решить, что я была виновата в произошедшем, я нашла в себе силы и заявила:

– Как можно говорить об общей вине?

– Алекс, ты должна понять, что я не говорю, было это или нет. Но вы с ним не пришли ко мне, и я не знаю деталей. Откуда мне знать, кто был виноват?

– Виноват? Он виноват.

Она отмахнулась и кивнула на фотографии собак на столе.

– Положительное подкрепление обычно помогает лучше всего, – сказала она, и я ожидала, что она помашет пачкой собачьего печенья или угостит меня. – И потому я говорю, что пора просто жить дальше и думать о хорошем. Как Джулиард, – она сияла улыбкой. – Важно, что ты очень талантлива. У тебя есть шансы в Джулиарде, и этого мы обе хотим. Твое поступление туда будет много значить для меня. И, конечно, для тебя. Так что не будем думать о прошлом или проблемах прошлого. Будем развивать твой талант, ведь ты не только звезда за пианино, но и во главе группы певцов Пересмешников, – сказала она, постучав листком по столу. Список учеников, возглавляющих группы и клубы в Фемиде. Мне пришлось сообщить о себе на прошлой неделе, чтобы получить доступ к почтовому ящику в кабинете студсовета и право вешать объявления в кампусе. Но разве она не знала, что пение было прикрытием Пересмешников? – И потому я решила, что хочу, чтобы Пересмешники выступили через две недели на нашем первом собрании клубов в этом году, – добавила она. – Часть моих обязанностей – выбрать учеников, которые будут выступать, и нам нужно задать тон года. Я хочу, чтобы директриса была счастлива, чтобы все учителя были счастливы. Мы хотим, чтобы они любили преподавать тут, и часть этого связана с выступлениями на собраниях. Надеюсь, ты скажешь да, – в ее голосе снова появилась нотка мольбы.

Поэтому она меня вызвала? Это было дело, касающееся Пересмешников? Не из–за того, что меня изнасиловали, хоть она знала об этом. Не приказ убрать Пересмешников, как я думала. Она просто приглашала нас – группу а капелла, какой мы не являлись – спеть на грядущем собрании учителей, пока они будут есть печенье с шоколадной крошкой и пить какао, обсуждая, как хорошо работать в академии?

Назовите это положительным подкреплением. Или подставленной другой щекой. Все сводилось к одному: она знала, что случилось со мной, но не собиралась пачкать об это руки. А я и не удивлялась, в академии репутация была важнее реальности, где были нужны Пересмешники.

И если она хотела видеть только одну сторону истории, хотела радостный облик старшей школы, мы ей это предоставим.

– Мисс Мерритт, я буду рада выступить со своей группой Пересмешников на вашем собрании, – сказала я с широкой улыбкой.

Она поблагодарила меня и попрощалась, а я все не могла понять, знала ли она, что мы – совсем не певцы, а полиция, защищающая учеников. Мы были подпольной судебной системой школы.

Я не знаю, что беспокоило больше: то, что Пересмешникам нужно было поддерживать скрытность из–за поведения школы, или что она позволяла нам существовать. 

Глава вторая

Картинки фильма

– Ты умеешь петь?

– Платить за это не станут, – сказал Мартин, открывая дверь своей комнаты и впуская меня. – А ты?

– Нет, – сказала я.

Он рассмеялся.

– Что смешного?

– У меня есть оправдание – я повернут на науке, – сказал он и не шутил. Я даже забрала у него его любимую серую футболку с красной надписью «Наука рулит», чтобы спать в ней летом. Она была поношенной и напоминала о нем. Я носила ее почти каждую ночь, делала это до сих пор. – Но разве у тебя не должны быть все музыкальные таланты?

Я покачала головой, потому что вне скамейки пианино мои таланты заканчивались. Я могла уловить любую ноту, но мой голос не был настроенным инструментом.

– Боюсь, у меня узкие музыкальные способности, – сказала я, ощущая на миг облегчение, отвлекшись от мисс Мерритт.

– Узкие. Неплохо выразилась, – он запер дверь, замок щелкнул. Он потянулся ко мне, обвил руками мою талию.

– Обеззаразь меня, прошу. Я была в кабинете мисс Мерритт, – сказала я, и Мартин послушался, нежно прижался губами к моей шее, сжимая ладонями мои бедра.

Я расслабилась, ощущая его, чего мне было мало летом. Я увидела его вчера, вернувшись в школу, и утром, и мы старались наверстать упущенное.

Его губы поднимались по моей шее. Я перебирала его волосы, вспоминала наш первый поцелуй, первый раз, когда я захотела коснуться его мягких каштановых волос, и как я все еще любила ощущение его волос на моих ладонях. Я смотрела, как пряди падают с моих пальцев, а он притянул меня к себе, моя грудь прижалась к его, его рот приблизился к моему. И его губы оказались на моих, и я могла думать лишь о том, как провела все лето без этого? Без поцелуев, этой близости и этого парня.

Следующий час, казалось, пролетел за десять секунд. Когда мы решили отдышаться, поправляя одежду, потому что еще не зашли слишком далеко, я рассказала ему о встрече с завучем, ничего не упуская. Мартин скривился, проклиная ее, когда я сказала об «общей вине».

– Но порой мне кажется, что я могла поступить иначе. Закричать громче или столкнуть его с себя, – сказала я, прижавшись лицом к его плечу.

Я ощутила ладонь Мартина на своих волосах, он прошептал на ухо:

– Это не твоя вина. И никогда ею не будет. Это на сто процентов его вина, и мне плевать, если мисс Мерритт или кто–то еще говорят иначе.

Я вдыхала его, этого парня, утешающего меня.

– Теперь люди видят меня такой. Девушкой, которую… – я замолчала, потому что, сколько бы месяцев ни прошло, я ощущала, что отмечена. – Какой ты меня видишь? Ты видишь во мне только это?

Он рассмеялся, но приятно, а не издеваясь.

– Этого я не вижу. Потому что я вижу только тебя.

Я невольно улыбнулась, но внутри я хотела быть как он. Видеть себя так, как видел меня он, а не видя, что произошло. Я могла держаться, возмущаться, но мисс Мерритт задела больное место. Потому что, хоть у меня вопросов не осталось, у учеников они могли быть, и от этой мысли мне было плохо.

– И я вижу сексуального музыканта, ведь я не могу просто назвать тебя пианисткой. Это странное слово для парня. И я вижу девушку, которой нравлюсь, которая слушает мои научные истории уже больше полугода. Это круто. И потом я вижу главу Пересмешников и вспоминаю: «Ох, Алекс управляет мной. Я постараюсь помочь Пересмешникам».

Теперь смеялась я, но над ним, над тем, как он шутил над собой, ведь он тоже был во главе Пересмешников, помогал решать, какие дела нам выбрать. Он был Пересмешником со второго года, добрался до вершины. Он был в Пересмешниках, потому что верил в них и хотел помогать другим.

Но я была новой в группе. И я возглавляла ее по одной причине – потому что меня изнасиловали. Я не заслужила пост вложенным временем. Я не поднялась в должности своей работой. Мне вручили это место, потому что лидером был тот, кто побеждал в деле. И хотя ночь, когда Картер Хатчинсон забрал мою девственность, пока я была без сознания, прошла много месяцев назад, воспоминание все еще было легко вернуть.

Когда Пересмешники признали Картера виновным, я думала, что пережила самое сложное. Но летом дома, вдали от школы, я только больше думала о той ночи. Я уже не могла отвлечься на учебу. Лето было ленивым, только пианино и я, и в этой пустоте стали просыпаться воспоминания, как звук пожарной машины, которая ехала из другого конца города, становясь все громче, пока не оглушала.

Я думала, что из жертвы стала выжившей, но я все еще ощущала себя жертвой, хотя в этот раз из–за разума, предавшего меня, повторяя ту ночь, когда ему хотелось, бросая в меня воспоминания с силой, как вспыхивающие неоновые огни. Моя сестра Кейси, которая была на четыре года старше, водила меня к психологу дома, в Нью–Хейвене. Психолог помогла, сказала, что так бывало у выживших – она всегда звала меня выжившей – в то время, когда насилие ощущалось близким, свежим. И это было правильно, ведь, чтобы рана закрылась, ее нужно было открыть еще раз и промыть.

Видимо, соленой водой.

Так ощущалось порой, потому что я вдруг видела вспышки почти белых волос Картера, его губы, которые я не хотела на себе, его обнаженную грудь, к которой не хотела быть близко. Хуже было, когда те ужасные воспоминания сталкивались с Мартином. Потому что в комнате Мартина, когда мы стали целоваться, я вздрогнула, когда передо мной мелькнули руки Картера, и я вспомнила, как они прижимались к матрасу по сторонам от моего обнаженного тела.

Я зажмурилась и пыталась прогнать незваного гостя Мартином, словно могла стереть воспоминания контактом с парнем, с которым я хотела быть. Но, хоть мои губы сильнее двигались на его, он видел меня насквозь. Он знал, что я делала, так что отодвинулся и спросил:

– Ты в порядке?

– Конечно, – быстро сказала я. Слишком быстро.

– Эй, – тихо сказал он. – Мы можем не спешить.

Я покачала головой, прижалась к его губам. Он ответил, но снова отодвинулся.

– Алекс, – прошептал он, – ты думаешь о той ночи?

– Нет, – я закрыла глаза и замотала головой, но вскоре кивнула, выдавила «да», а потом еще слова. – Я не хочу представлять его, когда я с тобой. Я ненавижу это.

Мартин приподнялся на локте.

– Я тоже этого не хочу, но нужно время, да? – сказал он, напоминая мне слова психолога летом. Время, время, время. Будь терпеливой с собой. Мягкой с собой.

Хватит терпения.

Я хотела уже исцелиться, а не только исцеляться. Особенно с Мартином. Мне не нравилось, что я не могла стереть Картера из своей головы. Я хотела, чтобы все место там занял Мартин. Я хотела, чтобы то место было моим, чистым.

Но я не всегда могла управлять этим.

– Но я хочу… – начала я и затихла. Я попыталась снова, в этот раз говоря громче. – Я хочу быть с тобой. Во всем.

Его глаза сияли. Я смотрела в них, темно–карие с безумными зелеными искрами. Он притянул меня ближе, прижался ко мне телом, показывая, что хотел того же, что и я. Но он не просто парнем. Он был хорошим парнем.

– Я буду тебя ждать. Сколько бы ни пришлось. Ты достойна этого, – сказал он, накручивая прядь моих каштановых волос на палец.

И с этими словами одна из теней отделилась от стены и покинула комнату.

Еще один поцелуй, и в нем были только я и Мартин. И я прошептала:

– Нам лучше уйти. 

Глава третья

Связь с прошлым

Мы ушли вместе на Р–день, и во дворе было людно. Мы миновали доску объявлений перед Макгрегор–холлом. Она была полна листовок групп, кружков и команд, включая те, что я повесила утром до восхода солнца. Я сделала это рано, потому что мы должны были оставаться незаметными. Пересмешники помогали, но, чем меньше нас видели за работой, тем лучше.

Ясное дело.

Бегите скорее, и вы попадете в Новую девятку. Сможете попасть по верным нотам для Пересмешников? Мы хотим услышать вашу лучшую песню…

Объявление о поиске, мы искали новых гонцов Пересмешникам. Они были самыми заметными из нас, и только они могли потом стать нашим советом, Новой девяткой. Мы выбирали судей для решения дел из совета, так что напоминали гонцам о возможном развитии в Пересмешниках.

Конечно, вопросом было, можем ли мы попасть по нотам для мисс Мерритт и ее собрания? Если нет, поймет ли она это? И если поймет, что тогда? Похлопает, радуясь, стараясь не замечать нас и дальше?

– Иронично, да? – сказала я Мартину.

– Мы сами это на себя навлекли, – отметил он.

И я услышала кого–то за собой:

– Да это же Александра Николь Патрик. Девушка, которая не могла сказать «нет».

Я скрипнула зубами, глубоко вдохнула и обернулась. Натали Моретти. Она была против меня в прошлом году на суде, описала меня как животное с течкой. Она сказала совету, что я терлась об него. Ее глаза были холодными, как в тот день. Ее каштановые волосы были собраны у ее шеи, она носила безрукавку, чтобы было видно гладкие мышцы ее рук.  Натали была суперспортсменкой. Звезда лакросса осенью и богиня бега весной. Вряд ли с ее мышцами в ее теле была хоть унция жира. Они напали бы на любую молекулу жира, посмевшую появиться там, съели бы ее и выплюнули, как каннибалы.

– Здравствуй, Натали, – холодно сказала я, решив сдержаться, хоть изнутри все пылало из–за того, что ее имя, лицо и голос вызывали худшие воспоминания о суде. Она была лицом суда и осуждения. Она была живым доказательством, чтобы были люди, считавшие, что я просила этого. Она была напоминанием, что меня не изнасиловали в переулке под дулом пистолета, а я флиртовала с Картером и целовала его.

А потом сказала нет. Но он зашел слишком далеко.

Она была воплощением моего стыда.

Наверное, она и рассказала мисс Мерритт.

– Как прошло лето? Обдумала все, что наговорила? Или развлекала других юношей?

– Закрой рот, Натали, – сказал Мартин, сверля ее взглядом, сжимая кулаки.

– О, как мило. Тебя защищает твой парень, – сказала она мне приторным голосом. И повернулась к Мартину. – На твоем месте я была бы осторожной. Она может потом обвинить и тебя.

Теперь уже была моя очередь говорить:

– Ты ничего не знаешь о нас и обо всем остальном, Натали. И не узнаешь.

– Разве тебе можно так со мной говорить, Алекс? Это не угрозы? Может, мне подать обвинение Пересмешникам?

Я хотела ударить ее. Я представила красное пятно на ее щеке от моего кулака. Я еще никого не била, не знала, как вообще ударять, но картинка была приятной. Я как–то взяла себя в руки, чтобы не попробовать на ней удар.

– Так вперед, – буркнула я.

– Может, я так и сделаю, – сказала Натали, склонилась ко мне, и ее дыхание было в дюймах от моего лица. – Может, я буду твоим делом в этом году, и я обвиню тебя. Как это будет, Александра Николь Патрик? Стать обвиняемой? – она понизила голос, ее рот стал еще ближе, и слова зазвучали низким шипением. – Ты возглавляешь группу только из–за того, что не смогла сомкнуть ноги.

Мое тело сжалось, все мышцы и нервные окончания напряглись и распрямились, я была готова ударить ее по лицу, в этот раз все–таки сделать это.

Но я не успела поднять руку, раздался другой голос:

– Кто рад Р–дню?

Я обернулась и увидела Маккенну Фостер. Я сунула руку в карман, другой рукой поправила юбку, словно избавлялась от грязи, которую оставила на мне Натали. Хоть ни Мартин, ни Маккенна не слышали слов Натали, я не могла не задаваться вопросом, винили ли другие ученики меня в том, что произошло в прошлом году. Думали ли они, что я просила этого, что не была достойна возглавлять Пересмешников.

Верили ли они в общую вину?

Я не знала, понимала ли Маккенна, почему я была Пересмешником, было ли у нее свое мнение об этом. Но сейчас я была рада, что она была тут, перечила Натали. Мы с Маккенной ходили на некоторые занятия вместе, включая право на втором курсе, где она была лучше всех. Она была в студсовете, может, казначеем. У нее были черные кудрявые волосы, и она всегда убирала их назад, носила солнцезащитные очки на голове, чтобы волосы не падали на лицо. Сегодня она закрутила буйные пряди карандашом, хоть несколько выбилось. Она стояла возле младшей версии себя.

– Ладно вам, ваши родители не будут смущать вас глупыми речами, – сказала она и закатила глаза, рассеивая напряжение. Ее родители были известными докторами – поведенческими психологами, вроде бы – которые зарабатывали, катаясь по миру и читая лекции. Мама Маккенны – выпускница Фемиды, нас ждала их лекция сегодня, хоть я была уверена, что для них это была просто очередная остановка.

Девушка рядом с ней кашлянула.

– Простите, – добавила Маккенна и кивнула на спутницу. – Алекс, это моя сестра, Джейми, но ты скоро ее узнаешь, потому что она в оркестре. Она играет на флейте, – сказала Маккенна с гордостью в голосе.

– Я только поступила сюда, – сказала Джейми, и у нее была зловещая уверенность четырнадцатилетней. Она напоминала Маккенну, но с прямыми волосами.

– И Алекс – лидер Пересмешников, – добавила Маккенна, и я успела сказать «спасибо» и «привет», а Маккенна продолжила. – Ладно, хватит болтать. Мы увидим маму с папой. О, и не забудьте посмотреть мои плакаты студсовета, – она добавила это для меня и показала большим пальцем на плакат рядом с моим – там был рисунок молотка с улыбающимся лицом, как из мультика.

Она пошла с сестрой в актовый зал. Я заметила, что Натали шагала за ними. Маккенна представила свою сестру мне, а не Натали. Я не хотела, чтобы Маккенна дружила с этой злой ведьмой. Ее вкус должен быть лучше этого.

Мартин повернулся ко мне, увидел, что мои челюсти сжаты, а губы побелели.

– Что прошептала тебе Натали?

– Я не хочу это повторять, – быстро сказала я.

– Но я уже слышал то, что она сказала до этого.

– И потом слова были еще хуже. Потому я не хочу повторять, – сказала я, но снова задумалась, видели ли меня люди как ту, что защитила себя, или они представляли меня на кровати Картера, раздвинувшую ноги?

Я была связана с этим преступлением. Так бывало, когда решал бороться, потому что все знали, из–за чего ты это делаешь.

Мы с Мартином прошли в зал вместе, Маккенна сидела среди первых рядом, что–то говорила Джейми. Джейми быстро взглянула на меня. Я посмотрела на пол и ощутила боль, желая, чтобы жизнь стала такой, как раньше. 

Глава четвертая

Стиль Фемиды

Час спустя Р–день был в разгаре. Технически школа звала его Днем Разнообразия, но мы сократили его. Это напоминало ралли, только энергичными были лишь учителя, администрация, директриса и завуч. Все взрослые вопили, шумели на своих местах на сцене. Мисс Мерритт вела шоу, и она подходила к каждому учителю и хвалила их предметы, описывала, как история, философия, французский, алгебра и прочее могли не только улучшить наши пытливые умы, но и помочь всему обществу!

Моя соседка по комнате Майя сидела с одной стороны от меня, использовала время, чтобы прочесть новые записи в любимых блогах на телефоне – она следила за политикой, правительством и клубом дебатов. У нее был невероятный уровень сосредоточенности. Она никогда не отрывалась от историй, которые читала, не вздыхала, не шептала нам комментарии. Она была как машина, поглощала информацию, чтобы потом ее использовать.

Мартин и Сандип были с другой стороны от Майи, судя по всему, они играли в футбол на телефоне Сандипа. Если Мартин мог после оскорблений Натали делать вид, что управляет командой по футболу, я тоже могла отвлечься. И, если я не хотела, чтобы другие думали о моем прошлом, не стоило и самой зацикливаться на нем. Я должна была выглядеть лучшим образом. И я постучала по плечу Т.С., другую соседку по комнате, и закатила глаза, когда она посмотрела на меня. Она закатила свои зеленые глаза в ответ, и мы стали обмениваться этим и гримасами еще несколько минут, пока мисс Бандоро, учитель испанского, обещала, что все ученики смогут легко говорить на этом языке, если посветят себя учебе. Она говорила, что знания языков сделают нас лучше как граждан.

Я показала Т.С. четыре пальца.

– Я слушаю это в четвертый раз, – прошептала я. – И я все еще не стала лучше как гражданка.

– Как так? Я приговариваю тебя к четырехкратному прочтению правил школы и цитированием их во дворе при всех учениках этим вечером. Задом наперед. Надев солнцезащитные очки.

– А у нас есть записанные правила? – спросила я.

– Собирают где–нибудь пыль, – прошептала Т.С., ее светлое каре задело ее щеку, когда она склонилась.

– Или проданы на ярмарке в гараже, – сказала я.

– Или стали подставкой на собрании учителей, – сказала она.

– Или считаются артефактом на выставке школ–интернатов в каком–то музее.

– Ты победила, – сказала она и дала мне пять.

Голос директрисы, мисс Вартан, заполнил актовый зал. Она сообщила, что проведет почти весь семестр, посещая школы по всему миру, собирая в них лучшие идеи для Фемиды.

– Но, пока я не уехала, нам нужно произнести клятву, как мы делаем в начале каждого года. Клятва чести – основа нашей отличной репутации. Мы должны сохранять честь всегда, и вы клянетесь, что на всех тестах, контрольных, домашних работах и занятиях в клубах интересов вы не будете помогать или получать помощь в завершении дела. И теперь… – она подняла правую руку, как на суде.

Мы повторяли клятву за ней.

– Я не буду врать. Я не буду обманывать. Я не потерплю бесчестного поведения со своей стороны и у других.

Мисс Вартан кивнула и махнула мисс Мерритт.

– Наш любимый завуч будет заменять меня. И у нее отличные новости, так что я передам слово мисс Мерритт.

Мисс Мерритт поблагодарила директрису и сказала:

– Некоторые из вас могут знать, что этот год для Фемиды может стать особенным, и я в восторге от того, что команда дебатов в очереди на состязание в престижной Элите, – Майя тут же подняла голову, оторвав взгляд от телефона, и постучала меня по плечу.

– Элита, – прошептала она и улыбнулась. Элита была особым турниром по дебатам, который проходил в последнюю неделю октября, как раз вовремя, чтобы потом отразиться на шансах поступить заранее, что происходило в начале ноября. Но в этом была уловка – приглашение получить было очень сложно. Нужно было понравиться тайному комитету из бывших победителей Элиты, национальных турниров и других звезд дебатов. Майя молилась, чтобы получить приглашение, с первого года здесь. Она, наконец, попала на один из турниров этого года, проведя команду Фемиды на национальный уровень, где они заняли третье место в прошлом году. Это пропустило их к Элите.

– Тебе нужно пережить стыд за то третье место на национальных, – пошутила я.

– Знаю, – прошептала она. – Я сделаю все, чтобы победить в Элите.

– Ты точно победишь, – сказала я.

Я стала слушать мисс Мерритт, которая озвучивала остальные надежды и мечты на этот год.

– И я верю, что мы – одни из вариантов на получение награды Школа–интернат года от Дж. Салливана–Джеймса.

В зале стало тихо, словно это было прописано в сценарии. Я смотрела на лица учителей, не зная, хотели ли они тоже эту награду, и многие из них пылали желанием. Но один учитель выделялся, не верил этому, хоть было сложно заметить. Я видела, что мисс Дамата, мой учитель музыки, не хранила фотографию Дж. Салливана–Джеймса в шкафу. Она сидела изящно, опустив ладони на колени, но смотрела на учеников, а не на мисс Мерритт у трибуны.

Мисс Мерритт продолжала:

– Знаю, это чудесно! Фемида уже десять лет не получала такую награду, и вряд ли нужно напоминать вам, что эта награда – высшая честь для школы–интерната, потому что там голосуют только равные нам в мире образования, – сказала она, и я быстро подсчитала. Мисс Мерритт стала завучем девять лет назад, так что при ней впервые школа была связана с состязанием за глупую награду. Может, победа сделает ее директрисой, и она хотела повышения. Может, она планировала занять это место основательно, пока мисс Вартан будет путешествовать по школам. – И я не сомневаюсь, что ваши поразительные достижения в учебе, кружках и отношении к обществу помогут нам получить приз.

И он окажется в ее кабинете, где она уже убрала место для трофея.

– Награда будет определена и достижениями в искусстве. Так что нам нужно стремиться к лучшему в танцах, пении и игре на пианино. Но вы, чудесные ученики, уже это делаете!

Она захлопала в ладоши, повернулась к учителям, чтобы они делали так с ней, и они подчинились. Она махнула ученикам, и мы тоже захлопали. Я отметила, что она выделила пианино. Она словно напоминала: «Поступи в Джулиард, Алекс. Ты – моя единственная надежда».

– Насчет остального, – сказала мисс Мерритт и посерьезнела. Приближалось время экспертов. – Конечно, есть еще кое–что в Фемиде, помимо интеллекта, возможностей и шансов, которые дает образование. Это характер. Он идет рука об руку с клятвой части, и это одна из основ образования Фемиды. У нас исключительные ученики, и не только в уровне интеллекта, но и в характере. Они знают, как себя вести…

Т.С. склонилась ко мне, изобразила тяжелую паузу мисс. Мерритт и сказала тоном завуча:

– …в стиле Фемиды.

Мисс Мерритт стала представлять докторов Фостер, родителей Маккенны и Джейми. Они поднялись на сцену с первого ряда. Они пришли поговорить об угрозах, травле, обманах, уважении, индивидуализме и прочем бла–бла–бла. Я верила, что важно было говорить об этом. Правда. Но учителя Фемиды были как родители, которые говорили дочери: «А теперь будь осторожна, не попади в беду», а потом не замечали, как она уходила в туалет, где ее тошнило после еды.

В блокноте Пересмешников у меня были записи всех случаев, когда учителя отводили взгляды. Потому что у всех наших дел до этого было кое–что общее – почти всякий раз ученик пытался говорить с учителем, но потом шел к нам.

– Давление сверстников высоко, – сказал доктор Фостер, он звучал как Тони Роббинс. – Это страшно и опасно, и мы пришли помочь вам с планом, как с этим справляться.

Его жена добавила:

– Мы хотим создать среду доверия, честности и взаимного уважения, где ученики могут отказаться от наркотиков, перечить задирам и высказывать свое мнение, не унижая других.

Мисс Мерритт вмешалась:

– Знайте, что моя дверь открыта, и вы всегда можете прийти и поговорить со мной.

Да. Стучали только в дверь Пересмешников.

Я села прямо на стуле, поняв, что не добавила свое имя и информацию на почтовом ящике Пересмешником, чтобы ученики знали, как со мной связаться.

– Мне нужно идти, – шепнула я Т.С.

– О, дела Пересмешников?

– Типа того, – ответила я.

– Я буду гонцом в этом году, да? Мы же договорились? – прошептала она, говоря о системе Пересмешников. Гонцы собирали сведения о посещении в классах и лишали очков обвиняемых. Потеря очков мешала привилегиям вне кампуса. Выше гонцов был совет, его выбирали из них. Мы выбирали судей из совета. Решали, какие дела брать, и кто будет ими заниматься, в совете управляющих. Там были два бывших члена совета и человек, которому помогли Пересмешники. Я. Но именно дело гонцов давало нам власть.

– Конечно, – сказала я и жестом показала Мартину, что позвоню ему позже. Он посмотрел на меня с любопытством, но я пошла дальше, проскользнула у стены за двери, чтобы меня не заметили. Я побежала в свое общежитие, взяла изоленту и маркер, а потом пошла по пустому двору в кабинет студсовета в Макгрегор–холле.

Кабинет не был заперт. Фемида хотела, чтобы мы ощущали свободу участвовать в делах школы в любое время, чтобы могли почитать каталоги, проверить брошюры клубов, узнать о театральном кружке, дебатах или спортивных соревнованиях. Мы даже могли выпить кофе, пока читали эти предложения, чтобы взбодриться, потому что на краю стола стояла кофе–машина. Чтобы задать настроение, из невидимых колонок играло радио из колледжа Уилльямсон.

Я вытащила моток изоленты из заднего кармана, оторвала кусок в два дюйма длиной и прицепила ко дну почтового ящика, отмеченного «Пересмешники/группа, поющая а капелла». Я написала маркером «Алекс Патрик», добавила свой e–mail. Я была готова принять жалобы.

Я задумалась на миг, каким могло быть мое первое дело. Я не хотела, чтобы ко мне приходили, потому что не хотела, чтобы хоть с кем–то еще произошел тот ужас, что и со мной. Но я знала, каким был мир. Мы поступали ужасно с другими. Мое первое дело будет от кого–то как я или Эми, возглавлявшая группу до меня? Дело Эми было в том, что другая девушка удерживала ее и вырезала первые две буквы слова «Квир» на ее спине. Эми пожаловалась Пересмешникам, и девушку признали виновной. Эми доделала оставшиеся буквы татуировкой, доделав работу, создав свой символ победы, вернув свою кожу, свою сущность, себя.

Может, она будет возглавлять национальное движение или бунт за равенство полов. Она будет выступать за равные права, браки геев или что–то в этом роде. Был ли у Эми тот же запал до того, как ее порезали? Или Эми, которую я знала, стала такой после преступления. Может, она была крепче Эми, какой была раньше, и ее решимость поступать правильно была вырезана в ней с буквами на спине. Я не говорила с ней об этом, но придется при следующей встрече.

Я надела колпачок на маркер, убрала его в карман. И тут уловила шум. Дверь открылась, каблуки решительно прошли по коридору ко мне. Девушка появилась в дверном проеме. Ее волосы были убраны назад широкой черной повязкой у линии роста волос. Ее лицо обрамляли квадратные серебряные очки с искрящимися маленькими стразами на дужках. На ней были розовые сапоги на высоких толстых каблуках, белая джинсовая юбка с булавками на боку и серая футболка с надписью «Собственность Детройта».

– Алекс, – сказала она хрипло, но хрипота была естественной, не от слез или простуды. Таким был ее голос. И эффект этого голоса от одного произнесенного слова – моего имени – был как шарканье сапог, расставленные ноги, поднятые для боя кулаки.

Мне казалось, что я вот–вот получу первое дело, и я не знала, что сказать, что спросить, что делать.

– Ты из Детройта? – мне нужно было что–то спросить. Я захотела ударить себя. Зачем вообще я спрашивала, откуда она?

– Ага, – она подняла голову, словно я ее оскорбила. Словно потом она скажет «И что с того?» и вытащил нож. – Тебе не нравится Детройт?

– Нет, – быстро сказала я, поняв, что кожу покалывает, а сердце бьется быстрее, словно в напряженные минуты перед выходом на сцену к пианино. Я говорила себе успокоиться. Но это было не выступление, где я знала ноты, музыку, сидела на скамейке. У меня не было списка вопросов тому, кто выследил тебя до кабинета студсовета. – То есть, все в порядке. Я никогда там не была. Просто спросила.

Она подвинула повязку, и я заметила, что ее волосы были лиловыми.

– Крутые волосы, – сказала я, надеясь, что отвлеку ее внимание на это.

– Я сама сделала, – сказала она.

– Я думала покрасить волосы в синий пару раз. Но с ними много мороки, да? – спросила я. Я думала об этом раз или два, но хотела просто вести невинный разговор.

– Да, но это того стоит. Придется обесцвечивать их регулярно, но люди заметят.

– Может, я все–таки не хочу синие, – сказала я.

– Можно сделать прядь. Это просто. Я могу помочь. Моя мама занимается волосами.

– Ох, – я не знала, ощущали ли так себя те, кто попадал в чужую страну, не зная даже, как сказать «привет» на местном языке. Потому что я не понимала, что ей сказать, почему мы говорили, еще и о волосах.

– Серьезно. Тебе подойдет синяя прядь.

– Возможно, – сказала я, коснувшись своих прямых каштановых волос.

– Но я не поэтому тут, – она заговорила нормально. – Я пришла сюда в поисках тебя, – добавила она, голос стал мягче, она огляделась, проверяя, что мы одни. – Чтобы с тобой поговорить.

– Как ты узнала, что я тут? – осторожно спросила я, не понимая, начиналась ли с этого моя роль в Пересмешниках. Ученики будут стучать в мою дверь, искать меня, ловить после уроков. Я представила толпы, где все спотыкались, хватились за рубашки и сумки, тянули за собой учеников разных годов в большую яму.

– Я сидела за тобой в актовом зале. Видела, как ты ушла.

– Так ты пошла за мной? – спросила я.

Она кивнула.

– Да.

Я снова хотела вернуться ко времени до похода к Пересмешникам, до того, как стала одной из них, как все вышло на публику.

– Как ты узнала, что я во главе Пересмешников? – спросила я, потому что Пересмешники не написали о моем назначении на небе в конце прошлого учебного года пару месяцев назад. Да, о моем деле – и победе – стали говорить, но не все слышали или думали, что я буду следующей во главе группы. Я не следила за Пересмешниками, пока они мне не понадобились.

– Я знала, что у тебя было дело в прошлом году, еще и крупное. И я подумала, что тебя попросят занять место во главе. Я права, да? – спросила она.

– Да, права. Это я.

– Он это заслужил, – она прищурилась, и я смягчилась, потому что она не была как Натали или мисс Мерритт. Она была на моей стороне, и мне нравилось думать, что она хорошая, верила в то же, что и я, насчет Пересмешников – что мы можем помочь. – И теперь ты получила власть. Поэтичное правосудие. Это карма.

Я кивнула, мне нравилось, как звучит «поэтичное правосудие», но еще больше мне нравилось, что она знала мою историю, видела во мне выжившую, а не жертву, лидера, а не шлюху. Она знала мое прошлое, мою сексуальную историю, но видела не только это. Она мне нравилась.

– Так чем я могу помочь? – спросила я. – И как тебя зовут? Мое имя ты знаешь. А какое у тебя?

– Дэлани Зирински, – сказала она, и я тут же вспомнила его.

– Дэлани, так ты та, что… – начала я и остановила себя.

– Да, я та, что, – парировала она.

Я смутилась, пыталась понять, что сказать. И я заслуживала такого ответа. Потому что я узнала ее по легенде, сделала выводы заранее, хотя именно я должна была понимать, каково это.

– Прости. Правда, – сказала я, потому что не хотела делать с ней то, что люди делали со мной.

Но, как и я, она была привязана к своему прошлому. Все ее тут знали. Или знали о ней.

– Ничего, – сказала она и выпрямилась, став выше и горделивее, когда продолжила. – Меня выгнали из Мэтью Уинтерс. Меня позвали обратно. Я могу принять твое жалкое извинение и жить с этим.

Я хотела быть как она. Пережить прошлое как она. Я хотела позволять им болтать, не переживая из–за того, что они обо мне рассказывают.

Дэлани Зирински появилась в академии Фемиды в прошлом году в облаке противоречий. Она ходила в Мэтью Уинтерс в Эксетере, Нью–Гэмпшир, и ее обвинили в жульничестве другие ученики. Школа расследовала дело – было даже целое дисциплинарное слушание с учителями и учениками, обсуждавшими дело, – и обвинила ее. Ее выгнали, школа показала, что не терпела такого. Но потом оказалось, что Дэлани подставили другие ученики. В этот раз директор показал пример унижения. Он все говорил правильно: мы виноваты, нам очень жаль, ты можешь вернуться. Но Дэлани и ее мама не терпели этого. И мисс Мерритт предложила ей место в академии Фемиды, приняла ее с распростертыми объятиями.

Я упоминала, что Мэтью Уинтерс – одни из крупнейших наших соперников? Наши директриса и завуч были рады принять ученика соперников, от которого те не должны были отказываться. Они отметили, что Фемида никогда бы не стала клеветать на ученика. Они не говорили, что Фемида просто не стала бы ничего делать.

Дэлани взглянула на коридор еще раз и тихо сказала:

– Наверное, ты понимаешь, что обман любого вида – то, что я люблю меньше всего.

Я кивнула.

– И ты, наверное, понимаешь, что я хочу быть как можно дальше от обвинений в обмане.

Я ждала, что она скажет больше. Я представила, как Эми говорила со мной впервые в прошлом году и попыталась изобразить ее спокойствие и тепло.

– Потому то, что я расскажу, не должно никак ассоциироваться со мной. Мне нужно быть как можно дальше от этого.

– Ладно, – сказала я. – Что ты хочешь мне сказать?

– Группа учеников тут затевает, как методично и систематично использовать препараты, чтобы жульничать в этом семестре.

– Уже? – сказала я, прозвучало как фырканье и насмешка вкупе со смешком. Это было иронично, учитывая, какую клятву мы только что дали. – Но занятия начнутся только завтра.

– Знаю. Но это Фемида, так что они готовы, – сказала она, взмахнув рукой, отделяя себя от остальной школы.

– Так они подготовились за лето? Типа летнего чтения?

– Ага. Они звали это летним обучением. Они хотят быть в лучшей форме к началу учебы.

– Что именно они делают? – спросила я.

– У них лекарства по рецепту. Ты можешь догадаться, какие, да?

Я кивнула, потому что могла представить.

– Так это как круг жуликов? – осторожно спросила я.

– Да. Там уже несколько учеников. И будет больше.

– Почему ты рассказываешь об этом?

– Потому что все серьезно. И спланировано. Они как армия: задумывают, как использовать препараты, чтобы жульничать, – сказала она, и перед глазами мелькнула картинка учеников Фемиды, собравшихся в комнате, и кто–то, похожий на генерала, стучал указкой по распечатке бункера, громко отдавал приказы элитной группе – Дельта или что–то в этом роде – и они считали себя неприкасаемыми. – И так каждый день, по несколько раз на день. Принимают все больше и используют по–разному, – сказал она, произнося слова медленно, и я кивнула, потому что мне казалось, что я понимала, о чем она, без ее втолковывания.

– Ты говоришь об Андерине? – спросила я.

Потому что это явно был Андерин. Новый препарат для тех, у кого был синдром дефицита внимания, новый Риталин, новый Аддерал, но лучше, сильнее, быстрее. Это как стероиды для мозга. Многие ученики колледжа не гнушались съесть немного Энни перед серьезной контрольной, и они говорили, что это помогает лучше сдать. Моя сестра Кейси, которая была на последнем году в Уильямсоне, говорила, что Энни был там популярен. Нобыла разница в том, чтобы съесть таблетку перед контрольной, или принимать ее каждый день. И совсем другое дело, когда жульничество задумано заранее. Потому что это все равно был амфетамин.

Дэлани кивнула.

– Кто это делает? Можешь сказать?

Ее телефон зазвонил, заиграли первые ноты песни «Arcade Fire». Она вытащила его из заднего кармана, посмотрела на экран и сказала:

– Блин.

Но она не ответила, и песня играла дальше, дошла до вокала. Но голос не был привычным. Кто–то другой пел хрипло и мрачно. Кавер Дэлани на песню «Wake Up».

– Ты умеешь петь, – сказала я, пытаясь скрыть улыбку, думая, что стоило взять ее на наше выступление.

– Да, – спокойно сказала она. – Дома у меня девичья группа.

– Кавер–группа?

– У нас есть и свои песни. Слушай, мне пора, – сказала она, поднимая телефон.

– Постой, – быстро сказал я. – Мне нужно больше. Можешь рассказать еще?

– Не сейчас. Но ты можешь заняться этим? Расследовать дело? Только не говори, что сообщила об этом я, ладно?

– А почему тогда ты мне рассказала?

Она смерила меня взглядом.

– Потому что это нужно прекратить. Потому что я не могу снова получить такую славу, – сказала она, и я тут же поняла, о чем она. Я понимала, как сильно хотелось избавиться от прошлого. И впервые я ощущала себя нормально в роли лидера.

Но лишь на миг. Потому что я все еще не понимала, как жульничество заденет ее.

– Но почему это затронет тебя? Ты вовлечена?

– Нет, – сказала она и оскалилась. – Я говорю тебе, потому что не могу позволить, чтобы меня даже отдаленно связывать с этим.

– Но почему тебя могут с этим связать? – не унималась я.

– Я не связана! Это другие, и тебе нужно остановить это, – сказала она, и ее хриплые голос стал таким же напряженным, как когда она произнесла мое имя. Я представляла ее как ту, что могла сжать воротник, вонзить предплечье в грудь и сказать: «Ни слова». – И ты не можешь никому говорить, что об этом сообщила я.

Хоть я ощущала родство с ней, хоть собиралась помочь ей, я была уверена, что не должна была соглашаться на все указания.

– Если хочешь нашу помощь, я сообщу своему совету, – сказала я.

Она притихла на миг, а потом сказала:

– Ладно. Мне нужно идти, – и быстро зашагала по коридору, оставив меня одну в кабинете студсовета с намеком на первое дело.

Учеба еще не началась, не прозвенел звонок, а дела уже появились.

Такой была академия Фемиды. 

Глава пятая

Дополнительный кредит

Я совершила следующее действие как лидер Пересмешников и созвала собрание, написав Мартину, когда покидала Макгрегор–холл. Так говорилось в своде правил. Жалобы нужно было обсудить с советом. Потому не один человек принимал все решения.

«Получила наводку. Можешь привести Паркера на собрание через пятнадцать минут?».

Его ответ пришел через миг:

«Справедливость не спит. Мы будем».

Я пошла к подвалу с прачечной в Тафт–хэй–холл, написала на листке: «Ремонт» и повесила на дверь. Я заняла красный стул сзади, открыла блокнот с Пересмешником, поприветствовала Мартина и Паркера, пришедших через пару минут. Они сели на диван. Паркер был не только третьим в нашем совете, но и делил с Мартином комнату в этом году, как и лучший друг Мартина, Сандип.

– Наше первое официальное собрание, – сказал Паркер, потирая руками, широко улыбаясь. Он мог быть моделью для рекламы отбеливающих полосок для зубов. Он был на последнем году обучения, но выглядел младше. Он был высоким и худым, но не как рок–звезда. Больше напоминал мормона, стучащего в дверь. Его короткие волосы были цвета песка. Его лицо было без щетины, и у него вряд ли вообще были бритва и гель для бритья.

И он считал, что был золотым, потому что его папа – сенатор.

Он был членом совета весь прошлый год, так что мог подняться выше. Мы встретились тут со всеми претендентами в ночь перед последним экзаменом в конце мая. Решали четверо – Мартин и я, а еще Эми и Илана, последняя была в совете, но окончила школу в прошлом году. Илана, отправляясь в Колумбию, имела право проголосовать напоследок.

Паркер сказал, что служил верно – он подчеркнул слово несколько раз, и меня задевало это – со второго года обучения, и он делал это, рискуя собой и семьей. Его папа пережил скандал с отклонением от уплаты налогов, с трудом выиграл перевыборы в год, когда Паркер начал здесь. Его папа был выпускником Фемиды, и Паркер обещал папе, что не станет усиливать позор для политической семьи. Но его папа многое сделал сам. Что–то в Паркере – его защитная реакция – заставляло меня думать, что они очень похожи.

– Если кто–то, кроме учеников, узнает о Пересмешниках, если это всплывет, это может серьезно навредить моему папе, – сказал Паркер в ту ночь, поправляя очки в тонкой оправе. На его лице была тревога, словно мы обсуждали тайны государства. – Для него это будет еще одной проблемой. Для него это будет опасно. Он верит в работу в системе, а не против нее.

Я не была впечатлена. Разве мы все не рисковали? Я рисковала всем, когда пришла к Пересмешникам.

Анжали Дюран была проще. Она вручила нам список судов и расследований, в которых участвовала, и сказала, что надеялась, что мы обдумаем ее кандидатуру. Я знала Анжали по Пересмешникам и потому что она жила на два этажа ниже меня. Она всегда бросала комментарии о занятиях и учителях, что–то, что вызывало у меня смех или ухмылку. И она была в клубе шахмат, что было иронично, ведь она была высокой и гибкой европейской красоткой с американскими веснушками. Такие красавицы с веснушками могли играть в шахматы, но она перечила всем стереотипам, побеждала парней в шахматах почти все время в общей комнате. Она вручила нам список, напрягла правый бицепс, подмигнула и сказала:

– И я поднимала веса, так что могу заменить мышцы Иланы.

Это завоевало меня по двум причинам. Во–первых, Анжали не выглядела уж очень мускулистой. Во–вторых, Илана была крепкой. С ней не перечили. Она была сильной защитницей. Я знала, что Анжали могла занять эту роль. Мы с Иланой выбрали Анжали, а Эми и Мартин – Паркера. Двое против двух. Классическое противостояние.

Эми сказала:

– Твой голос решающий, Алекс. Ты – лидер. Ты перевесишь наши голоса.

– У них хорошие записи, – отметил Мартин. – Любой подойдет. Любой будет отличным.

Но я не хотела начинать роль лидера, подавив голос Мартина, оставшегося в совете, или Эми, лидера в то время. И я пошла на попятную.

– Оставим Паркера, – сказала я, сдавшись.

И он был тут, готовый служить, хоть и рискуя.

Но, если я хотела управлять, я должна была забыть о предрассудках. И я сказала:

– Я рада, что ты в совете. Паркер. Мы оба новенькие.

Он улыбнулся и кивнул.

– Да! Первый срок для нас обоих! – он вытащил маленький блокнот и заднего кармана шортов. – Хоть я заслужил совет после прошлого года.

– Да, – ответила я.

– И я был гонцом до этого, – добавил он, раскрыл блокнот и снял колпачок с ручки.

– Было дело.

– Так что это не мой первый срок.

Намёк был ясен. Я была новичком, а он – ветераном. И я ощущала себя разбитой, как с Натали. Никто не думал, что я заслужила управлять. Мне придется защищаться снова, объяснять, но насилие это КОШМАР ВООБЩЕ–ТО!

Голову заполнили сравнения с Эми – ее дело было четким. Никто не задавался вопросом, заслужила ли она место. Но с изнасилованием все видели оттенки серого. То, что я флиртовала с парнем до этого, означало, что я дала согласие? То, что я была пьяной, означало, что я была в ответе за то, что он сделал потом, когда я отключилась? Я думала, что эти оттенки серого имели значение только в зале суда. Но они всплывали неожиданно, каждый день и каждый час.

И теперь я столкнулась с новыми вопросами: что еще давало мне лидерство, кроме большой жирной Н на груди? Что я сделала, что дало бы мне навыки в этой работе? Я была интровертом. Серьезно. Только посмотрите. До этого я была девушкой, которой нравились ее друзья, учеба, и у меня была безумная любовь с пианино на всю жизнь. Я была пианисткой, подругой и хорошей ученицей. Разве это делало меня лидером? Я не были капитаном команды или главой клуба. Я едва читала новости. Я замечала политику, только когда были скандалы, как с папой Паркера. Мартин стал бы лучшим лидером, и я говорила это не из–за того, что он был моим парнем. Вряд ли он был лучше или умнее меня. Но его мама была прокурором, а папа – судьей, закон и порядок текли в его крови. Мое тело было связано только с аккордами и октавами.

Слова Паркера задели за живое. Особенно потому что у меня не было умного ответа. Я даже не знала, как должна была защитить себя, так что я выбрала путь меньшего сопротивления – я проигнорировала скрытые шипы сына сенатора, а указала на его блокнот.

– Да. У тебя даже есть блокнот.

Он чуть рассмеялся.

– Я люблю делать записи. Мои родители дарили мне блокноты и ручки на каждое Рождество. Знаю. Знаю. Это дух Рождества.

– Мне дарят бальзам для губ, – ответил Мартин.

– Носки, – добавила я. – Патрики всегда дарят носки. Обычно носки в ромбики.

– О, я хочу увидеть твои носки в ромбики, – сказал мне Мартин. Его голос дразнил меня.

– Может, я их тебе покажу.

– Ребята, – встрял Паркер. – Я знаю, что меня будут много раз выгонять из моей комнаты в этом году, но давайте не начинать и тут.

Мы все рассмеялись, я была рада, что у Паркера хотя бы было чувство юмора. Я решила, что пора было перейти к делу. Я рассказала им о Дэлани, о том, что она поведала.

– Сведений мало, – сказал Мартин, когда я закончила. – Мы даже не знаем, кого нужно проверить. Доказательства слабые.

Я знала, что он не унижал меня как Паркер, но его серьезная оценка первого намека на дело была напоминанием, что я все еще не умела управлять.

Но я могла быстро научиться. Я ведь ученица Фемиды. Я умела учиться.

– Да, но потому что она ушла, – отметила я.

– Так почему мы собрались? – спросил Мартин.

– Разве не так нужно делать, когда кто–то дает наводку? Так говорится в блокноте, – отметила я.

– Да, но я не пойму наводку, как и то, что нам обсуждать.

«О, прости. Я должна была составить план перед собранием? Сделать презентацию и принести проектор?».

– Дело в том, – тверже и громче сказала я, – что происходит жульничество, и они используют Андерин.

– Но кто жертва? – сухо сказал Мартин. – Я спрашиваю это.

Я открыла рот, но слов не было. Комната наполнилась моим неловким молчанием, пока я искала ответ, потому что кем была жертва? Кто был как Эми? Или Алекс? Я не была уверена, что Дэлани была жертвой, ведь преступление было не против нее.

– Это наша работа. Защищать тех, кому нужна помощь, – добавил Мартин, но мягче, напоминая тоном, почему он присоединился к Пересмешникам на втором курсе – чтобы помочь.

– Но разве преступление лишь тогда, когда есть жертва? – спросил Паркер, и я в этот миг обрадовалась, что в совете нас было трое, а не Мартин против меня. Я была рада, что кто–то еще мог высказать мнение. – Есть очевидные преступления, типа травли, где один человек или группа людей вредят кому–то. Или даже слова ненависти. Там тоже жертвы и нападающие. Даже в краже есть жертва и преступник. Насилие, нападения – тоже. И общего у них…

Паркер не смог закончить, потому что Мартин сказал:

– Эти дела у нас были. Старшеклассники унижали младших, дело Алекс, дело Эми.

