Рука бога Му-га-ша [Сергей Сергеевич Заяицкий] (fb2) читать онлайн
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
Сергей Заяицкий РУКА БОГА МУ-ГА-ША
I МЕДАЛЬОН ГОСПОЖИ ЛАЗАР
15 июля 1914 года был такой же день, как многие другие дни. Но для Жака Дюшу это был день совсем особенный. Жак Дюшу был мальчик лет четырнадцати, стоявший в вестибюле большой марсельской гостиницы — «Отель дела-Мер». Он был одет в зеленую курточку, доходившую ему до талии, и в длинные брюки с золотыми лампасами. Курточка была обшита тремя тесными рядами золотых пуговок. Костюм становился Жаку немножко тесен и сидел до того в обтяжку, что нагибался Жак всегда с опаскою. На голове у него была круглая фуражка тоже с золотым галуном и с длинным квадратным козырьком. Обязанности Жака состояли в оказании постояльцам разных мелких услуг. Он покупал газеты, звал извозчика или таксомотор, бегал в аптеку за слабительными. При гостинице было еще пять или шесть таких же мальчиков. В свой странный костюм они облекались только на время работы, уходя же домой, надевали свое собственное платье. Тогда они сразу превращались из кукол в живых людей. Впрочем это случалось обычно уже поздно вечером. 15 июля днем Жака вызвали в сто первый номер, занятый супругами Лазар. Супруги Лазар ехали из Парижа в Ниццу. Госпожа Лазар только что получила большое наследство и горела нетерпением показать людям свое богатство. Госпожа Лазар, настоящая парижская лавочница, была довольно смешна в своем платье, сшитом по последней парижской моде. Это была могучая женщина, с красным лицом и с красными руками. Горничная клялась, что слышала, как госпожа Лазар однажды била по щекам своего супруга. В этом не было ничего удивительного, ибо господин Лазар был тщедушный человечек, смирный и безусловно неспособный оказать сопротивление своей энергичной жене. Когда Жак, постучавшись, вошел в номер, госпожа Лазар взволнованно рылась на туалетном столике, а господин Лазар сидел у окна и, по-видимому, старался занять в комнате как можно меньше места. — Ты сегодня приносил газету? — накинулась на Жака госпожа Лазар. — Да, мадам. — Ты ее положил сюда? — Да, мадам. — Хорошо… Ты не видал тут золотого медальона… золотого с бриллиантом? Госпожа Лазар, произнося эти слова, сверлила Жака своими заплывшими глазками. Жак покраснел, потом побледнел. Он не видал никакого медальона. Но он по опыту знал, что если господа спрашивают про какую-нибудь вещь, то, значит, эта вещь пропала, а если в гостинице пропадает вещь, то прежде всего начинают подозревать в краже прислугу. — Я не видал медальона, мадам, — прошептал Жак, стараясь говорить как можно спокойнее, ибо он понимал, что, проявив волнение, он как бы докажет свою вину. — Хорошо, — произнесла госпожа Лазар ледяным тоном, — если ты не видал медальона, то куда же он делся? Вопрос был, можно сказать, убийственный. Жак молчал, не зная, что сказать. — Ты молчишь, — продолжала тем же тоном госпожа Лазар, — а я тебе вот что скажу: сознайся-ка лучше и отдай медальон. Все равно, кроме тебя никто не входил в эту комнату. — Да уверяю вас, мадам… — в тоске прошептал Жак. Дело в том, что его ненавидел главный швейцар. Жак однажды поколотил его сына, мальчишку, который издевался над заштопанным платьем Жака. А платье это заштопала покойная мать Жака, которая была горничной в этой же гостинице. От нее у Жака не осталось никакой памяти, кроме заплат на штанах и на куртке. Поэтому Жак не позволял никому над ними смеяться. Если теперь швейцар услышит о пропаже медальона, он, конечно, обвинит во всем Жака. — Так ты не сознаешься? — У меня нет медальона… Жак посмотрел на господина Лазара. Но тот упорно продолжал наблюдать из окна, как выходит в открытое море какой-то большой трехтрубный пароход. Тогда госпожа Лазар вдруг принялась кричать и визжать, как сумасшедшая. В ней сразу проснулась парижская лавочница. — Меня ограбили, — вопила она, — да где же я, в приличной гостинице или в разбойничьем вертепе? Этак меня завтра найдут в постели зарезанной. Этот медальон стоит пять тысяч франков. Пять тысяч, чтоб вас всех разразило!.. Мерзавцы! У этого мальчика все время были воровские глаза. Держите его! Слышишь?.. Ступай за директором. Последняя фраза относилась к господину Лазару. Услыхав этот окрик, он съежился и стал как-то еще меньше и плюгавее. — Милочка, — прошептал он, — медальон найдется. — А я тебе говорю, что он украден. Понимаешь… Или тебе надо продуть твои ослиные уши? Бревно! Дурак! Меня грабят на его глазах, а ему и горя мало. Не хочешь итти к директору, не надо… Я пойду. Жак понял, что его дело безнадежно. Голубое небо, сиявшее за окном, показалось ему серым и мрачным. Быть выгнанным по подозрению в краже!.. Большего несчастья не может себе вообразить ни один мальчик, служащий в гостинице. Он пролепетал что-то о своей честности, о том, как его прогонят. Но честность, по мнению госпожи Лазар, была свойством лишь людей с хорошим годовым доходом. Вообще же ей не было до Жака никакого дела. У нее украли медальон. Вот что важно и ужасно. Когда разъяренная дама показалась в конторе, директор почтительно поднялся ей навстречу и, даже не разобрав, в чем дело, принялся орать на Жака. — Вор! Тебя сейчас поведут в тюрьму. Негодяй! Украсть медальон у такой почтенной дамы. Отдай сейчас же! — У меня нет медальона. — А, ты еще врать!.. Ты сгниешь в тюрьме. Говори, несчастный! Затем, обращаясь, к госпоже Лазар, директор прибавил: — Сударыня, потрудитесь подняться к себе и успокоиться. Все меры будут приняты… Когда госпожа Лазар, пошумев еще немного, удалилась, директор довольно хладнокровно спросил Жака. — Ты не крал медальона? — Нет. Главный швейцар в это время просунул в контору свою физиономию: — Он врет, господин директор, — сказал он. — Кроме того, он постоянно грубит… Я готов поклясться, что он уже сплавил медальон кому-нибудь в порту. И к тому же я слышал от многих постояльцев, что у нас потакают прислуге. — Ну ладно, — сказал директор. Убирайся к чорту. Я обязан удовлетворять своих клиентов. Да и во всяком случае это хорошая острастка для других. Так и быть, я не дам знать в полицию, потому что знаю, что ты не вор. Но сыпься немедленно и без задержек. Переодевайся и марш! Я скажу, что ты удрал. — Господин директор!.. — Ты слышал, что я тебе сказал? Или ты хочешь, чтоб я сдал тебя с рук на руки жандармам? И без этого будет еще немало возни. Главный швейцар с наслаждением выдал Жаку его заплатанный наряд и широкополую соломенную шляпу. Вся прислуга смотрела на Жака со страхом и с состраданием, как смотрят на утопленника или на раздавленного поездом. — Я говорил господину директору, что это вор, — произнес швейцар наставительно. Часа через два, когда Жак был уже далеко, госпожа Лазар вошла снова в контору. — Я извиняюсь, — произнесла она, отирая пот со лба, — медальон нашелся. Директора не было, но в конторе сидел главный швейцар. — Ага, — произнес он, — я очень рад. Поздравляю вас, мадам. — Так что полиция пускай прекратит поиски. — Я сейчас же извещу префекта. — А этот франк дайте мальчику. — С удовольствием, сударыня, — произнес тот и положил франк в карман. Господин Лазар в этот день не вышел к общему обеду. Он прикладывал к разным частям своего тела свинцовые примочки. Медальон был найден у него в ночной туфле. Госпожа Лазар совсем не давала ему денег на расходы, а господин Лазар уже давно приглядывался к одному портовому ресторанчику, где у столиков прислуживали провансальские красавицы. В Марселе много ювелиров. Медальон можно было легко продать. Разве он знал, что госпоже Лазар придет в голову совать свой нос в ночные туфли? Ровно на пять тысяч франков наставила ему супруга синяков. Не обсчиталась ни на один сантим. А Жак в это время медленно брел по пыльным марсельским улицам.II ВЕНЕЦИАНСКАЯ ВЕДЬМА
