ПОЛИС 2001 №03 [Журнал «ПОЛИС. Политические исследовния»] (pdf) читать онлайн

Учредиrелн:

Политический директор:
МеЖ!JУНароДИЫЙ
Консультативный совет:

Редакционная коллегия:

Ответственный
за выпуск номера:
Редакция:

НЕКОММЕРЧЕСКОЕ ПАРТНЕРСГВО "РЕДАКЦИЯ ЖУРНАЛА
"ПОЛИС" ("ПОЛИТИЧЕСКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ")",
ИНСТИТУГ СРАВНИТЕЛЬНОЙ ПОЛИТОЛОГИИ РАН,
МЕЖРЕГИОНАЛЬНАЯ QРГАНИЗАЦИЯ
«АССОЦИАЦИЯ ПОЛИТИЧЕСКОЙ НАУКИ•

СОДЕРЖАНИЕ
Представляем номер ........ ... ... .. .................... ...... .......................... 5

ПРОБЛЕМЫ И СУЖДЕНИЯ

И.К. ПАИТИН

И.К. ПАНТИН, И.А. БАТАНИНА, А.БРАУН, В.А. ГУТОРОВ,
Г.Г. ДИЛИГЕНСКИЙ, М.В. ИЛЬИН, И.М. КЛЯМКИН,
В.И. КОВАЛЕНКО, А.В. КОРТУНОВ, С. ЛАРСЕН,
А.Ю. МЕЛЬВИЛЬ, М. МЕНДРАС,
М.П. ПАВЛОВА-СИЛЬВАНСКАЯ, Ю.С. ПИВОВАРОВ,
В.И. ПОЛОХАЛО, Р. САКВА, А.М. САЛМИН,
А.А. СЕРГУНИН, А. СТЕПАН, Т.Т. ТИМОФЕЕВ,
Л.А. ФАдЕЕВА, Т.В. ШМАЧКОВА, Ф. ШМИТТЕР
М.В. ИЛЬИН, Т.А. АЛЕКСЕЕВА, Л.А. ГАЛКИНА,
В.Я. ГЕЛЬМАН, А.А. ДЕПЯРЕВ, Б.Г. КАПУСТИН,
А.С. КУЗЬМИН, М.М. ЛЕБЕДЕВА, Б.В. МЕЖУЕВ,
И.К. ПАНТИН, В.Б. ПАСТУХОВ, Я.А. ПЛЯЙС,
В.М. СЕРГЕЕВ, А.И. СОЛОВЬЕВ, Е.Б. ШЕСТОПАЛ,
Т.В. ШМАЧКОВА, А.И. ЩЕРБИНИН

И. Ша п и р о. Переосмысливая теорию демократии
в свете современной политики .................................................... 6
С. П. П е р е г у д ов. Крупная российская корпорация
в системе власти . ......................................................................... 16
О.Б. П о дв и н ц ев. Постимперская адаптация
консервативного сознания: благоприятствующие факторы.... 25

DIXI!
А. И. Н е к л е с с а. А la carte ..................... ........................... . . ..... .34

РОССИЯ СЕГОДНЯ
Е.В. По п ов а. Проблемные измерения
электоральной политики в России: губернаторские
выборы в сравнительной перспективе ........................................ 47
А.В. Юр ев и ч. Наука и СМИ ...... .............. .. .. ................... ....... 63

Л.А. ГАЛКИНА

ПАНОРАМА

Г.А АБРАМОВ, АВ. БЕЛОКРЬШЬЦЕВА (ответственный секретарь),
М.Э. БРАНДЕС, Л.А ГАЛКИНА (первый зам главного редактора),
Н.А ГАЯМОВА, О.В. ЗЕЛИК, А.В. КАЧКИН, Л.Н. КУЗНЕЦОВА,
М.В. ЛАПИНА, Е.В. МИХАЙЛОВА, С.С. СЕРГЕЕВА,
А.Л. СИДОРОВ, А.П. СКОГОРЕВ, Т.В. ШМАЧКОВА
.

ПОЛИТИЧЕСКОЙ НАУКИ РОССИИ:
САНКТ-ПЕТЕРБУРГ
,
v

В.А. Г у т о р ов. Современная россииекая идеология
.�
как система и политическая реальность
(Методологические аспекты) . .. .. ... .......... .................. .... .... .... . ..... 72
В.А. А ч к а с ов. Россия как разрушающееся
традиционное общество .. ...... ......... .. ..... ............ .... ..... ... .... .......... 83
С.А. Л а н ц ов. Российский исторический опыт
в свете концепций политической модернизации ... ...... ............ .93
Л.В. С м о р г у н ов. Сетевой подход
к политике и управлению ......... ....... ....... ......... ..... .... .. ..... .. ........ 103

ИСТОРИЯ ПОЛИТИЧЕСКОЙ МЫСЛИ: КОНСЕРВАТИЗМ
М. И. Де г т я р ев а. Понятие суверенитета
в политической философии Ж. де Местра .. ..... ....................... 113

За разрешением на перепечатку или
перевод
опубликованных в журнале материалов
обра­
щаться в Редакцию.
©"Полис" ("Политические исследования"),
2001

ПOJI/C
3 2001

Страницы журнала открыты для дискуссион­
ных материалов, поэтому его содержание не
обязательно отражает точку зрения Учредите­
лей и Редакции.

С.Г. А л л е н ов. Русские истоки
немецкой "консервативной революции":
Артур Мёллер ван ден Брук .......... .......................... ................ ..123
Р. К и р к. Какая форма правления является наилучшей

для счастья человека? (Предисловие М. П. Кизимы) . ... .......... 139

ДОСЬЕ

Я.В. Ш и м ов. Гражданское общество и правящая

элита в переходный период: чешский вариант.. ...... .. ...... ........ 149
М.А. Ше п е л ев, А.Т. Б а р и с к а я, М.И. Шм е л ев а.
Цивилизационное измерение геоэкономики ... .. .................. ... 160

БИБЛИООБЗОР
С . В . П р о н и н . Украина и Россия:
фундаментальные предпосылки сотрудничества ..............
Д . М . Ф е л ь д м а н . Белоруссия:
политический режим в международном контексте
(Об опыте системного исследования)...................................
А. У м л а н д . Сравнительный анализ
новых крайне правых групп на Западе
(По поводу книги М. М инкенберга)......................................

Вышли из п еч ати ..........................................................................
Памяти Георгия Хосроевича Ш ахназарова (1924 - 2001)
Аннотации на английском язы к е.............................................
Содержание на английском язы к е..........................................

полю
3 2001

ПРЕДСТАВЛЯЕМ НОМЕР
В последние полтора года политическая элита России все чаще заявляет о не­
обходимости “восстановить” российскую государственность, обеспечить единст­
во и управляемость страны, создать державу, с которой нельзя было бы не счи­
таться в любых международных делах. Задачи эти отнюдь не надуманы, их ставит
перед нами сама жизнь, требуя безотлагательно учесть печальные уроки 1990-х
годов. Стремиться к этому должен каждый политический деятель, ощущающий
свою ответственность перед современниками и потомками.
Однако стратегия укрепления российской государственности вызывает споры.
Проблема состоит прежде всего в том, по каким стезям нам идти к прочному го­
сударству — выстраивать ли и укреплять властную вертикаль сверху, создавая со­
временную версию “единой и неделимой” России, или же строить государство
на основе связки “власть — гражданское общество”, позволяющей вовремя вы­
являть проблемы и обеспечивающей властным структурам реальную обществен­
ную поддержку.
Первый путь, уже испробованный имперской Россией (самодержавной, а за­
тем — тоталитарной), завел страну в тупик. Экспансия государства во все сферы
частной и общественной жизни обернулась в конечном счете бюрократическим
омертвлением и политическим крахом власти. Второй путь был декларирован еще
в начале 1990-х годов, но, как ни трудно в этом признаваться, нам лишь предсто­
ит его нащупать, ведь страна до сих пор не избавилась от губительного сплете­
ния власти и собственности, которое во все времена служило источником кор­
рупции, криминального богатства и всесилия бюрократии. Трудности демократи­
ческого переустройства общества и государства кроются не только в менталитете
россиян. Демократия строится у нас в условиях, существенно отличающихся от
тех, в которых она созидалась в США и Западной Европе. Еще М.Гефтер (чьи
идеи “Полис” намерен развивать и впредь) подчеркивал неоднозначность духов­
ного наследства России: “ Мы не можем быть наследниками только пути, прой­
денного Западом, даже считая, что он наиболее привлекателен... в своей нынеш­
ней форме... Мы обречены на всемирное наследство, внутри которого гигантские
несовпадения и разломы”.
Другими словами, речь идет о переоткрытии для России принципов демокра­
тического и либерального устройства сообразно с историческими традициями
страны, с культурой ее населения и главное — с условиями, которые диктует Со­
временность. Сотворение демократии в XXI в. — задача не из легких, но мы
должны разрешить ее, если хотим остаться вместе с цивилизованным человечест­
вом, если хотим блага своей стране. Единство государства необходимо, без него
у нашей страны нет будущего. Но нельзя забывать, что оно — не самоцель.
Этот номер “Полиса” посвящен проблемам демократической теории, возник­
шим в связи с новыми политическими реалиями глобального характера (см. ста­
тью И.Ш апиро), а также анализу особенностей “демократического транзита”
России (С.П.Перегудов, С.АЛанцов, О.Б.Подвинцев). Редакция журнала и авто­
ры статей исходят из того, что феномен демократии стадиален и, следовательно,
в разных фазах развития демократия обретает разные ипостаси. Любая догматизация ее конкретных форм неизбежно ведет к искажению исторической перспек­
тивы. Демократические институты середины (а тем более — конца) XXI в. навер­
няка будут отличаться от современных не меньше, чем нынешняя демократия от­
личается от своих протообразов XIX и XVIII столетий.
Раздел истории политической мысли представлен течением консерватизма —
от политической философии Ж.де Местра (М.И.Дегтярева) до размышлений аме­
риканского консерватора второй половины XX в. Р.Кирка о форме правления,
“наилучшей для счастья человека”.
И еще одно: редакция все больше склоняется к мысли о необходимости вы­
пускать тематические номера. Хотелось бы узнать от наших читателей, какие
темы представляются им интересными для обсуждения.

Редакция

и суждения
Проблемы
6

ПЕРЕОСМЫСЛИВАЯ ТЕОРИЮ ДЕМОКРАТИИ
В СВЕТЕ СОВРЕМЕННОЙ ПОЛИТИКИ
И. Шапиро
Моя цель в этой статье — оценить текущее состояние теории демократии.
Для такого начинания требуется мерило, критерий, и таких критериев напра­
шивается два. Первый — нормативный, именно он подразумевается, когда мы
задаемся вопросом о том, насколько убедительны теории, стремящиеся дока­
зать оправданность демократии как системы правления. Другой — объясни­
тельный, он обнаруживается за желанием узнать, в какой мере достигают ус­
пеха теории, пытающиеся объяснить динамику демократических систем. П о­
токи литературы, из которых вырастают нормативные и объяснительные тео­
рии демократии, движутся в основном по раздельным руслам, и их авторы по
большей части не осведомлены о том, что происходит в смежной области. Это
досадно — как потому, что теоретизирование на тему о должном, вероятно,
полезнее, когда оно одушевляется соответствующим знанием о сущем и осу­
ществимом, так и потому, что объяснительная теория сама по себе слишком
легко становится тривиальной и зависимой от метода, если она изолирована
от тех неотступных забот нормативного свойства, коими продиктована всеоб­
щая заинтересованность в демократии в последние десятилетия. Поэтому я, со
своей стороны, избираю интегральный маршрут, сосредоточиваясь на том, че­
го следует ожидать от демократии и как лучше всего можно осуществить эти
ожидания на практике.
При таком подходе неизбежно наталкиваешься на разногласия по обоим
пунктам. Настоящ ий очерк и выстраивается вокруг этих расхождений. Я на­
чинаю, в первой части, с рассмотрения основного корпуса противостоящих
точек зрения по вопросу о назначении демократии — тех, где оно связы ва­
ется с поиском общего блага, и тех, которые ставят в центр вним ания леги­
тимное управление властными отнош ениями, — и доказываю , что последнее
понимание более оправданно, хотя оно совместимо с соответствующим об­
разом упрощенным первым подходом. Во второй части мое внимание пере­
носится на механизмы продвижения демократии. Прежде всего я обращаюсь
к дебатам между И.Ш умпетером и его критиками, подразделяя последних на
две группы: тех, кто считает его конкурентную демократию желательной, но
недостаточной, и тех, кому она кажется нежелательной. Точки зрения, цели­
ком отвергающие шумпетерианскую позицию , я нахожу неубедительными,
заключая, что более плодотворный путь — исследовать способы, позволяю ­
щие улучшить ф ункционирование состязательной демократии, распростра­
нить ее действие за пределы правительственных институтов и дополнить
другими институциональными механизмами. Затем следует обсуждение л и ­
тературы, посвящ енной вопросу о том, в какой мере избирательные систе­
мы могут служить средством, содействующим развитию демократии в общ е­
ствах, которым, как принято думать, она соверш енно чужда. Здесь я делаю
вывод, что нет никаких разумных оснований считать какое бы то ни было
общество по самой своей природе неспособным к демократии, однако вы ­
сказываюсь в пользу инкрементального подхода ввиду недостатка надежных
знаний о приспособляемости политизированных общностей к требованиям
состязательной демократии.
Но даже если демократия в принципе способна действовать где угодно, это
не означает, как явствует из литературы, исследующей проблему ее прочнос­
ти как строя (и рассматриваемой в третьей части), будто демократию легко учШАПИРО Иэн, профессор кафедры политической науки Йельского университета (США).

редить или что ей, раз уж она установлена, суждено выжить. Данные сюжеты
тоже относятся к числу тех, по которым трудно получить подкрепленные до­
бротным эмпирическим материалом обобщения. Литература об обретении и
удержании демократии, подобно литературе о ее назначении и электоральном
инжиниринге, наводит на мысль, что состояние теории демократии слегка на­
поминает штат Вайоминг* — обширный, ветреный и по преимуществу пус­
тынный. Беспорядочное развитие этой гуманитарной дисциплины показыва­
ет: кое-что зная об экономических предпосылках жизнеспособной демокра­
тии, мы, вопреки самонадеянным заявлениям некоторых комментаторов, в
основном пребываем в неведении относительно влияющих на ее жизнеспо­
собность культурных и институциональных факторов. Мало что известно о
том, какие из институциональных установлений демократии являются наи­
лучшими. Здравомыслие подсказывает, что было бы разумно постараться при­
вить приверженность демократии тем, кто в ней задействован. Но далеко не
ясно, насколько это важно и как этого достичь.
Если шумпетерианская демократия нуждается в дополнении, то возникают
вопросы: кто должен такие дополнения вносить и в чем они должны состо­
ять? Дебаты по этим проблемам и становятся следующей обсуждаемой в ста­
тье темой. Поскольку нет совершенных норм принятия решений, чисто про­
цедурная схема типа правила конкурентного большинства способна привести
к саморазрушительным результатам. Самый очевидный из них: группы боль­
шинства могут использовать свою власть для подкопа под демократические
свободы путем запрета оппозиции, подрывающего будущую политическую
конкуренцию. Но существует и множество более тонких проявлений искажа­
ющего воздействия демократических процедур. Отчасти по этой причине не­
которые теоретики демократии отстаивают теории субстантивной (сущност­
ной) демократии, коими могут поверяться результаты процедур. Однако, как
я отмечаю в четвертой части, число субстантивных теорий непрерывно растет,
и нет непреложных критериев выбора между ними. В итоге я соглашаюсь с те­
ми, кто предлагает промежуточный подход, отводящий судам или другим вы­
носящим вторичные решения институтам роль реагирующего механизма, вы­
пускного клапана в ограничении искажающих последствий демократических
процедур. Далее следует обсуждение альтернативных моделей поведения су­
дебной власти в демократических системах и формулируется вывод, что леги­
тимность последней будет, по всей вероятности, варьировать в зависимости от
того, насколько ее действия способствуют укреплению демократии.
I. АЛЬТЕРНАТИВНЫЕ ПРЕДСТАВЛЕНИЯ О НАЗНАЧЕНИИ ДЕМОКРАТИИ
Идея о том, что демократия направлена или должна быть направлена на
общее благо, находит свое классическое выражение в “Общественном догово­
ре” Ж .-Ж .Руссо, прежде всего в его утверждении о том, что процедуры при­
нятия решения должны стремиться к выявлению всеобщей воли, которая оли­
цетворяет собой общее благо. Вот знаменитое, хотя и туманное, описание это­
го у Руссо. Мы берем, пишет он, “сумму изъявлений воли частных л и ц ” , вы­
читаем из них “взаимно уничтожающиеся крайности” ,^и “в результате сложе­
ния оставшихся расхождений получится общая воля” [цит. по Руссо 1998:
219]. Попытки осмыслить данную формулировку породили два потока лите­
ратуры: литературу агрегативную, нацеленную на выяснение того, каким
именно образом осуществлять соответствующие подсчеты, и литературу делиберативную**, озабоченную тем, как побудить людей стремиться к общему
благу, причем последнее понимается как нечто более сложное, нежели про­
стая сумма фиксируемых извне предпочтений.
* В оригинале игра слов: state — состояние и State — штат. (Пер.)
** От лат. delibero — взвешивать, обсуждать, обдумывать. (Пер.)

К О Н Ц Е П Ц И И ОБЩ ЕГО БЛАГА: АГРЕГАТИВНАЯ V ER SUS ДЕЛИБЕРАТИВНАЯ

Значительная часть появившейся в XX в. литературы об агрегировании инди­
видуальных предпочтений фокусирует внимание на сложности логически после­
довательного решения этой задачи. Сторонники агрегативной концепции исходят
из того, что демократические процедуры принятия решений призваны выявлять
нечто вроде всеобщей воли, которую в наши дни принято обозначать как функ­
цию социального благосостояния. Вслед за К.Эрроу [Arrow 1951] они часто отме­
чают, что даже небольшие разногласия обрекают попытки ее обнаружения на не­
удачу, и приходят к заключению о нереализуемое™ демократии. Возможность го­
лосования “по кругу” (смещение результатов в зависимости от порядка вынесе­
ния вопросов на голосование) говорит о том, что всякий данный итог может быть
искусственным порождением процедуры принятия решения либо того, кто кон­
тролирует повестку дня, а не чем-то поддающимся осмысленной идентификации
в качестве народного волеизъявления. В связи с этим появилось огромное коли­
чество специальной литературы о сравнительных достоинствах различных правил
принятия решений как агрегативных процедур, а также об ограничениях, кото­
рые должны налагаться на предпочтения, дабы избежать появления циклическо­
го большинства. Такого рода литературе посвящено множество обзоров, и пото­
му она не будет здесь обсуждаться*. Достаточно заметить, что если назначение де­
мократии в том, чтобы обретать функции социального благосостояния, то при
многих обстоятельствах оно может оказаться иллюзорным**.
Делиберативная концепция озабочена трансформированием, а не агрегирова­
нием предпочтений. Такая позиция, по существу, не является руссоистской. (В
сознательное устремление как в полезное политическое средство Руссо не ве­
рил.) Тем не менее эта концепция в чем-то восходит к его требованию, чтобы,
голосуя, люди исходили не из своих индивидуальных предпочтений, а из соб­
ственных представлений о благе для общества в целом***. Цель — вывести нас
“за пределы демократии противоборства” [Mansbridge 1980]. Против разнооб­
разных недугов, которые, как считается, одолевают современную демократию,
предлагается применять корректирующие средства из делиберативного инстру­
ментария. Низкое качество разработки и принятия решений, политика вербаль­
ных приманок, невысокие уровни [политического] участия, падающая легитим­
ность правления, а также неосведомленность граждан — вот некоторые из на­
иболее часто упоминаемых недугов. Идея состоит в том, что если мы сможем
избавить себя от мыльной оперы добывания электоральных преимуществ, то
результатом станет более вдумчивый и эффективный политический выбор****.
* Наиболее полным и доступным, хотя и несколько устаревшим, является обзор Мюллера
[Mueller 1989: ch.6; см. также Shapiro 1996: ch.2; Przeworski 1999].
** Здесь следует провести различие между замечанием, что цикличность предпочтений населения
делает итоги применения демократических правил принятия решений случайными (в том смыс­
ле, что при ином порядке вынесения вопросов на голосование прошло бы какое-то другое пред­
ложение), и утверждением о том, что оными итогами можно манипулировать (в том смысле, что
некто, устанавливающий повестку дня, предопределяет результат). Вопреки заявлениям некото­
рых комментаторов, в демократических политиях мы почти не знаем случаев успешной манипу­
ляции такого рода [см. Green, Shapiro 1994: ch.6; Mackie 2000]. Данное различение важно, ибо с
точки зрения властно-управленческого подхода, который рассматривается ниже, могут быть о с­
нования признавать легитимными решения, которые, будучи в соответствующем смысле случай­
ными, не обусловлены манипуляцией. Необходимо, однако, отметить: утверждение о случайном
характере результатов само основано на предположении, что при большой численности населе­
ния вероятна цикличность предпочтений [аргументы в пользу противоположной позиции см.
Tangian 2000].
*** Для Руссо голосование было средством дисциплинировать частный интерес, побуждая людей
сосредоточиваться на том, что является наилучшим для общества в целом. Как он писал об этом:
“ Когда в народном собрании предлагается закон, у участников спрашивают, собственно, не о
том, одобряют ли они или же отвергают то, что предлагается, а о том, находится ли предлагае­
мое в соответствии с всеобщей волей, которая есть их воля; каждый, подавая голос, высказыва­
ет мнение по этому вопросу” [Rousseau 1968: 153].
«*»* Убедительные аргументы в пользу этой позиции приведены, в частности, в [Gutmann,
Thompson 1996]; критику см. [Macedo 1999].

Форумы, на которых происходит обдумывание и обсуждение, могут быть раз­
личными — от городских собраний и совокупности всех граждан, занимающих­
ся “обдумыванием” в специально отведенное для этого время, до гражданских
жюри и “совещательных опросов” — произвольным образом отобранных групп,
которые получают расширенную информацию по тем или иным конкретным
проблемам и выносят решение о том, что следует предпринять [Fishkin 1980].
Согласно некоторым трактовкам, такие образования должны вдохнуть жизнь в
уже идущие процессы, согласно другим — заменить их как шаг на пути к ста­
новлению более надежной политики участия. Общим импульсом, лежащим в
основе этих проектов, является предположение, будто люди изменят свои пред­
ставления о том, что должно предпринять общество, обсуждая этот вопрос с
другими. Смысл демократического участия состоит скорее в том, чтобы общее
благо выработать, чем в том, чтобы в процессе такого участия его обнаружить*.
Исходные посылки заключаются в том, что, во-первых, люди будут чаще при­
ходить к согласию, если достаточно долго станут разговаривать в соответствую­
щей обстановке, и, во-вторых, что достижение согласия есть нечто позитивное.
Оба положения спорны. Обсуждение может выносить разногласия на по­
верхность, расширяя, а не сужая расхождения. И м енно на это надеялись
марксисты, ожидая, что “повышение сознательности” позволит рабочим об­
наружить непримиримость своих интересов с интересами нанимателей и бу­
дет способствовать превращению пролетариата из класса-в-себе в революци­
онный класс-для-себя. В данном случае такие надежды оказались наивными.
Тем не менее, суть дела в общем и целом остается следующей: нет никаких
видимых оснований полагать, будто обсуждение сблизит людей, даже если они
рассчитывают на сближение и хотят, чтобы оно произошло. Супружеская че­
та, находящаяся в прохладных, но брака не разрушающих отношениях, может
попытаться наладить ситуацию, договорившись урегулировать давние разно­
гласия, а также приучить себя больше идти навстречу друг другу в вопросах,
которые нельзя разрешить. Но как только пойдет откровенное выяснение по­
зиций, могут вскрыться новые непримиримые противоречия, так что в итоге
отношения ухудшатся и в атмосфере желчного раздражения союз, возможно,
и вовсе распадется. Резонно ожидать, что обсуждение прольет свет на людские
взаимоотнош ения, но в результате этого могут обнаружиться не только скры ­
тые возможности для сближения, но и скрытые разногласия. Все зависит от
того, каковы в действительности поставленные на карту подспудные интере­
сы, ценности и предпочтения**.
Но даже когда обсуждение позволяет достичь согласия, последнее не все­
гда желаемо. Люди могут не хотеть урегулирования некоторых разногласий.
Они, как полагают современные теоретики “различия” , способны получать
удовлетворение от того, что отличаются друг от друга. И наоборот, им может
представляться, что консенсус ведет к посредственности, как того опасались
Дж.Ст.М илль и А.де Токвиль. Ж изненно важным для свободы, по мнению та­
ких теоретиков, является состязание идей — спор, а не обсуждение, — и, как
я покажу ниже, институциональные воплощения этой мысли лежат в основе
многих непременных ныне атрибутов демократии. Здесь же достаточно резю­
мировать, что обсуждение не обязательно ведет к согласию, а когда ведет, это
не всегда бывает достоинством.
УП РАВЛ ЕН И Е ВЛАСТНЫМИ ОТН О Ш ЕН И ЯМ И

Делиберативный подход критикуют еще по тем соображениям, что выдви­
гаемая его приверженцами цель — содействие согласию — основывается на
чрезмерно оптимистических посылках относительно власти. Согласие одного
* И действительно, теоретики делиберативного подхода иногда пишут так, словно активность по­
иска общего блага сама есть общее благо. Обсуждение этой проблемы см. [Shapiro 1996: ch.4],
** Обсуждение эмпирических условий, при которых обсуждение ведет скорее к расхождению во
мнениях, чем к их сближению, см. [Shapiro 2001].