– Но преступления бывают не только такими, – продолжил Паркер, стуча ручкой по блокноту. – Такие мы называем «преступления синих воротничков». С жестокостью. Но есть и другие преступления, без жестокости. Преступления «белых воротничков».

Я быстро посмотрела на Мартина, было интересно, думал ли он о том же – что будет упомянут сенатор Хум. Потому что уклонение от уплаты налогов являлось отличным примером такого преступления, верно?

И, как я и думала, Парке сказал:

– В этом обвинили моего отца. Жульничество с налогами. Он этого не делал, конечно. Ноте преступления, в которые вовлечен обман, тоже являются преступлениями. Они могут не быть жестокими. Не быть против кого–то одного. Они больше о морали и отношении друг к другу.

Слава сенатору Хуму. Слава налоговому скандалу. Потому что по какой–то причине центром собрания уже не была моя наводка. Я ощущала себя так, словно оказалась в первом ряду боксерского поединка, но в стиле джентльменов, и парни атаковали дебатами о морали, порядочности и благе общества.

– Да, но многие преступления «белых воротничков» все же имеют жертв, – сказал Мартин. – Подумай о людях, которым навредил Берни Мадофф. О тех, кто потерял сбережения всей жизни. Они были жертвами.

Я увидела шанс вмешаться.

– Разве мы не должны думать, кто пострадает от жульничества? По логике Берни Мадоффа, – сказала я.

– И я о том, – кивнул Паркер. – Потому что жульничество – преступление против группы людей. Это навредит ученикам, которые не жульничали, которые пытались поступить честно. А если их оценки станут ниже? А если они не попадут в колледж, потому что те жульничали? Все в этой школе пострадают от этого. Не только Дэлани. И тут можно отметить кодекс морали. В этом смысл – эти преступления могут навредить всем.

Мартин нахмурился. Он не был убежден.

– Но разве этого придерживаются Пересмешники? Кодекса морали?

– А почему нет? – парировал Паркер. – Почему мы – полиция только для одного типа преступлений? Мы все клялись сегодня, но на этом все и закончилось для администрации. Потому что, даже если кто–то будет жульничать, Мерритт отмахнутся, ведь хочет идеальную репутацию. Она хочет сказать: «В Фемиде не бывает обманщиков». Разве не поэтому мы существуем? Потому что администрация ничего не делает?

Мартин посмотрел на меня, их тет–а–тет был завершен.

– Тебе решать. Ты – лидер. Думаешь, стоит заняться этим?

Я опешила на миг, ведь часть меня думала, что странно, что он от слов, что зацепка слабая, перешел к вопросу, стоит ли нам идти дальше. Но я знала, что он изменил решение не из–за Паркера. Мартин уважал порядок. Он знал, что за лидером было последнее слово.

Я выждала миг, желая убедиться, что мой ответ правильный. Я знала ответ в сердце. Дэлани могла и не быть жертвой. Но она отыскала меня, выследила и попросила сделать что–нибудь. Потому и появились Пересмешники. Потому основали группу. Не мы судили, было преступление серьезным или мелким. Простой факт, что кто–то нуждался в нас, делал жульничество нашим делом.

Это было одним из наших правил.

– Наше первое правило – помогать тем, кто пришел к нам. Она пришла к нам. Попросила помощи. Думаю, нам нужно проверить ее наводку, – сказала я.

Мартин кивнул.

– Тогда займемся этим.

– Хорошо, – сказал Паркер. Будь у него рубашка с длинными рукавами, он сейчас закатал бы их. – Думаю, дальше нужно подумать, какой может быть мотивация Дэлани.

– Дело в том, что произошло с ней в Мэтью Уинтерс. Она не хочет, чтобы ее ложно обвинили снова.

– Но с чего ее могут обвинить? – поинтересовался Паркер. – Почему она решила, что нужно сообщить тебе? Видимо, она думает, что есть повод, по которому ее снова могут обвинить. Но почему ее могут обвинить?

Совет обсуждал так меня в прошлом году? Они пытались понять мою мотивацию в том, что я рассказала им о случившемся? Они рассматривали подробно не только мое дело, но и то, могли ли у меня быть другие мотивы? Я ощутила искру гнева на Пересмешников, ведь смотрела теперь с другой стороны. Но я думала так же о Дэлани. В этом случае как раз стоило рассмотреть дело с разных углов.

– Больше всего нам нужна информация. Что мы знаем о Дэлани? – спросил Мартин.

– У нее лиловые волосы. Она из Детройта. Она младше нас. Дома у нее есть группа, – перечислила я то, что узнала раньше. Но это не показывало, почему она переживала из–за повторного обвинения. И я быстро добавила, пока они это не сказали. – Но с кем она встречается? Кто с ней в одной комнате? С кем дружит? Кого она хочет защитить? Кого хочет наказать?

Мартин улыбнулся от моих вопросов, хоть они были риторическими, и я поняла, что двигалась в верном направлении.

Паркер вмешался:

– Она то была, то расставалась с Тео Макбрайдом с тех пор, как начала тут, – сказал он, и я знала это имя лучше Дэлани. Он был чудесным танцовщиком. И только у него, помимо меня, в планах был Джулиард. Он тоже близился к окончанию академии, постоянно участвовал в соревнованиях по стране, во многих побеждал, и за ним следили компании Алвина Эйли и Марты Грэхем. Он был достойным, я видела его выступление в Фемиде, и его движения лишали воздуха: он танцевал как воздух, как вода, как огонь.

Может, и ему завуч приказала поступать в Джулиард.

– Танцовщик! – быстро сказала я, словно была на шоу с вопросами и нажала на кнопку. Я знала ответ! – Он крутой, – добавила я.

– Уже нет, – сказал Паркер. – Не слышала? Он порвал летом связку. Не так упал.

– Да?

– Ага. Отправился на операцию в Хопкинс. Моя мама – глава ортопедии, – добавил он.

– Она проводила операцию?

– Нет, один из ее коллег. Слышал, он уже не танцует.

– Это печально, – сказала я и вдруг ощутила боль к Тео. Если бы меня лишили пианино, я была бы раздавлена, стала бы путником, годами бродящим по пустыне, желающим воды, но не находящим ее. Я могла умереть без пианино. А потом я подумала о мисс Мерритт и ее словах. Может, она знала о травме Тео, и что другой шанс с Джулиардом был упущен, потому и заговорила со мной. Может, потому она звучала так отчаянно.

– Какой бы ни была травма, вряд ли он связан с жульничеством, – сказал Мартин, голос разума, как и до этого. – Она могла услышать об этом в общем. И, судя по ее истории, захотела предотвратить все шансы. Нам нужно поговорить с ней. Выяснить больше.

Паркер предложил другую идею:

– Дэлани может быть вовлечена в жульничество? И надеяться, что ее не заденет, раз она рассказала нам?

– Ты о том, что она была не так и невинной в Мэтью Уинтерс?

Паркер пожал плечами.

– Просто говорю…

Мне показалось, что с ним все было не просто. Да, у нас было нерушимое правило помогать тем, кто нуждался в этом, и мы собирались это сделать. Но было бы глупо не учитывать, что школа была жестокой, и даже с ее историей Дэлани могла играть нами, может, обеспечивать себе алиби, рассказав нам о жуликах. Это Фемида, мы тут всегда стремились к идеалу, так что могли быть хитрыми, если нужно.

Я сама была такой. Может, не расчетливой, не коварной, но стремящейся к идеалу. Я поступила так, как сделал бы ученик Фемиды и лидер Пересмешников.

Я решила дать шанс.

– Я поговорю с ней завтра, – сказала я.

* * *

– Я словно встречаюсь с боссом, – сказал Мартин, когда Паркер ушел из прачечной. Мы остались одни на потрепанном диване.

– Это плохо? – спросила я.

– Нет. Я современный человек. Я не против, если моя девушка будет зарабатывать больше меня.

– Думаю, это называется трофейный муж. Или содержанец, – пошутила я.

– Я был бы хорош в любой роли, да?

Я рассмеялась и спросила:

– Разве не странно, что мы работаем вместе, но не всегда согласны?

– А почему мы должны во всем соглашаться?

Я пожала плечами, перешла к другому вопросу:

– Как прошло мое первое собрание? – мой голос стал выше. Я нервничала. Я хотела справиться по многим причинам. И я хотела, чтобы Мартин думал, что я справлялась. Он занимался этим дольше меня. – Это же было первое официальное собрание.

– Ты была невероятна.

Я рассмеялась с недоверием.

– Серьезно.

– Да. Серьезно, – он посмотрел мне в глаза.

– Не знаю. Это сложно, – призналась я, и мне стало легче – то, что я озвучила часть тревог, уменьшило их вес. И я решила уменьшить бремя. – Это испытание огнем. Я словно притворяюсь. И как ты можешь меня хвалить, если ты только и говорил: «Зачем собрание? Зачем ты озвучила эту наводку?» – я изобразила его голос.

Он рассмеялся.

– Я так звучал?

– Да, – сказала я, стукнув его по руке.

– Ай.

– Отвечай, Мартин.

– Потому что одно не исключает другого. Ты справилась отлично, но я не был согласен с тобой. А потом ты убедила меня.

– Думаю, убеждал Паркер, – сказала я.

Мартин закатил глаза.

– Паркер неплох. Но ты, – он прижал указательный палец к моей груди возле сердца и чуть надавил. – У тебя есть все, что нужно, тут.

Мне стало жарко, но не только физически. Это было глубже, от осознания, что он не только интересовался моей внешностью, но и видел меня насквозь. Я сжала его ладонь, прижала ее сильнее, представляя, что он мог ощутить, как его слова повысили температуру во всем моем теле.

– Может, мне стоит спорить с тобой больше, – он придвинулся ближе ко мне.

– Давай поссоримся и помиримся.

– И так снова и снова. Ужасные ссоры, – сказал он и уткнулся лицом в мои волосы. – Просто жуткие.

– Потому что тебя тревожит, что ты ниже меня в местной иерархии.

– Ужасно тревожит, Алекс. Хочется ссориться еще больше, – сказал он и провел руками по моим волосам так, как мне нравилось. Все, что он делал, мне нравилось.

– Ммм…

Он подвинул меня, и я оказалась на его коленях.

– Теперь я в прямом смысле под тобой. Отлично.

Я сделала вид, что шлепнула его, но он притянул меня для поцелуя.

– Мне нравится, когда ты подо мной, – прошептала я.

– И мне нравится, – сказал он, и в этот миг нас было только двое. В моей голове больше никого не было.

Стоило подумать об этом, мелькнула картинка. Быстро, как вор за окном. Но я заметила вора, и он смотрел сквозь стекло. Я закрыла глаза и опустила голову на грудь Мартина. Он обвил меня руками и прижал к себе. И теперь мы были не Пересмешниками. Были только мы. Просто парень и девушка пытались жить дальше. 

Глава шестая

Работницы

Когда я была младше, мне нравился бейсбол. Мой отец был фанатом, так что он решил, что ему нужно водить меня и сестру на матчи. Он научил нас вести счет, а к семи годам я могла заметить ошибки и попадания каждой профессиональной команды. Это было необычным хобби для пианистки. Но мне нравились цифры, история, стратегия.

А потом перестали.

Я охладела, узнав о современной истории, и как стероиды были почти во всех профессиональных командах, затрагивая каждого игрока. Спорт был грязным, они были грязными. Их репутация не была важной, их достижения не были важными. Я могла сидеть и подсчитывать количество очков до раннего утра, но рядом с их именами все равно были бы звездочки.

Потому что они продвигались вперед не своими силами.

– Так нельзя, – сказала я папе. – Я больше не буду наблюдать за бейсболом. И тебе не стоит.

Это разбило его сердце, но он согласился и присоединился к моему бойкоту.

Я была просто фанаткой. И хоть я понимала общее понимание, что успех приходил со своими условиями, приносил свои достоинства – я хотела понять каждого. Я хотела понять, почему Дэлани так переживала из–за возможного дежавю, что отыскала меня в первые минуты учебного года.

Когда уроки закончились на следующий день, я пошла в ее общежитие.

Я стучала, стучала и стучала.

Ответа не было.

Музыка гремела из ее комнаты, и я застучала громче. Наверное, ее музыку было слышно до Коннектикута.

– Дэлани! – закричала я как можно громче.

Музыка утихла, и она открыла дверь.

– Что? О, это ты, – сказала она.

– Да, это я.

– Что делаешь?

– Я пришла к тебе, – сказала я. – Ты отыскала меня вчера. Я отыскала тебя сегодня.

Она прищурилась, окинула меня взглядом, осмотрела коридор. Она кивнула и впустила меня, быстро закрыла за собой дверь.

Ее кровать была в вещах, футболки на джинсах и куртках с заклепками на них. Ее пол был в чемоданах и сумках. Аккуратным был ряд баночек с лаком для ногтей, их было около тридцати. Я заметила, что она держала кисточку от одного из них – бирюзового с блестками. Я посмотрела на ее ногти: через один они были бирюзовыми и чередовались с вишневыми.

– Мне нравятся твои ногти, – сказала я.

– Хочешь, сделаю тебе?

– Да, – я села на ее стул. Она взяла другой стул и устроилась рядом.

– Какого цвета хочешь? – спросила она.

– Выбери, – сказала я.

– Синий, – заявила она и взяла лак цвета безоблачного летнего неба. – Ты – точно синий.

– Похоже, ты оракул цвета. Вчера ты сказала, что мне подойдет синяя прядь.

– Да, но это было из–за того, что ты сказала, что хотела бы синие волосы, – она исправила мое воспоминание.

– Точно, – сказала я, а она стала наносить лак, идеально распределяя цвет двумя–тремя мазками. Она сделала все ногти на моей правой ладони, и я сказала. – Ты как профессионал. Ого.

– Я и есть профи, – сказала она. – Я зарабатывала этим дома. И на выходных в салоне на улице Кентфилд.

– Да?

– Ага. А что? Это тебя беспокоит? – ее хриплый голос звучал вопросительно.

– Нет. С чего бы это меня беспокоило? – спросила я, но знала, почему она спрашивала. Она защищалась, как делала, когда я спросила ее о родном городе. Она думала, что это беспокоило меня, потому что беспокоило других людей и учеников.

– Потому что у меня есть работа, в отличие от остальных тут, – добавила она.

– Тогда я могу тебе заплатить, – сказала я.

Она покачала головой.

– Нет, я сама предложила тебе покрасить ногти, – она потянулась к моей левой ладони. – Подуй на правую, – попросила она, и я послушалась. Она умело нанесла цвет на мою левую ладонь, и я поняла, что мы с Дэлани были похожи. Обе работали руками. Обе были с ранами. Она думала, что люди будут осуждать ее за ее прошлое. Я думала, что меня не будут уважать, ведь я не заслужила место в Пересмешниках. Может, потому Пересмешники так делали, ведь когда сам прошел через схожее, было проще понять других. Может, потому мне не нужно было обладать качествами лидера или быть до этого где–нибудь капитаном. Я была тут, потому что прошла практику.

– Дэлани, Тео связан с жульничеством? – спросила я, когда она закончила мой мизинец.

Она не поднимала головы, не смотрела мне в глаза.

– Почему ты спрашиваешь о Тео?

– Ты же встречаешься с ним?

Она пожала плечами. Она была необычно тихой.

– Это воспринимать как да?

Кивок.

– Потому ты отыскала меня?

Она посмотрела на меня, серо–голубые глаза за очками глядели пристально.

– Думаешь, я его выдала?

Я сохраняла спокойствие.

– Я не говорила это. Я спросила, вовлечен ли он?

– Я не крыса, – сказала она тихо, но с пылом.

– Эй, – тихо сказала я, мне хотелось коснуться ее колена и успокоить. Но я этого не сделала. – Знаю, ты не крыса. Я бы никогда тебя так не назвала. Я тоже думаю, что жульничество – это гадко, Дэлани. И если бы так делал тот, кто мне дорог, я бы попыталась его остановить.

Она быстро подняла голову, глаза вспыхнули за очками в серебряной оправе. Она указала на себя.

– Думаешь, я не пыталась его остановить? Пыталась, но он это отрицал. На сто процентов. И я почти ничего не знаю, – она утихла.

– Можешь рассказать, что знаешь? – тихо спросила я, думая о словах Мартина, что нужно слушаться сердца. Я знала, что делала. Я буду просто говорить с ней, сближаться.

Она тяжело выдохнула, сжала лиловые волосы.

– Вчера я увидела пару его писем с электронной почты. Но я не читала их, – заявила она и продолжила после паузы. – Ладно, я посмотрела на них. Но не намеренно. Они были на его экране, и я увидела лишь обрывки, – она нарисовала кавычки в воздухе, – о плане.

– Плане?

– Как я и сказала тебе вчера, я не знаю детали. Он переписывался с другими учениками, они задумывали что–то о соревнованиях. Я знаю лишь это. Он сказал «состязаться снова».

– В танцах? Вряд ли Андерин поможет танцевать, – добавила я.

– Не поможет. Потому происходит что–то еще, и я не знаю, что, потому, как только я увидела это, я спросила, что происходит.

– Что он сказал?

Она взяла себя в руки.

– Перестать вынюхивать.

– Что ты сказала?

– Сказала ему не оставлять письма на экране, – гордо ответила она.

– Так он поставляет препарат?

– Не знаю. Но он разозлился.

– Почему ты пришла к нам? – спросила я, желая закончить разговор, начатый вчера, желая услышать от нее то, что мы предполагали.

– Потому что я сказала ему прекратить. Сказала, что это нужно прекратить, но он лишь сказал, что не будет говорить об этом. И не будет обсуждать это со мной. И я не могла навлечь на себя беду. Иначе я не попаду в колледж. Хорошо, что Мэтью Уинтерс извинились, но ты представляешь, что произойдет, если я окажусь хоть отдаленно, даже через парня, связанной с еще одним обвинением в жульничестве? Я никогда не попаду в колледж. Вообще. Потому нельзя говорить, что я сообщила об этом. Не упоминай меня, хорошо?

– Не буду, – убедила я ее. Я защищу ее, как Пересмешники защитили меня.

– Если люди спросят, почему я говорю с тобой, я скажу, что я – гонец. Что я в Пересмешниках. Но если ты будешь обвинять его или кого–то еще в этом, нельзя упоминать меня.

– Но ты хочешь, чтобы мы проверили его и попробовали понять, откуда все это, и кто за этим стоит? – спросила я, потому что хотела услышать от нее. – Ты хочешь, чтобы мы помогли тебе?

– Да. Я хочу, чтобы вы помогли. И я хочу, чтобы вы это остановили.

– Тогда я так и сделаю. Проверю это, – сказала я и подула на ногти на левой руке. – А теперь я должна у тебя кое–что спросить.

– Что?

– Ты вовлечена?

Ее глаза расширились.

– Нет!

Я подняла руки.

– Я должна была спросить.

– Я бы никогда так не делала. Я думала, это понятно.

Я мрачно на нее посмотрела.

– Мне нужно доверять тебе. Нужно убедиться, что ты не играешь с нами.

– Алекс, я сделала тебе ногти.

– И они мне нравятся. Но мне нужно знать, что ты не играешь с нами. Ты хочешь, чтобы мы тебя защитили, и мы это сделаем. Но нас ждет расследование серьезной организации жульничества после полезной анонимной наводки. И мне нужно знать, что это не розыгрыш.

– Клянусь, это не игра.

– Хорошо. Я рада, – сказала я. – Знаешь, Дэлани, я могу дать тебе хорошее прикрытие для встреч со мной.

– Да?

– Да.

– Какое? – осторожно спросила она.

– Приходи петь с нами на собрание через две недели. Я думала, что мы можем сделать кое–что, – я сделала паузу для эффекта, – ироничное.

Она улыбнулась.

– С радостью.

– Хорошо. Мы будем репетировать на выходных. Я думаю о подрывных песнях.

– Может, песни с протестом?

– Может, песни, что против людей?

– Как насчет «Another Brick in the Wall»?

Я улыбнулась, пару раз кивнула и придумала кое–что лучше, подходящее по многим причинам. Я поведала ей о своей идее.

– Идеально, – сказала она, и мы пожали руки. 

Глава седьмая

Сцена преступления

И расследование началось.

Я провела вечер, перечитывая записи о прошлых расследований Пересмешников. Я листала страницы блокнота, и тайн на ранних стадиях расследований не было. Одно правило было основным – уважать. Мы не должны были пересекать черту. Мы не должны были подставлять людей, пытаться поймать их скрытой камерой или искать в их вещах, телефонах, сумках. Если бы мы стали так делать, сами бы стали злодеями. Так что моей работой было найти улики, и, по словам, написанным моей сестрой в блокноте Пересмешников, мы должны были сделать это, просто внимательно глядя и слушая.

Не так и просто.

Я закрыла блокнот и посмотрела на часы. Восемь вечера, в Барселоне было за полночь. Кейси училась там семестр. Я хотела позвонить ей и спросить, что она имела в виду под «внимательно смотреть и слушать». И нельзя ли было подробнее описать пункт про уважение, сестра?

Моя сестра основала Пересмешников, когда училась тут четыре года назад. Ее съедал стыд после самоубийства девушки в ее общежитии, которую травили ученики. Эта девушка – Джен – попыталась поговорить с мисс Мерритт, но без толку. Джен пошла к Кейси. Она не сказала сестре, что думала покончить с собой, но даже так Кейси ощущала, что сделала мало. Она ощущала ответственность. И она создала Пересмешников, чтобы дать ученикам варианты действий.

Теперь я продолжала ее дело.

И, раз уже было поздно спрашивать у Кейси, что все это значило, я позвонила Эми. Она была младше меня, жила на этаж ниже. Ее совет был простым, но понятным:

– Просто приглядывай за Тео, ищи знаки, улики. На ранней стадии можно только это. Нельзя пересекать черту, – сказала она.

– Но что значит «пересекать черту»?

– Ты не можешь ходить за ним всюду, пока у тебя не будет конкретных доказательств, – сказала она. – Нельзя, чтобы он испугался и подумал, что за ним следят и собираются судить. Потому что он может оказаться невиновным, а мы не хотим, чтобы ученики думали, что мы преследуем их без причины. Тебе нужен повод, чтобы преследовать кого–то. Мы – не правительство, проверяющее все серьезно. Нужно сохранять расследование в тайне, наблюдать за ним на занятиях или в общественных местах.

– То есть наблюдать за ним так, чтобы никто не понял, что мы следим за ним, и надеяться, что я смогу найти улики?

Эми рассмеялась.

– Как–то так.

Я покачала головой.

– Это не просто.

– Точно.

Я попрощалась и поискала имя Тео Макбрайда в базе данных школы, чтобы понять, где он жил.

Ричардсон–холл.

Я поежилась.

Там жил Картер. Там меня изнасиловал Картер. Я не была там с той ночи. Я едва видела Картера после суда. Он почти пропал с радаров после приговора. Казалось, теперь он ходил в класс долгим путем, держался от меня как можно дальше, потому что я едва видела его.

Я почти его не видела. И это мне нравилось.

Я не собиралась идти в общежитие и наблюдать там. Я не пойду в то здание снова. Если воспоминания всплывали, когда меня касался мой парень, то в боевой зоне они обрушатся на меня с полной силой.

И у меня были парни в совете. Пусть сделают это. Они смогут пройти по Ричардсон–холлу – общежития были открыты для всех – следя и слушая. Я скажу им утром.

Но утром я передумала посылать парней. Я ощущала себя слабой. Испуганной. Я словно вернулась туда, где была в прошлом году. Боялась пойти куда–нибудь. Покинуть комнату. Ходить по школе.

А я пошла в Пересмешники не для страха.

Это моя школа. Мой последний год обучения. Это моя жизнь, и я верну себе прошлый год.

Принимая душ, я говорила себе не выдумывать проблемы.

Я оделась, напоминая себе, что могу пройти на сцену преступления без ощущения, что меня обстреливают и бросают у дороги с ранами.

Я схватила рюкзак и прошла решительно по двору к Ричардсон–холлу. Я повторяла, что делала это не для Пересмешников, Дэлани, общего блага и всего такого. Я шла туда ради себя.

Я открыла двери Ричардсон–холла. Тео был в комнате 103, в паре дверей от входа. Я стиснула зубы и пошла вперед, повернула в коридор. Парни были всюду, место было переполнено ими, и я ощущала себя открытой, словно все они затевали зло против меня, словно смотрели на меня и думали: «Это ее изнасиловали». Может, они думали обо мне, как о девушке Мартина, его подержанной покупке, и думали о нас с жалостью.

И тут я увидела его.

Картера.

В другом конце. Он еще не увидел меня. Он шел, опустив голову, может, к туалету. Я была тут, и он был тут, но между нами было много комнат и парней.

Но я шла.

И все произошло очень быстро. Не как в фильмах, где могли замедлить кадр. В реальности все было вспышкой. Картер поднял голову. Заметил меня. Открылась дверь. Туалет. Тео вышел, а Картер открыл рот. Тео посмотрел на коридор. Картер крикнул:

– Убирайся, шлюха, – Тео повернулся к Картеру, потом ко мне. Он прижал ладонь к моей спине и кивнул на открытую дверь его комнаты, чтобы я вошла туда.

– Может, ты уберешься отсюда, придурок? – крикнул Тео, глядя на Картера.

И мягко добавил мне:

– Ты в порядке?

Я кинула, потому что не могла говорить. Потому что кожа ощущалась чужой. Кости ощущались чужими.

– Он – козел, – добавил Тео.

Я все еще ничего не говорила.

– Ты в порядке? – повторил он.

И я поняла, что Тео знал, что сделал Картер. Но он был на моей стороне, так что стоило перестать молчать.

– Да, в порядке, – выдавила я. – Но спасибо. Серьезно.

– Не за что. Идешь на уроки? – спросил он, взяв рюкзак с пола и повесив его на плечо. – Или тебе нужно что–то в Ричардсоне? Ты с кем–то встречалась?

– Мне на английский, – ответила я на его первый вопрос, но не на второй и третий.

– И мне, – он указал на дверь. Но, прежде чем мы ушли, он взял что–то со стола. Я оглянулась и увидела баночку с оранжевыми таблетками.

Я ощутила себя грязной уже в другом плане, потому что по пути в класс я думала о тайне, которую не хотела увидеть, об улике, которую не хотела находить. Теперь я шпионила за парнем, который спас меня утром.

И хоть я не перешла черту, казалось, что я это сделала.

Я пыталась говорить себе, что таблетки ничего не доказывали. Что это была не улика. Что все было случайным совпадением.

Но я не могла отогнать ощущение, особенно когда он остановился у фонтана у здания, порылся в кармане и попил.

 * * *

Мистер Бауманн начал английский с заявления:

– В шестнадцать вы можете впечатлить, а то и запугать взрослых.

Он сидел на краю стола перед учениками. Точнее, прислонялся. Он был одним из самых молодых учителей здесь, хоть ему было за тридцать, что означало, что он был вдвое старше нас. Его светлые волосы стали седеть, и таких прядей становилось больше с каждым днем. Может, его утомляла работа, может, ему было суждено поседеть рано.

– Думаете, вы впечатляете или запугиваете взрослых? – спросил он, указав на пас раскрытой ладонью.

Я огляделась, увидела, что Тео хочет ответить. Его рука была в воздухе. Но и Майя подняла руку. Мистер Бауманн кивнул ей.

– Но нам не шестнадцать. Мы в старшем классе, нам семнадцать, а некоторым даже восемнадцать.

– Конечно. Не будем забывать факты, – он улыбнулся и постучал по обложке книги на столе. Я не видела название. – Но меня больше интересуют не просто факты, а то, как мы существуем, когда факты искажают. Вопрос не в возрасте или цифрах, а в опыте жизни подростка и того, как вас видят взрослые. Стоит, видимо, перефразировать вопрос. Взрослые хоть немного впечатлены или запуганы вами?

Тео почти размахивал рукой, как флагом. Но поднялась еще рука. Я заметила Анжали Дюран, которая чуть не попала в совет Пересмешников. Она уже не была в совете – прошел срок в один год – но она решила остаться гонцом в этом году. Красный тонкий шарф был стильно завязан на ее шее, ее русые волосы были заколоты сзади, прямая челка заканчивалась над глазами. Эффект был поразительным – юная с челкой, но серьезная с шарфом.

– Думаю, они запуганы тем, что потеряли, ведь у нас это еще есть, – сказала Анжали. У нее был след французского акцента, звучало интересно и не отвлекало.

– Ты, видимо, имеешь в виду молодость? – спросил мистер Бауманн.

Анжали кивнула.

– Да, а еще открытость миру, да? Мы еще восприимчивы к новым взглядам и мнениям. Мы подстраиваемся проще взрослых, почти не стонем и не скрипим при этом.

Он улыбнулся.

– Стоны и скрип. Хорошо, Анжали, – и он добавил. – И мы впечатлены?

Тео поднимал руку все выше, словно хотел коснуться потолка, но даже так, с поднятой рукой на уроке, он выглядел грациозно и гибко. Вдали от Ричардсон–холла и шока из–за Картера я видела все четко. Тео двигался как вода, его длинное худое тело было словно единым с воздухом вокруг него. Даже его волосы словно танцевали – карамельные и кудрявые, и ветер точно любил играть с ними.

– Тео. Ты явно хочешь что–то сказать, – сказал мистер Бауманн, приглашая его ответить.

– Почему бы взрослым не быть впечатленными достижениями молодежи? Тем, как мы успеваем миллион разных вещей, пытаемся справиться с тем, что мы уже не дети, но еще не взрослые. И то, как нам приходиться разбираться самим, – сказал Тео складной тирадой. Меня не удивляло красноречие учеников и Тео. Но он не звучал так полчаса назад. Он звучал как взрослый. Он словно произносил речь. Это явно было связано с оранжевой таблеткой, которую он принял.

Но зачем ему Андерин? Из того, что он не мог получить, было желание танцевать снова. Андерин не мог восстановить связки. Андерин не помогал выступать или проходить конкурс для Алвина Эйли или Марты Грэхем.

– Хорошо сказано, Тео. Хорошо сказано, – кивнул мистер Бауманн. Он взял книгу со стола, но оставил у себя на коленях, я не видела обложку. – Как вы знаете, я управляю командой дебатов, так что мы будем устраивать много дебатов в этом семестре.

Майя села прямее от его слов. Ничто не могло обрадовать ее больше шанса отточить навыки, особенно, когда ее ждала Элита.

Мистер Бауманн тихо рассмеялся.

– Вряд ли это вас обрадует. Может, вам будет скучно, но в этом я сомневаюсь, потому что я отобрал серии книг на следующие месяцы, которые должны вам подойти. У вас есть что–то общее с этими книгами. «Джейн Эйр», «Николас Никелби», «Школьные годы Тома Брауна», – сообщил он. – Мы прочитаем «Шоколадную войну» Роберта Кормье и «Сепаратный мир» Джона Ноулза. Дело в том, что они целиком или отчасти связаны с частными школами, обычно – со школами–интернатами, – сказал он.

О, это было немного интересно.

– И я хочу, чтобы вы отыскали себя в этих историях. Школа–интернат – необычный опыт. Вы живете далеко от дома, в общежитиях с друзьями. Вам позволено многое, но тут больше ответственности. Что делать с этой свободой? С этой ответственностью? Что делали ваши товарищи из книг, и что это говорит о правде в произведениях? Это будет темой семестра – правда в литературе. Может, так мы лучше поймем, что имел в виду Джон Ноулз в «Сепаратном мире», когда написал: «Когда тебе шестнадцать, взрослые немного впечатлены и почти запуганы тобой».

Он поднял книгу и добавил.

– Это было о войне. Потому вам не нужно воспринимать все по внешности. Ноулз не только говорил о том, как быть подростком. Он говорил о подростках, готовящихся к войне. Войне, которую взрослые могли только наблюдать. «Когда тебе шестнадцать, взрослые немного впечатлены и почти запуганы тобой. Эта загадка была решена осознанием, что они видят твое будущее в войне, в борьбе за них. Ты этого не осознаешь», – прочитал он. – Как видите, контекст – это все и ничего одновременно. Слова могут стоять отдельно и вместе.

Урок закончился, Тео ушел с Анжали. Они быстро завели беседу. Я шагала с Майей.

– Вот это была выдумка, – сказала Майя с одобрением.

Я посмотрела на нее краем глаза.

– Выдумка? Ты о том, что он заставил нас думать, что мы говорим о подростках, а оказалось, что мы говорим о войне? И он говорил об этом с самого начала?

– Это было гениально. Я хочу использовать эту стратегию в следующих дебатах. Противник будто думает, что ты целишься с мячом в одну сторону, – сказала она, повернула голову вправо, – а потом – бум! И ты бежишь в другуюсторону, – она повернула голову влево.

– Ты говоришь о футболе? Ты же его терпеть не могла.

– И все еще не могу. Но это стратегия из футбола, моя американская соседка. И футбол любят на родине, – сказала она, мы пошли по двору на следующие занятия. – Кстати о родине, я рассказывала тебе, что мисс Мерритт писала мне летом об Элите? Несколько раз. Спрашивала, готовлюсь ли я, будут ли готовы остальные, – сказала Майя.

– Жуть. Ты удаляла ее сообщения?

– Да, – гордо сказала Майя. – Хотя сдалась две недели назад и на одно из них ответила. Но представь! Я сделала вид, что не получала десять других писем, потому что живу в Лондоне, и там проблема со связью. Словно там не работает Интернет. Я сказала ей, что у меня порой проблемы со связью в загородном доме, и мне очень жаль, что я не ответила на ее сообщения.

Я рассмеялась.

– У тебя даже нет загородного дома!

– Знаю. В том и ирония.

– Но ты знаешь, что ей нравится думать, что у тебя это есть.

– О, она поверила. Уверена, потом она написала моим родителям, прося о вкладе. Она могла решить, что они – лорды.

– Мне звать тебя при ней леди Майей?

– О, да. Я буду повелевать тобой, как своей подданной.

– Это все из–за тупой награды. Она ясно дала понять, что хочет, чтобы я поступила в Джулиард, – сказала я.

– Награду присуждают по трем критериям. Успехи в учебе, в спорте и искусстве. Дебаты, театр, музыка, танец повлияют на награду. Я все посмотрела, – сказала Майя.

– Ты все проверяешь.

– Нужно знать врага, – сказала Майя.

* * *

Когда я прибыла к оркестру позже утром, мой друг Джонс уже ждал снаружи у перил, надев солнцезащитные очки. Но, что странно, но держал скрипку при людях. Еще страннее, что он поднял инструмент и нежно, как художник, как Моне, рисующий по холсту, погладил смычком струны.

Я тут же узнала первые ноты: Чайковский, «1812 год» и я хотела закричать об этом, но он перешел к чему–то другому, похожему по скорости на Джонса и напоминающему «Vampire Weekend».

– На миг я подумала, что ты сыграешь Чайковского. Но пара нот была, – сказала я и обняла Джонса, но быстро. Его каштановые волосы достигали плеч, он теперь выглядел как настоящая рок–звезда. Он был потрясающим скрипачом, но предпочитал играть на электрогитаре. Я не сомневалась, что он отправится в Нью–Йорк ради колледжа и создаст там крутую группу. Я могла представить его в небольших клубах, где пиво на пол проливали столько раз, что запах остался. Тусклый свет, и он выходит на сцену с друзьями по группе, а потом начинает играть эпичное вступление на гитаре.

Толпа будет сходить с ума. Девушки будут пускать слюни.

– Я слышал, Дэлани Зирински искала у тебя помощи, – сказал Джонс, подмигнув.

Я была потрясена, но недолго. Джонс все замечал. Он видел многое, видел, что за этим скрывалось. Он нашел скрытые дела компании его папы летом, и теперь они были в ссоре. Жаль, Джонс не был Пересмешником. Он был бы отличным следователем, опасным тайным оружием.

Но мне нужно было защитить Дэлани. Я бы не хотела, чтобы Эми выдавала мое имя, статус и номер раньше времени в прошлом году. Так что я подавила эмоции на лице, чтобы не улыбнуться, не нахмуриться, не выдать что–нибудь.

– Не понимаю, о чем ты, – сказала я.

Он широко улыбнулся, как ребенок, которому папа дал ключи от машины.

– Это так мило. Как ты стараешься изображать каменное лицо.

Я сжала губы, чтобы подавить эмоции.

– Как прошло лето?

Он рассмеялся и указал на меня.

– Это хорошо. Как игра. Я хочу увидеть больше.

Я отвела взгляд, но на лице появилась ухмылка.

– Ах, я знал, что смогу тебя сломить.

– Я ничего не говорю, – сказала я, но слышала смех в своем голосе.

– Не стоит, Алекс, – он приподнял бровь. – Моя способность сложить дважды два не имеет границ.

– Ты хуже всех, – пошутила я.

– Ты не хочешь узнать, как я понял, что она искала твоей помощи?

Я подняла руки, показывая, что хочу.

Он постучал по своему лбу.

– Ты ушла в Р–день. Через пару секунд ушла она. И все, – он добавил. – И я слышал то, что она слышала. Это в стиле Фемиды, да? Андерин – лучший выбор для желающих получить больше.

Это было отличным решением для учеников этой академии. Я могла лишь представлять, что будет с Фемидой, если это распространится шире. Ученики и без того гнались друг за другом на скорости. А это будет как тройной эспрессо для гепарда, бегущего за газелью. Гепарду не нужны были еще преимущества, но он их принял бы.

Все мы были хищниками.

Джонс вернулся к «Vampire Weekend», сунув скрипку под подбородок. Он тихо пел, тихо играл перед звонком, но я узнавала музыку и слова. И заметила шанс.

– Эй, Джонс. Пойдешь со мной на собрание кружков? Мисс Мерритт хочет, чтобы Пересмешники – версия а капелла – спели.

Он поднял голову, но оставил скрипку на плече.

– Ты с ума сошла. Я придут туда, только если заставят.

Я стукнула его, но легонько.

– Сделаешь это для меня?

Он сыграл пару нот.

– Посмотрим, – сказал он.

– Ты бы сделал, если бы я описала тебе свое утро, – я закатила глаза. Но встреча с Картером осталась, как запах резаного лука в урне, задерживающийся надолго. Я рассказала Джонсу о случившемся, как Картер назвал меня шлюхой.

– Ох, как я его ненавижу, – сказал Джонс. – Почему он не может оставить тебя в покое?

Я пожала плечами и вздохнула.

– Не знаю.

– Если я увижу его или услышу, как он говорит такое тебе или кому–то еще, это будут его последние слова на долгое время.

Я слабо улыбнулась Джонсу. Я любила, что он защищал, хоть и не говорила, что и Тео сыграл сегодня эту роль.

– Но что ты делала в Ричардсон–холле? – спросил Джонс.

Я отвела взгляд. Я не хотела, чтобы он видел, как я врала ему.

– Ничего, – сказала я.

– Ничего? Почему мне сложно поверить?

– Джонс, ничего не было, ясно?

– Уверен, это все связано с твоим делом.

– Да, и я могу сказать только это, потому что не должна говорить об этом, – сказала я. Потому что я должна была защищать людей. Никто еще не был обвинен.

– Играешь по правилам, – отметил он.

– Стараюсь, – сказала я.

– И не поддашься даже старине Джонсу? Может, я смогу уговорить тебя этим, – он вернулся к скрипке, к «1812 году», это был музыкальный жест для меня. Он перестал играть и опустил ладонь на плечо. Казалось, Чайковский исходил от него, будто ноты проникали от его пальцев сквозь мою кожу под тканью футболки. Музыка прошла в мое тело и превратила меня в камертон в виде человека. Может, это имели в виду, говоря, что великие гитаристы и скрипачи были «с руками», и они могли заряжать руками после игры. – Сработало? – спросил он, убирая руку. Мое плечо утихло, и мне не нравилось это. Я хотела снова ощущать звук.

– Нет. Я – могила, – сказала я, сделав жест, что закрыла рот на замок.

– Эй, в следующий раз постараюсь сильнее, – он придержал для меня дверь кабинета музыки.

Но перед тем, как войти, я сказала:

– Конечно, стоит отметить, что я рассказала бы тебе с радостью почти все, если бы ты стал Пересмешником.

– Ха, – рассмеялся он. – Будто это возможно.

Я шумно вздохнула.

– Знаю. Знаю. Ты действуешь один.

Он пожал плечами.

– Я одиночка, и все так говорят. Но не жуткий одиночка в темном плаще.

– Да, ты одиночка в кожаной куртке и с мотоциклом, – сказала я, представив, как Джонс едет по длинному пустому шоссе, и его радует одиночество и дорога перед ним.

– Как–то так.

– Что ж, если передумаешь, приглашение в силе. Я даже не стану заставлять тебя проходить все формальности.

– Все–таки нарушишь правила ради меня, – он подмигнул.

– Только ради тебя, – сказала я.

Дверь закрылась, и я коснулась своего плеча, казалось, ощущение в нем задержалось. А потом я поняла, что, когда Джонс коснулся меня, я не думала о Картере. Когда он коснулся, те воспоминания будто утихли, и я ощущала, видела и слышала только музыку. 

Глава восьмая

Доказательства

Я приглядывала за Тео. Как и Мартин с Паркером.

Они с Дэлани были близки, у них была страсть. Я всюду видела их вдвоем. Но не там, где ожидалось – не в кафетерии или во дворе. Мартин натыкался на них в библиотеке, прижавшихся друг к другу между рядов. Или я замечала их у одного из зданий между занятий, когда они думали, что никто их не видит, и он водил ладонью по ее ноге. Как–то ночью, когда я уходила из кабинета музыки, я заметила, как они уходили с территории академии, и она трогала его волосы, пока они удалялись в ночи.

Она была поглощена им. Она ненавидела жульничество, не хотела быть связана со скандалом из–за этого, но не могла устоять перед парнем, который так делал.

Я видела, что Тео днем всегда был в танцевальной студии. Она была рядом с кабинетом музыки, где днем бывала я. В первую неделю учебы я видела, как он приходил туда каждый день с другими танцовщиками, и он был в одежде для танцев, как они.

Но однажды днем я услышала, как хлопнула дверь, в коридоре раздался топот. Я решила, что это он, и выглянула из кабинета, чтобы попить из фонтанчика. Я угадала. Тео почти маршировал к двери, глаза пылали. Я сделала глоток воды и поздоровалась.

– Привет, Тео, – сказала я.

Он опешил.

– Привет, Алекс.

– Еще раз спасибо за то утро, – все еще было странно осознавать, что он вдруг помог мне, а теперь я наблюдала за ним.

– Тот козел тебя больше не трогал?

– Мы больше не пересекались.

Тео прищурился на миг, взглянул на свое колено и обратно. Мое сердце чуть сжалось, было больно, что он такое потерял. Сейчас не удалось бы спросить его о таблетках. Нужно было побыть рядом, как он сделал в то утро для меня.

– Я хотела сказать, что слышала о твоей травме. Мне очень жаль.

– Ага, и мне.

– Все плохо? – спросила я.

– Плохо?

– Но ты же танцуешь? – спросила я, кивнув на студию.

– Я не должен. Но танцую.

Сочувствие ужалило меня, и поняла, что он всю неделю танцевал сквозь боль.

– Как это ощущалось? – спросила я и была не Пересмешником, а ученицей, тоже связанной с искусством.

– Когда я получил травму? Или только что?

– Только что. Когда ты пытался танцевать сквозь боль.

Я скривилась, и он опустил ладонь на мое плечо, словно мне было больно.

– Эй, я буду жить, – сказал он и слабо улыбнулся мне.

– Ты все равно попробуешь поступить в Джулиард? – спросила я, не скрывая надежды в вопросе. Может, для него еще был шанс.

– Не знаю. Я ничего не знаю, – сказал он и вздохнул. – Хочешь услышать кое–что забавное?

– Конечно.

Он провел рукой по карамельным волосам, и я смотрела, как пряди падают с его пальцев.

– Мисс Мерритт написала мне летом, услышав о моем колене, – сказал он.

Имя завуча тут же вызвало у меня реакцию – я закатила глаза.

– Что она сказала?

– Что опечалена – дословно – узнать, что мои мечты могут не сбыться. И у нее были предложения, куда я могу направить творческую энергию.

– Какие предложения? – осторожно спросила я, внимательно слушая все, что было связано с мисс Мерритт.

Он пожал плечами.

– И упоминать не стоит, – сказал он. – В любом случае, тебе теперь придется отдуваться. Ты – ее единственная надежда, – игриво сказал он, но мы знали, что это горькая правда.

– А ты? Уже закончил с танцами?

– Понятия не имею.

– Что будешь делать?

– Пока я вижу два выхода: найти что–то еще или умереть.

Я кивнула, ведь ощущала бы себя так же на его месте. И я не знала, как теперь могла считать его жуликом. Как могла следить за ним. Я могла думать лишь о том, что мы с ним были похожи. Он был моим зеркалом.

– Увидимся позже, Алекс, – сказал он. Он пошел прочь, и я смотрела, как он шагал как горный ручей, хоть едва заметно хромал. Красиво.

Такой талант был погублен из–за одного неудачного падения.

Это могло произойти с кем угодно.

Я вернулась в кабинет музыки, думая, что в нашем разговоре была важная улика, и с ней нужно было поделиться с советом.

Но что–то в рассказе об этом казалось жестокостью. Тео не казался обвиняемым, не казался плохим. Он казался другом. И я скрыла этот разговор глубоко в себе.

 * * *

Мистер Фридрих написал жуткого вида уравнение на доске и сказал переписать его. Я слушалась, но мне было сложно воспринимать учителя математики всерьез.

Мистер Фридрих умел решать разные уравнения и задачи, не спорю. Но я была уверена, что больше он ни о чем не переживал.

В прошлом году был гений математики, которого соседи по комнате заставляли делать за них домашку. Он пришел к Пересмешникам, но сначала поговорил с мистером Фридрихом, рассказал о давлении соседей. Мистер Фридрих усадил его и объяснил – как Фостеры в Р–день – что давление сильное, и ему лучше не поддаваться. Серьезно? И учитель отпустил его. Я представляла улыбку на лице мистера Фридриха, может, он даже подбадривающе похлопал ученика по голове, а потом развернулся в потертом кожаном кресле и занялся сложным уравнением с интегралами и последовательностью Фибоначчи, или чем–то еще, чем он занимался до этого.

В Фемиде не выбирали черствых учителей. Школа вызывала у них выборочную слепоту. Сама завуч учила их «Улыбаться и смотреть в другую сторону». Учителя делали так. И чем больше они отводили взгляд, тем проще было это делать. Блаженное неведение порождало еще больше блаженного неведения.

Ах, но у нас хотя бы были лучшие оценки по математике в мире школ!

Мистер Фридрих дал на выходные еще несколько жутких уравнений. А потом прозвенел звонок, и класс наполнился звуком хлопающих книжек, застегивающихся рюкзаков и восторгов из–за выходных.

Мы с Т.С. ушли вместе.

– Мне срочно нужно нанести блеск для губ, – заявила она, и мы пошли в туалет. – Я могу одолжить твой? Мне уже не нравится мой цвет.

Типичная Т.С. Она постоянно меняла мнение о макияже. Я порылась в рюкзаке и дала ей темно–розовый блеск.

– Так не честно. Это для брюнеток, – она игриво поправила светлые волосы, но нанесла блеск.

– Так покрась волосы в каштановый, – я посмотрела в зеркало, поправила пару прядей волос. – А мне подошла бы синяя прядь.

– Было бы круто, – она послала мне поцелуй в зеркало. – Мартину бы понравилось, – она подмигнула.

Я игриво пожала плечами.

– Он точно подумает, что это круто.

– Думаешь? – спросила я.

Она кивнула.

– Почему ты так говоришь? Слышала, как он говорил, что ему нравятся девушки с цветными прядями? – спросила я, желудок трепетал, я немного нервничала, ведь она могла знать о Мартине и девушках то, чего не знала я.

– Это же Мартин. Он влюблен в тебя, балда.

– Ох.

– Он будет влюблен в тебя, даже если ты вдруг решишь сбрить волосы.

– Пусть не переживает, так далеко я не зайду.

– Зависит от того, как далеко ты заходишь, – начала Т.С. и притихла, приподняв брови.

Я протянула руку за блеском для губ, но не ответила сразу. Она знала, что я порой видела, когда была с ним. Она знала, что воспоминания не отпускали меня. Но она хотела, чтобы я пережила это. Чтобы я была как она – беспечная и радостная, без ран, готовая путешествовать с собранной сумкой. Она не была наивной, она знала, что не могла взмахнуть волшебной палочкой и убрать прошлый год.