В тот же день в семь часов вечера на одной из узких улиц рабочего квартала Марселя собралась толпа народа. Привлечена она была дикими криками, доносившимися со двора грязного высокого дома, мрачные стены которого облупились и были покрыты живописными узорами плесени. В окнах показались головы любопытных. Из полуподвальных кабачков повылезли их завсегдатаи — разные подозрительные личности, привыкшие обделывать свои делишки за бутылкой скверного вина и с револьвером в кармане. Они тоже с любопытством уставились на ворота грязного дома. Ребятишки, босые ноги которых были одного цвета с пыльной мостовой, мчались со всех сторон, громко улюлюкая. — Хо! Хо! Венецианская ведьма опять пророчествует. — Ишь, расходилась… — Венецианская ведьма! Венецианская ведьма! Заходящее солнце вдруг выглянуло из-за облаков и словно мазнуло по верхушкам домов оранжевой краской. А крики все приближались. Наконец толпа радостно загудела. В воротах показалось странное, даже страшное существо: безобразная старуха, почти совершенно лысая и грязная, как мусорный ящик. Она шла с закрытыми глазами неистово потрясая кастрюлькой и выкрикивала непонятные слова так громко, словно ее резали. Люди перед ней расступались с некоторым страхом. Маленькие дети с плачем бросались к матерям. Наиболее отчаянные из мальчишек, подкравшись, дергали ее за лохмотья и тотчас же удирали. Старуха шла, ничего не видя и не слыша, и продолжала вопить, потрясая кастрюлькой. — Это она предсказывает несчастье, — говорили некоторые с почтительным страхом. — А почему же ничего нельзя понять? — возражали скептики. — Все пророки говорили непонятно. — Чепуха! Просто сбрендила старуха. — Морис! — крикнул вдруг какой-то долговязый весельчак, — ты давно искал себе невесту. Хочешь я тебя с ней сосватаю? Толпа загоготала. — Чего глотку-то дерете? — возмущенно закричала какая-то женщина, прижимая к груди испуганного ребенка. — Разве не знаете, с чего помешалась старуха? Сына ее на заводе искромсало, как котлету… Прости, господи, мои согрешения. Ну и свихнулась старуха. Ведь у нее на руках внук… А вы хохотать! Черти! Хохотавшие смутились было, но долговязый парень вдруг гаркнул: — А эта бабушка уж не сродни ли ведьме? Ведьма номер второй! И толпа снова захохотала. Женщина плюнула со злости. — А, чтоб вас оспа… — начала было она, но в толпе в это время закричали: — Смотри! Смотри! Послышался грохот. В узкую улицу повернул огромный, блестящий, как зеркало, автомобиль. Должно быть, какой-нибудь знатный иностранец с высоты своего величия решил осмотреть бедный квартал знаменитого города. Все произошло в одно мгновение. Толпа ахнула и шарахнулась, старуха, ничего не видя и не слыша окриков, вдруг испустила болезненный вопль. Автомобиль сшиб ее с ног и мягко перекатился через нее — сначала передним колесом, потом задним. Старуха осталась неподвижно лежать на мостовой. Легкая пыль мгновенно заволокла ее и словно соединила с серыми камнями. Крик смолк. Пораженная толпа замерла. Шофер выругался и, воспользовавшись замешательством, с громом исчез за поворотом. Люди опомнились. Поднялся невообразимый гвалт. Одни звали доктора, другие бросились преследовать автомобиль, который, впрочем, успел уже скрыться. Один из посетителей кабачка выпалил в воздух из револьвера, чтобы привлечь полицию. От страшного трупа все сторонились. — А где Жак? — слышались голоса. — Жак! Жак! Из ворот дома в это время выбежал толстый человек в одном жилете и с вонючей сигарой в зубах. Это был господин Шамуа — хозяин того подвала, где обитала венецианская ведьма со своим внуком Жаком. Он растолкал толпу и подошел к телу, которое теперь в самом деле было похоже на груду мусора. — Померла? — спросил господин Шамуа, словно не веря своим глазам. — А где Жак? — Должно быть, он еще не возвращался с работы. Появились полицейские. Они хотели было разогнать толпу, но скоро поняли бесполезность своей попытки. Не каждый день приходится видеть такое зрелище. Никто не желал уходить. Провансальцы очень любопытны. Старуху положили на носилки. Голова ее повисла, словно гнилая груша, и господин Шамуа с облегчением вздохнул. — Кажется не воскреснет, — пробормотал он, но пошел за носилками, чтобы узнать мнение врачей в приемном покое. Дело в том, что господин Шамуа смертельно ненавидел несчастную старуху, но при этом ужасно боялся ее. Старуха называлась «венецианской ведьмой», ибо была родом из Венеции. Выйдя замуж за провансальца, она перекочевала в Марсель. Было это, впрочем, так давно, что никто и не помнит в точности, когда появилась она в Марселе. Господин Шамуа был не в ладу с ее сыном. Он злился на него за его строптивый нрав и только и ждал случая выгнать его из своего дома. Когда тот погиб на заводе, раздавленный прессом, а его жена, служившая горничной в «Отель де-ла-Мер», не выдержав потрясения, умерла от паралича сердца, господин Шамуа едва скрывал свой восторг. Он собирался немедленно выбросить на улицу старуху и ее внука, когда с той вдруг сделался припадок безумия. Она пошла на него с закрытыми глазами, крича так, что со всего дома сбежались жильцы. Глупый и суеверный провансалец подумал, что она одержима нечистой силой и перепугался не на живот, а на смерть. За старухой с тех пор упрочилась репутация ведьмы. Господин Шамуа жаловался в полицию, но так как старуха решительно никого не трогала, то не было причин придраться к ней. Тем более, что внук ее Жак работал в гостинице и исправно платил за «угол». Теперь господин Шамуа готов был плясать от радости, идя за страшным трупом. Кошмар, отравлявший ему всю жизнь, наконец-то рассеялся.* * *
Жак был знаменит в околотке своей стойкостью и веселым нравом, но теперь и он упал духом. Деньги, которые он получил в этот день в гостинице, все пойдут на уплату за «квартиру». А ведь нужно было что-нибудь есть. Найти работу труднее, чем набрести на кошелек полный золота. Неужели придется подыхать с голоду? Жак был глубоко возмущен несправедливостью директора. Ведь он никогда ничего не крал. Он и не видал дурацкого медальона, да если бы и видел, не стал бы его брать. А теперь попробуй-ка, поступи на место. Потребуют рекомендаций. А где их возьмешь! Если бы еще главный швейцар, ожиревший от «чаевых», не был его врагом! А теперь ни о каких рекомендациях не могло быть и речи. Больше всего Жак не любил быть предметом сожаления. А он знал, что все соседские кумушки будут причитать над ним и давать разные глупые советы. Он поэтому решил не сразу итти домой. Свернув на большую хорошую улицу, он для развлечения показал язык какому-то разодетому мальчику, важно шествовавшему за руку с нянькой. Мальчик взвыл от обиды, к великому изумлению няньки, не видавшей проделки Жака. Затем он окликнул извозчика, а когда тот спросил, что ему нужно, крикнул: — На луну и обратно! Два су. Извозчик размахнулся кнутом, но Жак ловко увернулся. После этого он некоторое время созерцал марсельский порт, где стояли на якоре издалека приплывшие суда. Недурно быть капитаном такого судна… Эх! Если б дядя Роберт был в Марселе! Дядя Роберт был младший брат отца Жака. Независимый по характеру, он не мог ужиться ни на одном из марсельских заводов и прослыл на всю округу нахалом и грубияном. Теперь он был где-то не то в Африке, не то в Южной Америке. Далеко. Отсюда не видать. А дядя Роберт наверное что-нибудь придумал бы. Наконец, стараясь отгонять мрачные мысли, Жак побрел восвояси. Едва он завернул на свою улицу, как со всех сторон раздались крики: — Жак идет! Жак идет! Опять из окон домов высунулись любопытные головы. Мальчики, приятели Жака, окружили его. — В чем дело?! — спросил Жак, удивленный таким приемом. — Твою бабушку раздавил автомобиль! — крикнули почти одновременно все бывшие на улице. Каждому хотелось огорошить Жака ужасной новостью. Жак огляделся по сторонам. — Как — раздавил? — пробормотал он растеряно. — Где? Когда? — Да вот с час тому назад. На этом самом месте. И все начали наперерыв рассказывать ему в чем дело. Многие смотрели на него с участием, хотя любопытство преобладало. Господин Шамуа стоял у ворот и ожидал Жака с тупым торжеством. Он узнал в приемном покое, что старуха умерла окончательно и бесповоротно, и у него словно гора свалилась с плеч. Толпа замерла в ожидании предстоящей сцены. — Ну-с, — произнес среди всеобщего молчания господин Шамуа, когда Жак приблизился, — ты мне должен пять франков за прошлое время. Где они? — Вот они, — сказал Жак, чувствуя, что все на него смотрят и стараясь быть спокойным, хотя слезы душили его. — Верно. Тут ровно пять франков. Господин Шамуа тоже чувствовал на себе множество любопытных взглядов, а потому старался проявить особую важность. Он не спеша сосчитал деньги и сунул их в карман. — А теперь забирай свой скарб и убирайся к чорту. В толпе зрителей пронесся гул одобрительных и неодобрительных возгласов. — Правильно, — говорили хозяева домов и квартир. — Ах, животное! — пробормотали бедняки. Но все продолжали с интересом смотреть на Жака. Жак, прикусив губы, чтобы не разреветься, быстро прошел во двор. Через пять минут он появился с небольшим мешком за плечами. Господин Шамуа продолжал стоять в позе Наполеона, созерцающего Бородинский бой. Зрители все еще не расходились. — Жак, иди жить к нам! — крикнула какая-то сердобольная женщина. Но тот вовсе не был настроен благоразумно. Его обуревали слишком сильные чувства. Из ворот по жолобу тек вонючий и грязный поток. Жак рукой зачерпнул жидкой грязи и шлепнул ее прямо в величественное лицо господина Шамуа. А потом бросился бежать во все лопатки. Дикий хохот, загремевший на улице, был ему наградой и утешением. Жак не уронил-таки себя в глазах общества.III АСТРОНОМИЯ НА ПУСТОЙ ЖЕЛУДОК
