Ошибка парторга, или случай в горах Кавказа [Т. Арпачайский] (fb2) читать онлайн

Т. АРПАЧАЙСКИЙ

ПРЕДИСЛОВИЕ

Пролог.

Глава 1.

Глава 2.

Глава 3.

Глава 4.

Глава 5.

Глава 6.

ЭПИЛОГ.

notes

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

25

26

27

28

29

30

31

32

33

34

35

36

37

38

39

40

Т. АРПАЧАЙСКИЙ

Ошибка парторга

или

случай в горах Кавказа

Всем своим соотечественникам, в рассеянии сущим, всем без исключения, гонимым судьбой, „ауслендерам“, лишившимся родины и ныне томящимся в тоске безнадежной неопределенности по всем закоулкам Западной Европы, — всем им, врагам насилия и произвола и друзьям свободы и демократии посвящает свой маленький труд

автор.

К читателям.

Из приводимых здесь подстрочных примечании и пояснений, некоторые касаются слов, каковые, пожалуй, большинству из читающих покажутся общеизвестными и не нуждающимися в специальном объяснении. Это так, и это верно, главным образом, по отношению к тем, кто близко знаком с советской действительностью и советским жаргоном, где вообще в почете самые невероятные словесные сокращения.

Но несомненно и то, что среди предполагаемых читателей, кои захотят почтить своим вниманием эту книжку, найдутся и такие (в основном из состава первой российской эмиграции), для которых упомянутые пояснения явятся, так сказать, неким откровением и облегчат чтение, и если даже таковых окажется лишь единицы — тем не менее, я позволю себе считать свою цель достигнутой.

Т. А.

ПРЕДИСЛОВИЕ

И отверз он уста свои для хулы на Бога, чтобы хулить имя Его и жилище Его, и живущих на небе.

(Откр. 13:6).

И дано ему было вложить дух в образ зверя, чтобы образ зверя и говорил и действовал так, чтоб убиваем был всякий, кто не будет поклоняться образу зверя.

(Откр. 13:15).

Этот поразительный случай не является анекдотом или досужей выдумкой автора. Это быль. О ней поведал мне родной брат незадачливого парторга¹ Карпо Симонян, в то время уже второй год мучимый в застенках НКВД, ставший моим другом после того, как я, волею Рока, сделался его однокамерником.

Вскоре Карпо был вызван из камеры ночью „без вещей“², которые затем забрал надзиратель, и мы больше его не видели...

Прошло много лет. Несчастный Карпо давно уже перешел по ту сторону Великой Грани. Но я его не забыл, и сегодня, под наплывом старых воспоминаний, решил рассказать о том, что мне передал мой бедный друг о своем брате-парторге, с коим судьба сыграла столь злую шутку.

Пусть ниже описываемое событие не вызывает у читающих недоумения и недоверия. Оно становится понятным, если признать, что в стране коммунистической диктатуры мало кто верит в подгнившие большевистские идеалы, и среди партийных рядов на низах нет почти ни одного настоящего, идейного коммуниста: все держится на взаимном обмане, страхе и личной выгоде. Выведенный здесь тип деревенского партийца является редким исключением разве только по своим общечеловеческим нравственным качествам, в остальном же он достаточно характерен для средней партийной массы в СССР. Будучи проводниками в жизнь антинародных директив „партии и правительства“, эти мелкие партийные сошки на деле являются лишь слепыми исполнителями злой воли правящего меньшинства, его рабами, мухами, втянутыми в сотканную с дьявольским искусством паутину большевистской внутрипартийной и внутригосударственной политики. Подавляющее большинство этих „ленинско-сталинских кадров“ состоит из лиц, наиболее всесторонне бездарных, недобросовестных, шкурников и карьеристов, способных видеть в партбилете своего божка и являющихся, по сути, лишь приложением и нему. И они то, без зазрения совести, строят собственное благополучие на горе и бедах вконец пришибленного и обесправленного подсоветсного народа.

Но известная, правда, незначительная, часть средних членов партии охватывает тех, кто или „записался“ в нее в первые годы по стадному инстинкту, или прельстившись трескучими фразами и многообещающими лозунгами, или же. наконец, оказался „втянутым“ либо „торжественно принятым“ (попробуй, откажись!) из числа рабочих-кадровиков и бедняков-крестьян. Среди этой категории партийцев порою, как жемчужное зерно в навозной куче, попадаются люди относительно честные по натуре, в которых большевизм не успел окончательно убить совесть, унаследованную при рождении. Не все из них, однако, достаточно сильны, чтобы раз и навсегда, даже и с риском для жизни, отрешиться от своего настоящего, поскольку оно не согласуется с их прежними идеалами. И эти „партийцы поневоле“ продолжают по инерции исполнять свои партийные обязанности и „нагрузки“, внутренне страдая от сознания того, что они являются винтиками чудовищной партийной машины, уродующей жизнь, давящей и калечащей людей. Некоторые из них кончают самоубийством, как, например, это сделал в в конце 30-х годов Агаси Ханджян, секретарь ЦК партии Армении, застрелившийся тотчас же после своего спора с Берия.³ Последний был тогда секретарем Заккрайкома⁴ партии и требовал от Ханджяна проведения мер, направленных к дальнейшему ущемлению интересов и без того обездоленного армянского народа.

Другие, отчаявшись, становятся на путь подпольной или открытой вооруженной борьбы, организуя и уводя за собой в горы и леса всех, жаждущих освобождения, и, в конце концов, неизбежно гибнут в неравных схватках. История Кавказа за последние тридцать лет полна подобных, иногда воистину героических, примеров.

Третьи, более слабые духом, не находят сил для такого разрешения внутреннего конфликта с самим собой и тянут далее партийную лямку, ожидая, как желанного чуда, падения большевистского колосса. Что в таком случае будете ними—до этого мысль их не доходит, довольствуясь убеждением, что только оно одно, рано или поздно, может избавить их от мучительных и неразрешимых внутренних противоречий.

Обычно, представители этой последней категории партийных работников, так или иначе, оказываются „чужаками“, „балластом“, „вредителями“, со всеми вытекающими отсюда последствиями; те же из них, коим, до времени, удается избежать этого, игрою случая, могут, подчас, сделаться жертвами роковых ошибок, подобных той, в которую так легковерно впал и злополучный колхозный парторг Минас Симонян, герой нашей повести.