Проблемы

и суждения

есть гегемония другого, и хотя ненавязанный консенсус и может быть дости­
жим в некоем идеальном мире или “речевой ситуации” [Habermas 1979; 1984],
в мире реальном властные отношения пронизывают собой поистине всякое
людское взаимодействие. В своих острейших образцах эта критика, еще сов­
сем недавно ассоциировавшаяся с М.Фуко [Foucault 1972; 1977; 1980], однако
восходящая к столь разным мыслителям, как Платон, Т.Гоббс, К.М аркс,
Г.Моска и Р.Михельс, может быть понята в том смысле, что демократический
контроль властных отношений невозможен: эти отношения эволюционируют,
одна их форма с течением времени вытесняет другую, но при всем том кол­
лективная жизнь неизменно остается властью и господством *.
Тезис о вездесущности властных отношений двояким образом искажает си­
туацию: он не проводит различия между отдельными способами осуществления
власти и смешивает верное наблюдение о пронизанности властью всей коллек­
тивной жизни с неправомерным утверждением, будто вся коллективная жизнь
сводима к властным отношениям. Признание вездесущности власти не равно­
значно согласию с тем, что вся власть одинакова или что какие-то способы со­
существования с нею не могут быть лучше других. И говорить о том, что вла­
стными отношениями полнятся столь разные сферы деятельности, как работа,
семья и церковь, не значит отрицать, что во всех этих сферах, помимо осуще­
ствления власти, происходят и другие вещи. Часто, а пожалуй, и неизбежно, с
властными отношениями бывает сопряжено производство товаров и услуг, рав­
но как и близкие отношения, привязанность, образование и духовное служение.
Но сами по себе эти виды активности не есть властные отношения.
Важные проблемы встают перед теоретиками демократии в связи с поиском
механизмов, которые бы позволили как можно лучше регулировать властные
аспекты взаимодействия людей и при этом бы сводили к минимуму вмешатель­
ство в другие формы человеческой активности. Вместо того чтобы видеть в де­
мократии средство обнаружения или выработки общего блага, ее, таким обра10 зом, можно понимать как механизм для управления властными аспектами той
деятельности, в которую вовлечены люди, придерживающиеся собственных —
индивидуальных или совместных — представлений о благе. В этом смысле де­
мократия есть подчиненное или обуславливающее благо, а творческий вызов
состоит в том, чтобы найти способы демократически структурировать властные
отношения, одновременно максимально ограничивая вмешательство в те виды
блага высшего порядка, к которым стремятся люди. Для решения этой задачи
требуется, как минимум, усилить вовлеченность в процесс принятия решений
тех, кого затрагивают его результаты, а также открыть простор для значимой —
пусть даже “лояльной” — оппозиции со стороны тех, на ком неблагоприятным
образом сказываются принимаемые решения. Совершенных принципов приня­
тия решений не существует, и некоторая доля навязывания присутствует во всех
коллективных решениях. Именно потому у проигравших могут быть основания
стремиться достичь иного результата в будущем. Из этого следует, что, хотя те­
оретики демократии уделяют правам оппозиции недостаточное внимание**, эти
права обладают для демократической политики самостоятельной ценностью, не
зависящей от ценности широкоохватного участия. В той мере, в какой привер­
женность данному принципу основывается на идее общего блага, его суть луч­
ше всего выражает определение Н.Макиавелли, который видел в нем то, что
безраздельно признается всеми теми, кто хочет избежать чьего бы то ни было
господства над собой***.
* Иллюстрацию и обсуждение данной точки зрения см. [Laclau and Mouffe 1985; Hayward 2000].
** Исключение составляют Р.Даль [Dahl 1971], Р.Бэрт [Burt 1992], Ф.Петтит [Pettit 2000], а так­
же автор этих строк [Shapiro 1999].
*** См. высказываемое им в “Рассуждениях” соображение относительно римского довода о том,
что стражами свободы должны быть простые люди, ибо, в отличие от аристократии, стремящей­
ся господствовать, они хотят лишь того, чтобы над ними никто не господствовал [Machiavelli
1970: I, 5].

Понимание демократии как системы, призванной структурировать власт­
ные отнош ения, имеет четыре преимущества. Во-первых, оно помещает нор­
мативные вопросы о демократии в рамки уточнения “в сравнении с чем?” ,
ибо демократия оценивается теперь не на основании ответа на альтернатив­
ный вопрос: порождает ли она функции социального благосостояния или же
ведет к согласию, — а исходя из того, насколько успешно она позволяет лю ­
дям управлять властными отношениями (мерилом тут выступают поощрение
широкоохватного участия и минимизация господства). А этот вопрос носит по
сути компаративный характер. Во-вторых, упор на властных отношениях по­
буждает нас отказаться от еще одной разновидности дихотомичного мышле­
ния: о самой демократии. Способы управления властными отношениями мо­
гут быть более либо менее демократичными. При таком подходе требуется оп­
ределить, сколько демократии возможно и желательно в данной конкретной
ситуации, что особенно важно в условиях, когда цена демократизации власт­
ных отнош ений выражается в других благах. Одно из главных достоинств далевской идеи о полиархии заключается в том, что она переводит вопросы о
демократии из разряда таких, которые требуют ответа “да” или “нет” , в раз­
ряд требующих ответа “больше” или “меньше”*. В-третьих, при ориентиро­
ванном на властные отнош ения подходе преодолевается разрыв между норма­
тивными теориями демократии и эмпирической политологической литерату­
рой по этим сюжетам. Теоретики демократии зачастую обращали слишком
мало внимания на эту литературу, отрывая свои рассуждения от земных реа­
лий и в итоге заставляя большинство других себя игнорировать.
Даже если теоретики и поднимают первые два вопроса, невнимание к
практическому опыту способно привести к искажению результатов. К приме­
ру, Дж.Бьюкенен и Г.Таллок [Buchanan, Tullock 1963], отвечая на вопрос
“сколько демократии?” , указывают, что ее преимущества должны взвешивать­
ся относительно другого полезного времяпрепровождения. Требование высо­
кой степени согласия, пишут они, позволяет людям защищать свои интересы,
но это отнимает время, которое могло бы быть потрачено на другую деятель­
ность. В связи с этим они предлагают скользящую шкалу: чем важнее для вас
вопрос, тем скорее вы станете поддерживать право вето, настаивая на едино­
гласии или чем-то близком к нему. В вопросах же, которые значат меньше,
разумнее пойти на риск поражения в любом конкретном голосовании, согла­
ситься с принципом большинства и снизить издержки принятия решений. Д е­
мократия, таким образом, лучше всего подходит для проблем, которым при­
дается умеренное значение. Проблемы, имеющие высокую значимость, долж­
ны быть выведены за ее пределы, тогда как решение второстепенных вопро­
сов было бы оптимально делегировать администраторам. Однако Бьюкенен и
Таллок — не приводя никаких тому доказательств — исходят из того, что лю­
ди больше всего дорожат стандартным набором либертарных гарантий. Имен­
но его, по их мнению, и следует оградить от изменений — посредством пра­
вила квалифицированного большинства или даже единогласия. Если поста­
вить данный постулат под сомнение, сомнительными окажутся и все их суб­
стантивные (сущностные) заявки.
Но издержки пренебрежения реальной политикой еще серьезнее, в чем
можно убедиться, если более тщательно проанализировать вопрос “в сравне­
* Даль выделяет восемь показателей, определяющих степень соответствия [конкретного режима]
требованиям полиархии. Эти требования касаются четырех периодов: периода голосования, когда
голоса членов политической системы должны иметь одинаковый вес и когда побеждает вариант вы­
бора, получивший наибольшее число индивидуальных голосов; период перед голосованием, когда
члены политической системы имеют равные возможности для представления альтернатив и инфор­
мации о них; период после голосования, когда победившие в ходе голосования лидеры и политиче­
ские курсы сменяют лидеров и курсы, набравшие меньшее число голосов, и избранные должност­
ные лица занимают свои посты; и межвыборный период, когда принимаемые решения подчинены
принятым во время выборов — например, сенатор, занимающий свое место в межэлекоральный пе­
риод, заменяется одержавшим победу на очередных выборах [Dahl 1956: 71-76, 84-89].

и суждения
Проблемы
12

нии с чем?”* Даже если бы нам было известно, какие проблемы люди счита­
ют самыми важными (что подразумевает отчаянно смелое предположение, что
у них имеется всеобщее согласие на сей счет), то с какой же стати полагать,
что они захотели бы вывести данные проблемы за пределы демократии, на­
стаивая на принципе квалифицированного большинства или единогласия?
Это может иметь смысл лиш ь в случае, если принять, как то делают Бьюке­
нен и Таллок, надуманную посылку, предположив некую дополитическую си­
туацию, где отсутствует коллективное действие, а затем попытаться опреде­
лить, какой принцип принятия решений выбрали бы люди, дабы свести к ми­
нимуму вероятность того, что их предпочтения окажутся в будущем до такой
степени нарушены, что они согласятся отойти от дополитического состояния.
Но, как отмечали Б.Бэрри, Д.Рей и др., при отказе от этих надуманных допу­
щений нет никаких оснований рассматривать принцип единогласия в качест­
ве адекватного выбора в пользу бездействия, поскольку он поощряет сохране­
ние статус-кво [см. Barry 1990; Rae 1969: 40-56; Taylor 1969: 228-231]**. В ре­
альном мире текущей политики — если я исхожу из того, что моя готовность
равно отвергнуть или поддержать некую конкретную политическую меру не
связана со степенью ее соответствия статус-кво, — логично предпочесть прин­
цип большинства или нечто близкое к нему. Прежде чем говорить о желатель­
ности создания условий, благоприятствующих сохранению, а не изменению
существующего положения вещей, следовало бы, по меньшей мере, выяснить,
кому оно выгодно и кому наносит ущерб ***.
Подход [к оценке демократии] в логике вопроса “в сравнении с чем?”
предполагает и более прагматичный вопрос — не о том, “быть или не быть
коллективному действию”, а о том, “какого рода коллективное действие?” То
есть, мы рассматриваем властные измерения различных режимов, предполага­
ющих коллективное действие, сопоставляя их между собой. Либертарно наст­
роенные комментаторы — возможно, в силу своей привычки мыслить в терминах общественного договора — часто пишут так, словно отсутствие коллек­
тивного действия есть вариант осмысленного выбора в обществах, где, между
тем, имеются частная собственность, принудительное обеспечение соблюде­
ния договоров и классический набор негативных свобод. Как, однако же, под­
черкнули недавно С.Холмс и К.Санстайн [Holmes, Sunstein 2000], все это —
дорогостоящие институты и для их функционирования необходим эфф ектив­
ный коллективный контроль. Либертарный конституционный проект — это
основанный на коллективном действии режим, который поддерживается госу­
дарством и финансируется за счет непропорционального скрытого налога на
тех, кто предпочел бы альтернативное устройство.
Литература о делиберативной демократии столь же уязвима. Если отвлечься
от уже упоминавшихся концептуальных трудностей, то, вследствие пренебре­
жения вопросом в сравнении с чем?”, делиберативная схема выглядит лучше,
чем должна была бы. К примеру, адепты делиберативной демократии, такие
гтаК.+Г-Гутман и Д.Томпсон [Gutmann, Thompson 1996] или БА ккерм ан и
Дж.Ф ишкин [Ackerman, Fishkin 2000], доказывают преимущества делиберативных механизмов, ссылаясь на то, как мало они практикуются в современной
американской] политике, где “правят был” рассчитанные на внешний эффект
кампании, осуществляемые на телевидении, и политическая реклама. Однако
Имплицитное довершение компаративного по своему смыслу вопроса о том, насколько успеш(Перв)10КРаТИЯ ПОЗВОЛяет людям управлять властными отношениями; см. двумя абзацами выше.
При нечетном числе голосующих оптимальным принципом принятия решения является пра­
вило большинства (п больше двух плюс половина); при четном — либо правило большинства (п
больше двух плюс один), либо правило большинства минус один (просто п больше двух) В об­
щем плане см. об этом [Mueller 1989: 96-111].
*** Можно показать, что даже при использовании метафоры “договора” логика защиты Бьюке­
неном и Таллоком принципа единогласия тут же разрушается, как только начинают учитывать­
ся фактор времени и внешние обстоятельства [см.: Rae 1975: 1270-1294].

политика вербальных приманок и кампании, дирижируемые СМ И , вполне мо­
гут быть следствием той огромной неприязни, с какой американцы относятся
к выборам, финансируемым из государственного бюджета, и, соответственно,
того влияния, которое оказывают на политику денежные средства частных лиц.
Надо думать, такое положение сохранилось бы и в мире расширенных делиберативных институтов, учитывая, что в 1976 г. Верховный суд [США] объявил
регламентирование политических расходов противоречащим Конституции
вмешательством в свободу слова*. Всякая заслуживающая внимания защита де­
либеративной демократии в американском контексте должна была бы проде­
монстрировать, за счет каких механизмов делиберативные институты окажутся
хоть сколько-нибудь менее (по сравнению с существующими) извращены те­
ми, кто располагает ресурсами, позволяющими контролировать повестки дня и
влиять на процесс принятия решений, и, кроме того, показать, что такая де­
мократия оправдала бы свои издержки. Вдумаемся, к примеру, в предложение
о проведении за неделю до общенациональных выборов “дня обдумывания” ,
когда каждому бы выплачивалось по 150 долл., чтобы он явился в местную
школу или в центр своей общины, где такое “обдумывание” будет происхо­
дить. По подсчетам авторов предложения [Ackerman, Fishkin 2000: 29], это обо­
шлось бы обществу в 15 млрд. долл., не считая косвенных издержек для эко­
номики. Трудно уразуметь, какую пользу принесет столь крупная трата
средств, когда кандидаты отобраны, платформы определены, группы интересов
развернуты и избирательные фонды истрачены. А будь эти 15 млрд. долл. из­
расходованы на поддержку едва оперившихся третьих партий или на государ­
ственное финансирование избирательных кампаний, они бы смягчили многие
из тех патологий, которые заставляют требовать большего обдумывания**.
Четвертое преимущество “властно-ориентированного” подхода заключает­
ся в том, что он открывает обнадеживающую перспективу решения давней го­
ловоломки о соотношении демократии и гражданства. Часто утверждают, что
теория демократии бессильна, когда речь заходит о ее собственных рамках.
Демократия зависит от правила принятия решений, коим обычно бывает ка­
кая-то разновидность принципа большинства, но это предполагает, что во­
прос “большинство кого?” уже решен. Если же состав участников не опреде­
ляется демократически, то в какой тогда степени являются подлинно демокра­
тическими результаты, полученные в ходе демократического принятия реше­
ния? Как отмечается в работе, написанной мною в соавторстве с К.ХакеромКордоном, “в самой сердцевине демократии таится проблема курицы и яйца.
Вопросы, касающиеся границ и контингента, по-видимому, в каком-то суще­
ственном смысле предшествуют демократическому принятию решений, но па­
радоксальным образом сами остро нуждаются в демократическом вердикте”
[Shapiro, Hacker-Cordon 1999: 1].
Если демократия имеет дело с управлением властными отношениями, то от­
падает необходимость рассматривать вопросы о гражданстве как нечто прин­
* В решении по делу “Бакли против Валео” [Buckley v. Valeo 424 US 1 (1976)] Суд постановил,
inter alia, что, хотя Конгресс может регулировать финансовые пожертвования политическим пар­
тиям или кандидатам, он не вправе каким-либо иным образом регламентировать частные затра­
ты на политические выступления. Впоследствии в решении по делу “Остин против Торговой па­
латы штата Мичиган” [Austin v. Michigan State Chamber o f Commerce, 110 S.Ct. 1391 (1990)] Суд раз­
решил налагать некоторые незначительные ограничения на корпоративные затраты, но на прак­
тике решение по делу Бакли делает невозможным какое бы то ни было лимитирование полити­
ческой рекламы, финансируемой из частных средств.
** Аккерман и Фишкин настаивают на том, что “крайне ошибочно рассматривать^эту ежегодную
затрату в 15 млрд. долл. сквозь призму обычного соотнесения издержек и выгод”, поскольку ее
“громадные” выгоды “не могут быть исчислены на той же шкале, что и другие элементы урав­
нения издержек-выгод” [Ackerman, Fishkin 2000: 29]. Даже если допустить, что эти выгоды обос­
нованно объявляются значительными, хотя, как признается, они несоизмеримы со своими из­
держками, в приведенном заявлении игнорируется то, что я здесь подчеркну: данные выгоды, бе­
зусловно, необходимо сопоставить с теми, которые были бы получены, будь указанная сумма
как-то по-иному израсходована в целях усиления американской демократии.

и суждения
Проблемы
14

ципиально отличающееся от вопросов о любом другом благе высшего катего­
риального порядка, обусловленном демократическим принуждением. Соответ­
ственно, право на демократическое участие в принятии коллективных реше­
ний, идет ли речь о гражданах или нет, опирается на каузальный принцип на­
личия релевантного интереса, который данное решение затрагивает. Ведь и
участников Американской революции объединял лозунг: “ Никакого налогооб­
ложения без представительства!”, а не лозунг: “ Никакого налогообложения без
гражданства!” Могут быть уважительные причины для ограничения гражданст­
ва, но это не означает, что не-гражданам надо отказывать в праве на голосова­
ние по вопросам, в которых затрагиваютсяих релевантные интересы, напри­
мер тогда, когда в Калифорнии принимается решение лишить детей нелегаль­
но проживающих в стране иностранцев доступа к бесплатному образованию*
или когда “гастарбайтеры” претендуют на участие в принятии законов, кото­
рые управляют ими [Barbieri 1998]. Каузальный подход лежит в основе ряда
приводившихся в последнее время доводов в пользу снятия принципа граждан­
ства как ведущего при определении права на демократическое участие и заме­
ны его системой перекрещивающихся юрисдикций, когда разные группы
суверенны при принятии разных классов решений, как это практикуется в Ев­
ропейском Союзе. Оперативная мысль здесь та, что соответствующий демос
достигает согласия, продвигаясь от решения к решению, а не от группы к груп­
пе [см. Pogge 1992; Antholis 1993; Wendt 1994]**.
Конечно, при урегулировании сталкивающихся притязаний, связанных с
вопросом о том, чьи релевантные интересы затрагивает то или иное конкрет­
ное решение, неминуемо будут возникать трудности. Но сколь бы острой ни
оказывалась часто полемика по этому поводу, дискуссии о том, кто имеет за­
конное право притязать на гражданство, вряд ли менее остры. Кроме того,
имеется ценный опыт разрешения споров относительно затрагиваемых инте­
ресов в других сферах. Так, разбирая дела о гражданских правонарушениях,
суды вырабатывают процессуальные нормы, позволяющие решать, кому долж­
но принадлежать право возбуждения судебного дела, а также отличать обос­
нованные притязания от необоснованных и определять степень обоснованности заявлений об ущербе, причиненном данным правонарушением. Приведен­
ный пример показывает, что могут быть разработаны институциональные ме­
ханизмы для оценки и регулирования конфликтующих претензий относитель­
но того, каким образом задеваются релевантные интересы. Эти механизмы,
возможно, несовершенны, но они должны оцениваться в соотнесении не с
идеалом, которого нет нигде, а с другими несовершенными механизмами кол­
лективного принятия решений, существующими в реальном мире***.
Руссо Ж .-Ж . 1998. Об общественном договоре. М.
Ackerman В., Fishkin J. 2000. Deliberation Day.
(http://www.la.utexas.edu/conf2000/papers/Deliberation Day.pdf).
Antholis W. 1993. Liberal Democratic Theory and the Transformation o f Sovereignty. Unpublished
Ph.D. dissertation, Yale University.
Arrow K.J. 1951. Social Choice and Individual Values. N.Y.
Barbieri W 1998. Ethics o f Citizenship: Immigration and Group Rights in Germany. Durham, NC.
Barry B. 1990. Political Argument. Herefordshire.
Buchanan J.M ., Tullock G. 1962. The Calculus o f Consent: Logical Foundations o f Constitutional
Democracy. Ann Arbor.
Такая законодательная инициатива в виде проекта резолюции 187 была поставлена на голосо­
вание в Калифорнии в ноябре 1994 г. и прошла, набрав 59% голосов против 41%, а затем была
отменена федеральным судом как нарушающая конституционное право на образование, которым
люди обладают несмотря на иммиграционный статус. Суд также указал, что иммиграционное
право относится к федеральному ведению, а не к компетенции штата.
** Другие аргументы, показывающие, что определение контингента участников не должно рас­
сматриваться как предваряющее процесс демократического принятия решений, см. [Shapiro,
Hacker-Cordon 1999b: ch. 6, 10, 12, 15].
*** Развитие и обоснование этого положения см. [Shapiro 1999: 31-39].

Burt R.A. 1992. The Constitution in Conflict. Cambridge, Mass.
Dahl R.A. 1956. A Preface to Democratic Theory. Chicago.
Dahl R.A. 1971. Polyarchy: Participation and Opposition. N ew Haven.
Fishkin J. 1991. Democracy and Deliberation: New Directions fo r Democratic Reform. N ew Haven.
Foucault M. 1972. The Archeology o f Knowledge. N.Y.
Foucault M. 1977. Discipline and Punish: The Birth o f the Prison. N.Y.
Foucault M. 1980. Power/Knowledge: Selected Interviews and Other Writings. Brighton.
Green D .P ., Shapiro I. 1994. Pathologies o f Rational Choice Theory: A Critique o f Applications in
Political Science. N ew Haven.
Gutmann A., Thompson D . 1996. Democracy and Disagreement. Cambndge, Mass.
Habermas J. 1979. Communication and the Evolution o f Society. Boston.
Habermas J. 1984. The Theory o f Communicative Action. Vol. 1. Boston.
Hayward C. 2000. Defacing Power. Cambridge.
Holmes St., Sunstein C. 1999. The Costs o f Rights: W hy Liberty Depends on Taxes. N .Y .
Laclau E., Mouffe Ch. 1985. Hegemony and Socialist Strategy: Towards a Radical Democratic
^ M a c e d o St. (ed.) 1999. Deliberative Politics: Essays on Democracy and Disagreement. N.Y.
Machiavelli N . 1970. The Discourses. Harmondsworth.
Mackie G. 2000. Is Democracy Impossible? A Preface to Deliberative Democracy. Unpublished
Ph D. thesis. University o f Chicago.
Mansbridge J.J. 1980. Beyond Adversary Democracy. N.Y.
Mueller D. 1989. Public Choice II. N.Y.
Pettit Ph. 1997. Republicanism: A Theory o f Freedom and Government. N.Y.
Pogge Th 1992. Cosmopolitanism and Sovereignty. — Ethics, vol. 103.
Przeworski A. 1999. Minimalist C onception o f Democracy: A Defense. — Shapiro I., HackerCordon C. (eds). D emocracy’s Value. Cambridge.
Rae D . 1969. D ecision-R ules and Individual Values in Constitutional Choice. — American
Political Science Review, vol. 63.
Rae D . 1975. The Limits o f Consensual Decision. — American Political Science Review, vol. 69.
Rousseau J.-J. 1968. The Social Contract. Harmondsworth.
Shapiro I. 1996. D emocracy’s Place. Ithaca.
Shapiro I. 1999. Democratic Justice. N ew Haven.
Shapiro I. 2001. Abortion: The Supreme Court Decisions 1965 — 2000. Indianapolis.
Shapiro I., Hacker-Cordon C. 1999. D emocracy’s Edges. Cambridge.
Tangian A.S. 2000. Unlikelihood o f Condorcet’s Paradox in a Large Society. — Social Choice
and Welfare, vol. 17.
. ..
Taylor M. 1969. Proof o f a Theorem on Majority Rule. — Behavioral Science, vol. 14.
Wendt A. 1994. Collective Identity-formation and the International State. — American Political
Science Review, vol. 88 (2).
Продолж ение следует

и суждения
Проблемы

КРУПНАЯ РОССИЙСКАЯ КОРПОРАЦИЯ
В СИСТЕМЕ ВЛАСТИ
С.П. Перегудов
Тот факт, что крупный корпоративный капитал, или “большой бизнес” , не просто важнейшая составная часть нынешней российской экономики, но
и влиятельный игрок на политическом поле, настолько очевиден, что не нуж­
дается в доказательствах. Однако если пойти дальше данной констатации, сле­
дует выяснить, какие конкретно факторы и обстоятельства определяют поли­
тическую роль крупного капитала, какие формы и методы влияния на власть
им используются. Не менее важно выяснить и его место в политической сис­
теме современной России. Без ответа на эти вопросы мы не сможем понять
ни характер и суть политического взаимодействия крупного капитала и влас­
ти, ни состояние нашей новой политической системы и тенденции ее развития.
Но стоит нам только поставить эти вопросы, как тут же выясняется, что
для ответа на них недостаточно исследовать отношения так наз. олигархов и
государственной власти. Изыскания в данной узкой сфере необходимо допол­
нить более широким, институциональным подходом, при котором главное
внимание сосредоточивается на анализе не столько “олигархов” , сколько тех
корпоративных образований, от имени которых они выступают.
ГРУ П П Ы ИНТЕРЕСОВ ОСОБОГО РОДА

16

Согласно сложившейся в мировой и отечественной науке традиции, под
корпорацией принято понимать крупное акционерное образование с весомым
промышленным компонентом. Она может принимать форму вертикально-ин­
тегрированной компании, управляемого из общего центра холдинга, интегри­
рованной финансово-промыш ленной группы, Т Н К и т.д.\Главное, что позво­
ляет относить ту или иную структуру к корпорациям, - это наличие доволь­
но гомогенной организации, каждое звено которой (предприятие, дочерняя
компания, банк) функционирует не просто само по себе, а как часть некоего
единого целого.
-Дд? определения места и ролл крупной корпорации в системе политиче­
ской власти в первую очередь требуется вы яснить, каким политическим ре­
сурсом она располагает.. Исходя из сущностных признаков рассматриваемой
структуры, этот ресурс можно представить в „виде суммы слагаемых, кото­
рые бывают задействованы в процессе политической активности. Главным
из них, естественно, оказывается эконом ический вес корпорации, ееттозттции в национальной эконом ике. Чем выше зависимость народного хозяйст­
ва страны или региона от результатов деятельности данной корпорации, тем
оольше у нее возможностей влиять на политическую власть и принимаемые
ею реш ения. Для современной России, которая держится сегодня “ на пла­
ву благодаря сравнительно узким секторам эконом ики, этот момент имеет
особое значение.
Другим слагаемым политического ресурса выступает “социальный капи­
тал
прежде всего наемный персонал (работники “ Низшего уровня”, специ­
алисты, менеджеры-управленцы) корпорации, а в ряде случаев и потребители
ее продукции. К “социальному капиталу” нередко можно причислить также
жителеи населенных пунктов, где компания располагается, особенно если та
является градообразующей” либо обеспечивает занятость на прилегающих
территориях.
ПЕРЕГУДОВ Сергей Петрович, доктор исторических наук, профессор, главный научный сотруд­
ник ИМЭМО РАН.
*
г чдо

