Волчья Падь [Олег Стаматин] (fb2) читать онлайн

Олег Стаматин Волчья Падь

Лениво и зловеще раздавалась в тишине, переходя из полутона в полутон, эта печальная, усыпляющая песня, и чем-то древним, чудовищно далеким веяло от ее наивной, грубой мелодии. Казалось, что именно так, хотя и без слов, должны были петь загадочные и жалкие полулюди на заре человеческой жизни, глубоко за пределами истории. Вымирающие, подавленные ужасами ночи и своею беспомощностью, сидели они голые в прибрежных пещерах, у первобытного огня, глядели на таинственное пламя и, обхватив руками острые колени, качались взад и вперед под звуки унылого, бесконечно долгого, воющего мотива.

Александр Куприн, «Болото»

На лоне промозглой летней ночи, которые частенько случаются в Сибири, Федор Хвостов наполнял своим худощавым телом нутро старого почерневшего от времени деревенского дома. Темнота внутри комнат была тесна и горбата, а он сутулился в одной из них над шатким столом с облезшей бирюзовой краской и упорно делал заметки на обрывках бумаги. Рядом с тусклой лампой, нависающей над рабочим местом, лежал кожаный портфельчик, откуда выглядывала стопка газет. Все газеты, за редким исключением, именовались «Наш колхоз» и были сплошь исчерканы густой синей пастой, словно бы над ними недавно поработал редактор, возжелавший переписать отпечатанное на свой манер.

Веки Хвостова слипались, а голова клонилась все ближе и ближе к деревянной столешнице, но человек стойко сопротивлялся сну и продолжал работать. Однажды он лишь отвернулся от бумаг и, поправив на носу забавные квадратные очки, случайно глянул подслеповатыми глазами куда-то в чернеющую глубь избы, где заметил крохотное окно, из которого изливался венозной синевы лунный свет. Изредка поток этого света прерывался, и чем дольше человек вглядывался в него, тем чаще это происходило, пока в окне и вовсе не замаячили две разнузданные, плавающие тени. Не прошло и секунды, как в дверь грубо сбитую из посеревших досок громко и нагло постучали.

Сон сняло как рукой; Федор встрепенулся, однако не поспешил открывать. Вместо этого он сперва испуганно глянул на стопку газет, затем на писчую бумагу, где среди прочих записей была совсем свежая с названием — «Дикие звери терроризируют деревню Волчья падь», и наконец перевел взгляд на настенные часы, которые только что оттикали половину первого ночи.

Меж тем в дверь долбили уже так сильно, что с невысокого потолка начала осыпаться многолетняя пыль и иссохшая паутина. Не смея терпеть дикого шума, человек поднялся и, шаркая ногами о неровный дощатый пол, направился ко входу.

Прохладный сквозняк доносил извне букет самых разных ароматов, среди которых были и отголоски хвойного леса, и запахи ночной сырости и резкие инородные ноты спирта да папиросного дыма, по всей видимости, их принесли с собой странники, околачивающиеся у входа.

Федор притаился и долго прислушивался к звукам снаружи, а когда услышал недовольное ворчание двух незнакомцев, то жалобно протянул в дверную щель:

Кто там?

Открыва-а-а-й, — донесся громкий мужской бас, прерываемый всхлипами ветра.

Это свои-и-и… Не морозь людей понапрасну-у-у, — кричал уже кто-то другой. Его клокочущий голос звучал гораздо ближе, а то и вовсе вплотную к двери, отчего Федор, кажется, даже чувствовал теплое дыхание незнакомца и отбивающие нюх миазмы самопальной водки.

Хвостов упал телом на полотно двери и стоял так недвижим несколько секунд, а все его суконное невзрачное лицо попеременно выражало, то бешеный испуг, то сомнение, то человеческое сострадание.

Стоило людям снаружи постучать во второй раз, как он все же собрался с волей и отпер засов, а когда дверь с затруднением отворилась, то на пороге показались две громоздкие тени. Не колеблясь, они вынырнули из темноты и молча по-хозяйски прошли в дом, пронося вместе с собой грязь и тяжелые запахи внешнего мира.

Прежде чем исчезнуть в гостиной, которая была отделена от входа неуютным тесным коридорчиком, один из силуэтов полуобернулся и на секунду показал остроугольную костлявую внешность мужика лет пятидесяти с таким же, как он сам, лишенным мягкого места, безумным взглядом.

У Хвостова по спине пробежали колкие мураши, и от растерянности он бросился запирать дом, а когда закончил, то мышью вошел в комнату, где уже вовсю орудовали непрошеные гости.

Рядом со столом, откуда тускло светила единственная лампа, стоял тот самый незнакомец, которого Федор уже успел бегло рассмотреть в коридоре, и выкладывал содержимое своего запыленного рюкзака прямо на газеты и рабочие записи Феди. Бумажные свертки с подтёками жира, видимо внутри была еда, ложились на листы дневников, сминая их и пачкая, но худой, до проглядывавших костей, великан не обращал на это никакого внимания и даже, кажется, делал это нарочно, чтобы подсолить гостю из города. В то же время в темноте поблизости копошился второй, отчасти похожий на собаку, человек с маленьким пухлым телом, которое венчало одутловатое морщинистое лицо, награжденное громадными бестолковыми глазами цвета болотной ряски.

Мопс, такое прозвище мысленно дал ему Хвостов, ползал по полу, как какой-то пустынный варан, а когда увидел, что Федя зашел в комнату, то встрепенулся и утробным голосом спросил:

Тут где-то были фонари в большом ларе. Не трогал?

Должно быть, убрал под кровать, — беспокойно произнес Федя, и собеседник с недовольным бурчанием исчез в пыльном сумраке под койкой.

Одиноко стоящий на окраине полусгнивший дом служил деревне не только местом, где размещались редкие приезжие, но и перевалочным пунктом для тех охотников, что собирались надолго уходить в тайгу. Староста предупреждал прибывшего в деревню журналиста, что пока он обитает в этом доме, у него могут быть нежданные гости, но Хвостов не подозревал, что незнакомцы навестят его в первую же ночь.