Автор.

Пролог.

Вся ты прекрасна, возлюбленная моя, и пятна нет на тебе.

(Песнь Песней 4:7).

Кто эта блистающая, как заря, прекрасная, как луна, светлая, как солнце, грозная, как полки со знаменами?

(Песнь Песней 5:10).

Таинственный гений предвечного Творца вселенной, достигнув Своего совершенства, создал чудо мироздания — Кавказ ... И когда сотворенное Им предстало перед Ним во всей своей чарующей красоте, — великий Зодчий земли и неба умилился делом рук Своих и благословил его на веки веков. И с тех пор над Кавказом — благодать Божья, и край этот называют благословенным...

Пленительный, сверкающий, величавый — как бы еще ни называли Кавказ—слова не в силах передать всей его невыразимой прелести. Поистине, край этот недаром зовется благословенным. Кто хоть однажды встречал восход солнца на его вершинах и в летнюю ночь смотрелся из его глубин в бездонно- манящее небо, с огромными, как нигде в свете, звездами,—тот навсегда проникся чувством священного восторга и преклонения пред Создателем, явившим миру эту ослепительную жемчужину.

И не только волшебной красотою своей, обилием плодов земных и сокровищами недр богат и именит сей легендарный край. Его суровое прошлое пестрит такими подлинно героическими образами и примерами, так насыщено несравненными образцами силы и высоты человеческого духа в его лучших проявлениях, что слава о них, в виде захватывающих былин и сказаний, давно уже, перешагнув его пределы, прошлась по лицу земли и, заслужив бессмертие, сделала Кавказ неизменным любимцем муз первейших поэтов всех времен, живших в подлунном мире.

Но небывало чуден Кавказ весной! Хорошо в эту пору обновления природы бродить по его тропинкам, карабкаться на скалы и, прислушиваясь к немолчному шуму низвергающихся в царящем вокруг безмолвии вод, полной грудью вдыхать живительный воздух гор, отдающий запахом прели, диких сосен и пробивающихся трав. Хорошо, вдруг остановившись, следить завороженным взором за плавными кругами горного орла на фоне дремлющих в полусне снеговых великанов и как то по особенному голубых небес.. В такие мгновения мысль, на минуту обретая крылья, взмывает ввысь, тело как бы теряет ощущение земного бытия, а душа, отрешаясь от мирской суеты, растворяется в единой гармонии Жизни, побеждающей Смерть. И лишь неожиданное блеяние вспугнутой чем то глупой овцы из близ пасущейся отары⁵, или коснувшийся ноздрей кизячный⁶ дымок, что синими струйками всползает вверх от оставшихся внизу плоскокрыших каменных домиков, приводит в себя забывшегося мечтателя...

Да не гневается терпеливый читатель за столь пространное начало рассказа, не совсем, может быть, совпадающее с названием последнего. Однако, жившие на Кавказе и любящие его поймут, как трудно, при описании чего-либо, случившегося там, удержаться от посильного воздания должного сказочным красотам этого вечно юного уголка нашей стареющей планеты. Полный своеобразной экзотики, Кавказ, зачастую, лукаво готовит человеку такие неожиданные, порой мало вероятные, сюрпризы, которые, равно как и снежные бураны среди летнего зноя, где нибудь еще покажутся почти немыслимыми. Натура коренного кавказца, то горячая и стремительная, как горный поток, то детски-доверчивая и мечтательная, как тихий осенний день, так же непостоянна, как и его родина.

И в известной степени под влиянием неотразимых чар и особенностей южной весны, когда человеческое сердце, вместе с распускающимися листьями, раскрывается для всего прекрасного и, подобно им, тянущимся к свету, стремится навстречу к добру, к счастью, и вере в возможность осуществления своих самых заветных желаний,— и мог иметь место случай в горах Кавказа, повесть о ноем пора уже начинать. Итак...

Глава 1.

Во второй год царствования Навуходоносора снились Навуходоносору сны, и возмутился дух его и сон удалился от него.

(Дан. 2:1).

...Был погожий апрельский денек 193.. года, один из тех дней, коими столь щедро наделена солнечная Армения. Минас Симонян, парторг одного из крупнейших колхозов⁷ в горах Зангезура⁸, медленно, опираясь на суковатую палку, брел по узкой тропе, кто змеилась вдоль берега небольшой, но быстрой речки, катящейся по самому дну горного ущелья. Был Минас высок и строен. Его похудевшее, бледное лицо, в рамке длинной и черной с проседью бороды, напоминало лицо аскета и для опытного глаза являлось отражением большой и многодавней внутренней борьбы, происходящей в этом человеке.

Впервые после длительной болезни, почти полгода продержавшей его в постели, решился Минас на такую дальнюю прогулку, не взирая на уговоры домашних не делать этого. Он уже порядочно отошел от селения, но, хотя ноги его, обутые в грубые чарухи,⁹ слегка дрожали от слабости, он, однако, не чувствовал усталости в это дивное весеннее утро. В душе его давно уже не было покоя, а сегодня с ним вообще творилось что-то странное. Началось с того, что прошлой ночью его душил кошмар. Ему чудилось, что огромный и аляповатый бюст Сталина, стоявший в комнате сельского парткома¹⁰, внезапно сорвавшись, свалился на него и придавил его стопудовой тяжестью. Хищно оскалившись из под усов, бюст вдруг ожил и откуда то взявшимися бронзовыми рунами стал душить Минаса за горло. Как ни силился, так и не сумел он освободиться из этой мертвой хватки и очнулся весь в поту, со свежим ощущением чьих-то холодных пальцев на своей шее.

Правда, Минас не придавал этому особого значения, объясняя все последствиями недавнего недуга, и лишь сердце его небывало замирало, как-бы в предчувствии какой то, нависшей над ним, беды.

Минас остановился, достал висевший у пояса широких и засаленных (из „чертовой кожи“¹¹) шаровар грязный кисет с махоркой, скрутил из обрывка старой газеты „козью ножку“¹² и стал высекать огонь с помощью куска кремня и обломка подковы. Понурив и приведя в порядок свои мысли, он продолжал путь, — куда? — он и сам не отдавал себе в том отчета, но что-то властно и против воли влекло его туда, в горы, подальше от дома.