Особенность “социального” компонента политического ресурса корпора­
ции заключается в том, что он далеко не всегда проявляет себя в форме пря­
мого политического действия. Но и будучи политически пассивным, “социаль­
ный капитал” влияет на политическое поведение и позиции лиц, непосредст­
венно формулирующих и артикулирующих требования корпорации к властям,
ибо понятно, что решения последних могут сказаться как на социально-трудо­
вых отношениях внутри самой корпорации, так и на ситуации в городе, реги­
оне и в стране в целом. Как и в случае с “экономическим” ресурсом, здесь
многое зависит от “качества” “социального капитала” , т.е. от его способности
влиять на политическую стабильность территорий, а также от отношения к не­
му со стороны “политического” класса и от ценностных установок политиче­
ской и корпоративной элиты. Естественно, что при преобладании социально­
рыночных ориентаций “человеческий фактор” учитывается гораздо больше,
нежели при доминировании неолиберальной идеологии “чистого” рынка.
Важнейшей составляющей политического ресурса корпорации являются, ее
акционеры^ которые формируют высшие руководящие органы компании.и не­
редко непосредственно участвуют в определении ее социально-экономичес­
кой и политической стратегии. В первую очередь это относится к владельцам
крупных пакетов акций, однако нельзя игнорировать и роль так наз. минори­
тарных, т.е. мелких, акционеров. Хотя их возможности напрямую влиять на
положение дел в корпорации крайне невелики, они способны объединять уси­
лия для совместного отстаивания своих интересов путем различного рода со­
глашений и использовать фондовый рынок, значение которого в последнее
десятилетие резко возросло. (Продавая и покупая шши^-Ш Щ ОНОЩ ослабля­
ют либо укрепляют позиции данной компании, тем самым побуждая ее руко­
водство более чутко реагировать на подаваемые “снизу” сигналы. Исследова­
ния, проводимые в России и за рубежом, обнаруживают также тенденцию к
более активной игре на фондовом рынке крупных акционеров, которые таким
образом существенно расширяют арсенал своего воздействия на высший ме­
неджмент корпораций и либо укрепляют, либо ослабляют их политические
позиции [см., напр. Apeldom 2000: 17-22].
К числу важнейших составляющих политического потенциала крупных
корпораций, особенно в российских условиях, относится и так наз. админис­
тративный ресурс, т.е. личные, неформальные связи высшего менеджмента с
представителями государственной власти разного уровня. В ряде случаев этот
ресурс настолько значим, что затмевает все другие источники политического
влияния корпорации. И все же вне совокупности перечисленных выше слага­
емых политического капитала административный ресурс либо теряет свою си­
лу, либо становится не корпоративным, а чисто личностным или профессио­
нальным. Но нередко бывает и так, что носитель административного ресурса,
превратившись в профессионального политика, сохраняет свою связь с кор­
порацией и, не представляя ее непосредственно, существенно усиливает ее
политические возможности.
Персонифицированный характер административного ресурса делает его на­
именее устойчивым компонентом политического капитала, крайне неравно­
мерно распределенным среди множества корпоративных игроков. Исключи­
тельно велика также его зависимость от типа политической системы и дейст­
вующих в ней правил игры.
В перечень слагаемых политического ресурса корпорации следует включить
и ее способность действовать сообща с другими корпорации на отраслевом,
региональном и общенациональном уровне. Данная “коллективистская” со­
ставляющая будет рассмотрена ниже, когда речь пойдет о формах и методах
политической активности корпораций.
Взятые в совокупности, перечисленные составляющие политического ре­
сурса позволяют видеть в корпорации не только экономического, но и поли­
тического актора или, что в данном случае одно и то же, группу интересов.
Хотя у отдельных ее членов есть свои специфические интересы, причем зача­

и суждения
Проблемы

стую не совпадающие или даже противоречащие друг другу (как, скажем, ин­
тересы собственников и наемного персонала), все они имеют и общий, сово­
купный интерес, заключающийся прежде всего в эффективном ф ункциониро­
вании компании, ее жизнеспособности и процветании. Ведь только при этом
условии корпорация способна обеспечить занятость и заработную плату пер­
соналу, дивиденды - собственникам, доходы и престиж - руководству.
Корпорация относится к категории так наз. институциональных групп ин­
тересов, конституирующих общественно-политическую систему. В то же вре­
мя, в отличие от ряда других образований подобного типа (министерства, ве­
домства, в т.ч. военные, местные и региональные бюрократии и т.д.) корпо­
рации, как правило, не могут эффективно выполнять свои непосредственные
(в данном случае - экономические) функции, если не выступают одновремен­
но в качестве групп давления. Неудивительно, что политический аспект их де­
ятельности становится одним из важнейших. Именно поэтому корпорации не просто “игроки” на политическом поле, а органическая часть политичес­
кой системы.
В качестве группы интересов или политического актора крупная россий­
ская корпорация задействована во всех основных структурах политической
власти - как общенационального, так и регионального и местного уровней.
“П Р Е ЗИ Д Е Н Т С К И Й ” УРО ВЕН Ь ВЗАИМ ОДЕЙСТВИЯ

18

Самым сложным, неустойчивым и неструктурированным является полити­
ческое взаимодействие корпораций на вершине нашей государственной влас­
ти - на уровне президента и его администрации. Это во многом связано с той
гипертрофированной ролью, которую играет там административный ресурс.
Именно его использование помогло недавно ряду компаний, в частности
“Сибнефти” и банковской группе “М Д М ”, осуществить вторжение в метал­
лургическую, энергетическую, машиностроительную и некоторые другие отрасли экономики [Ведомости 21.03.2000]. За корсГгкое время на базе банка
“М ДМ ” , возглавляемого А.Мамутом, была создана мощная ф инансово-про­
мышленная группа, которую с полным правом можно включить в “большую
десятку” интегрированных бизнес-групп [Паппэ 2000]. Что же касается “ им­
перии” Абрамовича, то ее экспансия в 1999 - 2000 гг. настолько широко ос­
вещалась С М И , что стала притчей во языцех. Как писала одна (правда, склон­
ная к преувеличениям) газета, “в скором времени 50% российской промыш­
ленности могут оказаться в руках одной группы - Абрамовича и Мамута”
[Новая газета 21.12.2000].
Судя по всему, наиболее удачливые представители корпоративной элиты
полностью уверены в правомерности своих действий. В этой связи весьма при­
мечательно высказывание президента “Сибнефти” Е.Ш видлера, который за­
явил буквально следующее: “На сегодняшний день каждая крупная нефтяная
компания обладает некими знакомствами, административными ресурсами и
прочим, которые были приобретены ею за долгие годы работы на российском
рынке. При приватизации [и не только при приватизации - С.П.] происходит
некий конкурс между этими ресурсами. И я думаю, что это и есть справедли­
вая форма конкуренции для данной местности и данного времени” [Ведомос­
ти 11.07.2000]. Некоторое время спустя ту же мысль озвучил и “хозяин” “Сиб­
нефти” Р.Абрамович: “Нельзя сказать, что в России уже сложилась рыночная
экономика. Поэтому связи имеют огромное значение” (правда, согласно его
заключению, оно с каждым годом уменьшается) [Ведомости 29.09.2000].
Можно привести и другие примеры задействования административного ре­
сурса при совершении крупных сделок. Именно с его использованием было
связано, в частности, первое после залоговых аукционов масштабное перерас­
пределение собственности в 2000 г., в результате которого узкий круг бизнес­
менов захватил огромные рынки. Как писали по этому поводу “ Ведомости”,
“эпоха олигархов, открытая приватизационными аукционами, подошла к кон­
цу. Началась эпоха пресловутого административного ресурса” [Ведомости

20.12.2000]. Конечно, было бы неверно связывать все случаи перераспределе­
ния собственности лиш ь с президентской администрацией. Но тот факт, что
самые крупные сделки были бы невозможны без “связей” на этом уровне, не
подлежит сомнению.
Впрочем, не стоит упрощать ситуацию, особенно сегодня, когда взаимо­
действие президента и его администрации с корпоративным капиталом при­
обретает все более разносторонний характер и расчет на “связи”, даже самые
прочные, нередко дает сбои. Наглядный пример — реформирование РАО
ЕЭС. Несмотря на наличие у А.Чубайса исключительно высокого админист­
ративного ресурса, его попытки провести собственный вариант реформы дан­
ной суперкорпорации по существу терпят провал. Ряд наблюдателей видят в
этом следствие разногласий А.Чубайса с А. Илларионовым и другими членами
президентской администрации. Думается, однако, что такая интерпретация
упускает главное, а именно вмешательство в конфликт представителей гораз­
до более широких социально-политических сил, интересы которых затрагива­
ет упомянутая реформа, прежде всего тех самых “миноритарных акционеров” ,
от имени которых выступает Б.Федоров и некоторые другие политики. Пока­
зательна также позиция ряда губернаторов, решительно возражающих против
реформы “по Чубайсу” . Очевидно, что в данном случае они артикулируют не
только собственное мнение, но и точку зрения значительной части рядового
персонала компании, а также потребителей, опасающихся бурного роста цен
на электроэнергию. Вступление в игру губернаторов, обеспокоенных перспек­
тивой серьезных социальных осложнений как внутри, так и вне компании,
можно квалифицировать как попытку (и небезуспешную) активизировать дру­
гие составляющие политического ресурса компании.
Сегодня все более явной становится тенденция к отказу президента и его
администрации от неформальных, часто основанных на субъективных прист­
растиях отношений с корпоративным капиталом и переходу к более открытой
и сбалансированной модели взаимодействия*. Вместе с тем пока нет основа­
ний считать, что административный ресурс утратил свое значение и уступил
место совокупному политическому ресурсу ведущих корпораций страны.
Мне уже приходилось писать о том, что некоторая часть корпоративного
капитала не просто лоббирует свои интересы, но и внедряется в те сферы, где
определяется стратегия общественно-политического развития страны, т.е. иг­
рает роль групп влияния [Перегудов 2000а: 79]. Не вызывает сомнений, что
бизнес-элита (к которой принадлежит и ряд ключевых фигур в самой адми­
нистрации президента и правительстве) и в дальнейшем будет оставаться вли­
ятельным участником процесса выработки “высокой политики” . В то же вре­
мя вовсе не исключено, особенно в свете отмеченных выше тенденций к и н ­
ституционализации отношений, что не последнее место в нем займет и ассо­
циированный большой бизнес.
Каким окажется соотношение индивидуального и коллективного участия
бизнеса в системе стратегического планирования, покажет ближайшее буду­
щее. Однако совершенно очевидно, что ассоциированный бизнес, даже если
он представлен исключительно бизнес-элитой, уже не может игнорировать ин­
тересы “социального капитала”, а также других составляющих политического
ресурса в той мере, в какой это позволяли себе его “избранные” фигуранты.
Наглядно иллюстрируют эти изменения встречи президента Путина с руководством обнов­
ленного Российского союза промышленников и предпринимателей. Как известно, в ходе про­
водившейся осенью 2000 г. реорганизации в составе руководящих органов РСПП было образо­
вано “бюро”, куда вошли более десятка влиятельных фигур российского бизнеса. После созда­
ния бюро, ставшего фактически высшей руководящей инстанцией Союза, РСПП резко акти­
визировал свою деятельность и по сути занялся выстраиванием более тесных и “ровных” отно­
шений между крупным бизнесом и властью. В свою очередь, президент во время встречи с чле­
нами бюро 25 января 2001 г. подчеркнул, что готов говорить исключительно с объединенной
бизнес-элитой. Он также пообещал, что представители большого бизнеса смогут принимать не­
посредственное участие в подготовке документов, разрабатываемых правительством и Госдумой
[Ведомости 24.01.2001].

и суждения
Проблемы
20

К О РП О РА Ц И И И ПРАВИТЕЛЬСТВО

На уровне правительства система отношений корпоративного капитала и
власти также пребывает в постоянной трансформации, причем одним из наи­
более существенных факторов последней являются изменения в самой струк­
туре правительства*. Поскольку во второй половине 1990-х годов основной
экономической единицей оказалось уже не предприятие или отрасль, а компа­
ния либо корпорация, прежняя межотраслевая (“черномырдинская”) модель
управления фактически была сломана. Отраслевые министерства и ведомства
почти утратили свое и без того не слишком большое политическое влияние, а
многие из них попросту были ликвидированы. Одновременно возросла роль
функциональных министерств и ведомств (финансового, экономического, на­
логового, таможенного и др.). Следует отметить, что этот процесс продолжает­
ся и сегодня - только в ходе последней реорганизации (май 2000 г.) М инис­
терство экономического развития поглотило 6 отраслевых министерств и ве­
домств. Оставшиеся — Министерство энергетики, М ПС, М инатом, М инпром­
науки, Росавиакосмос и другие - постепенно лишаются многих своих преж­
них полномочий, которые переходят к акционерным компаниям корпоратив­
ного типа либо к функциональным министерствам и ведомствам.
Вследствие описанных процессов нарушается существовавший до недавних
пор механизм взаимодействия корпораций и исполнительной власти. Не секрет,
что отраслевые ведомства и министерства были своего рода внутренними лобби­
стами, передаточным звеном между корпорациями и системой принятия госу­
дарственных решений, главными элементами которой являлись функциональ­
ные ведомства. Наглядной иллюстрацией происходящего сегодня могут служить
метаморфозы, претерпеваемые Министерством энергетики. С мая 1990 г. оно не
только поменяло название, но и утратило возможность серьезно влиять на тамо­
женную, налоговую и некоторые другие направления#государственной полити­
ки, касающиеся нефтегазового и энергетического комплекса.
Отмеченные изменения оказали двоякое воздействие на отнош ения между
корпорациями и правительством. С одной стороны, многие компании, осо­
бенно не располагавшие весомым административным ресурсом, лиш ились се­
рьезного рычага воздействия на систему выработки и принятия государствен­
ных решений. Значение отраслевого лоббизма как основной формы предста­
вительства интересов в исполнительной власти существенно снизилось (либо
приобрело локальные формы). С другой стороны, лоббизм ведущих корпора­
ций переместился на более высокий уровень. Характерный пример: начиная с
лета 2000 г. СМ И чуть ли не в один голос стали утверждать, что резкий рост
цен на нефть позволяет изъять у нефтяных компаний получаемые ими сверх­
прибыли. Столь простое решение экономических и социальных проблем стра­
ны встретило горячую поддержку со стороны Министерства ф инансов и дру­
гих фискальных органов. Были даже разработаны способы изъятия сверхпри­
былей (путем повышения внутрикорпоративных цен, экспортных пошлин,
введения дополнительной платы за доступ к “трубе”). Понятно, что подобный
проект не вызвал энтузиазма у нефтяных компаний, однако их попытки по­
влиять на позицию министра финансов Кудрина не увенчалась успехом. Тог­
да в переговоры с нефтяниками вступил сам премьер. После решающей встре­
чи, окончившейся фактической победой нефтяных корпораций, М .Касьянов
многозначительно заметил, что “у нефтяников есть причины для недовольст­
ва правительством, поскольку оно в последние месяцы не вело нормального
диалога с ним и” [Ведомости 14.12.2000].
* Поскольку правительство практически лишено самостоятельной стратегической роли, я счел
возможным ограничиться рассмотрением его чисто административно-исполнительных функций.
Это, конечно, упрощение, ибо ряд высших должностных лиц из состава правительства активно
сотрудничает с президентской администрацией и фактически входит в “команду” президента. Но
такое упрощение представляется оправданным, так как оно позволяет проследить принципиаль­
ную разницу между президентскими и правительственными структурами и, соответственно, вы­
явить специфику последних.

Где-то с весны 2000 г., а может чуть раньше, с момента создания Центра
стратегического развития Г. Грефа, во властных кругах вновь стала популярна
идея “антилоббистского правительства” , которую впервые пыталось реализо­
вать правительство Е.Гайдара*. Тогда, как известно, дело кончилось тем, что
во власть пришли представители старых министерских структур во главе с
Черномырдиным и правительство из “антилоббистского” быстро преврати­
лось в “суперлоббистское” .
М аловероятно, что данный вариант возрождения секторальных ведомст­
венных структур повторится сегодня. Изменилась, как уже отмечалось, сама
структура экономики, в результате чего ось “предприятие - отрасль - мини­
стерство” сменилось осью “корпорация - функциональные ведомства” . А это
значит, что лоббизм, скорее всего, обретет новое качество и новое место в по­
литической системе.
Пример с нефтяниками показывает, сколь сильно выросла роль “коллек­
тивного” лоббирования. Несмотря на некоторые заминки в функционирова­
нии созданного осенью 2000 г. при правительстве Совета по предпринима­
тельству, в который вошли главным образом представители бизнес-элиты, со­
вершенно очевидно, что и здесь “индивидуальный” лоббизм если и не отсту­
пает на задний план, то существенно дополняется взаимодействием, имею­
щим общественно-значимый характер.
Правда, пока еще трудно сказать, насколько далеко зайдет процесс инсти­
туционализации отношений бизнеса и власти на данном уровне и как он ска­
жется на системе функционального представительства в целом. Однако, судя
по заявлениям компетентных лиц, правительство заинтересовано в том, что­
бы знать и учитывать “консолидированную позицию ” крупного бизнеса как
по “ключевым направлениям экономической реформы” , так и по “приклад­
ным вопросам” . Именно так сформулировал позицию правительства руково­
дитель аппарата при премьере, координатор С овета.по предпринимательству
И.Ш увалов. Одновременно он подчеркнул, что “ведет практически ежеднев­
но диалог с предпринимателями” и докладывает о результатах своих консуль­
таций премьеру и другим членам кабинета, которые “по своим направлени­
ям... также входят в контакт с предпринимателями” [Ведомости 04.12.2000].
Иначе говоря, с конца 2000 г. диалог корпоративной элиты с правительст­
вом приобрел постоянный, систематический характер, и есть основания пола­
гать, что значение формализованных встреч и процедур будет возрастать.
Кру п н ы й би зн е с в го сударственн ой ду м е

Как известно, Государственная Дума уже давно стала тем полем, где отрас­
левой и корпоративный капитал ведет активную лоббистскую деятельность.
Правда, в отличие от органов исполнительной власти, здесь наблюдается от­
четливая тенденция к непосредственному представительству интересов от­
дельных корпораций. Растет прямое участие крупнейших корпораций и в са1 юм процессе думских выборов, где они выступают в роли своеобразных элек­
торальных машин [см. Перегудов 20006: 200-207]. Результатом такого рода ак­
тивности стало, в частности, создание межфракционной группы “Энергия”,
насчитывающей более 70 членов. В СМ И упоминалось также о планах обра­
зования промышленной группы, однако они так и не были реализованы.
Если представители энергетических, прежде всего нефтегазовых, корпора­
ций пошли на создание в Госдуме организованной группы, то депутаты от
ОП К, металлургической, пищевой, легкой промышленности и других сфер
бизнеса предпочитают неформальные методы взаимодействия. Как бы то ни
было, есть основания утверждать, что в главном законодательном органе страОтражением подобных настроений в правящей верхушке можно считать такое заявление одно­
го из ведущих российских политологов: “Впервые за 10 лет так наз. реформы возникает возмож­
ность отделить государство от бизнеса, что является одной из важнейших задач, стоящих перед
нашим обществом” [Независимая газета 26.12.2000].

и суждения
Проблемы

ны корпорации представлены не только своими сторонниками или “посред­
никам и” . Нередко они выступают и в качестве прямых участников законо­
творческого процесса. Иными словами, в условиях слабости партий и партий­
ного представительства корпорации берут на себя помимо лоббистских и ква­
зипартийные функции.
Было бы, однако, преждевременно утверждать, что данная тенденция обя­
зательно будет укрепляться. Расстановка сил после выборов 1999 г. — это, ско­
рее, временная аномалия, вызванная не только слабостью партий, но и отсут­
ствием четкой вертикали власти. Многое будет зависеть от того, как пойдет
“партийное строительство” после принятия нового закона о партиях и какая
картина сложится в одномандатных округах, где роль партий еще крайне мала.
Что бы ни говорили у нас и за рубежом об “упадке партий” , замены им по­
ка не придумано. В России именно они вкупе с группами влияния при пре­
зиденте делают “политическую погоду” и определяют вектор общ ественно-по­
литического развития страны. Поэтому тенденцию к “ корпоративизации”
партийно-политического представительства, вероятно, следует рассматривать
как временную флуктуацию. Несмотря на гипертрофированную роль крупных
компаний в высшем законодательном органе страны, узурпация законодатель­
ной власти со стороны корпораций нам явно не грозит.
К О РП О РА Ц И И И ВЛАСТЬ В РЕГИОНАХ

22

Особенно сложны и противоречивы отношения корпораций и власти на
региональном и муниципальном уровне. Но при всем многообразии вариант
тов можно выделить три основные формы взаимодействия крупного бизнеса
и местных властей: формально-договорные, неформальные и партийно-поли­
тические.
Проще всего идентифицировать формально-договорную систему отноше­
ний^ которая давно практикуется крупнейшими компаниями общероссийского
й регионального масштаба, прежде всего нефтегазовыми и металлургическими.
Как правило, они заключают с региональными или городскими и поселковы­
ми администрациями* соглашения, которые определяют условия пользования
транспортными и иными средствами и ресурсами данной территории, а также
режимы местного налогообложения. В свою очередь, компании обязуются содействовать росту занятости, обеспечивать регионы своей продукцией (иногда
на льготных условиях), строить или реставрировать социально-культурные объ­
екты, дороги и т.п. Все большее значение в подобных договорах придается во­
просам сохранения окружающей среды. Нередко они подписываются дочерни­
ми компаниями, входящими в ту или иную крупную корпорацию.
Вступая в договорные отношения с местными властями, корпорации ста­
новятся активными участниками процесса формирования региональной и ме­
стной социально-экономической политики. Для целого ряда регионов такие
соглашения имеют чрезвычайно важное, а в некоторых случаях и определяю­
щее значение. Однако подобная форма взаимодействия бизнеса и власти не
всегда приносит желаемый эффект. К примеру, компания “Сибирский алю­
миний” , заключив соглашение с администрацией Самарской области об усло­
виях эксплуатации приобретенного ею авиационного завода “Авиатор” и взяв
на себя обязательство “поднять” предприятие и наладить выпуск современных
самолетов, не только ничего не сделала для реализации своих обещаний, но и
немало содействовала дальнейшей деградации производства. Учитывая этот
опыт, администрация Нижегородской области при заключении договора с
“Сибирским алю минием” (в связи с приобретением последним контрольного
пакета акций ГАЗа) настояла на том, чтобы в нем были определены не про­
сто обязательства сторон, но и санкции на случай их невыполнения.
Нередко договоры используются корпорациями для вытеснения конкурен­
тов и монополизации доступа к тем или иным ресурсам. Тем не менее, учи* Последнее особенно характерно для добывающих компаний.

тывая взаимовыгодный характер подобных соглашений, а также традицион­
ную зависимость многих городов и регионов от деятельности нескольких (а
иногда и одного) крупных хозяйственных комплексов, их роль в целом следу­
ет признать положительной. Позитивным моментом является и то, что они
способствуют росту открытости и гласности в отношениях бизнеса и власти,
и потому вряд ли правомерно видеть в них “крышу для неформальных согла­
сований” [Российский региональный бюллетень 10.04.2000: 22-23].
Конечно, сам факт тесной взаимозависимости формальных и неформаль­
ных отношений не вызывает сомнений: чем выше удельный вес последних,
тем сильнее они девальвируют первые. Вместе с тем очевидна и обратная за­
висимость, а потому формализация отношений власти и корпоративного биз­
неса в регионах служит эффективным средством вытеснения клановости (за­
частую неотделимой от криминалитета) и замены ее более цивилизованными
партнерскими отношениями.
Способствует преодолению клановости и такой путь формализации отно­
шений бизнеса и власти, как организация межрегиональных центров эксперт­
но-консультативного характера при представителях президента в федеральных
округах. Принципиально новыми эти структуры назвать нельзя. Ко времени
создания округов уже существовали восемь межрегиональных ассоциаций
экономического взаимодействия, причем некоторые из них (“Сибирское со­
глашение” , “Северозапад” и др.) действовали весьма активно и к тому же ес­
ли не полностью, то в значительной степени совпадали с образованными ок­
ругами территориально.
Тем не менее речь идет не просто о формальном приспособлении уже сло­
жившихся структур к новой ситуации. Во-первых, в ходе последовавший за
созданием округов реорганизации и территориальной передислокации были
существенно расширены функции ассоциаций. Согласно “ Положению о пол­
номочном представителе...” , назначенные на эти должности лица “разрабаты­
вают совместно с межрегиональными ассоциациями экономического взаимо­
действия программы социально-экономического развития территорий в пре­
делах федерального округа” [Российский региональный бюллетень 17.07.2000:
38]. Тем самым из чисто вспомогательных, не имеющих четких полномочий
форумов ассоциации превращаются в центры стратегического планирования,
решения и рекомендации которых обретают обязательный характер. Во-вторых, наиболее авторитетные представители бизнеса превращаются в полно­
правных членов влиятельных центров разработки и принятия социально-эко­
номических решений федеральных округов.
Судя по всему, процесс формирования данных центров еще не завершен,
однако есть все основания полагать, что уже в скором времени полноценное
Функциональное представительство будет создано. Иначе говоря, почти сти­
хийные процессы в области межрегионального экономического сотрудничест­
ва и кооперации обретают, наконец, прочную институциональную и полити­
ческую базу.
Надо надеяться, что укрепление центров стратегического развития, если,
конечно, оно пойдет по рациональному сценарию, серьезно повлияет на всю
систему отношений бизнеса и власти на региональном уровне и будет способ­
ствовать ее деперсонификации и институционализации.
*

*

*

Принято считать, что постепенная “коллективизация” корпоративного ка­
питала вызвана его реакцией на действия властных структур, в частности на
попытки президента поставить на место “олигархов” , если не покончить с
ними. Представляется, однако, что причина гораздо глубже и происходящие
изменения связаны не только с новой ориентацией властей.
После дефолта 1998 г. магистральным направлением корпоративного стро­
ительства стало укрепление промышленных, а не финансовых объединений. А
это означало, помимо прочего, переориентацию корпораций с присущей

и суждения
Проблемы

* В данной связи весьма показательно, что в прошедшем недавно всероссийском конкурсе “Рос­
сийская организация высокой социальной эффективности” приняли участие свыше 500 компа­
ний [Новая газета 14.12.2000].

бл а го п ри я тствую щ и е ф акторы
О.Б. Подвинцев
В материале, опубликованном в “Полисе” № 3 за 1999 г. [см. Подвинцев
1999], мною были рассмотрены условия, благоприятствующие сохранению и
— более того — возрождению в нашей стране консервативного имперского со­
знания. Но в современной России имеются и факторы, способствующие адап­
тации патриотов-державников к произошедшим изменениям, примирению их
с новыми реалиями. Анализу этих факторов и посвящена данная статья.

и суждения

Ведомости. 2000.
Независимая газета. 2000.
Новая газета. 2000.
Перегудов С.П. 2000а. Корпоративный капитал в российской политике. — П олис, № 4.
Перегудов С.П. 20006. Корпоративный капитал в борьбе за избирателя. — Куда идет
Россия? М.
Паппэ Я.Ш . “ О лигархи”. Экономическая хроника 1992 — 2000 гг. М.
Российский региональный бюллетень. 2000.
Apeldom B.V. 2000. The Rise o f Shareholder Capitalism in Continental Europe? Paper fo r the
X V I II IPSA Congress. Quebec-City.