Жак все бежал, ибо боялся, не помчался бы за ним господин Шамуа. Но у того глаза были так основательно залеплены грязью, что он решительно не был способен ни на какое преследование. Да и толпа, хохотавшая кругом, не давала ему сделать ни шагу. Наконец господин Шамуа плюнул, выругался последними словами и выразил надежду, что Жака когда-нибудь повесят. Между тем над Марселем уже опустилась теплая летняя ночь. В просветах между облаками сверкали звезды. На больших улицах было светло, как днем, в кафе звенели стаканы и чашки и заливались скрипки. Жаку не очень хотелось толкаться среди нарядной вечерней толпы. Костюм у него был далеко неказистый, да и мешок за плечами не внушал особенного доверия. На голове у него была широкополая соломенная шляпа. Ее он вытащил однажды из воды во время купанья, и шляпа от пребывания в море утратила свою свежесть. «Еще, чего доброго, примут за карманника», — подумал Жак. Через узкий переулок Жак вышел на бульвар и остановился в нерешительности. Это была возвышенная южная часть города. На бульваре было пустынно. Вдали трепетали городские огни. Жаркий ветер порывами несся с моря. — Куда же итти? — пробормотал Жак. Итти было решительно некуда. Вдруг порыв ветра пролетел по бульвару и подхватил шляпу Жака. Шляпа быстро покатилась влево, и Жак побежал за нею. Но шляпа, как это часто бывает, вздумала поиграть с ним словно живая. Она то мчалась с быстротой автомобиля, то замирала, будто собираясь с силами, но как только Жак протягивал руку, она тотчас катилась дальше. Внезапно она заметалась из стороны в сторону и окончательно успокоилась у треножника, на котором была укреплена большая подзорная труба. Жак поднял шляпу и крепко нахлобучил ее себе на голову. С этой части бульвара открывался днем чудесный вид на залив и на городские предместья. Теперь, в темноте, город казался огромною черною подушкою, усыпанною огненными бриллиантами. Жак не раз видал, как гуляющие по бульвару господа платили хозяину трубы монету а затем прикладывали к трубе один глаз. Вероятно, это было очень интересно. Иначе зачем же за это платить? Жак был от природы любознателен. Он еще ни разу в жизни не глядел в такую трубу. Хозяин трубы в этот миг стоял к Жаку спиной и шутил с продавщицей фруктов. Труба была направлена прямо на город. Жак решил, что если он ничего не заплатит, а просто посмотрит, то большой беды в том не будет. Побуждаемый любопытством, Жак забыл и трагические события этого дня, и свой голод, и свое темное будущее. Он закрыл левый глаз ладонью, а правый прислонил к трубе, встав для этого на цыпочки. Он увидал большую комнату, ярко освещенную. Она была словно обрамлена черною рамой. Жак понял, что это стена дома и что комнату он видит через большое окно. За столом в комнате сидел человек и что-то писал или чертил. Жак отвел глаз от трубы. Видение исчезло, словно растаяло во мраке. Вдали по-прежнему сверкали огни города. Жак опять приложил глаз. Человек продолжал сидеть за столом. Но теперь Жак увидал, что позади этого человека образовалось вдруг черное квадратное пятно. Из этого пятна выплыл другой человек, у которого… не было головы. Человек без головы медленно приблизился к сидящему и вдруг, взмахнув рукою, опустил руку ему на спину. Жак в этот миг получил основательный подзатыльник и здорово ударился лбом о трубу. Хозяин трубы стоял перед ним, подняв руку для второго подзатыльника. — Там кого-то убили, — пробормотал Жак. — Сатурн убил Марса или Венера Юпитера. Клянусь святою Варварою, если ты еще раз подойдешь к этой трубе ближе, чем на сто шагов, я тебе доставлю случай на самом себе испытать если не убийство, то во всяком случае изрядную потасовку. Брысь! Жак опять побежал под хихиканье торговки фруктами. Перед его глазами все еще носилось странное видение, выхваченное трубой из ночного мрака. Теперь оно было навсегда потеряно. Жак, ударившись головою о трубу, сдвинул ее. Даже если бы у него были деньги, чтобы заплатить хозяину трубы, то он все равно не мог бы наставить ее на прежнее место.IV ТРУДНОЕ ПОЛОЖЕНИЕ
Жак опять побрел на набережную, но не на ту набережную, по которой вечерами фланирует нарядная марсельская толпа, а к торговым молам, где он питал, довольно правда смутную, надежду зацепить какую-нибудь работу. В порту жизнь еще не замерла. При свете огромных электрических фонарей нагружались и разгружались пароходы. Невыносимо визжали цепи лебедок. Кто-то хрипло ругался во мраке. Жак присел на ящик рядом с каким-то франтоватым парнем. Франтоватый парень презрительно насвистывал песенку, засунув руки в карманы. Он поднял воротник пиджака, ибо с берега потянуло северным ветром. Долго оба сидели молча. — Ого! — произнес наконец парень, прислушиваясь. Дело в том, что в желудке у Жака шло такое бурчанье, словно там состязались гоночные автомобили. Жак с утра ничего не ел. Его внутренности протестовали против поста и бурчанием выражали сильнейшее недовольство. Жак кивнул головой. — Пусто, — сказал он. — Рыболов? — спросил парень, — за дельфинами или за мелкою рыбешкою? Жак не понял. — С места прогнали! — с негодованием объяснил он и рассказал, в чем дело. — Ну, а медальон-то ты продал? — спросил парень, внимательно выслушав. Жак с недоумением уставился на него. Парень так и покатился со смеху. — Ну, ладно, сознавайся, — сказал он, — думаешь — я фараон под сурдинку? Не бойся, свой брат. Жак разозлился и хотел было итти, но парень остановил его. — Постой, — сказал он, — ты мне нравишься… Ты чего собственно ищешь? — Работы. — А у тебя есть родные, чтоб похоронить тебя, когда ты умрешь голодной смертью? Жак опять поднялся. Но парень снова удержал его. — Экий беспокойный, — сказал он. — Что ж ты будешь искать работы, сидя на этом ящике или, пожалуй, сдуру пойдешь шататься по пароходным конторам? — Пойду, — пробормотал Жак, глядя на проходившего мимо старого негра, несшего в руках узелок. Парень поднял камень и размахнулся, как бы желая запустить им в негра. Жак схватил его за руку. — С чего это ты! — воскликнул он. — Гляди, негр совсем старый. Негр между тем хмуро поглядел на них и с ворчаньем продолжал свой путь. — Не люблю черномазых, — зевая, проговорил парень. — Да, впрочем, чорт с ним. Не стоит ради него отмахивать себе руку. Ну, так где же ты будешь искать себе работу? Жак ничего не ответил и погрузился в раздумье. Этот негр напомнил ему другого негра, только молодого, содержавшего бар около пристани. Жака часто посылали к нему с каким-нибудь порученьем из гостиницы, и чернокожий кабатчик всегда относился к нему благодушно. «Разве к нему пойти?» — подумал Жак. Парень между тем продолжал. — Это в прежние времена в Марселе не хватало рабочих рук, чтобы грузить и выгружать всякую дребедень. Теперь один механик делает больше, чем сто человек. Чтобы чорт побрал эти подъемные краны! Нет, брат! В наше время работы не просят. Ее берут с бою. Или пан или пропал… Видя, что Жак не понимает его, он продолжал. — Когда я был в твоем возрасте, я вот тоже один раз остался без денег, да с пустым желудком. Рыбу ловить я тогда еще побаивался. Ну, так я пробрался ночью на пароход и залез в трюм, а потом вылез в открытом море. Конечно, рисковал. А на поверку вышло, что капитан даже обрадовался: у него заболел поваренок, и меня приспособили помогать коку. Потом мне надоело… Я удрал. Жак поглядел на пароход, стоявший у мола. Пожалуй, на него можно было бы пробраться… Конечно, это был очень рискованный способ. Лучше было сначала поговорить со знакомым негром. Парень между тем вдруг встал и медленно побрел по набережной. Навстречу ему шел какой-то толстяк в панаме и белом пальто. Парень вдруг споткнулся и брякнулся на мостовую, а толстяк перелетел через него. Страшно ругаясь, он поднялся с пыльной мостовой и вдруг завопил: — Бумажник! И бросился преследовать во мраке франтоватого парня. Жак не стал вдумываться в это дело. Однако такая «работа» не привлекала его. Он пошел к знакомому негру. Негра звали господин Минюи, что значит «полночь». Так прозвали его марсельские весельчаки за его черноту. Бар «Носорог» был ярко освещен. Над его входом причудливо вертелось огненное колесо. Люди входили и выходили из его стеклянной двери. Зная, что швейцар ни за что не пустит его с этого входа, Жак проскользнул на темный двор, чтоб пройти с заднего хода. Он ходил тут уже много раз. Повар, вертевший у двери мороженое, не удержал его, ибо хорошо