Она пожала плечами, когда я не ответила.

– Готова? – это была Т.С., которая отвела меня к Пересмешникам в прошлом году, которая могла быть серьезной и решительной. Я ощущала, как туалет становится тесным, ведь ее сущность наполняла комнату.

– Не знаю, – сказала я.

Она коснулась моей руки.

– Не спеши. Пусть все случится своим чередом.

Я кивнула.

– А если не случится, тоже хорошо. Не нужно ничего делать, пока не будешь готова. Но решать тебе, когда ты будешь готова.

– Знаю. И Мартин знает.

– Конечно, знает. Я хочу, чтобы ты это знала, – сказала она, и ее взгляд говорил, что разговор за блеском для губ мог произойти в другой жизни.

– Да. Я знаю это, – сказала я и вздохнула. Я отвела взгляд на миг, посмотрела на Т.С. – Я хочу быть с ним, Т.С., правда.

Она тихо запищала, почти подпрыгивая.

– Ты извращенка, – рассмеялась я.

Она обвила меня рукой, и мы пошли прочь.

– Было у вас или нет, но я рада слышать от тебя слово «хочу».

– Тебе так нравится, что ты купишь мне сейчас макиато?

– Если мой будет с карамелью, я за, – сказала она и пошла к улице Кентфилд, где была ближайшая кофейня.

Я указала на Макгрегор–холл.

– Мне нужно в кабинет студсовета. Проверить почтовый ящик.

Когда мы прошли в кабинет, Т.С. вытащила пару флаеров из своего ящика капитана команды по футболу. В моем была пара записок от школы, как назначить собрания, а еще списки всех клубов и команд. И там была синяя каталожная карточка, сложенная пополам и склеенная красной изолентой. Сверху было мое имя черным курсивом.

– Что это? – спросила Т.С.

– Ничего, – быстро сказала я и убрала карточку в задний карман шортов.

Она уперла руки в бока.

– О, Алекс, я забыла тебе сказать. За последние сутки я поглупела, – сказала она. – Я видела записку. Что это?

Я покачала головой.

– Не знаю. Она заклеена.

– Так открой ее.

– Не тут, – тихо сказала я, потому что другие капитаны команд и главы клубов стали приходить в кабинет студсовета, включая Маккенну. В этот раз ее волосы удерживались солнцезащитными очками цвета клюквы. Она увидела меня и помахала.

– Алекс! Я хотела с тобой поговорить, ведь у меня отличная идея, – сказала она, растянув «отличная» так, чтобы звучало как заявление.

– Ладно, – я хотела послушать ее.

– Раз моя сестра Джейми тоже в оркестре и на твоих занятиях музыки, может, станешь ей наставником на год? – спросила Маккенна.

Я почти забыла о программе наставников, когда старшие ученики и новые объединялись по своим интересам. На первом году я была в паре с саксофонистом, музыкантом. Мы должны стать наставниками в любой из дней.

– Я не знаю, можем ли мы влиять. Разве не учителя выбирают?

– Они так говорят, – сказала она, выдохнула, показывая свое мнение. – Но если ты попросишь, мисс Дамата точно не будет против. Сестра сказала, мисс Ди тебя любит. А я хочу, чтобы моя сестра была с лучшей, – добавила Маккенна. Она склонилась ко мне, словно мы делились тайной. – Это для меня так много значило бы. Это было бы для нее подарком. Она всегда говорит, какие конкурсы ты выиграла.

– Да, – сказала я, ощущала волнение и страх, что у меня была фанатка, еще и знающая о моем расписании занятий. Я еще не была на таком месте. – Я попрошу.

Она поблагодарила губами и повернулась к почтовому ящику.

Я сжала записку в кармане, мы с Т.С. пошли по коридору. Я вышла наружу, ощутила, как что–то твердое и мускулистое врезалось в мое плечо.

– Ай, – громко сказала я.

Я подняла голову и увидела Натали. Она прикрыла рот рукой и сказала:

– Ой, прости, – фальшивым тоном. – Я не заметила, как ты идешь.

– Натали, уверена, ты меня видела, – на плече к вечеру точно появится большой синяк. Мышцы Натали были словно из металла.

На улице Кентфилд Т.С. спросила:

– Ты будешь его открывать?

– Не могу.

– Что? Ты сказала, что откроешь, но не тут.

– Т.С., я не могу тебе это показать, – сказала я.

– Но я в Пересмешниках. Почему я не могу знать?

– Я не могу.

– Где это сказано? Я – гонец. Ты и совет одобрили меня, и разве гонцы не помогают совету? Это лишь записка. Почему я не могу ее увидеть? – умоляла она.

– А если бы это был прошлый год, и кто–то оставил в почтовом ящике что–то обо мне. Ты бы хотела, чтобы Эми показывала это всем?

– Я – не все. Я – твоя лучшая подруга. Ты забыла кодекс лучших друзей?

Кодекс лучших друзей предполагал хранение тайн, например, когда Т.С. поцеловала своего парня Сандипа, представляя красивого актера из сериала. Или как я боялась того, что не попаду в Джулиард, ведь тогда жизнь будет окончена. Или как она думала, что может быть беременна (не подтвердилось), и что ее пугало то, что она не собиралась делать аборт. Это знали только мы с ней.

– Я помню кодекс друзей. Но дело не в нем, – сказала я, ощущая себя как предательница лучшей подруги. – Это неправильно.

– Ладно, – сказала она и отвела взгляд.

– Прости, Т.С. Я хочу, правда, но… – мой голос оборвался.

– Ничего, – она скрывала эмоции. – Я понимаю. Это дело Пересмешников, а не мое.

– Т.С., – сказала я.

– Пустяки, – бодро сказала она. Слишком бодро. И посмотрела на часы. – Эй, мне пора. Я забыла о встрече с Сандипом.

– Но мы шли за макиато, – сказала я. Это прозвучало как скуление, и мне не нравилось, как я звучала.

– В следующий раз, – сказала она и ушла.

Я осталась посреди двора, я и записка, а моя лучшая подруга злилась на меня. Я порвала изоленту указательным пальцем, развернула записку и прочитала ее: «У меня есть информация об Энни. Встретимся в гримерке в субботу в полдень. Левые кулисы. Только Алекс».

Похоже, меня ждала завтра встреча в театре. 

Глава девятая

Драматичные жесты

Как оперативник, я отправилась на задание. Я должна была надеть комбинезон и взять с собой крутые приборы, чтобы связываться со штаб–квартирой.

«Я поймала подозреваемого и допрашиваю его под светом лампы. Да, свет тысячи ватт его изнуряет. Я получу признание».

Но я замерла, не добравшись до театра, чуть не споткнулась, прячась за куст, потому что Картер прислонялся к дверям театра и смотрел в другую сторону, его светлые волосы были зачесаны назад, большие пальцы были зацеплены за карманы шорт цвета хаки.

Мое сердце колотилось, пытаясь выбраться.

Все было понятно. Глупо и понятно. Картер это подставил. Написал записку. Я закрыла глаза, произнося мысленно сожаления. Я должна была послушаться инстинкта в прошлом году, когда Эми попросила меня занять ее место. Нужно было сказать «спасибо, но нет». Но я сказала да в момент триумфа, который еще не прошел. Я снова вспомнила, что лучше быть тихой пианисткой, какой я была, а не публичной личностью, какой стала.

Публичная фигура пряталась в кустах.

Я открыла глаза и увидела, как Картер целовал девушку. И та отвечала. Девушка хотела этого. Он прижимал ладонь к ее щеке, другая лежала на ее талии, и рыжеволосая девчонка прижималась к нему. Ее руки были вокруг его шеи. Я ощущала, как кто–то забрал мои внутренности и выжимал их все сильнее, как кухонное полотенце. Я сжала куст, листья и тонкие ветки, чтобы не отпрянуть, не убежать с этой планеты в темноте.

Она знала, что он был насильником? Она не видела книгу в библиотеке? Не слышала?

Может, ей было все равно.

Или она винила меня, как мисс Мерритт, Натали и другие, которые не говорили этого, но думали так.

Картер и девушка перестали целоваться, держались за руки, отправившись к его общежитие.

Дверь его общежития закрылась, я выдохнула. Он не писал записку. Но я ощущала не облегчение.

Я ощущала усталость.

Я вошла в театр, миновала ряд и попала за кулисы. Я постучала в гримерку слева. Меня поприветствовал Бит Босворс. Он был на втором курсе. В прошлом году был на первом, хорошо дружил с Симоной, и они были на замене в «Эвите». Но в их глазах сияли звезды, они должны были играть главные роли, потому начали подсыпать вещества основным актерам. Вот только другие новички в театре заметили это, рассказали учителю. А ответ учителя? «Ну–ну. Лучше не обвинять ложно своих товарищей. Может, в следующем году я дам вам роли побольше».

Не удивительно.

Информатор пришел к Пересмешникам. Как только началось расследование, Бит и Симона быстро признались, потому лишились театра всего на семестр, а не на весь год.

– Ты здесь, – сказал Бит, словно я была медсестрой на поле боя, принесшей лекарства от боли. Он выглянул, проверил, что враг не смотрит. Никого не было, и он тихо закрыл за собой дверь. – Прошу, присаживайся, – он выдвинул для меня кресло режиссера. Он сел рядом с зеркалом, и я смотрела, как он устроился, скрестив ноги, склонившись вперед, убрав волосы со лба. Он выглядел как кинозвезда из прошлого. С темными волосами и пылающими глазами. Ему подошел бы фрак. Нет, смокинг. Белый. Как у Хамфри Богарта, с бабочкой и зачесанными назад волосами. Он говорил бы краем рта, бросал бы остроумные фразы, которые все цитировали бы еще сто лет, о жизни, любви или дружбе. Я видела Бита только черно–белым, с треском старой пленки на фоне звуковой дорожки. Но он был тут – джинсы, черные ботинки на шнурках и поношенная красная футболка, выделяющая его грудь и живот.

Было видно его плоский живот.

Ох, да я разглядывала его.

И у меня был парень, я не должна была разглядывать его.

Но я простила себя, ведь Бит прекрасен. Разве у меня был выбор? Я не собиралась прыгать на него. Я в последний раз окинула взглядом его руки, грудь и живот и сосредоточилась на идеально темных карих глазах.

– Мне нужна твоя помощь, Алекс, – сказал он, и хоть его голос был четким и с идеальной интонацией, словно после уроков дикции, я уловила в тоне отчаяние.

– В чем дело?

Он тяжко выдохнул.

– Ты знаешь, кто я. Ты знаешь, что произошло в прошлом году со мной и Симоной. Ты знаешь, что я сделал.

– Да. Ты признался прошлой осенью, и наказание уменьшили. Я читала о твоем деле.

Он сглотнул, покраснел на миг.

– Я не горжусь тем поступком, – сказал он, глядя в мои глаза. – И я хочу думать, что сделал выводы из наказания. Мне пришлось сделать выводы, ведь без игры в театре было плохо. Я словно лишился части себя. Это было ужасно. Но это напоминало, что я сделал, – он сжал зубами губу на миг, отвел взгляд и моргнул. – Ты веришь, что люди могут меняться?

– Это сложный вопрос.

– Меняют ли нас события, которые мы переживаем? – спросил он, глядя на меня.

– Конечно. Порой приходится меняться, – сказала я, потому что то, что случилось со мной в прошлом году, все еще текло во мне ядом, и врачи ждали, смотрели, смогу ли я выздороветь.

– И я так думаю. Правда. И я знаю, это может прозвучать заносчиво, но я словно изменился к лучшему. И разве не на это нацелена система? – сказал Бит, словно выворачивал футболку и показывал сторону, которую редко видно. Потому что не только жертвы могли измениться. Злодеи тоже могли.

– Определенно, – сказала я.

– Потому я сказал, что у меня есть информация. Я знаю, что вы сейчас расследуете Андерин. Потому я испугался, что меня снова обвинят. Но я этого не делал. Я не вовлечен. Я хочу показать, что я невиновен.

– Почему тебя могли бы обвинить?

Бит развернулся, вытащил что–то из рюкзака на трюмо и повернулся. Он держал баночку таблеток.

– Из–за этого, – он покачал баночку большим и указательным пальцами. Он снял крышку, вытащил изнутри оранжевую таблетку. Она была овальной, покрытой гелем, что был наполовину оранжевым, наполовину прозрачным. Внутри были сотни мелкий оранжевых шариков. Он дал мне таблетку осторожно, словно она могла взорваться или потухнуть. Впрочем, в Фемиде это и было воспламеняемое вещество. – Это мои. У меня есть рецепт. Он у меня с двенадцати. Родители покупают мне таблетки каждый месяц. Эти использую только я, – он дал мне баночку. – Посмотри на этикетку.

Я прочитала там: «Бит Босворс. Выписано доктором Дунном. Риджфилд, Коннектикут». Я вернула ему баночку. Он бросил туда таблетку, закрутил крышку и сунул баночку в рюкзак.

– Я не хочу, чтобы люди думали, что это я, раз я в клубе дебатов. Я был с ними, только пока был наказан, – он объяснил, почему упомянул дебаты. – Но то, что у меня есть преступление, не значит, что тут виноват я. Кто–то другой продает их, поставляет их команде дебатов, – сказал он.

Клуб дебатов.

Я не сразу осознала слова.

Клуб дебатов. Он в клубе дебатов.

– Что ты сказал? – спросила я, надеясь, что ослышалась, надеясь, что то, что любила моя соседка по комнате, не было связано с жульничеством.

– Это ужасно, Алекс, – сказал он, с презрением поджав губы. – Они пытаются победить Элиту. Клуб дебатов продумал подробный план регулярного использования, чтобы завоевать самую престижную награду.

Элита. Моя соседка очень этого хотела. Это был ее Джулиард, она годами училась ради этого.

Но что–то не складывалось. Тео. Он не был в клубе дебатов.

Если не стал новеньким.

Я нашла в рюкзаке список клубов. Стоило посмотреть на него вчера, поискать в списках клубов имя Тео. Прилежный лидер подготовился бы к этой встрече, запомнил бы все списки. Но я этого не сделала, так что сразу посмотрела на клуб дебатов.

У имени Тео была звездочка, указывающая, что он новичок в клубе дебатов.

Сердце сжалось. Это имел в виду Тео, сказав: «Найти что–то еще или умереть». Он нашел кое–что ещё, нашел замену, новый адреналин. Но он все продумал, или отчаяние привело его в клуб дебатов на последнем году обучения ради победы в Элите?

Не было времени спрашивать. Нужно было исправляться после плохой подготовки. Нужно было задать вопросы лучше, чем Дэлани. И нельзя было отпускать Бита.

– Это сильно распространено?

– Началось в конце прошлого года с парой учеников, а потом за лето некоторые оставались на связи. За неделю или две до учебы этим занялась половина команды.

– Как часто они принимают это?

– Каждый день. Несколько раз в день.

– Кто продает?

Бит поднял руки, показывая, что они пустые.

– Хотел бы я знать. Я хотел бы знать.

– Продает Тео Макбрайд?

Он покачал головой, но не как «нет», а как «не знаю».

– Я пытался оставаться как можно дальше. Я не хочу быть связанным с этим. Я не хочу оказаться виновным из–за репутации, – он напоминал мне Дэлани.

На миг показалось странным, что два ученика так переживали, что их обвинят, и пришли ко мне за помощью. Но, может, они и были жертвами, которых нам нужно было защитить. Может, они и пострадают из–за происходящего. Но я должна была убедиться, что меня не обманывают.

– Как мне понять, что не ты продаешь? Ты можешь стоять за этим. Ты можешь рассказывать это, потому что думаешь, что это снимет с тебя подозрения, – я решила так вернуть себе власть, задавать вопросы, которые я должна была продумать и записать в блокноте заранее.

– Я переживал, что ты скажешь так из–за моего прошлого, – сказал он. У всех было прошлое, на какой стороне бы ты ни был. – Но я этого не делаю, и в доказательство можешь взять мою баночку и держать ее под замком, выдавая мне таблетки дважды в день.

Я перешла к следующему вопросу.

– Откуда мне знать, что у тебя нет больше? Ты можешь продавать и пополнять.

– Проверь рецепт. Позвони в аптеку. Следи за тем, как мне приходят лекарства, – он удерживал мой взгляд. Я видела по его темным глазам, что он говорил правду.

– Я ценю это, Бит, – сказала я. – Правда. Но я не стану брать твои таблетки под арест. Если они тебе нужны, я тебе поверю. Я могу тебе доверять?

– Абсолютно, – он тепло улыбнулся, сжал ладони, как в молитве. – Спасибо. Я не могу тебя достаточно отблагодарить, – он сделал паузу и сказал. – Что дальше?

– Я проверю, – сказала я, и слова сначала ощущались странно, словно я играла роль главы полиции, лишь притворялась. Но я повторила их в голове – «Я проверю» – и они стали успокаивать, словно это подходило моей работе, и так я должна была управлять и помогать.

Бит кивнул, глубоко вдохнул, его грудь поднялась и опустилась. Он открыл рот, но покачал головой.

– Ты хочешь что–то еще мне рассказать?

Он провел рукой по волосам.

– Просто… – начал он и притих.

– Что? – спросила я.

– Просто я даже не знаю, сделаешь ли ты это, но я показал тебе свои таблетки и рассказал все, что знаю. Мне нужна твоя помощь, и я надеялся, что получу иммунитет. Когда все всплывет.

Иммунитет.

Был ли такой вариант? Мы так могли сделать? Я подумала о блокноте, записях, которые я почти выучила. Там не было ничего об иммунитете. Но никто не приходил к Пересмешникам с делом о насилии до меня. Все бывало в первый раз. Правила порой создавались на месте. И я ему верила. Я верила, что люди могли измениться. Я была живым доказательством, и я менялась каждый день, так почему не мог он? Он хотел, чтобы прошлое не мешало ему. Я знала это чувство. Хорошо знала.

И я знала, как люди вели себя, когда не хотели меняться, потому что тогда кто–то звал тебя шлюхой в коридоре. Была большая разница между Битом и Картером, и я не имела в виду их преступления, но и их действия. Один каялся, другой – нет.

– У тебя есть иммунитет. Пока что. 

Глава десятая

Перемена

Это будет просто. Майя будет знать, что происходит. Она захочет помочь. Вместе мы сможем докопаться до правды и разобраться с командой дебатов. Мы будем напарницами, как в прошлом году, когда она была моим адвокатом. Это дело быстро закончится, и Майя могла привести свою команду к победе, не пострадав, и не будет скандала. И я успешно проведу нас сквозь первое дело без проблем.

Я пошла сосредоточенно в свое общежитие, спросила у Майи, знала ли она об Андерине в команде.

– Ничего не знаю. Но я бы хотела узнать, откуда такие слухи. Кто тебе это сказал?

– Люди, – сказала я, но порозовела, ощущая себя немного глупо за то, что защищала Дэлани и Бита, которых едва знала, но сомневалась в своей соседке по комнате.

Майя рассмеялась.

– Люди? Это типично, да? Безымянные источники. Просто люди должны были подойти ко мне, особенно когда оскорбляют всю команду.

– Знаю. Но это мы должны делать.

– Защищать людей, которые не могут подойти и указать пальцами? Прости, Алекс, но это подло. Ничего не имею против тебя. Но если люди обвиняют, пусть находят смелость сделать это, не прикрываясь анонимной защитой.

Или иммунитетом.

Она не сказала этого, ведь не знала, что я пообещала иммунитет, но теперь я сомневалась, приняла ли правильное решение, доверилась ли верным людям, защищала ли правильное.

– Эти безымянные источники указывали на меня? – спросила она с ноткой тревоги.

– Нет! Боже, нет. Никто не упоминал твое имя.

– Хорошо. И если я узнаю, что они пытаются выиграть нечестно, я их разобью, – сказала Майя, подмигнув, хлопнув ладонью по столу, показывая наказание. – Серьезно, Алекс. Будь внимательнее. Все это звучит подозрительно. Я не хочу, чтобы какой–то трус, боящийся открыть свое имя, сбил тебя с толку на первом деле.

Это делали со мной Бит и Дэлани? Повели по ложному пути? Сбили со следа? А я–то думала, что конец близко, что я избавилась от гнета прошлого, но я снова пыталась ухватиться хоть за что–нибудь.

Я словно смотрела в зеркало, покрытое испариной, и видела лишь части своего лица.

Мне нужно было поговорить с Эми.

– Продолжим позже, Майя.

– И я ухожу. Мне нужно встретить команду для репетиции, – сказала Майя, и мы вышли вместе. – Я попробую выяснить ситуацию для тебя.

Я попрощалась с ней на лестнице, а потом пошла на второй этаж своего общежития, где жила Эми.

Я услышала ее голос возле ее комнаты:

– О, нет! Мы учили тебя «Aerosmith»!

Ее дверь была широко открыта, но я постучала. Эми широко улыбнулась и кивнула мне. Она была с черным ремнем от гитары на плече, окруженная тремя девушками.

– Алекс, это моя подруга по «Rock Band» – Джесс. Мы тут не шутим, – она указала на Джесс, потом на двух других девушек. – Это Лена и Ваня.

– Круто, – сказала я.

– О! У меня гениальная идея! Ты должна сыграть с нами. Ты – музыкант. Ты отлично впишешься, – сказала Эми. Она повернулась к девушкам. – Алекс отлично играет на пианино. Она пойдет в Джулиард, а потом станет следующим Леонардом Бернстайном.

– Не хочу расстраивать, но Леонард Бернстайн был композитором, – сказала я.

– Ты сможешь сочинять для нас, – Джесс подмигнула мне.

Странно было видеть Эми в своей стихии, с ее подругой, может, даже с ее подругой. Я знала Эми только как лидера Пересмешников, а потом она передала мне факел, ее срок закончился в прошлом году. Я не знала о ее жизни. Но видеть ее в ее комнате с девочками было как увидеть учительницу с подушечками с какао в супермаркете. «Ого, я не знала, что вам это нравится». И да, я знала, что Эми нравились девушки. Но жизнь Эми была ее жизнью, и я не знала ее такой, какой она говорила об игре со своими друзьями.

– Хорошо, девчонки, уносите отсюда попы, – сказала Эми и помахала руками. Она сняла гитару и бросила ее на кровать. Джесс взяла сумку, повесила ее на плечо, повернулась и поцеловала Эми в губы. Я заметила, что Эми закрыла глаза на миг, а потом Джесс прошептала:

– Увидимся позже, детка.

И они ушли.

– Прости, я не хотела помешать. Я должна была позвонить, – сказала я, когда Эми закрыла дверь.

– Тебе всегда тут рады, – сказала Эми, и теперь она стала Эми, которую я знала. Она даже одевалась так же, как в прошлом году – узкие джинсы, футболка, черные высокие кеды. Она села на кровать, и я заняла стул у стола, выдвинула его к центру комнаты. На стене над ее кроватью было несколько рисунков на белой бумаге – вариации одной темы: сердца, обезображенные сердца. Одно было красно–синим, одна половинка была обмякшей, как отключившийся человек. Другое было растянутым, и по краям его держали руки.

– Какое у тебя сейчас дело? – спросила Эми.

Я описала детали. Когда я закончила, я сказала:

– Все как из кусочков… Дэлани сказала, что Тео в этом участвует, Бит говорит – что Тео в этом не участвует. Бит говорит, что половина клуба дебатов использует таблетки, Майя говорит, что никто.

– Да, я понимаю, – сказала она. – Многие мои дела были черно–белыми.

– Да! И я о том, – сказала я, и хоть она не говорила мне, что делать, она хотя бы согласилась со мной.

Я посмотрела на две ладони на сердце, показалось, что мое так растягивали. И одной рукой были друзья, а другой – те, кому я помогала.

– Я не знаю, Эми. Может, это пустяк. Но мне кажется, что роль главы Пересмешников ставит в странное положение, когда ты уже не можешь быть нормальным человеком или другом. Мы с Т.С. глупо поспорили вчера из–за записки в почтовом ящике. И я словно допрашивала Майю. И она сомневалась во мне. Она спросила пару раз, почему я защищала безымянные источники. Ты когда–нибудь ощущала такое?

– Конечно, – сказала она.

– Как именно?

– Например, с Джесс. Мы были вместе и в прошлом году, но я не говорила о тебе, пока ты не решила устроить суд. Я не могла. Но она знала, что я была занята делом – встречалась с тобой, с советом, устраивала голосование. Она спрашивала, над чем я работаю, но я не могла ей сказать. Потому что моя работа – защищать тебя, – сказала Эми.

– Ты ставила меня выше своей девушки? – спросила я. Эми словно протерла зеркало рукой, и теперь я видела то, чего не видела раньше. Как она заботилась обо мне. Как забота обо мне терзала ее. – Но люди знали, что это была я. Они знали, что обвиняла я.

– Некоторые знали. Но это не было опубликовано. Мы не вешали баннер с надписью «Алекс поговорила с нами». И я не могла ничего сказать Джесс. Тут такое же. Никто еще не стал обвинять. Никто не просил тебя устроить суд. Ты не можешь открывать имена.

– И Джесс понимала?

– Ей не нравилось, но она знала, что так должно быть.

И я выпалила:

– У Картера есть девушка.

Эми приподняла бровь.

– Правда?

– Не знаю, серьезно ли у них, но они целовались во дворе.

– Она еще не узнала правду.

– И я подумала… помогаем ли мы? Смысл в том, что можно выступить, сказать нет и «с этим не уйдешь», и вот, что случилось. Он нашел себе какую–то первокурсницу.

– В этом был смысл? – спросила она.

– О чем ты?

– Смысл твоего дела был в том, чтобы он не встречался, или в том, чтобы вернуть тебя?

Я хотела наказать его или вернуть себя? Я бы хотела думать, что верно было последнее. Я уже не боялась. Но это меня изменило.

– Но как себя вернуть? Та я пропала. Пропало то, какой я была, – сказала я, горло сдавило, и я смогла озвучить то, что не давало мне покоя. Слезы жгли глаза, и я прикрыла лицо руками. Я ненавидела плакать при ком–то. Я моргнула, пытаясь сдержать слезы. Это сработало, и я убрала руки и продолжила. – Как ты можешь быть такой спокойной и нормальной, мудро относиться ко всему? Я еще не пережила произошедшее. А ты?

– Мне не приходится видеть ту девушку каждый день, это помогает. Но ты права. Я не такая, какой была.

– Как? Как ты изменилась?

– Я стала лучше, – она улыбнулась и выпрямила спину. – Я стала сильнее. Крепче.

Как сломанная кость становилась сильнее, когда срасталась. Я могла такой быть.

– А еще, – сказала Эми, – думаю, жизнь – это как ты реагируешь на происходящие ужасы. Я была простой девушкой раньше. Я занималась своими делами, одолевала всех в роке. А потом Эллери сделала это, – сказала Эми, похлопав рукой по спине, щурясь, подавленный гнев всегда был с ней. – И я была другой. Я не могу вернуться. Возврата нет. И я узнала, кем могу быть. Я узнала, что могу быть той, кто выступит против задир. И могу быть той, кто поддержит других. Я теперь ничего не боюсь, Алекс. Что мне теперь могут сделать? Мне уже вскрыли спину ножом. Что со мной могут сделать? – сказала она, раскинув руки, словно бросая вызов. – Так и с тобой, Эми. Ты уже другая. Ты не должна быть прежней. Ты должна быть другой. Это ты никогда не забудешь. И через двадцать лет ты вспомнишь, что такое эта уязвимость. И ты будешь помнить, как решила выступить против этого. Ты будешь это помнить.

Я знала, что она права. Я знала это не только из–за слез, текущих по лицу, но и потому, что она хоть немного понимала мои чувства.

Я вытерла слезы и посмотрела на стену Эми, на рисунки сердец, и заметила тот, который не видела раньше. Набросок девушки в платье треугольной формы, ее ноги почти ломались от веса огромного сердца, которое она несла. Оно было в десять раз больше нее. Она была готова бросить сердце другой девушке, и подпись гласила: «Бери его».

Я посмотрела на Эми, которая несла бремя других, их сердца, когда им нужно было, которая несла меня в прошлом году. Тогда меня никто не знал. И я хотела, чтобы меня и дальше никто не знал.

Но возврата не было. Я была другой, не стану прежней. Я должна смириться с тем, что люди думают обо мне. Я должна перестать переживать, что они видели во мне девушку, которую изнасиловали. Я была такой девушкой.

И я могла принять прошлое и назвать его своим. Я могла сделать его своим.

Это уже не будет моим позором. Это не будет тем, что я подавляла.

Что с того, что вся школа знала мою историю? Я могла стать сильнее, лучше. Я могла быть на другой стороне, заступиться не только за себя, но и за других.

– Как и говорят, нет обратного пути.

– Точно, – Эми широко улыбалась. Теперь улыбалась и я, хоть все еще плакала, и мне не нравилось, ведь я не любила плакать. Но я плакала не из–за печали, а потому что отпускала то, какой была. Я становилась новой.

Я встала и потянулась к черной гитаре Эми.

– Одна песня. Сыграем песню о правах.

– Не честно! Ты – музыкант.

– В любви и музыки все честно, – сказала я, включила «Rock Band», где яодолела ее в «Nirvana», «Radiohead», «the Who» и прочем, потому что она все время просила еще одну песню.

Может, дело было в моих навыках игры на пианино. Может, я просто была в правильном настроении. 

Глава одиннадцатая

Дикий Запад

Эми взмолилась о пощаде и сделала предложение по делу:

– Нужно, чтобы в их игру вступили гонцы. Я бы сделала так: я бы попросила пару гонцов помочь с расследованием. Вас троих из совета не хватит, – Эми подмигнула. – Я знаю, кого ты хочешь попросить.

– Анжали, – сказала я с улыбкой, потому что Анжали была одной из тринадцати гонцов этого года. Ребята из Девятки, которые не попадали в совет, могли остаться гонцами. Они повторяли задания гонцов – ошибки в сведениях о посещении – но это были необычные гонцы, у них было больше власти, они выполняли много других заданий и часто помогали совету с расследованиями.

Я остановилась у комнаты Анжали на первом этаже. Я попросила ее о помощи. Она тут же согласилась.

– Мне нравилось быть в Девятке в прошлом году, и я хотела помогать больше, – сказала она.

– Я так рада. Я хотела работать с тобой, и теперь мы можем, – сказала я.

– Проси обо всем, – сказала она, отсалютовав, а потом убрала тонкие светлые волосы за уши. Она была выше меня на пару дюймов, может, метр семьдесят пять ростом. Она стояла босиком, была в короткой лиловой юбке с красным топом и синим топом сверху. Сегодня у нее был тонкий изумрудный шарф с серебряными полосками. Мне нравилось, что она носила шарфы каждый день, хоть и было жарко. Мне нравилось, что они были разными и не сочетались с ее одеждой.

Мы обсуждали задание Пересмешников пару минут, а потом стали говорить об английском, словах мистера Бауманна и шахматах.

– Сегодня вечером у меня тусовка с шахматами. Хочешь прийти? – ее голос стал чуть выше, когда она спросила меня, коктейль нервов и надежды был как при приглашении на свидание.

Мне не хотелось расстраивать ее, но я еще не провела сегодня время со своей истинной любовью – пианино.

– Я бы хотела, серьезно. Но меня ждет встреча и свидание с кабинетом музыки.

– Будет весело, и ты смогла бы быть в моей команде, – не сдавалась она. – И у нас лучшие закуски и лавандовая содовая.

– Лавандовая содовая?

– О, это круто! Ты хоть раз пробовала? – спросила она, было забавно, что от волнения и восторга французский акцент у нее усиливался.

– Нет, – сказала я.

– И Паркер придет, – добавила она.

– Можно в другой раз? Тогда я обещаю, что приду. Но мне нужно готовиться к прослушиванию в Джулиард.

– Конечно. Тебе всегда тут рады, – она хлопнула в ладоши, склонила голову, как изящная хозяйка. – И я знаю, что Джейми хочет, чтобы ты поскорее решила. Она так рада, что ты можешь стать ее наставницей.

– Я не знала, что вы с Джейми дружите, – удивилась я. Я даже не видела никого с Анжали в прошлом году. – Она ведь новенькая.

– Маккенна постаралась представить ее мне. И всем, – Анжали закатила глаза. – Это как целая программа по приему Джейми. Но она сама по себе крутая.

– Тогда веселитесь, – сказала я, пошла в подвал на встречу с парнями. Я написала им до этого, позвала на собрание.

– Эй, ты, – Мартин взял меня за руку, когда я села рядом с ним на диване цвета горчицы. Кончики его волос были еще мокрыми после душа. Я хотела прильнуть и поцеловать его, может, забраться на него, ведь я обрела новую уверенность. Я даже представила Паркера как маленькую собачку, которая бегает за теннисным мячом весь день. Я бросила бы один, он убежал бы, пока я целовала бы Мартина.

А потом еще.

Может, потом я бросила бы мяч так далеко, что Паркера не было бы долго, и мы с Мартином останемся одни, и я забуду о том, что это последний год. Я сжала руку Мартина крепче, жар разгорался во мне. Я взглянула на него. Он слабо улыбнулся, приподнял брови, словно спрашивал «Что такое?». Я сжала его руку снова, и он обвел мою ладонь указательным пальцем, и я хотела растаять.

Я заставила себя сосредоточиться.

– Занятой день, – сказала я, вытащила блокнот и озвучила детали – записку, встречу в гримерке, Энни, Тео в команде дебатов и совет Эми попросить о помощи Анжали.

– Ого, впечатляет, – Мартин улыбнулся мне. Зеленые искры в его карих глазах горели, и я знала, что он был счастлив. Он потер ладони. – Теперь мы знаем, что все происходит в команде дебатов, и нам нужно понять, кто главарь. Или главари. Мне кажется, что тут не один преступник.

Паркер нахмурился, постучал ручкой по его вездесущему блокноту. Он кашлянул и сказал:

– Я не понимаю, почему ты пошла одна к Биту.

– О чем ты?

– Почему ты не взяла одного из нас с собой?

– В записке просили прийти одну.

– Но разве не лучше иметь поддержку. Третий человек записал бы детали рассказа Бита, – отметил он и склонил голову, что–то отметил в блокноте. Я терпеть не могла его блокнот. Почему он всегда писал в нем, когда был не согласен со мной? Я решила, что украду блокнот, когда буду в комнате Мартина. А потом отправлю его в Мадагаскар. Группа лемуров будет ждать его прибытие, порвет его на клочки, свисая с деревьев. Они выбросят обрывки на землю как конфетти.

– Говоришь, я не могу передать происходящее? Что я – не надежный свидетель? – спросила я.

– Нет, – сказал Паркер, поднимая руки, словно его поймали. – Конечно, нет. Я просто предлагал, что полезно взять с собой третьего. Кого–нибудь еще. Но ты этого не сделала. Продолжим.

– Ну уж нет, – я ударила по своему блокноту. – Мы разберемся с этим. Ты не считаешь, что я способна управлять?

Глаза Паркера тут же наполнило удивление.

– Я так не говорил. Я просто хочу, чтобы мы делали все согласно правилам.

– Чувак, нет правила, говорящего, что ей нужно брать с собой члена совета, – сказал Мартин.

Перевод: отвали.

И Паркер поступил в своем стиле. Он пожал плечами и криво улыбнулся.

– Простите, ребята, – он быстро рассмеялся. Наверное, научился этому у отца, уклоняющегося от уплаты налогов. «Эй, сын, когда тебя загоняют в угол за твое ужасное поведение, просто посмейся. И ты победишь».

Но потом я поняла. Паркер отступил, когда так сказал Мартин. Не я. И мне это не нравилось. Потому что я поняла, как делать эту работу. И я это видела. Нужно было, чтобы и Паркер увидел. Я посмотрела на него.

– Паркер, мне нужно, чтобы ты выражал уважение.

Он кашлянул, залепетал, пошевелил ногами, как ребенок, которого подняли в воздух.

– Н–н–но я тебя уважаю.

– Не похоже, – отметила я. – И я не прошу соглашаться со всеми моими словами. Я не прошу перестать озвучивать свое мнение. Но я прошу перестать вести себя так, словно ты слушаешься только Мартина, – сказала я, и эта новая я мне нравилась. Мне нравилась уверенность. Это нравилось и Мартину, потому что он сжал мою ладонь.

– Конечно, – буркнул Паркер и сказал громче. – Прости, Алекс. Я исправлюсь.

– Спасибо. Давайте выберем, на ком сосредоточиться, – я сменила тему. Я отпустила руку Мартина, взяла свой блокнот и открыла на списке подозреваемых.

– Я бы выбрал Бита, – быстро сказал Мартин.

– Что? – выпалила я. Это удивляло так, как если бы он назвал меня.

– Да, – сказал он. – Он актер. Он мог даже написать сценарий встречи с тобой.

– Ошибаешься, – сказала я, но не возмущалась, не злилась. Я говорила так, словно отвечала на уроке и была уверена в ответе. Ведь я была уверена. Бит говорил правду, я знала, что он оставил в прошлом случай с «Эвитой». – Ты его не видел. Не видел, каким он был, – сказала я, услышала, как доказывала слова Паркера, что стоило взять кого–то еще.

– Каким он был? – спросил Мартин.

Я выпрямила спину, села прямо, ощущала, словно нужно было что–то доказать, и я подробно описала встречу, боль в его глазах, то, как он просил меня помочь. Я опустил часть о том, что он показался мне очень красивым.

– Он актер, Алекс, – тихо сказал Мартин.

Я сжала губы. Предположение, что я ошиблась, вызывало желание возвести стену. Поднять щит.

– Думаешь, он все придумал?

– Такое возможно. Он смог подсыпать вещества тем старшеклассникам в прошлом году, так что он не чист.

– Мы судим его из–за того, что он уже был пойман? – спросил Паркер у Мартина, в этот раз напав на другого.

– Нет. Я говорю, что нельзя его сразу защищать, – сухо сказал Мартин. Его нельзя было легко вывести из себя, и Паркер это сделать не мог.

– Я уже его защитила. Я дала ему временный иммунитет, – сказала я, не дрогнув.

– Иммунитет? – голос Мартина впервые стал выше. – Ты не можешь никому предлагать иммунитет.

– Почему?

– Мы так не делаем.

– Где это сказано?

– Алекс, тут нет жюри, – сказал он.

– Да, но я ему поверила. У него не идеальное прошлое, но у кого оно есть? У всех есть мотив поделиться информацией. Он хочет быть подальше от проблем. Он боится оказаться связанным с этим, как Дэлани. И мы не проверяем ее. А он показал мне рецепт Энни. Все было правильно. Может, он и актер, но не поставщик лекарства.

– Может, и не поставщик, но вряд ли он просто так просил пообещать иммунитет, – сказал раздраженно Мартин.

– Это не законы Дикого Запада, Мартин. Я приняла решение, все обдумав. Учла обстоятельства и то, что он описал, я поверила, что есть повод дать ему иммунитет, – сказала я как обученный адвокат, ветеран суда. – Если окажется, что он – преступник, иммунитет будет убран. Перейдем к следующим подозреваемым.

Мартин кивнул.

– Да. Мы явно перешли раннюю стадию расследования. Тео – ключевой подозреваемый. Нам нужно усиленно проверять его. У нас есть информация, повод следить. Мы уже знаем, что он на Энни. Мы знаем, что команда дебатов может жульничать, так что пора понять, поставщик он или нет. Нам нужно поискать поддельные рецепты, дополнительные баночки таблеток, признаки, что он раздает их. И многое сходится. У него есть мотив. Он не может танцевать, но хочет состязаться. У него есть способности к дебатам. Он умный. Он может держаться своих взглядов. Дебаты – натуральный спорт для него, но не как капитан команды или их лучший участник, а как надежный член команды. Но он не мог победить в Элите сам, это должна сделать команда. И он продумал план, чтобы вся команда победила. Он начал использовать Энни. Это его игра. Он понял, что, раз это помогает ему, почему не раздать это команде? Но это только моя теория, – сказал он.

– Хорошая теория, – сказала я, собираясь хвалить, когда нужно, чтобы оставаться сильной.

Мартин добавил:

– И еще одна причина, почему это Тео. Доступ. Если у него такая плохая рана колена, что он не может танцевать, то он на какое–то время сидит на обезболивающих. Может, он начал с Викодина. Ему нравится, что так он может чувствовать. Он мог использовать все больше. Викодин был его наркотиком летом, а Энни подходит для учебы. Он пошел к врачу, пожаловался, что не может сосредоточиться на учебе. Бум. Он получил рецепт на Энни.

– Другой вариант, – Паркер посмотрел на блокнот, кашлянул и поправил очки на носу. Он молчал, словно собирался произнести что–то сложное. Он медленно выдохнул. – Мне не нравится это говорить, ведь она твоя подруга. Но нам нужно проверить Майю.

Я быстро ответила Паркеру, радуясь, что уже поговорила с соседкой.

– Она говорит, это просто слухи. И она ничего об этом не знает.

– Что еще она сказала бы? – он постучал по блокноту, словно там были доказательства, что Майя связана с жульничеством. – Успех команды для нее выгоднее всего. Все знают, что она отдала бы первого ребенка, лишь бы победить в Элите и попасть заранее в Гарвард. И она амбициозна.

– Она забрала у тебя шанс получить отличную оценку, Паркер? – спросила я.

– У меня отлично по всем предметам с тех пор, как я тут, – парировал он.

– Что ж, отличник, мы не судим людей из–за догадок. А доказательств нет. Вообще, – сказала я, теперь злясь и не скрывая этого. Я поступила правильно, задала правильные вопросы и сделала правильный выбор.

– У нас есть лишь догадки, – продолжил Паркер. – Догадки насчет Тео, и мы начнем с него. Просто нельзя никого упускать.

– Я уже с ней говорила об этом. Она говорила разумно и спокойно обо всем. Не психовала. Она не возмущалась. Тот, кто поставляет таблетки, не такой. Мы не будем ее проверять, – заявила я и посмотрела на Мартина. – Да?

Мартин удерживал мой взгляд, смотрел на меня карими глазами. Его глаза были просто карими, искры пропали.

– Вряд ли Майя вовлечена, – тяжело сказал он. – Но стоит наблюдать за ней, может, она все–таки связана.

– Как ты можешь такое предлагать? – мой голос стал невероятно высоким от шока.

– Я не думаю, что она вовлечена. Но что–то серьезное происходит в ее команде. А она капитан. Будь это другая команда, мы тоже учитывали бы капитана из–за его роли.

Тишина была такой густой, что можно было закрывать в бутылки. Паркер нарушил это:

– Нам нужно ее проверить, – сказал он. Большинство победило. Майя была под подозрением. Он кашлянул и продолжил. – Есть еще предложение. Анжали стоит назначить следить за действиями Майи. Мы втроем слишком близки к этому. И мы привлекли Анжали к расследованию.

Он не сбивался. Точно возвращал книжки в библиотеку вовремя. Может, у него была книга по шахматам, и он проверял каждый ход. Он все говорил как по книге, любил законы.

Он был прав, и мне это не нравилось. Потому что в театре с Битом я впервые ощутила себя лидером Пересмешников. Я словно оставила прошлый год позади, миновала ямы на дороге и попала на гладкий участок. Но теперь кочки трясли так, что я крепко сжимала руль, чтобы не вылететь.

Я выдохнула и отвела взгляд.

– Ладно. Я скажу Анжали. Мартин, присмотришь за Битом?

Он кивнул.

– Паркер, возьмешь Тео?

Паркер кивнул.

Я сунула блокнот в рюкзак, застегнула его.

– Я посмотрю с других сторон, – сказала я, надеясь, что шансы еще есть. Я не хотела, чтобы это была моя соседка или парень, похожий на меня. И я не хотела, чтобы это был человек, которому я дала иммунитет. Я хотела, чтобы это был кто–то другой.

Но правда была в том, что я не хотела, чтобы это был хоть кто–нибудь. Если Бит говорил правду, если Дэлани говорила правду, то Майя была связана с тем, что закончится не так, как она хотела.

Это могло закончиться только плохо.

Я знала, что боролась теперь ради своей соседки по комнате. 

Глава двенадцатая

Спор и гитара

Часы спустя я кипела от слов Паркера, пока надевала футболку «Наука рулит».

Майя уже была под одеялом, спала, и она не была в этом замешана. Я говорила себе об этом, пока ложилась в кровать.

Крепкая Майя. Амбициозная, прочная, правильная Майя. У нее была мягкая сторона, которую видели редкие люди. Как любовь к шляпкам. И я не про кепку «Манчестер Юнайтеда». Я про дамские шляпы с широкими полями, которые покупали у модистки. Она не носила их тут, но она и ее мама надевали нарядные платья, туфли и шляпы каждую субботу, ходили на чаепитие. Или что дома у нее был кролик. Черно–белый, по имени Сильвио.

– Не знаю, почему мы выбрали это имя, но забавно было назвать кролика Сильвио, да? – сказала она нам одной из ночей в прошлом году.

– Ты такой ребенок, – отметила Т.С. – Только у детей кролики.

– А если есть братья, то заводят собак? – спросила Майя у Т.С., младшей из четверых, единственной девочки.

– Да, у нас собаки. Беспородные. Бегают за фрисби, ловят палки в океане. И мы дали им имена, типа Фреда и Сьюзи, – Т.С. рассмеялась.

Майя бросила в нее подушкой и тоже рассмеялась.

– Твоих собак не зовут Фред и Сьюзи.

– Ладно. Арчибальд и Фиона. Мы дали им британские имена, – пошутила Т.С.

Майя вскочила с кровати и сделала вид, что недовольно смотрит на Т.С.

– У меня появится собака, и я назову ее Т.С.

– Я была бы рада стать тезкой с твой собакой, – сказала Т.С. – Только не с кроликом!

– Могло быть хуже. У вас могли быть коты, – сказала я. – У мамы мейнкуны, и они весь день проводят на диване. Они выходят только ночью, мяукают и ходят по поверхностям кухни. Потому я и ушла сюда. Хотите знать, как их зовут? Рауль и Аурелия.

– Ты победила, – заявила Т.С.

Майя вернулась на кровать и укуталась в одеяло.

– Сильвио порой спит со мной. Я не знаю, когда он придет, но порой просыпаюсь, и он спит у меня в ногах.

Я перевернулась на другой бок, представила кролика Майи в ее ногах. И я услышала, как Майя перевернулась.

Странно.

Майя не ворочалась.

Майя умело отключалась, как только голова задевала подушку. Но сейчас она не работала в двух режимах: вся сосредоточена или мертва для мира. Она лежала и не спала, дышала, изображая, что спит.

Я уснула, проснулась позже от скрипа двери. Наверное, Т.С. ушла для ночи с Сандипом. Я открыла глаза, но Т.С., наверное, успела прийти, потому что лежала поверх одеял. Это Майя закрыла дверь шкафа, вернулась к кровати, держа что–то в руках. Я не могла понять, что это было, но увидела маленький коричневый пакетик из бумаги и белую крышку сверху.

Как от баночки с таблетками.

На миг кровь замерла во мне, воздух застыл в легких. Я увидела то, что не хотела видеть. Узнала то, что не хотела знать.

Но не о ней.

О себе.

Меня обманули, снова обыграли.

Я не двигалась, не показывала, что слышала ее, что теперь я притворялась, что сплю, смотрела на нее, прищурившись. Она расстегнула молнию на боку черной сумки, сунула туда осторожно то, что не хотела мне показывать, но это было как попытка открыть пачку чипсов без звука. Что–то шуршало миг, этот звук разбил тишину, и я зажмурилась, а Майя затаила дыхание. Я посмотрела снова, она завершила миссию, застегнула карман и опустила сумку со стороны ног, где спал бы Сильвио в Англии.

Ее поведение было подозрительным, как по мне.

* * *

Холод заполнил меня за ночь, словно я спала в иглу, среди блоков льда. Я не дрожала. Лед был во мне, потому что теперь я хотела узнать правду, особенно, когда та сумка стала частью нее. Она была как ребенок с потрепанной куклой. Она была с сумкой на занятиях, в кафетерии, в кровати.

Мистер Бауманн начал обсуждение «Джейн Эйр» на уроках английского, а я смотрела на черную сумку Майи, ремешок обвивал ее лодыжку. Я смотрела на сумку, на тот карман сбоку, глаза были как лазеры, и все в комнате стало размытым. Казалось, я была одна в классе. Другие ученики пропали, голос мистера Бауманна почти утих. Остались сумка и я, и я должна была отделить сумку от нее.

Я должна была знать, что она защищала. И обманула ли меня соседка по комнате.

В конце урока Майя убежала, сказав, что потом со мной пересечется. Я вышла из кабинета, склонилась над фонтаном из белого мрамора, чтобы попить. Когда я выпрямилась, меня ждала Анжали, ее голубые глаза восторженно сияли.

– У меня есть кое–какие новости, – сказала она.