Для характеристики нашего героя скажем, что он являл собой довольно распространенный тип „партийца поневоле“, чаще, пожалуй, попадающийся в захолустных сельских местностях. Он никогда не был правоверным коммунистом, даже и сделавшись парторгом. Никогда не отличался особой активностью, равно и особым умом, но зато, как старый николаевский служака, любил дисциплинированность и был исполнителен.

Тлетворное дыхание большевизма не сумело, однако, разложить самобытную и прямую от природы натуру Минаса. За годы своего пребывания в партии, он научился критически относиться но всем распоряжениям и „указаниям“, „спускаемым“ на „периферию“ с высот партийного Олимпа. Он всегда, если не с помощью рассудка, то подсознательно, путем собственной смекалки, столь присущей выходцам из деревни, безошибочно отыскивал в грудах трескучей словесной шелухи бесчисленных директив их истинную сущность, направленную против народа в целом и главное против крестьянства. Наблюдая жизнь партийной среды и ее верхов, вращающуюся вокруг шкурных интересов и подхалимства, он ясно чувствовал присутствие той незримой сети из лжи, боязни, взаимных доносов и бесчестных интриг, которая, начинаясь за стенами московского Кремля, черным саваном покрывала огромную страну.

Подмоченные идеи коммунизма давно уже стали Минасу чужды и ненавистны. Полоса разочарований сменилась теперь прочно осевшим в нем чувством безвыходной неудовлетворенности, раскаяния и личной виноватости от сознания своей причастности к последовательно проводимому беспримерному эксперименту и с его народом, стоящему жизни, здоровья и свободы десятков миллионов невинных людей. Порою, это чувство в нем настолько обострялось, что он не смел смотреть открыто в глаза своим односельчанам, силой загнанным в колхоз, оборванным, жалким и озлобленным.

Но однажды случай, сам по себе неприметный, вызвал в партийной душе Минаса перелом, сделал жизнь его окончательно невыносимой. Это произошло незадолго до его болезни. Раз, осматривая скотный двор, он увидел 12-тилетнюю Ашхэн, дочь „раскулаченного“¹³ и умершего в ссылке Хачо Габриэляна. Она была старшей в семье, и теперь, зарабатывая трудодни¹⁴, работала в колхозе скотницей. Отец девочки был известен всему селу своим трудолюбием, трезвостью и бережливостью, чем и укрепил свое хозяйство, всегда вставая первым, а ложась последним на селе. Это было его единственной „виной“. Один из многих, он попал в „кулаки“¹⁵ по проискам своих завистников, местных лодырей и пропойц, членов сельской партячейки¹⁶. Все это было известно Минасу лучше, чем кому бы то ни было.

В тот достопамятный день, Ашхэн попалась ему навстречу с двумя тяжелыми ведрами свежего кизяка в своих тонких руках. Ее покрасневшие от стужи босые ноги в рваных опорках по щиколку утопали в зеленой и вонючей навозной жиже. Грустными большими глазами на осунувшемся личике, девочка как-то не по-детски взглянула на парторга. Этот страдальческий взгляд ребенка пронзил сердце Минаса и глубоко запал ему в душу. Чтобы скрыть охватившее его волнение, он отвернулся и о чем то заговорил с сопровождавшим его председателем колхоза.

После этого Минас лишился последнего покоя. Широко раскрытые черные глаза Ашхэн с немым упреком всюду следовали за ним. Во время болезни, в длинные зимние ночи, она не раз являлась ему, держась за руку отца. Оба молча глядели на больного с тем же жалобным выражением и так же без слов исчезали, заставляя его просыпаться среди ночи, с застывшим на устах крином ужаса и отчаяния...

Так выглядел внутренний мир и облик Минаса Симоняна, парторга одного из передовых колхозов района, к тому времени, к которому относится этот рассказ. Вернемся же теперь к нему, шагающему в это благоухающее утро по дну горного ущелья.

Глава 2.

Размышляю о днях древних, о летах веков минувших;

Припоминаю песни мои в ночи, беседую с сердцем моим, и дух мой испытывает:

Неужели навсегда отринул Господь, и не будет более благоволить? (Псалом 76, ст. 6,7,8).

С внезапным шумом пронесшаяся над головой птичья стая заставила Минаса вздрогнуть и вспомнить ночной кошмар. Сердце вновь заныло, как бы в ожидании чего го недоброго. Что то важное и большое происходит или должно произойти, он внутренне чувствовал это, но что? что? Мысли его невольно побежали назад. Да! полгода в постели — срок немалый. Многое пришлось передумать за это время. Память удержала все, что довелось ему видеть и слышать в проблесках сознания. Он помнит, как к его брату Карпо собирались друзья-колхозники. Вполголоса, проверив двери, делились новостями, подбадривали друг друга... С надеждой говорили о войне, которая толи уже началась, толи вот-вот должна вспыхнуть, Из обрывков фраз Минас узнавал, что ряд районов страны охвачен восстанием и там действуют карательные отряды с танками и даже с самолетами, что в колхозе не хватает рабочих рук, ибо многие из молодежи ушли в горы, примкнув к восставшим и т.д. С сжатыми кулаками и слезами бессилия на глазах, говорили об очередных жертвах репрессий, называя знакомые Минасу имена.

Из всего этого он уже тогда заключил, что назревают какие то грозные события, долженствующие вызвать большие политические потрясения и изменения. „А, как знать, может быть они уже и наступили, ведь он так долго был оторван от жизни, а родные, по вполне понятным соображениям, скрывают от него истину? Неспроста, видно, два встретившиеся Минасу сегодня за околицей единоличника¹⁷, числившиеся в разряде „подкулачников“¹⁸, спешно прошли мимо, не ответив на его приветствие, и лица у них были такие необычно возбужденные и озабоченные“!..