знал Жака в лицо. Он только крикнул ему: — Что ж не в форме! — По дороге домой, — коротко ответил Жак. Пройдя каменный коридор, он заглянул в контору. Минюи сидел за американскою конторкою и как-то странно теребил свои курчавые волосы. Он был очень красив, этот Минюи в своем фраке и ослепительно белом воротничке. Жак осторожно вошел, слегка постучавшись. Негр вдруг вскочил, словно его ужалил тарантул, и замер, с ужасом глядя на Жака. — В чем дело? — пробормотал он. — Виноват, мосье… Нет ли работы, мосье?.. Минюи молча сел на свой стул, словно все еще не пришел в себя. — Работы! — пробурчал он, наконец, и вдруг заорал: — К дьяволу! И бросился на Жака с поднятыми кулаками. Жак так и выкатился на двор. Он был в полном недоумении. Минюи никогда не обращался с ним так грубо. — Ах, черномазый дьявол! — прошептал Жак, — ну, погоди ж ты у меня! Выйдя на улицу, Жак почувствовал свое полное одиночество. Пожалуй, он зря так круто обошелся с господином Шамуа. Теперь в тот квартал не сунешься, а там у него были кое-какие знакомые. Ему вдруг вспомнился странный совет, который дал франтовый парень. «Разве попробовать? — подумал Жак, — ведь не бросят же меня в море, а если и бросят, — не велика беда… Все равно погибать». Рассуждая так, Жак врал самому себе: погибать ему не хотелось. Он был очень молод, очень предприимчив, а главное, его соблазняла мысль работать на пароходе. Уж очень много интересных вещей рассказывали ему моряки. Жак дошел до того мола, где он встретился с франтоватым парнем. Пароход стоял на прежнем месте, но по некоторым признакам было видно, что он собирается наутро отчалить. Где-то в его недрах начинало мерно биться паровое сердце. Очевидно, приказано было держать машину под парами. На корме Жак прочел название парохода — «Габония». На пароходе было темно и на корме среди канатов раздавался чей-то мерный храп. По набережной расхаживал часовой. Между пароходом и молом было расстояние всего в два или три фута. Черная стена парохода круто уходила вниз. Слышно было, как внизу плескалось море, но в темноте воды не было видно. Жак выждал, когда часовой отвернулся от него, а затем с ловкостью кошки перемахнул на пароход. Он сразу съежился, чтоб его нельзя было заметить с пристани, и стал ощупью пробираться среди груды канатов. Храп на секунду прекратился. — Это ты, Клод? — послышался сонный голос. Затем храп раздался снова. Жак замер было на месте, но затем продолжал свой путь. Большой фонарь, горевший на пристани, погас. Стало вдруг совершенно темно, и Жак услыхал ругань часового на пристани. — Если они не будут следить за фонарями, я отказываюсь сторожить. Черти! Дармоеды! Разве тут что-нибудь увидишь? Я же докладывал надзирателю, что фонарь начинает дурить. Сволочи! Жак, воспользовавшись темнотою, стал быстро пробираться к тому месту, где, по его мнению, должен был находиться вход и трюм. «Лишь бы люк не был заперт», — подумал он и тут же решил: — А заперт — не велика беда. Вернусь обратно». И в этот самый миг он вдруг полетел куда-то в пространство. Еще миг — голова его ударилась обо что-то твердое, целый сноп зеленых и красных искр посыпался у него перед глазами и он потерял сознание.V СЕНСАЦИОННОЕ УБИЙСТВО
Утром 16 июля было настоящим праздником для газетных торговцев. Газеты раскупались нарасхват, и люди натыкались друг на друга, читая на ходу. Дело в том, что в этот день все марсельские газеты вышли с подзаголовком, напечатанным крупным шрифтом:«Таинственное убийство Жана Лактьера».Жан Лактьер был одним из наиболее видных марсельских граждан. Сын богатого судовладельца, он продолжал торговые операции своего отца, которые состояли главным образом в покупке слоновой кости у негрских племен Нижней Гвинеи. Но Жан Лактьер не ограничился одною только наживою. Он проник в самые недра африканского материка, изучая нравы и обычаи негрских племен, живших по течению реки Конго и еще дальше в совершенно еще неизвестных местностях. Постепенно он превратился из торговца в ученого исследователя и напечатал две толстые книги о неграх, которые были признаны весьма ценными. Несколько раз храбрый путешественник подвергался смертельной опасности, но это только еще больше подзадоривало его. Он собрал замечательную коллекцию негритянской посуды, оружия, идолов и т. п. Его дом в Марселе был настоящий музей, посещавшийся многими европейскими и американскими учеными. Суровый и негостеприимный по нраву, он пускал к себе в дом с большим выбором. Негров он не считал за людей, и его книга «Негры и рабочий скот» вызвала в ученом мире оживленную полемику. Во время одного из его путешествий в тропическом лесу на него напал удав и обвил его своими пестрыми кольцами. Спутник Лактьера не растерялся и убил чудовище из револьвера. Но удав успел сломать ему руку и ногу. С тех пор Жану Лактьеру пришлось отказаться от путешествий. Он поселился навсегда в Марселе, был избран в муниципальный городской совет, писал статьи по экономическим вопросам, главным образом касаясь колониальной политики Франции. Иногда он гулял по набережной, опираясь на свой костыль. Его знали все марсельцы, а няньки пугали им своих капризных питомцев, так как у него было в самом деле очень строгое лицо. Опаленное тропическим солнцем, оно навсегда осталось смуглым, что придавало ему еще больше суровости. И вот теперь этот самый Жан Лактьер оказался героем газетной сенсации. Посмотрим, что писал по этому поводу «Марсельский обозреватель», самый осведомленный орган, имевший в числе своих корреспондентов лучших сыщиков. «Вчера вечером Жан Лактьер по обыкновению работал в своем кабинете. Слуга его Этьен говорит, что, находясь все время поблизости от кабинета, он не слыхал никакого подозрительного шума. Обратил он внимание лишь на то, что телефон, стоявший в кабинете на столе, звонит уже несколько раз, но господин Лактьер не брал, по-видимому, трубки. Этьен сначала решил, что его барин просто не хочет отрываться от работы и потому не отвечает. Однако он тут же сообразил, что в таком случае было бы проще выключить телефон, тем более, что звонки следовали один за другим, а господин Лактьер был очень раздражителен. Наконец, встревоженный какими-то смутными догадками, Этьен решил заглянуть в кабинет. Он увидел, что его хозяин сидит в кресле перед столом, страшно скрючившись и положив голову на стол. Этьен подумал было, что тот спит, но его поразила неестественность позы и странная неподвижность тела. Он осторожно подошел и увидал, что все кресло залито кровью. Этьен закричал, и вся прислуга сбежалась. Немедленно дали знать полиции. Вызванный по телефону врач констатировал смерть от раны, нанесенной в спину ножом. Комната была тщательно обследована. Большое окно кабинета, представляющее собой сплошное стекло, оказалось запертым и стекло целым. Стало быть, надо предполагать, что убийца проник через дверь. Никаких следов борьбы не было заметно. Очевидно, смерть последовала мгновенно и неожиданно. Одно обстоятельство придает всему происшествию особую таинственность. Золотой портсигар, лежавший на столе, а также деньги, находившиеся в незапертой шкатулке, оказались целы. Не был снят с пальца убитого и перстень с изумрудом очень большой ценности. Очевидно, целью убийства не был грабеж. Прислуга, подвергнутая строжайшему допросу, не могла ничего сообщить. Только негритенок, работающий на кухне, говорит, что видел высокого человека с рыжими усами, проходившего через кухню приблизительно около того времени, когда Этьен начал прислушиваться к телефонным звонкам. Однако и он не уверен, что ему это не померещилось, так как он только что проснулся. Больше в кухне в это время никого не было. Следствие продолжается». Южане падки на всякие сенсации, тем более, что в то время в мире не происходило ничего такого, что могло бы особенно занять легкомысленные умы. Около дома Лактьера толпились люди, ожидающие новостей. Шныряли газетные репортеры со своими велосипедами. Говорили, что из Парижа выписан знаменитый сыщик Шарль Рекло. Однако пока всем приходилось довольствоваться описаниями комнаты убитого и его биографией. Больше газеты не могли сообщить ничего интересного. Знаменитый Шарль Рекло приехал на другой день, но не пожелал принять ни одного корреспондента. Обиженные газеты принялись подсмеиваться над знаменитым сыщиком, который окружал себя такой таинственностью. Появилась карикатура, где сыщик был изображен сидящим под стеклянным колпаком. Но тот продолжал держаться величественно и независимо. Швейцар гостиницы «Терминус», где жил Шарль Рекло, на вопросы бесконечных посетителей неизменно отвечал: — Господин Рекло никого не принимает.