Я оглядела длинный коридор с коврами. Нас окружали другие ученики. Я покачала головой и показала взглядом на других. Мы вышли наружу, чтобы поговорить там, потому что я попросила ее расследовать. Я решила не назначать ее к Майе, потому что я сама должна была понять, что Майя прятала. Я не собиралась мешкать, что бы ни думал Паркер. Если Майя играла мной, я сама узнаю правду. Если нет, я защищу ее перед советом.

– Вовлечены первогодки, – сообщила Анжали шепотом.

– Первогодки? – повторила я.

Анжали решительно кивнула.

– Это я слышала. Я поищу еще. Может, они назовут имена.

– Кто они?

– Другие первогодки, которые это видели.

– Они в клубе дебатов? – спросила я, может, те первогодки поставляли таблетки Тео.

Анжали покачала головой.

– Думаю, они просто воспользовались шансом. И они слышали слова мисс Мерритт об Элите на Р–день, так что решили помочь команде.

– Это ее погубит, – я покачала головой.

Мы заметили, как Паркер идет к нам. Анжали помахала ему, улыбнулась шире. Он еще не дошел до нас, а я шепнула:

– Давай пока не будем рассказывать, что узнали больше, ладно?

Она кивнула и подмигнула.

– Конечно.

– Привет, Анжали, – сказал Паркер с придыханием, и я слышала по тому, как он произнес ее имя, что она ему нравилась.

– Привет, Паркер, – она склонилась, словно целовала его в щеки в воздухе.

Глаза Паркера стали как луны, он просиял. Он мог вот–вот прижать ладонь к ее щеке и поймать ее губы.

А потом, наверное, понял, что его хвост виляет, а язык свисает, он был как пес, встречающий хозяина после недельного отсутствия. Он поспешил стереть счастье с лица.

– Как дела? – спросил он у нее, вернув деловитый тон. – Узнала что–то о Майе?

Отлично. Теперь Анжали знала, что Майя под подозрением. Я не хотела, чтобы это знали. Я хотела пнуть Паркера под столом и мрачно посмотреть на него. Но не могла, потому что тогда он поймет, что я врала ему о том, кто за кем следит.

– Еще нет, но я дам Алекс знать, если что–то найду, – сказала Анжали, не сбившись. Она отлично скрывала эмоции.

Прозвенел звонок следующего урока. Французский.

– Поговорим plus tard, d’accord? – сказала я Анжали.

– Bien sûr, – сказала она и отсалютовала. – Ты знаешь, где меня найти, – сказала она мне, послала поцелуй Паркеру и поспешила на свое занятие, ее цветочный шарф ниспадал на спину.

Я повернулась к сияющему Паркеру.

– Вряд ли нужно говорить о деле на публике, да?

– Разве ты не говорила об этом?

– Нет, – соврала я. – Мы говорили о, – я сделала паузу на миг, перебирая невинные темы, – туфлях.

Паркер взглянул на мои кеды.

– Не знал, что ты носишь туфли.

– Да, я не ношу их каждый день. Ладно. Что–нибудь узнал? – спросила я с нажимом.

– Еще нет, – сказал он.

– Тогда сосредоточимся на этом, – сказала я, не произнесла имя Тео, стараясь показать, как управлять. Но я не знала, могла ли подавать пример.

* * *

Я рано пришла в кабинет музыки. Мисс Дамата встретила меня улыбкой.

– Рада встрече, Алекс.

Ее светлые волосы были собраны в пучок. Несколько прядей обрамляли лицо. Как мисс Мерритт, она была милой, но не пыталась это скрыть. Мисс Дамата была единственным человеком среди учителей. Насколько я знала. Она помогла мне найти силы выступить против Картера в прошлом году на суде. Она не знала о суде. Но она знала, что произошло со мной. И знала, что я не была преступницей. Она мне нравилась.

– Мисс Дамата, я хотела узнать, не выбирали ли вы уже наставников для первогодок, потому что я бы хотела попросить себе Джейми Фостер, – сказала я, чтобы выполнить обещание, данное Маккенне в кабинете студсовета.

– Есть причины, по которым ты хочешь работать с ней? – спросила мисс Дамата.

Вряд ли подошло бы «потому что ее сестра попросила».

– Потому что она хорошо играет Вивальди, – я вспомнила концерт, который она играла на репетиции оркестра на прошлой неделе. – И ей будет лучше учиться с другими музыкантами. Я могла бы ей помочь.

Мисс Дамата одобрительно кивнула. Этот ответ был лучше, чем про ее сестру, и он тоже был правдой. Когда Джейми вошла в кабинет, мисс Дамата сообщила новость. Глаза Джейми загорелись, она захлопала в ладоши. Она схватила меня за руку, сказала, что рада быть моей протеже. Я рассмеялась, ведь слово звучало глупо, но я сказала, что рада быть ей наставницей.

– Может, мы сможем порепетировать чуть позже сегодня, – предложила она с надеждой. Я вспомнила, как встретила ее перед Р–днем, какой уверенной она казалась. Теперь она была как обычная четырнадцатилетняя девушка, неловкая и юная. Может, она вела себя иначе при Маккенне, пытаясь ее впечатлить.

– Конечно, – сказала я. – Будет весело. Хочешь, чтобы мы как–нибудь поужинали вместе?

– Да!

После урока музыки мисс Дамата отозвала меня и Джонса в сторону.

– Как вы знаете, у меня еще есть друзья в Джулиарде, – начала мисс Дамата, и от одного упоминания Джулиарда я выпрямилась. Она была там, учила там. Я побываю там на выходных через пару недель. – И наша группа по традиции каждый октябрь устраивает выступление в местной кофейне, – продолжила она. Я не знала, имела она в виду местную кофейню или в Нью–Йорке. – Это в Виллидже. Мы часто приглашаем лучших учеников к нам. Вот только это в Нью–Йорке.

– Это не звучит как помеха. Звучит круто! – я остановила себя, ведь она не приглашала нас.

– Мы соберемся как раз в выходные, когда ты поедешь в Джулиард, Алекс, и я подумала, что ты захочешь поиграть с нами, – сказала она, и я могла думать только «да–да–да», как и говорить.

Она повернулась к Джонсу.

– Наша лучшая гитаристка на восьмом месяце беременности. Так что ее не будет. Хочешь занять ее место? Знаю, гитара тебе нравится больше скрипки.

– Так это как концерт в Нью–Йорке? – спросил Джонс.

– Думаю, можно и так это назвать, – сказала мисс Дамата.

Он одобрительно кивнул.

– Я получил первый концерт в Нью–Йорке, – сказал он мне, поднял руку в воздух. Я дала ему пять.

– Твои родители в городе, да? Ты останешься у них, или попросить выделить тебе комнату в общежитии Джулиарда на ночь, как для Алекс? – спросила она у Джонса. Я заметила, что он напрягся на миг, когда она спросила о родителях. Джон не ладил с папой. Скорее, даже воевал с ним.

– Мой брат в Бруклине. Я там переночую. Мисс Дамата?

– Да?

– Вы крутая, – сказал он.

Она улыбнулась и сказала:

– На твоем месте я бы вспомнила Генделя, Гайдна и Хендрикса.

Мы поблагодарили ее и пошли в кафетерий.

– Ты будешь говорить родителям, что приедешь?

– Нет, – сказал Джонс. – Мой отец знает, что я не останусь с ними, пока он не перестанет врать прессе. Он снова был в газете вчера.

– Все о том же?

Джонс кивнул.

– Ага. Его обычное отрицание. «Мы не знали заранее о сложностях, которые причинит этот продукт, и мы стараемся наладить ситуацию». Это стандартная фраза.

Папа Джонса был стратегом в Нью–Йорке, разбирался с проблемами, и таких работников вызывали автомобильные компании, когда их шины взрывались и убивали семьи, или энергетические компании, когда проливали тонны нефти в океан. Этим летом фармакологическая компания позвонила папе Джонса, когда их исследователи обнаружили, что – ой! – новый бренд детского аспирина вызывал серьезные проблемы со здоровьем малышей. Папа Джонса нанял команды людей из безработных, чтобы они купили все баночки аспирина по всей стране и избавились от них.

Джонс услышал разговоры папы и возмутился, сказал просто рассказать об этом. Его папа не стал.

Теперь правительство проверяло эту компанию, и его папа старался скрыть настоящую историю.

– Он звонил прошлой ночью, вел себя спокойно, интересовался, как учеба. Я сказал: «Пап, не думай, что мы будем говорить, как раньше, пока ты всем врешь».

– Молодец. Что он сказал?

– Что надеялся, что я пойму, что взрослый мир не черно–белый, – Джонс изобразил кавычки, подражая голосу отца.

Я фыркнула.

– Ага. Потому что в мире детей все кристально–чистое, без оттенков серого.

– Только не говори Мартину, ладно? Меня смущает то, что делает папа.

Мою грудь сдавило на миг. Хоть я никому не сказала бы, хотелось, чтобы он не выделял Мартина. Но я успокоила его:

– Джонс, ты знаешь, что я никому об этом не расскажу. Никогда. Я тебе уже так говорила летом, – я напомнила ему о своем обещании хранить тайну, когда он только рассказал мне.

– Знаю. Но я не хочу, чтобы кто–то знал о таком, – сказал он.

– Не переживай, – сказала я.

– Что там с делом Энни? Ты поняла, кто поставляет его клубу дебатов?

Я застыла и уставилась на него.

– Видишь! Ты потрясена, что я знаю о клубе дебатов. Но твой старый друг Джонс держит ухо у земли.

Я покачала головой, но молчала.

– Алекс, – сказал он, посерьезнев. – Хватит играть. Я знаю, что ты проверяешь клуб дебатов. Я слышу то же, что и ты.

Меня снова тянули, так ощущала себя Эми, когда Джесс в прошлом году спрашивала обо мне. Я резко выдохнула.

– Джонс, – сказала я.

– О, ладно тебе, Алекс. Хватит. Я все тебе рассказываю.

– Это не мне рассказывать.

– Разве ты не принимаешь это слишком серьезно?

– Нет, – быстро сказала я, потому что должна была воспринимать это серьезно, особенно когда я уже изменила часть правил, когда я уже врала совету.

– Раз все так серьезно, это не означает, что ты шпионишь за своей соседкой? Майя тоже на Андерине.

Я прижала палец к губам и зашипела. Я сжала его руку и оттащила в сторону к тихой тропинке.

– Откуда ты знаешь это? Ты уверен в этом? – прошептала я, думая о белой крышке, которую видела ночью, и о том, что было внутри.

– У нее все признаки, – сказал Джонс. – Ты видела человека продуктивнее Майи? Она не прекращает. Ей не нужен перерыв. Она может питать энергией поселок. Думаешь, эта энергия естественная?

Я покачала головой и подняла руку.

– Так Майя такая от Андерина?

– Уверен, ей нужны лекарства, в отличие от гадов, которые принимают эти таблетки, чтобы жульничать. Но ее естественная напряженность усилена таблетками. Ты не знала ее толком на первом курсе. Но тогда она боролась. Была растерянной. Отвлеченной на уроке. Не могла сосредоточиться. А на втором году стала смазанной машиной. Тем летом ей явно поставили синдром дефицита внимания, и она стала принимать лекарства.

– Как это знаешь ты, но не знаю я? Она тебе рассказала? – спросила я, ощущая боль от того, что Майя мне не сказала.

– Нет. Она не говорила. Просто это сходится. И я не рылся в ее сумке. Но я бы поспорил на свою гитару, что я прав.

Это было серьезно.

– Можешь оказать мне услугу?

– Конечно. Какую?

– Прошу, не говори никому о том, что только что рассказал.

Он склонил голову и разглядывал мое лицо, словно мог найти ответ в моих глазах, щеках или носе. Но ответа не было. Только вопросы. Вопросы о соседке, которые я не хотела слышать от других.

– Ты хранишь мои тайны. Я – твои, – сказал он и обвил рукой мои плечи.

Мы пошли в кафетерий, и я поняла, что должна была встретить Мартина тут десять минут назад. Он сидел с Сандипом и Т.С. за нашим обычным столиком, но, увидев меня с Джонсом, он изменился в лице.

И отвел взгляд.

Я взглянула на Джонса, на Мартина, и на миг их роли изменились. Джонс знал о деле больше Мартина. И пока я собиралась так это и оставить.

Но я зашагала впереди Джонса, чтобы он больше не обвивал меня рукой. 

Глава тринадцатая

Две половины

Я старалась закончить «Джейн Эйр», но слова расплывались по странице. Черные буквы теряли смысл перед глазами. Я смотрела на страницу, словно она была пустой, поглядывала на Майю, которая за столом печатала, пока музыка гремела в наушниках. Мой желудок завязывался в узлы. Может, я ошиблась в темноте. Может, это было что–то другое. Может, Джонс понял не так, ведь Джонс всегда всех подозревал. Майя не стала бы скрывать лекарства, она не придумала бы обман, и она точно не обманула бы меня. Особенно после последнего года, когда мы многое пережили. Она защищала меня в прошлом году, стояла рядом со мной. Она не стала бы мне врать.

Как я могу порыться в ее сумке? Шпионить за подругой?

Потому что она не сказала мне правду.

Я опустила голову на стол, глубоко вдохнула, зная, что должна это сделать, зная, что такой выбор я сделала в тот день в комнате Эми. Дело было не во мне. Я напомнила себе о Дэлани, о том, что она потеряет, что потеряет Бит. О своей работе: помогать им, слушать и справедливо всех оценивать.

И ради справедливости и следила за соседкой по комнате.

Меня мутило, желудок жестоко сворачивался во мне.

Стул шаркнул по полу.

– Я в туалет, – сказала она. Как только дверь туалета хлопнула, я напала на ее сумку. Я не давала себе сомневаться. Я не выглядывала из–за угла. Я просто бросилась. Через пять секунд я открыла карман, вытащила бумажный пакет, и мои подозрения подтвердились, как и слова Джонса. Потому что в том мешочек было три большие банки оранжевых пилюль. На них были рецепты с именем врача и аптеки в Лондоне.

Я сунула их в карман, застегнула сумку, вернулась за стол. Я даже смогла сделать вид, что прочла две страницы до возвращения Майи. Та села за стол, надела наушники.

Но, пока она слушала музыку, я ощущала себя покрытой синяками, черно–синие пятна покрывали мою кожу от того, что соседка не сказала мне, что принимала Андерин. Она знала все обо мне. Вся школа знала обо мне. Так почему Майя не рассказала о лекарствах?

Потому что они были не только для нее. Для команды.

Я взглянула на ее затылок, она качала головой под тексты Моррисси о презрении к себе.

Я ушла без слов. Прошла по коридору, спустилась по лестнице, вышла за дверь. Я обошла двор, пытаясь понять, что происходит, пытаясь понять, как Майя может раздавать таблетки. Я сделала три круга, а потом поняла. Так резко, что рассмеялась.

То, что у нее были таблетки, не означало, что она их поставляла. Она переживала, что ее обвинят, как Бит, потому что у нее было разрешение. И она спрятала таблетки. Это было просто. Она просто была с дефицитом внимания, а не дилером или жуликом, готовым на все ради победы в Элите.

Верно?

Я вернулась в комнату и не готовилась. Не репетировала. Просто взялась за это.

– Майя, почему ты не сказала, что у тебя синдром дефицита внимания? – спросила я.

– Что? – сказала она.

– Я видела твои таблетки.

Она склонила голову, вскинула брови и сказала:

– Ты лазала в моей сумке.

– Почему ты их прячешь?

– Почему ты шпионишь?

– Почему ты не сказала, что ты на лекарствах? Ты не упоминала ни разу, а мы в одной комнате два года.

– Какое тебе дело?

– Я твоя подруга, – сказала я, словно это было очевидно. Почему она не видела это?

– Но это не связано с тем, что ты вынюхиваешь, да? Ты делаешь это, потому что моя подруга, или потому что Пересмешник?

– Майя! То, что я – Пересмешник, не связано с этим разговором, – я почти кричала. Как она не понимала.

– Едва ли. На Андерине я или нет, это не было проблемой за два года жизни в одной комнате, а теперь вдруг это стало бедой, ведь Пересмешники расследуют дело об Андерине. Этот разговор явно связан с Пересмешниками, а не с нами, – холодно сказала она, словно я была ее соперником в дебатах, и она собиралась подавить меня своим спокойствием, хитростью. И она добавила. – Интересно, может, мне позвать своего адвоката для разговора с тобой? Хочешь зачитать мне права?

– Я не говорю о Пересмешниках, Майя. Я спрашиваю тебя. Я пытаюсь говорить с тобой как подруга.

– Но это не имело значения для старой Алекс. Старая Алекс уважала личное пространство.

Она словно зажгла факел и подожгла комнату, я пылала.

– Не смей говорить обо мне и личном пространстве. Мое прошлое обсуждала вся школа. Не говори со мной о таком.

– Тогда ты лучше всех должна понимать меня.

Я перебила ее слова и спросила снова, прозвучало это твердо и хрипло:

– Ты на Андерине, Майя? У тебя синдром дефицита внимания?

Она не дрогнула.

– Мне нужно знать, спрашиваешь ты это для дела или как моя подруга.

– Как подруга. Как девушка, которую ты защищала в прошлом году, – сказала я, сыграв этой картой впервые. Мой голос дрогнул, слезы выступили на глазах. Я тихо сказала. – Я не о деле. Я о нас. Почему ты скрыла это? Мы говорим обо всем.

– Это личное, – тихо сказала она, голос дрогнул в конце. Ее щеки чуть покраснели, и она отвела взгляд, сглотнула слезы. Она уже не была девушкой за трибуной, бросающей вызов. Она была той, кто любила шляпы, кролика и скрывала тайну. Я ощущала себя худшей подругой в мире, потому что теперь я заставила подругу признаться в том, что она хотела скрыть.

– Я не стала бы осуждать тебя за дефицит внимания, – тихо сказала я. – Я хочу быть рядом, поддержать тебя.

Она повернулась ко мне со стальным взглядом, снова крепкая.

– Спасибо, но мне не нужна поддержка. Я в порядке. Я взяла их только для себя, принимаю по рецепту. Я не говорила, потому что таким не нужно делиться. В этом не нужна поддержка. И это не нужно расследовать. Потому что я не поставляю команде таблетки. Я бы так не сделала, Я не обманываю. Мне не нужно. И я не стала бы других уговаривать так поступить. И если ты – Алекс, моя подруга, то лучше поверь, что это не я.

– Я знаю, что это не ты, – я хотела встать на колени, умолять ее.

– Тогда так и веди себя.

 * * *

Я стала шпионкой.

Это произошло не за пару месяцев болезненного преображения. Это случилось мгновенно. Неправильный выбор, когда я порылась в делах подруги, и ты становился тем, кем не был, кем не хотел быть.

Тем, кому подруга не доверяла. Тем, кто лез в личные дела.

Тем, кто нарушал правила. Потому что поступок с сумкой нарушал правило Пересмешников «держать глаза и уши открытыми». Как и ложь совету, что я тоже делала.

Следующим утром Майя взяла из шкафа сумочку для душа, повернулась ко мне, раз Т.С. была на тренировке.

– Я иду в душ, Алекс, – сказала она. – Если ты записываешь мои действия.

– Нет, Майя, – сказала я.

– После душа я почищу зубы, а потом высушу волосы феном и оденусь. Сообщи своим друзьям в Пересмешниках. Думаю, потом я позавтракаю. Может, чай и варенье. И я потом отдам тебе описание своих дел за день.

– Прости, – шепнула я, но знала, что она меня не слышала, она кипела.

– Или можешь ходить за мной, если так проще, – сказала она и ушла.

Я схватила расческу со стола, провела ею по волосам, а потом решила ударить ею об стену. Я швырнула ее и смотрела, как расческа отлетает от кирпичей, падает на ковер с гулким стуком. Я хотела, чтобы она разбилась. Разлетелась на сто осколков на полу. Я была бы рада убрать кусочки. И, набирая в руку кусочки расчески, я бы думала, что хотела, чтобы кто–то сказал мне, что так будет. Чтобы меня предупредили, что Пересмешники могут спасти в один миг и разрезать сердце в другой. Что пребывание в группе означало, что я буду отделена от других людей, которым мы пытались помочь, от тех, кто страдал, и от друзей.

Но стоило ли это моей дружбы? Они были моим кодексом морали. Друзья защищали меня в прошлом году, не задавая вопросов. А теперь я словно оказалась против них, но это того не стоило. Не справедливо, что мне приходилось делать это. Не честно, что хоть кому–то приходилось делать это. Мы не должны были судить друг друга. Шпионить друг за другом. Мы должны были помогать друг другу, смеяться друг с другом и влюбляться.

Только один человек должен был разбираться с этим. Мисс Мерритт.

Женщина с открытой дверью.

Она сказала, что я могла доверять ей. Что я могла прийти с ней со всем. Она сказала, что я должна была прийти к ней в прошлом году. Посмотрим, что она сделает в этом году.

Когда я вышла из общежития, я пошла к зданию администрации, стиснув зубы, напрягая мышцы. Я толкнула дверь с силой, она хлопнула о стену. Я посмотрела в конец коридора, не отводила взгляда, пока шагала к кабинету завуча. Я постучала и прошла внутрь, шоколадного цвета ковер приминали мои красно–белые кеды.

Ее секретарь отвела взгляд от компьютера и повернулась ко мне.

– Здравствуй. Как могу помочь?

– Я ищу мисс Мерритт. Мне нужно ее увидеть, – сказала я.

– Она сейчас не доступна. Я могу что–то ей передать?

– Не доступна? – повторила я, словно не понимала ее слова.

Она улыбнулась и покачала головой.

– Верно. Она не доступна.

– Простите. Я не понимаю. Она сказала, что ее дверь открыта. Я думала, ученикам можно прийти к ней и поговорить. Она сказала, что можно прийти в любой момент.

– Понимаю, – сказала секретарь, как робот, но сладко, словно ее запрограммировали. – Но она сейчас не доступна.

– Когда она будет доступна?

– Когда освободится.

– А когда это будет? Это важно. Очень важно. Это будет самым важным делом дня и семестра.

– Она просто не доступна.

Я сжала край стола, не зная, выгляжу безумно или отчаянно. Мне было все равно.

– Почему? Где она? – спросила я.

– Думаю, стоит оставить ей сообщение, и я передам его.

– Как? Как она со мной свяжется? – я взмахнула руками. – Она позвонит мне? Назначит встречу? Что она сделает? Как я ее услышу? Она напишет мне? Отправит смайлик и ОМГ?

– Думаю, мне было бы удобнее, если бы ты не стояла так близко к моему столу, – сказала секретарь и плавно помахала рукой, прогоняя.

– Мне было бы удобнее, если бы я смогла поговорить с мисс Мерритт сейчас, – сказала я.

Секретарь посмотрела в сторону, показывая, что я должна отойти, и тогда она заговорит. Я отошла и скрестила руки на груди.

– Что передать? – спросила она.

Я закрыла глаза на миг, меня чуть не захлестнула беспечность того, что я хотела сделать. Но я должна быть смелой, должна использовать философию положительного подкрепления. Я знала ее только по записям прошлых дел. Но мне нужно было узнать лично, отвернется ли она.

Я обдумала свои слова, чтобы дать достаточно информации, чтобы вызвать тревогу, но подчеркивая тоном каждое слово, чтобы ничего не потерялось, чтобы было ясно, что была нарушена клятва, которую все мы принимали. Я сказала:

– Прошу, скажите ей, что дело в злоупотреблении Андерином.

Секретарь улыбнулась, не показывая зубы.

– И скажите ей, пожалуйста, что мне нужно сразу с ней поговорить, – добавила я, назвала свое имя, электронную почту и телефонный номер.

– Конечно, – сказала она, и я смотрела, как секретарь записывает послание четким почерком. – Есть что–то еще?

– Нет, – сказала я, пошла прочь и заметила кабинет мисс Мерритт и пустое место на полках для глупого трофея.

* * *

Позже я расхаживала в своей комнате, ждала, проверяла телефон и электронную почту. Казалось, Джулиард мог связаться со мной, раз я так ждала ответа. Но не из–за того, что я хотела услышать ответ мисс Мерритт. Не потому, что я хотела решить эту серьезную проблему в ее школе. Но я хотела знать, станет ли она это делать.

Я открыла телефон на случай пропущенного сообщения. Ничего. Я закрыла его, и вошла Майя.

Она кивнула, выпрямилась и прошла к столу, за который села.

– Что происходит, Майя? – спросила я, как сделала бы до того, как наша дружба стала тундрой этим утром.

– Почему ты спрашиваешь?

– Просто интересно, – сказала я, желая вернуться к тому, как было раньше, желая знать, как себя вести на этой дороге. Но карта была потеряна несколько миль назад, под пассажирским креслом рядом с крошками и оберткой от еды, и водитель не знал, где ее искать.

– Я изучаю дебаты в Майями. Можешь посмотреть доказательство моей тяжелой работы в сумке, где я храню все заметки, которыми делюсь с командой.

– Мы можем уже перестать так делать? Я же извинилась.

– Не знаю. Можем? – с нажимом спросила она. – Тебе жаль на самом деле, или из–за того, что я узнала, что ты шпионишь?

Но я не успела ответить. Я услышала звук, тихий шорох. Я посмотрела в сторону двери, тонкий белый конверт просунули под нее. На нем было мое имя, и я схватила его. Я открыла, внутри была брошюра про Андерин, признаки злоупотребления, последствия, симптомы иномер телефона горячей линии. И к ней была прикреплена записка на простой белой бумаге.

«Я так рада, что ты пришла ко мне насчет этого, Алекс. Надеюсь, эта информация поможет, и, прошу, не сомневайся и сообщай, если я могу с чем–то помочь. Не могу дождаться выступления на собрании. Будет прекрасно! – мисс М».

Четким почерком.

Я зажмурилась, выдохнула, вдохнула глубоко, ощущая гнев, который мог питать поселок, если подключить меня к проводам. Я открыла глаза и смяла брошюру и записку в комок. Завуч даже не написала эту записку сама.

Она относилась к нам как к своим собакам.

Майя смотрела на меня, ожидая, чтобы я сказала ей, что в записке.

– Это от завуча, и я ненавижу ее, – сказала я, а потом поступила резко. И глупо. Я ударила кулаком по кирпичной стене. И было ужасно больно. Я трясла рукой, а Майя смотрела на меня, как на безумную. – Прости, – сказала я, но прозвучало как шипение. Я ушла. Я направилась в кабинет музыки, где была одна, как и в этом деле, как все мы в этой школе.

Я могла лишь искать способ очистить имя Майи. Потому что никто из взрослых не собирался мне помогать. 

Глава четырнадцатая

Большое заблуждение

Мисс Мерритт ждала у здания администрации, держала дверь открытой, улыбаясь ужасно широко. Она была счастлива, ясное дело. Мы собирались выступать, а она любила шоу. Я представила, как срываю дурацкую улыбку с ее лица как пластырь. Было бы больно, и под улыбкой все было бы красным.

– Доброе утро, Мартин. Доброе утро, Анжали. Доброе утро, Т.С. Доброе утро, Паркер. Доброе утро, Дэлани. Доброе утро, Алекс, – сказала она, а потом поприветствовала еще несколько гонцов с нами. Она закрыла дверь с ними внутри, отделив меня от группы. – Алекс, все хорошо? Я так переживала, когда узнала, что ты приходила, а меня не было, чтобы тебе помочь. Надеюсь, все разрешилось?

– Разрешилось? – спросила я в шоке от глупости вопроса. – Нет. Ничего не разрешилось.

Она тяжко вздохнула и поправила очки на носу.

– Жаль это слышать. Надеюсь, это не отвлекает тебя от целей этого семестра.

– Полагаю, это должны быть наши общие цели, – с сарказмом сказала я.

– Конечно. Ты сможешь сосредоточиться на музыке? На Джулиарде? Тебе нужна помощь от меня или мисс Даматы? Я могу это устроить. Я знаю, как сложно тут учиться.

– Вы не знаете, как ученикам тут в эти дни, – сказала я, отошла на шаг, словно я нашла суперсилу, о которой не знала, будто я только узнала, что могла летать или поднимать машины рукой. Потому что я не могла поверить, что смогла парировать завучу.

– Прости, что? – сказала она, приподняв бровь. Я смотрела, как бровь ползет над ее жуткими очками. Ее лицо сморщилось, натянутое французской косой.

– Ничего, – сказала я.

Она кивнула пару раз, словно прощала мое поведение.

– Понимаю, что ты переживаешь, Алекс. Время непростое. Последний год тяжелый, – сказала она и указала на двери. – Давай насладимся остатком дня. Потому что я хочу увидеть, почему Пересмешники – лучшие певцы в школе.

Она пошла впереди меня, и я услышала за собой гулкий голос:

– Есть место для еще одного?

Джонс, а с ним и гитара, тонкий и серебряный Стратокастер.

– Джонс! Ты не говорил, что придешь!

– Я люблю сюрпризы. И удивлять тебя.

– Я удивлена, очень удивлена. Раз ты тут, – я полезла в задний карман за листком бумаги, – вот текст.

Мы прошли в зал, я глубоко вдохнула, представляя, как воздух наполняет мои легкие, придает силы, смелость выстоять против настоящего врага. Мартин опешил при виде Джонса, послал мне вопросительный взгляд, как в тот день в кафетерии, когда мы с Джонсом пришли позже и вместе. Как и Паркер, который склонился и шепнул:

– Он не Пересмешник.

– Как и Дэлани, – ответила шепотом я.

– Да. Но я думал, что она – неофициальный Пересмешник?

– Как маскот? – пошутила я.

Это упрощало общение с Паркером. И было бы еще лучше, если бы он помнил, зачем нам нужны были певцы.

– Чем правдоподобнее мы выглядим, тем менее вероятно, что узнает сенатор Хум, – прошептала я.

Я шагнула вперед, остальные Пересмешники, настоящие и нет, встали в ряд за мной. Я поклонилась взрослым, собравшимся на наше выступление. Там были мисс Дамата, мистер Бауманн, учительница французского мисс Думас, учитель испанского мистер Бандоро, мой бывший учитель по истории мистер Кристи, даже директриса пришла для этого выступления. Наверное, мисс Вартан устроила перерыв в турне по школам мира. Как мило, что она вернулась для шоу.

Некоторые сидели в кожаных креслах с высокими спинками, некоторые стояли у стеллажей высотой во всю стену, где стояли первые издания в кожаной обложке. Ближайший стол был в свежих фруктах и выпечке, хлеб словно вытащили из печи этим утром. Я заметила другой стол – там был джентльмен в белом колпаке и кителе. Он был возле сковороды, резал грибы, сыры и томаты. Мисс Мерритт наняла повара.

После нашего выступления подадут блюда.

Она поддержит иллюзию.

Я смотрела на нее, потому что, если посмотрю на мисс Дамату, которую уважаю, я сломаюсь. Я могла рассмеяться или убежать. Потому я глядела на мисс Мерритт. И заговорила:

– Начнем с благодарности вам, мисс Мерритт, за такую честь – начать выступления клубов в новом учебном году с Пересмешников. Спасибо, мисс Вартан, что тоже присутствуете. Я говорю за всех нас, мы польщены, хоть волнуемся, – я указала на свою группу. Все поклонились. – И, раз это Фемида, и мы тут верим в идеал во всем, мы написали песню. Это как смесь мелодий из детства. Раннего детства. Потому что кто не хочет вспомнить о детстве в старшей школе?

Мисс Дамата с любопытством посмотрела на меня, но я продолжала:

– Полагаю, все слышали « Где ты была сегодня, киска?»?

Многие учителя кивнули, и я указала им присоединиться ко мне:

– У королевы у английской. Что ты видала при дворе? Видала мышку на ковре.

Я замолчала, пока они заканчивали.

– Кратко и мило, как и наша версия. И я дам Дэлани вести нас.

Я отошла, и Дэлани шагнула вперед. Она была сегодня величественной – лиловые волосы были прямыми, челка закрывала лоб, под ее ровной чертой были глаза с синими тенями и черными ресницами. Она была в красных виниловых сапогах, темных джинсах, черной футболке. Она выглядела сексуально.

Мы стали покачиваться, щелкать пальцами и двигать бедрами в такт, напевая – многие не попадали в ноты – «о–о» и «а–а», как бэк–вокалисты, какими мы и были.

Девушка с лиловыми волосами начала сексуальным хриплым голосом, вела свою мелодию:

– Грязные вещи, где же вы были? Чистились в прачечной. Грязные вещи, что вы там делали? Мы болтали с сушилкой.

– А теперь мэшап, – сказала я и кивнула Джонсу, тот присоединился к Дэлани впереди. Мы продолжили поддерживать их, пели измененные версии «Играет кот на скрипке» (учителя прыгали по двору, и ученики смеялись от этого), «У Мэри была овечка» (ученики обзывали ее, и овечка грустила), и моей любимой «Я работал на железной дороге» (мы выбирали колледж весь день).

Мы закончили, и мисс Мерритт захлопала. Ей нужно было играть для учителей. Ей нужно было показать им, что она рада, и они должны радоваться, следовать ее примеру. Они так и сделали. И я знала, что она поняла, кем мы были, что делали, что наш выбор в музыке был не шуткой, а игрой за власть.

Она улыбнулась так широко, что уголки рта почти задели косу, напоминая нам, что ей все равно. Потому что для нее было важно, что мы выполнили приказ, как ее близнецы–псы.

– Хотите на бис? – спросил Джонс.

Песен больше не было, и я не знала, что он задумал.

Но одобрение было, и он включил гитару в портативный усилитель, который принес, и шепнул что–то Дэлани. Она кивнула и улыбнулась ему, подмигнула мне. Джонс посмотрел на меня и сказал:

– Можете начинать свою линию, а мы обо всем позаботимся.

И они заиграли громкую и пылкую версию «I Shot the Sheriff» Боба Марли.

Песня была невероятно подходящей.

* * *

– Они были поразительны, да? – сказала я Мартину в пятнадцатый раз, мы покидали кафетерий после ланча и шли в мою комнату.

– Ага, – сказал Мартин.

– И Джонс был крутым. Он умеет петь, – сказала я, прыгая по ступенькам, Мартин был на две ниже меня. – И он может играть. Я еще не слышала гитариста лучше.

– Ага, будто сам Джими Хендрикс пришел на собрание, – сказал Мартин, но я игнорировала его голос, потому что в моем мире Джонс был как бог гитары.

– Именно, – сказала я. – Он станет рок–звездой, – и я поняла, что стоило рассказать Мартину о выступлении с Джонсом в Нью–Йорке. Особенно, раз Мартин не мог там быть. Он собирался уехать с братом на выходные – последняя поездка на горных велосипедах, пока Саммерсы не переключатся на сноуборды. – Эй, я хотела рассказать кое–что еще о Джонсе…

– Дай угадаю. Он соблазнил тебя музыкальными пальцами и серебряной гитарой, и ты убежишь с ним, чтобы вы стали дуэтом гитариста и пианиста в Бруклине.

Может, не стоило сейчас говорить о выходном.

– Я не ухожу от тебя, – сказала я.

– Хорошо. Так и оставим, – он обвил рукой мои плечи. Мне это нравилось. Это придавало ощущение безопасности.

Мы дошли до моей комнаты, там была Майя в наушниках, где гремели «Duran Duran». Ее любовь к британским группам была сильной. Она подняла голову, холодно посмотрела на меня и сняла наушники.

– Видимо, это официальная проверка, – сказала она холодно. – Мартин, хочешь тоже порыться в моих вещах? Может, проверишь, есть ли у меня список тех слабаков и анонимных источников, которых вы хотите защитить?

Мартин поднял руки.

– Эй, остынь, Майя.

Майя продолжала:

– Что? Ты не знал, что Алекс следила за мной и рылась в моих вещах?

Я покраснела, Мартин повернулся ко мне. Мартин не должен был знать, что я проверяла Майю. Как и Паркер, он думал, что это делала Анжали. Я заставила их поверить в это.

Майя рассмеялась и указала на меня.

– О, это мило! Он не знает, что ты рылась в моих вещах.

– Думаю, мы посидим в другом месте, – сказала я, взяла Мартина за руку и потащила из своей комнаты.

Мы пошли по коридору, Мартин спросил, что происходит.

– Я думал, Анжали занимается ею, Алекс.

– Нет. Я, – призналась я.

– Почему?

– Потому что она – моя соседка, подруга, и она не виновна, понятно?

– Но что ты нашла в ее вещах? – осторожно сказал он.

– Ничего, – я смотрела вперед, пока врала. Я не принимала клятву ставить Пересмешников выше друзей, да? Совету не нужно было знать все, особенно, если я нарушала правила Пересмешников, обнаружив таблетки, потому что лезть в чужую сумку было запрещено. Но, если я хотела защитить людей, я должна была защитить и своих людей – друзей, даже если Майя злилась на меня, даже если не станет говорить со мной. Я должна была сохранять границы, потому что склон под ногами был скользким, как грязь после дождя.

Но я рылась в вещах соседки, врала парню – не Мартину Пересмешнику, а своему Мартину. Потому что я бы такое ему рассказала. Эми предупреждала об этом. Нужно было хранить тайны, защищать людей. И на каждом шагу меня будут тянуть в стороны, проверять мою верность.

– Я просто удивлен, – сказал Мартин.

– Удивлен? Ты думал, это была она? – сказала я, сорвавшись.

– Нет. Удивлен тобой. Я думал, ты играла по правилам.

– Ты спутал меня с Паркером. Есть другие правила, и они говорят, что нельзя позволять другим проверять твоих друзей, – сказала я. Но я уже знала, что провалилась по обоим вариантам правил.

Оправдывала ли цель средства? Защита Майи была правильной?

– Но если друзья поступают неправильно? – спросил Майя.

Я замерла на площадке и посмотрела на него, мои глаза пылали.

– Мои друзья не поступают неправильно.

Мы спускались в тишине. Я поняла, что дрожала, словно перепила кофе. Мне нужно было сейчас только одно, и это не Мартин. 

Глава пятнадцатая

Восторг

Пианино ждало меня в актовом зале. Оно было как потертое одеяло, и я хотела укутаться в него, уткнуться в него лицом.

Я закрыла за собой дверь и прошла к красивому и любимому пианино, бросила рюкзак на пол. Я провела руками по черному лаку, гладкому, как стекло, под моей кожей. Я закрыла глаза, вытянула руки в стороны, насколько получалось, прижимая ладони к инструменту, пока глубоко вдыхала. Тут не было ничего сложного. И ничто не путало. Тут не было друзей против друзей, лжи парню, завуча, который только улыбался и махал.

Пианино не задавало вопросов. Не врало.

Я опустилась на скамейку, тут же успокоилась. Это было мое убежище, и сегодня я разделяла его только с французским композитором Морис Равель. Я могла сыграть его знаменитое произведение «Болеро» для прослушивания в Джулиард. Но все будут играть «Болеро». Оно была не зря известным. Это был секс в музыке. Прелюдия. Долгая. Потому все выбирали это произведение. Они думали, что в Джулиарде все от этого пустят слюни.

Да, это была самая чувственная музыка из написанной. Но ее нужно было играть оркестром, чтобы эффект сработал. Все инструменты играли роль, мелодия перетекала от флейты к кларнету, к фаготу и так далее. А потом начинал вкусный ритм малый барабан, вызывая желание, которое не останавливалось, пока… не заканчивалось с взрывом звука.

Пусть остальные пытаются покорить Джулиард «Болеро».

Я соблазню их умением, потому что я выбрала произведение, которое играли одной рукой – концерт Равеля для левой руки. Он сочинил его для пианиста, который потерял правую руку в Первой мировой войне. Цель Равеля? Создать произведение для одной руки, которое было сложным, для которого требовались все десять пальцев. Было безумно сложно, ведь нужно было нажимать на несколько клавиш сразу и менять скорость без пауз. Я овладела ею технически. Я могла играть ноту за нотой, выжимать из нее роскошь пальцами одной руки. Но порой казалось, что чего–то не хватало, но не еще одной руки. Нужно было найти тайну на глубине.

Я начала раскопки.

Я играла и играла. Не прерываясь, не думая. Приятная пустота этого мира не требовала от меня больше ничего.

Когда я остановилась часы спустя, я не знала, нашла ли то, что искала, но обрела временное спокойствие. Я размяла шею, ощутила гудение в кармане, вытащила телефон и заметила, что уже почти девять, а я играла с середины вечера.

«Не против гостя?».

Я вспомнила, как расстроился Мартин. Как разозлил меня. Но я будто побывала в спа и несколько часов пролежала под массажем.

«Не против. Но я скоро ухожу…».

Через три минуты он пришел, и я его впустила.

– Эй, – сказал он.

– Эй, – сказала я.

Стало тихо, и тишина была неловкой после ссоры.

– То, что я не всегда с тобой соглашаюсь, не значит, что я не уважаю твою точку зрения, – сказал он, став первым извиняться. И своим извинением он меня потряс, ведь редкие так сказали бы. Многие сказал бы: «То, что я не согласен с тобой, не значит, что я не хочу быть с тобой». Но Мартин знал, что дело было не в том, нравились ли мы друг другу после ссоры. Мартин знал, что я не подумала бы, что он меня не любит, из–за того, что наши мысли не совпали. Мартин тоже так не решил бы.

И из–за того, что он так себя ставил, открывался мне, я была обезоружена. И это мне нравилось.

– Думаю, и я это ощущаю, – призналась я.

– Я просто хочу, чтобы мы, группа, поступали правильно, даже если правильное порой неприятно.

– Да, правильное вечно неприятное.

– Так мы разобрались с разногласиями?

Я улыбнулась.

– А у нас есть выбор?

– Можно устроить армрестлинг.

– Ты победишь.

– Я слышал, у тебя сильные руки, – сказал он.

– Они сильные, – я подняла руки, сжав пальцы, как когти.

– Покажи силу, – он потянулся к моим ладоням, переплел пальцы с моими. Но он не притянул меня к себе, а развернул к пианино. – Ты сыграешь что–нибудь для меня, Алекс?

Он усадил меня на скамейку.

– Что ты хочешь услышать?

– Равеля, – сказал он. – Я уже три месяца слушаю про его произведение для левой руки.

– Ох, ха–ха.

– Но я хочу услышать то, что ты не сыграешь. То, что ты считаешь слишком сексуальным для них.

– Я так не говорила! Я говорила, что оно плохо звучит только на пианино. Нужен весь оркестр, чтобы было сексуально.

– Хмм… – сказал он. – Это дилемма. Но я стану подопытной свинкой и скажу, заводит ли это без других инструментов, – он встал за мной, подвинул меня вперед, его ноги оказались по бокам от меня, грудь прижалась к моей спине. Его ладони скользнули по моим рукам и остановились над запястьями.

– Это немного отвлекает, – тихо сказала я.

– Может, так ты правильно сыграешь, – прошептал он.

– Закрой глаза.

– О, они закрыты, – его дыхание согревало мое ухо.

И я начала. Я скользила по каждой повторяющейся части, называя инструменты, которые мы должны были слышать.

– Тут была бы флейта, – сказала я.

– Флейта, – повторил он и задел губами мою шею.

– Кларнет, – сказала я.

– Кларнет, – повторил он, нашел точку за моим ухом.

– Теперь фагот.

– Мм… фагот.

– Гобой.

– Гобой, – тихо и нежно сказал он.

– Снова кларнет.

– Кларнет.

– Теперь труба.

– Труба, – сказал он, проводя пальцами по моей правой руке.

Я поежилась и сказала:

– Саксофон.

– Саксофон, – повторил он.

Еще саксофон, потом пикколо, потом его ладони. Больше гобоя, кларнета, его губ. Больше инструментов, они играли вместе, становясь все громче, а на моих руках были ладони, на моей шее – губы, в моем ухе – дыхание, и музыка окружала все это.

А потом все закончилось громким финалом.

И тишина.

Ткань моей футболки пылала, почти мокрая от давления его груди. Я ощущала, как билось его сердце, спиной, он медленно дышал между моей шеей и лопаткой.

– Ты права, – тихо сказал он.

– В чем?

– Ты не можешь играть это для них.

– Почему?

– Тогда они захотят тебя так же сильно, как я сейчас.

Жар затопил меня, его руки обвили меня. Я никогда еще не хотела его так сильно. Я еще никогда не хотела быть к нему так близко, как сейчас. Меня обнимал парень, которого я любила, и я могла думать только о нем. О себе. О нас вместе.

Во всем.

– Мартин, – сказала я.

– Да?

– В твоей комнате кто–то есть?

– Да, но я могу мигом освободить ее.

– Я была бы рада. 

Глава шестнадцатая

Хранитель тайны

Я всегда думала, что сразу расскажу Т.С.

Или Т.С. и Майе.

Но теперь это произошло, и я не хотела никому рассказывать. Я хотела держать это в себе. Мне нравилось, что никто не знал, что я делала прошлой ночью.

Потому что, хоть я не была девственницей, я ощущала это как первый раз. Настоящий первый раз. Каким я его хотела. Нежно, медленно, под одеялами, и лишь полоска света луны падала в окно. Я смотрела в его глаза, видела свои нервы в них, знала, что он стоил ожидания.

Так и было.

Ведь были только мы. Не было жестоких воспоминаний между нами, картинок перед глазами. Может, это означало, что я прогнала их. Сердце пело от мысли, от шанса, что я как–то миновала этот кошмар, и эта часть прошлого года осталась позади, где и должна быть.

Потому все воскресенье я молчала, лишь глупо улыбалась Мартину, когда мы сидели вместе в кафетерии за завтраком, потом за обедом, и когда он пришел вечером, и мы пошли по двору, держась за руки, сжимая их по очереди, словно передавая тайные сигналы.

Так и было. Каждый раз, когда я смотрела на Мартина, он показывал взглядом «У меня есть секрет».

– Хватит! – игриво сказала я, когда мы встали под деревом.

– Я не могу сдержаться, – сказал он и обвил руками мою талию. – Ты соблазнила меня у пианино прошлой ночью. Соблазнила игрой на пианино.

– Я соблазнительница, – сказала я, скользя пальцами по его рубашке, смеясь, потому что я была счастлива, что он считал мою музыку сексуальной.

– И я улыбаюсь, потому что так люблю тебя, – добавил он.

Он говорил это не впервые. И я так говорила. Он не впервые говорил, что так любит меня. Потому что, если любил, то мог ощущать эту силу. Но услышать это сейчас, снова и снова, после произошедшего, было правильно в этом мире, в моем уголке вселенной, идеальной в этот миг.

Я хранила свои тайны при себе. Это была моя новая история, и я ее еще не записала. Так и должно быть между парнем и девушкой. А потом я попрощалась с ним, потому что меня ждал ужин с Джейми. Мы репетировали вместе на днях, а потом договорились об ужине, как наставник и ученица. Я не могла называть ее протеже. Это было слишком.

– Скоро меня ждет первый дуэт! – сообщила Джейми, когда мы сели за столик. – Капитан «Голосов» сказал, что впечатлен моим пением, и он устроит мне дуэт. Я не могу дождаться.

– Круто, – сказала я. Джейми была музыкальным гением – она отлично играла в оркестре, а еще пела и нашла место в «Голосах», настоящей группе а капелла Фемиды.

– Что тебе нравится больше: флейта или пение? – спросила я, попробовав пасту.

– Будут проблемы, если я назову пение? – спросила Джейми с волнением.

– Конечно, нет.

– Я рада, что ты – моя наставница, и я хочу стать лучше в оркестре и игре, но пение – моя первая любовь, понимаешь?

Я кивнула, жуя еду. А потом сказала:

– Понимаю. И я тоже хотела бы уметь петь. Но я не могу зарабатывать таким.

Джейми рассмеялась.

– Вряд ли ты можешь сделать что–то не так в музыке.

– Ха, – сказала я, – насчет пения я не вру.

Палец постучал меня по плечу. Девушка, сидящая рядом со мной. Я повернулась к ней. Ее медового цвета волосы были собраны в свободный хвост.

– Что такое? – спросила я.

Она огляделась и спросила:

– Уже поздно завести разговор? Насчет Пересмешников? Ты же их лидер?

Я кивнула.

– Я.

– Я видела плакаты до этого, хотела попробовать попасть в Новую Девятку, – сказала она, используя наш тайный код.

– Это круто, но мы уже набрали Новую Девятку. Ты была гонцом в прошлом году. Я спрашиваю, потому что знаю имена гонцов, но не их лица.

Она помрачнела и покачала головой.

– Нет, – сказала она.

– Ничего! Сможешь быть гонцом в следующем семестре. Начнешь с этого, – объяснила я. – Пересмешники начинают как гонцы, потом переходят в Девятку, а некоторые – в совет.

– Ты в совете?

Я гордо кивнула. Я хотела, чтобы она гордилась, что станет Пересмешником, если все–таки решит попробовать.