ПОСТИМПЕРСКАЯ АДАПТАЦИЯ
КОНСЕРВАТИВНОГО СОЗНАНИЯ:

Проблемы

“олигархам” погони за государственной собственностью и политической рен­
той на консолидацию внутренних ресурсов и, соответственно, на преимуще­
ственно рыночное поведение.
Все это способствовало изменению характера отношений между корпора­
циями и государством и уменьшению роли неформальных, межличностных
связей. Одновременно сокращалась и зависимость власти (особенно централь­
ной) от поддержки со стороны “олигархов” , поскольку угроза возвращения к
доперестроечным временам становилась все более призрачной.
Кроме того, ощутимо возросло значение социальных составляющих “поли­
тического ресурса” крупных корпораций, прежде всего наемного персонала и
акционеров-собственников. Между тем и те, и другие заинтересованы в ук­
реплении экономической и политической устойчивости корпорации, в уста­
новлении более упорядоченных, лишенных элементов случайности отноше­
ний с властями. Руководители крупных компаний стали придавать все боль­
шее значение созданию благоприятного социального климата как внутри кор­
пораций, так и на прилегающих к предприятиям территориях*. Немалое воз­
действие на этот процесс оказывает концепция социальной ответственности
бизнеса, которую все более четко проводят в жизнь соответствующие прави­
тельственные ведомства. Находят отклик в органах власти и возросшие требо­
вания акционеров к менеджменту компаний. Об этом, в частности, свидетель­
ствуют планы разработки корпоративного кодекса, фиксирующего права и
обязанности акционеров и менеджеров компании.
Все вышесказанное свидетельствует о том, что индивидуальный лоббизм
постепенно уступает место взаимодействию преимущественно коллективных
интересов большого бизнеса, т.е. в России формируется нормальная система
функционального представительства. А это означает, что политическое учас­
тие корпоративного капитала может стать существенным позитивным факто­
ром общественно-политического развития страны, что, в свою очередь, поз24 волит создать условия для полноценного участия мелкого и среднего предпринимательства в выработке политического и экономического курса.

ИЛ ЛЮ ЗИ Я ОБРАТИМОСТИ и НЕЗАВЕРШ ЕННОСТИ РАСПАДА И М П Е РИ И

“ Империи распадаются без наркоза!” — предостерегал в 1990 г. публицист
Б Л ьвин [Львин 1990: 11]. Но это не совсем так. Существуют, по крайней ме­
ре, два иллюзорных представления, смягчающих травму, вызванную распадом
имперского образования.
Представление об обратимости происходящего получает распространение как
при постепенном “размывании” державы, так и в условиях ее скоротечного “об­
вала”. В первом случае фазы распада растянуты во времени, и каждый шаг в на­
правлении дезинтеграции может рассматриваться как ограниченное по своим
масштабам и последствиям событие. Потери, понесенные империей, оценивают­
ся ее сторонниками как временные неудачи в длительной позиционной борьбе,
которую предстоит вести дальше (ее окончательный итог не вполне ясен).
Скоротечный “обвал” империи, напротив, воспринимается ее апологетами
как катастрофа, но катастрофа преходящая. Поскольку великая держава пала
так легко и быстро, то складывается впечатление, что она столь же легко и
быстро будет восстановлена. Один из лидеров депутатской группы “Сою з” и
движения “ Н аш и” в прежней Государственной Думе В.Алкснис заявлял в ин­
тервью, данном вскоре после беловежских соглашений: “ Когда сегодня гово­
рят “бывший Советский Сою з” , я этого не признаю. Это каким-то политикам
хотелось бы похоронить Союз. Но он живой! Ж ив наш народ, десятки, сотни
миллионов людей объединены понятием “советский народ” , и не так-то про­
сто это вытравить из их душ” . На вопрос корреспондента: “ Когда начнется
возрождение Союза?” Алкснис отвечал вполне оптимистично: “Уже весной в
обществе настроение будет ины м ” [Алкснис 1991]. Автор одного из откликов
на это интервью писал, что прочитал его и “на душе стало немного веселей”
[Несостоявшийся юбилей 1992: 537 ].
Распространению и утверждению в общественном сознании иллюзии обра­
тимости распада способствует также тот факт, что крушение империи не при­
водит к немедленному слому ее экономической, прежде всего транспортной,
инфраструктуры. Взаключительной части своей “ Истории Российской импе­
рии” М.Геллер, в частности, пишет, что “сохранились, как кровеносные со­
суды одного организма, железнодорожные линии, нитки газо- и нефтепрово­
дов, экономические связи, стягивающие далекие регионы. Сохранилось живое
наследство империи после того, как ее политические формы были разбиты”
Целлер 1997: 282]. В дальнейшем эти “кровеносные сосуды” либо прерывают­
ся, либо становятся частью иной системы, которая питает другой организм.
то происходит не сразу, и возникает надежда, что “экономика все-таки возь­
мет свое” , “не выдержит надругательства над собой” (как предрекал тот же
ПОДВИНЦЕВ Олег Борисович, кандидат исторических наук, доцент кафедры политических наУк историко-политологического факультета Пермского государственного университета.

25

и суждения
Проблемы
26

Алкснис). Экономика, по большому счету, действительно “берет свое” , но да­
леко не всегда оправдывает ожидания тех, кто рассчитывал на восстановление
прежних экономических связей и интересов.
Другая иллюзия, сохраняющаяся даже после распада великой державы, связа­
на с представлением о возможности трансформировать империю в “содружество ”.
Концепция “содружества наций”*, активно разрабатывавшаяся в Британии
в период кризиса империи, предполагает замену отношений “центр — пери­
ф ерия” добровольными, равноправными, взаимовыгодными союзническими
отношениями между странами, составлявшими бывшую империю. Такое со­
дружество мыслится как “сообщество государств и наций” , динамично разви­
вающаяся “система наций” , “всегда идущая навстречу новой судьбе” [Smuts
1942: 37]. В рамках содружества не ставится задача создания единой общнос­
ти, отсутствует стремление к ассимиляции входящих в него народов.
Идея о преобразовании в содружество возникала и муссировалась во многих
имперских образованиях, переживавших период распада. В качестве примера
можно, в частности, сослаться на трансформацию державы Габсбургов в Авст­
ро-Венгрию и планы по созданию Австро-Венгро-Чехии и — частично — Дунай­
ской федерации. Аналогичным образом предполагалось, что полноценным пре­
емником французской колониальной империи станет Французский Союз (по
Конституции IV Республики) или Французское Сообщество (по Конституции V
Республики). Подобная идея лежала и в основе многочисленных проектов ре­
формирования СССР, получивших распространение в период перестройки и вы­
лившихся в конечном итоге в скоропалительное создание СНГ. Такие планы,
вызванные кризисом и начинающимся распадом системы, свидетельствуют о
стремлении спасти империю путем ее трансформации в иное образование.
Британцы, дальше других продвинувшиеся по пути преобразования своей
империи в содружество, в известной мере сумели воплотить данную теорети­
ческую модель в жизнь. Если первоначально Британское Содружество объединяло метрополию и шесть ее “белых” доминионов (пять переселенческих
колоний, включая Ньюфаундленд, и Ирландию), то во второй половине XX
столетия в него в качестве равноправных членов вошли почти все прежние
британские колонии, ставшие к тому времени независимыми государствами**.
В рамках Содружества выработаны новые механизмы взаимодействия быв­
ших колоний, созданы структуры, которых не было в империи. Главы стран
— участниц союза до сих пор регулярно собираются на совместные конферен­
ции, где обсуждают наиболее значимые в политическом отнош ении пробле­
мы. Действуют “ассоциация парламентов” Содружества, другие организации.
Между партнерами по Содружеству сохраняются тесные связи в сфере обра­
зования и культуры. Важным событием в мире спорта становятся проводимые
в рамках Содружества Игры и другие состязания. Как отмечает британский
историк Д.Лоу, Содружество представляет собой не просто еще одну, “мень­
шую по размерам ‘Организацию Объединенных Н аций’. ООН — это органи­
зация правительств. Содружество же есть нечто большее” [Low 1993: 336].
Но уже с 1960-х годов Британское Содружество не без оснований стали срав­
нивать со Священной Римской империей времен позднего средневековья. Его
деятельность во многом приобрела формальный, ритуальный характер. Сущест* Считается, что в близком к современному значении термин “содружество” был впервые ис­
пользован будущим премьер-министром Великобритании лордом Розбери во время визита в Ав­
стралию в 1884 г. К началу первой мировой войны этот термин уже имел широкое хождение. Не­
малую роль в его дальнейшей популяризации сыграли Я.Смэтс, Б.Шоу и ряд других английских
деятелей науки и культуры.
** В начале 1990-х годов в Содружество входили 50 весьма несхожих между собой государств.
Констатировав этот факт, профессор Д.Лоу, возглавляющий “смэтсовскую” кафедру в Кемб­
риджском университете, отмечал: “Взятые вместе, они заключают в себе четверть населения зем­
ного шара и составляют треть общего числа существующих в мире национальных государств. При
любой калькуляции, они образуют огромный международный конгломерат, который не имеет се­
бе равных” [Low 1993: 333].

вовавшие прежде связи и отношения оказались радикальным образом наруше­
ны. В адрес Содружества посыпались обвинения в том, что оно “не обладает
силой, необходимой для принятия решений, не имеет веса, является ‘жерновом
на шее’, ‘пустопорожней церемонией’, ‘клубом бывших однокашников’” . Одно­
временно начали высказываться сомнения по поводу целесообразности его
дальнейшего существования [см. Blackwell Encyclopaedia 1993: 120-121].
Не состоявшись как политическое и культурно-историческое целое, Бри­
танское Содружество долго не могло обрести себя и в качестве полноценной
международной организации с четко зафиксированными интересами участни­
ков. Французский политолог К.Кольяр писал по этому поводу на рубеже 1970х годов: “Существующие между государствами Содружества связи одновремен­
но и прочны, и хрупки, часто трудно осязаемы и, во всяком случае, не подле­
жат чисто юридическому анализу. С точки зрения тех авторов, которые рассма­
тривают эволюцию Британской империи как процесс распада федерации, в на­
стоящее время эта дезинтеграция достигла крайних пределов” [Кольяр 1972].
Действительно, к тому времени Содружество перестало быть цельным обра­
зованием — многие прежние связи давно распались. Не могло оно служить и
гарантом безопасности для входивших в него государств, подтверждением че­
му стали события 1983 г. в Гренаде. Более того, оно оказалось не способно пре­
дотвратить возникновение острых конфликтов между странами-участницами.
Вопреки надеждам тех, кто некогда стоял у истоков Содружества, оно не ста­
ло единым блоком государств — ни в военном, ни в политическом отношении.
Справедливости ради необходимо отметить, что в период после распада
империи (т.е. до окончания основной фазы постимперской адаптации) Бри­
танское Содружество не только устояло, но и существенно укрепило свой ав­
торитет среди других международных организаций и союзов. В частности, оно
в немалой степени способствовало распространению демократических поряд­
ков и институтов в бывших британских владениях. Важную роль в этом отно­
шении сыграло фактическое исключение ЮАС из состава Содружества в 1961 г.
Инициаторами такой акции выступили азиатские и африканские члены сою­
за, и уже сам тот факт, что бывшая метрополия и “белые” доминионы, отка­
завшись от “расовой солидарности”, посчитались с их требованием, имел
принципиальное значение для будущего организации. Однако глубинный
смысл этого шага раскрылся относительно недавно, когда на юге Африки пал
режим апартеида и ЮАР начала плавно переходить к демократии*. Возвраще­
ние ее в состав Содружества стало наиболее ярким показателем признания
мировым сообществом произошедших там демократических перемен.
Данный прецедент позволил ужесточить позицию, применить эффектив­
ные политические санкции и по отношению к диктаторским режимам в быв­
ших “туземных” колониях. На 43 парламентской Ассамблее стран — членов
Содружества, состоявшейся в сентябре 1997 г., с гордостью отмечалось, что
“парламентская демократия в Содружестве укоренена сильнее, чем в любой
Другой подобной международной группировке” . Если в 1991 г. военные или
однопартийные режимы действовали по меньшей мере в девяти из входивших
в него государств, то к концу 1990-х годов они сохранились только в Нигерии
и Сьерра-Леоне [Parliamentarian 1998: 47]. Повышение престижа членства в
Содружестве привело к тому, что заявки на вступление в эту организацию по­
ступают даже от стран, никогда не являвшихся колониями Великобритании**.
Более 50 экспертов из стран Содружества оказывали помощь ЮАР в организации выборов 1994 г.,
которые впервые проводились на основе всеобщего и равного избирательного права. Около 100
специалистов из 19 государств работали там и позднее, помогая южноафриканцам в осуществле­
нии демократической трансформации [Parliamentarian 1998: 48].
Именно с реализацией данной модели многие российские политологи связывают и перспек­
тивы развития СНГ. Так, еще в 1992 г. А.М.Салмин высказывал мысль о том, что “союз с над­
национальным контролем и регулированием нужен в первую очередь для защиты прав личности
и прав народов” [Салмин 1992: 55]. Однако сейчас, как и в начале 1990-х годов, политики мало
прислушиваются к такому мнению.

и суждения
Проблемы
28

Примечательно, что “ренессанс” Британского Содружества проходит в усло­
виях, когда прежняя имперская политическая система давно отошла в про­
шлое, а бывшая метрополия уже не в состоянии претендовать на роль абсо- j
лютного лидера.
В целом приходится признать, что ни один проект трансформации импе­
рии в содружество так и не был в полной мере реализован. Еще никому не |
удалось преобразовать систему “центр — периферия” или “метрополия — ко­
л онии” в добровольную ассоциацию стран и народов, сохранив при этом по­
зитивный потенциал империи — ее мощь, престиж, возможность аккумулиро­
вать ресурсы и осуществлять грандиозные проекты и т.д. Но как бы в даль­
нейшем ни складывалась судьба содружеств, возникающие по поводу них ил- j
люзии облегчают тем, кто продолжает исповедовать имперскую систему цен­
ностей, процесс адаптации к новым условиям. По признанию Лоу, специфи­
ческое значение Содружества для Британии состояло в том, что оно см ягчи -!
ло “травму перехода к постимперской эре” [Low 1993: 335]. Аналогичную роль
сыграло СН Г в первые годы после крушения СССР.
Фактором, способствующим адаптации, оказывается и обращение к исто­
рическим прецедентам возрождения империй. Исторические реминисценции
призваны подкреплять веру в обратимость происходящего. Так, в дни распа­
да СС СР Алкснис, обосновывая неизбежность восстановления державы, при­
водил, в частности, следующий аргумент: “ Вспомним историю. В семнадца­
том году наше государство тоже могло распасться на части. Ситуация во мно­
гом сходная” . Примечательно, что в качестве дополнительного довода в поль-!
зу реальности повторения прежнего сценария приводились и различия в си­
туации — “тогда не было двух объединяющих нас факторов: единого эконо -1
мического пространства, единой эконом ики и не было советского народа”
[Алкснис 1991].
Б р е м я и м п е р с к и х и п о с т и м п е р с к и х о бя за т е л ьс т в

Процесс распада империи обычно сопровождается большим напряжением
сил и значительными потерями для метрополии и той части общества, кото­
рая служила опорой имперским структурам. Последствия безуспешных попы­
ток сохранить империю проявляются во многих сферах жизнедеятельности,
осложняют нравственно-психологический климат в обществе, порождают
проблемы на международной арене. “ В целом можно утверждать, что вся по­
слевоенная история Ф ранции вплоть до середины 1960-х годов была отмече­
на глубоким негативным воздействием болезненного распада французской ко­
лониальной империи и вызванных им социально-экономических и политиче­
ских последствий” , — утверждает историк П.П.Черкасов [Черкасов 1985].
Аналогичный вывод, безусловно, справедлив и по отношению к ряду других
стран, служивших ядром имперских образований.
j
Постепенное, не “скачкообразное” избавление метрополии от колоний при
слабом внешнем воздействии может означать, в первую очередь, утрату им­
перских преимуществ. Бывшая метрополия, выполняя прежние обязательства,
вынуждена брать на себя заботу об обороноспособности, безопасности, эко­
номическом развитии новых независимых государств, оказывать им гумани­
тарную помощь, готовить специалистов и т.д. В практическом плане такие
действия не приносят метрополии видимой пользы, а при серьезных эконо­
мических трудностях подобная трата усилий и средств вызывает раздражение
внутри страны. Содружество обходится весьма недешево.
Особенно острые проблемы возникают в связи с наплывом иммигрантов,
которых притягивает в метрополию более высокий, чем в ее бывших владени­
ях, уровень жизни. Подобную экономическую иммиграцию облегчают упро­
щенные правила пересечения границ в постимперском пространстве. Напри­
мер, в Великобританию на рубеже 1950 — 1960-х годов ежегодно прибывало
около 100 тыс. афро-азиатских переселенцев. П о меткому замечанию новозе­
ландского историка Д.М акинтайра, мультикультурность нынешнего англий­

ского общества стала “прощальным подарком Империи постимперской Бри­
тании” [McIntyre 1998: 132].
Все увеличивающееся число иммигрантов, воспитанных в иной культурной
традиции и привыкших к иному образу жизни, неизбежно провоцируют в
бывшей метрополии расовую и межнациональную напряженность. Это спо­
собствует росту праворадикальных политических сил, но одновременно выби­
вает почву из-под ног у традиционных “империалистов” , заставляя консерва­
тивные круги быстрее адаптироваться к изменившейся ситуации, вырабаты­
вать новую систему ценностей. Иными словами, наплыв иммигрантов из
стран-сателлитов способствует росту не столько реваншистских и экспансио­
нистских, сколько изоляционистских настроений. Вероятно, ничто так не
дискредитирует имперское наследие в глазах жителей метрополии, как приток
нежелательных иммигрантов.
К РУ Ш ЕН И Е НАЦИОНАЛИСТИЧЕСКИХ ИЛЛЮ ЗИЙ
В НОВЫХ НЕЗАВИСИМ Ы Х ГОСУДАРСТВАХ

На смену эйфории приходит отрезвление. Не является исключением и на­
ционалистическая эйфория, возникающая как реакция на распад империи,
тем более что ни о каком экономическом процветании вновь образованных
стран (по крайней мере, сразу после обретения ими независимости) не может
быть и речи, так как разрыв прежних связей и разрушение внутреннего рын­
ка империи закономерно порождают системный кризис и требуют серьезной
трансформации общественных отношений.
После окончательного краха империи существенно уменьшается интерес
мирового сообщества к тем народам, которые ранее оказывали наибольшее
сопротивление метрополии. Сокращается и поддержка, оказываемая этим на­
родам державами — соперницами империи. Так, в начале 1990-х годов цент­
ральные российские газеты (с явным удовлетворением, а иногда и злорадст­
вом) писали о “конце геополитической Балтии” . Поэтому повышение фор­
мального статуса страны может сопровождаться снижением статуса фактиче­
ского. “Проигравшие” империалисты в бывшей метрополии и “победившие”
националисты в новых независимых государствах сталкиваются, таким обра­
зом, со схожими проблемами — падением авторитета страны и необходимос­
тью заново встраиваться в систему мировых отношений.
Возьмем, к примеру, ситуацию в Грузии. Как отмечает публицист М.Стуруа, в советские времена в республике распространился миф о том, что она
якобы ежегодно отдает в союзный бюджет двадцать миллиардов рублей, а по­
лучает из него только пять. Если бы это представление отражало реальное по­
ложение вещей, то обретение независимости привело бы к значительному по­
вышению благосостояния Грузии. Однако после распада Советского Союза
стала очевидна реальная конкурентоспособность производимых в республике
товаров и услуг. Не принесла независимость и геополитических выгод. В ре­
зультате, говоря словами Стуруа, “привилегированный доминион советской
коммунистической империи превратился буквально с ночи на утро в евроази­
атские задворки” [Стуруа 1995: 132-133].
Подобное развитие событий отрезвляюще действует на националистов. Не­
даром публицист М.Лайков, в черных красках рисуя портрет “незалежной”
Украины 1996 — 1997-х гг., напоминает разговоры кануна выхода из СССР:
Ь два года озолотимся! В два года” [Лайков 1998].
Сложное экономическое положение и другие трудности, с которыми стал­
киваются добившиеся независимости страны, не только дают радетелям им­
перии повод для морального реванша, но и подкрепляют у них иллюзию об­
ратимости процесса имперского распада. Иными словами, возрождение кон­
сервативного сознания в бывшей метрополии и других постимперских госу­
дарственных образованиях связано не столько с неудачами, сколько с успеха­
ми вышедших из империи народов, поскольку такие успехи разрушают надеж­
ду на возможность возврата к старому порядку.

и суждения

УЧАСТИЕ КОНСЕРВАТИВНЫ Х СИЛ В ПОЛИТИЧЕСКОМ
“ОБУСТРОЙСТВЕ” ПОСТИМ ПЕРСКОГО ПРОСТРАНСТВА

Проблемы

Противоречивость и неустойчивость процессов в постимперском простран­
стве порой позволяет сторонникам прежней империи получить власть в ка­
ком-либо из новых независимых государств. При этом проимперски настро­
енные группы или отдельные лидеры, не отказываясь от лозунгов восстанов­
ления державы, все же вынуждены считаться с изменившимися условиями и
правилами ведения политической игры.
Двоякий смысл, с точки зрения постимперской адаптации консерватизма,
имеет появление “заповедников” империи. С одной стороны, их существова
ние укрепляет надежду на обратимость происшедшего и может активизировать
деятельность в этом направлении. С другой стороны, если социальные и эко­
номические параметры “заповедника” невелики (либо очевидно, что на вос­
становление империи рассчитывать не приходится), то он выполняет функцию!
сохранения имперских традиций, символики, ритуалов, идеологии и т.д.
В условиях глубокого политического раскола российского общества во в т о -|
рой половине 1990-х годов, имевшего, помимо прочего, и территориальную!
конфигурацию, закономерным выглядело предположение, что “раздробление
большого государства позволит каждой частичке создать такой политический!
режим, какой больше устраивает местное население” [Комсомольская правдг
1998]. Подобные мотивы сыграли существенную роль и при принятии реше­
ния о разделении Чехии и Словакии на рубеже 1992 — 1993 гг.
У проблемы временного реванша консервативных сил есть и иное измерен
ние. После “обвала” империи во главе вновь образовавшихся национальны"
государств нередко оказываются политики “ имперской ф ормации” : вспомним
хотя бы контр-адмирала бывшего имперского флота М.Хорти, возглавившего
ставшую сухопутной Венгрию, или остзейского немца, царского генерала
К.Г.М аннергейма, ставшего лидером независимой Финляндии. М ожно приве*|
30 сти немало и других примеров того, как политические деятели, военные, тео-|
ретики и проповедники, состоявшие на службе у прежней империи и более
чем лояльные к ней, в дальнейшем занимали высокие посты в независимых!
государствах. Если абстрагироваться от случаев откровенного политического
приспособленчества, следует констатировать, что создание нового государст-1
венного аппарата открывает возможности для реализации многих карьерист -1
ских устремлений и деловых инициатив, а это, в свою очередь, сказывается на
степени приверженности прежнему политическому идеалу.
Короче говоря, постимперское развитие молодых государств способствуем
крушению иллюзий — как национально-демократических, освободительных!
так и имперских. Весьма показательно в этом отношении следующее рассуж-|
дение латышского литератора И.Аузиня:
‘“ Они проиграли, мы не выиграли’ — это единственное, по-моему, исчер-j
пывающее название для очерка о событиях последних лет.
Борьба в большой мере еще впереди.
Они проиграли, мы не выиграли... Может быть, поэтому одни не ощуща'
ют радости победы, а другие — драмы побежденных?
Сейчас, вполне возможно, среди мнимых ‘побежденных’ больше ликова­
ния, чем среди ‘победителей’; чем плохо на теплом местечке при меньшей от­
ветственности? Как много знакомых лиц!” [Аузинь 1996: 150].

войны*. Присоединение к Польше новых территорий, на большую часть ко­
торых она имела весьма сомнительные исторические права, сразу умерило
пыл польских национал-патриотов, требовавших земель, вошедших в состав
Украины, Белоруссии и Литвы. Это в немалой степени облегчило их “адапта­
цию” к установившемуся в стране просоветскому режиму и частичной утрате
ею суверенитета. Интересно, что через сорок с лишним лет, когда данный ре­
жим пал, волна националистических и “реставрационных” настроений в
Польше оказалась менее мощной и продолжительной, чем можно было ожи­
дать (особенно по сравнению с Латвией или Эстонией).
Однако поскольку далеко не всегда “под рукой” имеется столь же “прови­
нившееся” (и слабое) государство, как тогдашняя Германия (за счет которой
и была предоставлена “компенсация” Польше), приведенный случай во мно­
гом уникален. Возможности для “компенсации” обычно ограничены. Укре­
пившиеся в результате распада империи державы не забывают о собственных
интересах. Кроме того, любое их действие в отношении бывшей метрополии
вызывает острую реакцию у других стран, образовавшихся на постимперской
территории.
Курьезным примером такого рода могут служить исторические параллели,
проводимые одним из современных украинских историков: “ Похоже на то,
что трагические события преддверия второй мировой войны и дальнейшая
экспансия сталинской империи до самого центра Европы ничему не научили
наследников ‘мюнхенцев’ 1930-х годов. Те, кто на Западе, как в свое время
Чемберлен, Даладье и, очевидно, Рузвельт, не хотят или не могут понять, что
рано или поздно усилиями Грачевых или Ж ириновских, Руцких или Хасбула­
товых, Зюгановых или Лебедей, и тех имперских сил, что стоят за их спиной,
Россия, как уже было не раз на протяжении веков, вновь поднимется на но­
ги и вновь ее военно-промышленный комплекс найдет способы ‘открыть ок­
но в Европу’. На шаткую основу поставлены не только целостность, сувере­
нитет и независимость Украины. И з-за таких умов сохраняется угроза для бе­
зопасности и независимости Польши, Чехии, Словакии, Венгрии, народов
Прибалтики, бывшей Югославии; раз уж Россия целиком солидаризируется с
великодержавными амбициями великосербских шовинистов, что мечтают о
возрождении балканской империи Тито и Карагеоргиевичей, а страны бывше­
го СССР и бывшего СЭВ просто считает сферой своего влияния” [Трубайчук
1994: 99-100]. Логика нарастающего противоборства мешает принимать взве­
шенные решения, учитывающие интересы сторон, вырабатывать продуман­
ную программу постимперской компенсации.
Од н о в р е м е н н ы й ра с п а д н е с к о л ь к и х и м п е р с к и х о б р а з о в а н и й

В 1917 - 1918 гг. пали три крупнейшие европейские державы — Россия,
Германия и Австро-Венгрия. Тогда же окончательно рухнула Оттоманская им­
перия. Важно отметить, что, хотя все эти страны принимали участие в первой
мировой войне, военные неудачи сопутствовали процессам распада, но не бы­
ли их причиной.
После второй мировой войны развал колониальных держав, прежде всего —
британской и французской, тоже происходил почти синхронно. Более того, их
элиты даже обменивались опытом, советовались друг с другом**, предприни­
мали совместные действия против национально-освободительных движений
v-уэцкий кризис). Но все усилия, затраченные на спасение имперских систем
П О С Т И М П Е РС К И Е КОМ ПЕНСАЦИИ
от распада, оказались тщетными. Интересно, что и эти империи, являвшиеся
Утраченное державное величие, подорванные позиции на мировой арене! Давними соперниками — партнерами, принадлежали к одному типу.
могут хотя бы частично быть компенсированы “выигравшей” стороной. НН
обходимость такого рода “ компенсаций” осознавалась еще во времена Вен * Эта идея активно обсуждалась лидерами держав антигитлеровской коалиции. И хотя в ее реа­
ского конгресса и со всей очевидностью была доказана развитием событий Ц лизации был заинтересован прежде всего Советский Союз, в наиболее четкой форме она, как из­
Германии в период между первой и второй мировыми войнами. Удачным, но вестно, была сформулирована У.Черчиллем.
редким примером “ компенсации”, с моей точки зрения, является перемещен ** Например в конце 1940-х - начале 1950-х годов в британских политических кругах обсужда­
ние на запад “ центра тяжести” польского государства после второй мировой! лась идея о превращении Индокитая в доминион в рамках Французского Союза.