VI НЕВИДИМЫЙ СОБЕСЕДНИК
Когда Жак очнулся, он долго не мог сообразить, где он. Кругом был совершенный мрак. Лежал он на чем-то мягком, но в то же время он испытывал какое-то легкое постоянное трясение, сопровождаемое глухим шумом. Жак поднял руку. Рука не уткнулась ни в какую преграду, да и дышать было довольно легко. Значит, он не в гробу. Жак припомнил все, что с ним произошло, и сообразил, что он находится в трюме «Габонии». Очевидно, он в темноте провалился в люк и треснулся обо что-то головою. — Ну и положение, — пробормотал он и попытался приподняться. Он тотчас же опять упал вне себя от ужаса. Цепкая рука впилась ему в горло и повалила на спину. — Будешь ты молчать? — прошептал голос на таком ломаном французском языке, какого Жак не слыхал еще во всю свою жизнь. — Буду, — прохрипел он, чтобы не быть окончательно задушенным. Рука словно растаяла во мраке. Жак молчал, не зная, что предпринять. Было очевидно, что кто-то залез в трюм тайком, так же, как и он, и не желает быть обнаруженным. В конце концов это мог быть такой же бедняк, как и он. Жаку было не по себе. Он чувствовал слабость во всем теле, сердце его усиленно билось, а во рту пересохло. Он понял, что это дает себя чувствовать голодовка. Его таинственный компаньон, очевидно, совершенно не шевелился, ибо никакого шороха кругом не было слышно. Окликнуть его Жаку было как-то жутко. Чтоб не чувствовать голода, Жак принялся было кусать палец, но это мало помогло. А мерное потряхивание продолжалось. Казалось, что рядом дышит и фыркает какое-то чудище. «Очевидно, мы уже вышли в море», — подумал Жак. При мысли, что теперь там наверху сияет яркое южное солнце и легкий ветерок веет по синему морю, Жака взяла досада. Он мысленно выругал парня, посоветовавшего ему залезть в трюм. «Лучше уж подохнуть на свежем воздухе, чем в этой могиле. Дают советы, болтают языком, благо, не им играть в мертвеца». Он хотел заснуть, но сон бежал от него, словно испуганный стуком крови в его висках. К тому же и лежать было очень неудобно. «Габония» была, по-видимому, нагружена пустыми бочками. Прошло еще несколько часов, и муки сделались нестерпимыми. От моряков Жак слыхал, что когда голодаешь, нужно как можно сильнее перетянуть себе живот. Но у него не было ремня. «И чорт выдумал эти подтяжки», — думал Жак, приходя все в большее и большее отчаяние. Заговорить снова он не решался. Почувствовать вторично на своем горле стальные пальцы? Ни за что на свете… Однако в конце концов от духоты и голода сознание стало у него мутиться. Вдобавок во рту пересохло совершенно, и ужасно хотелось пить. Он не выдержал и слегка застонал. Впрочем, он тут же раскаялся в этом и невольно схватился за горло. Однако рука на этот раз не вцепилась ему в глотку. Вместо этого Жак вдруг почувствовал во мраке под самым своим носом запах хлеба. Он протянул руку, схватил хлеб и принялся жевать. — Пей, — произнес в темноте голос все с тем же ужасным акцентом. И в рот Жака уткнулась фляжка с водою. «Этот устроился с удобством», — подумал Жак, жадно глотая воду. Теперь он стал чувствовать себя гораздо спокойнее. Если бы не мрак и не духота, он был бы даже доволен. Однако заговорить он все же не решался. Голос в темноте между тем пробормотал: — Насытил ли тебя хлеб и утолила ли вода? — Спасибо, — прошептал Жак как можно более почтительно. С таким человеком не приходилось ссориться. — И ты опять силен? — Да. — Когда ты вновь почувствуешь в животе пустую яму и в горле высохший ручей, ты позовешь меня, но так тихо, как ходит кошка. «Однако он недурно изъясняется, — подумал Жак, — видно, порядочный человек». — А вы не знаете, — спросил он, — как вылезти из этого трюма? — Знаю, но не скажу тебе. Тебе знать это все равно, что знать сколько пальм в лесах Киотао. — Почему же? — робко прошептал Жак. — Потому что я задушу тебя, если ты сделаешь шаг. Жак поспешил прервать разговор, принимавший неприятный оборот. — Значит, мы будем сидеть в трюме? — решил он спросить, помолчав часа два. — Я сидеть, а ты лежать… А иногда я лежать, а ты тоже лежать. — А надолго у вас хватит провизии? — На десять солнечных кругов… — А потом? — А потом мне принесут еще на десять кругов. Жак почувствовал к странному незнакомцу глубокое почтение. Вот так можно пускаться в путешествие. — А мы не задохнемся здесь? — Если мы задохнемся, то ведь после не мы будем плакать об этом. — Так-то оно так… но говорят, задыхаться вообще очень… неприятно. — Думающий о весельи пусть идет петь песни и топтать ногами пустую землю. Разве ты пришел сюда, чтобы трубить в трубу радости? Жак хотел сказать, что он не пришел сюда, а шмякнулся, как идиот. Но он боялся как-нибудь разозлить невидимого спутника. Пароходная машина продолжала работать все так же мерно и упорно. — А куда мы едем? — спросил Жак. — Туда, где на песке отпечатываются пятки людей. — Где же это такое? — У тебя десять языков, что ты не даешь отдохнуть одному из них, — строго прошептал голос. — Да разбухнут слова у тебя во рту. Жак на этот раз умолк надолго. Над головой порой слышался какой-то грохот, словно бегали люди. Должно быть, матросы исполняли какие-нибудь приказания. Недурно было бы сейчас очутиться на палубе. А тут даже не разберешь, что сейчас — ночь или день. И как это он отважился сделать такую глупость?.. Когда ему снова захотелось есть, он нерешительно намекнул на это. Теперь в темноте запахло каким-то очень вкусным сухарем, а в рот полилось холодное кофе. «Лихо! — подумал Жак, — ах, если бы не духота». Он осторожно повернулся на бок и заснул, решив не думать о будущем. Когда он снова проснулся, картина не изменилась. Такой же мрак окутывал его, все так же трудно было дышать и все так же постукивала пароходная машина. — А далеко до той страны… где… у людей пятки в песке? — спросил он с некоторым страхом. — Разве кто-нибудь считал волны на великой воде? — Трудновато сосчитать, — согласился Жак. Его успокаивало только то, что он до сих пор еще не задохся. Очевидно, как ни скудно проникал сюда воздух, он все же находил для себя невидимые щели и ходы. «Поживем — увидим», — подумал Жак. Он старался развлечь себя, вспоминая свою марсельскую жизнь. Но как нарочно лезли в ум только самые мрачные истории. Медальон, оказавшийся причиной стольких несчастий, не выходил у него из головы. Потом ему вспомнилось странное видение,явившееся ему, когда он глядел в подзорную трубу. Как это возможно, чтобы у человека не было головы? И зачем он взмахнул рукою? А может быть, эти трубы всегда показывают все шиворот-навыворот. Стуки шли, но день и ночь сливались в беспросветном мраке. Если бы не еда и не сон, Жак умер бы с тоски. — Как вы думаете, долго мы уже плывем? — спросил он однажды. Ответ последовал не сразу. — Еще два дня мы будем есть старую пищу и утолять жажду мертвыми плодами. Мертвыми плодами незнакомец называл фруктовые консервы, ибо вода протухла. — А потом? — Нам принесут еще. — Значит, мы едем неделю? — Пусть слова разбухнут у тебя во рту, — опять сердито проговорил незнакомец. Прошло еще много часов. Однажды Жак проснулся со странным ощущением потери. Ему чего-то не хватало и он испытывал какое-то беспокойство. Словно он во сне что-то потерял. Вдруг он понял причину этого: не было слышно стука машины. Мертвая тишина царила кругом. «Должно быть, мы пришли в какой-нибудь порт, — подумал Жак, — но тогда почему же вообще так тихо? Даже не слышно, чтоб грузили уголь». — Пароход остановился? — спросил Жак. Он не получил никакого ответа. Мысль, что он остался один в этом мраке, привела его в такой ужас, что он вскочил, обливаясь потом. Тяжелая рука снова толкнула его. Он лег и несколько успокоился. — Вы не голодны? — спросил он, желая намекнуть, что как будто пора и поесть. — Я голоден, — спокойно отвечал голос, — но мне нечем наполнить пустоту моего живота. — А вы говорили, что вам принесут еще? — пролепетал Жак. — Слова человека пыль, разносимая самумом. Завтрашний день — ночь без луны. Я жду давно… — И ничего? — Ничего. — А почему так тихо кругом? — дрожа всем телом, проговорил Жак. — Разве у меня есть глаза и уши там наверху? Они ждали еще очень долго. Никто не нес пищи. И все та же мертвая тишина царила в непроглядном мраке.VII ОДНОРУКИЙ БОГ