– Тогда ты была гонцом? И в Девятке?

Я вспомнила комнату Эми, решение завладеть своим прошлым. Я расправила плечи и ответила:

– Со мной было по–другому. Лидер – тот, кому помогли. Пересмешники помогли мне в прошлом году, когда меня изнасиловал другой ученик, – сказала я. Казалось, я разделась и стояла голой перед девушкой. Но я не стыдилась своего тела или прошлого. Я стояла без одежды, но не пряталась, не прикрывалась. Я была уязвима, но решила, что сейчас это нормально.

– Блин, – сказала девушка, прикрыв рот ладонью. – Ты в порядке?

– Да, – кивнула я. – Спасибо, что спросила.

Она покачала головой, словно отгоняла шок.

– Я не знала, – ответила она. – Но это смело.

– Спасибо. Надеюсь, ты попробуешь стать гонцом в следующем семестре.

– Попробую.

Я повернулась к Джейми, она застыла с вилкой в воздухе, рот был раскрытым. Когда я встретила ее взгляд, она сказала:

– Это было самым смелым поступком из всех, что я видела.

А потом Маккенна села рядом с нами.

– Ура! – захлопала она. – Я так рада, что все получилось, и ты – наставница Джейми.

– И я, – сказала я Маккенна.

– И–и–и, – Маккенна приподняла брови, глядя на сестру. – Все круто?

Джейми кивнула и сказала «да», но ее голос звучал пусто. Они переглянулись, что–то мелькнуло между ними. Может, тайна сестер. Я и сама хранила свои тайны.

* * *

На следующий день я была отвлечена на всех занятиях. Я повторяла в голове ночь субботы с Мартином – желудок трепетал каждый раз, когда я думала об этом и о том, как хотела повторить это – но я пыталась при этом придумать, как доказать, что Майя невиновна.

Я хотела доказать это совету. Мне нужно было, чтобы Паркер и Мартин знали, что она не была дилером. И мне нужно было сделать это так, чтобы не раскрыть ее тайну – что у нее был рецепт по логичной причине. И я хотела, чтобы это дело оказалось в прошлом. Я хотела вернуть дружбу. Я хотела вернуться во время, когда Т.С., Майя и я могли говорить о глупых кличках питомцев, смеяться над учителями и говорить о парнях, поцелуях и сексе. Я хотела рассказать им о своем настоящем первом разе, и как у меня появились новые воспоминания, хорошие, от которых поджимались пальцы ног, которые заменили плохие.

Но я не могла.

На уроке истории я изучала список клуба дебатов. Я узнавала некоторые имена, и одно выделялось: Ванесса Ватерман. Она была рассеянной, всегда роняла учебники, оставляла за собой листы бумаги, но, насколько я слышала от Майи, она была одной из лучших в команде. Она сидела в двух партах от меня. Мы с Ванессой каждый год были на истории с самого начала. Мы были в парах для проектов первые три года.

Я надеялась, что это поможет мне.

После занятия я остановилась у ее парты.

– Привет, Ванесса, – сказала я. Ее парта была как шведский стол. Всюду были вещи – тетради, бумаги, учебники, даже пара беретов. Она запихивала все в рюкзак, ее кудрявые каштановые волосы были собраны высоко на голове.

– Привет, Алекс.

– Можем поговорить минутку? – сказала я ровным тоном.

Она напряглась, склонила голову.

– О чем? – она затолкала бумаги на дно рюкзака.

Остальные ушли, как и учитель, и мы остались одни.

Я присела возле нее.

– Послушай. Я хотела кое о чем спросить. Это точно будет конфиденциально. Но мы слышали, что в клубе дебатов кое–что происходит и…

– Что происходит?

– Что там обширно используют Андерин, делятся им, продают его.

Ванесса хрипло рассмеялась.

– О, только это? – с сарказмом спросила она.

– Да. Я понимаю, это безумно. Потому я и хотела узнать, слышала ли ты об этом, потому что нас попросили проверить. Пересмешников.

– Ты хочешь знать, кто вовлечен? – заговорщически спросила она, словно я пришла к правильному человеку. Очко, Алекс!

– Точно, – мои глаза сияли, я ждала хорошее.

– Я. Не. Знаю.

И она ушла, а меня словно ударили по лицу. Я прижала ладонь к щеке, словно лицо еще жгло от пощечины. Может, она была красной.

Но я посмотрела на пол, увидела, что Ванесса оставила кучу вещей: заколки для волос, блокнот и кое–что еще. Кое–что лучше. Мобильный телефон. Я смотрела на него секунду, словно у него билось сердце, громко, соблазняя, прося меня поднять его, обхватить ладонями, коснуться, посмотреть содержимое. Я огляделась. Никого не было.

То, как она ответила, показывало, что она что–то знала.

Может, что–то было в ее телефоне.

В комнате было так тихо, что тишина ощущалась живой, словно другой человек стоял рядом со мной, просил посмотреть. Я пылала изнутри, горячее чувство опасности било меня. И я сделала это. Схватила телефон, провела пальцем по экрану, открыла сообщения и электронную почту.

Я задержала дыхание, листая ее сообщения. Там должно что–то быть.

И я увидела. Запись от Тео. Рассылка. Хорошо, что мои руки были сильными, потому что я дрожала от нервов, они могли вылететь из моего тела и проскакать по комнате.

«Получил больше этого. Я распространю любовь как обычно. В то же время, в том же месте».

Я услышала шаги, что приближались. Я вытащила телефон из заднего кармана, сделала фотографию ее экрана, а потом вернула все на место. Я опустила телефон на ее блокноты рядом с красным беретом.

Я вышла из комнаты, сжимая свой телефон в руках, словно была увлечена перепиской, глупо улыбалась, ведь сообщение от Т.С. было таким похабным, что я чуть не врезалась в плечо возвращающейся Ванессы.

Остаток дня я смотрела на фотографию, как на записку от любимого.

Но веселье пропало, когда я показала фотографию Мартину и Паркеру в прачечной. Они спросили, как я ее получила, и я была уверена, что они не одобрят то, что я рылась в чьем–то телефоне, проверяла сообщения, ведь это не было наблюдением.

И я укуталась в еще один слой серого, рассказав, что телефон Ванессы был как блестящая купюра в двадцать долларов, найденная у дороги, и я подняла его, а сообщение в тот миг возникло на экране. И я решила сделать фотографию.

Я рассказывала, и казалось, что я проглотила плохо приготовленное рагу бабушки, делая вид, что мне вкусно. Я придерживалась истории, ведь цель оправдывала средства. И я была на шаг ближе к очищению имени Майи и возвращению прежнего состояния.

Мы согласились, что Паркеру нужно тщательнее проверить Тео, попытаться понять, где и когда проходят эти сделки. Эми сказала по телефону до этого, что нужно быть осторожнее в выслеживании учеников. Но у нас был повод приглядеться к нему.

Мы с Мартином будем следить за остальными в рассылке.

Тем вечером в библиотеке, пока Мартин читал неорганическую химию, я думала о словах Анжали – вовлечены первогодки. Может, стоило провести время в общежитиях первогодок, может, походить среди них с Анжали. Мартин задел губами мою шею. Я поежилась и прошептала:

– Еще, – он придвинулся ближе, задержался губами, оставляя теплый след на моей коже. Я вдруг оказалась смелее, чем когда–либо на публике, хоть мы сидели в тихом уголке, где нас не видели. Я придвинулась к нему, прижала ладонь к его футболке, ощущая гладкие линии его живота сквозь серую ткань. Он тихо выдохнул, и я прижала ладонь к его футболке сильнее, ощущая, как меня пронзают эмоции от прикосновения.

Его голос тихо сказал мне на ухо:

– Я проведу еще час с Джонсом Хопкинсом и Стэнфордом, а потом хочу отвести тебя в научную лабораторию, – он вытащил ключ из кармана джинсов, покачал им передо мной. – У меня ключ.

– Нам стоит провести эксперимент.

Мы собрали книги через час, Мартин рассказывал о кенгуру.

– Ты знала, что они не из Австралии?

– Я этого не знала, мистер Саммерс, – сказала я, улыбаясь, потому что это была еще причина, по которой я сходила по нему с ума. Он был восхищен биологией, любил делиться тем, что узнал. Он смотрел с восхищением, так было всегда, когда он говорил о биологии и поведении животных. Это было музыкой для него, это был его Бетховен или Шопен.

– Эти хитрецы всех обманывали. Есть доказательства, что они из Южной Америки, – сказал он и стал рассказывать мне о генах и ДНК, но потом я получила сообщение, которое не могла игнорировать. От Джонса. Я открыла телефон и прочла его, пока Мартин говорил.

«Папа позвонил. Злился. Можешь прийти?».

Я повернулась к Мартину, он уже не говорил, снова смотрел так, словно отступал. Может, думал, что я была из тех девушек, которые говорили, что любят футбол, когда встречались с нападающим, но лишь изображали страсть к матчам.

– Прости, – сказала я, ведь не хотела быть такой. Я не была такой. Я не изображала. Я не притворялась с Мартином.

– Ничего страшного, – сказал он и отвел взгляд, запихивая книгу в рюкзак.

– Встретимся в другой раз? – спросила я.

Мартин посмотрел на меня с любопытством.

– Это Джонс, – объяснила я, мои щеки покраснели.

– Будете репетировать?

– Нет, – сказала я.

– Ладно, – медленно сказал он, ожидая объяснений, почему я меняла его на другого.

– Просто… мне нужно его увидеть, – сказала я. Сейчас тоже не стоило говорить о поездке в Нью–Йорк.

– Тебе нужно его увидеть, – повторил Мартин, и важны были не слова, а удивление в его голосе, он знал, что я рассказала ему не все. Но я не могла. Я поклялась Джонсу, что не расскажу о его папе никому, даже Мартину. – Я думал, мы…

– Знаю. Поверь, я хочу. Я лучше провела бы время с тобой. Но у него сложное время, понимаешь?

Мартин поднял руки, отошел.

– Это, конечно, важнее. Особенно, если это будущая рок–звезда.

– Мартин, – возмутилась я, – так не честно.

– Я не буду извиняться за желание быть с тобой, – сказал он. – Особенно после той ночи.

Меня снова тянули и рвали. Но в этот раз меня рвали пополам, и было ужасно больно.

* * *

Джонс был один в комнате, потому что он жил один. Он попросил это, сказав, что не хотел мешать соседям игрой на скрипке поздно ночью. Теперь он был одним из нескольких старшеклассников, живших без соседей, хоть играл он ночью на гитаре, а не на скрипке.

– Входите, – сказал он после моего стука.

Его ладони сжимали серебряную гитару, он отклонился на кровати.

– Играешь с девушкой?

– Да. Вот только она как холодная рыба.

Я выдвинула стул и села.

– Что происходит?

Джонс закатил глаза и отодвинул гитару на кровати. Он убрал руки за голову и закрыл глаза.

– Он козел. Сказал, если я буду и дальше холоден с ним, он передумает платить за колледж.

– Ого. Жестокий.

– Ага. Потому компании и зовут его убирать их беспорядок. Он еще ни разу не сталкивался с границей, которую не пересекал.

Я нахмурилась, вспомнив, сколько границ перешла, шпионя, вынюхивая, говоря ложь. Я была как отец Джонса, играла на обеих сторонах, оправдывала все ошибки, чтобы получить желаемое в конце?

– Думаешь, он так поступит, Джонс?

Он сел, провел ладонью по длинным темным волосам.

– Не знаю. Он может блефовать. Может, нет. Но так он поступает. Так он работает. Ты не знаешь, что у него правда, такова стратегия.

– Что ты ему сказал?

– Что буду рад пойти в общественный колледж. Я не буду молить его о деньгах.

– Чувак. Ты – рок–звезда, – сказала я, восхищаясь силой своего друга, отстаивающего свое мнение, не желая поддаваться папе.

А каким было мое мнение? Я стала похожа на его отца? 

Глава семнадцатая

Сломленный юноша

Я не была в общежитиях первогодок после своего первого курса. А теперь была тут с Анжали. Мы задали вопросы у некоторых ребят, и я ощущала себя, словно мы ходили по домам, предлагая товары. Я рассказала об этом, она рассмеялась. Даже ее смех звучал по–французски.

– Хотела бы я звучать так круто, как ты. Тебя от всего может спасти акцент, – пошутила я в коридоре.

Она игриво приподняла бровь и прошептала:

– Лучше всего он работает с парнями. Они делают все, когда я включаю режим европейки на полную.

Я рассмеялась, и она тоже.

– Думаю, на Паркере уже сработало, – сказала я.

Она пожала плечами и улыбнулась.

– Он милый.

Я не стала продолжать, мы посетили еще пару первогодок из клуба дебатов, которые перепугались от разговора с главой Пересмешников и европейкой. Когда мы спросили про Энни и жульничество, они покачали головами и сказали «нет», «ничего», «не знаю».

– Может, стоит повесить плакаты в коридоре, – предложила Анжали, когда мы остановились в туалете. – Они могут бояться рассказывать сейчас. Но можно намекнуть, что они могут прийти к нам, если что–то знают.

– Хорошая идея, – сказала я. – Жаль, что ты не в совете, Анжали. Но я рада, что ты помогаешь.

– Сделаем их оранжевыми как Энни?

– Да! – я щелкнула пальцами. – И можно написать текст песни, ведь мы «поющая группа». Песня с оранжевым в названии. «Следуй за мной, не следи за мной», – я пропела припев «Оранжевой любви» «R.E.M». – Старая песня, но отлично подходит, потому что с Энни вполне может возникнуть любовь.

– Фу–у–у!

Мы сделали плакаты, повесили их в коридорах первогодок, прося всех, кто знает об «Оранжевой любви», прийти к нам.

Пара первогодок поглядывала на плакаты, включая низкого смущенного парня.

* * *

Зовите это шестым чувством.

Хоть танцовщики уже ушли, студия не была пустой. Хоть они ушли часы назад, я знала, что там кто–то был. И, покидая кабинет музыки вечером, я решила послушаться инстинкта. Я медленно пошла по коридору, пока не стало видно окна.

Он был там один. Тео. Я отошла в сторону, чтобы не бросаться в глаза, наблюдала за ним. Он был в черных штанах и белой футболке. Он откинул голову, руки были в сторону, и он почти полз по полу, скольжение было медленным. А потом он вскочил, и я скрестила пальцы, надеясь, что он приземлится без боли. Когда его голые ступни опустились на паркет, я заметила, что он опирался на правое колено. Левое было повреждено. Он скривился, закрыл глаза, открыл их, закружился, опираясь на правое. И упал. Мое сердце сжалось. Я открыла дверь, чтобы проверить, в порядке ли он, но он в это время оттолкнулся, и я поняла, что он собирался упасть.

Это было частью хореографии.

Но он остановился, ведь я была тут.

– Эй, – я стряхнула с юбки пылинку, которой не было. – Я просто…

– Следишь за мной?

– Я думала, ты упал.

– Упал. А потом встал.

– Мне жаль.

– Ничего. Хочешь посмотреть? Я скучаю по зрителям, – сказал он, и я слышала себя в нем, в его голосе, в тоске. Тихий гул связывал нас невидимой нитью энергии.

– Я тоже это ощущала бы. С музыкой тоже так. Ее нужно играть для зрителей. И танец предназначен для других, – сказала я как в трансе, очарованная его артистизмом, и я не могла спросить его о жульничестве. Не в разговоре о том, что он любит.

– Именно. Если тебя не видят, это не танец.

– Твое колено не стало прежним, – я указала на его ногу, потому что не могла перестать говорить с ним, задавать вопросы.

– И не станет, – сказал он, и, если бы я могла закупорить его голос в бутылку, он стал бы идеальным рецептом печали. Но никто не захотел бы покупать это, как никто не хотел смотреть на сломленного парня.

– Как ты это делаешь? Как справляешься? Как живешь?

– Плохо, – сказал он и вернулся к танцу. Я смотрела, стала его зрителем, может, только я теперь и буду его смотреть. Он не был прежним. Даже близко. Но в его движениях еще была грация.

Когда он закончил, я захлопала, встала и поклонилась.

– Последние такие овации, – с тоской сказал он, поклонился в ответ. Он провел рукой по карамельным волосам, прошел ко мне, встал в пяти дюймах от меня. Он был выше меня, намного выше. Я привыкла из–за Мартина, который был под два метра. Но Тео был на пару дюймов выше Мартина.

Тео посмотрел на меня, его взгляд стал пронзительным.

– Паркер плохо справляется с работой, – отчеканил он.

Меня словно жестоко разбудили, когда я видела хороший сон. Танец закончился, танцовщик пропал.

– Что ты сказал?

– Он должен быть как ты. Пытаться просто поговорить. Может, так он узнал бы хоть что–нибудь. Но он ходит за мной. Я знаю, что вы проверяете меня, – сказал он. – Помни, я не глупый.

– Я так и не думала.

– Вам нужно прекратить.

– Кто сказал, что мы это делаем? – сыграла я бесстрастие.

– Я серьезно. Не лезьте в это. Это вас не касается, – сказал он и схватил свой рюкзак. – Я думаю, именно ты должна понимать.

Слова повисли в воздухе. Мы не двигались, не шагали к коридору. Мы застряли в странном противостоянии в студии.

Я решила сделать первый ход.

– Я понимаю. Но это не оправдывает происходящее, – сказала я.

– Ах, тут мы не совпадаем, – сказал он. – Мне пора идти. Проводить тебя в общежитие?

Он был серьезен. Он мог за секунды изменить поведение. Я хотела бы так уметь, отделять части себя и эмоции. Но все чувства во мне смешивались, становясь другими.

Я покачала головой и указала на кабинет музыки.

– Я еще поиграю.

– Алекс?

– Да?

– Ты можешь в любое время смотреть на мои танцы, – нежно сказал он. Он снова стал мягким, сладким, и я с любопытством смотрела на него, словно могла убрать слой, другой, увидеть, что под ними, какой он там. А потом я поняла, что он был двумя людьми сразу. Он мог и не мог танцевать.

Он был разорван пополам.

Я не была жестокой или подлой. Я сказала «да».

– Я посмотрю еще, Тео.

Я вернулась в кабинет музыки и не переставала играть. Было за полночь, а я играла, пока мир не стал чернильно–черным, сонным. Я играла до первого света за окнами, потом что могла. А потом утомленно сыграла последнее произведение и опустила щеку на клавиши. 

Глава восемнадцатая

Гордость школы

Сентябрь подходил к концу, сметал остатки лета, а осень приносила мой восемнадцатый день рождения, хрустящие листья, холодное небо и серьезные доказательства, которые появились благодаря оранжевым плакатам. Я нашла конверт в почтовом ящике. Меня охватило волнение, я поддела край пальцем. Внутри было два листа бумаги. Я посмотрела на первый. Рецепт Андерина, настоящий, от местного врача. Я посмотрела на второй. Тот же рецепт, тот же доктор и та же подпись, но Т и Р были выведены старательнее – подделка.

Я разобрала фамилию, и меня словно ударили по животу.

Но я взяла себя в руки и прочла записку:

«Есть куда больше. Нужна помощь. Мы можем встретиться?».

Подпись: Калвин Таркентон и его год. Первый год. Хоть пальцы дрожали и сердце трепетало, я позвонила ему и сказала встретиться в подвале в восемь. И я сказала ему принести монеты.

Четыре часа спустя я играла с Мартином и Паркером в «Trivial Pursuit», и, хоть игра была для виду, я побеждала. Но это длилось всего пять минут, в восемь прибыл Калвин.

Калвин был низким, неуклюжим, бледным, со следами прыщей на щеках и большим кадыком, качающимся на горле. Я поняла, что видела его у плакатов, которые мы повесили пару дней назад. Я представилась, затем Паркер и Мартин, и я пригласила Картера начать стирку, чтобы звуки приглушили наш разговор. Калвин чуть не споткнулся на пути от стиральных машин.

– Спасибо, что пришел. Хочешь рассказать нам, что знаешь? – мягко спросила я, потому что мальчик явно нуждался в нежном подходе.

Калвин сказал, что знал, что стоял за лекарствами. И он знал, кто получал рецепты. Он знал, кто продавал их другим. И это был не Тео. Не Бит. Не Майя. А девушка, которую я знала.

– Откуда ты все это знаешь? – спросила я.

– Она просила помощи. Хотела партнера, – сказал писклявым голосом Калвин. Высокий голос был странным для парня, даже для первогодки. – Я в «Голосах» с ней, у нас дуэт. После репетиции она задержалась в актовом зале и, когда нас осталось двое, попросила меня помочь ей.

– Что ты ей сказал?

– Нет, – сказал Калвин. Я отметила, что он просто сказал «нет». Не «ни за что», а просто «нет».

– Почему ты сказал «нет»?

– Слушайте, мне не нравится выдавать других учеников, ясно? Но это вышло из–под контроля. Это может захватить всю школу, понимаете?

Я представила камешек, катящийся по снежному склону, собирающий все больше снега, разгоняясь, становясь чудовищным, а потом погребая городок у подножия горы силой лавины. Некоторые, как Бит, выбрали задраить люки. Другие, как Калвин, пытались спасти городок.

Калвин продолжал:

– Я не хочу, чтобы Фемида стала следующим Мисс Коулман или Ватерстоуном.

Мисс Коулман была девичьей школой в Коннектикуте. Пару лет назад группа девушек образовала тайный клуб, желая подчинить других девушек. Они гордились собой из–за «техники водной пытки», так они выматывалидругих девочек тысячью способов издевательств. Одна из девушек ушла. Ее родители подали в суд на школу и победили. Теперь никто туда не хотел.

И Ватерстоун в Массачусетсе. Его знали как бастион многообразия, школу, где были собраны ученики со всего мира, любого уровня жизни, любой сексуальной ориентации. Это было как университет Браун, но в виде школы. Отношение Ватерстоуна к геям стало примером поведения для других школ страны. Пока пара старшеклассников не побила лидеров группы геев, сломав кости и образцовое поведение.

– Я не хочу ходить в такую школу, – сказал Калвин, – и после ее вопроса я собрал пару улик.

– Как ты их получил? – спросил Мартин.

– Она не так осторожна. Эти вещи возле ее парты. Странно, но она даже не пытается скрыть это. Может, она хочет, чтобы люди знали, что это она, приходили к ней. И она думает, что ее не поймают.

– Потому что это Фемида, – добавила я.

Калвин открыл рюкзак. Он вытащил один из пластиковых пакетиков и протянул мне.

– Открой.

Я взяла пакетик, ощущая себя так, словно была нарисованной, словно все происходило с другой Алекс, в другом городе или другой жизни. Алекс, открывающая пакетики с уликами. Алекс, знающая, что делать с такими уликами. Я вытащила предметы, осмотрела каждый и передала Паркеру и Мартину, чтобы и они посмотрели.

Там были баночки с лекарствами с именами разных учеников на них. Лекарства были от разных аптек, но местных. И там была распечатанная фотография списка имен, совпадающих с именами на баночках, и цен за лекарства. Цена была выше с учетом премии. И несколько пустых рецептов. Их еще не заполнили, но они были с подписью, где Т и Р были четче, чем у оригинала.

Их подписала дочь врачей. Она подделывала подписи своих родителей.

А потом Калвин произнес вслух имя человека, подделывающего имена и продающего таблетки.

Джейми Фостер. 

Глава девятнадцатая

Предложение

В том, что это Джейми, не было смысла.

Тео почти признался. Я видела его таблетки. Я видела сообщение у Ванессы. Дэлани мне намекала. Эти моменты не были точными уликами, но я знала, что он был частью этого.

Но Калвин не упомянул Тео. Мы спросили его, вовлечен ли Тео, но Калвин сказал, что не знал об этом. Как говорил и Бит.

Как танцовщик мог быть таким открытым со мной, но так укрываться ото всех? Как он мог действовать незаметно?

Но у нас были улики. Значит, было дело.

Мы отправили гонцов отнимать баллы. Они ходили по коридорам, собирали сведения о посещении и делали того, кто был связан с таблетками, отсутствующим почти на каждом уроке. Каждый раз, когда совет решал лишить кого–то баллов, мне становилось не по себе. Я едва знала Джейми, но она мне нравилась, и я ей нравилась. И я ощущала страх в животе, когда мы отнимали баллы, не говоря ей. От этого я вспоминала Картера в прошлом году, его ощущения, когда Пересмешники стали лишать его баллов до суда. Я не знала, могла ли ощущать сочувствие к насильнику, но, если бы могла, то в этом. Потому что теперь мы были не просто следователями. Мы наказывали. Так себя ощущали, когда использовалось клише «меньшее из двух зол». Потому что такая справедливость была меньшим из двух зол.

Я хотела бы, чтобы был лучший путь. Я хотела бросить это дело кому–то еще, где ему было место. Я хотела, чтобы взрослый наказал девушку, которую я считала подругой.

К концу следующей недели у младшей сестры Маккенны едва хватало баллов на чашку кофе. Джейми ждала меня в конце кабинета музыки, сжимая рюкзак.

– Алекс, – она сглотнула. – Я сделала что–то не так.

«Пристрелите меня. Просто пристрелите, прошу», – если я думала, что было плохо, что на меня обижалась Т.С. и срывалась Майя, то это было куда хуже. Джейми выглядела невинно, особенно, когда сжимала белый рюкзак в розовый горошек, словно пыталась выжить.

Особенно, когда на ее месте должен быть Тео.

– О чем ты? – выдавила я, но слова застревали в горле камнями.

Она тряхнула головой, длинные волосы двигались с ней. Она попятилась, словно боялась меня.

– Прости.

Ее ответ был ударом по сердцу, разрядом, который я не ожидала. Мы были друзьями – начинали дружить – а теперь мы были судьей и преступником. Она убежала, ее черные волосы развевались за ней, сверкнул белый рюкзак в горошек, и я хотела, чтобы кто–то сказал мне, что бесстрастное поведение не мешало испытывать чувства в деле, даже к обвиняемому.

Я была Пересмешником, но оставалась человеком. Было все сложнее мирить эти части.

* * *

На следующем собрании я озвучила проблему, что мучила нас с самого начала.

– Если мы будем устраивать суд, кто будет обвинять? Не Калвин. Он свидетель, а не пострадавший. И не Дэлани. Не Бит. Они не обвиняли. Тут нет противостояния людей.

Паркер сказал:

– Мы вернулись к тому, о чем говорили на первом собрании. Это преступление без жертвы, преступление против общества. Против общего блага.

– И многие преступления в реальности – преступления против государства, не забывайте, – отметил Мартин. – Народ Род–айленда против Джона До и все такое.

– Но мы еще не пробовали такое дело, – я постучала по блокноту. Все прошлые дела начинались с жертвы. – И, если это первое дело такого типа, нам нужно проголосовать. Как в прошлом году.

Они согласились, ведь в последнее время дела были новыми. Мое было первым делом о насилии, и Пересмешники просили учеников проголосовать, считать ли насилие на свидании нарушением кодекса поведения студентов. Ученики проголосовали «да».

– Спросим учеников, считается ли жульничество преступлением против школы, – сказала я.

Это заняло нас на неделю, мы оставляли сообщения в темноте о грядущем голосовании, разносили бюллетени под двери утром, собирали их в почтовом ящике, считали и сообщали результаты в нашем стиле – листовкой.

Ученики отдали большинство голосов нам: 73 процента.

Это усложняло следующий день. Потому что я должна была официально посетить Джейми.

Маккенна была с ней, и я ощущала себя ужасно. Джейми едва говорила, когда я дала ей шанс признаться. Она покачала головой и сказала:

– Нет, будет суд.

Маккенна мрачно посмотрела на меня, обвила рукой младшую сестру.

– Она этого не делала, – сказала Маккенна. Джейми дрожала возле сестры, ее карие глаза были как у лани. – И как ты можешь ее обвинять? Ты должна заботиться о ней.

Я не могла так. Я не подходила для полиции: у меня не было презрения к виновным, которое все упрощало. Когда я думала летом о Пересмешниках, я представляла дела типа моего – черно–белые, хорошие и плохие. Это дело все было плохим.

– У нас есть улики. Много, – выдавила я тихо, потому что шепот ее «прости» ощущался в воздухе.

– Какие? – спросила Джейми.

– Подделанные рецепты, взятые у твоих родителей. Список покупателей. Баночки.

– Кто–то подбросил это. Джейми так не сделала бы.

– Улики убедительны. Может, было бы проще, если бы ты сдалась. Я даю тебе шанс, – сказала я. Было неудобно. Было не нормально. Я словно была индейкой, переводящей речь для правительства.

Я назвала ей условия. Джейми оставит «Голоса» до конца года и не будет мешать регулярным проверкам, чтобы убедиться, что она больше не продает. Если ее признают виновной на суде, она покинет «Голоса» до конца обучения в Фемиде.

– Это лучше, чем если бы полиция узнала об этом, – сказала я, хоть не представляла, что сделала бы полиция.

Маккенна рявкнула:

– Ей четырнадцать. Она на первом году. Она не пойдет в тюрьму. Знаешь, почему? Потому что она этого не делала. Мы не сдадимся. Ты обвиняешь мою сестру, значит, обвиняешь меня. Я буду ее защищать. Я буду ее адвокатом.

– Понимаю, – сказала я. Нам нужно было найти тех, кто будет говорить от лица учеников Фемиды против Джейми Фостер.

Против девушки с рюкзаком в горошек, которая была моей протеже.

Пару дней спустя я проснулась до рассвета, приклеила полоски фруктовой жвачки к деревьям во дворе – знак, что близился суд. Мы сообщили ей, и позже в тот день я шла в библиотеку, чтобы внести имя Джейми в копию «Убить пересмешника», когда заметила рыжие кудрявые волосы. С этой девушкой целовался и встречался Картер. Она покидала кафетерий, и он был с ней, держал за руку. Он склонился, чтобы поцеловать ее в щеку, но она повернулась, чтобы он попал по губам. Я скривилась и отвернулась, поспешила в библиотеку, не понимая, творили ли мы добро. Потому что всюду я видела развалины.

Я вытащила «Убить пересмешника» с полки, перевернула и глубоко вдохнула, правая рука задрожала. Я выдохнула, но рука дрожала, словно сопротивлялась. Я выждала минуту, потом другую, пока дрожь не унялась.

В конце книги я написала «Лекарства без лицензии».

Я замешкалась на миг, желая написать имя Тео. Но он как–то улизнул от обвинения, и я хотела знать, как.

Но не знала.

И я добавила имя Джейми Фостер в список обвиняемых академии Фемида. 

Глава двадцатая

Великан на территории школы

Странно было, что Джейми не была связана с подозреваемыми. Она не была в клубе дебатов, но почти все из ее списка были оттуда. Мне казалось, что нас обманывают, что кто–то ведет нас по этому пути.

Тот, кто не хотел, чтобы мы знали, что настоящим поставщиком был Тео.

Я стала ходить за ним, делать то, что раздражало его, когда это делал Паркер. Но я была лучше Паркера, ведь научилась в прошлом году избегать людей. Я знала, как прятаться за кустами, в коридорах, за зданиями. Иронично, но попытки скрыться от Картера помогли мне стать неплохим шпионом. Потому что так я делала три ночи – пряталась возле кабинета музыки, ждала, пока Тео выйдет из студии. Каждую ночь я следила за ним. И он шел сразу в клуб дебатов или к Дэлани.

Я посмотрела на часы – близилось время преследования Тео. Пока я была на собрании совета, в комнате Мартина был и Сандип. Мы решили хранить улики в комнате Мартина. Это казалось безопаснее моей комнаты, ведь моей соседкой была глава клуба дебатов.

– Тот Сэм, похоже, на Андерине двенадцать недель и два дня, значит, начал еще летом, – сказал Сандип, когда мы попросили его помочь. Дело было огромным, и мы не могли, чтобы кто–то из группы представлял учеников. А Сандип был воплощением невозмутимости, потому он станет чудесным хирургом, потому станет идеальным прокурором на нашем суде. – И он принимает в три раза больше рекомендованной дозы, – добавил он.

Я посмотрела на список, отыскала имя Сэма. Из клуба дебатов, как и Тео.

Я взглянула на Паркера, не понимая, почему он не нашел ничего на Тео. Может, не старался. Может, и не пробовал. Может, он дружил с Тео. Странные детали дела давили на меня, и я хотела докопаться до истины. Я закрыла блокнот, но видела перед глазами «уважение», как предупреждающий знак, мигающий желтым. Но я не видела, как сделать работу, оставаясь хорошими.

Я не считала, что преследование было неуважительным.

Это было необходимо.

– Мне пора, – сказала я, встав.

Мартин странно посмотрел на меня.

– Мне нужно на репетицию, – сказала я, продумав прикрытие.

– С Джонсом, – сказал Мартин, и в его голосе было расстояние, к которому я не привыкла.

– Не в этот раз, – я посмотрела на него. Я не собиралась говорить об этом при его соседях, так что пошла к кабинету музыки, хрустя листьями по пути. Смеркалось. Я добралась до кабинета, разулась и пошла по коридору в носках. Я приблизилась, проверила, что Тео снова один в студии, но не подошла так, чтобы он заметил меня.

Я тихо вернулась наружу и скрылась за кустами, обулась. Я пригнулась и ждала. Я оставалась так еще полчаса, ноги гудели, колени болели, но мне было все равно. Я справлюсь там, где провалился Паркер.

Дверь открылась со скрипом, я затаила дыхание, глядя, как Тео уходит. Когда он отошел на безопасное расстояние, я последовала за ним. Он пошел к Морган–янг–холлу, сверяясь с часами. А потом, словно вспомнил что–то, резко повернул к Ричардсон–холлу. Я знала, что он жил на первом этаже, в комнате 103. Я отсчитала три окна, постаралась идти спокойно, но медленно мимо его окна. Шторы были отчасти сдвинуты, но я видела, как он взял что–то на столе. Я прищурилась, чтобы различить, но вещица была слишком маленькой. Он, казалось, вытащил телефон и прижал к столу, краем телефона водил туда–сюда на маленьком участке.

Тео склонился над столом, взял свернутый листок бумаги, похожий на долларовую купюру, и вдохнул. Я затаила дыхание, и мое тело, вся ночь затихли и замерли. Я не хотела смотреть, я хотела отвернуться, но не могла перестать смотреть. Случилась авария, врачи уносили тело.

Я могла быть им, но одно нас различало.

Когда он поднял голову, качая ею, морща нос, глубоко вдохнул, чтобы наполнить ткани, кости, сосуды, я отпрянула, почти спотыкаясь.

Мою кожу покалывало. Я глубоко вдохнула, пытаясь успокоиться. Я не знала, почему он был так беспечен и спокоен, когда можно было заглянуть в окно. Может, так бывало, когда терял то, что любил.

Было плевать.

Я посмотрела на Тео, он пару раз поднял и опустил плечи, поднял длинные мускулистые руки в воздух, словно стучал по потолку, торжествуя. Он сунул что–то в карман, посмотрел на листок бумаги на столе, выключил свет и ушел. Я быстро отошла на другую сторону Ричардсона, но выглянула из–за края, чтобы знать, когда он выйдет. Через пару секунд он спустился по ступенькам и кивнул кому–то. Я ожидала увидеть Дэлани, новую встречу за зданием.

Но это был Сэм.

Сэм из списка.

Сэм со второго курса в джинсах и толстовке, его руки были в карманах, кудрявые каштановые волосы торчали из–под капюшона.

Тео сунул руку в карман, передал что–то Сэму, Сэм дал что–то ему. Они пожали руки, рассмеялись и ушли вместе.

Я хотела выскочить из укрытия, пробежать по двору и схватить Тео. Я хотела напасть на него, бить кулаками по груди, рукам, лицу, раненому колену, которое превратило его в это.

Но я не стала. Я оставалась на месте, прижималась к стене общежития.

Тео и Сэм шли к Морган–янг–холлу, где постоянно встречалась команда дебатов. Я заметила, что его походка немного изменилась в Морган–янг–холле, словно он стал увереннее, но и взволнованнее. Я досчитала до десяти и пошла за ним. Я была опасно близко к территории Майи, так что должна быть осторожной. Но я не могла отступить.

Я прошла мимо класса, где собиралась команда. Я заглянула, и Тео был там как новый человек – хлопал учеников по спине, источал энергию. Я расхаживала, прошла к концу коридора, склонилась к фонтанчику, чтобы попить, заглянула еще раз. Я прошла мимо комнаты, увидела Майю спиной к группе, она писала что–то на доске. Тео был рядом, как лейтенант, готовый помочь. Бит тоже был там, стоял на страже. Почти все стояли. Почти все были взволнованы. Даже из коридора ощущался гул в комнате. Казалось, можно было заряжаться от этой энергии.

– Что–то интересное?

Я вздрогнула и издала звук. Это был Джонс. 

Глава двадцать первая

Искры

– Ты меня напугал!

– Я заметил, – он хитро смотрел на меня синими глазами.

Я прошла к дверям, поманила его за собой.

– Что ты тут делаешь? – спросила я.

– Пропустил английский, так что узнавал домашку.

– Почему пропустил английский?

– Позвонила мама. Хотела, чтобы я знал, что папу вызвали на слушание завтра, и что она ждет, что я буду поддерживать его слова.

– Что они думают? Что ты позвонишь в «New York Times» и скажешь, что он врет?

– Ага, как–то так. Но я не стал бы подставлять семью. Но, поверь, это заманчиво, когда они приказывают мне молчать. Потому, что странно, я не захотел идти на уроки. Интереснее, почему ты подглядываешь за собранием клуба дебатов.

Я пожала плечами.

– Ага, все не так легко. Ты шпионишь.

Я подняла руки, признаваясь.

– Что нашла? – спросил он во дворе.

– Куда ты идешь? – спросила я.

– Туда же, куда и ты.

– В кабинет музыки, – сказала я.

– Круто. Я оставил там сегодня гитару. Так что ты узнала?

Я не называла имена, но, пока мы шли к кабинету музыки, я рассказала ему, что увидела настоящего дилера. Мы сели, Джонс вытащил гитару из чехла. Серебро блестело как отполированное.

– Как я могу доказать, что он должен быть на суде, Джонс? Жаль, ты не в Пересмешниках, – добавила я с болью. – Ты был бы идеальным помощником в этом деле.

– Не сомневаюсь, ты поймешь, как затянуть его на суд любой ценой.

– Разве твой отец не использует этот стиль?

Джонс рассмеялся.

– Я не предлагаю тебе пользоваться безработными и нанимать команды из них, чтобы скупить Энни на Род–айленде, – сказал он и стукнул меня по плечу.

– Да? – пошутила я. – А я думала так сделать и раздать тем, кто не застрахован.

– Тогда ты Робин Гуд. И это хорошо, – он поднял указательный палец в воздух, подчеркивая свои слова.

Но шестеренки щелкнули на словах «любой ценой». Теперь я знала, что нужно сделать, и у меня был нужный человек – Бит – которого нужно было посетить завтра одной. Была я Робин Гудом или нет, я не знала. Но я должна была так поступить.

– Джонс, – начала я, – ты думал, почему твой папа так поступил? Я не защищаю его, я на твоей стороне. Но ты думал, что сделал бы на его месте?

– Я не стал бы врать правительству, потому что не стал бы прикрывать это изначально.

– Да. Но что довело его до этого? Почему он решил, что скрыть правду – единственный выход?

– Думаю, он выбрал простой вариант. Или так он тогда думал.

Я закрыла глаза, желая, чтобы был правильный, простой и честный способ связать все концы в этом деле, но я ничего не знала. Все было в тумане, горизонт был размытым. Его было видно. А теперь нет.

– Джонс, сыграешь «Адажио для струнного оркестра»? – спросила я, потому что только музыка оставалась собой.

Джонс заиграл произведение Сэмюэля Барбера, и я слушала чарующую мелодию, которую многие звали самым печальным произведением классической музыки. Она подходила к этой ночи, и я слушала, отвлеклась от Пересмешников. Суд, преступления, враги пропали. Существовало только то, что должно было – музыка, наполнившая меня.

Джонс закончил.

– Думаю, музыка выражает все чувства, которые мы не можем облечь в слова. Все чувства, для которых нет слов, – тихо сказала она.

– Я думала о том же, – сказала я.

Он толкнул мое плечо своим, и я ощутила странное ощущение.

Меня пронзил ток.

Джонс повернул голову к струнам, и я взглянула на него, но не на лицо, а на ладони. Длинные пальцы. Ладони музыканта. Ладони, которые могли все, как мои. И я представила его ладони на своих. Руки музыкантов, пальцы на пальцах.

Я отвела взгляд, щеки пылали. Конечно, Мартин до этого был холодным. Потому что Джонс был как огонь.

* * *

Я позвонила Мартину по пути в общежитие. Он не ответил. Но пришло сообщение, не успела я добраться до крыльца.

«В научной лаборатории. Что такое?».

Странно, что он написал мне, а не ответил на звонок. Обычно он был один в лаборатории.

«Хочешь гостя?» – написала я и ждала ответа. Минута, другая, третья.

И, наконец, пришло:

«ОК».

И все. Даже не «Хорошо», а «ОК».

Я повернулась к лаборатории. Мартин одиноко склонялся над микроскопом.

– Что–то интересное? Деление клеток? Или что–то еще? Метаморфозы? – пошутила я.

– Типа того, – Мартин оторвал взгляд от микроскопа. Его лицо было холодным.

– Или ты разделяешь атом, – предположила я.

– Джон Кокрофт и Эрнест Уолтон опередили меня на годы, – сказал он, повернулся к микроскопу и записал что–то в блокноте рядом с ним.

Стало тихо, и было понятно, что начинать должна я.

– Ты злишься на меня, – сказала я, подойдя к нему и опустив рюкзак на пол.

– Почему ты так решила?

– Ты не отрицаешь.

– Как Джонс? – спросил он, посмотрев на меня со льдом.

– Неплохо.

– Ты все–таки видела его.

– Столкнулась с ним, – сказала я.

– Удобно.

– Удобно? Как это понимать?

– Ты сказала, что не увидишься с ним. А потом столкнулась с ним. Удобно.

– Да, удобно, ведь мы смогли порепетировать.

– Уверен. Он все еще страдает?

– Да, кстати.

– И ты смогла ему помочь? – парировал Мартин.

– Что такое? На что ты намекаешь?

– Ни на что. Я ничего не говорю, – процедил он. Он отвел от меня взгляд и сжал край черного стола так сильно, что мне казалось, что он сломает стол.

– В чем дело? – спросила я, прогоняя воспоминание о токе. – Я дружила с ним все время тут. Все время, пока мы были вместе.

– Знаю, – он стиснул зубы, а потом шумно выдохнул.

– И? – спросила я.

– Просто ты постоянно уходишь к нему. Бежишь к нему. Репетируешь с ним. Говоришь с ним. Он пишет тебе, когда мы вместе. Ты сразу ответила. Ты бросила меня и пошла к нему, – он перечислял мои грехи. Днем в кафетерии, после собрания, ночью в библиотеке. Я молчала, ведь он был прав. Я не защищалась, ведь это была правда.

– Прости, – тихо сказала я. – Но я вижусь и с тобой.

Он посмотрел мне в глаза. Он еще сжимал стол, но не так крепко. Но я ощущала силу в его теле, опирающемся на ладони.

– Увидимся? Вот это? Почти все время я вижу тебя как Пересмешника. Я хочу видеть тебя без них. Ты хочешь видеть меня без них? – спросил он, и его гнев стал болью. Я шагнула к нему и взяла за руку.

– Да, – быстро сказала я. – Конечно. Откуда сомнения?

Он издал смешок, не убирал руку. А потом сказал:

– Потому что я не суперчеловек, каким ты меня считаешь.

Теперь рассмеялась я.

– Я всегда подозревала, что у тебя есть суперсилы.

– Но их нет, – он провел рукой по растрепанным каштановым волосам. – И я ужасно ревную, когда ты с ним. Наедине. И я не хочу ревновать, быть таким. Но я такой. И это мне не нравится.

– А мне нравится, – тихо сказала я. Мартин всегда был символом чести, силы, порой я забывала, что он был простым парнем, который мог ревновать, когда его девушка была с другим парнем. – Мне нравится видеть тебя нормальным.

– О, вот как?

– Да, – сказала я и поймала его другую руку. Он позволил переплести пальцы с его. Я посмотрела на наши ладони и, хоть это не были руки музыканта, это были его ладони. Я хотела держать их. Я хотела касаться его. Я его ранила. Но я его хотела. И хотела сейчас. – Это даже сексуально.

– Да? Сексуально? – игриво спросил он.

– Да, – медленно прошептала я, притянула его к себе. – Я хочу тебя поцеловать. И не только поцеловать. Потому что я тебя люблю.

Он застонал, низкий звук сообщил, что он этого хотел. Но он не сдался мне, а повернулся, открыл выдвижной ящик. Он вытащил длинную зажигалку, как для камина, с голубой пластиковой рукояткой.

– Ты решил закурить? – спросила я.

Он покачал головой, в другом ящике обнаружил шарики из ваты. Он взял один и оторвал немного ваты. Он опустил руку в первый ящик, достал длинную металлическую палку, похожую на шампур с шариком белой ткани на конце. Он зажег шарик длинной зажигалкой. Я не успела понять, а он сунул руку в огонь, снял шар огня в свою ладонь, а потом бросил в рот. Он держал рот открытым миг, показывая мне пылающий язык, а потом закрыл рот и улыбнулся. Он выключил зажигалку и вытащил шарик хлопка изо рта.

Потрясение было бы преуменьшением.

– Как ты это сделал?

– Простая физика, – сказал он. – Жидкость во рту начинает гасить пламя. А потом убираешь так воздух, – он закрыл рот, показывая, и открыл его снова, – и огонь пропадает.

– Ты можешь есть огонь.

Он гордо кивнул.

– Мой парень ест огонь.

– Это еще не все, – он показал, как мог тереть огонь о джинсы, не поджигая ткань, как он мог передавать огонь из одной руки в другую, и как он мог отклонить голову и съесть огонь, что горел на конце самодельного факела.

– Как ты научился есть огонь? – спросила я.

– Алекс, я давно играл с огнем.

– Ладно тебе. Серьезно. Как ты это делаешь?

Он радостно пожал плечами, и это было знакомо.

– Что я могу сказать? Я повернут на науке. Смотрю видео, пробую, так и научился есть огонь. Я так делал с двенадцати.

– Поразительно, – сказала я.

– Хочешь попробовать?

– Нет.

– Ты сможешь. Я тебе все расскажу.

– Ты сумасшедший.

– Ладно тебе. Ты ничего не боишься, – сказал он, и я поддавалась.

– Ладно. Но маленький шарик.

– Я не дам тебе использовать факел. Это для опытных профи, – сказал Мартин. Он описал мне, что делать в трюке с шариком ваты. Я замешкалась в первый раз и задула его. Во второй передала ему, и он потушил огонь языком. В третий раз сделала это. Я бросила горящий шарик в рот и сжала мгновенно губы.

Мои глаза загорелись, я вытащила шарик.

– Я съела огонь!

– Ты съела огонь, – сказал он.

Я прижала ладони к его лицу и поцеловала его в губы.

– Твой рот теплый, – прошептал он.

– Как и твой, – сказала я, но точнее было описать его «горячим». 

Глава двадцать вторая

Отдача

Я ела огонь.

Я бесшумно шпионила.

Я защищала бессильных.

Я защищала учеников.

Я – Робин Гуд.

Так я говорила себе на следующий день. Весь день. На каждом занятии. Чтобы подготовить себя к ночи.

Я бормотала это под нос на уроке английского, мистер Бауманн подвинулся на краю стола, закатал рукава голубой рубашки.

– Сила, – начал он. – Расскажите мне о видах силы в «Шоколадной войне».

Майя – шок – тут же подняла руку.

– Сила страха. «Виджилс» существует, только чтобы помыкать другими, – сказала она, говоря о тайном обществе из «Шоколадной войны», которое заставляло других учеников слушаться. – Их единственная задача – держать других учеников на взводе, и они делали это психологическим запугиванием. Умелым и жутким запугиванием. Я бы не хотела общаться с их лидером.

– Страха хватит, чтобы удержать иерархию? – спросил мистер Бауманн.

– Да, – ответила Майя. – Они установили правила. И все им следовали. И если не следуешь правилам, то проигрываешь, как Джерри.

– Мистер Кормье не любил счастливые концы, да? – спросил мистер Бауманн.

Анжали подняла руку, и он вызвал ее.

– Тут я не соглашаюсь с Кормье. Вы сказали, что хотите, чтобы мы искали правду в литературе, и конец, как по мне, излишне депрессивный. Можно выступить, потревожить вселенную, не вернувшись к тому, с чего начал. Разве не с этого начались все хорошие революции? С тех, кто выступил и сказал: «Нет, давайте все изменим. Пусть станет лучше!».

Майя обернулась и посмотрела на Анжали, темноволосая британка смотрела на светловолосую француженку.