Поселение, куда он приехал, находилось в ужасном упадке. Все жители деревни бесконечно пили, хамили и дрались. Но словно бы этого им было мало: каждую свою непристойность, каждую отвратительную деталь своего характера они являли свету как достоинство, и гордо выпячивали вместе с грудью так же, как и бездомные псы, что жадно подставляют бока под жгучие лучи солнца после долгой зимы. А незнакомцы, заявившиеся в его временное жилище, как раз были похожи на местных — грязные и грубые, словно наспех слепленные из глины, а затем выброшенные создателем в этот мир с неизвестной никому целью. Привыкший к городскому обществу Хвостов невольно побаивался этих недобрых людей. Если бы не долг службы, то он тут же бы покинул деревню со странным и слегка жутким названием Волчья падь.

Из размышлений человека вывел великан, по прозвищу Костлявый, который вдруг заполошился, оторвался от дел и, подобно филину, повернул острую физиономию в его сторону.

Собирайся. Пойдешь с нами, — сказал великан хрипло и тихо, но оттого не менее грозно.

К-куда идти? Время позднее. Я вас совсем не знаю. Вломились ко мне и… — после недолгого молчания тихо залепетал возмущенный Федя, пряча свой испуганный взгляд по темным углам дома.

Гости его не слушали.

Вот они! — неожиданно воскликнул Мопс и ласково заклокотал, доставая из нутра деревянной коробочки бережно свернутые в ткани старые громоздкие фонари.

«Зачем незнакомцы притащились в дом на окраине посреди ночи? Что ищут здесь и зачем им нужен я?» — мысленно рассуждал Хвостов, погрузившись из-за волнения в ступор.

Тут перед взором его что-то замельтешило. Это Костлявый подошел ближе и прохрипел:

Мать твою! Чего ты стоишь-то, как умалишенный? Собирайся давай!

После сказанного, незнакомец больно огрел Федора по плечу тяжелой ладонью, слегка растормошил, а затем, немного погодя, взглянул на него таким колким и неуютным взглядом, что временный хозяин дома почувствовал, будто бы нечто реальное и крайне острое с хрустом вгоняется ему в голову, проникая сквозь глазные яблоки и утопая в мягком содержимом черепа.

Пытку прервал Мопс, который, разобравшись с фонарями, стоял все время в сторонке, а теперь схватил телогрейку с вешалки и тянул её Федору со словами:

У тебя минута, чтобы одеться, журналист.

Последнее слово — название его профессии — особенно подействовало на человека и он, испуганный до полусмерти, принялся одеваться, порой озираясь на дверь, что сулила желанную возможность побега.

«Значит они знают кто я такой», — не мог угомонить мысли журналист — «Хорошо это или плохо?»

«А вдруг они…» — подумал он и языком протолкнул в бездонную глубь живота противное холодное чувство страха, застрявшее в горле.

Бежать было бессмысленно; Костлявый сторожем стоял рядом, а Мопс, словно предчувствуя тайное желание журналиста скрыться, перегородил проход пухлым широким телом.

Как только Хвостов оделся, то он и его пленители вывалились из дома на шатающееся сумрачное крыльцо. Луна уже давно взошла и находилась посреди неба, тусклым серебристым светом освещая поля вокруг. В тех полях гулял злостный колючий ветер, который пригибал всходы зерновых культур к самой земле, словно стараясь их переломить, но у него это не выходило и тогда он начинал задувать с новой еще большей силой, становясь с каждым разом все холоднее и холоднее.

Незнакомцы подобрали прислоненные к стене ружья и обступили пленника.

Будешь освещать дорогу, потому держи, — прошептал Мопс и бережливо протянул Федору увесистый фонарь.

Да не пужайся ты так. Уж поди весь измочился от страху. Не будем мы тебя убивать, — весело сказал Костлявый и захохотал, обнажая тонкие, как клыки, редкие зубы, что медью заблестели под лунным светом. Он еще долго смеялся, беспечно давился безумным хохотом, похлопывая жертву по плечу, желая, по всей видимости, успокоить, но у него это навряд ли получалось.

Ты только нам с одним дельцем подсобишь, а там гуляй куда хочешь, пиши свои статейки, — заверил улыбающийся Мопс.

Пленник немного расслабился, но все еще дрожал, ожидая самого худшего исхода.

Прежде чем отправиться в путь, охотники устроили короткий перекур. Пуганный, как воробей, Хвостов мельтешил вокруг и все пытался выяснить, куда незнакомцы собираются идти, но те лишь загадочно улыбались, тихонько отбрасывались словом «увидишь» и, словно его не было рядом вовсе, в молчании, вбивали едва освещенные папиросным огнем взгляды в чернеющий на горизонте хвойный лес.

Пора, — наконец огласил грубый голос Костлявого, и, затушив о землю папиросы, трое человек нестройной шеренгой зашагали по тропинке, что сперва обогнула дом, а затем устремилась куда-то в ночное небытие.

Шли быстро. Иногда переходили на бег. Хвостов был в средине строя и едва поспевал за низкорослым Мопсом, который ищейкой устремлялся вперед, часто пропадая из виду в зарослях высокой травы. Если бы сзади Федю постоянно не подгонял второй охотник, тыча в спину ни то кулаком, ни то дулом ружья, то человек неминуемо отстал бы, а затем и вовсе потерялся, ведь от тропы по которой они шли все это время осталось лишь название, а идти приходилось все больше направлением.

В полях было сыро и холодно. Трава покрылась росой, отчего ноги скоро промокли, а в спину не переставал хлестать матерый ледяной ветер, что выдувал не только душу, но и примораживал мясо к костям. Люди тряслись от холода, пригибались к земле от затяжных порывов разъяренного воздуха, но продолжали движение к лесу. И чем ближе они подходили к опушке, тем выше и монструознее становились кривые изувеченные сосны. Эти великаны наподобие древнего воинства, им не хватало лишь полководца, выстраивались неприступной стеной вдоль границы леса и щетинились оттуда своими тяжелыми хвойными лапами, что кончались обнаженными от иголок сучьями так похожими на человеческие пальцы.