Таково было умонастроение Минаса в тот момент, когда он, почувствовав утомление, решил присесть на полуистлевшую сухую корягу, наполовину погрязшую в прибрежном иле. Солнце приближалось к зениту и начинало припекать. Минас снял с головы лохматую шапку, сшитую из целой овчины, и с наслаждением подставил дуновению ветерка лысеющую голову, покрывшуюся крупными каплями пота. Отгоняя рукой жужжащую, назойливо лезшую в лицо, осу, он коснулся бороды и, обхватив пальцами ее шелковистые длинные пряди, вдруг подумал почему то, что он в таком виде, должно быть, сильно походит на Гамарника¹⁹, чей портретом как то видел в их районном центре - Геруси.²⁰ Он невольно улыбнулся этой мысли и она привела его в несколько лучшее настроение. Решив, все же, тотчас же по возвращении домой сбрить бороду (а то, неровен час, увидит районное начальство, и без того, в последнее до болезни время, косовато на него поглядывающее), — Минас уселся поудобнее, смежил ресницы и, повернувшись к солнцу, с удовольствием ощутил на лице его ласку. Бегущий за спиной ручей пел свою нескончаемую песнь и под ее серебристое журчание Минаса начало охватывать еще неизведанное им чувство небывало сладкой истомы и какой то непреоборимой полудремоты. Сознание безотчетной и смутной тревоги, третий раз за сегодняшний день, робко коснулось его и ушло, уступив место тому состоянию неизреченного покоя, которого так долго жаждала его душа. В голову непрошенно полезли дорогие воспоминания далекого детства, о любимых, давно ушедших, родных... Вспомнилась молодость... служба в Сувалках, где стоял их полк, заплаканные девичьи глаза, когда он, веселый и ловкий драгун, кончив срок, уезжал домой...

Стало до боли жаль всего этого, всей прошлой жизни, такой содержательной и неописуемо красивой, жаль самого себя... Внезапно настоятельно захотелось вернуться домой, к близким, к которым, как ему почему то именно теперь казалось, он был не всегда достаточно добр и внимателен. И он уже решил было прервать прогулку, но это намерение сейчас же захлестнулось неожиданно подкравшейся волной опустошающего безразличия и какой-то обреченности. Было лень сделать хоть одно движение, отяжелевшие веки отказывались подняться, а сознание медленно заволакивалось пеленой обезволивающего безмыслия.

Не желая больше сопротивляться, Минас целиком отдался усиливающейся и сладостной дреме и стал плавно погружаться в небытие...

Глава 3.

...И остался я один и смотрел на это великое видение, но во мне не осталось крепости, и вид лица моего чрезвычайно изменился, не стало во мне бодрости.

(Дан. 10: 8).

Как долго длилось это состояние, Минас не знал. Знакомая мелодия походного кавалерийского марша, достигнув его ушей, проникла в сознание и вырвала ослабевшего парторга из цепких лап нездорового полусна. Очнувшись, Минас ощутил неприятную горечь в пересохшем рту, в голове шумело, сердце учащенно билось. Повернувшись в сторону нарастающих звуков и все еще не вставая с места, он раскрыл глаза и сейчас же опять закрыл их, ослепленный ярким светом. Когда же он вновь, из-под руки, глянул в прежнем направлении, то увиденное им понудило его резво вскочить на ноги и остолбенело вперить в пространство обезумевший взор. Минасу показалось, что небо падает на него, а перед глазами, в окружении сменяющихся красок, плясали отчаянно знакомые и в тоже время несказанно далекие образы и лица. И только тупая боль, вдруг поднявшаяся внизу живота, еще раз и уже полностью вывела Минаса из оцепенения, заставив мысль лихорадочно заработать. в поисках трезвой оценки совершающегося...

* * *

Из-за поворота ущелья, с горы, где тропинка сильно расширялась, навстречу Минасу спускалась пестрая кавалькада всадников, в живописных, расшитых позолотой, мундирах царских драгун. Здесь было не менее полка. Бренчание трензелей, звон стремян, цокание подков и бряцание сабель сливались с фырканьем и всхрапами лошадей, ронявших с оскаленных морд хлопья белой пены. Золотые погоны офицерских кителей вызывающе поблескивали на солнце. Впереди полка, на темно-гнедом, выступающем иноходью, замундштученном аргамаке, ехал, молодцевато подбоченясь, сивоусый и статный полковник, за ним — лихо гарцующие молодые адъютанты с кокетливо подвешенными аксельбантами, далее — полковой оркестр, все, как один, на белых, прекрасно подобранных, конях.

Пожилой капельмейстер, с краснеющимся носом на одутловатом лице и солдатским Георгием на груди, скрипнув седлом, повернулся к музыкантам и, что-то сказав, взмахнул руной. Торжественный напев старого русского гимна „Коль славен...“ всколыхнул воздух, перенеся Минаса на миг в давно минувшие дни. Но главное, главное, что приковало к себе его взор и захватило дух, было не это. С окаймленного причудливой бахромой полкового штандарта, тронутого дыханьем ветерка, на пораженного изумленьем парторга вдруг на секунду глянул грустный, уже позабытый, лик последнего русского монарха, и вновь затерялся в тяжелых складках малинового бархата. А выше... выше гордо реял трехцветный национальный флаг, извечный символ российской славы и могущества.

Минас мысленно, сверху вниз, пересчитал цвета: „белый, синий, красный — все так, ошибки быть не может — пронеслось в мозгу, — так значит, значит — свершилось?!... Не зря, стало быть, ему весь день было не по себе и так замирало сердце“. Перед Минасом,  как в калейдоскопе, промелькнули все “события, переживания и предположения последнего времени, все слышанное и виденное им, и это „все“ так согласовывалось с происходящим перед ним в эту минуту, что он пришел к одному непоколебимому убеждению: „За время его болезни случилось многое, что ему было неизвестно, советская власть — пала, и вот... русская освободительная армия пришла к ним, в горы...“ Одновременно с этой уверенностью, Минаса обуяла дикая радость, для того, однако, чтобы тотчас же смениться чувством животного страха перед смертью. Он никогда не был трусом, но потерять жизнь именно теперь, после многомесячной борьбы за нее на смертном одре, ему казалось особенно жаль. Несчастный ощутил, как все его тело покрылось холодным и липким потом и начало трястись мелкой дрожью. Глаза императора на простреленном местами боевом знамени смотрели теперь на Минаса неумолимо строго, будто требуя от него ответа... Становилось невыносимо. „Нужно сейчас же, немедленно, на что то решиться, иначе будет поздно...“ Какая то посторонняя сила сорвала Минаса с места и бросила вперед. Сделав два - три шага, он остановился, рванул с головы шапку и, с яростью кинув ее на землю, упал на колени...