– Ты серьезно говоришь, что думаешь, что Кормье должен был написать счастливый конец, где Джерри уходит, не продав шоколад, и все следуют за ним с влюбленными взглядами к счастливому миру?

– Не знаю, последовали бы за ним все. Но некоторые пошли бы. И вряд ли все хотели продавать шоколад. Думаю, людям хватило бы сил сказать нет торговле шоколадом.

Ого.

Их разговор мог быть с двойным дном? Я оглядела остальных учеников в комнате, не зная, понимали ли они подтекст Майи и Анжали, которые могли говорить о деле Андерина.

– Что будет, если сказать «нет» торговле шоколадом? Кто–то послушал бы? Учителя послушали бы? – спросил мистер Бауманн.

Тео тут же ответил:

– Не в мире Роберта Кормье, где все блеклое, а все – жестокие, предающиеся основным инстинктам. Потому что и учителя поддались жестокости. Они были податливыми «Виджилсу». Они даже делали вид, что не замечали. Они позволили «Виджилсу» действовать, сделали их своей армией.

Конечно, команда дебатов побеждала. Эта уловка работала.

И я что–то вспомнила. Тео говорил так только на уроке. Он не говорил так гладко и остро, как стекло, когда я видела его в студии. Он хуже подбирал там слова, но был при этом мягче. Он принимал Энни перед уроками и клубом дебатов. Но в студии он не был на препарате. Там он пытался быть собой.

– Но отойдем от книги. Мы говорим о вас. Это тема семестра. Правда в выдумке. Ваша правда. Что будет, если сказать «нет» продаже шоколада? Учителя послушали бы? – спросил снова мистер Бауманн.

Я склонила голову в сторону, смотрела на мистера Бауманна с сединой в волосах, он спокойно прислонялся к столу, словно хотел быть частью нашего круга, словно хотел быть связанным с нами. Я могла поговорить с ним? Рассказать ему, что происходит у него под носом? Поведать, что знаю об ученике, только что ответившем ему? Он послушает? Станет действовать? Он – наставник клуба дебатов, и это дело должно быть его проблемой, а не нашей и не моей.

Я стала представлять, как приятно было бы отдать эту роль ему, заставить учителей тянуть ярмо. Я стала едва заметно шевелить плечами в стороны, словно сбрасывала что–то тяжелое.

Но я не могла это сбросить. Не могла говорить с учителями. Завучу плевать. Мы были одни.

Урок закончился, и я пошла в кабинет музыки для личного урока с мисс Даматой. И хоть я доверяла только ей из учителей, я не могла говорить с ней об этом. Я рассказала ей о том, что было со мной в прошлом году, но не о Пересмешниках. Что она могла? Я почти рассказала мисс Мерритт, а ее больше тревожило, в какой колледж я поступлю.

Мисс Дамата слушала, как я играла произведение Равеля для левши.

– Технически – все чисто. Но что–то ощущается не так. Словно не хватает чего–то за музыкой, – сказала она. – Казалось, остался не разведанным слой эмоций.

Я попробовала снова, но музыка звучала пусто.

– Мы вернемся к Равелю. Давай послушаем Баха, – сказала она.

Когда мы закончили, я подумала о словах Бауманна об учителях, о вопросе, послушали бы они.

– Мисс Дамата, что бы вы делали, узнав, что, скажем, один из учителей поступает неправильно?

Она улыбнулась.

– Это очень размыто, Алекс. Можешь уточнить?

– Если бы учитель поставлял препараты?

Мисс Дамата коснулась моего предплечья.

– Алекс, если есть такой учитель, мне нужно знать. Нужно с этим что–то сделать.

А потом я рассмеялась.

– Нет! Я не об этом. А если бы учитель поставлял препарат другим учителям? Продавал его?

Она чуть расслабилась.

– Есть правила поведения. Они описывают границы, которых мы должны придерживаться в обучении и общении между собой. Как себя вести, как относиться друг к другу, к ученикам. И такая продажа считается преступлением.

– А есть какие–то меры? Потому что правила важны, если есть наказание.

– Точно. Есть санкции и дисциплинарные взыскания. Мы все стремимся к лучшему, но бывали и наказания. Мисс Мерритт занимается этим. Она проводит много времени с учителями, слушает нас. Слушает наши тревоги, которыми мы делимся с ней, чтобы она могла действовать. Для нее очень важны правила.

Я похолодела, потому что она была связана с правилами.

Правила были важны. Завуч занималась этим, наказывала, не просто хлопала в ладони. Но с коллегами. Что она сделает с нами? Она бросит нас волкам – мы были волками. Она не будет за нас бороться, не будет нас защищать, не поможет нам.

– Почему ты спросила, Алекс?

Я не могла говорить. Если открою рот, выдохну огонь. Я сожгу зал потоком огня. Я прижала левую ладонь к клавишам, правая ладонь обмякла безжизненно на моей ноге. Бесполезная, как учителя. Левая делала все. Несла все бремя.

Я смотрела на свои руки, рабочую и нет, а потом взорвалась музыкой. Я помчала на Равеле, генерал на поле боя, терзая его, шагая вперед, разбивая врагов, не оставляя ничего, кроме выжженной земли. Это имел в виду Равель музыкой. Играть ее с поглощающим, алым и пылающим гневом. Кто бы не злился, оставшись с одной рукой?

Когда я остановилась, мисс Дамата сказала:

– Думаю, ты нашла то, чего тебе не хватало.

Мой гнев нес меня в ночи, как волна к берегу. Он нес меня от общежития по двору, в здание администрации. Я весь день это затевала. Я повернула ключ и прошла. Анжали дала мне свой. Он был у нее как у гонца.

Здание было темным, кроме пары ламп в коридоре. Я прошла по коридору, озираясь на портреты прошлых директоров и директрис, которые начинались с основания Фемиды в 1912. Я хотела вырвать все из позолоченных рам. Я хотела терзать холст лезвием. Я хотела оставить их кучей изорванных портретов у двери мисс Мерритт, чтобы она это увидела. А что такого? Что если я порежу тупые портреты? У меня не будет проблем. Меня не накажут. Я не учитель. Я не важна.

В конце коридора я повернула налево, добралась до темной двери с колотушкой в виде медного полукруга. Я не стучала. Никого там не было. Было особенно хорошо, что моя встреча была тут, в месте власти, в месте собраний завуча. Тут они заставляли нас выступать для них.

Я села в кожаное кресло с высокой спинкой, осмотрела комнату – полки в книгах, бордовые стены, синий турецкий ковер. Я представила, как захватываю это место, устраиваю тут лагерь и протестую. Поднимаю таблички и кричу в мегафон. Но они не заметят, им будет все равно, они просто дадут мне книжку о том, как перерасти мятеж подростка. И все. Осознание этого придавало сил сделать то, что я задумала.

Глаза привыкли к темноте, ведь я не включила свет. Бит тоже не включил его, когда пришел минутой позже.

– Ты получил мою записку, – я указала на стул напротив. Одолжив ключ у Анжали, я сунула записку под дверь Бита, прося о встрече.

– Да, и я тут, – сказал он и сел в темной комнате.

Я скрестила руки, сложила ладони вместе, изображая спокойствие. Но внутри я была клубком оголенных нервов, и, когда я посмотрела в темно–карие глаза Бита, я увидела искру страха, и моя решимость ослабела. Но я подумала о брошюре, правилах, тревогах мисс Мерритт о репутации школы, а не о нас. У меня был выбор? Был ли хоть когда–то выбор? Если бы она делала свою работу, мне не пришлось бы рыться в вещах Майи, врать совету, заглядывать в телефон Ванессы или делать это. И я прошла на территорию, которой должна была остерегаться. Делая это, я нарушила наши правила.

Даже неписанные. Мы не запрещали улавливание, но, может, из–за того, что Пересмешники так не делали со свидетелями.

Но я буду первой. Я уничтожала все наши правила.

– Я знаю, что ты вовлечен, Бит, – начала я ложь. – Я знаю, что Тео заставляет тебя делиться своими запасами с ним для клуба дебатов. Он пытается смешивать, взять немного у тебя, немного у Джейми. Я не позволю, чтобы за это пострадала только Джейми. И у меня есть показания учеников.

Я блефовала. Но мне нужен был правильный человек на суде. Цель оправдывала средства, так я себе говорила. Это было меньшее из двух зол. Это был мой выбор.

Бит побелел.

– Да? Они укажут на меня пальцами?

Во мне словно извивались сорняки, впивались в меня, пытались остановить, но я отталкивала их, шагала ближе к утесу, к краю лжи, который сделает все стоящим того.

– Да. И я знаю, что ты не хочешь никому навредить. Ты – просто жертва. И я думаю, что нам будет лучше, если ты просто выдашь информацию. И тогда я смогу защитить тебя. Мне нужны твои показания. Мы знаем, что это Тео. Мы знаем, что он хочет выиграть в Элите. Ты можешь или сотрудничать и подтвердить это, или будет сложно сдержать обещание об иммунитете.

Мне было плохо от того, что я делала. Но что еще я могла? Что я могла сделать? Такое случалось, когда никто не помогал.

Он провел рукой по спутанным кудрям, закрыл глаза и выдохнул. Он открыл глаза и сказал:

– Хорошо. Я все расскажу.

И слова полились:

– Ты права. Почти. Это не Тео. Но дело в Элите. Это Майя. Майя Тан стоит за этим. И я подтвержу это. Я расскажу, как она действует, как получает и распределяет препарат. И я назову других свидетелей. Я позову их до того, как мы уедем в Майями утром для следующего состязания по дебатам, – сказал он.

Я сжала голову руками, и сорняки опутали мое тело, сжали меня. Я заслужила это. Я его заставила. Врала ему. Я не отличалась от учеников, которых судила.

Час спустя Бит привел еще двух членов клуба дебатов, чтобы они признались. Он привел их на собрание, которое я в спешке созвала. Они рассказали истории. Не упустили ни кусочка гадкой информации о жутком плане моей соседки по комнате победить в Элите.

В игре с огнем можно было обжечься. 

Глава двадцать третья

Логичные сомнения

Ничто в школе не оставалось в тайне долго. Я вспомнила об этом, когда врезалась в Натали во дворе на следующий день. В этот раз она ткнула меня в грудь, впилась указательным пальцем в солнечное сплетение.

– Ты можешь убрать от меня руки? – сказала я, отталкивая ее пальцы.

– О, конечно. Я бы не хотела попасть в беду с твоим мелким клубом из–за неприличного поведения, – сказала она. – Потому что у тебя мелкий клуб.

– О чем ты?

– Посмотрим, – она подняла указательный палец. – Ты возглавляешь группу со своим парнем, – она добавила средний палец. – Он в комнате с сыном сенатора Придурка, который тоже в твоем совете, – безымянный палец. – И их еще один сосед теперь прокурор, – мизинец добавился следующим. – И он, фу, вместе с той мерзкой футболисткой.

– Следи за языком, Натали, – сказала я.

– О чем ты? – спросила она, склонилась ко мне, ее грудь почти врезалась в мою. Я отпрянула на шаг. – Обвинишь меня? Снова вызовешь на суд? Я бы хотела снова сбить тебя.

– В прошлый раз, насколько я помню, ты меня не сбила, ведь защищала не того парня, – сказала я, гнев из–за ее показаний пробудился во мне. – Ты защищала насильника.

– Не важно, – она помахала рукой передо мной. – Теперь я слышу, что твоя другая соседка вот–вот получит по заслугам, – она стала хохотать. – Я готова просить, чтобы твои суды стали открытыми публике. Как по телевизору. Потому что я хотела бы посмотреть на это. Тебе нужны зрители.

Она щелкнула пальцами, развернулась и ушла.

Я пошла в кафетерий, заметила листовку на дереве. Что–то в ней привлекло мой взгляд, и я подошла к ней, обнимая себя, ведь в октябре становилось прохладно. У дерева я замерла и разгладила листовку. Это был рисунок собаки в стиле мультфильмов, но что–то в ней беспокоило меня. Может, улыбка, похожая на оскал. Или слово «скоро» под ней, которое было как холодный ветер, налетевший внезапно. Это нервировало меня, это было похоже на предупреждение, на незнакомца в темном переулке ночью. Я огляделась и увидела учеников, проходящих мимо, не глядящих сюда. Я сорвала листовку, свернула ее и убрала в задний карман.

Я пошла в кафетерий и села за столик к Мартину, Сандипу и Т.С.

– Собаки в Бразилии думают на португальском? – сказала Т.С., когда я села.

– Собаки не думают, Т.С., – сказал серьезно Сандип.

– Знаю, – сказала она и закатила глаза. – Но если бы могли, они бы думали на португальском? Или французском? Или на русском? Это зависит от места жизни?

– Вообще–то, – вмешался Мартин, – эксперименты показали, что обезьяны и дельфины могут обдумывать информацию и даже несколько вариантов и делать простой выбор. Так что, может, и собаки умеют думать.

– Ты меня смущаешь, – пошутил Сандип. – Ты как ходячая энциклопедия.

– Почему вы говорите о собаках? – с подозрением спросила я.

– Потому что собаки рулят, – сказала Т.С.

– Ты видела ту листовку? – спросила я.

– Какую? – сказала она.

Я полезла в задний карман, разгладила листовку для них.

Т.С. сморщила нос.

– Фу! Это даже жутко.

– Потому вы говорите о собаках? – спросила я, убирая листовку в карман. Может, они тоже ее видели. Может, знали, что это значит.

– Нет. Мама прислала мне фотографию наших собак утром. Они ловят фрисби вместе на пляже! – она вытащила телефон и показала фотографию помеси бордер–колли и лабрадора. – Они будто синхронные!

– Но как это связано с Бразилией или португальским?

– Боже, Алекс. Мы просто веселимся. Одно привело к другому, понимаешь?

– Ладно, – я попыталась отогнать это. Собаки Т.С. не были связаны с той жуткой листовкой. Но слово «скоро» волновало меня.

Я пошла за едой. Пока я ждала пасту примавера, я слушала учеников за собой.

– Так ты проходишь дальше. Нужно быть в круге друзей.

– Иначе тебя прогоняют. Так что не зли их.

– Да, но слышала, как одна из них продает свои припасы?

Я скривилась от слов, но двигалась дальше в очереди.

– Ее даже судить не станут. Есть выгода в жизни в одной комнате с лидером. Есть свои привилегии, как говорят, – фыркнула ученица.

Я думала повернуться и увидеть, кто говорил обо мне, может, выступить против. Но что я могла сказать? Они были правы. И Натали была права.

Я покинула очередь и вернулась к столу. Когда я села, Т.С. сказала:

– Кстати, я думаю, что собаки думают на шумерском.

– Нет. Они думают на этрусском, – сказал Мартин с кривой улыбкой и провел рукой по каштановый волосам. Он отклонился на стуле, радуясь своему вкладу в состязание древних языков.

Сандип качал головой, он сказал с лицом без эмоций:

– Вы оба ошибаетесь. Собаки думают на иллирийских языках.

Т.С. просияла и шлепнула ладонями по столу.

– Ты победил! – она склонила поцеловала его, задержавшись на его губах, а потом отстранилась. Она посмотрела на меня. – Если ты не одолеешь его.

– Нет, – сказала я.

После обеда я пошла с Мартином в Морган–янг–холл, где у меня была продвинутая математика, а у него – супербиология или как–то так. Мы миновали доску объявлений перед Макгрегор–холлом, там висел новый рисунок. Там был домик на дереве, стиль был тем же, что и на рисунке, который я сняла. На домике на двери было написано словно детской рукой «КЛУБ НА ДЕРЕВЕ». Птица сидела на крыше домика.

Я указала туда:

– Смотрите. Это мы. О нас снова говорят, – сказала я. – О нас, как Пересмешниках.

– Знаю, – сказал он. Его голос был странно серьезным. – Не позволяй этому сбить тебя.

– Кто сказал, что я позволяю?

– Может, то, что ты заметно нервничала за обедом.

– Не нервничала.

– Нервничала, – сказал он.

– Потому я не играла в то, на каком языке думают собаки? Как–то не хочется думать о собаках.

– Дело важнее, – сказал Мартин.

– А теперь люди о нас говорят.

– Шутят про клуб? – сказал Мартин, словно читая мои мысли.

– Ага.

– Люди всегда говорят о Пересмешниках, Алекс. Им всегда что–то не нравится.

– Да, но так не было.

– Не было. Сейчас болтают больше, чем раньше, – сказала я, описала ему, что подслушала в очереди, и что сказала Натали.

– Не давай Натали ранить тебя.

– А остальные? Ученики, которых я не знаю?

– Совет тот же.

Я остановилась у ступенек Морган–янг–холла.

– Я не искала совета.

– Ладно.

– Я рассказывала, а ты начал советовать, когда я не просила об этом.

– Я понял, – сказал он. – Может, пойдем на уроки? Позже пересечемся.

– Как это понимать? Ты меня прогоняешь?

Он рассмеялся, и я ощутила себя маленькой.

– Алекс, я просто слушаюсь тебя.

– Ладно. Тогда иди.

– Хорошо, – он склонил голову, словно хотел приподнять шляпу. Меня задевало его спокойствие, словно он сталкивался с этим.

Я схватила его за руку, не дав уйти, иутащила за край здания.

– Если хочешь пропустить урок со мной, нужно лишь попросить, – сказал он и провел ладонью по моей руке и талии. Он попытался притянуть меня к себе, сказал. – Я всегда за, нужен только правильный повод.

Но я сопротивлялась.

– Мартин, послушай меня. Я не буду судить Майю. Мне все равно, что есть улики. Плевать на слова людей. Плевать на слова Бита и его друзей прошлой ночью. Я не буду это делать.

– Алекс, улик очень много.

– Думаешь, она это сделала?

– Многие ученики так говорят.

– Нас подставляют. Я знаю это, Мартин. Они врут, – сказал я, хоть сама начала ложь.

Он тяжко вздохнул.

– Но их трое.

– Но ты знаешь, что она этого не делала, да? Прошу, скажи, что ты так думаешь.

– Это не важно, Алекс. Не понимаешь? Пересмешники – это не ты или я. Это нечто большее. Это все мы. А нам – тебе, мне и Паркеру – нельзя вмешивать свое личное мнение в дело.

– Теперь ты обвиняешь меня в фаворитизме, как ученики из очереди.

– Да. Это я и делаю. Я такой как все. Как ребята в коридоре, говорящие это мне. Как ребята на биологии, шепчущие за моей спиной. Или ребята, говорящие это мне в лицо. Не только тебе говорят чушь. Это говорят и Паркеру. И мне.

– И теперь ты позволяешь этому задеть тебя?

– Нет, – подчеркнул он. – Не позволяю. Я привык. Каждый год что–то происходило. Сейчас они говорят такое. Я видел листовку на доске. Я знаю, что это значит. И слышу людей. Потому я сказал тебе не обращать внимания.

– Повторяй это, Мартин! Будто ты эксперт, а я новичок, – сказала я, хоть и была новичком, а Мартин никогда не стал бы давить на учеников ложью.

– Ты знаешь, что я ощущаю не это, думаю не так, так что не пытайся меня обвинить.

– Тогда хватит это говорить. Хватит советовать не обращать внимания.

– Ладно. Я не буду так говорить, – сказал он. – Я могу пойти на урок?

Я не была готова закончить это.

– Я не буду судить Майю, – заявила я. – И дело не в словах людей.

– В этом я с тобой не согласен, Алекс. Но не из–за слов людей. Но нам нужно провести суд. Улики против нее не менее убедительные, чем против Джейми.

– Против Джейми физические улики! – заявила я.

– И три ученика говорят, что вовлечена Майя.

– И одному из них нельзя доверять – Биту. Ты сам сначала говорил не доверять ему.

– Ты не понимаешь. Смысл в объективности. Нужно выйти за пределы своего мира, думать не только о своих друзьях и чувствах. Дело в порядочности и правильном решении. Дело во всех учениках, не только наших фаворитах. Это не личное решение. Мы не выбираем виновных, основываясь на дружбе. Если мы это сделаем, то мы – клуб в домике на дереве, как они говорят, – сказал он и сделал паузу, глядя на меня, его глаза пылали и пронзали, глаза были тихими. – А теперь я иду на урок.

Он развернулся и ушел. Но я выпалила ему вслед:

– Завтра я уезжаю в Джулиард.

Он растерянно оглянулся.

– Знаю. Ты рассказывала раньше. Я помню, что это на этих выходных.

– Я еду посмотреть университет, – сказала я.

Он кивнул.

– Точно.

– И там будет выступление.

Он с любопытством посмотрел на меня.

– И я надеюсь, что все пройдет отлично.

Я не упомянула, что буду не одна. Каждый раз, когда я пыталась, что–то мешало мне. Мой желудок сжался, и меня могло стошнить.

– Ты в порядке?

– Джонс едет. Мисс Дамата пригласила и его.

Мартин молчал мгновение, минуту, а потом, как казалось, час, день, неделю. Я увидела в его глазах мириады реакций. Он хотел знать, почему я упомянула это сейчас, почему не сказала раньше, но, что важнее, что было между нами.

– Почему ты сказала сейчас? – медленно спросил он.

Я пожала плечами.

– Только вспомнила.

– Да? Только вспомнила?

Я сглотнула и кивнула.

– Только что вспомнила? В этот миг? Вспомнила, что уезжаешь от меня на выходные с парнем, к которому, как я говорил две ночи назад, я ужасно ревную. И ты говорила, что для ревности нет повода?

– Это не причина ревновать, – сказала я, прозвенел звонок, но мы не двигались.

– Нет? – спросил он, пронзив меня взглядом.

– Нет.

– Так почему ты не сказала мне?

Я подняла руки.

– Не знаю. Я забыла. Была занята. Все силы отнимает это дело. Моя соседка злится на меня. Завуч переживает больше из–за того, куда я поступлю, а не из–за жульничества. И я гоняюсь за подозреваемыми, потому что Паркер не справляется с работой. Может, поэтому, – казалось, на меня свалилось все, что не должно было стать моей ответственностью, и я не могла остановиться. – О, и я забыла. У меня же есть еще и уроки. Нужно читать книги на английский. Писать эссе на историю. И закончить запись для прослушивания в Джулиарде. Этого достаточно?

Он поднял руку.

– Можно без деталей, ясно? Я в той же ситуации. Я учусь в той же школе. Я в той же группе. Разбираюсь с теми же проблемами, но я сказал бы тебе, если бы уезжал с какой–то девушкой на выходные в колледж.

Я закрыла глаза, от его слов представила Мартина с какой–то девушкой. Как они ходят по колледжу и двору, работают над научными экспериментами вместе. Смотрят на деление клеток. И он подвигает к ней микроскоп и склоняется, когда она заглянула туда. Я вошла в сцену и потянула ее за волосы. Прочь от моего парня.

– Прости, Мартин. Я должна была тебе сказать, – тихо сказала я.

– Давно ты знала? – спросил он, в его голосе смешались в разной мере боль, гнев и смятение.

– Пару недель, – призналась я.

– Алекс, – тихо сказал он, качая головой. Он отвернулся на минуту, и я смотрела, как его широкие плечи переходят в спину. Мои ладони касались той спины, его обнаженной кожи. Я знала эту спину. Я знала родинку под его левой лопаткой. Я обводила ее указательным пальцем. Я гладила его кожу, притягивая ближе к себе.

Он посмотрел на меня и провел рукой по своим волосам.

– Не заставляй меня говорить это.

– Что именно?

– Не заставляй меня быть таким.

– О чем ты? – спросила я и испугалась. Я боялась того, что он скажет.

– Я не хочу, чтобы ты ехала, – сказал он, и я видела, как больно ему дались слова, словно они были уксусом.

Я сделала это с ним. Заставила сделать то, что он ненавидел. Сделала его таким парнем.

– Я не хочу, чтобы ты ехала с ним, – сказал он и поднял руки, сдаваясь. – Вот. Я это сказал. Теперь я парень, указывающий своей девушке, что делать.

– Мартин, я не могу сказать ему не ехать. Это не честно, – сказала я.

Он молчал.

– И я не могу не ехать. Я очень хочу побывать там.

Он все еще не говорил.

– Прошу, не заставляй меня выбирать, – сказала я.

– Я и не заставляю.

– Заставляешь, – возразила я и сжала кулаки, вдруг возвела защиту, собрала кирпичи вокруг себя как можно выше и сказала. – Ты словно хочешь встрять между моими друзьями и мной. Ты хочешь, судить Майю, потому что это якобы благородно, беспристрастно. А когда я еду на выходные в Нью–Йорк и даже не буду ночевать с Джонсом, а просто выступлю, ты меняешься и говоришь «нет».

– Я не говорил «нет», Алекс. Я сказал, что не хочу. Есть разница.

– Да?

– Сама скажи. Есть разница? Тебе нравится Джонс?

– Конечно. Он – мой друг.

Мартин указал на меня пальцем.

– Я не это имел в виду, и ты знаешь об этом. Он тебе нравится, Алекс?

Я замешкалась на миг перед ответом, спрашивая себя, нравился ли он мне, было ли это причиной, по которой я не сказала Мартину о поездке, из–за тока, который я ощутила в ту ночь, из–за того, как ощущалась ладонь Джонса на моем плече перед уроком музыки.

– Не так, – ответила я и не врала. Я говорила правду, я знала об этом, но ощущалось, будто я врала.

– Долго ты пыталась это сказать.

– Что ж, прости. Прости, я не такая уравновешенная и логичная, как ты, и все мои убеждения и взгляды меняются каждый миг.

Он закрыл глаза и тяжело выдохнул.

– Но мне это не нравится, понимаешь? Я хочу, чтобы ты это видела. Чтобы ты понимала, что с тобой я никак не могу быть мистером Спокойствие, каким ты меня возомнила.

– Как это понимать?

Он чуть смягчился, шагнул ко мне, сжал мое плечо и удерживал.

– Ты, – прошептал он, – только с тобой я не могу быть уравновешенным и логичным. И я не извиняюсь. Потому что я чертовски люблю тебя, ясно? Потому я не хочу видеть тебя с тем парнем в Нью–Йорке. От мысли о тебе в поезде с тем мистером Гитарой, Рок–звездой, или как там его, я схожу с ума.

Я разрывалась между желанием броситься в его объятия, сдавшись его пылу, его желанию, его сексуальной ревности, и необходимостью заступиться за себя, моих друзей и мои убеждения.

– Я не могу просто бросить Джонса, Мартин. Ты должен понимать, – тихо сказала я.

– Я бы понял, если бы ты рассказала. Но ты не рассказала. Ты не объясняешь, почему всегда бежишь к нему. И не сообщила о вашей поездке, хотя знала заранее. И ты говоришь теперь это так, словно это признание. Будто ты знала, что должна была сказать мне. Словно ты знала, что что–то нужно сказать. И нужно было, Алекс.

– Я не сказала. И я не могу вернуться во времени и изменить это. Мне жаль, ясно?

– Ясно, – сказал он, но тон был с сомнениями.

– И что теперь? – спросила я.

– Что теперь? – повторил он.

– А что нам остается? – спросила я, боясь ответа.

– Не знаю, – сказал он. – Но я опаздываю на урок, мне нужно идти.

Я провожала его взглядом, пока за ним не захлопнулась в дверь. Я пошла в свою комнату, забралась в кровать, накрылась одеялом с головой и плакала. Этот год был не лучше прошлого, а это о многом говорило. 

Глава двадцать четвертая

Украденный поцелуй

– Больше двухсот пятидесяти пианино. Больше двухсот пятидесяти роскошных пианино. Это как рай, только лучше, ведь я жива и играю музыку, – сказала я Джонсу.

Я только закончила экскурсию по Джулиарду, которая не длилась долго, ведь тут было всего пару зданий и общежитие. Но размер не имел значение. Место было важным. Джулиард был возле Метрополитен–оперы, Нью–Йорк Сити балета, театра Линкольн–центра и филармонии.

Джонс потер подбородок.

– Хм… где я раньше это слышал? Дай подумать. От тебя? Уже около семидесяти пяти раз.

– Знаю, но это все я увидела! И прошла там, – сказала я, садясь рядом с ним у фонтана в Линкольн–центре. Я не первый раз была в Джулиарде. Но эмоции не ослабевали. И только тут я могла отвлечься от мыслей о Мартине, о том, вместе ли мы еще. Он не позвонил после уроков вчера. Не написал. Не пришел проводить. Но и я ничего не сделала.

И я сосредоточилась на том, что было передо мной, что можно было увидеть, потрогать и услышать. Суббота, октябрьское небо было идеально синим. Воздух был прохладным, но не ледяным. Линкольн–центр был полон людей, идущих по делам. Тут был эпицентр искусства, и я хотела быть туту в следующем году, окруженная чудесными пианино. Я смотрела, как люди направляются в театр Вивианы Бомон на двухчасовой спектакль. В толпе были красивые женщины в пальто и на каблуках, красивые мужчины в выглаженных костюмах и галстуках, туристы в кроссовках и куртках и прочие. Нью–Йорк был городом для всех. И он был далеко от академии Фемиды. Я была словно в галактиках от нее. Тут не было Пересмешников, в Джулиарде не было подпольной лиги справедливости. Зачем они тут? Джулиард не питал иллюзий, как Фемида.

Было приятно попасть сюда, быть в другом месте.

Джонс опустил ладонь на мое бедро.

– Нам лучше идти. Наш концерт через час.

– Значит, мы можем понежиться тут еще пару минут и прийти рано, – сказала я и обернулась к фонтану, брызжущему водой за мной. – Это идеально, да?

– Если такое нравится. Культура, – пошутил он. Я повернулась и заметила, что его рука еще была на моем бедре. Я не убрала его руку. Я смотрела на нее, меня манили его пальцы.

– Джонс, думаешь, нам нужно судить Майю? – тихо спросила я, и было приятно снять с себя бремя, поделиться тем, что я скрывала от него. – Те трое из клуба дебатов пришли к нам и сказали, что это она. И они все подробно описали, другие в совете сказали, что это нельзя игнорировать. Что нельзя игнорировать троих человек.

– Нельзя ее судить, Алекс, – сказал он, сжав мою ногу сильнее. – Дружба важнее их правил. И есть другие важные правила, например, то, что нельзя творить глупости и судить подругу на этом подобии суда. Все зависит от того, каким человеком ты хочешь быть, да?

Я кивнула.

– Я рада, что ты согласен со мной.

– Почему ты рада, что я согласен?

– Потому что у тебя свой моральный компас, не связанный с мыслями других людей.

– Забавно. Я всегда представлял, что красивая девушка будет говорить мне, что я покорил ее своей гитарой, или что ей нравятся мои голубые глаза, или что она мечтает о том, что я сделаю с ней своими руками. Но чтобы нравился мой моральный компас? Такое впервые.

Я покраснела, и причин было много. Из–за красивой девушки. Из–за рук. Из–за всех случаев, когда я замечала части Джонса. Когда не должна была замечать их. Особенно тут, в Нью–Йорке, далеко от Фемиды, словно в другой галактике, в другой вселенной, может, даже альтернативной. Тут, на стальном краю фонтана, где за нами стреляла вода, создавая свою музыку. Тут, где я хотела сбежать от всего, оставленного позади ради выходных.

Но я хотела знать, был ли Мартин прав, спрашивая, нравился ли мне Джонс. Я хотела знать, было ли что–то большее. Были ли у меня чувства к другу, которые я не замечала.

И я подняла голову, но не смотрела на него. Я не спрашивала, называл ли он красивой меня. Потому что это было не важно. Я не называла его глаза красивыми, потому что это было не важно. Я отклонила голову, и солнце согревало мое лицо. Я представила, как повернула к нему лицо, заглянула в его синие глаза. Как я закрыла свои глаза, позволяя ему целовать себя. И это было бы как рок, как гитарный рифф, пальцы плясали по струнам, доставали до дальних нот, играли на них так, как на них еще не играли. Он целовался бы как и должен – пылко, с зарядом, оживленно, словно играя соло.

Как просто было бы поцеловать его. Никто не узнал бы. Никто не должен был знать. Это был бы наш тайный поцелуй у фонтана в Линкольн–центр.

Фонтаны не говорят.

Но, если я собиралась быть такой, как хотела, я не могла изменять. Я не собиралась поддаваться мимолетной мысли, хоть и заманчивой. Поцелуй был бы чудесным. Уверена, многие парни в мире хорошо целовались. Но я не собиралась проверять теорию, особенно, когда я уже знала парня, который прекрасно целовался, и я любила его.

– Эй, Моральный компас. Идем уже отсюда, – сказала я.

Мы сели на метро, добрались до Виллиджа, где нас поприветствовали выпускники Джулиарда в своем внутреннем круге, словно мы были как они, равными им. Мы играли, и на миг я представила, что так и должно быть. Взрослые и подростки вместе на концерте, стремящиеся к одной цели – к музыкальной гармонии, если брать нас сейчас. А могло быть намного больше. 

Глава двадцать пятая

Предложение мира

Когда я вернулась днем воскресенья, моя миссия была сосредоточена только на Майе.

На пути наверх по лестнице я услышала, как другие ученики обсуждают, что команда дебатов не просто победила, но и разбила всех в Майями на состязании. Я открыла дверь, она лежала на кровати, читала «Сепаратный мир», следующую книгу для английского.

– Майя, я не могу больше с тобой ссориться, – сказала я.

– Я не ссорюсь, – холодно сказала она, не отрывая взгляда от книги.

– Ты знаешь, о чем я, – сказала я, закрывая за собой дверь.

– Нет, Алекс. Я едва тебя понимаю, – она перевернула страницу и продолжила читать.

– Майя, ты для меня важнее Пересмешников, – сказала я, сохраняя голос спокойным, чтобы она знала, что я говорила серьезно.

Она приподняла бровь.

– О, правда?

Я села на стул.

– Да. Наша дружба важнее глупого дела.

– И когда ты это решила? – она закрыла книгу и посмотрела на меня.

– Сейчас. На этих выходных. Всегда. Но говорю сейчас, потому что до этого получилось плохо. И я вела себя плохо. И я не должна была рыться в твоей сумке. Я не должна была лезть туда. Я не должна была ни секунды думать, что ты связана с делом. Я знаю, что ты не продавала лекарства. Я знаю, Майя. Я знаю это, как знаю, что Девятая симфония холодная.

– Хотела бы я, чтобы ты вела себя соответственно, – сказала Майя и заерзала. Она уже не была холодной. Она была раненой. Эту сторону Майи я никогда не видела.

– Знаю, и я должна была. Я должна была постараться во многом, но особенно в этом. И мне жаль. Очень жаль.

– Зачем тогда ты шпионила? Зачем рылась в моих вещах?

Я провела рукой по волосам.

– Потому что я ощущала себя одиноко. Не важно, есть ли совет. Не важно, есть ли в нем Мартин. В результате все мы сами по себе. Мисс Мерритт ничего не сделает, – сказала я, а потом описала брошюры, комментарии мисс Мерритт перед выступлением на собрании о том, как Андерин отвлекал меня от важных дел, и рассказала про шпильку с общей виной.

– Что. За. Бред, – Майя покачала головой. – Она сдвинута на репутации, да?

– Да. И потому я ощущала, что должна что–то сделать. Потому что она только улыбается, хлопает и отводит взгляд. И все те ученики приходили и рассказывали мне всякое. Я только победила в своем деле и думала, что должна отплатить. Я не ожидала, что возглавлю Пересмешников. Я не знала, что они так работали. И я хотела поступить правильно для них, как они поступили со мной. И когда ученики пришли ко мне и указали пальцами на команду дебатов, Тео и так далее, я захотела разобраться. Я хотела решить дело. А ты сказала, что ученики обманывали меня, а потом я увидела, как ты убираешь таблетки в сумку, и мне показалось, что ты их прячешь. И я подумала, что ты обманываешь меня, потому я полезла в твою сумку. Прости, и я ужасно себя чувствую, потому что знаю, что ты никогда бы так не сделала.

– Я не обманывала тебя, Алекс. Просто я стараюсь не афишировать это. И я не шутила, когда сказала, что дело выглядит подозрительно.

Я фыркнула.

– О, и не говори, – сказала я и решила рискнуть. Решила сесть на кровать рядом с ней. Я приготовилась к шансу, что она столкнет меня. Но она этого не сделала, и я продолжила. – Майя, стало хуже. Перед тем, как ты уехала в Майями… – я запнулась, потому что была смущена тем, как обошлась с Битом. Я опустила эту часть и сказала. – Бит сказал, что ты снабжаешь всю команду. Конечно, я знаю, что он врет.

Ее карие глаза расширились.

– Бит Босворс? Вот урод.

Я тихо рассмеялась.

– Рада, что твое чувство юмора на месте.

– Он самый большой позер из всех, кого я встречала. Он пришел к нам, потому что Пересмешники наказали его в прошлом году. Я и не считала его настоящим членом команды.

Я рассказала Майе, что он привел двух товарищей, поняв, что это окончательно разобьет наше доверие. Но она рассмеялась снова.

– Эти лузеры. Конечно, он их выбрал. Они – худшие исполнители в команде.

– Правда?

– Он пытается меня подставить, Алекс. Я его раздавлю, – сказала она, игриво приподняв бровь. Я не знала, как реагировать, так что молчала. Но думала, что, может, нас подставлял Бит. Может, он играл со мной, чтобы навредить Майе. – Ты дашь мне повеселиться с ним на суде?

– Нет! Это я и пытаюсь сказать. Я не верю ему. Я не буду обвинять тебя. Я не пойду на такое. Плевать, сколько человек он принесет. Я этого не сделаю. Потому я сказала, что ты важнее Пересмешников для меня. Я люблю тебя, моя безумная соседка–британка.

Она замахала руками.

– Американцы. Вечно эмоционально признаетесь в любви. Тебе нужно больше холода британцев.

Она обняла меня.

– Шш. Никому не говори, что я тебя обняла, – сказала она.

– Твоя тайна в безопасности со мной, – сказала я, потому что я буду ее защищать. Буду защищать. Я много врала, но эту границу – моя подруга или Пересмешники – я не перейду. Я подвинулась к ней. Встала рядом.

Но она не хотела, чтобы было, как я решила.

– Послушай меня. Ты позволишь ему обвинить меня. И устроишь суд. Напишешь мое имя в той книге. Я пойду в прачечную, где у меня было лучшее выступление в прошлом году, и растопчу этих придурков с новым уровнем риторического затмения. Ясно?

– Майя, я не хочу тебя судить.

– О, я этого хочу.

– Я это не допущу.

Майя сжала мою руку.

– Идем в кафетерий. Пора обедать, – она посмотрела с хитростью в глазах.

Посреди обеда Майя встала и кашлянула, привлекая общее внимание. Вскоре шум и болтовня утихли, потому что Майя была внушительной, ее голос звучал, и у нее была харизма.

– Я хочу, чтобы вы знали насчет смешных дебатов, – она сделала паузу после слова «смешных», чтобы все поняли намек. – И я защищу себя в деле о препаратах. И выиграю.

И она ушла. Я не сразу поняла, что она сказала, и как это сделала. На 100 процентов в стиле Пересмешников. Я побежала за ней.

– С ума сошла? – крикнула я.

Майя покачала головой и обвила меня рукой.

– Я полна энтузиазма, – она широко улыбнулась. – Мне понравилась каждая секунда.

Она написала свое имя в книге в библиотеке, мы вернулись в свою комнату. Т.С. была там и сообщила, что у нее новости.

– Паркер и Анжали флиртовали прошлой ночью, – сказала Т.С.

– Молчи!

– Ага. Анжали устроила вечеринку с шахматами. Я заглянула с Сандипом. Паркер уже был там, и он просто сиял, Алекс.

– Он сильно в нее влюблен.

– Это взаимно. Он все шептал ей что–то, и она смеялась над всеми его словами и трогала его ногу.

– Она могла найти кого–нибудь лучше. Намного лучше, – сказала я.

– Я думаю, что он мог найти кого–то лучше. Она – сопля, – заявила Майя.

– Ты так говоришь, потому что она перечила тебе на уроке английского, – отметила я.

– Серьезно. Как она могла? Она не знает лучше? – Майя подмигнула, и я обрадовалась, что все с ней вернулось в норму.

Если бы я только знала, что сказать Мартину. Но с ним у меня не было идей.

И у него. Когда я написала ему: «Сожалею о нашей ссоре», он написал: «И я».

И все. Мы молчали, и я почти его не видела, а еще неделя пронеслась размыто.

Я позвонила Тео, решив спросить у него прямо, позволит ли он судить других за его дело, или он все–таки сознается. Но он ответил, и я не успела спросить, потому что он сказал, что не в Фемиде. Он был дома в Нью–Йорке. Я не успела спросить, он сказал, что должен был уехать.

Я отследила Дэлани, но она знала не больше меня. Она сказала, что он покинул академию пару дней назад, почти ничего не сказав, лишь сообщив, что вернется через пару недель.

Я пробовала еще пару раз в ту неделю, но без толку, и я сделала то, что еще удавалось хорошо. Пианино. Я закончила диск для прослушивания в Джулиард, и, когда записывала Равеля, остаточный гнев из–за всего – мисс Мерритт, Пересмешников, Паркера, Тео и даже Мартина – вел меня через произведение. Я отправила диск, смотрела, как конверт падает в почтовый ящик, ощущая призрака рядом – мое желание, чтобы Мартин был тут со мной, чтобы мы отправили его вместе.

Собраний Пересмешников почти не было, хоть мы слушали пару небольших жалоб, первогодка сообщила, что ее шампунь заменили зеленой краской. Мартин сообщил, что это были шутки, и их не запрещали. Я сказала ей, что ей стоило принять новый облик, и некоторые хорошо смотрелись с радужным цветом волос. Она смотрела на меня, словно я не могла понять ужас ее нового цвета волос. Я пожала плечами. Что поделать? Кто–то мог выглядеть круто, кто–то нет.

Когда собрание закончилось, мы с Мартином немного поговорили, но между нами теперь было расстояние, и, может, я ошибалась, когда думала, что между нами встали Пересмешники, когда думала, что нас разделяли разные правила. Похоже, Джонс, или то, что у меня было или нет к Джонсу, стало стеной. Может, мы были простыми подростками, а не идеалистами, не спасателями, которые резко повзрослели из–за администрации, которая или сильно доверяла, или не переживала. Но мы оставались подростками семнадцати и восемнадцати лет, которые ссорились, любили и чувствовали.

* * *

В ночь перед судом я лежала на кровати с «Сепаратным миром». Я читала о школьниках, судящих в полночь парня за подстроенный случай, из–за которого его друг сломал ногу. Может, в литературе была правда. Это был суд, похожий на наш.

Я закрыла книгу и посмотрела в окно. Падал снег. Я взглянула на крепко спящую Майю. Я не знала, нервничала ли она из–за завтра. Может, переживала из–за суда. Она будет в своей стихии – говорить, спорить, доказывать. Но в этот раз она защищала себя. Это был не спор о политике. Это было по–настоящему. Она билась за то, что любила. Если она проиграет, не будет команды дебатов, Элиты и любви ее жизни.

Если она проиграет, станет как Тео.

Но это не произойдет. Это не неудачное падение.

Майя была создана для суда, создана побеждать. Она справится. Все будет хорошо. Я говорила себе так, пока засыпала, и все ученики спали, а снег превращал все в белое.

Глава двадцать шестая

Пропажа

Затишье перед бурей. Иллюзия.

Потому что, когда я проснулась в семь утра в субботу, за два часа до суда, я обнаружила пять сообщений на телефоне. От Мартина. Он просил встретиться немедленно. Его записки были полны ошибок и сокращений.

Я оделась в рекордное время и выбежала из комнаты. Я миновала двор, скользя по снегу, направляясь в его общежитие. Я схватилась за тяжелую дверь, Мартин на другой стороне открыл ее, готовый искать меня. Его глаза были полностью карими, как стена.

– Улики пропали, – сказал он.

– О чем ты?

– Мешок. В нашей комнате. Пропал.

– Кто его забрал?

– Не знаю, – он провел рукой по волосам. Он сжимал губы, тяжело дышал, жмурился. Я словно смотрела на закипающий котелок, готовый плеснуть кипятком на все вокруг.

– Ладно, – я глубоко вдохнула. – Объясняй. Вчера мешок еще был в шкафу?

– Я проверял его каждое утро, но этим утром его не было, – сказал он, каждое слово было кирпичом во рту.

– Это могло произойти в любой момент за последние сутки.

Он кивнул.

– Что ты делал вчера?

– Уроки. Лаборатория. Как обычно. Ночью мы с Сандипом ходили в Уильямсон смотреть футбол с друзьями.

– Паркер пошел с вами?

– Нет, остался в комнате.

– Он знает, что произошло?

– Да. Перепугался и плачет, – сказал он.

– Плачет?

Мартин кивнул.

– Жуть. Парни не должны плакать, если это не смерть питомца или человека.

– Но почему он плачет? – спросила я.

Мартин скривил губы, презрение точно было из–за слез Паркера.

– Серьезно. Почему он плачет?

– Не знаю, Алекс. Может, потому что дело сорвано? Это подойдет?

– Не нужно на меня орать. Я пытаюсь разобраться.

– Он в ужасе, потому что улики пропали, и…

– Он их взял.

Мартин молчал.

– Паркер их взял, – сказала я. – Потому он напуган. Потому плачет. Я говорила тебе, что нас все это время кто–то пытался подставить. Это был Паркер.

Мартин покачал головой. Он не хотел в это верить.

– Он забрал их и спрятал. Забрал и уничтожил. Забрал и что–то сделал, пока вы были в Уильямсоне. Я ему никогда не доверяла.

Мартин тяжело дышал.

– Вряд ли это он, Алекс.

– Почему? Он был там. У него был доступ. Он плачет, чтобы прикрыть это.

– Это не был он. Я знаю, это не он.

– Как тогда это произошло?

– Не знаю, как. Может, кто–то проник в нашу комнату и забрал их.

– Проник в комнату? – фыркнула я. – Не верю. Это явно был Паркер.

– Это не был Паркер.

Над нами раздался звук, словно кто–то шел по коридору. Мы притихли, пока шаги не утихли. Пауза заставила нас успокоиться немного.

– Как бы там ни было, нужно понять, что теперь делать, – сказал Мартин. – Улик нет.

– У нас есть показания Калвина. Это же сильно?

– Да. И что нам делать? Мы не отменим суд за два часа до начала.

– Шоу должно продолжаться, – сказала я, но желудок сжимался, будто это и было шоу. Джейми улизнет, и судить будут Майю.

Я посмотрела на Мартина, повисла тяжелая тишина, вес в воздухе был таким, словно небо давило, и я была уверена, что должна была извиниться. Или он. В этот миг мы забыли, почему едва говорили неделю, и как он до этого притягивал меня к себе на лестнице, прижимая ладони к моей спине, удерживая меня, пытаясь быть еще ближе, убирая даже миллиметры между нами.

Мы стояли порознь, не говоря то, что хотели сказать. Я смотрела в его глаза, карие глаза, по которым отчаянно скучала, его волосы манили меня вдохнуть их запах.

И если бы был другой день, другой час, другой миг, я бы сказала ему, что ужасно скучала, и мы стали бы обмениваться «Я не хотел», «Все было не так» и «Я не должен был», и это быстро вылетело бы, как пузырьки, лопнуло и пропало. Я прижала бы ладони к его лицу и усыпала поцелуями.

Но суд ждал нас через два часа. Моя соседка вот–вот будет обвинена, и суд определит, можно ли ей заниматься тем, что она любила больше всего. Может ли она быть Майей, или она станет Тео.

Я сказала Мартину, что мы увидимся в зале суда, и ушла. 

Глава двадцать седьмая

Прожектор

Комната была готова. Сушилки работали. Стул свидетеля ждал учеников, дающих показания. И хоть я не сделала суд открытым публике, как хотела Натали, казалось, все было открыто. Словно подвал стал центром школы, бьющимся сердцем, издающим стук.

Три судьи сидели за столом в конце комнаты. Кортни Джейнс, Эрик Боннер и Лон Рейд. Два длинных стола были перед ними. Сандип сидел за одним. Его даже не расстроило, что улики пропали. Он воплощал спокойствие, как врач в операционной, занимающийся рукой пациента, обсуждая при этом футбольный матч ребенка с медсестрой. Когда Мартин сказал ему, что случилось, Сандип просто кивнул, как кивал бы медсестре, если бы она потеряла его последний скальпель перед операцией. Он найдет способ все расставить на места.

Мартин и Паркер сказали, что их обвиняемые и адвокаты уже пришли.

– Пусть входят обвиняемые, – сообщила я голосом, который мне не принадлежал.