«Прикончат ведь. Как пить дать прикончат!» — тяжело размышлял Федор — «Это дело точно хорошим не кончится. Никогда еще не кончались такие ночные походы чем-то хорошим.»

Первым до опушки добрался Мопс. Он достиг границы леса и развернулся, чтобы дождаться других, но потом вдруг потерял к ним всякий интерес и обратил все внимание куда-то в сторону. Затем, разгребая руками высокую неподатливую траву, стал тихонько продвигаться в направлении взгляда. Добравшись, остановился, присел и осмотрел землю перед собой, а когда поднялся, то выглядел уже совсем иначе. Его и без того огромные глаза расширились, заблестели от выступившей влаги, губы принялись мокро причмокивать, а нос стал подергиваться вверх-вниз при каждом всхлипе, исходящем откуда-то из глубины бочкообразного тела. Человек старался держаться в спокойствии, но выходило никудышно, и оттого другие путники поспешили к нему и уже через пару минут стояли рядом.

На вытоптанном полукругом сухотравье были распластаны пушистые зловонные клочья тлена, а из земли торчали переломанные кости, и высилась надгробием белоснежная сеточка ребер. Застрявшие в острых стеблях зелени лоскуты разномастной шерсти трепыхались на ветру, и только нетронутая песья голова, оторванная чьими-то зубами-мастодонтами, лежала чуть-чуть в стороне и налитыми черной кровью глазами бессмысленно глядела в ночь, да кривилась туда же своим окоченелым, ненужным больше никому, оскалом.

Данка! — взвыл Мопс и блестящие слезы вперемешку с пузыристыми соплями выдавились на его землистое лицо — Хорошая моя, вот значит куда ты пропала! Вот что с тобой сделалось! — речь выходила слипшейся и нестройной. От горя рот охотника стал нервно жевать губы и глотать скрывающуюся за ними пустоту, а вместе с ними и слова, что теперь беспорядочно булькали где-то внутри живота, а наружу выйти не смели.

Первым вступился Костлявый:

А я говорил, запирай суку в доме, а ты меня слушал, разве? Зверье совсем оголтело и уже суется в деревню, бродит меж изб, вынюхивает. Загнали они твою Данку и растерзали, как ягненка. Виноват ты — старый олух, а ведь собака хорошая была, а как ластилась, а как дичь хорошо таскала. Убить тебя мало, тебя и этих тварей заодно!

Как только человек кончил говорить, повисло тягостное молчание. Мысли-червяки зашуршали в полупустых головах охотников. Мопс постепенно успокоился. Его влажное лицо переменилось. Теперь оно было напряжено и наполнено жестокой решимостью. Взгляд его гладил голову мертвой собаки, а рот сухо и тихо чеканил в пустоту:

Право староста говорил, что не живут здесь долго собаки. Невмоготу жить им подле волков. А здесь ведь только кругом и волки. И в деревне среди людей и в тайге среди зверей. Зря я собаку привез из соседнего села. Недолго она прожила — пару зим всего. Я уж обещаюсь — на днях перестреляю всех этих шакалов… Вздерну на суку… Уничтожу мерзотных…

Давно пора, — слушал и поддакивал Костлявый — Стало быть в этот раз поохотимся, как следует, — говорил он и, пряча едва заметную злую улыбку в кулак, продолжал — А то мы их прежде как будто бы жалели. Никак за раз всех перестрелять не могли. Все шанс какой-то оставляли. Думали уйдут, а эти выродки уж в деревню суются и не стесняются. Прикончить их надо всех. Прикончить.

Хвостова стало мутить. Покачиваясь из стороны в сторону, как опьяневший, он стоял позади всех, освещая фонарем место убийства, а сам отводил глаза во все стороны, которые только мог, но лишь бы не касаться ими уродливых останков. Мысль о встрече с таинственным зверьем сводила с ума, и человеку скорее хотелось вернуться в дом, схорониться там, а утром с первой попуткой уехать в город, однако, судя по поведению охотников, этому не суждено было случиться.

Пару минут они простояли в темноте молча, пока в какую-то секунду от толпы не отделилась одна фигура и стремительным шагом, с ружьем наперевес, не отправилась туда, где в своей зеленой пучине клубилась темная хвоя, и хохотала над человеческим несчастьем тысячью ночных голосов безумная тайга. Второй силуэт, прежде чем пойти следом, как бы невзначай выпнул с дороги собачью голову. Та весело покатилась прочь, прыгая по кочкам, а затем пропала в косматой траве. Последняя тень, самая робкая, еще долго не решалась идти следом, но потом, когда отовсюду стали слышаться невнятные шорохи, принялась догонять остальных, уже подошедших вплотную к нерадушным соснам.

Грань между полями и тайгой, что растянулась на многие сотни, а то и тысячи километров вперед, была особенной. Это была та граница, которая отделяла два совершенно разных мира, словно бы по одну сторону находилось чудесное «до», а по другую немыслимое «после». Пересекая эту абстрактную линию, человеческое нутро чувствовало не только перемену пейзажей, но и изменение запахов, звуков и чего-то еще, что едва внималось органами чувств, но отчетливо ощущалось каким-то иным спрятанным глубоко в животе чувством.

Туда, где в хаотичном танце перемежались кривые стволы деревьев, совсем не проникало лунного света, поэтому выглядеть что-то дальше нескольких рядов сосен было невозможно. Луч фонаря еще мог вырвать из темноты клочок реальности, но стоило ему сместиться чуть-чуть в сторону, как там, где совсем недавно было светло, тут же смыкалась хищная пасть тьмы. Воздух в глубине леса тоже был другой — cпертый, зажатый в тесноте стволами и такой горячий, пахнущий влагой и древесной смолой, что голова начинала кружиться, а к горлу подступала тошнота. Необычное чувство, существующее на уровне природных инстинктов и страшно истязающее живот, подсказывало, что идти в темноту нельзя, да всячески старалось припятствовать тому, подкашивая и без того болтающиеся слабые ноги, набивая в руки вату, а мысли сшивая между собой в беспорядке, граничащем с легким безумием.