1

31

и суждения
Проблемы
32

Одновременность событий позволяла проимперски настроенной части об
щества сделать вывод о неизбежности происходящего, о некоем “велении вре­
м ени” . Поэтому безрезультатные попытки силового подавления освободитель­
ного движения в одной империи вполне могли удержать правящие круги дру­
гого государства от масштабного применения насилия в критической ситуа­
ции. Так, малоэффективные войны, которые вела Ф ранция в Индокитае, а за­
тем в Алжире, оказали серьезное сдерживающее воздействие на британские
власти, не допустившие развязывания подобных вооруженных конфликтов в
своих колониальных владениях.
В этом смысле условия для “преодоления травмы” , вызванной крушением
СССР, оказались крайне неблагоприятными. Разделение Чехословакии и дез­
интеграция Югославии скорее негативно, чем позитивно повлияли на процесс
адаптации “державников” России и других бывших республик Союза к новой
ситуации. Чехословакия была одной из “неформальных” частей советской им­
перии, а после “развода” со Словакией Чехия сразу же превратилась в глав­
ного кандидата на вступление в НАТО. Югославия при Тито представляла со­
бой мини-державу, потенциально относившуюся к зоне советского влияния,
— нечто вроде непокорного вассала, периодически переходящего от бунта к
фронде в отнош ениях с сеньором. Ожесточенные межэтнические конфликты
на территории бывшей Югославии привели к значительному усилению аме­
риканского присутствия на Балканах. Таким образом, распад этих государств
только усилил в России чувство “ущемления державного достоинства”.
Определенным утешением отечественным державникам мог служить тот
факт, что СССР — далеко не единственная в истории империя, потерпевшая
крах. Вскоре после распада СССР Д.Драгунский, проводя параллели с круше
нием других великих мировых держав — державы Александра Македонского,
Римской империи, Оттоманской Порты, Австро-Венгерской и Британской
империй, с некоторой долей сожаления, но достаточно спокойно констатирон
вал: “наступил черед и Рима Третьего” [Драгунский 1992: 21].
Неудивительно, что ностальгирующая по СССР часть общества с явной
симпатией реагирует на малейшие — подлинные или мнимые — проявления!
сепаратизма в странах Запада. Большая информированность о происходящих]
там процессах децентрализации, о кризисных моментах в развитии различных
государственных образований, вероятно, могла бы позитивно сказаться на
адаптации российских державников.
Показательно, что быстрый распад Советского Союза был воспринят на|
Западе как окончательное подтверждение исторической обоснованности и не
избежности деколонизации. Драма СССР оправдывала и затмевала схожие по
слевоенные процессы: “События 1989-1991 гг. почти полностью отодвинули
британские рубежные даты — 1947-1948, 1959-1961, 1967-1968 — в истори
ческую тень” [McIntyre 1998: 105-106].
Учет факторов постимперской адаптации консервативного сознания созда-|
ет реальные предпосылки для корректировки этого процесса с помощью oco-i
знанного и целенаправленного воздействия на него. Главное — понять, могу!
ли попытки державно-имперского строительства привести в современных ус­
ловиях не только к кратковременным успехам, но и к значимым результатам
Алкснис В. 1991. И все-таки я верю. — Советская Россия, 11.12.
Аузинь И. 1996. Эхо — еще не душа. — Друж ба народов, № 11.
Геллер М. 1997. История Российской империи. Т. 3. М.
Драгунский Д. 1992. Имперская судьба России: финал или пауза. — Век X X и мир, № 1
Кольяр К. 1972. Международные организации и учреждения. М.
Комсомольская правда. 1998. 26.11.
Лайков М. 1998. Гуляй, Украина! — Москва, № 4.
_
Львин Б. 1990. Д олой империю! Задачи национально-освободительной антиимпериали­
стической борьбы на современном этапе. — Век X X и мир, № 8.

Несостоявшийся юбилей. 1992. М.
Подвинцев О.Б. 1999. Сложности постимперской адаптации консервативного сознания:
постановка проблемы и опыт классификации. — Полис, № 3.
Салмин А.М . 1?92. С ою з после Союза. Проблемы упорядочения национально-государ­
ственных отнош ений в бывшем СССР. — Полис, № 1 — 2.
Стуруа М. 1995. Сапожки царицы Тамары. — Друж ба народов, № 12.
Трубайчук А. 1994. M icmep з парасолькую. Н евы Чемберлен. Киев.
Черкасов П .П . 1985. Распад колониальной империи Франции. Кризис французской колони­
альной полит ики в 1939-1985 гг. М.
The Blackwell Encyclopaedia o f Political Science. 1993. Oxford.
Low D . A. 1993. Eclipse o f Empire. Cambridge.
McIntyre W .D. 1998. British Decolonisation, 1946-1997. When, W hy and How D id the British
Empire Fall? L.
The Parliamentarian. 1998.
Smuts J.C. 1942. Plans fo r a Better World. L.

A LA CARTE
А.И. Неклесса
...О щ ущ ение возм о ж н о й реальности
следует ставить выше ощ ущ ени я реальных возм ож ностей.
Р .М узилъ

“ Времена, в которые мы живем, полны угроз и опасностей. Но мы настолько
занялись собственными делами, что, в конце концов, утратили представление о
сложности окружающего нас мира... В истории трудно найти другой период,
когда люди смотрели бы в будущее с такой неподдельной тревогой. В самом де­
ле, это похоже на возврат к средним векам, когда разум человека был объят
страхом перед наступлением нового тысячелетия... ” [Римский клуб 1997].
Слова, процитированные выше, принадлежат А.Печчеи, основателю и пер­
вому президенту Римского клуба; они были произнесены еще в середине 60-х
годов ушедшего века — как раз накануне “вступления в фазу новой метамор­
фозы всей человеческой истории ” (З.Бжезинский), “великого перелома "(Р.Д иесХохлайтнер — нынеш ний президент Римского клуба) или даже “мировой рево­
люции ” (И.Валлерстайн). Уже тогда разгорались дискуссии о перспективах со­
временной цивилизации, о необходимости внесения серьезных коррективов в
стратегию ее развития, о стоящих перед человечеством глобальных проблемах,
о конфигурации социального космоса, о контурах грядущего мира. В те годы
формировалась также новая концепция социальных наук, в основу которой
были положены принципы междисциплинарного подхода к анализу возника­
ющей реальности, долгосрочного прогноза развития ситуации и планетарного;
охвата множащейся феноменологии перемен.
Иначе говоря, речь шла о глобальной трансформации всего сложившегося
миропорядка и параллельно — о серьезном осмыслении нового социального
универсума...
Сейчас, на пороге наступившего века, можно, кажется, подвести некоторые;
предварительные итоги происшедшего глобального сдвига. Очевиден также
рост интереса к “планированию истории” , к глубинным смыслам социально­
го бытия. Нас равно интригуют и дальняя перспектива*, и объемная ретро­
спектива истории, приоткрывающие ее сокровенную суть, “мы... оглядываемся
назад, ища причин, либо смотрим в будущее, ожидая свершений” [Милош 2000:
62]. Посему не случайно и почтительное семантическое изменение в наиме­
новании актуального рубежа эпох: от fin de siecle к fin de millenium.
М ножественность перемен вкупе с энергией информационной революции
порождают, однако, своего рода “техническую проблему” сохранения целост­
ности социального знания, постижения всего разнообразия интеллектуально-;
го контекста, когда даже простой учет увеличивающихся исследований и то­
чек зрения по актуальным проблемам современности становится все более
трудновыполнимой задачей. В самом конце уходящего тысячелетия о конту-'
рах новой цивилизации, о своем видении будущего общества сочли необходи -1
мым высказаться многие из ведущих исследователей социальной перспектиНЕКЛЕССА Александр Иванович, заместитель директора Института экономических стратегий
(ИНЭС), заведующий лабораторией ИАФ РАН. © А.И. Неклесса.
* Вот по необходимости весьма краткий список трудов последнего десятилетия, оценивающих но­
вые горизонты общества (помимо упомянутых в других местах статьи): [Sakaya 1991; Reich 1992;
Kennedy 1993; Drucker 1993, 1994, 1996; Thurow 1993; McRae 1995. H e ilb r o n e r 1995; Schwartz 1996;
Hopkins, Wallerstein et al. 1996; Cannon 1996; Easterlin 1996; de Santis 1996; Gibson 1997; Dertouzos
1997; Celente 1997; Hesselbein, Goldsmith, Beckhard ( e d s .) 1997; Yergin, S ta m s la w 1998; Hesselbein,
Goldsmith, Beckhard, Schubert (eds.) 1998; Hammond 1998].

вы: [см. Naisbitt 1995; Toffler A, Toffler H. 1995; Huntington 1996; Galbraith 1996;
Thurow 1996; Castells 1996 - 1998; Brzezinski 1997; Luttwak 1998; Wallerstein
1998; Etzioni 1999; Fukuyama 1999; Giddens 2000 и др.]. Среди дискуссионных
проблем современности такие ключевые феномены, как глобализация*, соци­
альный постмодерн**, хозяйственная трансформация мира***, интенсивное
развитие информационной экономики (или, как ее стали определять, knowl­
edge-based economy)**** , наконец, генезис “новой эконом ики” в США*****. В
последние годы публикуется также значительное число работ об Азиатско-Ти­
хоокеанском регионе, о становлении там комплементарного пространства ин­
дустриальной цивилизации — Нового Востока, преимущественно на просто­
рах Восточной и Ю го-Восточной Азии******.
При всем том процессы, разворачивающиеся на планете, вряд ли можно
счесть однозначными, тем более легко прочитывающимися. Социальные, по­
литические, экономические мутации образуют новые понятийные конструк­
ции, структура звеньев которых в каждом отдельном случае вроде бы ясна, но
общий смысл — темен, а механизм действия нередко обескураживает. Осмыс­
ление глобальной трансформации мира является сейчас едва ли не основным
интеллектуальным занятием гуманитарного научного сообщества. Так, напри­
мер, в поствестфальской системе международных отношений помимо много­
численных частных изменений происходит мутация самой номенклатуры дан­
ных отношений, понимаемых как inter-national relations, т.е. сфера компетен­
ции исключительно национальных государств, этого специфического продук­
та эпохи Нового времени. Расширившееся поле международных связей Ново­
го мира представляет в настоящий момент гораздо более диверсифицирован­
ную систему взаимодействия самых разнообразных источников глобального
влияния, или intra-global relations.
К началу нынешнего века на планете отчетливо проступили контуры иной,
монополярной геометрии. “Окончание тысячелетий совпадает с периодом,
когда преимущество Америки превратилось в доминирование, — констатировал в 2000 г. Г. Киссинджер. — Никогда прежде ни одна страна не достигала
такого преобладающего положения в мире и в столь многих областях деятель­
ности, начиная от производства вооружений до предпринимательской актив­
ности, от технологических достижений до массовой культуры” [Kissinger
* Перечислю лишь малую толику работ, опубликованных в это время и связанных с темой глоба­
лизации мира: [Robertson 1992; Dicken 1992; Camoy, Castells, Cohen, Cardoso 1993; Dunning 1993;
Ohmae 1994; Barber 1995; Waters 1995; Ohmae (ed.) 1995; Hirst, Thompson 1996; Sassen 1996;
bolmgen 1998; Burtless, Lawrence, Litan, Shapiro 1998; Kofman, Youngs (eds.) 1998; Michie, Smith
(eds.) 1999; Held et al. 1999].

** n

Среди работ 90-х годов, посвященных социальному постмодерну: [Pfohl 1990; Lash 1990;
Giddens 1990; Poster 1990; Inglehart 1990; Rose 1991; 1991; Jameson 1991; Sayer 1991; Featherstone
InnJ’ Lash et Friedman (eds.) 1992; Gellner 1992; Crook, Pakulski, Watters 1992; Beck 1992; Smart
*992; 1996; Touraine 1992; 1997; Callinicos 1994; Bauman 1994; Lyon 1994; Turner (ed.) 1995;
H a -e y l " 5 ; Bertens 1995; Kumar 1995; Handy 1997; Inglehart 1997; Albrow 1997; Best, Kellner
1У97]. На русском языке см.: [Новая постиндустриальная волна на Западе 1999; Глобальное со­
общество: новая система координат 2000].
1пг,-Ям': [Davidow, Malone 1992; Dunning 1993; Cline 1995; Etzioni 1996; Caufield 1997; Strange
**** ’ I998; Cohen 1998; Taffinder 1998; Halal, Taylor (eds.) 1999].
Данная тема стала одной из ведущих в специальной литературе, и потому привести скольибо полный список работ, к сожалению, не представляется возможным. Назову следующие:
[Crawford 1991; Connors 1993; Boyle 1996; Davenport, Prusak 1997; Stewart 1997; Dertouzos 1997;
чУЛ997; JR oos> G.Roos, Dragonetti, Edvinsson 1997; Costtada (ed.) 1998; Neef, Siesfeld, Cefola
(eds). 1998; Coyle 1998; Thurow 1999].

Cm.: [Gordon, Morgan, Ponticell 1994; Danziger 1995; Frank, Cook 1996; Bootle 1996;
*»**!»
1997; Galbraith '998; Koch 1998; Davis, Wessel 1998; Elias 1999].
*
Среди них: [Naisbitt 1996; Pomfert 1996; Weidenbaum, Hughes 1996; Brahm 1996; Drucker,
Nakauchi 1997; Hiscock 1997; Naughton (ed.) 1997; Kemenade 1997; Postiglione, Tang (eds.) 1997;
Dorn (ed.) 1998; Bernstein, Keijzer 1998; Haley, Tan, Haley 1998; Rowen (ed.) 1998; Katz 1998; Yip
•998;.Lee 1998; Harrison, Prestowitz Jr. (eds.) 1998; McLead, Gamaud (eds.) 1998; Gough 1998;
Goldstein 1998; Henderson 1999; Godement 1999; см. также в рус. переводе: Накасонэ 2001].

35

•я
2

36

2000]. А С. Бергер, помощ ник по национальной безопасности 42-го президен-!
та СШ А У. Клинтона, выступая тогда же в Национальном клубе печати с д о -|
кладом “Американское лидерство в XXI веке” , закончил речь следующими!
словами: “Америка достигла такого уровня, когда по своей силе и процвета-3
нию мы не имеем себе равных. Это очень хорошая позиция для вступления в
новую э р у ” [Бергер 2000].
“ Кто равен мне в мире сем?” Однако лидерство СШ А в постсовременном
мире все чаще связывается с экономическим и военным превосходством и все
реже — с превосходством моральным. Критике, в частности, подвергались
расхождение между политической риторикой и повседневной практикой амеЗ
риканской администрации, ее неумение плавно и гармонично трансформиро-Л
вать декларируемые принципы правления в общепринятые нормы поведения;!
выражались сомнения в способности СШ А удержать мир от сползания к хаоч
су и последующему коллапсу.
Действительно, построение универсального сообщества, основанного на
началах свободы личности, демократии и гуманизма, на постулатах научного
и культурного прогресса, на идее вселенского содружества национальных ор­
ганизмов, на повсеместном распространении модели индустриальной эконо-i
мики — эти цели и принципы оказались сейчас под вопросом. Напротив, про­
исходит размывание структур гражданского общества, секулярного мироощу
щения, демократических принципов и процедур, все чаще используемых как
камуфляж для совсем не демократической политики. В результате мировое со­
общество оказывается перед дьявольской альтернативой: императивом создав
ния комплексной системы глобальной безопасности, “ориентированной на
новый орган всемирно-политической власти” или переходом к явно неклас-!
сическим сценариям иной, нестационарной модели международных отноше -1
ний. “ Не будет преувеличением утверждение, что в наиболее сознательным
кругах западного общества начинает ощущаться чувство исторической трево -1
ги и, возможно, даже пессимизма, — описывает создавшееся положение
З.Бжезинский. — Эта неуверенность усиливается получившим широкое расе
пространение разочарованием последствиями окончания холодной войны.!
Вместо “нового мирового порядка” , построенного на консенсусе и гармони™
явления, которые, казалось бы, принадлежали прошлому, внезапно стали бу-1
душим” [Бжезинский 1998: 251].
В провозглашенной Америкой “ Национальной стратегии для нового столеч
ти я” прямо констатировалось, что баланс безопасности в мире динамичен и
неустойчив, поскольку подвержен угрозам, опасный потенциал которых “ име\ I
ет тенденцию к росту ”. А Киссинджер в процитированной выше статье, опуб*
ликованной, кстати, под характерным названием “ Наше близорукое видение
мира” , отмечает, что американское общество “в результате окончания холод-1
ной войны испытало искушение навязать миру в одностороннем порядке свои
предпочтения без учета реакции других народов либо иных долгосрочных из- г
держек данного курса” [Kissinger 2000].
Современная цивилизация переживает универсальную, системную TpaH CJ
формацию и в ряде своих жизненно важных проявлений демонстрирует чер­
ты новой эпохи. Вот, пожалуй, главный итог, сухой остаток от многочислен-;
ных дискуссий XX в. В конце столетия чаще, чем прежде, можно было услы­
шать и о неприглядных, теневых сторонах Нового мира.
Зародившаяся тревога за будущее цивилизации заставляет напряженно раз'
мышлять о признаках катастрофы — все более отчетливых сполохах poKoeoi
надписи “мене, текел, ф арес” на возводимых конструкциях постсовременного мира. В 90-е годы, в разительном контрасте со схемами global village 60-80-!
годов, звучат рассуждения о наступлении периода глобальной смуты [Brzezinski
1993], о грядущем столкновении цивилизаций [Huntington 1993; 1996], об угро­
зе планетарного хаоса [Santoro 1994], о движении общества к новому тотали­
таризму [Окружное послание папы Иоанна Павла II 1997], о конце либерализ­
ма [Wallerstain 1995], о капиталистической угрозе д е м о к р а т и и со стороны не

ограниченного в своем “беспределе” либерализма и рыночной стихии [Soros
1998], о поражении цивилизации и пришествии нового варварства... Определен­
ную и характерную трансформацию претерпели взгляды Ф.Фукуямы [см.
Fukuyama 1999]. В ряде исследований стала проявляться весьма критичная
оценка процесса экономистичной глобализации, указывающая как минимум
н а его неоднозначность [Barnet, Cavanagh 1994; Martin, Schumann 1997; Greider
1997; Rodrik 1997, 1998; Doremus et al. 1998; Shutt 1998; Gray 1998].
Характер актуальной экономической реальности может быть выражен сле­
дующей формулой: то произведено, что продано, то капитал, что котируется
на рынках, а бытие определяется правом на кредит (неосвоенной пока остает­
ся, пожалуй, лиш ь завершающая логический круг теза: тот не человек, кто не
налогоплательщик). Ярко проявились такие феномены, как мировая резервная
валюта — алхимический кредит последней инстанции; глобальный долг, про­
центные выплаты по которому служат источником следующих займов; после­
довательная приватизация прибылей вкупе с социализацией издержек; свобо­
да движения капиталов и параллельно — препоны на путях перемещения тру­
довых ресурсов; экспортсверхэксплуатации и манипулирование рынком; уп­
равление рисками и хорошо темперированная хаотизация; универсальная
коммерциализация жизни и механистичная максимизация доходов без учета
состояния социальной среды и хозяйственной емкости биосферы. Кроме то­
го, экономика “вашингтонского консенсуса” оказалась потенциально уязвима
для эффекта “глобального дом ино”.
Серьезные трансформационные процессы развиваются также в сфере куль­
туры. Ее плоды рассматриваются как специфический интеллектуальный ре­
сурс — интернациональное сырье информационно-экономических процессов
и проектов. Иначе говоря, происходит декомпозиция культуры с последующей
интенсивной эксплуатацией прежних достижений, их произвольной реконст­
рукцией и “оптимизацией” в соответствии с той иди иной конкретной зада­
чей (подчас противоположного свойства). Отдельные элементы обширного 3 7
культурного наследия человечества все шире используются с достаточно утилитарными, “прикладными” целями, превращаясь в компоненты (a la Lego)
эклектичного трансформера постсовременной культуры. Особая роль при
этом отводится не углублению содержания, а совершенствованию обработки,
аранжированию разнородного материала, стратегическая же цель видится не в
познании смысла жизни, а скорее в ее системной организации. К тому же со­
здатель культурного объекта нередко заранее учитывает маркетинговую стра­
тегию, встраивая ее компоненты непосредственно в художественную ткань.
Весьма схожие процессы развиваются и в науке.
В последние годы чаще звучит тема деконструкции, связанной с глобали­
зацией массовой мифологии, нередко затмевающей драматичные реалии но­
вого мира, сковывающей процесс его осмысления. Глобализация рассматри­
вается теперь более “объемно” — как процесс, объединяющий широкую ин­
теграцию ряда сфер человеческой деятельности и повсеместное распростране­
ние определенного цивилизационного стандарта, подчас форсированное.
Между тем возникает тема конкуренции различных версий глобализации как
основное проблемное поле наступившего века. Кроме того, стало формиро­
ваться международное антиглобалистское протестное движение, объединив­
шее несколько сот неправительственных и религиозных организаций и уже
лп°ЯШсВШее Се^я в *9^9 — 2000 гг. акциями^в Сиэтле, а также в Кельне, Лонц е н ангкоке’ Давосе, Вашингтоне, Нью-Йорке и, наконец, в Праге и Н иц­
це. На этом поле столкнулись чрезвычайно различные силы, питаемые совер­
шенно разными источниками...
I лобальное гражданское общество так и не сложилось, более того, его перпективы становятся все более туманными. Теперь, задумываясь о горизонтах
альтернативах современной цивилизации, все чаще приходится размышлять
0 вероятности иного, постглобалистского конца истории. Современная “ар­
хеология будущего” (future research) подчас напоминает модернизированный

ящ ик Пандоры. Параллельно развивается нормативное прогнозирование, раз-1
новидность волевой организации будущего. Переставая быть дочерью социо-1
логии и права, политология обретает сегодня новых родителей или, точнее, I
опекунов в лице стратегического анализа и планирования. Еще Э.Янч, один!
из отцов-основателей Римского клуба, писал об “активном представлении буЛ
дущего”, или, что то же самое, о “поглощении прогнозирования планированием
Значительно раньше, по-видимому, о том же писал некто К.М аркс, призывая!
науку перейти от объяснения реальности к ее преобразованию.
На профессиональной футурологической кухне сейчас пекутся весьма спе-1
цифические пироги, которые, однако, не всегда доступны публике с улицы.]
Впрочем, время от времени пара-тройка очередных экзотичных блюд все же
предлагается urbi et orbi, становясь таким образом “достоянием общественной
сти” и служа темой застольных бесед, пока либо блюдо не остынет, либо по-а
вседневность не переменится.
Примерами тут могут служить сюжеты о создании общепланетарной нало­
говой системы и всемирной currency board', об институционализации глобаль-1
ного страхования национальных рисков и долгосрочном планировании д и н а«
мики и географии ресурсных потоков; о конвертации финансового пузыря в
реальные активы и последующем масштабном перераспределении основны й
фондов; о возможном контрнаступлении мобилизационных и администраторе
ных проектов; о перспективах радикального отхода некоторых ядерных держав;;
от существующих “ правил игры” и более свободного, нежели прежде, прим ев
нения современных военных средств, в т.ч. в качестве репрессалий; о растув
щей вероятности демонстрационного использования оружия массового пора -1
жения и той или иной формы ядерного инцидента; о транснационализации
криминальных структур и превращении терроризма в международную систе!
му; об угрозе универсальной децентрализации международного сообщества и
освобождения социального хаоса...
Вот один из тревожных “кухонных” рецептов наступившего века под назвав
нием “Конец эпохи": модель развития событий, “перпендикулярная” по отнош е!
нию к распространенным схемам эры процветания — как Америки, так и мира!
Спазмы практически ежегодных локальных и региональных кризисов на
планете, кажется, постепенно ведут к заключительному аккорду современной
эпохи — масштабной кризисной ситуации в США. Сброс многих проблем
американской экономики во внешний мир — начало чему было положено ут|
верждением уникального статуса доллара как фактически мировой резервно!
валюты — имеет свою пограничную линию: глобальный фундамент финансов
вой “пирамиды” . (При толике фантазии и мрачного юмора можно предполо
жить, что нечто подобное как раз и изображено на долларовой банкноте)
Данная ситуация была, практически, реализована на планете в 90-е годы про
шлого столетия после краха Восточного блока и распада СССР. Кроме того
с отменой золотого паритета доллары, утратив объективное измерение, транс
формировались, по сути, в акции “ корпорации СШ А” , чье обеспечение ест
символическая производная от общего благосостояния страны (и образа это!
благосостояния), а потому оно проблематично, когда речь заходит о “Гамбург
ском счете” и реальных ресурсах.
Соответственно, другой “черный” сюжет современности — крах перегретс
го американского фондового рынка вследствие специфических проблем со
временной экономики и растущих диспропорций между экономикой “старой
и “ новой” — будет иметь следствием не дефляцию, а инфляцию доллара. Пр
этом основной вопрос для профессионалов даже не в вероятности развит»
кризиса, а в определении его масштабов и траектории.
Федеральная резервная система и фондовый рынок — мозг и сердце амер1
канской экономики. Однако уже не только американской... Учитывая замый
ние Америкой на себя основных экспортных и финансовых потоков планет!
кризис, судя по всему, имеет шансы стать общемировым. В условиях коллап<
мировой торговли автоматически возрастают роль протекционизма, значен»