Майя прошла первой, миновала стиральные машины и сушилки, заняла другой стол. Она кивнула каждому судье и опустилась. Джейми прошла следом. Ее прямые черные волосы были заколоты сзади у шеи. Она была в балетках, темно–синей джинсовой юбке до колен и бежевом кардигане. Я представила ее в прериях, невинную туристку. Она выглядела невероятно юно, невыносимо невинно, ей было всего четырнадцать. Маккенна была с ней, ее дикие черные волосы были убраны назад красным обручем. Но обруч делал лишь это. Кудри не сдавались. Она была в черных брюках со стрелками и белой блузке.

Две сестры заняли места за столом Майи, но они не выглядели единым фронтом. Они не были на одной стороне, мы судили Джейми и Майю вместе, потому что их обвиняли в одном преступлении.

Я закрыла дверь и прошла в центр комнаты. Я открыла блокнот и прочла:

– Функция судий – слушать показания по этому делу – ученики академии Фемида против Джейми Фостер и Майи Тан. Обвинения – продажа и распространение лекарств с рецептом с целью жульничества. Судьи выслушают показания и определят вердикт для каждой обвиняемой, базируясь на уликах против них. Наказанием для Джейми Фостер будет отстранение от «Голосов» по своей воле, а еще периодические проверки, чтобы понять, прекращена ли продажа лекарств. Наказанием для Майи Тан будет отстранение от клуба дебатов по своей воле, как и периодические проверки, чтобы понять, прекращена ли продажа лекарств. Джейми Фостер и Майя Тан могли сдаться. Обе отказались. Они подписали бумаги и согласились на условия. Если Джейми признают не виновной, мы уберем ее имя из книги и проведем меры по восстановлению. Если Майю признают не виновной, мы уберем ее имя из книги и проведем меры по восстановлению.

Я посмотрела на Кортни и сказала:

– Кортни Джейнс, остальное передаю тебе.

Кортни озвучила указания для обеих сторон, а я отошла к дверям, где буду ждать и смотреть остаток утра.

Сандип был первым, вызвал Калвина дать показания. Калвин был не таким уверенным, как в ночь нашего разговора. Он больше спотыкался, порой краснел, запинался. Его высокий голос не помогал. Он выглядел младше Джейми. Я слушала и понимала, что Калвин плохо справляется без улик. Джейми подошла к нему, сделала предложение. И все. Он мог сказать лишь это, потому что знал только это. Без улик ее преступления его слова были пустыми.

Без улик я поняла, сколько в деле против Джейми зависело от того мешка вещей с ее стола, ждущих, молящих найти их.

Волоски на моих руках встали дыбом. Я стала понимать, что происходило, и как нас подставили. Казалось, прожектор озарял лишь кусочек сцены. Свет стал сильнее, когда Сандип вызвал друзей Бита. У них было долгое и подробное описание деятельности Майи, а еще рассказ о заговорщических речах команде с фразой «выиграть любой ценой».

Дальше был Бит, и сцена почти купалась в свете, сияла от его высоких скул, кудрявых светлых волос и глубоких карих глаз. Он прижимал ладони к ногам, поднял голову, и поза будто говорила: «Я открыт. Я тут. Я готов в любой момент».

Он терпеливо ждал первого вопроса от Сандипа.

– Расскажи, как это началось.

– В конце прошлого года, – сказал Бит будто рассказчик из старых времен. – Последняя неделя школы, Майя произносила речь перед летом, чтобы мы были готовы и полны энергии, – пауза. – «Готовы», – повторил он. – Так она сказала. Она хотела, чтобы мы были готовы к Элите. Я не понимал, что мы должны делать. Я не знал, о чем она. И я спросил. И она ответила. Она сказала, что нам нужно делать, – он замолк и скривился от следующих слов, – все, что потребуется. Так она сказала. Что нужно победить Элиту любой ценой.

Что именно это означало?

– Мы не поняли и обсудили это, – ответил Бит, намекая на свидетелей до него. – Мы поговорили об этом. Мы хотели хорошо выступить. Буду честным, – тихо сказал он, изображая стыд, – у меня не лучшая репутация. Вы знаете, что я сделал, и я пытаюсь загладить вину.

Он глубоко вдохнул. Очистить свое имя было сложно.

Он продолжил:

– Но когда начался новый учебный год, и мы собрались впервые, вопросов о том, что она имела в виду, не было. Она вытащила свою баночку с лекарством и сказала: «Это помогает мне, поможет и вам».

Майя возразила, но судьи остановили ее. Они хотели больше, они склонились к огню, желая еще главу истории.

И Бит тут же заговорил:

– Все произошло так быстро. Вскоре она стала поставлять некоторым из нас подделанные рецепты.

Майя протестовала.

На нее даже не взглянули. Кортни отмахнулась, словно она была мелкой помехой, и смотрела очарованно на Бита, словно он был колдуном в тюрбане, заманил ее к себе.

– Других она научила трюку. Когда посещаешь разных врачей, получаешь рецепты от них. Так получается запас, – сказал он. – Некоторые уже были с синдромом дефицита внимания, как у меня, и, если честно, я даже думал поделиться с друзьями своими лекарствами, – он глубоко вдохнул, прижал на миг ладонь ко рту, словно воспоминание ранило. – Указания было сложно игнорировать, – добавил он, вжавшись в стул. Он выпрямился. – Но я не смог. Я пересек черту в прошлом году, поступил неправильно и осознал это. Я не хотел больше быть таким человеком. Я сделал выводы, которые мне помогли увидеть Пересмешники.

Это был кол в мое сердце.

Он использовал нас, чтобы играть нами. Он прошлым с Пересмешниками рисовал для себя новое настоящее. Бит, плохиш, который исправился. Бит, который стал лучше.

И я повелась на это. Я поверила, когда он позвал меня в театр. Я поверила ему. Я хотела верить ему. Но это была игра, как и сейчас.

– И вскоре половина команды была на крючке. Половина команды или делила чьи–то лекарства, или использовала ее поддельные рецепты, или получила свои. И они стали вдыхать препарат. Если пройти в нашу комнату для собраний, можно ощутить запах на нас. Казалось, препарат покрывал нас. И это работало. Мы были уверенными. Мы пылали. Побежали. Одолевали команды на пути. Мы были неприкасаемыми.

– Тогда почему ты пошел к Пересмешникам? – спросил Сандип.

– Это было непросто. Я не в списке их любимцев, – сказал Бит.

Судьи кивнули с сочувствием. Они понимали, как сложно Биту было сделать этот шаг.

– Но это неправильно, – он посмотрел на судий. – Нужно играть честно. Поступать правильно. Да?

Он ждал их ответа. И они ответили, кивнули, понимали все его слова.

– Потому я пришел сюда.

Пришел с полученным от меня иммунитетом, спасенный от еще одного черного пятна на репутации, потому что я загнала его в угол одной ночью, когда пыталась действовать.

Но Бит играл лучше меня.

И он врал лучше, чем говорила Майя.

Потому что у него был ответ на все ее вопросы.

– Бит, ты сказал, что я показала таблетки команде. Но они не покидали мою сумку. Как ты это объяснишь? – начала Майя.

– Майя, – он произнес ее имя как мягкий упрек. – Ты знаешь, что это не так. Мы это видели. Ты получила их в аптеке в Лондоне.

– Это догадка, Бит. Конечно, они из аптеки Лондона. Я из Лондона, как и мой врач.

Он пожал плечами и улыбнулся, ждал ее вопроса, потому что была ее очередь.

– Вернемся к фразе «любой ценой», – начала она, шагая по линолеуму, отстукивая ритм. – Ты знаешь, что это общепринятая фраза, которая не всегда указывает на жульничество, распространение препаратов или другие меры?

– Конечно. Но ты использовала ее не так, – снова уколол он.

– Я использовала ее, имея в виду идею, идеал, стремление к лучшему. Тяжелый труд ради достижения того, что мы все хотим, – резко сказала она.

– Да, чего сильно хочешь ты, – сказал он и опустил взгляд на миг, словно стыдился того, что это было правдой.

– Я говорила это как тренер, который подбадривает команду, чтобы все старались.

Он сделал паузу, пожал плечами, скривил губы.

– Но ты при этом показала таблетки и рассказала трюк с врачами, так что было ясно, что ты хотела, чтобы мы жульничали с тобой.

Глаза Майи вспыхнули от обвинения. Я смотрела со своего места, сердце разрывалось все больше, пока она пыталась сдержать гнев, потушить огонь, который он распалял ложью. Она взяла себя в руки за пару секунд и продолжила:

– И трюк с врачами. Когда это произошло?

– Третья неделя учебы, полагаю, – сказал Бит, посмотрев на потолок, словно пытался вспомнить детали. Он сморщил лоб на миг. И вспомнил. – Вскоре после первого конкурса, где мы с трудом прошли Эндовер, и ты сказала, что переживаешь, что нам нужно побеждать с большим отрывом.

Майя потрясенно посмотрела на него.

– Я никогда так не говорила!

– Майя, – снова сказал Бит тем тоном.

– Я такое не говорила. Я сказала, что горжусь вами за победу над Эндовером, – сказала она, но голос не был спокойным и собранным. Она защищалась. Я хотела отвернуться, убежать, но не могла перестать смотреть, как она защищалась, а не допрашивала его. Потому что он все перевернул. Он превратил ее в свидетеля, а не адвоката.

– Не совсем. Ты сказала, что гордилась нами, но знала, что мы можем лучше – намного лучше, как ты сказала, – он добавил это с британским акцентом, идеально подражая ей, чтобы судьи верили, что это правда. – И ты добавила, что мы выступаем, так что, если мы можем запутать словами соперников, это получится и с врачами.

Я скривилась, потому что, хоть это была ложь, он использовал те же слова, что использовала бы Майя. Он отточил ее технику речи, ее слова, то, как она соединяла слова, и этим он разбивал ее.

– Я так не говорила! – закричала она.

Я хотела побежать мимо сушилок, столов и схватить ее, обвить руками, укутать в одеяло и увести. Потому что она не должна быть тут. Она была тут, потому что я заставила Бита врать. Потому что я зашла слишком далеко.

Но Бит не закончил. Месть или драма вели его дальше.

– И ты даже попросила меня поделиться моими запасами. Ты сказала, что, раз ты делилась, было бы великодушно с моей стороны тоже поделиться, – добавил он.

Я видела, как пронзило ее стрелой слово «великодушно». Потому что она использовала бы это слово, так она сказала бы.

Она столкнулась не с соперником.

Она столкнулась с тем, кто ее побеждал, и он научился у мастера. Он побеждал ее, играя ее роль. Он был Майей. И он был лучше Майи.

На миг, всего на секунду, я поняла, почему он пытался убрать старшеклассников в прошлом году. Потому что у него был невероятный талант. Потому что он заслужил главную роль. Он заслужил все роли. У него была харизма, он очаровал судий, раскинув сеть соблазнительной лжи.

Майя вызвала своих свидетелей, еще двое из клуба дебатов подтвердили, что она не делала того, о чем говорил Бит. Но их слова звучали слабо. Вред уже был нанесен.

Когда судьи закончили слушание, сомнений не было.

Когда они вернулись следующим утром, вердикт был таким, как я и думала.

Они признали Майю виновной. А Джейми – невинной.

Они не сказали то, что было правдой – это все было моей виной. 

Глава двадцать восьмая

Школьные соперники

Майя была зомби.

Она едва говорила, едва смотрела на людей. И не от злости. Она была сломлена.

Так бывало, когда мы забирали. Когда мы наказывали. Когда невиновного признавали виновным.

Это были только дебаты. Но не просто дебаты. Это была любовь Майи. Я тоже была бы зомби, если бы кто–то забрал у меня пианино. Я была бы Тео, без дома, разбитая внутри.

Потому что мы – то, что мы любим. Мы – вещи, люди, идеи, с которыми проводим дни. Они вели нас вперед, сохраняли целыми, определяли нас.

Без них мы были пустыми.

Майя лежала на кровати в наряде с суда часы спустя, солнце опускалось на небе, вечером стало холоднее. Она вернулась в комнату после суда и не двигалась на кровати весь день.

– Майя, мне очень жаль, – сказала я снова.

– Ничего, – буркнула она, только это она говорила весь день.

Ее черные волосы разметались под ней, напоминая веер.

– Майя, я узнаю правду. Обещаю.

– Ничего.

– Я пойму, кто нас подставил.

– Ничего.

Но ничего не было хорошим. Она не просто проиграла. Она была унижена, ее публично обозвали обманщицей. Хуже того – обманщицей, заставившей всю команду жульничать, принимать препарат для победы. Слух быстро разносился по академии.

И, как у меня в прошлом году, ее жизнь стала публичной. Но я тогда решила бороться. Майя не выбирала, она защищала себя, свою тайну, о которой не хотела говорить остальным.

Если я задавалась вопросом, хорошо ли я управляла Пересмешниками, если я задавалась вопросом, подходила ли я для справедливости, теперь вопросы пропали. Ответ был ясным.

Я провалилась.

Невиновного признали виновным. Предполагаемого преступника посчитали ошибочно обвиненным. Два провала по цене одного. И нас кто–то подставил, обыграл. Или этих людей было несколько. Список подозреваемых рос с каждым часом.

Это был Бит? Тео? Они вместе? Или Калвин? Шанс был маленьким, но был. Может, Дэлани как–то защищала Тео? Или Натали с затаенной местью мне иПересмешникам за прошлый год? Натали насмехалась, увидев меня, тыкала локтями. Или Паркер? Я невольно считала его подозреваемым. Паркер плакал из–за улик. И он должен был следить за Тео, но не справился. Я за пару ночей обнаружила, что он торговал. Паркер всегда был слабым звеном совета. И он всегда сомневался во мне, пытался помешать. Может, Паркер все время играл мною. Но зачем? И он спросил на первом собрании еще до начала учебы, какой была мотивация?

Какой была бы мотивация?

Меня пугало не то, что я не знала, кто стоял за обманом, а то, как много было вариантов, как много учеников могло хотеть нашего провала.

И как я сыграла им на руку.

Но я должна была исправить то, что натворила. И не только с Майей. Но и с Джейми. И я пошла к ней.

С ней была Маккенна. Если бы у меня была младшая сестра, обвиненная в организации распространения лекарств, я тоже была бы с ней как медведица. Я не пустила бы плохих больших Пересмешников говорить их с ней наедине. Я была готова принять ее «Я тебе говорила, что она невиновна».

Маккенна так не сказала. Как и Джейми. Когда я пришла, Джейми впустила меня в комнату, Маккенна придвинула стул. Я села и начала:

– Я хочу искренне извиниться за обвинение, оказавшееся ложным, – сказала я, хоть это было заученной фразой. Я репетировала перед визитом, смотрела в блокноте, как справляться с обвинениями, которые не подтвердились. Вряд ли это отличалось от настоящего суда. Кого–то признавали виновным, кого–то – нет. Думаю, должен быть механизм на случай, когда обвиненный оказывался потом невиновным, чтобы мы не помогали только жертвам все время.

Но от этого не было проще говорить следующие слова:

– Нам очень жаль, что тебе пришлось это пережить. Я уберу твое имя из книги, верну все твои очки и сообщу, что ты останешься в «Голосах» на хорошем счету, чтобы ученики поняли, что тебя признали невиновной, – продолжала я. Я ощущала странное дежавю, но не из–за того, что так было раньше. Я как–то знала, что так будет. – И я хотела бы предложить место советника в Пересмешниках, – добавила я. – Ты станешь де факто членом совета, сможешь помочь нам понимать лучше права тех, кого обвиняют. Ты хочешь присоединиться к нам?

Джейми бодро закивала, а я снова подумала, какая она юная. Ее окружала нежность, почти сладость, что не вязалось с уликами, с услышанными историями.

Но ничто не вязалось между собой.

– Я рада стать частью Пересмешников, – добавила она и широко улыбнулась, став Джейми, с которой я ужинала, у которой была наставницей.

Маккенна пронзила меня взглядом и впервые заговорила:

– Спасибо, Алекс. За то, что провела все вежливо. Знаю, было непросто, – сказала она.

Лучше бы она накричала на меня.

 * * *

На следующий день за обедом я словно ела песок. Я встала и сказала:

– У Майи Тан сообщение.

Она не была крепкой или спокойной. Она была мертвой. Она была оболочкой, когда произносила слова, которые съедали ее заживо:

– Я покидаю место капитана клуба дебатов немедленно и до конца своего времени тут. Если хотите знать причину, ответ ищите в книге.

Она ушла. Я не последовала, хоть отчаянно хотела. Я хотела делать всю сложную работу за нее, нести бремя. Я хотела повернуться и закричать изо всех сил: «Я это сделала! Я все устроила! Я буду наказана».

Но она не позволила бы мне. В этом была разница между нами. Она не поставила бы меня в ситуацию, где я могла бы провалиться. В прошлом году она стояла рядом, плечом к плечу. Она защищала меня и справилась.

А я не смогла ее защитить.

Она ушла, пустая, пропавшая, и я начала следующую часть, которую должна была произнести: что Джейми остается в «Голосах» – знак, что она невиновна – и что она стала одной из нас. Я закончила, ощутила на миг, как чувствуется другая сторона. Как стоять перед толпой и признавать, что ты не прав.

Это ощущалось ужасно.

Я пошла прочь, поймала взгляд Картера, сидящего с той рыжеволосой девушкой, обвив ее рукой и ухмыляясь.

* * *

Тем вечером я сидела одна на ступеньках у своего общежития, пыталась понять, как доказать, что Майя невиновна, что она не связана с этим. Было поздно и холодно, но я не была одна. Потому что Мартин написал, что у него была информация, и он пришел ко мне через пару минут.

– Насчет тех листовок, что тебя тревожили, – сказал он.

– Рисунки собак?

Мартин кивнул.

– Я немного поискал и узнал, что это.

– Да?

– Намекнул парень с этажа ниже. Сказал, какие–то ученики хотят начать свою группу. И потому там листовки с собаками. Тихо искали людей пару недель.

– Как соперники нашей системе правосудия?

– Видимо, да.

Я задумалась на миг. Соперники нашей системе. Еще один тайный подпольный суд. Разве одного мало? Разве этого не хватает? А потом я вспомнила Р–день, собрание учителей, мисс Мерритт, и то, что одно или двух, да всех подпольных систем правосудия не хватит для мира. Всегда будут вопросы, что правильно, а что нет, как справляться с делом. И никто из них не сможет сделать то, что важно: восстановить.

Я подумала о Тео, сломленном парне, который не был обвинен. Я хотела встряхнуть его, заставить признаться. Но его даже тут не было. И я уже пробовала врать и шпионить. Это не работало. Ничто не работало.

Но Тео уже потерял то, что любил. Наша система не сработает с ним.

– Иногда мне хочется, чтобы я была в простой старшей школе, – сказала я.

Мартин отклонился, вытянув ноги на ступеньках перед собой.

– Вряд ли там просто.

Мы могли сейчас поцеловаться и помириться. Сейчас был шанс. Мы не ругались. Мы даже не были далеко. Мы были собой, сидели одни на ступеньках в темноте. Мы могли снова быть парнем и девушкой. Но вряд ли я могла. Я не хотела позволять себе чувствовать себя хорошо, ощущать что–то, чувствовать ладони, целовать губы, проводить пальцами по волосам, сбегать в него. Не когда Майя была в таком состоянии.

У меня были дела, которые нужно было выполнить первыми. Например, рассказать правду.

– Это моя вина, – сказала я, и признание смущало и освобождало меня. Я несла это в себе несколько недель, а теперь выпускала.

– О чем ты?

– Я соврала Биту. Надавила на него. Сказала, что знала, что это Тео, и мне нужно было, чтобы он подтвердил, иначе я лишила бы его иммунитета.

– Да?

Я кивнула.

– Из–за меня он соврал о Майе. Из–за меня он привел других подтвердить, что это была Майя. Я разбила все, что мы защищали.

– Ого, – тихо сказал он.

– Ты меня ненавидишь? – спросила я, не ощущая себя уже легко. Потому что я не могла пережить ненависть Мартина. Быть без него уже было тяжело.

– Боже, нет, – сказал он.

– Что ты думаешь?

– Что я думаю?

– Да.

– Что все мы облажались.

– Мы? Не бери на себя мою вину. Я большая. Я могу справиться. Я знаю, что я сделала. Я сделала это, потому что хотела обвинить правильного парня. Я сделала это, потому что не уверена, что эти правила чести для меня важнее всего.

– Все мы не идеальны. Все ошибались. Паркер не справился с Тео. Я говорил больше, чем действовал. Ты хоть пыталась. И кто сказал, что подпольная система правосудия – это просто? – он слабо улыбнулся, я ответила улыбкой, и он добавил. – Но давай попробуем исправить то, что пошло не так.

«Давай».

Это не было «давай будем вместе». Даже близко. Но я была рада и этому. 

Глава двадцать девятая

Певица печальных песен

Я испекла Джейми печенье.

Поверьте, кухня – не моя сильная сторона. Но Эми дала мне чудесный рецепт – чашка коричневого сахара и полчашки белого сахара все меняли – и я смогла сделать отличное угощение. И помогла Т.С.

– Ты стала хозяюшкой? – пошутила Т.С., когда я завернула печенье в пленку.

– Никому не говори, что я пекла, ладно? Не хочу, чтобы кто–то узнал, что во мне есть и такая сторона, – сказала я.

– Всемирно известная пианистка не снизошла бы к плите, когда ей нужно кататься с выступлениями по миру.

Я указала на себя большим пальцем.

– Я постоянно заказываю себе рум–сервис, – сказала я и пошла по двору к Джейми.

Она открыла дверь после моего стука, словно ждала меня.

– Печенье! – сказала она, захлопав. Она забрала тарелку и взяла одно. Она попробовала его и сказала. – Вку–у–усно.

– Рада, что тебе нравится, – сказала я.

– Хочешь присесть? – она указала на стул.

Я кивнула на ноутбук на ее столе.

– Нравится Дайана Кролл? – спросила я, голос певицы звучал из колонок.

Карие глаза Джейми засияли как звезды.

– Обожаю ее. Я люблю Эллу, Розмари и Билли и всех первых леди музыки.

– Любимая песня?

– О, это точно «These Foolish Things» Билли Холидей, – сказала она и напела первую строчку. – О, как я люблю эту песню. Я люблю Билли и текст. Они как фильмы 1940–х, где восторженный фанат медленно поворачивается, и эта женщина проходит по паркету, скучает по парню, с которым ей и не суждено быть, но она не может сдержаться. Она любит его, – Джейми сияла. Я не удивилась бы, если бы она закружилась как дошкольница.

– Это и я представляю, когда слышу песню. Старый сладкий фильм, полный тоски по тому, кто ушел, – сказала я. И добавила. – И это хорошая песня для пианино. Джейми, это не как а капелла, но ты не хотела бы спеть, пока я играю?

Она сжала ладони с мольбой.

– Как дуэт! Потому я и хотела видеть тебя как наставницу!

– Идем, – сказала я, и мы отправились в кабинет музыки. Я села на скамейку, и Джейми встала рядом. Я сыграла первые ноты, и что–то изменилось в ней. Она стала выше, лицо стало серьезным, и она чуть покачивала бедрами, пока я играла.

Певица неразделенной любви. Она была такой.

Кто бы мог подумать, что большеглазая первогодка окажется такой певицей? Когда начались слова, стало ясно, что у нее серьезное оружие. Я ждала стандартное сопрано, но ее голос был резким, с хрипотцой, сексуальным. Я видела ее в узком платье цвета вина с красными губами, высоко собранными черными волосами. Одинокий микрофон в ее руках был проводником между ней и зрителями в джаз–клубе.

– А ты умеешь петь, – сказала я после песни.

Она смущенно улыбнулась. Она снова стала Джейми, с идеальными белыми зубами, большими карими глазами, и она сияла. А потом улыбка увяла.

– Почему ты такая милая со мной? – спросила Джейми.

– Потому что ты многое пережила, Джейми. Мы тебя заставили это пережить. Мы в долгу, – она помрачнела от этих слов. Я быстро добавила. – Но я делаю это не из–за того, что в долгу перед тобой. Мне нравится проводить время с тобой.

Она улыбнулась. Она пыталась сдержаться, но не смогла.

– Да?

Я кивнула.

– Да. Думаю, ты заслуживаешь теперь приятное. Жить проще, чем с тем, что мы делали с тобой.

* * *

А потом была суббота. Команда дебатов вернулась из Далласа. Они проиграли в Элите, в кафетерии говорили, что Бит Босворс плохо выступил. Скорее всего, намеренно. Я слышала во дворе, как упоминали и Тео. Я хотела знать детали их выступлений, но это пришлось отложить, ведь у нас было первое собрание с Джейми после обеда.

– Мы хотим узнать, Джейми, что мы могли бы сделать иначе? – спросила я, когда мы устроились в подвале. Джейми была рядом со мной, Паркер и Мартин – напротив.

– Эм, – она заерзала на диване в пятнах от пиццы. Она опустила взгляд, сосредоточилась на своих ногтях. – Мне не понравилось, что мое имя было в книге, – сказала она и стала отрывать кутикулу на левом указательном пальце.

– Думаешь, есть вариант лучше, чем писать имена в книге? – осторожно спросил Мартин. Она пожала плечами.

– Эм…

– Лучше было бы, если бы у нас не было подпольной системы правосудия, – добавил Мартин, смеясь, чтобы поднять настроение.

– Ага, – Джейми теребила ноготь, пытаясь превратить другие ногти в ножницы.

– Думаешь, нам стоило подождать вынесения вердикта, а потом записывать имена в книгу? – спросил Паркер. В моей голове мелькнула мысль, что я не видела Паркера и Анжали флиртующими или вместе после слов Т.С. о той ночи. Я не знала, что произошло.

– Наверное, – Джейми все–таки справилась с тем пальцем. Но на месте оторванной кутикулы выступила кровь. Она сжала левую ладонь в кулак, чтобы скрыть это, подвинула кожицу, чтобы остановить кровь. Я вытащила из рюкзака салфетку и дала ей. Она благодарно кивнула и обмотала указательный палец салфеткой.

Может, дело было в комнате. Тут прошел ее суд, и это ее сбивало. Она была не той Джейми, какой была прошлой ночью, когда пела со мной.

– Может, не стоит и вовсе проводить суды, – сказала она.

– Возможно, – сказала я.

– К этому мы все и стремимся, – добавил Мартин.

После собрания я пошла с Джейми, оставив Мартина и Паркера позади. Я осторожно прижала ладонь к ее спине.

– Ты в порядке, Джейми? – спросила я.

Она покачала головой.

– В чем дело? Там было сложно находиться? Или все из–за разговора? – спросила я, потому что думала, как плохо ей было весь прошлый месяц. Ее имя было в книге, и ее хрупкая репутация в академии слилась с тем, что мы создали для нее – что она стоит за продажей лекарств, что она затеяла то, что могло обернуться большим скандалом. А она была просто девочкой, которую обвинили ошибочно. – Я тебя провожу, – сказала я, мы зашагали по двору.

– Алекс, – сказала она тоненьким голоском.

– Да?

Она ответила не сразу. Мы шли, приближались к ее общежитию. Я заметила листовку на двери. На всех общежитиях висели листовки.

– Мне нужно кое–что тебе сказать, – сообщила Джейми.

Я пригляделась к листовке, пока ждала ее слов. Снова та собака. Но теперь она держала молоток. Молоток с улыбкой. Как нарисовала для студсовета Маккенна.

Картинки проносились мимо: вспышки, фотографии, сцены. Все вставало на места, щелкая, и зрители поняли, кто это сделал.

Я повернулась к Джейми, но не успела заговорить. Она сказала:

– Это была моя сестра. Она за всем стоит. Она подставила Пересмешников.

Глава тридцатая

Хранитель сестры

Я еще минут осознавала, что Маккенна Фостер подставила нас. Но потом все сложилось идеально с самого начала учебного года, когда Маккенна спасла меня от Натали – известного врага. Она хотела, чтобы я думала, что она на моей стороне.

Это сработало. Я ей поверила.

Другой подходящей теперь деталью была просьба Маккенны, чтобы я стала наставницей Джейми. Маккенна это задумала, хотела, чтобы ее сестра была близко ко мне. Но зачем? Я щелкнула пальцами, понимая, что Маккенне нужен был кто–то, кому она доверяла, внутри. А кому она доверяла больше своей семьи?

Кусочки соединялись, но некоторые детали мне нужно было узнать, и я указала на кабинет музыки. Как только мы вошли, я начала:

– Тебя должны были судить, да? Она сделала так, чтобы это выглядело как твоя вина. Она подбросила улики. Но это не была ты, верно? – слова вырывались из меня как хлещущий ливень.

– Это не была я. Это был Тео, но она сделала так, чтобы это выглядело как я, – она скривилась, словно откусила от мыла, словно у признания был такой вкус.

Я хотела бить кулаком по стене. Я всегда знала, что это был Тео, из–за Дэлани, потом из–за увиденных таблеток, потом из–за увиденной сделки. Теперь я знала, откуда он их брал – у Маккенны, подделывающей рецепты, взятые у родителей.

– Она затеяла это с ним лето после его травмы. МакКей сказала, что даст ему все, что он хочет, пока он продает команде, – сказала Джейми я вздрогнула от прозвища ее сестры. – Пока он в команде дебатов. Он был ее основной фигурой. Так она его звала.

Еще кусочек встал на место – Дэлани видела переписку Маккенны и Тео, замышляющих план летом, решивших начать в первый же миг учебного года. По их плану Тео должен был попасть в команду дебатов, убедить остальных тоже использовать Энни. Команду даже не пришлось убеждать, когда мисс Мерритт напоминала об Элите. В Фемиде уговаривать не требовалось, все были нацелены на победу.

Маккенна могла защищать Тео. Она была его щитом, следила, чтобы его не обвинили, чтобы вовремя указали на других. Но не на него.

– А улики против тебя? Ты оставила их, чтобы Калвин нашел. Он сказал, все лежало на виду у тебя в комнате. Ты сделала это намеренно, чтобы он пришел к нам, да?

– Да, – призналась она сдавленным голосом, и я ощущала себя неудачницей. Потому что каждый мой ход был на руку Маккенне. Я нашла улики, и она это использовала. Чтобы ее сестра оказалась обвиненной. И лишь по одной причине того, кто невиновен, делали виновным с виду – чтобы ее оправдали, и она попала внутрь. Где ее сестра теперь и была.

– Она хотела, чтобы ты была ее шпионом в Пересмешниках?

– Я этого не хотела. Клянусь. Но она просила меня и умоляла, а потом сказала, что я должна была. Но потом мы с тобой пообщались, и ты была такой милой со мной, что я просто не смогла. Я не могу быть ее человеком внутри.

Но зачем ей нужен был кто–то внутри так, что она продумала все дело? Я сосредоточилась на этих словах, а потом мысль ударила меня с силой по животу. Жуткие нарисованные собаки. Соперники. Ложное дело было способом уничтожить. Оно должно было погубить нас – уловка, созданная, чтобы раздавить Пересмешников и поднять ее группу с жутким молотком и собакой.

Конечно, Маккенна любила изучать право, любила изучать, как обретали власть. Она поняла, как разбивать нашу власть, обращая все хорошее против нас. Используя все, чего мы придерживались, чтобы разгромить нас – наши принципы и правила, то, что мы давали места тем, кого напрасно обвинили. Но не только она хотела разбить нас. Бит явно играл с нами. Я помнила его идеальное выступление в прачечной и могла представить, как Маккенна приглашает его, зная о его желании отомстить нам.

– Она заодно с Битом, да? – спросила я, расставляя другие кусочки.

Голос Джейми стал натянутым, она добавила еще деталей.

– Он был в нашем доме пару раз за лето. Даже получил себе настоящий рецепт от врача у себя в городе, чтобы выглядело, будто у него синдром дефицита внимания.

– Ему точно понравился каждый миг того выступления, – сказала я. Ему точно понравилось играть в кабинете врача роль подростка, страдающего от синдрома дефицита внимания. Пальцы впились в ладони, я сдерживалась, чтобы не ударить его кулаком по носу, хоть его тут и не было.

– Натали Моретти вовлечена? – я вспомнила о столкновениях и синяках, полученных от нее.

– С ней тяжело. Маккенна зовет ее, когда нужно, чтобы люди соглашались.

– Твоя сестра строит свою мафию, – сказала я.

Маккенна была доном, главой семьи. Толстым и счастливым, курящим сигару и считающим деньги, направляющим своих подчиненных исполнять ее желания. Она никогда не пачкала руки.

– Кто еще? Кто еще работает на нее? И если ты скажешь Дэлани, мои крики будет слышно в соседней солнечной системе, – сказала я, молясь, чтобы мое решение доверять ей не было напрасным.

– Не Дэлани. МакКей ее терпеть не может из–за того, что она говорит Тео остановиться. И МакКей ненавидит волосы Дэлани.

Я с любопытством посмотрела на Джейми.

– Она ненавидит ее волосы? Ее лиловые волосы?

– Да. Считает, что они выглядят глупо. Она сказала как–то ночью, что хочет сбрить их. И ее брови.

– И ее брови?

Джейми пожала плечами.

– Расскажи, кто еще замешан, – попросила я, но она не успела ничего сказать, как я подняла руку. Я знала, кто это был. Девушка, говорившая с Тео после урока английского, сообщившая, что Джейми будет на шахматной вечеринке. Девушка, которую я хотела видеть третьей в совете. – Анжали.

Кивок.

У МакКей был лейтенант в наших рядах. 

Глава тридцать первая

Плохое приземление

Инстинкты не помогли.

Я даже не спрашивала, какой была мотивация Анжали. То, что я сразу поняла ее мотивацию, не говорил ничего об Анжали, зато многое – о нас. Она хотела быть в совете, и ее не выбрали – еще один изъян нашей системы. Пересмешники начинали как гонцы, поднимались до судей, а редкие попадали в совет. Многие судьи так и не вырастали из своих ролей. Многие из судий не выбирали дела, не получали власть не расследовали. Эти занятия были крутыми, если честно. Но выполняли их только несколько избранных членов. Остальные были будто повреждены при создании на фабрике, выброшены с конвейера и сметены с пола.

Одно из наших слабых мест.

Маккенна щупала и тыкала, пока не нашла все наши слабые места. И обратила все слабости в свои преимущества. Она станет отличным стратегом однажды, чудесным советником лидера страны.

– Хочешь, чтобы я отказалась от места? – тихо спросила Джейми. – Ты, наверное, хочешь не этого. Ты, наверное, хочешь прогнать меня или уволить.

– Нет, – ответ вылетел быстрее, чем я ожидала. – Мы обвинили тебя, а ты этого не делала. Я не буду прогонять тебя из–за того, что дело было подстроено. Не зря есть правило. Чтобы держать нас в узде. Чтобы уравновешивать нас. Если я нарушу это правило, то я не лучше… – я замолчала, чуть не сказав «твоей сестры», – их.

– Я хочу остаться, Алекс, – сказала Джейми, сцепила ладони и смотрела на меня как щенок. – Я знаю, что ты меня ненавидишь.

Я не ненавидела ее. Как ненавидеть пешку? И ей было сложнее всего. Она отвернулась от семьи. Она вернулась к себе.

– Я не ненавижу тебя, Джейми. Странно, и я не совсем понимаю, почему, но ты мне все еще нравишься.

– Я докажу, что я достойна, – сказала она с новой решимостью, будто краску налили на холст, и новый цвет покрыл старый.

Во мне мелькнуло сомнение. Это мог быть обман, еще один слой сложной лжи. Но не было времени спрашивать. Пришло время борьбы.

– Мне нужно увидеть Тео, – сказала я ей и пошла в Ричардсон–холл.

Я с силой постучала в его дверь, готовая броситься на него.

Но ответил не он.

Когда дверь открылась, меня поприветствовал мой информант.

Я быстро кивнула Дэлани и повернулась к Тео. Он сидел на кровати. Я оглядела его комнату, заметила два чемодана. Один был твердым и синим, другой – зеленой сумкой, которая достала бы до груди, если поставить ее на бок.

– Ты пропустил суд, но смог побывать на Элите в Далласе.

– Я не был на Элите, – сказал он.

– Почему? Разве это не был бы миг твоего триумфа? Разве не этого ты все время хотел? – сказала я, потому что уже не сочувствовала ему. Не ощущала печаль. Я была не такой, как он.

– Я ушел, – сказал он.

– О, как благородно. Сняться с соревнования, которое почти сорвал.

– Алекс, – сказала Дэлани своим хриплым голосом. – Он говорит не об Элите.

Но я едва ее слышала. Звук ее голоса, этот хриплый голос настиг меня в комнате студсовета, я вспомнила ночь, когда все началось. Она все привела в действие.

Она была первым домино.

– Ты всегда говорила не впутывать тебя в это. Говорила, что тебе нельзя быть впутанной в это, – я указала на нее пальцем. – Но ты в этом. Как же так, Дэлани Зирински? Ты в этом замешана?

– Ты уже у меня спрашивала. Я говорила. Нет.

Я ждала, что она скажет больше, объяснится.

– Он рассказал мне все, когда вернулся из Нью–Йорка. Все детали, которые я не знала и не хотела знать до этого. И я сказала ему, что пошла тебя. Что это я дала тебе наводку.

– Как мило. Вы решили признаться друг другу, – сказала я Дэлани и повернулась к Тео. – Ты рассказал, как удар за тебя принял другой? Как ты позволил Майе пострадать из–за тебя?

– Я уже ушел. Я не знал, что ее судили, пока я не вернулся.

– Да, но признался бы ты, если бы знал, что это произошло? Ты признался бы, что это был ты?

Он смотрел на меня, глаза были утомленными, но честными, когда он сказал:

– За мной нет славы хороших решений. Но я надеюсь, что это изменится.

– Почему это изменится? – спросила я, потому что могла думать лишь о том, что он должен был встать в кафетерии и принять наказание.

– Знаешь нашего учителя английского? Мистера Бауманна?

– Конечно.

– Я стал разговаривать с ним пару недель назад.

Я обдумала его слова. Он признался взрослому, учителю. Как я, когда рассказала мисс Дамате в прошлом году, что со мной случилось.

– Он мне помогал, – добавил Тео. – Со всем. Не только с Андерином, который я перестал принимать, но и с остальным. Как справиться с тем, что со мной случилось. Как жить дальше. Я стал ходить к психологу. Он мне подсказал имя. Потому меня не было пару недель. Я был дома с родителями.

– Я рада слышать это, – выдавила я, и впервые за весь год мне казалось, что, может, мы – Пересмешники, ученики – не должны сами нести бремя. Были учителя и родители, готовые помочь.

Тео посмотрел на чемоданы. Дэлани – тоже, но я сказала:

– Ты уходишь из Фемиды, да?

Тео кивнул.

– Да. Мистер Бауманн крутой, но он ясно дал понять, что не потерпит жульничества.

Я подумала о клятве. Может, она все–таки работала.

– Он выдал тебя мисс Мерритт?

Тео покачал головой.

– Нет. Потому что это не важно. В понедельник я уеду. Я вернулся только за вещами. Это был мой выбор. Но я рассказал родителям о произошедшем, и я доучусь в школе в Нью–Йорке, а еще буду дальше ходить к психологу там.

– Ты должен кое–что сделать перед тем, как уедешь, – сказала я.

– Знаю.

– Ты сделаешь это?

– Да, – сказал он. – Сегодня за ужином.

Я хотела схватить его за воротник, тянуть за ткань и толкать его в угол, чтобы он поклялся. Но я знала, что эти тактики не сработают. Я не могла им управлять. Я никем тут не управляла.

Я поняла это после лжи Биту – лжи, которая срикошетила и навредила куда сильнее, ранив моих друзей, Пересмешников и меня. И я могла лишь ждать, потому что ужин и шахматная вечеринка у кое–кого начнутся только через несколько часов.

Я посмотрела на Тео, вспоминая, как он танцевал для меня, как жалел травмированное колено. Забавно, что одно неудачное падение было тем, в чем нуждалась Маккенна, чтобы запустить план, превративший десятки учеников Фемиды в покупателей, торговцев и зависимых.

Но все мы тут были зависимы. Мы зависели от чего–то, было то пианино, микроскоп, футбольное поле или что–то другое. Школа притягивала нас, как магнит, мы были амбициозными, проводили дни и ночи, желая получить больше. 

Глава тридцать вторая

Девичья сила

Дэлани догнала меня на обратном пути. Она схватила меня за руку, и я повернулась к ней, ее серо–голубые глаза были стальными за очками.

– Я тебя не обманывала. Никогда, – сказала она. – Я не замешана в этом. Я всегда хотела, чтобы это кончилось. Ради меня и ради него.

Я смотрела на нее, на то, как она верила в свои убеждения. Я знала, что она все время говорила правду.

– Знаю. Прости, что так сказала. Так что теперь между вами? – я кивнула в сторону комнаты.

– Не знаю, – сказала она. – Вряд ли я смогу часто его видеть.

– Ты будешь скучать?

Она кивнула.

– Сильнее, чем ты представляешь.

– Ты его любишь?

– Сильно.

– И ты рада, что он прекратил?

– Невероятно.

– Ты подсела на наречия?

Она рассмеялась.

– Видимо.

Теперь рассмеялась я.

– Можно потрогать твои волосы? – спросила я.

Она рассмеялась и кивнула. Я протянула руку, думая, что будет напоминать солому из–за краски, но они были шелковистыми.

– Тебе идут лиловые волосы, – сказала я, убирая руку.

– Не всем они идут, – игриво сказала она. – Но тебе было бы круто с синей прядью.

– Точно, да?

– Хочешь это сделать? – заговорщически спросила она, словно предлагала мне наркотик, что–то вкусное. Но это был ее наркотик, она играла с красками, стилем, смелостью. Может, это даже был не наркотик. Может, это была ее сущность.

– У меня три часа, – сказала я, было просто. Я уже не переживал, что привлеку внимание, потому что уже была на виду.

Дэлани повела меня к себе, где собрала нужные вещи: краски и шампуни, разные баночки и зелья, а потом пошла в женский туалет в своем общежитии. Она придвинула стул к рукомойнику. Она не даст мне посмотреть, пока не закончит, пока не высушит мои волосы. Когда она закончила, она повернула меня к зеркалу.

Я коснулась синей пряди. Она была как значок, как почетная медаль, как заявление. И я выглядела смело и круто.

– А теперь мне нужно всех впечатлить, – сказала я и вернулась в свое общежитие. Я не стала подниматься по лестнице, а прошла по коридору к общей комнате на первом этаже, и инстинкты меня не подвели. Они готовились там к очередной шахматной вечеринке.

Анжали была с ярко–оранжевым шарфом с мелкими белыми цветами на шее и в серебряных балетках. У нее даже была заколка в волосах – голубая, блестящая с металлической бабочкой. Она выглядела нарядно. Она накрыла столы, расставила бокалы с ее знаменитой лавандовой, ревеневой и ванильной органической содовой. Я на миг подумывала разбить пару бутылок или случайно задеть их, чтобы они упали и разбились, чтобы газировка залила ковер академии. Кому вообще хотелось лавандовой содовой?

Маккенна отдыхала на диване. Месяц назад она была напряженной, пару дней назад – спокойной и вежливой, а теперь расслабилась. Она была в узких джинсах и длинной серой блузке, ее ноги лежали на краю дивана, голова была на подушке, и рука свисала сбоку. Она могла бы держать сигарету и рассеянно посыпать пеплом пол. Но в ее руке был пульт. Им она переключала песни. Она была в бежевой шапке с грязно–розовым узором, которая сдерживала ее кудрявые волосы.

Я была блеклой рядом с ней – джинсы, свитер да кеды – но зато с синей прядью в волосах.

– Эта ночь явно подходит для вечеринки, – сказала я, проходя внутрь. – Нужно многое отпраздновать, да? Шахматы – отлично тебе помогли, да, Анжали?

Они обе повернулись ко мне.

– Наконец–то! Ты пришла на мою вечеринку! – сказала Анжали. Она не понимала мой сарказм. Она еще играла со мной.

– Похоже, в первом семестре я вела с тобой борьбу, не осознавая этого. В первом матче ты победила, – сказала я.

Ее глаза расширились. А потом она поняла, что я знала. Я уловила нотку смущения, когда она отвела взгляд. Хорошо. Она должна стыдиться. Должна сожалеть.

– Привет? Ты не собиралась поздороваться? Я тут, – Маккенна явно не переживала из–за разоблачения, может, даже хотела, чтобы это случилось. Я не знала, поняла ли она, что ее выдала сестра. Но я не собиралась признаваться, откуда узнала.

– Привет, Маккенна, – сказала я. – Думаю, кого–то не хватает. Разве вы не втроем? Где ваша тяжелая артиллерия?

– За тобой, – Натали вошла, неся еще больше той содовой. Я посмотрела на пачку из шести бутылок в ее руке. Вкус лемонграсса. В другой руке были чипсы из морской капусты. Хорошо, что я никогда не соглашалась на шахматные вечеринки Анжали. Натали опустила пачку бутылок на стойку, взяла одну и посмотрела на меня. – Если бы это было пиво, я бы тебе дала. Или ты пьешь водку?

Я не ответила. Я не стала говорить ей, что больше не пила. Вместо этого я сказала:

– Потому ты сделала это, Натали? Из–за того, что лошадь, на которую ты ставила в том году, не победила?

Натали фыркнула в ответ.

– Это типично, да? – она обратилась к своим сообщницам. – Она думает, что все из–за нее.

– Кстати, твои волосы выглядят глупо, – сказала мне Маккенна и потянулась как кошка. Я даже ожидала, что она начнет вылизываться, как кошка. Начнет с одной ладони, потом той ладонью – нет, лапой – потрет за ухом. Потом другой. И ее хвост метался бы в стороны.

Я никогда не любила котов.

– Как и твои, – парировала я.

Маккенна не ответила, выбрала пультом новую песню.

– Мне порой так надоедает песня, которая крутится по кругу.

Я смотрела на нее, Маккенну–кошку, меняющую музыку.

– Для тебя это все – игра? Это из–за студсовета? Потому что у него нет власти?

– Я не такая мелочная, Алекс. Это серьезнее студсовета, – сказала она, скрестила ноги в лодыжках и вытянула руки над головой. – Дело в ответственности. И не в общей, как заявляешь ты. В личной ответственности. В это мы верим.

– О, это все объясняет. Вы верите в личную ответственность, потому устроили продажу лекарств. Ясное дело.

– Может, вам вообще не стоило лезть в это дело. Может, не все должно быть делом Пересмешников. Но вам нужно всюду сунуть нос. Жульничество, Алекс? В это не должно лезть правительство. Но потому было так просто перехитрить тебя. Мы знали, что Пересмешники не устоят и полезут в это.

– Но ученики думали, что мы должны разобраться. Было голосование, – отметила я.

Она отмахнулась.

– Голосование. О, это многое доказывает. Знаешь, что оно доказывает? Что ученики боятся правящей группы. Это мы зовем олигархией, Алекс. Этим вы были. И Пересмешников было легко сбить, потому что в вашей группе много дыр.

– Как решето! – сказала Натали и рассмеялась от своей дурацкой шутки, сделала глоток содовой с лемонграссом.

– Нужно было взять меня в совет, Алекс, – сказала Анжали, ее голос пронзал, взгляд был жестоким. Она стояла у рукомойника и шкафчиков, скрестив руки перед собой. Пропала веселая девушка, готовая помочь. – Но ты выбрала Паркера Хума, сына сенатора. Мне никогда не нравился сенатор, как не нравился им его сын.

Я рассмеялась.

– Тогда зачем ты с ним флиртовала на своей вечеринке?

– Они не просто флиртовали! – фыркнула Натали. – Они еще и занялись сексом в комнате твоего парня.

Девушки рассмеялись, наслаждаясь своей силой, тем, как играли людьми.

– Порой нужно жертвовать, – сказала Анжали. – И когда твой парень с Сандипом смотрели футбол перед судом, я побывала один на один с парнем, чью работу должна была получить. С ним было так просто! Он почти сообщил, что Майя под подозрением, в тот день после английского. А на моей вечеринке он сказал, что хранит улики в своей комнате! Их было так просто забрать.

Я скрипнула зубами, желая, чтобы третьего места в совете и не было. Потому что Паркер выдал Анжали, что Майя под подозрением. Потому они и сказали Биту сыграть, что Майя – злобный гений.

– И ты переспала с ним, чтобы забрать из его комнаты улики?

Анжали гордо кивнула. Я представила ее со скрытыми клыками, стоящую у порога, терпеливо ждущую, когда ее пригласят, как вампира. Внутри она впустила бы клыки в Паркера, слабое звено. Он отвернулся бы с благоговением на худом лице, а она забрала бы улики, которые сама и подбросила.

– Улики и были нашими.

– И вы подложили их Джейми.

– А Калвин попал в нашу ловушку, которую ты помогла расставить теми плакатами, – сказала Анжали и хлопнула в ладоши. – Конечно, я не удивлена, ведь знала, что он поведется.