Глава 4.

...Не можете служить Богу и маммоне.

(Матф. 6:24).

Ибо восстанут лжехристы и лжепророки, и дадут знамения и чудеса, чтобы прельстить, если возможно, и избранных.

(Марка 13:22).

Все описанное здесь, после того момента, когда задремавший Минас впервые уловил звуки военного марша, заняло не более двух-трех минут. Конные шеренги драгун, еле сдерживая наезжавших друг на друга взмыленных лошадей, остановились от него шагах в пяти, оркестр умоли. Вид стоявшего на коленях человека, с непокрытой головой, всколоченными волосами и дико блуждающими глазами на бледном, сплошь заросшем длинной бородой, измученном лице, — поистине был ужасен. Из-за разодранной на груди домотканной рубахи виднелась черная и частая поросль, на которой желтым пятном выделялся, вылезший наружу, большой медный крест, надетый на Минаса старухой-матерью еще до его выздоровления.

Из неслышно подкатившего сзади серого лакированного „Форда“ грузно вылез, отдуваясь, почтительно поддерживаемый за локоть изящным адъютантом, дородный генерал в густых эполетах и с ярко-красными широкими лампасами. Он имел огромные седые усы, раздвоенную скобелевскую бороду и совершенно безволосую, круглую и полированную, как бильярдный шар, голову. Генеральские глаза из под нависших бровей смотрели сурово и грозно, широкая грудь была увешана множеством орденов и медалей.

Вслед за ним, из автомобильного оконца показалась чья то косматая голова, с жирными, готовыми лопнуть, лоснящимися щеками, мясистым сизоватым носом и плутовато бегающими крошечными глазками. По черной бархатной камилавке, Минас узнал полкового священника. С трудом протиснувши из дверок кабинки свое непомерно толстое тело с неестественно выпиравшим вперед животом, он остановился позади генерала, держа в руне объемистую книгу с медными застежками. Массивный золотой крёст поверх лилового цвета шелковой простеганной рясы слепяще блеснул на солнце.

— „Смирр-но о! — Рравнение на прраво!“ — неожиданно раздалась протяжная команда. Ряды драгун замерли, повернув головы все в одну сторону. Спешившийся полковник, звякнув серебряными шпорами и держа под козырек обтянутую лайной руку, размеренным шагом было-направился к генералу с рапортом, но сделать этого не успел: наступившую тишину вдруг прорезал истерический и прерывистый выкрик Минаса, заставивший тысячу голов, как одну, разом отвернуться к нему:

— „ Ваше высокопревосходительство!... Ваше! помилуйте!... Я никогда не был настоящим коммунистом и всегда ненавидел советскую власть и большевиков!... Я... Клянусь вот этим самым крестом“!... — Поднеся к губам висевший на груди крест, Минас поцеловал его. „Будь проклят Сосо!...“²¹ При этих словах он вскочил на ноги и, повернувшись на север, с ожесточением погрозил в пространство кулаком.

Стало очень тихо. Присутствующие, с вытянувшимися лицами, прятали друг от друга взор. Полковник, переглянувшись с генералом, хотел что-то сказать и, в сильном волнении, сделал движение вперед, но последний удержал его за руку.

Одержимый буйным экстазом, Минас ничего не замечал. Слипшиеся волосы упали ему на лоб. В своем исступлении, с усилившимся нерусским акцентом и жестикуляцией, он походил на бесноватого. Порывисто сунув руку запазуху, он вытащил небольшую красную книжечку, с остервенением разорвал ее пополам и, швырнув под ноги, стал злобно топтать ее грязным чарухом.

Если несколько минут назад Минас остолбенел, завидев приближающихся к нему драгун, то теперь настал их черед. Все словно замерли. Даже лошади, будто понимая всю важность происходящего, перестали фыркать и шевелиться. Четыре золотых буквы „ВКП(б)“²² на красной обложив нагло выглядывали из под покрывшей их грязи, как бы грозя отмщением .за свое поругание...

Тягостно длящееся молчание, коему, казалось, не будет конца, нарушил строгий, басовитый голос генерала:

— „Э-э, да ты, любезный, кто таков будешь, собственно говоря? Как прозываешься? где живешь?“ — Генерал незаметно моргнул проворно подскочившему адъютанту, который, вынув блокнот, подробно записал ответ Минаса и затем, тайком нагнувшись, торопливо подобрал с земли клочки красной книжки.

— „Не из служивых ли сам то?“ — притворно-ласково спросил генерал и, подойдя к вытянувшемуся Минасу, с кривой усмешкой потрепал его по плечу. Громадный изумруд на выхоленном генеральском пальце, змеиным оком, насмешливо и зловеще сверкнул перед ним.

— „Вахмистр 1-го эскадрона Лейб-Драгунского Псковского Императрицы Марии Федоровны полка“—четной скороговоркой по солдатски быстро ответил Минас. Увидев улыбку на генеральских губах, он прерывисто, с надеждой в голосе, добавил:

— „ Ваше высокопревосходительство!... сделайте милость, простите старого солдата, оставьте меня в живых, я буду служить Вам... верой и правдой... Постараюсь искупить свою вину. Ваше высокопревосходительство... Я все время ждал этого дня... и вот!.. Возьмите меня к себе, я вырос в здешних местах, знаю все закоулки... Буду вместе с Вами бить проклятых большевиков!...“

Минас высказал все это не переводя духа, и вдруг ощутил смертельную физическую усталость, как после трудной и долгой работы. В то же время чувство давно забытого душевного облегчения, каковое, бывало, он испытывал в годы юности только после исповеди в церкви, охватило его. „Свершилось!“ — мелькнула одна мысль,—„Не вернешь!“ — вторила ей другая.

Минас впервые прямо взглянул на окружающих. Лицо генерала было мрачно, на скулах играли желваки, у полковника судорожно подергивалась левая щека, а молодой черноусый корнет, генеральский адъютант, сосредоточенно сбивал носком щегольски сшитого сапога пробившийся из расселины камня зеленоватый пучек замшевелой травы. Яйцеобразная фигура батюшки, который, для чего то приподняв полы длинной рясы, растерянно присел с раскрытым ртом, да так и застыл в этой позе, могла бы, пожалуй, показаться довольно смешной в другое время.