национальных ресурсов и производственных мощностей, что, наряду с валют­
ной лихорадкой, стимулирует глобальное перераспределение собственности и
“новый реализм” в отношении особо значимых фондов. Возможности же по­
вторного комплексного сброса энтропии вовне лежат теперь для СШ А в значи­
тельной мере в области не столько финансовых, сколько военно-политических
технологий. Тень этого “сломанного горизонта” можно при желании опознать
в нетрадиционных для Америки перипетиях последней президентской кампанИИ _ открытой борьбе за право управлять стратегией и траекторией кризиса.
Еше один актуальный продукт политологической кухни получил недавно
весьма характерную этикетку — “Второй ядерный век ”.
Как писал во влиятельном журнале “Foreign Affairs” профессор Йельского
университета П.Брекен: “Созданному Западом миру (уже) брошен вызов... в
культурной и в философской сферах. Азия, которая стала утверждаться в эко­
номическом плане в 60-70-х годах, утверждается сейчас также в военном аспек­
т е ” [Foreign Affairs 2000]. Выдвигая тезис о наступлении “второго ядерного ве­
ка» __ т.е. ядерного противостояния вне прежней биполярной конфигурации
мира, — американский политолог характеризует его следующим образом: “ Бал­
листические ракеты, несущие обычные боеголовки или оружие массового пора­
жения, наряду с другими аналогичными технологиями сейчас доступны, по
крайней мере, десятку азиатских стран — от Израиля до Северной Кореи, и это
представляет собой важный сдвиг в мировом балансе сил. Рост азиатской воен­
ной мощи возвещает о начале второго ядерного века...” [Foreign Affairs 2000].
Еще более резко сформулировал свою позицию М еждународный институт
стратегических исследований (IISS) в ежегодном докладе о тенденциях разви­
тия мировой политики. Его вывод: СШ А в целом оказались неспособны пре­
тендовать на статус сверхдержавы, а главную угрозу для человечества пред­
ставляют сейчас региональные конфликты в Азии с участием ядерных держав,
вследствие чего человечество “балансирует на грани.между миром и войной”.
Действительно, даже краткое перечисление основных субъектов азиатской во­
енной мощи — Китай, Япония, Северная Корея, Индия, Пакистан, Иран, Из­
раиль, — несмотря на неполноту и явную эклектичность списка, а быть мо­
жет, именно вследствие этой эклектичности, заставляет лиш ний раз задумать­
ся о степени безопасности и конфигурации глобальной системы XXI в.
Таким образом, экономистичному менталитету Запада может быть в не
столь отдаленном будущем противопоставлен цивилизационный вызов Нового
Востока, включающий более свободное, нежели прежде, базирующееся на
иной культурной платформе использование современных вооружений. И здесь
мы вновь возвращаемся к проблеме ядерной химеры и все чаще возникающим
реминисценциям на тему исторической судьбы государств крестоносцев...
...Есть также блюда “ Реориентализация” и “ Новая мировая анархия”.
Ш .Перес в исследовании “ Новый Ближний Восток” уже обращал внима­
ние на происходящую трансформацию начал современного общества: “До
конца XX столетия концепция истории уходила корнями в европейскую мо­
дель государственной политики, определявшейся националистическими цен­
ностями и символикой. Наступающая эпоха будет во все большей мере харак­
теризоваться азиатской моделью государственной политики, базирующейся на
кономических ценностях, которые предполагают в качестве основного прин199^ использование знаний для получения максимальной выгоды” [Перес
кой
Перерождение социальной типологии дополняется демографичесвае* ? риентализачией мира: вспомним, что в развивающихся странах прожидол
данным на начало 1999 г.) около 5/6 населения планеты и на их же
Сл
приходится 97% его прогнозируемого прироста. Повышается также
ц~” Льнь|й вес восточных диаспор непосредственно в странах Севера, и одно­
и м е н н о проявляются опасения по поводу перспектив новой волны расовых
лнений, особенно в случае серьезных экономических потрясений.
Крышки с некоторых котлов не хочется даже приподнимать (тут вспомн­
и т с я известный эпизод из “Синей птицы” , только на этот раз предостере­

жения феи Ночи совсем не кажутся фальшивыми). Например, вероятность
групповой атаки низколетящими спортивными самолетами, пилотируемыми
камикадзе, атомных электростанций индустриально развитых государств. При
этом цель полета в случае обнаружения самолета в воздухе может быть декла­
рирована, скажем, как экологическая акция протеста, а на борту публично (с
целью выигрыша критически важного времени) заявлено что-либо наподобие
отходов этих самых электростанций...
О перспективе же новой мировой анархии заговорили еще несколько лет;
назад, но скорее как о символической альтернативе новому мировому поряд -1
ку. Тезис, однако, оказался многомернее и глубже его распространенных пубч|
лицистических интерпретаций.
Речь идет о поиске собственных, оригинальных начал грядущего строя, о
радикально иных прописях взаимодействия человека и общества в меняющей­
ся социальной среде. При этом вспоминаются не только постулаты открытой
го общества и свободной конкуренции или опыт корпоративизма и солидам
ности, но также идеи субсидиарности и мысли Прудона, Бакунина, Кропот­
кина, Чаянова о “локальной самоорганизации”*. Испытывающая кризис па>]
радигма демократического управления обществом сталкивается в настоящее
время с развитием альтернативной системы политических воззрений — наби*:
рающей вес концепцией действенного суверенитета личности ( “тот маг, кто
свободен, знаюш, и действует ”), а также сопутствующей ей схемой сетевой, го­
ризонтальной организации социума.
На протяжении истории демократия претерпевала метаморфозы. Очевид­
но, что демократия рабовладельческого полиса с ее традициями остракизма и
модель гражданского общества, ориентированного на соблюдение прав мень­
шинств, весьма различны. Современный кризис института демократии также]
имеет не частный, а системный характер: массовое общество потребления за­
метно отличается от модели гражданского общества Нового времени. Диапа­
зон воздействия на социальные процессы сейчас существенно шире, в т.ч. за
счет прогресса технических средств управления массовым поведением, что
провоцирует развитие вполне легальных политтехнологий, извращающих 1
подрывающих такие принципы демократии, как институт народного волеизъ<
явления или публичность политики, превращая их, по сути, в фикцию. В ре­
зультате все большее распространение как на Мировом Юге, так и на Миро]
вом Севере, — хотя и в разных формах, — получает химера “управляемой де­
мократии” : своего рода симбиоз политических декораций демократии и реали
но действующих механизмов олигархии либо авторитаризма.
Сейчас, при сохранении формальной приверженности принципам демо­
кратии, все очевиднее становится вызревание механизма управления, осно­
ванного на иных, нежели публичная политика, принципах: примата безлиЧ1
ной или прямо анонимной “власти интеллектуальной элиты и мировых бан­
киров " к а к на национальном, так и на глобальном уровне. Институты демо­
кратии вытесняются властью иерархии, происходит “постепенное формиро­
вание все более контролируемого и направляемого общества, в котором 6у*
дет господствовать элита... Освобожденная от сдерживающего влияния тра^
диционных либеральных ценностей, эта элита не будет колебаться при достй
жении своих политических целей, применяя новейшие достижения совре
менных технологий для воздействия на поведение общества и удержания ег
под строгим надзором и контролем” [Brzezinski 1976: 252]. Во всем этом чу®
ствуется дыхание даже не кальвинистского, а иного, более жесткого, гн о стй
ческого элитаризма.
Л
* “Двадцатый век стал свидетелем целой серии бунтов против секулярно-либерально-капитаЛЧ
тической демократии. Эти бунты потерпели поражение, но источники, питающие подобные бУ**
ты, остаются”, — пишет известный американский интеллектуал И.Кристолл. Подобные “каМЧ
преткновения” ("problematics o f democracy”) существуют, по его мнению, и в США, включая в Ч
бя “тоску по сообществу, духовности, растущее недоверие к технологии, перепутавшиеся понЯТЧ
свободы и вседозволенности и многое другое” [цит. по Ошеров 2001: 184].

Демократия действенно организовывала, контролировала и ограничивала
власть национального государства, однако ее возможности заметно снижаются
в условиях транснационализации мира, роста слабо регулируемых экономиче­
ских и информационных констелляций, чье политическое влияние и арсенал
манипулирования поведением людей выхолащивают саму идею публичной
политики. В новом контексте тезис об универсальности и приоритете прав че­
ловека становится антиномией политической практики, кодируя две различ­
ные ее тенденции. Одну, вполне проявившуюся, — ослабление роли нацио­
нальных политических институтов и возвышение структур транснациональ­
ных. Здесь принцип защиты прав человека служит подчас рычагом для взло­
ма прежней системы политической регуляции. И другую — напрямую связан­
ную со статусом личности, ее претензией на универсальный суверенитет ( “че­
ловек — личность, а не частица хора’), воплощающуюся сейчас в первых вер­
сиях сетевого общества и частично проявившуюся в столь разных феноменах,
как, скажем, венчурная экономика или антиглобалистское движение. Самоор­
ганизация тут заменяет иерархию.
Политика, любая примысленная извне политика — в своем сердце ленива,
продажна и утопична, она проектирует гиперреальность коллективного бес­
сознательного либо гротеск. Предприниматели в сравнении с ней сама трез­
вость: они строят мир, в котором люди живут, а не грезят. Их рефлекторное
целеполагание — деятельный здравый смысл, а оргструктура рынка — сама по
себе минимально необходимая и максимально достаточная политика. И одно­
временно — анархия..., ибо, являясь самодостаточным, рынок естественным
образом отрицает необходимость иной власти.
Планирование здесь основано на индивидуальном риске, это обдуманный
и персональный шаг в бездну: союз — доброволен, добровольно даже “парт­
нерство в безумии” , переходящем в прорыв или крах (в бизнесе свой реестр
как свершившихся, так и тотально обанкротившихся “безумных идей”); соци­
альная политика — модус реального состояния человеческого сердца, но ни­
как не бюрократическая аллегория. Политическая же (демократическая)
власть видит во всех этих материях прекрасные резоны (“ PR -опционы ”) для
самооправдания; она инстинктивно тянется к риторике и демагогии как про­
фессиональной дубинке, будучи порой буйно сентиментальной. Временами
она тяготеет к шаржу или тому, что “читателям газет” представляется шаржем;
нагуливая подчас в разряженной атмосфере облагодетельствованных граждан
(“паситесь, мирные народы, к чему стадам дары свободы?”) очередную и неред­
ко тоталитарную по своим последствиям утопию.
Фантазеры, впрочем, давно проникли и в рыночную среду. Пользуясь ф и­
нансово-денежной магией, этим действенным аналогом умозрительной “игры
в бисер”, они выстраивают собственные воздушные замки, разворачивают
свою neverending story алхимического кредитного замысла и лабиринтообраз­
ную картографию нескончаемых платежей. А когда устойчивость окружающе­
го мира серьезно поколеблена, утопия сменяется готической fantasy условно
Управляемого хаоса и хорошо продуманного, но в конечном итоге столь же ог­
раниченного по своим возможностям страхования рисков.
В сущности, сама по себе демократия безлична и неконструктивна, боее того, она творчески стерильна, о чем писал уже Герцен (хотя первым в
ом ряду следует поставить, наверное, Аристофана с его лысым и выживв „ и((3 Ума Д емосом), плодотворна же кооперация личностей, их “загоКоР”’ ^ п р о ек т” : все последующее зависит от состояния душ “заговорщ иЛо1 Постсовременная Демократия может быть охарактеризована и как упН0Щенная соборность — соборность, из которой изъята суверенная личбалТЬ’ ~~ этой своей стороной напоминая управляемую общину с ее трайД ем СТСКИМИ инстинктами и бессмысленными ритуалами. Д анны й изъян
г Мократня стремится компенсировать, делегируя власть, приглаш ая “варя“ > однако делает это все более несоверш енным образом и уже не вполне
С остоятельно.

Подобная аргументация, в силу различных причин маргинальная, “подозри­
тельная” и совсем неактуальная еще лет десять назад, ныне обретает второе
дыхание в мире идей новой оргструктуры рынка и схем сетевого общества.
Кардинальные перемены в мировоззренческом строе, в общественной пси­
хологии для нас на деле ничуть не менее важны, чем содержание материаль­
ной, событийной жизни общества, ибо они-то, в конечном счете, и являются
тем основным, определяющим фактором социальных революций, который
инициирует грандиозные трансформации экономического и политического
статуса мира. Именно изменение состояний души и ума, появление альтерна­
тивных мировоззрений, а на их основе — влиятельных интеллектуальных кон­
цептов, вселенских социокультурных проектов, воплощавшихся затем с той
или иной мерой полноты, разрывали инерцию бытия, порождая его новые ус­
тойчивые формы...
И здесь наше внимание привлекает еще один, словно бы начертанный на
древнем пергаменте, рецепт сумрачной кухни, рецепт на этот раз несколько
иного рода, хранящийся в дальнем углу, под ярлыком “ Постхристианская ци­
вилизация” .
Прежняя конструкция цивилизации претерпевает на протяжении всего XX
в. серьезную трансформацию, постепенно сокращая и утрачивая свой истори­
ческий горизонт. Социальное творчество наступившего века характеризуется
интенсивным продвижением нового поколения исторических проектов, меж­
дународных систем и социальных мотиваций, полностью отринувших сущест­
вовавшие культурные корни и исторические замыслы, но при этом вполне вос­
принявших внешнюю оболочку современности, ее поступательный цивилиза­
ционный импульс. Начала же, порядки и целеполагания прежнего миропоряд­
ка подвергаются при этом фундаментальной ревизии, и то специфическое, что
одухотворяло его институты, со временем, пожалуй, будет вновь — как когдато, в первые века нашей эры — легитимно обитать в сердцах и нигде более.
И ной культурно-исторический геном эпохи социального Постмодерна ут­
верждает сейчас на планете собственный исторический ландшафт, политико­
правовые и экономические реалии которого заметно отличны от аналогичных
институтов общества Модерна. Несостоявшееся духовное и социальное едине­
ние планеты на практике замещается ее хозяйственной унификацией. А мес­
то гипотетичного мирового правительства, действующего на основе принципа
объединения наций, фактически занимает безликая, анонимная экономистичная власть. Сегодня в лоне мирового сообщества складывается универсальный
трансформер Pax Oeconomicana, объединяющий на основе доступного всем
языка прагматики светские и посттрадиционные культуры различных регио­
нов планеты.
Рожденная на пороге третьего тысячелетия неравновесная и эклектичная
конструкция Глобального Града есть, таким образом, продукт постмодернизационных усилий и совместного творчества всех актуальных персонажей совре­
менного мира. Первые плоды глобализации имеют странный, синтетический
привкус, а ее конструкции, являясь универсальной инфраструктурой, подчас
напоминают мегаломаничную ирригационную систему, чьи каналы обеспечи­
вают растекание по планете уплощенной информации и суррогата массовой
культуры. В результате распространение идеалов свободы и демократии неред­
ко подменяется экспансией энтропийных, понижающихся стандартов в раз­
личных сферах жизни; поток же истории между тем вливается в новое русло.
Духовный кризис цивилизации привел к расщеплению модернизации и ве­
стернизации на обширных пространствах Третьего мира. В результате тради­
ционная периферия евроцентричного универсума породила ответную цивили­
зационную волну, реализовав повторную встречу, а затем и синтез поднима­
ющегося из вод истории неотрадиционного Нового Востока с постхристианским Западом. Культура христианской Ойкумены, все более смещаясь в сто­
рону вполне земных, материальных, человеческих, даже слишком человечес­
ких ценностей, столкнулась с рационализмом и практичностью неотрадици­

онного общества, успешно оседлавшего к этому времени блуждающую по ми­
ру волну утилитарности и прагматизма.
Процессы демодернизации — это также второе дыхание духовных традиций
и течений, отодвинутых когда-то в тень ценностями и реалиями общества М о­
дерна; взглядов и воззрений, иной раз прямо антагонистичных по отношению
к культурным основам Нового времени, но выходящих сейчас на поверхность
То в виде разнообразных неоязыческих концептов, плотно насытивших куль­
турное пространство западного мира, то как феномен возрождения и проры­
ва квазифундаменталистских моделей (а равно и соответствующих политиче­
ских схем) на обширных просторах бывшей мировой периферии. На планете
дует свежий ветер. Как почти две тысячи лет назад, в начале нашей эры, речь
идет о новом глобальном проекте, новом универсальном мире, новом интер­
национальном сообществе.
История вышла за пределы М ира Модерна. На планете возник контур
иной универсальной цивилизации, содержащей, однако, в своей симфонии
странно знакомые обертоны. Мир древний, античный из мира предшествую­
щего в чем-то существенном становится, кажется, миром наследующим, ми­
ром-предводителем. При этом место традиционных, охранительных по своей
природе и страшащихся будущего культур занимает энтузиазм динамичной и
устремленной в будущее идеологической конструкции. Глубинная страсть это­
го Нового мира — элитаризм, избранничество, основа социальной конструк­
ции — вселенское неравенство, духовное зерно — освобожденный от много­
численных пут, сияющий гнозис... “И будете как боги, знающие добро и зло”.
Так в прихожей III тысячелетия, в контексте цивилизованного взаимодей­
ствия, тайного соперничества, открытых столкновений схем мироустройства и
культурных архетипов складывается многомерный и пока еще окутанный
дымкой утреннего тумана Новый мир наступившего века. s
____________________________________________________I_________________________
Бергер С. 2000. Американское лидерство в XXI веке. — Компас, № 5.
Бжезинский 3. 1998. Великая шахматная доска. Господство Америки и его геостратегиче­
ские императивы. М.
Глобальное сообщество: новая система координат (подходы к проблеме). 2000. (отв. ред.
А.И.Неклесса). СПб.
Милош Ч. 2000. О конце света. — Новая Польша, № 1.
Накасонэ Я. 2001. Государственная стратегия Японии в X X I веке. М.
Новая постиндустриальная волна на Западе. 1999. — Иноземцев В.Л. (ред.). Антология. М.
Окружное послание “Evangelium Vitae ” папы Иоанна Павла I I о ценности и нерушимости
человеческой жизни. 1997. — Париж-М.
Ошеров В. 2001. Глобализация или глобализаторство? — Новый мир, № 1.
Перес UJ. 1994. Новый Ближ ний Восток. М.
Постиндустриальный мир: центр, периферия, Россия. Сборники 1, 2, 3. 1999. — Серия
“Научные д оклады ”, № 91, № 92, № 93. М.
Римский клуб. 1997. История создания, избранные доклады и выступления, официальные
материалы. М.
Albrow М. 1997. The Global Age. State and Society Beyond Modernity. Stanford (Ca.).
Barber B.R. 1995. Jihad vs. McWorld. How Globalism and Tribalism Are Reshaping the World. N.Y.
Barnet R.J., Cavanagh J. 1994. Global Dreams, Imperial Corporations and the New World Order. N.Y.
Bauman Z. 1994. Intimations o f Postmodemity. L., N.Y.
Beck U. 1992. Risk Society: Toward a New Modernity. L., Thousand Oaks.
Bernstein D ., de Keijzer A. 1998. Big Dragon. C hina’s Future: W hat it m eans fo r Business, the
Economy a n d the Global Order. N.Y.
Bertens H. 1995. The Idea o f the Postmodern: A History. L., N.Y.
Best S., Kellner D. 1997. The Post-Modern Turn. N .Y ., L.
Bootle R. 1996. The Death o f Inflation. Surviving and Thriving in the Zero Era. L.
Boyle J. 1996. Shamans, Software and Spleens. Law and the Construction o f the Information
Society. Cambridge (M a.), L.
Brahm L.J. 1996. China as № 1. The Superpower Takes Central Stage. Singapore.
* В свое время христиане называли себя modemi, чтобы отличить от обитателей прошлого, ветхого Мира — antiqui. Античный мир есть мир противоположный христианскому: анти-мир (корень
ЗДесь именно такой).

Brzezinski Z. 1976. Between Two Ages. A m erica’s Role in the Technotronic Era. N.Y.
Brzezinski Z. 1993. Out o f Control: Global Turmoil on the Eve o f the 21st Century. N.Y.
Brzezinski Z. 1997. The Grand Chessboard. American Primacy and Its Geostrategic Imperatives. N.Y.
Burtless G ., Lawrence R.Z., Litan R.E., Shapiro R.J. 1998. Globophobia. Confronting Fears
about Open Trade. Wash.
Callinicos A. 1994. Against Postmodernism. A M arxist Critique. Cambridge.
Cannon T. 1996. Welcome to the Revolution. Managing Paradox in the 21st Century. L.
Carnoy М., Castells М ., Cohen S.S., Cardoso F.H. 1993. The New Global Economy in the
Information Age: Reflections on Our Changing World. University Park (Pa.).
Castells M. 1996 — 1998. The Information Age: Economy, Society and Culture. V ol.l — 3.
Malden (M a.), Oxford (U K ).
Caufield C. 1997. Masers o f Illusion. The World Bank and the Poverty o f Nations. N.Y.
Celente G . 1997. Trends 2000. How to Prepare fo r and Profit from the Changes o f the 2 Ist Century.
N.Y.
Chatfield Ch.A. 1997. The Trust Factor. The Art o f Doing Business in the Twenty-First Century.
Santa Fe (Ca.).
Cline W.R. 1995. International Debt Reexamined. Wash.
Cohen D. 1998. The Wealth o f the World and the Poverty o f Nations. Cambridge (M a.), L.
Connors M. 1993. The Race to the Intelligent State. Oxford (U K ), Cambridge (M a.).
Costtada J.W. (ed.). 1998. Rise o f the Knowledge Worker. Boston (M a.), Oxford.
Coyle D. 1998. The Weightless World. Strategies fo r Managing The Digital Economy. Cambridge
(M a.).
Crawford R. 1991. In the Era o f H uman Capital. The Emergence o f Talent, Intelligence and
Knowledge as the Worldwide Economic Force and What It M eans to Managers and Investors. L., N.Y.
Crook S., Pakulski J., Watters M. 1992. Postmodernisation. Change in A dvanced Society. L.
Danziger S., Gottschalk P. 1995. America Unequal. N .Y ., Cambridge (Ma.).
Davenport Т .Н ., Prusak L. 1997. Information Ecology. Mastering the Information and Knowledge
Environment. N .Y ., Oxford.
Davidow W .H ., Malone M.S. 1992. The Virtual Corporation. Structuring and Revitalizing the
Corporation fo r the 21st Century. N.Y.
Davis B., Wessel D . 1998. Prosperity. The Coming Twenty-Year Boom and W hat It M eans to You.
N.Y.
Dent H.S., jr. 1998. The Roaring 2000s. N.Y.
Dertouzos M I. 1997. What Will Be. How the N ew World o f Information Will Change Our Lives.
N.Y.
Dicken P. 1992. Global Shift: The Internationalization o f Economic Activity. L.
Doremus P .N ., Keller W.W., Pauly L.W., Reich S. 1998. The Myth o f the Global Corporation.
Princeton.
Dorn J.A. (ed.). 1998. China in the New Millennium: M arket Reforms and Social Development.
Washington.
Drucker P. 1993. Post-Capitalist Society. N.Y.
Drucker P. 1994. The Age o f Discontinuity. Guidelines to our Changing Society. N ew Brunswick, L.
Drucker P. 1996. Landm arks o f Tomorrow. New Brunswick, L.
Drucker P.F. 1999. Managing Challenges fo r the 21st Century. N.Y.
Drucker P.F., Nakauchi I. 1997. Drucker on Asia. A Dialogue between Peter Drucker and Isao
Nakauchi. Oxford.
Dunning J. 1993. M ultinational Enterprises in a Global Economy. Wokingham.
Dunning J.H. 1993. The Globalization o f Business. L.
Easterlin R.A. 1996. Growth Triumphant. The Twenty-First Century in Historical Perspective. Ann
Arbor.
Elias D. 1999. Dow 40,000. Strategies fo r Profiting from the Greatest Bull M arket in History. N.Y.
Etzioni A. 1999. The E n d o f Privacy. N.Y.
Etzioni A. 1996. The N ew Golden Rule. N.Y.
Featherstone M. 1991. Consumer Culture and Post-Modernism. L.
Foreign Affairs. 2000. January-February.
Frank A.G. 1998. ReOrient. Global Economy in the Asian Age. Berkeley, L.
Frank R.H., Cook P.J. 1996. The W inner-Take-All Society. Why the fe w at the Top Get So Much
More Than the Rest o f Us. L.
Fukuyama F. 1999. The Great Disruption. Human Nature and the Reconstitution o f Social Order. N.Y.
G ellner A. E. 1992. Postmodernism, Reason and Religion. L.
Galbraith J. K. 1998. Created Unequal. The Crisis in American Pay. N.Y.
Gibson R. (ed.) 1997. Rethinking the Future. L.
Giddens A. 1990. The Consequences o f Modernity. Stanford.
Giddens A., Hutton W. (eds.). 2000. On the Edge. L.
Giddens E. 1991. M odernity and Self-Identity. S e lf and Society in the L ate M odem Age.
Cambridge.