Луна взошла такая яркая, а звезд на небе было так много, что кругом было видно так же далеко, как в полдень. Скалы, темно-красные днем, теперь казались совсем черными. Только тот их бок, который был обращен к луне, горел серебром. За этими скалами тянулась пустыня, и слышно было, как там выли гиены и плакали шакалы. В другую сторону уступами шли вниз густые заросли, переходившие в огромный тропический лес. И в зарослях и в лесу тоже пробуждалась ночная жизнь. Иногда откуда-то издалека доносился могучий голос льва. Этот голос был очень страшен, но храбрый Алэ не затыкал своих украшенных ракушками ушей. Он мог спокойно слушать этот голос, сулящий смерть. Ему не было страшно: он слышал его каждую ночь с тех пор, как стал слышать. Храбрый Алэ был черен, как грозовая туча. Еще только тридцатую ракушку нанизал он на свое ожерелье, а уже племя признало его своим вождем, ибо никто не мог дальше и вернее бросить копье, ни у кого не было таких быстрых ног и могучих плеч. У Алэ был глаз зоркий, как у орла, когда тот с высоты неба высматривает на земле добычу. Сейчас Алэ сидел, скрестив ноги, под огромным баобабом, который был старее самых старых гор. Рядом с ним в высокой траве лежал Чатур, старый воин, борода которого была седа, а лысина покрыта глиной, чтобы защитить голову от солнца. Чатур уже не мог бы задушить пантеру, как бывало прежде. Пальцы его рук страшно распухли и напоминали корни дерева. Он все время слегка шевелил ими, словно боялся, что они вдруг застынут. Много лет жил Чатур, и каждый раз, видя как заходит солнце за землю, прощался с ним. Думал, что не увидит утра. Но дух жизни крепко сидел в нем, должно быть, сросся с его черным телом. В стороне, на поляне виднелись тростниковые хижины, напоминавшие стога сена. И Алэ и Чатур молчали. Чатур перебирал ожерелье из ракушек, висевшее у него на шее. Когда ему исполнился год, мать повесила ему на шею это ожерелье; на нем была тогда всего только одна ракушка. Теперь этих ракушек было так много, что никто в племени не мог сосчитать их. Вчера еще Чатур прибавил одну ракушку, ибо солнце взошло еще раз из-за вершины Острой горы, а это значило, что еще один год минул. Он лежал и смотрел на луну, слегка прищурившись, так ярок был ее блеск. Алэ, казалось, был полон мрачных раздумий. Брови его хмурились и ноздри раздувались, словно он чуял врага. От времени до времени он поглядывал вниз на огромные заросли. Далеко-далеко над лесом трепетало еле заметное алое зарево. Иногда словно какой-то гром доносился оттуда и тотчас смолкал. Алэ, спокойно слушавший голос льва, затыкал уши, когда слышал этот гром. — Сегодня слышно лучше, — пробормотал он наконец. Чатур не торопился отвечать. Старик, который торопится, смешон. Разве мудрость и медлительность не одно и то же? — И зарево сегодня ярче, — проговорил он. Они снова замолчали. Из одной хижины донесся резкий крик ребенка. — У Магуры родился четвертый сын… Это он кричит? — спросил Чатур. Алэ кивнул головой. Магура была его жена. — Он лучше бы сделал, если бы умер сразу, как только увидал свет солнца, — прошептал Алэ, снова покосившись на зарево. — Не говори так, — остановил его Чатур, — что ты знаешь? Алэ встал. — Я хочу посмотреть на них, — сказал он поднимая лежавшее в траве копье. — Ты пойдешь со мною, Чатур? — Но разве ты не смотрел на них вчера? Разве ты не смотришь на них всякий раз, как земля надевает шапку ночи? — Я хочу посмотреть на них, — упрямо повторил Алэ и пошел, положив копье себе на плечо. Чатур медленно поднялся с травы и долго разгибал спину. Потом он крикнул. — Я иду! Алэ остановился и подождал его. Затем они оба направились к скалам, разбросанным в беспорядке у преддверия пустыни. По едва заметной тропинке стали они подниматься, причем Алэ часто должен был останавливаться и протягивать Натуру руку. Уже тростниковые хижины были внизу под ними. Пустыня, усыпанная скалами, казалась при луне морем расплавленного серебра. Черные точки — гиены и шакалы — двигались по этому морю. Но Алэ и не глядел на пустыню. Поднявшись на самую высокую скалу, он оглянулся назад, в ту сторону, где сияло зарево. С этой скалы ясно были видны какие-то вспыхивающие огни, снопы искр, взлетавшие иногда на воздух. Гром доносился сюда чаще и звучал еще страшнее. Чатур сел на камень, ибо устал от подъема, и бесстрастно созерцал даль. Алэ, стоял, раздувая ноздри, и копье дрожало в его руке. Казалось, это зрелище производило на него впечатление. Он даже как-то сгорбился на секунду, но затем опять гордо выпрямился. Там, за лесом, французы строили железную дорогу. Много неожиданных богатств нашли они в диких недрах знойной Африки. Нужно было проложить в глубину материка прочный путь, чтобы не было задержки для потока товаров и денег. Сотни негров сгоняли они на постройку дороги, которая дошла уже до середины леса. И днем и ночью молоты стучали о сталь, пылали горны мастерских; топорами рубили деревья. Старые баобабы, срубить которые топором было так же мудрено, как срезать сосну перочинным ножом, вырывали динамитом. Тогда-то по лесу разносился гром, заглушавший на миг и рык льва и вой пантеры и заставлявший содрогаться Алэ. С каждым днем все ближе и ближе приближались эти грозные огни и этот гром. Скоро он раскатится над самым ухом Алэ. Тогда белые люди придут с кнутами и погонят его копать землю заступом, а Магуру заставят раздувать меха в кузницах. При этой мысли Алэ даже задрожал. Он почувствовал глубокую ярость. Сам не зная, для чего это делает, он взмахнул копьем и кинул его в зарево. Алэ дальше всех кидал копье. Но с этой высоты оно пролетело не больше, чем тростинка, брошенная ребенком. Оно упало между сухими скалами, казалось, у самых ног Алэ, а издали снова донесся гром, и язык пламени метнулся в небо. Чатур покачал головою. Алэ кусал себе губы и ногтями рвал ладони. Он вдруг понял свое бессилие. Они еще долго оставались на скале. Чатур, видя, наконец, как страдает Алэ сказал: — Пойдем. Вниз итти было легче, чем подниматься. Луна теперь была ниже, и тени идущих ложились тут не на всю пустыню. Сойдя со скалы, они обошли деревню и шли молча, не спрашивая друг друга, куда идут. Оба знали. В стороне возле зарослей стоял большой белый камень, на котором при свете луны чернели слова. Ни Алэ, ни Чатур не могли прочесть этих слов, но они знали, что там написано:ЖАН ЛАКТЬЕР посетил этот край в 1885 году. Ему помогал бог.Проходя мимо этого камня, Алэ вздрогнул, охваченный суеверным страхом. Белый человек, написавший эти слова, указал своим братьям путь вглубь страны. Если бы не он, там за лесом не горели бы сейчас огни и не гремел бы гром. Но о белом человеке нельзя было даже думать, так как даже дума о нем приносила несчастье. Жрецы боялись тронуть камень. Алэ и Чатур свернули в густые заросли. Они шли осторожно, опасаясь змей, хотя те редко жалили ночью. Впрочем, путь их по зарослям не был долог. На небольшой пустой полянке при свете луны стояло неподвижное странное существо, которое можно было принять за человека-урода. Это и был человек, только из дерева, со страшным квадратным животом, на коротких ногах, с головой, напоминавшей морду собаки. Одна рука истукана была воздета к небу. Другой руки совсем не было. Она была словно отпилена в предплечьи, но обрубок ее тоже торчал кверху. Алэ и Чатур пали ниц перед идолом и долго лежали молча. Потом они встали и прислушались. Удар грома долетел до них и отгульем прокатился по далеким скалам. Чатур понурил голову. — Однорукий бог бессилен, — проговорил он так печально, что сердце у Алэ сжалось еще сильнее. Идол, простиравший к небу одну руку, имел, в самом деле, довольно несчастный вид. — И Черного Льва все нет! — прошептал Алэ. — Черный Лев приползет неслышно, как змея, — сказал Чатур. — Но ты видишь, что нам недолго осталось ждать? Завтра они будут еще ближе. — Сколько солнечных кругов прошло с тех пор? — прибавил он, помолчав. Чатур снял с шеи ожерелье. — Вот эту красную раковину нанизал я в тот год… А вот эти все после. — Их много. — Да, много. Тогда у меня на голове были волосы, а теперь глина. Алэ подошел к богу и ударил его ногой в живот, так что идол качнулся. Чатур удержал его. — Не надо его бить. Он не виноват, что у него нет руки. И он вспомнил ту страшную ночь, когда после отъезда белого путешественника они пришли, чтобы принести богу благодарственные жертвы и увидали, что у бога нет руки. С тех пор начались беды. Но никогда еще такая страшная беда не надвигалась. Белые люди смотрели на негров, как на скот. Они били их кнутами, если те уставали от работы, они вместо того, чтобы дарить им за труд ножи и платки, поили их водкой. Если негр заболевал, все покидали его, словно это была сгнившая рыба. Алэ никто еще никогда не бил кнутом, кроме отца. Но отец мог его бить, это не было обидою. — Если меня тронет кнут, — громко сказал Алэ, — я перекушу себе руку и выпущу всю кровь. Чатур вздохнул. — Не говори так, Алэ. Так же говорил и Быстрый Коршун, вождь из-за горы… А однако, когда кнут хлестнул его по лицу, он подставил спину. Алэ подпрыгнул от ярости, но ничего не ответил. Когда они вернулись в деревню, ребенок все еще плакал. На востоке занялась заря. Ночь быстро превращалась в день, и зарева теперь уже не было видно. Алэ вздохнул с облегчением и согнувшись вошел в свою хижину. Он погладил по голове плачущего ребенка и поцеловал Магуру. Магура при свете дня поглядела на него. — А где же твое копье, Алэ? — спросила она с беспокойством. Алэ с болью в груди вспомнил еще раз о своем бессилии. Он сказал злорадно, словно издевался не над самим собою, а над кем-то другим: — Я забросил эту негодную хворостинку. К тому же и рука моя слаба, как у самого маленького из моих сыновей. Он с тоской погладил свои стальные мускулы. Но теперь ему было все-таки легче. Плач ребенка заглушал отдаленный грохот, а зарева не было видно.