Ряды спешенных драгун, тянущиеся до самого выхода из ущелья, сохраняли мертвую неподвижность.

— „Так ты, э-э..., просишься к нам на службу?“—как бы враздумьи обратился к Минасу генерал, многозначительно взглянув на полковника.— „Что-ж, будь по твоему...Ты направишься в наш штаб и там тебя оформят.“ — Голос генерала слегка дрожал, когда он произносил последние слова. Нервно смяв в пальцах недокуренную папиросу, он шопотом что то сказал адъютанту. Тот, щелкнув каблуками, отдал честь, круто повернулся к Минасу и, не глядя ему в глаза, хрипло приказал:

—„А, ну, давай, залазь в машину. Поедешь с нами в штаб. Живо!..“

Откуда то внезапно появившиеся две приземистые фигуры в штатском, с отталкивающими порочными лицами и воровскими ухватками (их до этого Минас не замечал), в зловещем молчании уселись от него по обе стороны, бравый адъютант сел рядом с низколобым гориллоподобным шофером и маленький серый „Форд“ медленно, шурша шинами, тронулся к выходу из ущелья. Выехав на шоссе, подвыпивший шофер дал полный газ и машина, мышью шмыгнув на повороте дороги, исчезла из глаз в направлении Геруси.

Драгуны расселись по коням, генералу подвели лошадь его адъютанта, оркестр заиграл веселый марш, колонна, приняв походный порядок, продолжала свое движение и хвост ее скоро скрылся в глубине теснины...

Влюбленное солнце попрежнему нежно ласкало землю, бирюзовое небо улыбчиво прислушивалось к безмятежному покою, который, чудилось, никогда не нарушался, и лишь одиноко валяющаяся у самой дороги забытая баранья шапка печально напоминала о глубине разыгравшейся здесь недавней трагедии...

Глава 5.

Я изнемог и сокрушен чрезмерно; кричу от терзания сердца моего.

(Псал. 37:9).

...Минас очнулся на следующее утро в одиночной камере подследственной тюрьмы ОГПУ²³ в Геруси. Он лежал навзничь на каменном полу. Избитое и обнаженное тело нестерпимо ныло и часто вздрагивало. Мучительно хотелось пить. Покусанный распухший язык не вмещался более в пересохшем рту, в котором ощущалось присутствие чего то клейкого и соленого. С усилием разжав челюсти, Минас выплюнул вместе с зубами сгусток крови. Единственным уцелевшим глазом (на месте второго багровел вздувшийся кровоподтек) он увидел, как волчек по ту сторону двери открылся и на него пристально уставился, без веяного выражения, чей то круглый зрачек. Этот мертвящий взгляд, подобный глазу василиска, оледенил душу Минаса и навел его мысли на вчерашний сон. Все случившееся с ним за последние сутки живо предстало перед его духовным взором. Припомнив издевательства и насмешки рыжего и веснущатого следователя в голубой фуражке²⁴, он слабо застонал от безсильной злобы на себя самого.

Горечь разочарования, обманутых надежд и сознания всей непоправимости совершенной им роковой ошибки комом подступила к горлу. В предсмертной тоске и отчаянии, закрыв руками изуродованное лицо, Минас дал волю своему чувству и, уткнувшись головой в сырой угол камеры, глухо и надрывисто зарыдал...

Глава 6.

Как сновидение по пробуждении, так Ты, Господи, пробудив их, уничтожишь мечты их.

(Псал. 72: 20).

Читатель вероятно уже догадался, что кавалерийская колонна, столь опрометчиво принятая незадачливым парторгом за отряд русской освободительной антибольшевистской армии, была ни чем иным, нан крупной группой переодетых артистов „МОСФИЛЬМА“²⁵, занятых большой съемкой какой то новой исторической звуковой кинокартины, действие которой, по сценарию, должно было происходить в горах Кавказа.

...Гортанный голос раздается: «Того — в Сибыр, того — в турму! Шутытъ нэ лубит Джугашвили!..'»²⁶

Хвала ему!.. Хвала ему!..

(Из стихотворения неизвестного поэта).

ЭПИЛОГ.

Сия безпримерная история, став предметом чрезвычайного внимания и изучения следственно-карательных и партийных органов, не сделалась, однако, общеизвестной. Встревоженные власти, опасаясь позорной огласки, предприняли все, чтобы истина была тщательно скрыта от населения.

Минас Симонян, после мучительно-долгого и безцельного „следствия“, был расстрелян. На строго-закрытых партийных собраниях было объявлено, что он арестован за связь с „врагами народа“²⁷. Погибнув сам, Минас невольно навлек дальнейшие беды на своих несчастных земляков. Волна нового террора и репрессий накрыла весь округ. Вечером того же дня, когда разыгралось выше описанное событие, приехали за братом Минаса — Карпо и за всей их родней, исчисленной до седьмого колена, причем 78-летняя полуслепая старуха-мать умерла, не доехав до ворот тюрьмы. Была арестована вся сельская партячейка попозднее, районная партийная головка. Многие из односельчан парторга-неудачника обрели свой конец в гиблых местах Турухансна и Караганды...

Но этим дело не кончилось. Достоверно известно, что все без исключения участники и свидетели происшедшей в горном ущельи трагикомедии были признаны в той или иной мере виновными и понесли наказание. Те из действующих лиц столь плачевно закончившейся киносъемки, кои, по несчастью находясь в первых рядах колонны (считая и простых статистов-драгун), были ближайшими очевидцами всего эпизода, исчезли из жизни, будучи арестованными под различными предлогами: в интересах сохранения всего в тайне, их поспешили убрать.

Актеры „Мосфильма“, исполнявшие роли генерала, полковника, капельмейстера, адъютанта, священника и др. были обвинены в „сочувствии и симпатии к старому режиму“,что „доказывалось“ их черезчур (по авторитетному мнению меценатов из НКВД) натуральной игрой. В результате вспышки эпидемии взаимных доносов и весьма плодотворной деятельности „осведомителей“²⁸, в числе репрессированных очутились и многие из статистов, бывших лишь немыми свидетелями происшествия: на лице одних была, якобы, замечена злорадная и сочувственная улыбка, иные обменивались „особыми“ взглядами, в которых проскваживало „то-то“ и „то то“, и т. д.