Стоило людям проникнуть в глубь леса, как их тела сжались под весом заслоняющего небо ковра из сосновых ветвей и стали невероятно маленькими и беспомощными. Особенно сильно это почувствовал Хвостов. которому стало до рвоты страшно и теперь он изо всех сил, сколь позволяло ему собственное выхоленное тело, старался не отставать от двух разгоряченных охотников неотвратимо удаляющихся куда-то туда, где их поджидала смертельная опасность.

Скоро идущие впереди стали ускоряться, а затем и вовсе побежали. Бежали они без разбору, не выдерживая направления, ломая ветви, продираясь сквозь кусты, разметая в стороны упавшие сучья и полусгнившую хвою. Хвостов уже не успевал освещать дорогу. В темноте он часто спотыкался и падал, в один раз даже безвозвратно посеял очки, но всегда мгновенно поднимался и бросался дальше в бег. Дыхание его давно сбилось, поэтому он даже не дышал, а оглушительно хрипел, хватая ртом черный перемешанный с ветками воздух да прямо на ходу плевался кровью и теми сосновыми иголками, что случайно попадали в рот.

Пару раз он настигал бывших спутников и тогда видел их вблизи. Это уже были совершенно другие люди. Теперь они были еще страшнее и загадочнее. Их морды стали какими-то глубокими и хищными, а местами, особенно на месте глазниц, неестественно впалыми. На фоне этих изуродованных лиц, или просто так падал резкий неестественный свет фонаря, особенно хорошо были заметны огромные навсегда распахнутые стеклянные глаза с тонкими, похожими на точки, зрачками и желтизна приоткрытых в улыбке зубов. Гримаса безумной погони не сходила с физиономий охотников.

«Совсем одичали», — думал Федя — «Такие пришьют и тут же под сосенкой закопают. И никто тебя в этом лесу никогда не найдет. Хотя там в темноте звери еще страшнее. Те уж точно не пожалеют. Лучше с этими. В них есть хоть что-то человеческое.»

На одной из лесных полян охотники все же остановились, но не для того, чтобы перевести дух, они кажется вовсе не устали от долгого бега, а для того, чтобы приготовиться к стрельбе.

«Матерь божья. Да что это они творят. В самом деле собрались стрелять что-ли», — мысленно ужаснулся обессилевший Хвостов, в то время как его спутники склонились к земле и стали вслушиваться в окружающие звуки. Журналист в последний раз всхлипнул и тоже приглушил громкое дыхание.

Кругом было тихо. Даже ветра не было слышно. Из всех звуков был различим лишь тихий скрежет веток под ногами да неглубокое дыхание троих. Тут Федя увидел, как охотники переглянулись и жутко заулыбались во все свои беззубые рты. Такое зрелище взбудоражило его и он было хотел спросить, что такое они там услыхали, когда неожиданно сам различил среди, казалось, полной тишины, как где-то далеко, в непроглядной темноте, шуршит по земле множество тяжелых лап.

Федор направил в сторону шума свет фонаря, но не увидел там ничего. Дрожащей рукой он водил лучом по раскидистым кустам и древесным стволам, пока мельком не коснулся им одного из охотников.

Костлявый искренне, даже слегка по-детски, улыбался в темноту. Он был безоружен: ружье лежало в ногах, руки были распростерты в стороны, будто для предстоящих объятий. Тут он не выдержал и захохотал. Гнилые зубы с треском захлопали друг о друга, открывая вид на чернеющую пропасть гортани, откуда по округе разлетелся дикий, радостный хохот.

Здесь мы-ы-ы! Здесь перед вами-и-и! Сюда-а-а! Сюда-а-а! — не своим голосом прокричал в пустоту обезумевший охотник, а потом совсем по-звериному завыл — У-у-у-у! У-у-у-у!

Что он делает?! Он же нас всех убьет! — взмолился вслух испуганный Хвостов и попытался броситься на Костлявого, но на пути у него возник Мопс:

Захлопни пасть, ирод! — сильная рука с остервенением схватила человека за шиворот и отшвырнула в сторону. — Фонарем свети, а если драпанешь, паскуда, то патрона жалеть не стану на такую трусливую шваль!

На земле Федя не удержался и плашмя рухнул в заросли шиповника. Колючие ветки благословили его лицо царапинами, чудом не лишив глаз, а затем накрепко вцепились в одежду, не желая отпускать. С великим трудом он стал медленно выбираться из ловушки, постоянно озираясь по сторонам и рыская фонарем по темноте. Нутро его тряслось и предчувствовало что-то нехорошее. Должно быть, дикие звери давно приметили их и теперь бродили поблизости.

Костлявый по-прежнему задыхался в визгливом смехе. Недвижимые глаза его натужно рвались из орбит к лесу. Зрачки были узки, а сам взор выражал жуткую смесь первородного безумия и обреченности. Было в них что-то дикое, обращенное к тем временам, когда только свет огня мог спасти человека от того неизвестного ужаса, что скрывался в сумрачных русских лесах, а, может быть, спасти и от другого человека, который равно как и жертва обладал загадочным темным взглядом.

Томимый пустотой и преддверием смерти Мопс залепетал что-то и даже бросился креститься, но затем рука его отдернулась, оборвалась и натянуто повисла в воздухе. Он пробормотал еще что-то, а под конец своей невнятной речи прошептал какие-то слова совсем-совсем тихо и сплюнул. На миг его лицо просветлело и даже разгладились морщины на лбу, которые придавали его физиономии схожесть с собакой, но затем, столь же неожиданно как это странное прояснение, его лик сказочно потемнел, а в глаза вернулось слепое помешательство.