VIII ГОЛУБАЯ ПУСТЫНЯ
Прошло много времени в томительном ожидании. На этот раз Жак был твердо убежден, что песенка его спета. Страшная слабость снова сковала его всего, а от жажды у него положительно слиплось горло. Бывали мгновенья, когда что-то словно лопалось в его горле, и тогда перед глазами вертелись пестрые огненные круги. Признаки беспокойства наконец, стал проявлять и невидимый незнакомец. Его, по-видимому, тоже удивляло безмолвие, окружавшее их. Легкое покачивание указывало на то, что они все еще среди моря, но машина не работала и люди не бегали над головою. Наконец пришел день или ночь, когда голос во мраке произнес: — Надо итти. — Да, да, — поспешно забормотал Жак. Ему хотелось тоже итти, итти куда угодно, только бы не сидеть больше в этой страшной дыре. Спутник, по-видимому, знал куда итти, ибо он быстро зашуршал ногами по бочкам. Жак чувствовал, что его ноги онемели от долгой неподвижности, но он тем не менее не отставал от незнакомца, цепляясь за его одежду. Внезапно тот остановился и начал медленно подниматься вверх. Жак ухватился было за него, но тот лягнул его пяткой прямо в подбородок и едва не свихнул челюсти. Жак отлетел назад, но страх остаться в трюме заставил его позабыть об этой грубой обиде. Он снова вскочил и дрожащими руками нащупал веревку. Он тотчас же повис на ней. И в это время вдруг над его головой вспыхнул целый пожар. Жак зажмурил глаза, совершенно ослепленный. Но это не был пожар, это сноп дневного света ворвался через приподнятый люк. Жак видел ноги и зад незнакомца. Он, очевидно, задержался в нерешительности, не зная, вылезать ли ему, или вернуться обратно. «Неужели он опять закроет люк, — с отчаянием подумал Жак, — и чего он боится? Все равно, в трюме мы, наверное подохнем». Но вот ноги незнакомца зашевелились, и он исчез наверху. Жак, словно кошка, вскарабкался за ним и выскочил на палубу. Люк с треском захлопнулся и едва не отшиб ему ног. Казалось, его спутник, нарочно поскорее захлопнул его. Сначала Жак, закрыв лицо руками, чтоб не ослепнуть, жадно глотал влажный морской воздух. Грудь его ходила ходуном, и он готов был плясать от восторга. О том, что скажет капитан, когда увидит его, он и не думал. Пусть швыряет в море. Лучше утонуть при солнечном свете, чем умереть в этой черной дыре. Наконец он огляделся. Он стоял на палубе «Габонии», залитой горячим, как огонь, солнцем. Кругом был безбрежный океан. Спиной к Жаку стоял негр в полосатой рубашке и белых штанах и смотрел вдаль. Жак огляделся по сторонам, ища своего спутника. — Глаза мои все еще полны мраком, — произнес негр, и Жак вздрогнул, узнав голос, говоривший с ним в темном трюме. Жака поразило, что кругом не было видно ни души. Ни капитана, ни матросов, ни торговых агентов. Негр в это время повернулся и сел на свернутый канат. Жак узнал того самого негра, в которого франтоватый парень хотел запустить камнем. Но Жак все еще слишком наслаждался ощущением света и простора, и ему было некогда удивляться. Негр казался погруженным в глубокую задумчивость. Он озирался по сторонам, потом смотрел вдаль и опять задумывался. Жак отважился предпринять маленький обход парохода. Дым не шел из трубы, и вообще кругом не было заметно и признаков жизни. Удивленный Жак толкнул дверь кают-компании. Она подалась. Но в кают-компании было тоже пусто. Жак пошел дальше. Он заглянул в кухню и с восторгом набросился на банку с сухарями. Потом, вспомнив о негре, он понес ему сухари, решив отплатить ему угощением за угощение. Негр продолжал сидеть так же задумчиво. Он безучастно съел несколько сухарей. — Вот нехорошо, что нет пресной воды, — заметил Жак, — по крайней мере, я пока ее не нашел. Он старался заглушить в себе жажду чтобы не портить настроения. — Но что стряслось с пароходом?.. Здесь никого нет… Жак указал на рулевое колесо, которое бессмысленно вертелось то в одну, то в другую сторону. — Мы здесь вдвоем, — заметил Жак. — А сейчас я буду один. — Почему? Негр молча вынул из-за пояса широкий стальной нож, невыносимо сверкавший на солнце. — Потому что я разделю пополам твое сердце, — произнес он спокойно, вставая и кладя Жаку на плечо тяжелую, словно камень, руку.IX ПОЧЕМУ НА НЕЙ НЕТ ПЫЛИ
Пока марсельские газеты угощали своих читателей разными подробностями из жизни Лактьера, знаменитый Шарль Рекло целые дни проводил в изучении его кабинета. Один корреспондент, которого сыщик отказался принять за недосугом, поместил в газете ехидный фельетон. В этом фельетоне он высказывал мысль, что Шарлю Рекло надоело ремесло сыщика. «Он так увлекся изучением коллекции Лактьера, что решил сделаться этнографом. В добрый час! Может быть, тогда он будет более на своем месте! А то, что же это за сыщик? Живет в Марселе чуть ли не две недели, а ничего еще не мог сообщить интересного». Фельетон заканчивался восклицанием: «Франции нужен Шерлок Холмс!» В баре «Носорог» тоже толковали об убийстве. Спрашивали мнение Минюи. Тот скалил свои белые, как сахар, зубы, но глаза его не были веселы. Вообще негр проявлял какое-то непонятное волнение. Острили, что он влюблен в одну из посетительниц ресторана, в знаменитую марсельскую красавицу, прозванную Чайкой. Однажды вечерком в «Носороге» собралась теплая компания и заняла столик в углу. Это были молодые врачи, которым всегда Минюи прислуживал сам. Такой почет он оказывал лишь постоянным посетителям. Молодые врачи шутили что-то по поводу анатомии поданной курицы, они уверяли, что у нее аппендицит. Минюи скалил зубы, держа в своих черных руках большой поднос с десертом. — Смотрите-ка, господин Минюи, — произнес один из врачей, кивая на вход. — Чайка прилетела. Негр обернулся, но вместо Чайки увидал бритого человека, очень хорошо одетого, с трубкой в зубах. — Я пошутил, Минюи, ее нет. Другой молодой врач между тем внимательно разглядывал вошедшего. — Те-те-те! — произнес он. — Да ведь это сыщик Рекло! В этот миг Минюи перекувырнул свой поднос с десертом. Лакеи подбежали собирать осколки. Молодые врачи хохотали, как сумасшедшие, глядя, как негр стряхивает со своих колен остатки компота. Все обернулись на звон разбитой посуды. Знаменитый сыщик усмехнулся, ибо кто-то сказал: — Шарля Рекло встречают со звоном. А другой шутник заметил: — Очевидно, скоро рассвет… Минюи превратился в сумерки. Все рассмеялись, ибо лицо у негра было действительно какого-то неопределенного сероватого цвета. Шарль Рекло, который был учен, как сатана, сказал попивая коньяк: — Это он побледнел. В тех случаях, когда белые бледнеют, негры сереют. Молодой врач, слышавший это замечание, покачал головой. — Ну и скупердяй Минюи, побледнеть из-за разбитой посуды. Шарль Рекло только улыбался, читая по утрам газеты. Он действительно очень внимательно изучал коллекцию Лактьера. Ему доставляло большое удовольствие с каталогом в руках рыться в этих стеклянных шкафах. Каталог был написан самим Лактьером в тетради с сафьяновым переплетом. Всего было около пяти тысяч предметов, из которых многие могли показаться интересными не только ученому знатоку, но и всякому простому смертному. Были тут двенадцать резных шаров из слоновой кости, причем каждый шар был вложен в другой, а выпилены они были все из одного куска. Тонкой иголкой можно было даже вертеть шары. В каталоге было сказано, что над выпиливанием этой безделушки трудились три поколения буддийских монахов. Эту религиозную игрушку Лактьер привез из Калькутты. Но в Индии Лактьер был всего один раз. Большую часть коллекции, как уже было сказано, составляли предметы домашнего обихода африканских негрских племен. Интересен был нож, выточенный из камня, но такой острый, что им можно было чинить карандаш. Различных ожерелий было штук двести. Были тут ожерелья из разноцветных ракушек, которые носят туземцы на шее. Число ракушек соответствует числу прожитых лет. На одном ожерельи Рекло насчитал 128 ракушек. Глиняная и тыквенная посуда была груба, но очень своеобразно раскрашена. Впрочем, посуда мало заинтересовала Рекло. Он долго рассматривал череп, просверленный в десяти местах словно буравчиком. В каталоге имелась приписка: «Дырочки на черепе были просверлены еще при жизни его обладателя. Особый вид пытки. Просверливают одну дырочку каждый час». Рекло с отвращением отложил череп. Не меньшее содрогание вызвала в нем длинная толстая струна — высохшая жила. «Эта жила, — сказано было в каталоге, — была вымотана при мне из живого еще человека». — Однако у господина Лактьера были крепкие нервы, — пробормотал сыщик, переходя к отделу оружия. Тут были всевозможные луки и стрелы, мечи, копья, древние кремневые мушкеты с раструбом в конце дула. На некоторых стрелах были билетики с изображением черепа. Рекло прочел в каталоге, что наконечник их отравлен. «Яд этот убивает почти мгновенно и противоядие против него неизвестно». Сыщик поспешил отдернуть руку. Понравилась ему трубочка с длинными костяными иголками. Иголки, по-видимому, вкладывались в трубочку, а затем выдувались из нее. На этих иголках тоже было изображение черепа. Рекло удивился, увидав браунинг. Он заглянул в каталог.«Револьвер капитана Окса, съеденного в 1874 году людоедами возле озера Чад».Этьен сопровождал сыщика при его осмотре. Шарль Рекло с первого же дня убедился, что лакея нельзя подозревать в убийстве. У сыщика в этом отношении был нюх. Этьен и в самом деле был славный парень, веселый и жизнерадостный, по характеру мало подходивший к своему мрачному барину. — Так вы говорите, Этьен, — произнес сыщик, — что эти шкафы не запирались? — Нет. Кому придет охота, сударь, красть гнилые черепа да разноцветные ракушки? Дураков, сударь, не так много. — Гм! Это довольно смелое утверждение. По-моему, напротив, дураков очень много. А что, господин Лактьер часто перебирал свою коллекцию? — За последнее время не так часто, сударь. Господин Лактьер все писал. Прямо было даже удивительно смотреть. Ну как это рука не отвалится! Верите ли слову, в кинематограф и то не ходил. Ну что ты тут будешь делать? — А у него бывал кто-нибудь с рыжими усами? — Да, по правде сказать, не замечал. Конечно, приезжали разные ученые. Только давно уж что-то никто не приезжал. — Однако кто-то все-таки убил господина Лактьера? Этьен при этих словах смутился. Если бы с ним разговаривала госпожа Лазар, она, наверное, сочла бы это за доказательство вины. Но Рекло понимал причину этого смущения. Кому же и бояться обвинений, как не слуге? Он не придал этому никакого значения. Его, по-видимому, гораздо больше интересовала коллекция. Этьен даже удивлялся, как это можно осматривать всю эту дребедень, да еще так подробно, заглядывая чуть ли не каждую минуту в каталог. А сколько трудов стоило господину Лактьеру собрать все это! Три раза его чуть было не съели. Хорошенькое удовольствие быть изжареным… Гораздо лучше самому съесть жареную котлету. Чудные эти господа ученые… То ли дело — отец господина Лактьера. Он занимался торговлей. Сыщик, слушая, что говорил Этьен, продолжал свой осмотр. Вдруг глаза его изобразили сильное любопытство. Он быстро нагнулся и поднял с нижней полки шкафа руку, грубо выточенную из дерева. Затем он взглянул в каталог. «Рука бога Му-га-ша» — прочел он: — Господин Лактьер не очень был щедр на слова, когда писал свой каталог. — Ученые люди и так все знают, — заметил Этьен, — а простому человеку и знать не надо. Сыщик продолжал внимательно разглядывать руку. Она была выточена самым примитивным способом. Пальцы были едва намечены. Они как бы держали дощечку с непонятными знаками. Шарль Рекло провел пальцем по деревянной руке и затем внимательно оглядел его. Затем он потрогал лежавшую тут же деревянную фигуру крокодила и опять оглядел свой палец. — Гм! — пробормотал он, видимо заинтересованный. — Вам понравилась эта ручища, сударь? — спросил несколько изумленный Этьен. — Нет, — отвечал сыщик, — но меня удивляет… почему… — он запнулся. — Почему она такая тяжелая? — Нет… почему на ней нет пыли… Разве она не была положена одновременно с другими вещами? — Нет, сударь, наверное одновременно. — И вы помните, что она тут лежала? — Помню. — Гм… А мне кажется, что ее положили сюда недавно. Слой пыли на ней совсем не такой, как на других вещах. — Я, сударь, хорошо помню эту руку. — Одно из двух… или ее недавно вытерли… — Нет, сударь, кроме меня никто не мог бы этого сделать… — Или одну руку подменили другою!