Все остальные, находившиеся в тот момент в самых дальних рядах и даже незнавшие толком, что случилось, были приглашены на дружеское собеседование в некое прославленное и сугубо почтенное учреждение, после чего каждому в отдельности, в тиши уютного кабинета, пришлось прослушать краткую, но внушительную лекцию о вреде многоглаголания и пользе молчания, и уйти, оставив свою фамилию в длиннейшем списке „политически неблагонадежных“.

Общая цифра казненных и сосланных по этому случаю, значившемуся в номенклатуре дел следственного отдела НКВД под названием „Ошибка парторга“, достигала нескольких сот человек, включая и членов семей главных обвиняемых, без различия пола, возраста и физического состояния.

Так бесславно для ее участников закончилась столь успешно начатая большая кино-экспедиция, которой было суждено вызвать к жизни „Случай в горах Кавказа“, легший в основу этого повествования.

* * *

Как позже выяснилось, это было еще не все. Однажды, в числе очередного планового пополнения, в острог прибыл матерой враг народа — 97-летний и колченогий колхозный чобан²⁹), вместе с народным вражененком — сыном своей праправнучки, закоренелым в грехах 9-месячным мальчуганом, с ярко выраженными на личике контрреволюционными наклонностями. Оба они, со своими овцами, в то знаменательное утро находились вблизи того рокового места и, ввиду этого, получили по 10 лет каторги, признав себя виновными „в организации вооруженного восстания с целью ниспровержений существующего строя, террористических актах и связи с заграницей“. Удивительный же пацан, кроме всего, пред лицом неопровержимых улик, вынужден был сознаться и „в подпольном издании антисоветской литературы, шпионаже и службе в Белой армии...“

Старик громко сетовал на судьбу зато, что арест прервал его учебу в ликбезе³⁰,) и с горя в первый же день попросил старосту камеры записать его в МОПР³¹ и Осоавиахим³²) и стал усиленно готовиться к сдаче норм на значок ГТО³³) второй степени.

Все утешали его, как могли, и он успокоился лишь взяв на себя (в присутствии надзирателя) торжественное обязательство: по окончании срока, вернувшись в колхоз, поступить на курсы повышения квалификации и выучить наизусть весь „Краткий курс истории ВКП(б)“³⁴.

Сей, по уши погрязший в крамоле опаснейший из государственных преступников нашей эры, оказавшийся, кстати, большим оптимистом и остряком, рассказал новые интересные подробности вышеописанного дела, о коих я считаю не лишним здесь упомянуть. Как уверял всех старый бунтарь, в процессе длящегося следствия все занятые в киносъемке лошади, будь то даже беспартийные и жеребые, были, на всякий случай, заодно с артистами, объявлены социально-опасными, немедленно изъяты из общих конюшен и, после внеочередной маллеинизации и удвоенной противосапной прививки, переданы в распоряжение Автодора³⁵) для использования на подмосковных работах по вытаскиванию из грязи застрявших в ухабах шоссейных дорог тракторов СТЗ³⁶) и автомобилей М—1³⁷). Те же из этих мятежных животных, кои, глядя на крамольную сцену, отбивались от мух, необдуманно помахивая головами, как бы одобряя, ихвостами, как бы приветствуя,— были заочно тройкой³⁸) НКВД осуждены на заклание, причем мясо и кости наиболее тощих из них, после тщательного обезжиривания, пошли, якобы, на первомайское премирование рабочих-стахановцев³⁹) и колхознинов-ударников⁴⁰).

Обо всем этом поведал, шамкая беззубым ртом и часто мигая мутными от слез глазами, длиннобородый колхозный чобан, но, хотя все это и сильно походит на правду, однако, за достоверность сего я не ручаюсь, ибо допускаю, что полуглухой и полуслепой старец, являющийся, к тому же, явно чуждым элементом, мог несколько извратить действительность.

Пусть лучше об этом судит каждый сам, прочитавший эти строки.

КОНЕЦ

notes

1

Парторг — партийный организатор, руководитель первичной партийной организации.

2

В данном случае Карпо был вызван из камеры на расстрел.

3

Берия Лаврентий Павлович, сталинский земляк и ставленник, быстро пошел вгору вскоре же после того, как в конце 30-х годов выпустил свою пресловутую книгу «К истории большевистских организаций в Закавказье», в которой незаслуженно выпятил роль Сталина в революционном движении в России, умолчав о некоторых других, не угодных последнему.

4

3аккрайком — закавказский краевой комитет

5

Отара — крупное овечье стадо на Кавказе.

6

Кизяк — повсеместно принятый на Кавказе вид топлива, получаемый путем засушки на солнце помета крупного рогатого скота.

7

Колхоз — коллективное хозяйство, являющееся ныне единственной формой землевладения в СССР. Насильственно проводимая коллективизация стоила жизни многих миллионов людей.

8

3ангезур — район в Армении.

9

Чарухи — самодельная, примитивная обувь армянских крестьян, сшитая из сыромятной кожи. Соответствуют русским лаптям.

10

Партком — партийный комитет.

11

«Чортовой кожей» в СССР называют особый вид бумажной лоснящейся ткани, чрезвычайно прочной и относительно недорогой. За неимением лучшего, она широко принята в массах советского населения.

12

«Козья ножка» — скрученная из плотной бумаги конусообразная трубка, перегибаемая посредине и насыпаемая табаком. В виду недостатка папиросной бумаги, основная масса курящего советского населения пользуется старыми газетами и т. и. бумажным хламом.

13

«Раскулаченный» — бывший «кулак» (см. это сл.), у которого «законно» отнято все его имущество.

14

Трудодень — принятая в колхозах единица учета, оценки и оплаты труда колхозника, дробящаяся на доли и целиком зависящая от норм выработок и произвола колхозного бригадира. Нормы выработки составляются так, что работая с утра до вечера, редко можно получить и один полный трудодень. В конце года весь валовой доход колхоза распределяется по трудодням.