Показались чудища. Федя заслышал их еще задолго до того, как первое из них появилось в свете фонаря. То поскуливание, которое порой усиливалось и почти переходило в вой, то затишье с едва различимым тяфканьем мерно разливались по округе. Твари были аккуратны. Их невозможно было различить в темноте, но они и сами не спешили выходить к людям. Кажется, в то время, когда охотники восторженно молчали, ожидая своей участи, зверье окружало их со всех сторон. Хвостов слышал, как в темноте хрустели ветки под лапами животных, и как сминалась под их весом сухая трава, когда они с каждой секундой все ближе и ближе подбирались к человеческой плоти.

Тут звери окончательно осмелели, и одна из тварей вышла на свет фонаря. Создание было инородного естества, болезненное, пораженное лишаем, с клоками черной и рыжей шерсти в случайных местах. Оно обладало вытянутой, почти волчьей, мордой, а глаза ирода были совсем человечьими и оттого смотрелись еще противоестественней на обезображенном черепе. Медленно, прижавшись к земле и ощерив пасть, существо приближалось к людям, исподлобья разглядывая Костлявого своими остекленевшими от голода глазами и будто бы бормоча что-то искаженно похожее на речь. Вдруг оно остановилось, вытянулось всем своим исхудавшим телом и глухо зарычало, но потом смолкло. В ответ притихли и люди. Все звуки в одно мгновение кончились, и все дальнейшее протекало в полнейшей тишине.

В этом чужеродном, почти литургическом, безмолвии из леса появились и другие уродливые твари, их было с полдюжины, и голодные на слабых кривых ногах они стали подбираться к охотникам, напрочь игнорируя обомлевшего в сизой траве Хвостова, а когда все же добрались, то стали кружиться около, будто бы тем самым заводя жуткий языческий хоровод. Сидя поодаль, оцепеневший от ужаса Федя все еще отказывался верить в происходящее, но уже предчувствовал кровавую схватку, которая вот-вот должна была разразиться, однако время тянулось, а битва никак не начиналась. Тут он пригляделся к разношерстной толпе и увидел, что люди и звери терпеливо глядят друг другу в самые глаза и, будто это некая таинственная игра, правила которой диктует первобытная природа, ждут в чужих очах слабости и замешательства.

Отвратительное таинство единения людей и зверей не укладывалось в голове. До густого пота Федора пугали не только неведомые твари, которые, по здравому смыслу, могли существовать только в чьем-то воспаленном воображении, однако каким-то образом стояли вот тут на поляне, но и те не совсем уж люди, которыми оказались Мопс и Костлявый. Для Федора более и те и эти не имели человечьего обличья, поэтому ему стало страшно вдвойне, и оттого он сжался всем телом внутрь себя и туда же, в этот клочок беспокойного мяса, запрятал свою малохольную душу.

Вдруг среди собравшейся нечисти произошло что-то невероятное, тень сомнения промелькнула в чьих-то предательских глазах, и в полной тишине, без лишних криков, началась страшная давка и убийство.

Звери накинулись разом, связались с людьми в большой пестрый клубок и покатились. Изверги рвали лапами, кусали и грызли двух охотников, но и сами попеременно падали мертвые друг на друга, извергая на фиолетовую ночную траву содержимое желудков и синих вен, когда из гущи сражения вдруг появлялся то один, то другой нож, что резал неустанно и в разы смертоноснее звериного клыка. Странно, но звери не боялись умирать, а наоборот страстно желали этого. Они охотно надевались на серебристые клинки и испускали дух с таким благоговейным выражением морд, с такой радостью, словно сознавали, что ничего лучше смерти в их жизни уже не будет. Бедные звери, все существование которых было сплошь мучением, по-детски радовались смерти, что могла наконец избавить их оскверненные тела от кипящего в животе голода. Три твари уже лежали ничком, неестественно вывернув длинные лохматые шеи к небу да поджав скрюченные, будто бы от холода, ноги, а вот остальные все еще пытались одолеть обезумевших от боли охотников. Какая-то из тварей, видно раненная, порой пятилась назад, оголяя для взгляда окровавленных людей, а потом возвращалась, заново сплетая кольцо из черных тел.

Бой продолжался невероятно долго. Ослабевшие люди и звери более не орудовали когтями и ножами, а в тихой радости звонко вынимали своим врагам глазные яблоки, выгрызали зубами куски зловонной плоти, ломали кости и сдавливали глотки. Гипнотизирующее зрелище убивающих друг друга долго не отпускало Хвостова. От плотного аромата крови, которым расцветали, как орхидеи, вывороченные наружу внутренности, человека клонило в дрему — есть у этого запаха такая особенность — а голова мигом набрякла и отяжелела, поэтому он не сдвинулся с места во время бойни. Очухался он лишь тогда, когда из общей свалки прежде раненная тварь выволокла обмякшего Костлявого с обезображенным лицом, где вместо глаз зияли глубокие алые дыры, а широко открытый рот был туго набит шерстью и лоскутами кожи; и по всему лицу — во впадинах глаз, среди седых коротких ресниц, в спутанных волосах лоснящихся от жира и в острой щетине гнездилась комьями спекшаяся кровь. Дрожа в предвкушении, существо за пару секунд вскрыло худой живот охотника и принялось жадно поглощать лиловые внутренности, ласково жмуря глаза от наслаждения каждый раз, когда в рот попадал особенно сочный кусок. Лапы животного были точно пьяны и все норовили опрокинуть пищу куда-то в сторону, но ловкая прожорливая пасть, давящаяся слюной, вовремя подхватывала эти шматы мяса и проталкивала внутрь себя. Тут неожиданно существо оторвалось от трапезы и прислушалось к чему-то, посидело так несколько секунд, а затем повернуло свою морду прямо в сторону Феди и уставилось по-животному удивленным немигающим взглядом. Почти сразу же это удивление сменилось на слепую ярость и существо подалось вперед. Тут-то Федя и сообразил, что нужно бежать.