X СТРАШНАЯ ШЛЮПКА
Когда негр опустил руку Жаку на плечо, и Жак увидал перед собой сверкающий нож, он был так потрясен и ошеломлен, что даже не сопротивлялся. — Зачем же вы кормили меня там внизу? — пробормотал он. — Я не хотел, чтоб запах твоего трупа рвал мне ноздри. Но теперь я могу бросить тебя в великую воду, — просто ответил негр, без всякой злобы в голосе. Он между тем осматривал грудь Жака, словно намечал место для удара. — Я тогда на пристани не дал бросить в вас камнем, — пробормотал Жак, замирая от ужаса. Негр посмотрел на него внимательно. — Да, это ты, — задумчиво проговорил он и опустил нож. — А почему ты не дал швырнуть в меня камнем? — Потому что это свинство… кидать камнями в людей. Увидав, что страшный нож перестал сверкать у него перед глазами, Жак посмелел и решил даже произнести маленькую речь. — Я знаю, что есть хулиганы-мальчишки, которые готовы швыряться камнем направо и налево… А пуще всего я не люблю, когда дразнят негров. Чорт знает, что такое!.. Я уважаю негров… Богатые люди приезжают к нам из Парижа, чтобы загореть… А негры и так черны… как… как… Жак хотел сказать, «как сапог», но решил, что это будет невежливо. Он сказал: — Как сажа… Всех этих мальчишек я бы засадил в тюрьму и пригласил бы негров драть их по воскресеньям… Вот… Выпалив это, Жак окончательно успокоился, ибо увидал, что негр засунул нож опять себе за пояс. — А воды у нас нет, — проговорил чернокожий, словно он и не собирался никогда резать Жака. «С ним держи ухо востро», — подумал тот. Они обшарили весь корабль, но не нашли ни одного бочонка пресной воды. Сухарей было много, но воды ни одной капли. Теперь уже море не казалось таким прекрасным. Наоборот, вид этого бесконечного морского простора только сильнее возбуждал жажду. Видеть столько воды и знать, что она солона, как огуречный рассол… Нечего сказать. Это хуже, чем в пустыне. К тому же этот покинутый пароход производил какое-то гнетущее впечатление. Куда делись все люди? Ведь вначале машина работала, как часы, и шаги матросов раздавались над головою. Если бы пароход дал течь, тогда было бы понятно, почему все вдруг покинули его, но, по-видимому, все было исправно. В особенности Жака удручало рулевое колесо, беспомощно вертевшееся из стороны в сторону. Океан был пуст. Только чайки с печальными криками носились над судном. Да иногда в синеве волны серела спина акулы. Жак искал чего-нибудь, могущего утолить жажду. Но даже «мертвых плодов» не было на пароходе. Разгуливая по пароходу, Жак искоса поглядывал на негра, ибо все еще побаивался его. Неизвестно, что может притти ему в голову. Но негр имел какой-то безучастный вид. Он тщательно уложил среди канатов свой узелок, словно тот был полон алмазов. Он иногда тоже поглядывал на море, но ничего не говорил. Жак уж давно заметил, что солнце печет так, как никогда не пекло в Марселе. Из этого он заключил, что они сильно продвинулись на юг. Быстрая смена дня ночью подтвердила его предположение. Он слыхал от моряков, что на тропиках никогда не бывает сумерок. Едва успевало на западе скрыться солнце, как уже с востока ползла ночь с тысячами звезд. Заря быстро меркла на горизонте, словно догоревшая свеча. Жаку стало еще больше не по себе. Правда, повеял свежий ветерок, который немного освежил его рот и легкие, зато как-то жутко сделалось на пустынном море. А тут еще негр заснул, прислонившись к какому-то брезенту, и во сне бормотал странные, непонятные слова. Жак хотел было тоже заснуть, но ему все чудилось, что кто-то стоит позади него. Да и как знать, не зарежет ли его во сне негр. Он ходил по пароходу, всматриваясь в даль. Может быть, покажется огонек. Но огоньков не было. От тихого покачивания судна у Жака слипались глаза, и сон сковывал его мозг. Он наконец сел на палубу, прислонившись к рубке. Сон мгновенно одолел его, но через час он опять проснулся. Ночь по-прежнему сияла звездами, а море было пусто и спокойно. Так он несколько раз засыпал и несколько раз просыпался и всякий раз оглядывался на негра. Но тот спокойно спал. Жак очень обрадовался, когда проснувшись он вдруг увидал на востоке светлую полоску, которая быстро разрасталась. Почти тотчас же показалось солнце и залило море целым снопом лучей. Негр не спал, он всматривался в какую-то точку на горизонте. Жак тоже принялся что было силы пялить глаза. Вместе с солнцем проснулись и все муки жажды. Жаку казалось, что он наглотался горячих угольев. Это было утром. Что же будет в полдень и к вечеру? Черная точка то исчезала, то опять появлялась. Это, очевидно, не был пароход, ибо дым от парохода всегда виден издалека и гораздо раньше, чем появляется самый пароход. Кроме того, точка двигалась как-то неравномерно. Она то плыла в одну сторону, то в другую, словно какой-то пьяница шатался по океану. На один миг, страшно напрягши зрение, Жак вдруг ясно различил лодку. Но затем она снова превратилась в точку. В конце концов Жак устал глядеть и опять отправился на поиски. Когда, по прошествии часа, он снова взглянул на море, то его пробрала радостная дрожь. Это была несомненно лодка, и в ней сидели люди. Однако, радость его быстро прошла. Кому придет в голову кататься на лодке по океану? Для таких катаний годятся пруды или реки. Очевидно, это какие-нибудь потерпевшие кораблекрушение. Впрочем, как знать. Может быть у них есть вода, но нет сухарей. Они угостят друг друга. Лишь бы увидать людей. Жак чувствовал, что у него ум заходит за разум после десятидневного сидения в трюме и после всех этих скитаний по пустому кораблю. Негр, опершись о борт, тоже глядел на лодку. Жаку до смерти хотелось закричать что-нибудь людям, находившимся в лодке, но он боялся, что негр опять выкинет какую-нибудь штуку. Поэтому Жак, встав за его спиной, принялся размахивать тряпкой, подобранной им на кухне. Лодка была еще очень далеко. Однако люди могли бы дать сигнал, если бы захотели. Но они молчали, как убитые. Чуднее всего было то, что лодка продолжала двигаться как-то неопределенно, словно некий невидимый проказник тянул ее то в одну сторону, то в другую. Негр вдруг перестал глядеть, отошел от борта и с равнодушным видом уселся на канаты. Теперь можно было разобрать людей, сидевших в таких удивительных позах, что Жаку опять стало страшно. Люди словно спали, лежа друг на друге, раскинув руки, нелепо махая головами. Иные улыбались страшной улыбкой. Это были мертвецы. Мертвецы, скитавшиеся по океану. Жак отвернулся. Но потом любопытство превозмогло, и он снова поглядел на лодку, которая была теперь уже совсем близко. На ней можно уже было прочесть надпись:«Габония».Страшная догадка пришла Жаку в голову. Это экипаж «Габонии», экипаж, покинувший судно, чтобы умереть на шлюпке. Трупы, полуразложившиеся, были ужасны. Казалось, что видишь дурной сон. Они были покрыты какими-то темными пятнами, а ветерок, пробежавший по волнам, принес ужасный запах. — Чума! — сказал негр, указывая на трупы. Жак отскочил невольно и прижался к мачте. — Чума! — повторил он. — Они бежали от чумы, — проговорил негр. Страшная лодка не хотела отстать от парохода. Она качалась на волнах совсем близко, и Жак видел, как кивали ему и улыбались безглазые лица. Не было никаких способов оттолкнуть эту лодку. Акулы, плававшие кругом, не могли перекувырнуть ее, так как она была слишком велика и тяжела. Некуда было деваться. Жак спрятался в кают-компании, ибо вид этой лодки смерти среди лазурного сияющего моря был отвратителен. И опять жажда, ужасная жажда, перед которой муки голода казались пустяками. Жаку мерещились холодные ключи, бьющие из скал, он видел перед собою глиняные кружки, полные до краев холодною, как снег, водою. Из таких кружек можно пить, погрузив в них все лицо. Какое блаженство… То ему вспоминались бутылки лимонада или содовой воды, которые он, бывало, подавал на подносах постояльцам гостиницы. В стаканы при этом всегда клалось немного льду. О, сколько таких стаканов он мог бы выпить! В кают-компании было невыносимо жарко. Жак снова вышел на палубу, косясь на лодку, которая качалась на том же месте. Негр посмотрел на Жака. Должно быть, вид у того был довольно жалкий, ибо старик неожиданно подошел, погладил его по голове, а затем молча указал на юг. Огромная туча, словно гора, нависла над морем. Молния вдруг прорезала ее сверху донизу, и немного спустя донесся глухой удар грома.
Последние комментарии
19 часов 11 минут назад
19 часов 14 минут назад
1 день 1 час назад
1 день 5 часов назад
1 день 5 часов назад
2 дней 2 часов назад