Godem ent F. 1999. The Downsizing o f Asia. L., N.Y.
Goldstein M. 1998. The Asian Financial Crisis: Causes, Cures, and Systemic Implications.
Washington.
Gordon E.E., Morgan R.R., Pontice.il J.A. 1994. Futurework. The Revolution Reshaping American
Business. Westport, L.
Gough L. 1998. Asia Meltdown. The E nd o f the Miracle? Oxford.
Gray J. 1998. False Dawn. The Delusions o f Global Capitalism. L.
Greider W. 1997. One World, Ready or Not. The Manic Logic o f Global Capitalism. N.Y.
Halal W .E., Taylor K.B. (eds.). 1999. Twenty-First Century Economics. Perspectives o f
Socioeconomics fo r a Changing World. N.Y.
Haley G .T ., Tan Ch.Т., Haley U.C.V. 1998. New Asian Emperors. The Overseas Chinese, Their
Strategies and Comparative Advantages. Oxford.
Hammond A. 1998. Which World? Scenarios fo r the 21st Century. Washington, Covelo.
Handy Ch. 1997. The Hungry Spirit. Beyond Capitalism — A Quest fo r Purpose in the M odem
World. L.
Harrison S.S., Prestowitz C.V., Jr. (eds.). 1998. Asia After the “M iracle”: Redefining U.S.
Economic a nd Security Priorities. Washington.
Harvey D. 1995. The Condition o f Postmodemity. Cambridge (U S)-O xford(U K ).
Heilbroner R. 1995. Visions o f the Future. The Distant Past, Yesterday, Today, Tomorrow. N.Y.,
Oxford.
Held D. et al. 1999. Global Transformations. Stanford.
Henderson C. 1999. Asia Falling. M aking Sense o f the Asian Crisis and Its Aftermath. N.Y.
Hesselbein F., Goldsmith М., Beckhard R. (eds.). 1997. The Organization o f the Future. San
Francisco.
Hesselbein F., Goldsmith М., Beckhard R., Schubert R.F. (eds.). 1998. The Community o f the
Future. San Francisco.
Hirst P., Thompson G. 1996. Globalization in Question. The International Economy and the
Possibilities o f Governance. Cambridge.
Hiscock G. 1997. Asia's Wealth Club. L.
Hopkins Т .К ., Wallerstein L et al. 1996. The Age o f Transition. Trajectory o f the World System
1945-2025. L.
Huntington S. 1993. The Clash o f Civilizations. — Foreign Affairs, № 72, Summer.
Huntington S. 1996. The Clash o f Civilizations and the R em aking'of World Order. N.Y.
Inglehart R. 1990. Culture Shift in Advanced Industrial Society. Princeton.
Inglehart R. 1997. Modernization and Postmodernization. Cultural, Economic and Political Change
in 43 Societies. Princeton.
Jameson F. 1991. Post-Modernism, or The Cultural Logic o f Late Capitalism. Durham.
Katz R. 1998. Japan: The System That Soured. The Rise and Fall o f Japanese Economic Miracle.
N.Y., L.
Kemenade W. van. 1997. China, Hong Kong, Taiwan, Inc. N.Y.
Kennedy P. 1993. Preparing fo r the Twenty-First Century. N.Y.,
Kissinger H. 2000. — Washington Post. 10.01.
Koch R. 1998. The Third Revolution. Creating Unprecedented Wealth and Happiness fo r Everyone
in the New Millennium. Oxford.
Kofman E., Youngs G. (eds.). 1998. Globalization: Theory and Practice. L.
Kumar K. 1995. From Post-Industrial to Post-Modern Society. New Theories o f the Contemporary
World. Oxford (U K ), Cambridge (Ma.).
Lash S. 1990. Sociology o f Postmodernism. L.-N.Y.
Lash S., Friedman J. (eds.). 1992. M odernity and Identity. Oxford.
Lee E. 1998. The Asian Financial Crisis. The Challenge fo r Social Policy. Geneva.
Luttwak E. 1998. Turbo-Capitalism. Winners and Losers in the Global Economy. L.
Lyon D. 1994. Postmodemity. Minneapolis.
Martin H .-P ., Schumann H. 1997. The Global Trap: Globalization and Assault on Prosperity and
democracy. Pretoria, L.
McLead R .H ., Garnaud R. (eds.). 1998. East Asia in Crisis. From Being a Miracle to Needing
One? L., N.Y.
McRae H. 1995. The World in 2020. Power, Culture and Prosperity: A Vision o f the Future. L.
Michie J., Smith J.S. (eds.). 1999. Global Instability. The Political Economy o f World Economic
Governance. L .-N .Y.
Naisbitt J. 1995. Global Paradox. N.Y.
Naisbitt J. 1996. Megatrends in Asia. The Eight Asian Megatrends That Are Changing the World. L.
Naughton B. (ed.) 1997. The China Circle. Economics and Electronics in the PRC, Taiwan and
Hong Kong. Washington.
N eef D ., Siesfeld G.A., Cefola J. (eds). 1998. The Economic Impact o f Knowledge. Boston, Oxford.
Ohmae K. (ed.). 1995. The Evolving Global Economy M aking Sense o f the New World Order.
Boston.

Ohmae К. 1994. The Borderless World. Power and Strategy in the Global Marketplace. N.Y.
Pfohl S. 1990. Welcome to the Parasite Cafe: Postmodemity as a Social Problem. — Social |
Problems, № 4.
„
Pomfert R. 1996. Asian Economies in Transition. Reforming Centrally Planned Economies. \
Cheltenham, Brookfield.
.
Poster M. 1990. The M ode o f Information: Poststructuralism and Social Context. Cambridge.
Postiglione G .A., Tang J.T.H. (eds.) 1997. Hong Kong's Reunion with China. The Global |
Dimensions. N .Y ., L.
.
Reich R.B. 1992. The Work o f Nations. Preparing Ourselves to 21sl Century Capitalism. N.Y.
Robertson R. 1992. Globalization. L.
Rodrik D. 1997. Has Globalization Gone Too Far? Washington.
Rodrik D. 1998. Globalization and Its Discontents. N.Y.
Roos J., Roos G ., Dragonetti N .C ., Edvinsson L. 1997. Intellectual Capital. Navigating the New
Business Landscape. N.Y.
Rose M. 1991. The Post-Modern and the Post-Industrial. A Critical Analysis. Cambridge.
Rowen H.S. (ed.). 1998. Behind East Asian Growth: The Political and Social Foundation o f \
Prosperity. L., N.Y.
Sakaya T. 1991. The Knowledge-Value Revolution or a History o f the Future. N .Y ., Tokyo.
Santis H. de. 1996. Beyond Progress. An Interpretive Odyssey to the Future. Chicago, L.
Santoro C. 1994. Progetto di ricarca multi funzionale 1994-1995. — I nuovi poli geopolitic
Milano.
Sassen S. 1996. Losing Control? Sovereignty in an Age o f Globalization. N.Y.
Sayer D. 1991. Capitalism and Modernity. L., N.Y.
Schwartz P. 1996. The Art o f the Long View. Planning fo r the Future in an Uncertain World.\
Chichister, N.Y.
Shutt H. 1998. The Trouble with Capitalism. An Inquiry into the Causes o f Global Economh
Failure. L., N.Y.
Smart B. 1992. M odem Conditions, Postmodern Controversies. L., N.Y.
Smart B. 1996. Postmodemity. L., N.Y.
Solingen E. 1998. Regional Orders at Century's Dawn. Global and Domestic Influences on Grand
Strategy. Princeton.
Soros G. 1998. The Crises o f Global Capitalism. Open Society Endangered. N .Y
Stewart T.A. 1997. Intellectual Capital. The New Wealth o f Organizations. N .Y ., L.
Strange S. 1997. Casino Capitalism. Manchester.
Strange S. 1998. M ad Money. Manchester.
Sveiby K.E. 1997. The New Organizational Wealth. Managing and Measuring Knowledge-Base*
Assets. San Francisco.
TafFinder P. 1998. Big Change. A Route-M ap fo r Corporate Transformation. Chichester, N.Y.
Thurow L.C. 1993. H ead to Head. The Coming Economic Battle among Japan, Europe and]
America. N.Y.
Thurow L.C. 1996. The Future o f Capitalism. L.
Thurow L.C. 1999. Creating Wealth. The New Rules fo r Individuals, Companies and Countries in
a Knowledge-Based Economy. L.
Toffler A., Toffler H. 1995. Creating a New Civilization. Atlanta.
Touraine A. 1992. Critique de la modemite. P.
Touraine A. 1997. Pourrons-nous vivre ensemble? Egaux et differents. P.
Turner B.S. (ed.). 1995. Theories o f M odernity and Postmodemity. L., Thousand Oaks.
Wallerstain I. 1995. After Liberalism. N.Y.
Wallerstein I. 1998. Utopistics, or Historical Choices o f the Twenty First Century. N.Y.
Waters M. 1995. Globalization. L., N.Y.
Weidenbaum М ., Hughes S. 1996. The Bamboo Network. How Expatriate Chinese Entrepreneur.
Are Creating the New Economic Superpower in Asia. N.Y.
Yergin D ., Stanislaw J. 1998. The Commanding Heights. The Battle Between Government and the
Marketplace That Is Remaking the M odem World. N.Y.
Yip G .S. 1998. Asian Advantage. Key Strategies fo r Winning in the A sia-P acific Region.
Reading (M a.).
Статья подготовлена при поддержке РТНФ, проект № 0 0 -0 2-00213а.

ПРОБЛЕМНЫЕ ИЗМЕРЕНИЯ ЭЛЕКТОРАЛЬНОЙ
ПОЛИТИКИ В РОССИИ: ГУБЕРНАТОРСКИЕ
ВЫБОРЫ В СРАВНИТЕЛЬНОЙ ПЕРСПЕКТИВЕ
Е.В. Попова_____________________________________________________
Среди современных российских политологов и журналистов широкое рас­
пространение получила точка зрения, согласно которой на выборах, особенно
региональных, россияне голосуют не за идею, а за личность. Сторонники этой
точки зрения убеждены, что фигура кандидата играет гораздо большую роль,
чем содержание его предвыборных заявлений. Тем не менее гипотеза о том,
что программная риторика кандидата является значимым фактором успеха и
позиционирование кандидата по интересующим избирателей проблемам спо­
собно привести к его победе или поражению, полностью не опровергнута.
В настоящей статье я попытаюсь определить, в каких случаях и насколько
важны для электорального успеха артикулируемые кандидатами проблемы,
как влияет на выбор программных стратегий логика электорального соревно­
вания. С этой целью на основе анализа ряда программных документов, выдви­
гавшихся в ходе выборов глав региональной исполнительной власти (губерна­
торов), будут идентифицированы значимые для кандидатов проблемы, выяв­
лены сходства и различия программных стратегий конкурирующих сторон, а
затем проведено межрегиональное сравнение программной риторики претен­
дентов на губернаторский пост. При этом я буду исходить из предположения
о том, что риторика является одним из главных ресурсов кандидатов, которым
они могут манипулировать в зависимости от предпочтений избирателей, ин­
тересов элитных групп и электоральных стратегий своих соперников.
Об зо р с у щ ес тв у ю щ и х п о д х о д о в
К АНАЛИЗУ ЭЛЕКТОРАЛЬНОГО ПОВЕДЕНИЯ

Большинство исследователей, изучающих электоральное поведение россий­
ских избирателей, отталкиваются от предложенной СЛипсетом и С.Рокканом
[Lipset, Rokkan 1990] модели расколов [см., напр. Шевченко 1998; Rose,
Tikhomirov, Mishler 1997; Wyman 1996]. Согласно такому подходу, электоральное
поведение индивида детерминировано его социальной позицией, системой соци­
альных сетей. Основным объясняющим понятием в данной концепции предста­
ют исторически складывавшиеся структурные конфликты на социетальном уров­
не, которые “замораживаются” в политической системе и определяют структуру
политического соревнования и электоральных предпочтений. В рамках указанно­
го подхода политические элиты и политические институты рассматриваются в ка­
честве простых посредников в артикуляции интересов социальных групп.
Несмотря на широкую популярность концепции расколов, ее эвристичес­
кий потенциал, по оценке многих специалистов, довольно ограничен. Преж­
де всего, как отмечают критики, остается открытым вопрос: почему одни расколы становятся политически значимыми, а другие — нет [Schattschneider
1964; см. также Гельман 2000]. Кроме того, будучи сформулирована для об­
ществ с устоявшимися социальными структурами, она демонстрирует весьма
слабую объясняющую способность при анализе электоральных процессов в
посткоммунистическом мире, в частности при изучении поведения россий­
ских избирателей [см., напр. Голосов 1997].
Более продуктивными, по крайней мере в российских условиях, представ­
ляются модели проблемного голосования в рамках пространственной (spatial) те­
Попова Евгения Владимировна, аспирант факультета политических наук и социологии Европей­
ского университета в Санкт-Петербурге.

Россия сегодня
48

ории выборов [Downs 1957; Endow , Hinich 1984; Ordeshook 1986; Riker 1990;
Grofman 1993; Hinich, Munger 1997]. В основе данного подхода лежит концеп­
ция Э.Даунса, согласно которой избиратель, осуществляя электоральный вы­
бор, руководствуется двумя соображениями: во-первых, близостью своих про­
блемных позиций к артикулируемым тем или иным кандидатом и, во-вторых,
подсчетом возможных выгод от будущей деятельности последнего [Downs
1957]. Сторонники указанной концепции исходят из того, что в выборах у ч а-'
ствуют два типа рациональных акторов — избиратели и кандидаты, которые
ориентируются на достижение личного интереса. Кандидаты конкурируют за ]
голоса избирателей, предлагая им некие альтернативные модели будущего, а
избиратели оценивают кандидатов в зависимости от степени соответствия та­
ких картин мира своим личным интересам. В ходе избирательной кампании!
кандидаты пытаются занять проблемную позицию, которая бы позволила им I
завоевать большинство голосов. Разумеется, кандидат не в состоянии контро­
лировать все факторы, но те из них, на которые он может повлиять, будут ис -1
пользоваться им для достижения электорального успеха. Другими словами, в
соответствии с классической пространственной теорией электоральные стра­
тегии кандидатов обусловливаются логикой электоральной конкуренции, а
также представлениями о предпочтениях избирателей: именно отталкиваясь от
таких представлений кандидат определяет и декларирует свою проблемную]
позицию. Это положение рассматриваемой теории и положено в основу м ое-|
го исследования.
Тем не менее проблемный подход тоже не бесспорен и нередко подверга­
ется критике со стороны приверженцев теорий неопределенности [Ordeshook
1989; Hinich, Munger 1994; Alvarez 1997]. Сторонникам данной концепции ка-i
жутся неубедительными, в частности, тезисы об объективности проблемных!
позиций политических акторов, а также о том, что артикулируемые в ходе
предвыборной кампании установки детерминируют действия политика после
победы на выборах. Ставится под сомнение и предположение об осведомлен -1
ности электората о позициях кандидатов, равно как и постулат о симметрич -1
ности распространения информации. Кроме того отмечается, что данная кон-|
цепция могла бы работать только в том случае, если бы каждый избиратель!
имел собственную позицию по каждой проблеме и знал позиции всех канди -1
датов по всем проблемам.
Развивая мысль Даунса о дороговизне информации и нежелании рядового
избирателя нести необходимые для ее получения затраты, сторонники теории
неопределенности указывают, что для последнего могут оказаться чрезмерны -1
ми даже расходы на осмысление бесплатной информации. Поэтому, по их мне-1
нию, в ситуации неопределенности и асимметричного распространения ин-j
формации избиратели, делая свой выбор, руководствуются не идеологически­
ми соображениями. В соответствии с этим строятся и стратегии кандидатов.
Одной из таких стратегий может быть выражение неопределенных, двусмыслен-ч
ных позиций по интересующим электорат вопросам [Downs 1957; Ordeshook
1989]. Подобная стратегия обусловлена стремлением кандидата привлечь к се­
бе максимальное число сторонников при незнании точного расположения по­
зиции медианного избирателя. Однако она не снимает проблему дороговизны
получения и интерпретации информации. В связи с этим ряд авторов [см.,
напр. Hinich, Munger 1994; Alvarez 1997; Glasgow, Alvarez 2000] считает более
эффективным выдвижение на первый план личности кандидата. Как подчер­
кивают Г.Глазгоу и Р.М.Альварес [Glasgow, Alvarez 2000], неуверенность изби­
рателей относительно проблемных позиций политиков (в частности, вследст-1
вие нежелания нести соответствующие расходы) требует более простых крите­
риев оценки кандидатов. Таким критерием являются личностные качества, ибо
для их оценки достаточно стратегий, используемых индивидом в повседневной
жизни, при общении с окружающими его людьми. Вместе с тем, поскольку по­
иск информации о личности кандидатов — тоже весьма затратное предприя­
тие, некоторые ученые, исходящие из концепции ретроспективного голосова­

ния, полагают основной стратегию позиционирования “инкумбент-оппонент ”
[сМ- Fiorina 1981]. Подобная стратегия строится вокруг характеристик инкумбента/оппонента, причем занимаемое кандидатом положение трактуется как
ресурс, которым он может воспользоваться для достижения победы.
В настоящей работе электоральное соревнование на губернаторских выбо­
рах в России анализируется в терминахконцепций проблемного голосования
и неопределенности. Рассматривая проблемы, артикулируемые в предвыбор­
ных документах, я пытаюсь выяснить, в какой степени кандидаты использу­
ют стратегии проблемного голосования, а в какой — стратегии неопределен­
ности, а затем на основе межрегионального сравнительного исследования
идентифицирую факторы, влияющие на выбор кандидатами тех или иных
электоральных стратегий.
ОПИСАНИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ

Анализ документов. Для выявления проблемных измерений, фигурирующих
на губернаторских выборах, были изучены предвыборные документы, пред­
ставленные основными кандидатами*, прежде всего — их предвыборные про­
граммы**. Выделяя последние в качестве главного объекта анализа, я руковод­
ствовалась рядом соображений. Во-первых, в предвыборных программах отра­
жены дискуссии по самым актуальным в период избирательной кампании (и,
возможно, существовавшим до ее начала) проблемам. Во-вторых, предвыбор­
ная программа — один из важнейших источников информации об идеологи­
ческой позиции кандидата и о тех вопросах, которые кажутся ему наиболее
значимыми для электората. Именно посредством программ политик ассоции­
руется с той или иной позицией, именно в них он излагает свои принципы
“от первого лица” . Как показывает сравнительный анализ проблемных пози­
ций, артикулируемых в предвыборных выступлениях и интервью, кандидаты,
как правило, довольно последовательно защищают свои программные положе­
ния. В-третьих, программы определяют значимые в данный момент проблемы
и ограничивают их число [Riker 1993: 1]. Они “упрощают и фокусируют ком­
плексный мир политики в терминах собственной политики и точек зрения”
[Budge, Robertson, Hearl 1987: 22], тем самым сокращая набор предлагаемых из­
бирателям альтернатив и, соответственно, непоследовательность в предпочте­
ниях электората [McKelvey 1976]. Наконец, изучение предвыборных программ
облегчает компаративное исследование электоральной риторики, поскольку
обеспечивает сходный материал для анализа [см. Mair 1999; Budge 1994].
При отсутствии программных документов классического типа*** анализи­
ровались материалы, помещенные на выделяемом кандидату в соответствии с
избирательным законодательством бесплатном рекламном пространстве, —
как правило, нечто среднее между автобиографией, отчетом о проделанной ра­
боте (в должности губернатора или на каком-то ином посту) и традиционным
изложением программных тезисов. Другими словами, речь идет о текстах,
представляемых от первого лица и артикулирующих значимые для кандидата
в губернаторы темы. Подобные документы обычно гораздо пространнее клас­
сических предвыборных программ и состоят из трудносопоставимых по разме­
ру предложений, что затрудняет их кодировку. Дополнительные проблемы воз­
никают в случае интервью, когда тематику разговора задает журналист. Поэто­
му при работе с такого рода материалами анализировались сразу несколько
екстов: основной, который рассматривался как программа, отражающая важнЛ Качеяве основных рассматривались кандидаты, занявшие первое и второе места в электоральvcTvn°HKe' ® случае Свердловской области анализировались также позиции третьего кандидата,
первым двум с небольшим отрывом.
*%^Улившего
I/
^ данной категории были отнесены документы, декларировавшиеся кандидатами в качестве
^ковых.

*** п

_

° ряде исследовавшихся в настоящей работе случаев основные кандидаты не сочли необхо­
димым представить избирателям свои предвыборные программы.

Россия сегодня

нейшие позиции кандидата по вопросам экономики, социальной сферы и т.п.,
ских выборов конкурентность означает соревнование между двумя (как мини­
мум) элитными группами или правящей элитой и оппозицией.
и прочие, где затрагивалась тематика, фигурировавшая на выборах, но не
представленная в главном документе. Последние исследовались как отдельные
Указанная категория была операционализирована следующим образом: не­
документы, и каждый случай их использования специально оговорен.
конкурентными считались выборы, принесшие победителю более 2/3 голосов
Методика анализа. При анализе предвыборных материалов частично ис­
(в настоящем исследовании — это случай Саратовской области, где на выбо­
рах 1996 г. за Д.Аяцкова проголосовали 80,19% избирателей [Выборы 1997]).
пользовалась методика исследования предвыборных программ, разработанная
Я.Баджем и его коллегами [Budge, Robertson, Hearl 1987] на базе модели про­
Конкурентные выборы, в свою очередь, подразделялись на две группы в за­
висимости от степени консолидации региональной элиты. По заключению
блемных структур Д.Робертсона [см. Robertson 1976] и успешно апробирован­
многих элитологов [см., напр. Higley, G unther 1992] и транзитологов
ная как самими ее создателями (в ходе кросс-национального сравнения пар­
[O’Donnell, Schmitter 1986; Karl, Schmitter 1991], отнош ения между элитами
тийных программ в 19 демократических странах), так и рядом других авторов
являются важнейшим фактором политического процесса, и потому я исходи­
(в частности С.Оатс при изучении программной риторики российских партий
ла из предположения, что сценарии выборов в регионах будут во многом за­
на выборах в Государственную Думу в 1993 и 1995 гг. [Oates 1998]). Подобная
висеть от сложившейся там внутриэлитной ситуации. Каждый тип регионов с
методика предполагает кодирование предложений по выделенным проблемам
конкурентными выборами представлен двумя случаями, выделенными на ос­
относительно количества всех предложений в тексте, а затем построение про­
нове третьего критерия классификации — победы/поражения инкумбента.
странственных моделей важнейших проблемных измерений, декларируемых в
В случаях фрагментированной элиты основным соперником инкумбента вы ­
программных документах, что позволяет фиксировать базовые тенденции раз- ]
ступает
представитель местной элиты, как правило председатель законода­
вития партийной риторики.
тельного собрания региона или мэр областного центра [см. Туровский 1998;
Тем не менее по ряду причин полностью воспользоваться описанной выше
Рыженков 1999]. Именно в такой ситуации стремление мобилизовать в свою
методикой оказалось невозможно. Во-первых, вследствие недостаточной разра­
поддержку максимальное количество голосов приводит к трансляции про­
ботанности темы применительно к нашей стране отсутствует необходимая для
блем на социетальный уровень. В настоящем исследовании данная категория
операционализации понятий общепринятая модель анализа проблемных измере­
регионов представлена Свердловской областью (на выборах 1999 г. победил
ний на российских выборах. Во-вторых, поскольку, как уже упоминалось, в не­
действующий губернатор) и Санкт-Петербургом (выборы 1996 г. окончились
которых рассматриваемых в настоящей работе случаях кандидаты не представи-1
поражением инкумбента).
ли избирателям свои предвыборные программы*, в качестве таковых рассм атрм
В случаях консолидированной элиты (на конкурентных выборах) действую­
вался широкий спектр разных по жанру документов, что существенно затрудняй
щему губернатору противостоит политик, являющийся аутсайдером для реги­
ло количественный анализ. В связи с этим при проведении исследования ис-:
ональной элиты: либо представитель местной оппозиции, либо деятель наци­
пользовалась преимущественно качественная методология с элементами количеН
онального масштаба (например, А Л ебедь в Красноярском крае или А.Руцкой
ственной обработки данных. Такой подход позволил корректировать исследовав Курской области). В данной статье рассматриваются выборы 1995 г. в Н и­
50 тельскую стратегию в зависимости от специфики эмпирического материала. 1
жегородской области и 1996 г. в Псковской области (первые закончились по­
Предложения всех анализируемых в работе программ кодировались. Процесс
бедой, вторые — поражением инкумбента).
кодирования осуществлялся на основе методики Баджа и его коллег и заклюй
чался в вычислении процентной доли предложений по определенной теме в
Таблица 1
общем объеме всех содержащихся в программе предложений. В исследуемых
текстах выделялись категории, представляющие проблемные измерения, npeij
Типология изучаемых регионов
зентацию личностных характеристик и стратегии позиционирования кандидат
тов относительно деятельности инкумбента и позиций друг друга. Не кодиру­
Неконкурентные
Конкурентные выборы
емыми считались вводные предложения, лозунги, заявления типа “ моя коман­
выборы
да готова к реализации здравых идей и апробированных разработок” , не зна­
Консолидированная
Фрагментированная
чимые для рассматриваемой проблемы биографические сведения о кандидате!'
элита
элита
Выбор случаев. В настоящей работе анализировались губернаторские выбо­
ры в пяти регионах, выделенных в соответствии с предлагаемой ниже класси­
Инкумбент
Саратовская область
Нижегородская область
фикацией. В основу этой классификации были положены такие критерии, как
Свердловская область
победил
(1996 г.)
(1995 г.)
конкурентность/неконкурентность выборов, степень консолидации регио­
(1999 г.)
нальных элит и победа/поражение инкумбента.
Инкумбент
Под конкурентными здесь понимались выборы, способные привести к пе­
Псковская область
Санкт-Петербург
проиграл
реизбранию действующего лидера. Использование данного критерия было
(1996 г.)
(1996 г.)
обусловлено не только тем, что конкурентность избирательного процесса ключевая характеристика демократии [см. Даль 1971; Karl, Schm itter 1991], но
При отборе конкретных случаев я руководствовалась, во-первых, доступно­
и тем, что названный показатель влияет на электоральные стратегии, выра*
женные в предвыборных документах. Конкурентные выборы предполагают ре' стью региональной прессы, где осуществлялся поиск программных материа­
альное соперничество двух или более кандидатов, как правило, представляКЙ| л е , а во-вторых, наличием программ либо документов, которые можно было
щих различные партии. Однако в связи с неразвитостью региональных пар'I Рассматривать в качестве таковых*. Классические программы были представтайны х систем [см. Golosov 1998; G el’man, Golosov 1998] в случае губернатору
* Следует отметить, что при проведении своего кросс-национального исследования Баджу и el
коллегам тоже приходилось сталкиваться с ситуацией отсутствия артикулированных предвыбо!
ных программ [см. Budge, Robertson, Hearl 1987].

Разумеется, ситуация полного отсутствия каких-либо программных документов — сама по сее интересна и может быть предметом специального анализа [см. Ньюман 1998], однако для ре­
я н и я задач, поставленных в настоящем исследовании, наличие программ основных кандидатов
йыло обязательным.