Он выскочил из травы и сиганул, как ему казалось, в сторону деревни. Напоследок он лишь бросил взгляд на поляну, где весь в крови и с невнятным восхищением на лице Мопс с ремесленным усердием душил одну из тварей прикладом ружья, пока другие монстры, прижатые к земле, увлеченно старались отгрызть его нижние конечности, но лишь ломали хрупкие зубы о резину высоких сапог. До этого важно восседающее над трупом Костлявого существо, теперь, оставив трапезу, бросилось вслед за Федей размашистым галопом, но отчаявшийся от страха человек семенил ногами так скоро, а раненное животное столь ослабло от кровопотери, что скоро отстало, а затем и вовсе с хрустом свалилось в какую-то яму и там же затихло.

Хвостов же не переставал бежать даже когда полностью выдохся. Однако как бы он не старался, а попытка ретироваться из леса скоро кончилась тем, что, попав одной ногой меж двух упавших стволов, он споткнулся и рухнул сальным телом на землю, ударившись головой о выпирающий из земли узловатый корень. Упитанные светлячки роем потекли из глаз, и Федя, кажется, даже на секунду потерял сознание, но когда очнулся и стал подниматься, вдруг понял, что фонарь, который он до этого держал в руках, от удара улетел куда-то в сторону. Найти его не составило труда, но увиденное окончательно добило журналиста. Стекло было разбито, и теперь лампа постепенно угасала.

Только мрак кругом окончательно сгустился, как издали послышались рваные отголоски предсмертного визга. Кто-то протяжно кричал, срывая связки, и голос его дрожал, слабея с каждой секундой, пока и вовсе не затих. Хвостов не мог точно сказать принадлежал ли голос человеку или зверю, но звук тот был инородным, новым для его ушей и оттого пробирающим до самой тушенки. Через секунду тайга захлебнулась тишиной, и одновременно с этим в душе человека умерла крохотная надежда вернуться домой.

Не наблюдая дороги, Федя двинул в противоположную звукам сторону. Сперва он шел через черное марево на ощупь, пугливо переставляя ноги, но когда осознал, что продвигается чересчур медленно, понял что его вот-вот нагонят, то совершенно обезумел и с утробным рыком кинулся вперед, попеременно натыкаясь лицом на ветви и цепляясь конечностями за острые корни и кусты. Он не имел ориентиров, он бесконечно кружил меж сосен, когда вдруг, уже совсем измотанный и смирившийся с тяжким роком судьбы, ощутил, будто перед ним разверзся неведомый тоннель, но то было не что-то материальное, а лишь странное чувство, которое, щекоча потроха в животе, будто бы указывало путь к выходу, и вот когда человек поверил этому чувству, да пошел вперед, то идти стало так легко, и не встречал он на своем пути ни колких ветвей, ни бурелома, ни глубоких ям, что зашагал, не сворачивая, прямо, касаясь перстами шершавой коры деревьев, пока не добрался до лесной опушки, откуда уже виднелась зябкая деревня, задремавшая похмельным сном.

Хвостов побитой собакой побежал с опушки вниз — к деревне. На фоне пурпурного неба, только-только зачинался рассвет, его крохотная тень дергалась в быстром пуганном танце. Человек уж несся по высокой траве не столько физическими силами, а сколько надрывами сухожилий, спотыкаясь от каждого нелепого шороха, и все время ощущая, как спину его дырявят тысячи прозорливых глаз, глядящих на него прямиком из кровожадной чащи. Там, в глубине сосенок, черные птицы ломали пустые глаза о его затылок и неслышно говорили о смерти. Тайга тяжело стонала и распускала пахучие смолы. Так природа желала плоти, ведь были голодны её дети, которые все требовали и требовали от порочной матери новой пищи, а та никак не могла их насытить и оттого страдала сама, но никак не решалась умертвить безобразный выводок. В дебрях лесных зарослей уже переходили во власть червей тела убиенных, но и этого было мало, потому лесная нечисть старалась дотянуться до убегающего журналиста невидимыми пальцами, но когда ей это почти удалось, он хлопнул дверью и запрятался в бревенчатой коробке дома. Несколько долгих минут ничего не происходило, но затем из дверного проема вновь показался этот человек и с чемоданом в руках бросился через поля к деревне.

Волчья Падь, в столь поздний час, уже обмякла от дремы и была неприветлива к нарушителям спокойствия. Так Хвостов бродил меж хижин, надеясь встретить хоть кого-нибудь бодрствующего и трезвого, но натыкался лишь на немногочисленные тени местных забулдыг, которые валялись без памяти на ступенях изб или полуживые опирались на стены, несвязно болтая что-то агрессивное или махая руками вокруг лица, будто тем самым отгоняя гнус или нежданно привидевшийся морок.

Пройдя половину селения, Федя все же добрался до невзрачного дома старосты, где бывал накануне, когда только приехал в деревню, и, хвала небесам, в окне горел свет, а калитка была не заперта. Человек спешно прошел сквозь захудалый огород и оказался у порога. Дверь также была открыта и молитвенно скрипнула, когда Федя хилым шагом протопал в зал, зазывая хозяина. Внутри жилища гулял сквозняк и оседал на пол проникновенный сумрак, а еще больно воняло немытым телом и перегаром. Определить источник вони оказалось нетрудно. В тесной кухне за столом, в хмуром свете лампочки, сидел сгорбившись председатель и голова его, лежащая поверх сложенных грубых рук, лишь чуть-чуть приподнялась, реагируя на вошедшего. Старик был вусмерть пьян и, оторвавшись от зыбких снов, не сразу нащупал зрачками силуэт гостя, а, ощутив чужое присутствие, стал бессмысленно пялиться из-под седых бровей куда-то сквозь Федю. Только спустя минуту председатель худо-бедно пришел в себя и тут же попытался собрать внутри подсохшего мозга какие-то мысли, это было видно по его натужному лицу, и выразить их языком, но ни пьяное сознание, ни тем более кочевряжистый язык не могли ему в этом помочь. Тогда старик лукаво заулыбался, разглядывая испуганного гостя, да задергал губами в немом смехе, и в этом жесте рот его побрел из стороны в сторону, выплескивая наружу пенистую слюну и остатки пугающих слов. Наконец безумие мимики дошло до той фазы, что лицо пьяницы скривилось в судорогах и будто разорвалось на куски, после чего одна часть лица стала подергивать мышцами в хохоте, а другая потеряла интерес к жизни и стала точна и холодна, как у покойника. Несмотря на буйство физиономии, слепые от спирта глаза председателя иногда прояснялись, и тогда в них отблескивала никчемная насмешка. Старик выглядел так, будто уже догадался, что произошло этой ночью. Он заметил дрожь в конечностях и даже услышал писк ужаса в животе у Хвостова. И оттого председателю вдруг стало так смешно, и оттого захотел он веселиться и плясать, и оттого ему резко захотелось убить журналиста, чтобы тем самым закончить начатое тайгой. Но алкоголь, растекшийся железом по всему старческому телу, не дал поднять и руки.