15

«Кулак» — по советскому определению — богатый крестьянин, применяющий в своем хозяйстве наемный труд. На деле же, в эту категорию попадают все крестьяне, наиболее трудолюбивые, способные и прилежные, путем неустанных забот из рода в род сумевшие сравнительно укрепить свое хозяйство.

16

«Партячейка» — партийная ячейка, начальная партийная организация, могущая состоять из 3-5 членов.

17

Единоличник — крестьянин, в виде редкого исключения оставшийся вне колхоза. Он немедленно попадает под подозрение и облагается столь непосильными налогами, что очень скоро бывает вынужден вступить в колхоз или оказаться в ссылке, что, впрочем, так или иначе, чаще всего и случается.

18

«Подкулачник» — крестьянин, заподозренный в сочувствии «кулакам».

19

Гамарник — фамилия бывшего начальника политического управления Красной армии. Расстрелян в конце 30-х годов с группой Тухачевского. Носил длинную черную бороду,

20

Геруси — город, центр Зангезурского района.

21

Сосо — уменьшительная форма имени Иосиф у грузин. Так на Кавказе часто (конечно, втихомолку!) полупрезрительно-полуфамильярно называют Сталина.

22

ВКП(б) — всесоюзная коммунистическая партия (большевиков), надпись на партийных членских книжках.

23

ОГПУ — объединенное государственное политическое управление, бывшая чрезвычайная комиссия (Чека). Позднее переименовалось в народный комиссариат внутренних дел (НКВД). Ныне — министерство внутренних дел (МВД). Разное наименование, но одна цель: уничтожение всех, подозреваемых в несогласии с политикой, проводимой в СССР.

24

Голубые фуражки с красным околышем — официальная форма всех служащих НКВД.

25

«Мосфильм» — крупнейший трест советского кино с главным управлением в Москве.

26

Настоящая фамилия Сталина.

27

«Враги народа»—крылатое выраженье, данное блюстителями государственной безопасности в СССР всем инакомыслящим или лишь в том заподозренным. В эту категорию попадают все, начиная от члена правительства, сделавшего ложный шаг, инженера, обвиненного во вредительстве, различных военных чинов, и кончая старухой-бобылкой, сорвавшей с колхозного поля пару колосков, подростком, рассказавшим где то подслушанный «политически невыдержанный» анекдот, девушкой, у которой прапрабабушка оказалась торговкой, а прадедушка — священником, и беременной женщиной либо вдовой солдаткой, не пожелавшими подписаться на очередной государственный «заем» или же вторично на 21 минуту опоздавшими на работу.

Советские тюрьмы заполнены «врагами народа» именно подобного толка. Кто же являются подлинными (без кавычек!) врагами всех народов, ныне живущих на территории СССР и других осо-веченных стран,—пусть судит сам читатель!

28

«Осведомителями» в СССР называется миллионная армия тайных агентов НКВД, вербуемая из всех слоев и групп населения и широко разветвленная во всех без исключения учреждениях, предприятиях, колхозах, учебных заведениях, воинских частях и пр. На эту темную службу идут наиболее безнравственные субъекты, частью соблазненные материальными привиллегиями, частью под влияньем угроз. Ясно, что особо ретивые из них, дабы заслужить славу способных сыщиков и обеспечить в будущем тепленькое штатное местечко в самом аппарате НКВД, не останавливаются перед ложными доносами и клеветой, строя свое благо на гибели предаваемых ими невинных людей.

Правда, чаще всего их расчеты оказываются несостоятельными, т. к. штатные энкаведисты, рано или поздно, уничтожают таких не в меру предприимчивых помощников, как из боязни конкуренции, так и потому, что эти «осведомители» становятся черезчур «осведомленными» обо всем том, чего не полагается знать простым смертным.

29

Чобан — овечий пастух на Кавказе.

30

Ликбез — широко распространенные в СССР первоначальные школы ликвидации безграмотности.

31

Мопр — международная организация помощи борцам революции, добровольное общество, встречающееся в СССР буквально повсюду. Средства, собранные в его фонд, обычно растрачиваются и транжирятся на месте многочисленным штатом бездельников.

32

Осоавиахим — общество содействия обороне и развитию авиации и химии,—ныне устаревшее добровольное членское общество.

33

ГТО — готов к труду и обороне, значек, получаемый за сдачу норм, предусмотренных комплексами спортивных упражнений 1 и 2 степени.

34

Эта пресловутнейшая книга, сделавшись священной для российских коммунистов, бешено популяризировалась ими среди партийной и беспартийной массы, с организацией специальных кружков по ее изучению, премированьем наиболее прилежных учеников и т. п.

35

Автодор — добровольное общество (объединение) в СССР, имеющее общегосударственное значение и ведающее автодорожным строительством и улучшением существующих автострад. Ежемесячно сотни тысяч рублей, выкачиваемых из карманов трудящихся путем «добровольных» отчислений, переходят в фонд этого общества, но... автомобили из ухаб до сих пор вытаскиваются лошадьми.

36

«СТЗ» — заводская марка тракторов, выпускаемых сталинградским (царицинским) тракторным заводом.

37

«М—1» — автомашины, выпускаемые горьковским (нижегородским) заводом им. Молотова.

38

Тройка НКВД — три судейских работника, из высших сфер НКВД, сидящих в Москве и «призванных» заочно «судить» и приговаривать «врагов народа» на срок до пяти лет по составленным следователями материалам, присылаемым со всех концов СССР. В виду колоссальнейшего количества подобных дел, предварительное следствие нередко тянется годами, и всесильная «тройка», просто будучи бессильной физически более или менее близко знакомиться с делами подследственных лиц, выносит приговоры на глазок, под влиянием личного настроения и ориентируясь на мнение следователя-карьериста.

С 1935 по 1939 г. даже советские тюрьмы не вмещали всех, осужденных разудалой «тройкой».

39

Стахановцы — подневольные последователи пресловутого донбасского шахтера Алексея Стаханова, в целях максимального повышения производительности труда принужденные отдавать работе все свои силы.

Противоестественный «рекорд» Стаханова был хитро подстроен по плану правительства для облегчения и повышения дальнейшей сверхэксплоатации советских рабочих и крестьян, а также втирания очков загранице.

40

Ударник — почти тоже, что и стахановец. Ударные темпы — наиболее эффективные.