– Это ты делала, когда расследовала для нас, – сказала я. – Смотрела, кто может стать дилером.

Анжали закатила глаза.

– Вы такие лицемерные.

Маккенна села на диване, словно эти слова Анжали призвали ее к действию.

– И я о том. Постоянно пытаются навязать свой выбор всей школе. В этом все дело. Выбор. Личный выбор. Знаешь, что? Я не жульничала. Я не запихивала таблетки в рот другим. Я не пью, не принимаю, не курю и не жульничаю. Как и Анжали. Как и Натали. Поступать правильно не так сложно. Просто принимаешь умные решения. И бреешься с соблазном.

– Поступать правильно? Вы устроили целую систему с таблетками! И ругаете нас за то. Что мы в это влезли?

Маккенна приподняла ухоженную бровь.

– Но порой цель оправдывает средства, да, Алекс? Ты сама не так чиста, ведь врала Биту. Он рассказал нам о вашей встрече.

Я взмахнула рукой.

– Давайте не будем делать вид, что Бит Босворс – бедняжка, которым я манипулировала.

Она склонила голову и фальшиво улыбнулась.

– Не важно – беззащитен он или нет. Ты им манипулировала. Ты давила на него. И мы тоже запачкали руки…

Я фыркнула, перебив ее.

– Это ты слабо сказала.

– …но ты хотела, когда врала Биту, доказать, что Тео виновен. Так что ты не можешь обвинять нас в манипуляциях. У тебя нет морального права.

– А у тебя есть?

Она кивнула.

– Мы делаем это ради общего блага. Потому что, если бы ты изучала право так, как я, ты бы уловила общую тенденцию. Когда много власти сосредоточено у небольшого количества человек, есть возможность вызвать революцию. Некоторые даже назвали бы это переворотом.

– Переворот? Серьезно? Это? Ваша маленькая группа – это переворот?

Натали шагнула вперед и сжала мое левое запястье.

– Маленькая? Это звучит мелко, Александра Николь Патрик, – она завела мою руку мне за спину, выкручивая запястье так, чтобы плечо повернулось вперед. Она впилась в меня холодными карими глазами, и я смотрела в ответ, не уступала ей, хоть она выкручивала руку сильнее. Мышцы в ее теле были очень сильными, и она ранила меня как профессионал. Но я не собиралась показывать Натали боль, ведь она в прошлом году рвала меня на части и била по больному.

По ладоням.

– Сложно играть на пианино со сломанной рукой, да?

Я хитро ухмыльнулась из–за ее ошибки. Откуда ей было знать, что я умела играть одной рукой? Но я молчала. Потому что между мной и пианино было то, что было моим. Это не касалось Пересмешников и их троих. Эту часть меня они не могли знать, эта часть придавала мне сил. Я годами репетировала на скамейке.

Натали не понравилась моя улыбка. Она склонила голову, щурясь.

– Что–то смешное, Алекс?

Она крутила руку сильнее, ее рука была как штопор, вонзалась глубже, чем нужно, чтобы пробка стала ломаться. В каждой ладони девятнадцать костей, двадцать семь – если считать запястье. Натали Моретти использовала все свои мышцы в отточенном теле, чтобы сокрушить их. Может, она даже разобьет кости, которых не существовало.

– Хватит, – лениво сказала Маккенна, и Натали отпустила, не успев ничего сломать.

Я хотела прижать левую ладонь к груди, гладить ее, прятать ее. Но я стиснула зубы и держалась, боль стреляла к кончикам пальцев и до плеча.

– Серьезно. Мы же хотим справедливую борьбу? – сказала Маккенна и добавила мне. – Но борьбы быть не должно. Мы знаем, что у тебя не было выбора в становлении Пересмешником. Ты была жертвой, выиграла дело, так и стала Пересмешником. Мы дадим тебе выбор. Ты можешь оставить их. Оставить прошлое позади, и мы тебя отпустим. Уверена, ты сомневаешься в Пересмешниках, как мы.

Это было так, будто кто–то оскорблял маму. Ты мог ругать маму, сколько хотел, но другой не имел права. Хоть я сомневалась в Пересмешниках, верность пронзила меня и пригвоздила к земле.

– Я не оставлю Пересмешников, Маккенна. А, если бы решила, то мне не потребовалось бы твое позволение. Пусть вся школа знает, но я не жертва. Я выжившая. Это – часть меня, как и Пересмешники.

Маккенна сделала вид, что поклонилась. Анжали и Натали хлопнули в ладоши.

– Если вы будете существовать, останемся и мы, – сказала Маккенна. – Это как закон физики – на каждое действие есть противодействие. Какое–то время вы были единственной силой, – она подняла ладони как чаши весов, левая была высоко, а правая низко. Потом правая поднялась, и они оказались наравне – Но наука этого не позволит, – правая ладонь оказалась выше левой. – Потому мы тут.

– Физика. Право. Ты путаешь понятия, – сказала я.

Маккенна кивнула Натали, та тут же поняла указание. Она взяла меня за другую руку, устроила ту же пытку, что и до этого. Она даже добавила перчинки, выгнув мне средний палец. Он оказался перпендикулярно, и она нажала еще.

– Оказывай постоянное давление, – сказала с насмешкой Маккенна, а потом зажала рот рукой. – О, смотри–ка! Теперь я еще и медицину приплела!

Глаза Натали радостно пылали.

– Сильнее, Алекс? Хочешь сильнее?

Я молчала. Я не могла ответить. Я отказывалась отвечать. Я зажмурилась, терпела боль, подавляла ее, не показывала им, что ломаюсь. Я тихо закричала, когда она отвела палец сильнее, и я услышала, как он трещит.

– Прошу, хватит, – прошептала я, но она быстро, как вела себя в спорте, сделала так же с моим безымянным пальцем, а потом с мизинцем.

Щелк. Щелк. Щелк.

Она отпустила, и я ненавидела их, боль и их силу.

– Как ощущается, когда теряешь то, что любишь? – спросила Маккенна, ее слова были последним ударом по животу. Это было ее последнее напоминание, как она разбила нас.

– Было больно? – спросила Натали, когда я открыла глаза.

– Да, – боль пульсировала, если точнее. И пылала в теле.

– Хорошо.

– Теперь ты лучше нас понимаешь, Алекс, – сказала Маккенна и встала, убрала волосы с плеч и прошла ко мне с кошачьей грацией. – Мы тут, чтобы держать вас в узде. Потому мы – Сторожевые псы.

Если бы у меня оставались силы, я бы рассмеялась от названия.

– Но ты можешь считать нас «Виджилс», – добавила Анжали.

В литературе оказалось больше правды, чем я думала.

Я бы сказала что–нибудь о подражании искусству, но слабо дышала, все расплывалось, и боль пронзала меня, растекаясь от правой ладони. Я повернулась уходить, левая ладонь сжимала правую, словно та могла отвалиться. Потому что ощущалась она так, словно отвалится. Маккенна заговорила снова, но не со мной:

– Я же говорила, что Тео не выдержит и неделю после того, как увидел свет. Он такой трус, – сказала Маккенна. – Платите, дурочки, тут победила я.

Натали и Анжали полезли за деньгами, и я поняла, что Маккенна даже не осознала, что их выдала ее сестра. 

Глава тридцать третья

Полночный поезд

Я отчаянно хотела увидеть Джейми, позвонить ей или написать. Я хотела спросить, расскажет ли она Маккенне, и я хотела попросить ее не говорить Маккенне. Но мои ладони были как тряпки, пальцы – как яд, и я добралась до комнаты Мартина. Я хотела увидеть его, прижаться к нему, знать, что он меня впустит, что он примет меня. Но мне нужно было увидеть его соседа по комнате.

Я постучала неловко локтем и предплечьем. Мартин ответил. Сандип тоже был там, но Паркера не было.

– Ты в порядке? – тут же спросил Мартин.

Я покачала головой.

– Нет. Ладонь, – мой голос сорвался впервые. Я все еще сдерживала слезы, но уже не изображала. Я не могла больше притворяться, что это не убивало меня.

Сандип тут же вскочил на ноги.

– Дай осмотреть, – он нежно обхватил мою правую ладонь и спросил. – Можно дотронуться? – я вдохнула, охнула, когда он коснулся среднего пальца. – Болит?

– Да, – выдавила я.

Он сделал так и с безымянным, и с мизинцем.

– Ты можешь ими пошевелить? Можешь легонько попробовать?

Я приподняла пальцы, зажмурилась, тяжело дыша, пытаясь ими двигать. Я посмотрела на Мартина, его лицо искажала тревога.

– Что случилось, Алекс?

– Позже расскажу, – выдавила я.

– Кто это с тобой сделал? – тревога Мартина росла. Она уже становилась гневом.

Я не могла пока ответить. Слишком многое нужно было рассказать.

Сандип посмотрел на Мартина.

– Ей нужно к врачу. Ее пальцы сломаны.

– Она можешь отправиться в лазарет? – спросил Мартин насчет клиники на территории академии.

– Сейчас там только медсестра. Ей придется позвать доктора вправить ее пальцы.

– Тогда идем, – быстро сказал Мартин,схватил ключи и не взглянул на плащ.

– Куда мы? – спросила я.

– Тебе нужно в больницу, – заявил Сандип.

– Нет, – вяло сказала я, легла на кровать Мартина. Знакомое ощущение утешало, я знала его кровать. Я была в этой кровати. Я могла тут сжаться в комок.

– Тебе нужно сходить к врачу, – непоколебимо сказал Сандип.

– Прошу, не надо в больницу, – простонала я. – Я буду в порядке.

– Ты не в порядке, – заявил Мартин. – Я понесу тебя, если придется.

Я отмахнулась бы, если бы могла двигать руками. Я пыталась повернуться на бок, закрыться от них, ото всех, погрузиться в сладкий сон, сбежать от боли. Я закрыла глаза и ощутила сильную ладонь Мартина на плече.

– Алекс, – нежно сказал он. – Нам нужно, чтобы тебя осмотрели.

– Как мы вообще попадем в больницу? – пробормотала я, решив посчитать овец, чтобы уснуть и забыть все это. Но Сандип уже вызывал такси.

* * *

Я рассказала все Мартину по пути в больницу. Я даже смогла придумать прикрытие, чтобы доктор, осматривавший меня, подумал, что я поскользнулась на льду и сломала пальцы, приземляясь. Он кивнул, сказал, что после спортивных травм распространены были переломы пальцев от падений. Мне повезло, что осенью прошел мой день рождения. Мне было восемнадцать, и больница не сообщала родителям. Я расскажу им сама, но не этой ночью.

– Три пальца с трещинами, – сообщил доктор, но он просто смягчил слово «сломанные», потому что с ладонями трещины и переломы были одним и тем же.

Он сказал, что я не смогу играть четыре недели. Четыре долгие недели. Долгие ужасные недели. Он сказал, что тогда мои пальцы станут нормальными. Станут ли? И то, что для доктора было нормальным, могло не быть нормальным для меня. Мне нужны были не нормальные пальцы, а выдающиеся.

И я спросила его:

– Я смогу играть как раньше?

– Все будет хорошо, – ответил он.

Но «хорошо» было мало. Тео мог хорошо танцевать, но этого не хватало.

А потом я выпила апельсиновый сок и вышла из палаты, три пальца на правой ладони были перевязаны.

– Теперь я смогу играть Равеля так, как нужно, – пошутила я. Мартин обвивал меня рукой, и он смог улыбнуться. Я не знала, обнимал он меня из–за перелома, или потому что перестал злиться. Но я не мешала, какой бы ни была причина. Потому что только это было приятным в эти часы. Боль притупилась, но была настойчивой. Боль не пропадала. – Хорошо, что я уже отправила диск, да? Прослушивание будет в январе, если вообще будет.

– Будет.

Мартин был мягок со мной, когда мы сели на заднее сидение другого такси, но я знала, что он кипел внутри. Он хотел разбивать головы, ломать запястья. Он хотел мстить. Как и я, но не этой ночью. Пока что я устала.

– Этой ночью ты остаешься со мной, – сказал он, когда мы подъезжали к академии. – Я уже сказал Сандипу и Паркеру поискать другие места для ночлега.

– Я остаюсь с тобой? – спросила я, но не стала уточнять, что это могло значить.

Мы приехали и прошли к его общежитию. Я опустилась на его кровать. Мартин осторожно сел на краю, боясь, что сломает меня.

Но он не мог меня сломать.

Никто не мог сломать меня, кроме меня. Если меня не сломало то, что сделал Картер, я не сломаюсь от того, что сделала, и не дам тем девчонкам сломать меня. Я соберу все кусочки, начиная с Мартина. Потому что я не помнила, почему мы не были вместе последние недели. Он был тут, я была тут. Я пришла сюда, к нему, когда они сломали мою ладонь, притяжение было сильным.

– Я скучаю, – сказала я.

– Ты не представляешь, как я скучал, – сказал он, и эти слова – отдельные и вместе – оставили все позади. Мы двигались вперед и только вперед.

– Будь ближе, – сказала я, смогла сбросить обувь. Я убрала ноги под его одеяло.

– Уверена?

– Ложись рядом со мной, – сказала я.

Он разулся, последовал моему примеру, забрался под одеяла. Он поднял одеяла до груди, стараясь не задевать мою правую ладонь, лежащую на моем животе. Его плечо задел мое плечо, и было так приятно, это так отличалось от того, как ощущалось плечо в общей комнате, когда Натали выкручивала мне руку.

– Мм, – сказала я. – Расскажи что–нибудь приятное. Историю. Что было бы, если бы мы не были в больнице?

– Ах, – сказал он, – я собирался позвать тебя в кино.

– Да?

– Вышел фильм с говорящими животными. Ты же такое любишь?

Я рассмеялась.

– Говорящие животные. Идеальное развлечение.

– И я бы взял тебя не в местный кинотеатр, а отвез бы в Бостон.

– О, круто.

– Я такой. Крутой, – сказал он. – Мы поехали бы на поезде в Бостон.

– Я люблю поезда.

– Никто не спросил бы, куда мы поехали. Никому не было бы дела.

– Конечно. Тут нет правил.

– Мы смогли бы делать все, что хотели. Ускользнули бы, и никто не заметил бы. Нам даже не понадобились бы очки. И в Бостоне я отвел бы тебя на ужин.

– Настоящее свидание.

– Если ты зовешь грязную пиццерию свиданием, – пошутил он.

– Я люблю жирную пиццу, и то, как ты ее складываешь.

– Я могу есть ее только так. Может, потом мы взяли бы канноли.

– Я не люблю канноли, – сказала я.

Он прижал ладонь к моему лбу.

– Похоже, ты ударилась головой, когда падала.

– Может, мороженое?

– Тебе мятное с шоколадной крошкой.

– Конечно.

– А потом мы посмотрели мы говорящих животных, и ты все время смеялась бы.

– Ты тоже смеялся бы? – спросила я.

– О, конечно. Как не любить говорящих животных? Особенно енотов.

– Еноты – лучшие говорящие животные, – и я мягко сказала. – Мартин?

– Да?

– Никто не случилось. С Джонсом ничего не было. Это его… – я начала говорить «папа», но Мартин прижал палец к моим губам.

– Все хорошо. Тебе не нужно ничего говорить.

– Но…

– Но твоя синяя прядь сексуальна. И я трогал бы твои волосы весь обратный путь на полночном поезде, – сказал он, вернувшись к нашей фантазии, пока гладил мою щеку пальцем.

Я придвинулась к нему.

– Там было бы пусто?

– Конечно, – шепнул он.

– Что бы мы делали?

– Все, что ты хотела бы, – сказал он.

– Что ты хотел бы? – спросила я.

Он убрал прядь синих волос с моего лица и склонился к моему уху, а потом сказал нечто сексуальное, потрясающе горячее, и я растаяла изнутри.

– Прошу, поцелуй меня, – сказала я.

Он приподнялся на локте, склонился ко мне, его губы нежно задели меня, начали с век, спустились по щекам, добрались до губ. Он целовал меня нежно, и это был самый сладкий поцелуй в мире, самый нежный поцелуй в мире. Я закрыла глаза, утонула в поцелуе, в его прикосновении. Он провел ладонью нежно по моей левой руке, его губы коснулись иссиня–черных синяков, оставленных на ладони Натали. Я представила, как он прогоняет боль поцелуями, и это было противоположным тому, что сделали Сторожевые псы.

Так я уснула, пострадавшая, разбитая, но умиротворенная и по–своему довольная. 

Глава тридцать четвертая

Выбор стороны

Я долго не просыпалась. Я проспала завтрак, потом бранч, потом обед. Когда я проснулась, Мартин был рядом с Джейми.

– Мы были заняты, – сказал он. Он держал в руке бежевый конверт, в таком женщины присылали благодарности.

Я села на кровати, смущенно потрогала спутанные волосы.

Джейми протянула мне правую руку. На ней была черная резинка.

– Хочешь?

– Да, пожалуйста, – сказала я, протягивая левую ладонь. Она опустила на мою ладонь черную резинку, и я попыталась стянуть свои каштаново–синие волосы, но получалось неловко с одной рукой.

– Давай помогу, – Джейми придвинулась ко мне, аккуратно собрала мои волосы в хвост.

– Что происходит? – спросила я.

– Тео встал в кафетерии за ужином прошлым вечером, – сказала Джейми. Ее длинные черные волосы ниспадали гладкой волной на плечи, и ее карие глаза были невинными, как всегда, но и мудрее. Она за ночь стала старше на несколько лет.

– Да? – осторожно спросила я, желая услышать.

Джейми кивнула.

– Он сказал, что это все–таки был он, а не Майя.

– Блин, – сказала я. – Он все–таки это сделал?

– Он сказал, что обвинили не того, не тот человек пострадал, и наказать нужно его.

Я пыталась что–то сказать, но слов не было. Если бы я могла формировать слова, если бы могла озвучить мысли в голове, я бы сказала что–то о смелости, о надежде. Потому что Тео был связан с этим, но еще мог измениться. Может, справедливость все–таки восторжествовала. Новая справедливость. Это важно, это помогало стать человеком, каким мог быть, и это помогало оставить того, каким ты был, позади.

– Майя была там? – спросила я.

Джейми покачала головой.

– Нет, но она должна была услышать. Новости быстро разносятся в Фемиде.

– Но это не все. У нас есть двойной агент, – гордо добавил Мартин и кивнул на Джейми.

– Да? – спросила я.

Джейми кивнула.

– Я собиралась сказать сегодня МакКей, что закончила с ее стороной, но Мартин нашел меня первым и рассказал, что она сделала с тобой.

– Не твоя сестра, – исправила я, – а Натали.

– И нам нужно отомстить ей, – твердо сказала Джейми.

Я фыркнула.

– Как? Судить Натали? Чтобы мы были хорошей стороной, другие должны в нас верить, – сказала я.

– Есть другие способы, – отметил Мартин. Его глаза блестели, он явно думал об этом.

– И какие? – спросила я.

– Мы ходили в твое общежитие утром. На первый этаж, – сказал он.

– На место преступления, – добавила Джейми.

– И мы поспрашивали. Стучали в двери. Проверили весь коридор. Пара девочек со второго курса видели произошедшее, – объяснил Мартин. – Максанна Брафф проходила мимо, когда Натали сломала тебе пальцы. Она написала Рори Белл и рассказала о том, что увидела. Рори показала нам сообщение, и Максанна рассказала, что видела.

– И что? Натали не согласится на суд.

– Знаю, Алекс, – мрачно сказал Мартин. – Мы не говорим о нас.

Я покачала головой. Он не мог предлагать пойти к мисс Мерритт. И я не пошла к ней в прошлом году.

Прошлый год.

Я словно вернулась во времени, снова стала жертвой.

Но я быстро вернулась в реальность, ведь ситуация была другой. Не преступление, а отношение. В прошлом году не было Сторожевых псов, у Картера не было вариантов. В прошлом году из вариантов были только Пересмешники.

Теперь была новая угроза.

Из–за них мы не были прежними. Нам нужно было измениться. Но я не знала, как именно, так что сменила тему.

– Мы можем сначала поговорить о двойном агенте? – сказала я и повернулась к Джейми.

– Я не хочу быть как они. Я хочу быть на хорошей стороне, – сказала она, и я хотела сказать, что не была уверена, что мы – хорошая сторона. Вряд ли мы сделали что–то хорошее в этом семестре. Мы лишь ослабели. Термиты разрушали наш фундамент.

Но это была Джейми. Она выбрала другой путь. Она выбрала Пересмешников.

– Я не хочу быть на стороне тех, кто сломал тебе пальцы, – продолжила Джейми.

Я посмотрела на перевязанные пальцы, которые скоро будут нормальными, но могут не стать прежними. Гнев с новой силой вспыхнул во мне, и я была готова вскочить и отыскать Максанну и Рори, а потом рассказать всем – всем ученикам и учителям – что случилось в общей комнате.

Но мне нужен был план. Нужно было действовать методично. Нужно быть умной, продумать стратегию, потому что то трио было опасным.

– У них был шпион. Я могу быть вашим шпионом, – сказала Джейми. – Я могу помочь так даже больше.

Я хотела спросить, как понять, что она не обманывает. Но это не было проверкой на верность. Я не могла проколоть ее палец, проверить ее кровь в машине, которая скажет, что ей можно доверять.

Я должна была полагаться на инстинкт, а он мог ошибиться.

– Алекс, ты помнишь, что я обещала доказать, что я достойна?

– Да.

– Ты знаешь рыжеволосую девушку, которая встречалась с Картером?

– Да, – осторожно сказала я.

– Я знаю, кто она. Первокурсница. Она не знала, что он сделал с тобой в прошлом году. Теперь знает, – сказала Джейми.

– Ты ей сказала, – сказала я и не смогла подавить улыбку.

Джейми гордо кивнула.

– Я не рассказывала просто так. Я повела ее в библиотеку и показала его имя в книге.

– Что она сделала?

Джейми пожала плечами.

– Скажем так, они уже не вместе.

– Джейми Фостер, ты маленький линчеватель. Ты Пересмешник.

– Так ты не выгонишь меня?

– Джейми, я уже говорила, что не прогоню тебя. Я серьезно. Ты с нами. Ты – Пересмешник.

– И?

– Хорошо. Пользуйся мной, пока я слаба, – пошутила я. – Если хочешь быть двойным агентом, Джейми, это твой выбор. Будет очень опасно. Тебе нужно быть очень осторожной. И тебе придется постоянно следить за спиной.

– Это обычная жизнь в академии, – сказала она.

– Точно, – отозвалась я.

– Это не все, – сказал Мартин.

– Какая радость, – сказала я.

– Это тебе понравится, – добавил он и дал мне бежевый конверт.

Мое имя было написано на нем четкими черными буквами. Я открыла конверт. Там было письмо от Паркера Хума.

Дорогая Алекс,

Прошу, прими это как мое официальное письмо об отставке из совета Пересмешников как вступающее в действие мгновенно. Было приятно работать с тобой, и я желаю тебе всего лучшего в твоих будущих делах.

С уважением, Паркер

Я рассмеялась.

– Это гениально. Ты видел? – спросила я.

Мартин покачал головой, и я отдала ему письмо. Он улыбнулся, прочитав, и прищурился, изображая серьезный взгляд.

– Очень профессионально.

– Точно научился от папочки.

– Потому он, кстати, и ушел. Он рассказал мне утром. Сказал, что то, что произошло с твоей рукой, сильно его напугало. Он переживал, что папуля узнает о Пересмешниках.

Из–за моих рук он ушел. Я посмотрела на Джейми. Она осталась из–за моих рук.

Порой инстинкт мог ошибаться. Но порой он был прав. И порой нужно было просто поверить ему.

Я провела целым пальцем по своей синей пряди. И в голову пришла идея.

– Джейми, у меня есть первое официальное задание для тебя. 

Глава тридцать пятая

Ее хорошее имя

У меня были задания и для меня, например, с Т.С., мне нужно было отдать долги остальным.

– Думаю, ты многому научилась у трех братьев, – прошептала я Т.С., когда нашла ее в библиотеке.

Она посмотрела на меня и приподняла бровь.

– Чему я научилась у братьев?

– Как шалить, – сказала я.

– Ты о чем?

– О веселых шалостях.

– Типа натянуть кому–то трусы на голову? – воодушевилась она.

– Только в сто раз круче, – сказала я.

– Я участвую, – сказала Т.С.

С ней было просто.

Даже с моей пострадавшей рукой мы смогли подготовиться за час, потому что Т.С., как всегда, была неотразима. Она знала, как взять то, что нам надо, как пройти незаметно, и как делать грязную работу без шума.

– Мои братья так гордились бы, – сказала Т.С., когда мы закончили. – Нужно сделать фотографии. Они этому меня учили.

– Покажем Майе, – сказала я, и мы вернулись в нашу комнату за нашей соседкой. Сначала она немного сопротивлялась, и этот огонек в ней дал понять, что она приходит в себя.

– Сейчас? Наружу сейчас? Там же холодно, – возразила она.

– Вот куртка, – я отдала ей свою куртку, и мы вышли в ноябрьскую ночь.

Мы добрались до театра, и двери выглядели по–новому. Арку обвивала, словно гирлянда на Рождество, веревка с черными трусами–боксерами. Майя шагнула ближе, чтобы рассмотреть. Там было около двадцати боксеров. Она склонилась, не желая задевать трусы, но достаточно близко, чтобы рассмотреть ярлычок, пришитый внутри: «Вещь Бита Босворса».

Я ждала слов Майи.

– Его мама пришивает имя к его нижнему белью? Кто может это забрать? Кому это надо? – спросила она.

– Я знаю, но нам повезло с мисс Босворс.

– И кто носит только черные трусы? – добавила она. – И откуда у вас возникла эта идея?

– Слушай, – начала я. – Это не Элита. Это даже близко не заменяет Элиту, но пока мы смогли сделать только это. Я смогла придумать только это.

– Нет, это не Элита. Не поймите меня превратно, но я хотела ту чертову награду больше всего в жизни. Но знаете, что? Кое–чего я хотела больше. Или меньше. Потому что, когда я услышала, что сделала Тео вчера в кафетерии – хотя я все еще считаю его мерзавцем – я поняла, что важнее, чтобы школа знала, что я – не обманщица. И он показал им это. Это было хуже всего, хуже ухода из дебатов, хуже проигрыша в Элите. Потому я так страдала – я не хотела, чтобы люди думали так обо мне. Чтобы вся школа думала, что я та, кем не являюсь.

– Мы еще не закончили очищать твое имя, Майя. Мы сделаем больше, – добавила я, хоть знала, что потребуется много сил, чтобы исправить причиненный вред. Но я была готова действовать.

– Но я должна еще кое–что сделать, – сказала мне Майя. – Сказать, что мне ужасно жаль, что я не заметила, через что ты проходила как глава Пересмешников, и как ты рисковала, – она посмотрела на мои ладони.

Т.С. быстро вмешалась:

– Прости, и я тебе устроила тяжелое время. Знаю, ты просто пыталась поступить правильно.

Я помахала здоровой рукой, словно это был пустяк, но я сдерживала слезы. Потому что это было серьезно. Была я публичным человеком или одиночкой, а то и смесью из двух, цель была одна: поступать правильно. Я не всегда справлялась, но старалась.

– Давайте пока просто полюбуемся, – сказала я, мы отошли на пару шагов и смотрели на свои труды. Мы стояли втроем во дворе и глядели на арку, украшенную черными трусами.

– Я всегда думала, что в Фемиде происходит мало шалостей, – сказала Майя.

– Не будем забывать, что шалости должны быть разрешены. Их даже стоит поощрять, – сказала я.

Мы пошли в кафетерий на ужин, и я заняла свое привычное место. Джейми была в другом конце с девочками ее возраста, видимо, друзьями с ее курса. Она смеялась над чьими–то смешными словами. А потом состроила гримасу.

Я повернулась к своим друзьям и принялась за свой салат. Лист латука упал с вилки, которую было сложно использовать с тремя неподвижными пальцами.

Майя рассмеялась.

– В следующий раз стоит взять сэндвич.

– Может, в следующий раз ты мне его и возьмешь.

Мартин доел, встал и постучал вилкой по стакану, призывая к тишине.

– Небольшое объявление. Хотел дать вам знать, что Майя Тан, если она хочет, может полноценно вернуться в команду дебатов.

Мы этого не планировали, но это было частью восстановления. Это было хорошим поступком. Он повернулся к Майе.

– Полагаю, ты хочешь вернуться.

Она кивнула, воплощение сдержанности и вежливости.

– Хорошо. Тогда мы будем ждать Национальные в следующем семестре, где ты направишь команду так, как умеешь только ты.

Зазвучали аплодисменты. Хлопали не все. Далеко не все, но достаточно учеников. И хоть мои пальцы не могли держать вилку, я хлопала громче всех.

Аплодисменты утихли, Мартин сел, и я заметила копну рыжих волос в паре столиков от себя. Бывшая девушка Картера. Она смотрела на меня, наблюдала за мной и, когда поймала мой взгляд, сказал губами: «Спасибо».

* * *

По пути в общежитие после ужина я увидела Дэлани и Тео во дворе. Они шли, держась за руки, в их последнюю ночь вместе перед его отъездом. Глядя на них, я вспомнила, как держала Мартина за руку в ночь после того, как сыграла ему Болеро. Я ощутила укол, понимая, что какое–то время не смогу играть. Но пустота отступила, ведь та ночь была не только музыкой. Она была чем–то большим. Я не потеряла это нечто большее, это у меня отнять не смогли.

Они прошли мимо кабинета музыки и танцевальной студии, и я вспомнила разговор с Тео, когда он упомянул письма мисс Мерритт.

Она была опечалена, как сама писала, узнать, что его мечты не сбылись. И она предлагала ему варианты для его творческой энергии.

Предлагала варианты. У нее были варианты. Она могла предложить команду дебатов. Она толкала его, колола словами. Она пользовалась нашим духом соперничества, распаляла огонь, чтобы мы слушались ее – выступали и выступали, помогая заполучить трофей Дж. Салливана.

Чтобы она могла победить. Чтобы она получила самый важный трофей. Чтобы хвалиться потом этим достижением.

И я рассмеялась. Вряд ли ее ждал трофей в этом году. Награду все–таки заберут Мэтью Уинтерс. Я надеялась, что они заберут трофей домой и будут смеяться над мисс Мерритт.

Я поспешила к Дэлани и Тео, желая подтвердить свои подозрения.

– Привет, – сказала я, зная, что мешаю, но это было важно. – Мисс Мерритт предложила тебе клуб дебатов, да? Это было в ее письме летом?

Тео кивнул.

– Да. Она сказала, что знает, что я разбираюсь в политике, и дебаты мне подойдут.

Я посмотрела на свою руку, и моя решимость усилилась.

– Эй, ребята, – Дэлани указала на время на телефоне. – Мне пора. Меня ждет наше с Джейми задание.

Она подмигнула мне.

– Я будто почетный Пересмешник, – добавила она.

– Ты точно такая, Дэлани, – сказала я.

– Видимо, и это тебе все знают, – сказал ей Тео и поцеловал ее в щеку.

– Да, – сказала Дэлани и добавила для него. – Я приду к тебе в комнату, когда закончу.

Она убежала, а я осталась под небом с Тео Макбрайдом.

– Мне жаль твою руку, – тихо сказал он.

Я посмотрела на свою ладонь, постоянно возвращалась к ней взглядом, словно к новой татуировке.

– Ты сможешь играть? – спросил он.

– Говорят, да. Но кто знает, будет ли все прежним, да?

– Точно. Никто не знает, – сказал он, и ему не нужно было ничего добавлять, потому что мы всегда говорили на одном языке и понимали друг друга. – Я буду рад послушать твою игру.

– Я буду рада посмотреть на твой танец, – сказала я и собиралась сдерживать это обещание всю жизнь. Ведь дело было не в школе, не в этом моменте. Когда мне станет тридцать или сорок, когда Фемида останется далеко в прошлом, когда я буду вспоминать школу смутно, я сберегу это обещание и не забуду его.

Я пошла в ближайшую аптеку и купила крем для удаления волос на лице, а потом вернулась в свое общежитие. Когда свет потускнел, и в здании стало тихо, я отправилась в комнату Анжали и тихо, осторожно и быстро нанесла крем на ее брови, пока она спала.

Я сделала так и с Маккенной.

Отсутствующие брови будут отлично смотреться с новым цветом их волос. 

Глава тридцать шестая

Птицы могут летать

Наступило утро понедельника, и Сторожевые псы дали о себе знать. На каждом дереве во дворе висели листовки «Присоединяйтесь к Сторожевым псам» с улыбающейся собакой, держащей молоток. Казалось, пес одновременно улыбался и рыча. Рылыбался. И там было время и место встречи – через три ночи. Собрание. Листовка была и на доске объявлений, и на ней пес грыз одну из наших птиц. Голова птицы была в пасти собаки, крылья и тело свисали с зубов. И там был заголовок, словно он требовался, – «Собаки едят птиц».

Если бы у меня был маркер, я бы нарисовала что–то на их листовке. Я прошла бы к дереву, открыла бы маркер даже своей пострадавшей рукой и написала бы: «Но птицы летают».

Но я пошла в кафетерий и ждала Сторожевых псов. Они не упустят шанс появиться, хоть были без бровей и с новыми прическами. Я оглядела кафетерий и заметила самые яркие головы. Маккенна снова была в шапке, а Анжали носила шарф на голове. Но шарф не скрывал красные волосы Анжали. Яркие пряди цвета огня торчали из–под ткани. Волосы Маккенны были едкого оранжевого цвета, как дешевый фруктовый лед.

Они выглядели как клоуны.

Я прошла к ним и села за столик.

– Красивый шарф, – сказала я Анжали и повернулась к Маккенне, пожав плечами. – Не расстраивайся. Не все могут хорошо смотреться с радужной головой, – сказала я, накручивая на палец свою синюю прядь.

Конечно, их волосы и пострадавшие брови нельзя было сравнить со сломанными пальцами. Но нельзя было опускаться до такого уровня. Нужно было сражаться честно, и то, что противник использовал смертельное оружие, не означало, что ты должен был так делать. Нужно было использовать оружие, с использованием которого мог потом жить.

Например, краску для волос почетного Пересмешника. Как двойной агент, добавивший ингредиенты в шампуни девушек – красную краску для блондинки Анжали и обесцвечивающую для черноволосой Маккенны. Как крем для удаления волос.

Они не успели заговорить, клоуны не успели оскалиться или плюнуть, а я продолжила:

– Могло быть хуже. Вам могли сломать кости. Волосы отрастут.

Я повернулась к Натали, третьему мушкетеру, и только у нее из них был свой цвет волос и брови на месте.

– Ты, Натали, задира, – сказала я. – И ты не уйдешь безнаказанно.

Она рассмеялась.

– Я уже осталась без наказания.

– Это ты так думаешь, – сказала я. – Но я знаю то, чего не знаешь ты.

Натали напряглась и прищурилась на миг. Теперь я была опасной. Теперь она должна была остерегаться меня. Но я играла не по ее правилам, а по своим, по правилам Пересмешников. Наши правила могли меняться, но оставались хорошими.

* * *

На уроке английского тем утром мистер Бауманн рассмеялся при виде Анжали. И он прикрыл рот рукой и отвернулся. Но его плечи дрожали, и он все еще смеялся. Это меня обрадовало. Я взглянула на Майю, и она улыбнулась.

Урок английского закончился, и мистер Бауманн отозвал меня в сторону.

– Как твоя рука? – сказал он.

– Неплохо, – сказала я.

– Тебе нужно смягчить задания? – спросил он.

– Нет, спасибо, – сказала я, потому что не нуждалась, да и не приняла бы такое. Я бы улыбалась и терпела даже две сломанные руки, даже если бы ладони были в гипсе. Я поежилась, представив, как хожу со своими драгоценными руками в гипсе, сбивая стаканы со столов, рамки с каминов. Но, хоть они пострадали, я упрямо настаивала бы, что смогу сделать все сама.

Может, я не могла. Может, я приняла бы помощь. Может, стоило принять помощь мистера Бауманна, как сделал Тео.

– Я рад, что ты в порядке, – сказал он. Он сделал паузу, и я решила задать вопрос.

– Вас расстроило, что клуб дебатов не победил?

Он покачал головой.

– Нет. Ни капли.

– Почему?

– Я не учу их побеждать. Я учу их состязаться с достоинством.

Я обдумывала эти слова. Состязаться с достоинством. Вот бы все учили этому. Но, может, хватало того, что это делали некоторые. Может, это было начало.

Наступил его черед задавать вопросы.

– Что думаешь о книгах в этом семестре?

Он знал, что я думала. Я писала сочинения. Анализировала сцены. Я участвовала в обсуждениях в классе, может, не так сильно, как Анжали, и точно не так сильно, как Майя, но достаточно. Но мне казалось, что он спрашивал не как учитель.

– Думаю, некоторые школы–интернаты – жуткие места для детей, – сказала я. – Полночные суды, группы типа «Виджилс».

– Точно, – сказал мистер Бауманн. – Так и есть. Может, это удастся изменить.

Возможно.

Я подумала о последних строках «Сепаратного мира», где Джин говорил: «Я активно исполнял долг все время в школе», – да, все мы были активны в Фемиде. Все мы боролись. Порой мы знали врага. Иногда – нет. Порой мы были врагами. Иногда враг скрывался в ее кабинете.

Я знала, где был ее кабинет, так что пошла к мисс Мерритт, показала секретарю свою перевязанную руку как билет в первый класс, чтобы попасть к завучу. Получилось, и я опустилась напротив мисс Мерритт.

– Мне так жаль, что так произошло с твоей рукой, – сказала она. Ее волосы были стянуты в косу, как обычно, она сцепила ладони перед собой, прислоняясь к большому дубовому столу. – Как ты? Я могу что–нибудь для тебя сделать?

– Вам жаль? – с нажимом спросила я. – Или вам жаль, что я не могу играть на пианино?

Она на миг опешила. Она не привыкла к вопросам учеников. Но она быстро оправилась.

– Алекс, я ужасно себя чувствую из–за того, что ты пострадала. И ужасно, что ты не можешь сейчас играть. Произошел ужасный несчастный случай. Снег бывает жестоким.

Ложь, которую мы озвучили.

– Это был не снег или лед. Это было не падение. И не несчастный случай.

Она приподняла бровь, словно бросала мне вызов продолжать.

– Что скажете, если узнаете, что со мной это сделала другая девушка? Другая старшеклассница? Звезда вашей команды по лакроссу, которая стремится выиграть Национальный?

Она взяла помаду со стола и нанесла свежий персиковый слой на губы, потерла их между собой. Когда она закончила, она сказала:

– Я бы сказала, что ты говоришь об обвинении. И с таким обвинением стоит серьезно подумать, соответствует ли результат общим интересам. Все может быть сложным. Может, лучше всего забыть о плохом и жить дальше.

Я не была удивлена, ни капли. Но ее слова не терзали меня так, как раньше в этом году. Они усилили меня.

– Я подозревала, что вы так скажете. Давайте я перефразирую, – я подняла правую руку. – Виноваты тут только вы. Потому что, если бы вы справлялись с работой, этого бы не произошло. О, а еще брошюра про сломанные пальцы это не исправит. Лучше не станет, – и я кивнула на пустое место на ее полке. – Похоже, это место еще побудет пустым. Может, вам стоит поставить там вазу. С искусственными цветами.

– Можешь уйти, – сказала она.

– И уйду.

Я пошла на уроки, потом на занятие с мисс Даматой. Делать было почти нечего. И мы говорили. Обсуждали теорию и историю музыки, и с мисс Даматой я могла многому научиться, слушая ее, а не только играя.

А потом она сказала:

– Ты не должна делать это одна, – сказала она.

Я непонимающе посмотрела на нее.

– Вы о чем?

– Приносить добро в школу.

Я повернулась к клавишам, ударила по паре нот левой ладонью. Она послушала пару аккордов, а потом сказала, коснувшись моей ладони, заглушая мою музыку.

– Алекс, – мягко сказала она. Пара светлых прядей из ее заколотых волос сияли на солнце, лучи падали в окно. – Я знаю о Пересмешниках. Знала несколько недель. И знаю, что ты ведешь их. И что ты стараешься, потому что школа не справляется в защите и помощи ученикам.

Я думала отрицать. Уйти. Сыграть в глупую.

Но не было смысла. Она знала, и я не могла это изменить.

Она рассказала, как догадалась. Сначала были мои слова в прошлом году о группе нас, обвиняющих другого ученика, а потом выступление на собрании и мои вопросы о правилах поведения.

Часть меня хотела, чтобы меня отругали. Но другая часть, которая была сильнее, знала, что мисс Дамата не собиралась это делать.

– Знаю не только я, Алекс. Мистер Бауманн тоже знает, и мы говорили об этом. Мы хотим тебе помочь. Мы хотим работать с учениками и Пересмешниками. Чтобы ситуация стала лучше.

– Почему? – спросила я и впервые признала взрослым, учителю, наше существование.

– Потому что я бы ни за что не послала своих детей сюда, – сказала она, в голосе звучал сдерживаемый гнев.

– Не послали бы?

– Ни за что. Мне не нравится, что школа отводит взгляд. Не нравится, что репутация и достижения важнее всего. Не нравится, как администрация сюсюкает с учениками, заставляя вас действовать самих. Они не признают, что вы – подростки, настоящие люди, и вы тоже совершаете ошибки. Я хочу преподавать в месте, куда могла бы послать своих детей, когда они подрастут. Где нет слепой идеализации, а смотрят на проблемы в лицо и пытаются их решить.

– Все хуже, мисс Дамата. Мисс Мерритт не просто думает, что нас не стоит ругать. Она по своей воле отводит взгляд.

– И это тоже.

– Что все это значит? – робко спросила я.

– Мистер Бауманн и я хотим встретиться с тобой и другими лидерами, если вы хотите. Мы не хотим раскрывать вас, не хотим выдавать вас, – рассмеялась она. – Мы хотим помочь и работать с вами. Мы хотим, чтобы система была лучше. Мы хотим помочь вам. Мы не хотим, чтобы вы и дальше боролись одни.

План был понятным. Это нужно было сделать. Так мы все изменим. И если эти два учителя хотели помочь, нужно было заняться делом. Тут были улики, все было понятно, и нужно было не только наше правосудие. Потому что это уже не работало.

– Тогда можете помочь мне, – сказала я. – Натали Моретти сломала мои пальцы. Мисс Мерритт не хочет ничего делать с этим. Но есть две второкурсницы, которые видели это и готовы подтвердить. Думаю. Натали нужно выгнать. Вы можете помочь?

– Обещаю, что мы сделаем все, что сможем.

– Тогда я спрошу у членов совета о встрече.

Я спросила у ребят, и решение было единогласным. Мартин и Джейми хотели выслушать их. И на следующий день я сказала мисс Дамате, что мы встретимся.

– Но у нас, – сказала я.

– Конечно, – ответила она, не задавая вопросов.

– Мы встретимся в прачечной Тафт–хэя. Мы сможете с мистером Бауманном прийти туда в восемь?

– Мы будем там в восемь.

Я вышла из кабинета, и Джонс ждал меня на крыльце.

– Знаешь, Алекс, я думал, что пора поменять мое положение.

– О чем ты?

– Это были давние взгляды, так что тебе лучше сесть, – игриво сказал он.

– Я постою. Я бы лучше прошлась, – сказала я, и мы пошли на обед.

– Я тебя предупреждал, – сказал он и хлопнул в ладоши. Он не успел заговорить, я замерла и сказала:

– Только не говори, что ты в тайне любишь скрипку, и фаза с гитарой прошла.

– Ни за что. Это не изменится.

– Тогда что?

– Я решил, что ты могла бы использовать мои таланты.

– Я?

– Пересмешники.

– Джонс, ты говоришь о том, что я думаю?

Он пожал плечами и вытянул руки.

– Если нужен гонец или кто–то еще, я готов.

– Ты хочешь быть Пересмешником? Точно? Ты не веришь в Пересмешников.

– Это же не религия?

Я рассмеялась.

– Нет.

– Слушай, Алекс, – серьезно сказал он. – Все изменилось. Они сломали тебе пальцы. Я решил, что вам нужна вся возможная помощь.

Я улыбнулась и пожала его ладонь левой рукой.

– Приветствую в Пересмешниках, Джонс, – сказала я, мы пошли в кафетерий. Я думала, как бывали сложные и простые решения, но выбирали мы. С кем объединяться. Что выбирать. Чему противостоять.

И с кем быть. Потому что это всегда был наш выбор.

* * *

В семь сорок пять я вышла из общежития, встретилась с Мартином и Джейми, и мы пошли по мощеной дорожке двора с ноябрьским ветром.

– Холодно, – сказала я, укутываясь в свой теплый шарф – не тонкий и французский – плотнее.

– Думаю, даже приятно, – сказал Мартин. Он был в джинсах и свитере.

– Типичный парень, – сказала я Джейми.

– Точно, – она радовалась общению, шуткам между нами, ее новыми друзьями, потому что старые ей уже не подходили.

И Мартин был далеко не типичным парнем. Иначе я с ним не была бы.

Он взял меня за левую руку.

– У тебя замерзли руки, – сказал он, и Джейми зашагала быстрее, оставляя нас с Мартином наедине.

– Знаю. Мне нужны перчатки. Я не думала, что тут так холодно, – сказала я ему.

– Варежки подошли бы лучше, – сказал он, вытащил из кармана толстовки полосатые сине–зеленые варежки. – Я купил их для тебя. Подумал, что они тебе пригодятся на ближайшие пару недель. Тебе нужно заботиться о ладонях, чтобы быть готовой к прослушиванию в Джулиарде.

Я надела их и протянула руки.

– Мне нравится, – сказала она. Я остановилась, и он тоже. Я обвила руками его шею, и его теплые губы встретили мои, жар тут же усилился. Мои ладони согрелись. Я пошевелила немного пальцами в перевязи, представила, как через месяц они будут легко летать над клавишами.

Я буду думать так, сколько потребуется, пока это не станет правдой.

Мы прервали поцелуй и догнали Джейми у двери моего общежития. Она вошла впервой. Мартин придержал дверь для меня. Я оглянулась перед тем, как войти, на двор, где было тихо холодной ночью. Я представила двор в начале учебного года, полный учеников, тех, с кем я общалась, за кем следила, с кем боролась, кому помогала, кому врала, ради кого врала, с кем играла, с кем ела огонь, сбегала, смеялась и любила. Я думала о том, какими были люди.

Те, кто убегали, когда было тяжело.

Те, кто принимали плохие решения, но начинали заново.

Те, кто ломали кости.

И те, кто делал самое сложное, кто совершал ошибки, но находил силы сказать: «Больше я так делать не буду». Как Джейми. Для этого требовалась настоящая смелость. Такому не научишься. Такое просто делали в один из дней, когда понимали, что на то были силы, и это продолжали делать беспрестанно.

И был Мартин, который жил и любил с нежностью и пылом, который делал науку сексуальной, который был парнем, любящим девушку. И эта девушка любила его.

Я была где–то между ними, или я двигалась по кругу. Или я была в центре, пытаясь понять, какой была, какой хотела быть. Я не всегда была уверена. Но потом наделала ошибок.

Но это меня не остановило.

Я не дам одному неудачному падению повлиять на меня.

И я пыталась снова, зная, кем была, а кем – нет.

Потому что, хоть они и забрали то, что я любила, я не сдалась. Я была не только тем, что любила. Я была другом. Девушкой. Хранителем тайн. Я была девушкой с синей прядью. Я была той, кто выступил против мисс Мерритт. Я была той, кто просил о помощи. Я не изменяла своему парню. Я играла на пианино одной рукой. Я была зрителем. Я ела огонь.

Я выжила.

Я – Пересмешник, и я не буду отводить взгляд, я не буду вести себя тихо.

Я буду бороться.

Оглавление

Соперники Дейзи Уитни

  Глава первая

  Глава вторая

  Глава третья

  Глава четвертая

  Глава пятая

  Глава шестая

  Глава седьмая

  Глава восьмая

  Глава девятая

  Глава десятая

  Глава одиннадцатая

  Глава двенадцатая

  Глава тринадцатая

  Глава четырнадцатая

  Глава пятнадцатая

  Глава шестнадцатая

  Глава семнадцатая

  Глава восемнадцатая

  Глава девятнадцатая

  Глава двадцатая

  Глава двадцать первая

  Глава двадцать вторая

  Глава двадцать третья

  Глава двадцать четвертая

  Глава двадцать пятая

  Глава двадцать шестая

  Глава двадцать седьмая

  Глава двадцать восьмая

  Глава двадцать девятая

  Глава тридцатая

  Глава тридцать первая

  Глава тридцать вторая

  Глава тридцать третья

  Глава тридцать четвертая

  Глава тридцать пятая

  Глава тридцать шестая