Федор не сразу почуял неладное, а когда все же прочитал в чужих глазах искреннюю ненависть, то стремглав выбежал из зловонной хаты. Когда призрачные солнечные лучи выхватили его из мрака, то на нем уже не было никакого лица. Бескровное и оттого белоснежное, как сахар, оно больше напоминало маску, нежели лицо человека. Делась куда-то и вся живость, и даже пропали тонкие эмоции и движения, которыми обычно полнились лицевые мускулы и уголочки рта. Страх сравнял весь лик в одну изможденную пустыню и выел ложкой всю краснощекую радость, утопил глаза в череп и оставил в них отблески сибирского ужаса. Теперь в ласковых интеллигентских зрачках Хвостова во множестве мелькали убогие и одновременно загадочные глаза жителей Волчьей пади, которые словно бы что-то знали, а выразить словами эту страшную тайну не смели.

Местные жители сошли с ума — это было ясно, как день. И как Федя мог того не заметить, когда собственными зенками наблюдал, как извращаются крамольные взгляды местных, стоит им коснуться лазуревых верхушек сосен в зыбкой дали, и как эти же тонкие призрачные люди все больше начинают походить на зверей, стоит им отойти от человечьего жилья и углубиться в таежный сумрак.

Теперь Федору думалось, что там, в этих потемках, сотканные из глины деревенские жители под мановениями неведомых рук не только обращались в уродливых аллегоричных зверей, но и медленно растворялись в путанных лесных травах. Наверное, крестьяне тогда становились спокойными и невзрачными, как болотная стоячая вода. А, может быть, в пучине желтой говорливой муравы они обнимали смолистые острые сосенки и вместе с ними бесцельно качались под тяготами ветра из стороны в сторону, поскрипывая немощными костями и завывая народные песни. Но одно было известно точно — когда эти люди полностью отрекались от человеческого облика и зарывались телами в пахучую рыжую землю, то заводили страшную заунывную песню похожую на адский непрекращающийся стон. И в этом стоне, который Феде теперь тоже был слышен, он ощущал тысячи молящих голосов, что бесконечно просили всевышнего избавить их от страданий, но божественный отец был нем, а все новые и новые страдания да ненавистная небесная тишина приносили людям столько греха и боли, что они уж не просто стонали, а ревели надрывно, по-медвежьи, пока вконец не срывали голоса, но даже сорвавши их и погрузившись в омут нескончаемого мучения, продолжали трещать дряблыми голосовыми связками, продолжали ворочать ослепшими от слез глазами, продолжали молитвенно взмахивать руками. Лишь те, которые уже не надеялись получить ответа, теперь хохотали, и было этого смеха обреченных так много, что за ним более даже не слышалось громких и наивных детских плачей.

Потерявший всякую надежду, весь крестьянский люд, ныне живущий и уже давно забытый, зарывался в уютную могилу и одновременно при помощи огневой водицы погружался внутрь себя. Там в глубине человеческой души, изрядно покопавшись, он наконец находил какую-то абсурдную страшную истину, которая сперва давала упокоение, но потом начинала мучить так, что лучше бы простой люд никогда не узнавал её, а узнав, тут же забыл ту правду навеки. Но, согласившись молчать и не говорить о ней потомкам, народ скоро обнаруживал, что кто-то другой, уже из молодых, заново откопал сей ужас в своей душе, притронулся к его животрепещущему телу и теперь излагает его суть в чужие жадные уши. Так шло испокон веков, и не было этой страшной круговерти конца и края.

Вдруг осознав все это и будучи не в силах более находиться в столь уродливом месте, журналист, путая ноги, с жалобным криком рванулся прочь из деревни, а вслед ему еще долго не унимался пьяный хохот старосты, и это сардоническое прысканье было один в один похоже на предсмертный смех Костлявого. Признаться честно, теперь все для Феди напоминало кровавый гогот в ночном лесу. Вот и трава под ногой захихикала, когда он примял её, продираясь сквозь заросший участок, а вот с протяжным свистом гоготнула усталая калитка, когда он вышел на большую улицу, а вот черные от времени избы закачались и заухали, и вот уж из них показались опухшие морды местных жителей, которые также оказались озарены благодатной улыбкой и пошлым безумным смехом.

Сопровождаемый взглядами журналист заструился вниз по улице к дороге, ведущей в город. За спиной теперь издавала дикие крики счастья вся деревня целиком. Расположенная на холме она порой будто бы резко вздымалась вверх, и тогда по округе разносился язвительный гул, а потом деревенька вдруг успокаивалась и плавно ложилась вниз, но только затем, чтобы через секунду снова повторить это странное действо. Земля тоже издевалась над человеком и иной раз уходила из под ног, тогда Федя болезненно падал. Лежа на земле, он брыкался и крутился в лихорадочном спазме, вспарывая лицо и руки об острую дорожную щебенку, а потом с трудом все же отрывался от земной тверди и снова молотил ногами по единственной ведущей из деревни дороге. Ели по обе стороны от проселочной дороги смотрели надменно. Весь мир обезумел и человек вместе с ним.

Так обезумевший все бежал и бежал, силясь перебороть короткими ножками вечное расстояние, но то расстояние никак не кончалось, а простиралось на всю широту взгляда бесконечной лентой гравийки, которая скакала по сопкам вверх и вниз, вверх и вниз, укачивая до сумасшествия, до блевоты.

Разум человека порастал туманом. То ли деревья, мелькающие на периферии взгляда, водили хоровод и приглашали спрыгнуть с ума, то ли дорога была утомительна и груба к подошвам ступней, но только в один момент Федя укачался в этой необычайной колыбели, в этом обреченном бегстве и стал бредить, что вот он уже шествует по иностранному бульвару, едет в вагоне по железной дороге, что ведет неясно куда, но обязательно куда-то наружу, летит в самолете, и кондиционер обдувает ему лицо свежим воздухом, на худой конец он томится в затхлых внутренностях океанского лайнера, но главное, что он уже очень далеко от этих заболоченных смрадных мест. И в этом далёко он снова идет, чтобы только не приблизиться больше никогда к душным до одури лесам, где зародились горестно воющие и безвласые от безумия нелюди.

Неожиданно разум человека окончательно побледнел и в воображении всплыли уже иные картинки, что вот он бежит по проторенной дороге и является в какое-то место, которое сперва кажется ему незнакомым, фальшивым, инородным, а потом он вдруг замечает, что уже бывал в этих краях недавно. И вот он скользит мыслью по непрочной памяти и с ужасом обнаруживает себя снова под тенью сибирской тайги. И стоит он на одном всхолмье, а рядом еще другие, и все они застланы черными громадными деревьями, которые со скрипом наваливаются друг на друга и вместе с тем на душу человека всем своим древесным пахучим телом, и становится человеку под теми смольными сосенками, елями и кедрами так тесно, что хочется тут же вздохнуть полной грудью, но вздохнуть как-либо не получается, а можно лишь открыть рот и захлебнуться острой голубой хвоей.

Напоследок человек вскинул телячьи глаза вверх и заметил, что кругом как-то не особенно светло и такпоразительно тихо, а все небо над черными деревьями горит чем-то холодным и неживым. Тут-то Хвостову и замерещилось, будто в сей день Бог, каким бы он не был, действительно забыл о своем существовании да покинул планету, растворившись дымкой, унесся куда-то к кукольным звездам.

Кругом стояло множество внимающих небу очерненных плешивых голов, которые ожидали чьего-то прихода, но ведь то должно было прийти отнюдь не светлое, а что-то иное, уродливое, пошлое. И вот они это ждали.

И люди, и леса, и небеса чего-то ждали. Все кругом ждало.

И так из этого ожидания, с иной стороны мира, навстречу человечеству направилось нечто совершенно другого толка, и было это нечто большим и темным, как и деревья с застывшими меж ними бугристыми головами послушников, и закрывало оно собой половину ситцевого неба, а когда приблизилось вплотную, то Федя увидал слабеющими глазами уродливую морду и не было на ней никаких человечьих деталей, окромя глаз, и лицо все напоминало засаленную белую скатерть без узора. А те глаза, что все же были… Те глаза глядели насмешливо, как глядят фары автомобиля на сбитого щенка, а в отражении белесых зрачков танцевали рукастые тени. Худощавые пальцы и острые локти чернели лесом и вздымались к небу пугающе высоко, как сосны.

Все кругом радовалось и даже руки. И понял Федор, что существо заполонившее мир также радуется тому, что видит кругом. Радуется, смеется, хохочет, наблюдая за тем, как вдали от чужих глаз кто-то восславляет неизвестное имя небесного ирода, как кто-то поет вчерашние песни, а кто-то надсадно воет, вливая в нутро жгучий спирт, как в тесных головах нарождается новый Бог, как в сельских туалетах блудницы топят своих нерожденных детей, как мужи портят невинных женщин, а потом без тени злобы со сладострастным восхищением удушают их в собственных постелях, как немощные старики ходят под себя от неописуемого счаст…

И тогда мир поразил грязный смех. Он растекся по миру так, как растекается моча бездомного по подворотне, заполонил все щербинки и выемки, втек в каждый разинутый рот, окропил чьи-то слова и ушел вглубь людского живота, где бомбой смертника засел насовсем и стал взрываться, взрываться, клокотать, вырываться из теплого нутра наружу и оглушать округу хлопками. И от этих всполохов земля покрылась мхом и язвами, а мир погряз в пелене невозврата.

Предсмертный взгляд Хвостов бросил уже в глаза новой истине и увидел там самого себя, а также тысячи рук, что тянулись к его брошенному исхудалому телу. Блаженные руки секли, сминали, формировали фигуру Федора, как глиняный горшок, и наконец явили миру самого его, и поразился человек, что получил он в награду от тайги желтые несчастные глаза, в коих колосилось безумие, да кривой рот, который истязала улыбка.

И так сильно журналист захотел вырваться из плена новой истины, что стал по привычке молотить ногами, но те проваливались в вязкую пустоту и, не поняв сей странности, человек оглянулся кругом и увидал, что уже давно оторвался от земли и падает теперь в затуманенный зрачок исполинского лица, где прежде отражался он сам, а теперь отражалась деревенька Волчья Падь, Он падал на плесневелое тело тайги, где в паутинке тумана совокуплялись божественные тайны, где было душно и одновременно невыразимо свободно, как в пропасти, где пахло похотью и раем. Он падал в самую зыбь таинственной деревни и падал во всю Россию. Он стонал, и его стон мешался со стонами многих. Он плакал и плакал вместе со всеми. Несчастье…

Тут как-то невзначай отделилась от приютившейся на обочине сосенки чья-то обрюзглая тень и вывалилась на дорогу, где обнаружила усопшего навеки человека. Она взяла бездыханного за ноги и поволокла по проселку к деревне. Та тень принадлежала Мопсу, но мертвому Федору Хвостову было уже, конечно, все равно. И вот бывший журналист тянулся спиной по пыли и камням и не осталось на его лице более и тени прежнего страха и стал он вдруг так походить на местных, а цвет его лица сделался столь бледным, что полностью слился со смеющейся лазурной тайгой кругом. Человек умер, и сразу стало невыразимо тихо и спокойно, а кому-то даже смешно.