Россия сегодня

лены на выборах в Санкт-Петербурге и в Свердловской области, в других слу­
чаях анализировались документы, опубликованные на обязательном реклам­
ном пространстве. Больше всего некодируемых предложений содержалось в
манифестах А.Чернецкого*, Е.Михайлова и В.Туманова. В Саратовской обла­
сти рассматривалась программа только действующего губернатора (Д.Аяцкова), поскольку в региональных изданиях мне не удалось найти ни программы,
ни интервью, ни каких-либо других материалов его соперника (А.Гордеева)**.
Во всех остальных случаях исследовались программы двух основных кандида­
тов, в Свердловской области — трех.
АНАЛИЗ П РО БЛЕМ Н Ы Х И ЗМ ЕРЕН И Й

52

Анализ изучаемых случаев простраивался в соответствии с критериями внутриэлитных отношений*** и победы/поражения инкумбента.
Критерий внутриэлитных отношений оказался весьма значимым как для
определения стратегий кандидатов, так и для итогов выборов. Исследование
показало, что в случае неконкурентных выборов (Саратовская область, 1996 г.)
программные стратегии инкумбента не играют существенной роли, губерна­
тор строит свою риторику, не оглядываясь на возможных соперников, про­
блемные измерения практически не артикулируются. В то же время пример
Саратовской области демонстрирует, что программные документы представ­
ляются избирателям и при неконкурентных выборах — прежде всего в целях
легитимации результатов последних. Таким образом, в ситуации неконкурент­
ное™ предвыборные программы способствуют дальнейшему укреплению не­
демократических тенденций в регионе, усиливая позиции правящей группы.
Незначительную роль играют проблемные измерения и в регионах с кон­
солидированной элитой (Нижегородская и П сковская области), где они могут
оказаться вообще не представленными в программных документах основных
кандидатов (П сковская область). Единственная тема, которую не в состоянии обойти губернатор (а, как показало исследование, именно он пользует­
ся преимущ еством в определении проблемных позиций [см. Polsby,
Wildavsky 1971; Enelow, Hinich 1984] и ф ормировании идеологической рито­
рики, относительно которой выстраивается электоральная борьба), — это
структурный, прежде всего экономический, контекст****. По остальным во­
просам консолидировавш ие элиту инкумбенты могут занимать практически
любую проблемную позицию . В подтверждение данного тезиса сошлюсь на
опыт Б.Немцова и В.Туманова. Так, Немцов, имевший имидж убежденного
реформатора, использовал в ходе предвыборной борьбы гораздо более левую
риторику*****, чем его оппонент В.Растеряев, которого поддерживали ком­
мунисты. Примечательно, что такая идеологическая “рокировка” не приве­
ла к переориентации реформаторски настроенного электората и перетоку го­
лосов к более “правому” кандидату. Что же касается Туманова, то он при* Стремясь предстать перед избирателями фигурой национального масштаба (как и его конку­
рент — Э.Россель), Чернецкий включил в свой манифест целый ряд предложений, касающихся
реформ общефедерального уровня, а такого рода предложения не кодировались, ибо не относят­
ся к сфере компетенции региональных властей.
** При неконкурентных выборах отсутствие материалов основного соперника действующего гу­
бернатора в региональных СМИ — не столь уж редкое явление. В частности, аналогичная ситу­
ация имела место на губернаторских выборах 1996 г. в Вологодской области.
*** Неконкурентные выборы есть предельный случай консолидации элит.
**** Этой проблеме посвящены 30,8% текста программного документа Туманова и одна из трех
публикаций Немцова на бесплатном газетном пространстве. Даже Аяцков, который, по сути, не
имел оппонентов, отводит ей 21,6% своей программы.
***** Первым пунктом программы Немцова было установление контроля со стороны администра­
ции области и города, а также акционеров за руководством предприятий; вторым — введение на­
лога на роскошь и сверхдоходы, “чтобы сократить пропасть между богатством и нищетой”. В свою
очередь, “коммунист” Растеряев делал акцент на том, что нужно не перераспределять, а работать
(более подробное сравнение программ Немцова и Растеряева дано в табл. 5-6 Приложения).

бегнул в своей кампании к патриотической риторике партии его основного
оппонента Е.М ихайлова (ЛДПР), тогда как в программе последнего она
практически отсутствовала. Не совсем понятно, что побудило инкумбента
“играть на поле противника” , заимствуя его лозунги. Не исключено, что Ту­
манов решил представить себя в качестве фигуры не только регионального,
н0 и национального масштаба. Но, скорее всего, он просто стремился при­
вести свою риторику в соответствие с настроениями избирателей, чья оппо­
зиционная, националистическая позиция отчетливо проявилась на феде­
ральных выборах [см. Alexseev, Vagin 1999]. Однако, как показывает этот слу­
чай, в ситуации протестной ориентации электората попытки действующего
губернатора подладиться под господствующие настроения не дает желаемо­
го инкумбентом результата.
Сравнение программных документов основных кандидатов позволяет ут­
верждать, что при консолидированной элите главным вопросом, вокруг кото­
рого строится предвыборная риторика, является деятельность инкумбента. Ве­
дущее место в программных выступлениях Немцова и Туманова занимают
“отчеты о проделанной работе”, а в программах Растеряева и Михайлова —
критика губернаторской власти, причем обе категории кандидатов всячески
пытаются выдвинуть на первый план свои личностные качества. Таким обра­
зом, в случае консолидации региональной элиты предвыборные программы не
играют существенной роли и наиболее значимым оказывается позициониро­
вание “инкумбент — оппонент”. Кандидаты могут даже поменяться местами,
ибо важным является не то, что говорят, а то, кто говорит.
В случае фрагментированной элиты роль артикулируемых проблем намного
выше. Хотя и в такой ситуации инкумбент первым выбирает проблемные.позиции, ибо он артикулировал их еще до начала кампании [см. Polsby,
Wildavsky 1971], его свобода в гораздо большей степени ограничена предшест­
вующей деятельностью, чем при элитной консолидации. Поэтому, выстраивая
свою он риторику, он вынужден учитывать не только преимущества, но и не­
достатки инкумбентства. Вместе с тем в данном случае позиционирование ин­
кумбента становится значимым фактором победы/поражения на выборах, по­
скольку может повлиять на уровень консолидации оппозиции*.
Так, в Свердловской области выбор губернатором Э.Росселем центрист­
ской позиции обеспечил ему двоякое преимущество. Во-первых, позициони­
ровав себя в центре лево-правого спектра, он оказался, согласно даунсовской
концепции медианного голосования [см. Enelow, Hinich 1984; Ware 1996], в
значительно более выгодном положении, нежели его конкуренты. Во-вторых,
такое позиционирование привело к фрагментации противостоявших ему сил
в рамках лево-правого континуума: два основных соперника инкумбента бы­
ли вынуждены расположиться по разные стороны от него**, что исключило
возможность их объединения в оппозиционную коалицию [см. Laver, Shepsle
1990]. Хотелось бы также обратить внимание на тот факт, что в данном слу­
чае установки одного из основных конкурентов губернатора — мэра г. Екате­
ринбурга А.Чернецкого — были определены задолго до начала предвыборной
кампании, так что третьему кандидату — А.Буркову — пришлось позициони­
ровать себя относительно сразу двух своих соперников, т.е., по сути, занять
свободную идеологическую нишу [см. Май 1999]. Подобное развитие событий
объяснялось наличием в Свердловской области устоявшейся партийной сисH)qqi ^что отнюдь не типично для российских регионов [см. G el'm an, Golosov
*у98]): поскольку каждый кандидат представлял определенную региональную
партию, позиции “главных героев” были известны заранее.
Вероятностный характер данного утверждения обусловлен ограниченностью числа рассмотрен­
ных случаев.
** Q
и рамках лево-правого континуума крайне левую позицию (относительно двух других кандиДатов) занял А.Бурков, а крайне правую — А.Чернецкий. Более подробное сравнение программ­
ных установок трех кандидатов приведено в табл. 5-6.

Россия сегодня
54

В Санкт-Петербурге, где региональная партийная система крайне слаба,
ситуация сложилась совсем по-другому. Внепартийный характер основных ак
торов при неразвитости партийной среды позволил оппонентам губернатор
образовать коалицию “негативного консенсуса” , свободную от каких-либо
идеологических ограничений (что в иных условиях было бы неосуществимо
[см. Laver, Shepsle 1990]). Таким образом, уровень развития партийной системы оказывается еще одним значимым фактором, способным повлиять на программную риторику кандидатов (в партийной среде она более четко идеоло­
гически определена) и, вероятно, на возможность создания антигубернаторской коалиции.
При сравнении проблемных измерений, артикулированных на выборах в
рассматриваемых регионах, обнаруживаются различия в позициях кандидатов
по экономическим и социальным проблемам, а также по вопросам централи-j
зации/децентрализации (см. табл. 7 Приложения). Показательно, что инищ
аторами актуализации последнего измерения в обоих случаях выступили со
перники действующих губернаторов, отталкивавшиеся от имиджа и прежн
заявлений инкумбента. В случае Санкт-Петербурга, мэр которого А.Собч;
был известен как лояльный Центру лидер национального масштаба, объектом
критики стал образ регионального руководителя, ударившегося в большую по­
литику в ущерб местным делам. В свою очередь, Собчаку, который уже не мог
дистанцироваться от своего имиджа, пришлось защищать идею губернаторам!
политика в противовес губернатору-хозяйственнику (около 6 % программных]
высказываний). По-иному развивались события в Свердловской области, где
один из двух главных конкурентов Росселя — Чернецкий — обвинил действу-]
ющего губернатора, выступавшего на предыдущих выборах в качестве лидера
движения за децентрализацию, в отходе от провозглашавшихся им принцип]
пов. Перехватив эстафету, Чернецкий стал, по сути, воспроизводить прежнюю
риторику Росселя по проблемам федерализма, тогда как инкумбент акцента»!
ровал проблемы межрегионального сотрудничества и объединения ус или:всего уральского региона.
В ходе анализа выяснилось, что в регионах с фрагментированной элитой!
большими шансами на электоральный успех обладают кандидаты, артикулиру -1
ющие иную, чем у инкумбента, точку зрения по основным проблемам. Данная]
категория кандидатов представлена в рассматриваемых случаях фигурами Бур
кова и Яковлева, чья позиция (в т.ч. и в декларировании проблем) по всем
важнейшим измерениям (лево-правая шкала, ось “централизация — децентра­
лизация”) практически полностью противостояла губернаторской (сходны:
были лишь обещания в социапьной сфере). Избранные указанными деятеля:
стратегии проблемной репрезентации были, можно сказать, абсолютно прот]
воположными, однако оба добились хороших электоральных результатов, хотя
до выборов не пользовались в своих регионах заметной известностью и попу
лярностью. Более же известный политик Чернецкий, занявший близкую к гу
бернаторской позицию, вопреки всем прогнозам оказался на третьем месте. ]
Сопоставление исследуемых случаев по критерию победы/поражения инкум­
бента не выявило сколько-нибудь значимого влияния риторических факторов!
на исход электоральной борьбы в условиях элитной консолидации. Такое вли-j
яние прослеживается только в регионах с фрагментированной элитой.
Примеры поражения инкумбента представлены выборами в Псковской об­
ласти и в Санкт-Петербурге. В первом случае неудачу губернатора можно объ-]
яснить противоречием между его имиджем реформатора (а именно такой
имидж сложился у Туманова в ходе его предшествовавшей деятельности) и оп­
позиционными, националистическими настроениями избирателей [Выборы
1997; Alexseev, Vagin 1999]. Что же касается Санкт-Петербурге, то, как пред­
ставляется, Собчак проиграл прежде всего потому, что допустил объединение
своих оппонентов в оппозиционную коалицию.
В случаях победы губернатора (Нижегородская и Саратовская области)
значимыми факторами оказались как способность инкумбента консолидиро-!

и:

вать элиту, так и его предшествовавшая деятельность. Выборы в Свердлов­
ской области продемонстрировали также важность стратегически правильно­
го позиционирования, позволяющего расколоть оппозицию на два лагеря.
Это еще раз свидетельствует о доминирующей роли сформированной инкумбентом проблемной структуры (если таковая имеется) в определении про­
граммной риторики губернаторских выборов; о выстраивании проблемных
позиций кандидатов не только и не столько в соответствии с характером социетальных и элитных расколов, сколько относительно предшествующей де­
ятельности губернатора*.
Практически ни в одном из рассмотренных регионов программы не транс­
лировали конфликты и расколы, существующие в обществе**. Таким образом,
можно говорить о том, что для формирования стратегий кандидатов логика
электорального соревнования гораздо важнее реальных структурных конф лик­
тов. В подавляющем большинстве исследованных случаев (за исключением
Псковской и — в какой-то мере — Саратовской области) логика изложения
политическими акторами своих проблемных ориентаций задавалась позицией
действующего губернатора, относительно которой были “вынуждены” простраивать свою риторику остальные кандидаты [см. Polsby, Wildavsky 1971]. В то
же время выяснилось, что прошлая деятельность ограничивает свободу выбо­
ра инкумбентом артикулируемых проблем преимущественно в условиях элит­
ной фрагментации. Однако такое возможно и при консолидации элит — в том
случае, если идеологические установки действующего губернатора противоре­
чат настроениям большинства избирателей. В такой ситуации, как показыва­
ет опыт Псковской области, электорат может “настоять” на своих позициях.
Данное заключение представляется мне весьма важным, так как опровергает
мнение тех политических аналитиков, которые полагают, что на выборах в
России решающую роль играют экономические и административные ресурсы,
а также поддержка Центра.
Таблица 2
РЕЗУЛЬТАТЫ СРАВНИТЕЛЬНОГО АНАЛИЗА ВЫ БОРОВ В ПЯТИ РЕГИОНАХ

Характеристики

Саратовская Нижегородская
область
область

Псковская Свердловская СанктПетербург
область
область

+

+

+

-

-

Нет
оппозиции

+

-

-

+

Наличие проблемных
измерений

-

-

-

+

+

Наличие
позиционирования
“инкумбент-оппонент”

-

+

+

+

+

Избрание инкумбента

+

+

-

+

-

Консолидированная элита
Консолидированная
оппозиция

Данное обстоятельство подтверждает необходимость использования для анализа предвыборной
Риторики в России моделей неопределенности, в частности работ, исследующих позиционироваие кандидатов относительно предшествующей деятельности инкумбентов [см. Fiorina 1981;
Resina, Rosenthal 1994].
Единственное исключение — Свердловская область, где на электоральный уровень был пере­
несен внутриэлитный конфликт между региональной и местными властями, который не удалось
Разрешить ни силовым, ни договорным образом [см. Higley, Gunther 1992; Гельман 1999]. Отра* ением этого конфликта стало появление в программах Росселя и Чернецкого положений, по­
священных проблемам местного самоуправления (2,1 и 8% соответствующих документов).

Россия сегодня

За к л ю ч ен и е

Введение института выборов само по себе не равнозначно демократизаци
Голосование не способно обеспечить действительную конкуренцию элит и n pо1
o-J
грамм. Более того, в ряде случаев использование электоральных механизмов
иногда ведет к дальнейшему укреплению позиций доминирующей элитной
группировки [см. Melvin 1998]. Но такая опасность существует преимуществен­
но там, где элита консолидирована. В регионах с фрагментированной элитой
возможны и реальная конкуренция, и реальный, политически значимый выбор.
Исследование показало, что при консолидации элиты предвыборные обе­
щания не являются реальной программой действий власти. В подобных слу-j
чаях решающую роль обычно играет то, кто говорит, и лиш ь изредка — что
говорят. Наиболее важным критерием, влияющим на исход выборов, оказы­
ваются оценки работы действующего губернатора. Программная риторика
значима лиш ь при наличии конфликта элит. Именно в такой ситуации про-]
исходит соревнование артикулируемых проблемных измерений, хотя и здесь
позиционирование “инкумбент — оппонент” не утрачивает своего значения.
Автор благодарит Владимира Гельмана, без которого эта работа не могла бы состояться

56

Борисов С.В. 1999. Нижегородская область. — Мацузато К., Шатилов А.Б. (ред.) Регионы
России : Хроника и руководители. Т. 6. Саппоро.
Выборы глав исполнит ельной власт и субъектов Российской Федерации. 1995-1997.
Электоральная статистика. 1997. М.
Гельман В. 1999. “Сообщество элит” и пределы демократизации: Нижегородская
область. — Полис, № 1.
Гельман В. 2000. Демократизация, структурный плюрализм и неустойчивый бицентризм
Волгоградская область. — Полис, № 2.
Гельман В., Рыженков С.. 1998. Политическая регионалистика: от общественного;
интереса к отрасли знания. — Освальд И. и др. (ред.) Немецко-российский мониторинг!
социальные исследования в России. М.
Голосов Г. 1997. Поведение избирателей в России: теоретические перспективы и
результаты региональных выборов. — Полис, № 4.
“М а й ”: дни пораж ений и побед. 1999. (http://region.ura.ru).
Макфол М ., Петров Н. (ред.) 1998. Полит ический альманах России 1997. Т. 2. М.
Ньюман Л. 1998. Анализ качественных данных. — Социс, № 12.
П олитические парт ии и движения. Свердловская область. 1999. (h ttp :// politics.e-reliz.ru)
Рыженков С. 1997. Саратовская область (1986-1996): политика и политики. Матери;
к политической истории региона. — Мацузато К., Шатилов А.Б. (ред.) Регионы России: I
хроника и руководит ели. Т. 2. Саппоро.
Рыженков С. 1999. Реформа местного самоуправления в региональном измерении: по
мат ериалам из 21 региона Российской Федерации. М.
Туровский Р. 1998. П олит ические процессы в регионах России. М.
Федеральные и региональные выборы и референдумы: Свердловская область. 1999а
(http://ww w.fci.ru/archive/66_2221101_2908.htm ).
Федеральные и региональные выборы и референдумы: Свердловская область. 19996.
(http://ww w.fci.ru/archive/66_2221102_1209.htm ).
Ш евченко Ю. 1998. Политическое участие в России. — Pro et Contra, № 3.
Alesina A., Rosenthal H. 1994. Partisan Politics, Divided Government, and the EconomyCambridge, N.Y.
Alexseev M.A., Vagin V. 1999. Russian Regions in Expanding Europe: The Pskov Connection.
— Europe-Asia Studies, vol. 51, № 1.
Alvarez R.M. 1997. Information and Elections. Ann Arbor.
_
Budge I. 1994. Estimating Party Policy Preferences: From ad hoc Measures to Theoretically
Validated Standards. — Essex Papers in Politics a n d Government, № 139.
Budge J., Robertson D ., Hearl D. 1987. Ideology, Strategy and Party Change: Spatial Analyses
o f Post-war Election Programmes in 19 Democracies. Cambridge.
Dahl R. A. 1971. Polyarchy: Participation and Opposition. N ew Haven.
Downs A. 1957. An Economic Theory o f Democracy. N.Y.
Enelow J.M ., Hinich M.J. 1984. The Spatial Theory o f Voting. An Introduction. Cambridge, N.Y.
Fiorina M. P. 1981. Retrospective Voting in American N ational Elections. N ew Haven.
G el’man V., G olosov G. 1998. Regional Party System Formation in Russia: The Deviant Case
o f Sverdlovsk Oblast’. — Lowenhardt J. (ed.) Party Politics in Post-Communist Russia. L.
Glasgow G ., Alvarez R.M. 2000. Uncertainty and Candidate P e r s o n a l i t y Traits. — American

politics Quarterly, vol. 28, № 1.
Golosov G . 1998. Who Survives? Party Origins, Organizational D evelopm ent, and Electoral
perform ance in Postcommunist Russia. — Political Studies, vol. 46, № 3.
Grofman B. (ed.) 1993. Information, Participation and Choice. Ann Arbor.
Higley J-, Gunther R. 1992. Elites and Democratic Consolidation in Latin America and Southern
Europe- Cambridge.
Hinich M.J., Munger M.C. 1994. Ideology and Theory o f Political Choice. Ann Arbor.
Hinich M.J., Munger M.C. 1997. Analytical Politics. Cambridge.
Karl T.L., Schmitter P. 1991. M odes o f Transition in Latin America, Southern and Eastern
Europe. — International Social Science Journal, vol. 43 (128).
Laver М., Shepsle K. 1990. Government Coalitions and Intraparty Politics. — British Journal
o f Political Science, vol. 20, № 2.
Lipset S .М ., Rokkan S. 1990. Cleavage Structures, Party System, and Voter Alignments. — Mair
p (ed.) The West European Party System. Oxford.
Mair P. 1990. The West European Party System. Oxford.
Mair P. 1999. Searching fo r the Positions o f Political Actors: A Review o f Approaches and an
Evaluation o f Expert Surveys in Particular. Paper prepared for the presentation at the ECPR Joint
Sessions, University o f M annheim, 26-31 March.
McKelvey R .D . 1976. Intransitivities in Multidimensional Voting Models and Some
Im plications for Agenda Control. — Journal o f Economic Theory, № 12.
Melvin N . 1998. The Consolidation o f a N ew Region Elite: the Case o f Omsk 1987-1995. —
Europe-Asia Studies, vol. 50, № 4.
Oates S. 1998. Party Platforms: Towards Definition o f the Russian Politic Spectrum. —
Lowenhardt J. (ed.) Party Politics in Post-Communist Russia. L.
O’Donnell G ., Schmitter P.S. 1986. Transitions from Authoritarian Rule: Tentative Conclusions
about Uncertain Democracies. Baltimore.
Ordeshook P.C. 1986. Game Theory and Political Theory : an Introduction. Cambridge.
Ordeshook P.C. 1989. Models o f Strategic Choice in Politics. Ann Arbor.
Polsby N.W ., Wildavsky A.B. 1971. Strategies o f American Electoral Politics: Presidential
Elections. N.Y.
Riker W .H. 1990. Heresthetic and Rhetoric in the Spatial Model. — Enelow J., Hinich M.
(eds). Advances in the Spatial Theory o f Voting. Cambridge.
Riker W .H. (ed.) 1993. Agenda Formation. Ann Arbor, Oxford, N .Y ., Toronto.
Robertson D. 1976. A Theory o f Party Competition. Winchester.
Rose U .R ., Tikhomirov V., Mishler W. 1997. Understanding Multi-Party Choice: The 1995
Duma Elections. — Europe-Asia Studies, vol. 49, № 5.
Schattschneider E.E. 1964. Political Parties and Democracy. N.Y.
Ware A. 1996. Political Parties and Party Systems. Oxford.
Wyman M. 1996. Development in Russian Voting Behavior: 1993 and 1995 Compared. —
Journal o f Communist Studies and Transition Politics, vol. 12, № 3.

Т аблица 3 j

а
з

1
0

Выборы

Основные кандидаты

Саратовская область
(1996 г.)

Аяцков Д. (действующий
губернатор)

80,19

Нижегородская область
(1995 г.)

Немцов Б. (действующий
губернатор)

58,37

Растеряев В. (предприниматель,
поддерживался коммунистами)

26,17

Туманов В. (действующий
губернатор)

36,89 (30,92)**

Псковская область
(1996 г.)

Свердловская область
(1999 г.)

58

о4-

о4

Основные кандидаты*

1а.

Количество голосов (в %)

CN

<

сЗ

О

Михайлов Е. (депутат
Государственной Думы РФ,
баллотировался от ЛДПР).

56,46 (22,71)

Россель Э. (действующий
губернатор, лидер движения
«Преображение Урала»)

63,09 (38,80)

Бурков А. (депутат Свердловской
областной думы, выступал под
лозунгами Движения за
социальные гарантии "Май")

28,26(18,37)

Чернецкий А. (мэр г.
Екатеринбурга, лидер движения
«Наш дом - Наш город»)

(15,5)

Темы, представленные в предвыборных программах основных кандидатов

0

1

П
а.

*U
8.
fc
сI
£

ч0хЯ

X

где их не преследуют и не убивают. Об этом писал еще Д Л о кк. Но даже
если такой либерал воспользуется советом, который в свое время дал Сократ,
и отгородится от несправедливого государства своей философией словно ка­
менной стеной, это ни на шаг не продвинет либерализацию общества в це­
лом. По-видимому, у рассматриваемых авторов речь идет о современной рос­
сийской политической элите (степень ее приверженности либеральным идеям
е1Де надо доказать!), а не об образованных людях вообще.
В качестве своеобразного курьеза, позволяющего более отчетливо обнару­
жить иллюзорность аргументации Капустина и Клямкина, можно сослаться на
Исследование профессора М ичиганского университета А.Финифтер, которая
на основе проведенных в России и странах СН Г опросов пришла к следую­

Панорама политической науки России
76

щему примечательному выводу: данных, свидетельствующих о соответствии I
уровня образования степени поддержки либеральных ценностей, не существу­
ет [Finifter 1996].
Итак, поскольку у отечественных исследователей современного российско­
го либерализма речь идет о политической элите, за скобками остается основ- j
ная масса населения. Необходимо, следовательно, выяснить: (а) соответствует 1
ли в целом уровень общественного сознания россиян устанавливаемым (и до - 1
вольно произвольным) “либеральным критериям” ; б) является ли наша отече- 1
ственная интеллигенция, из рядов которой частично вербуется политическая 1
элита, либеральной.
* * *
Ответ на первый вопрос возвращает нас к традициям российской полити­
ческой культуры, тесно связанной с проблемой народного характера. До сих I
пор эта проблема в силу определенных исторических обстоятельств была мо- 1
нополизирована художественной литературой и литературной критикой и ред- 1
ко проникала на страницы научных журналов. Между тем она имеет самое не- ]
посредственное отношение к анализу различных концепций идеологии.
В своей знаменитой лекции “ Вопросы к немецкому характеру” Э.Фромм, ]
в частности, отмечал: “Утверждают, что для каждой нации можно засвиде- .
тельствовать типичную “матрицу характера”... Каждый народ в зависимости 1
от различных исторических условий развивает различные черты характера, ко- j
торые, конечно, не являются вечными, но все же могут сохраняться на про- ]
тяжении многих поколений вследствие действия и взаимодействия различ­
ных... факторов. При этом полагают, что эта относительно постоянная матри­
ца характера является нейтральной в ценностном отношении и при опреде - 1
ленных условиях порождает положительные качества, а при других обстоя- 3
тельствах — отрицательные” [Fromm 1989: 5].
Имеющиеся в нашем распоряжении многочисленные наблюдения и свиде- I
тельства русских писателей, философов и ученых не опровергают правомернос­
ти такого предположения. Например, анализируя особенности российской рево­
люции 1917 г., Н.Бердяев писал: “ Русские по характеру своему склонны к мак-1
симализму, и максималистический характер русской революции был очень прав- 1
доподобен... Только большевизм оказался способным овладеть положением,
только он соответствовал массовым инстинктам и реальным соотношениям... Он *
воспользовался русскими традициями деспотического управления сверху вместо ]
непривычной демократии, для которой не было навыков... Он воспользовался
свойствами русской души, во всем противоположной секуляризированному бур- |
жуазному обществу, ее религиозностью, ее догматизмом и максимализмом, ее
исканием социальной правды и царства Божьего на земле, ее способностью к
жертвам и к терпеливому несению страданий, но также к проявлениям грубое- 1
ти и жестокости, воспользовался русским мессианизмом... Он провозгласил обя- I
зательность целостного, тоталитарного миросозерцания, господствующего веро- |
учения, что соответствовало навыкам и потребностям русского народа в вере и
символах, управляющих жизнью и т.д.” [Бердяев 1955: 113-1 15].
Исследуя причины сравнительно легкой победы большевизма, Бердяев об- 1
ратился к важнейшему, на мой взгляд, вопросу о том, какую роль играл соци - 1
альный утопизм в легитимации леворадикального политического режима, ]
пришедшего на смену российской традиционалистской монархии.
Использование утопических идей и конструкций как политическими пар-1
тиями в период революционной ломки старых общественных структур, так и I
режимами, утвердившимися в результате переворота, — явление, казалось бы, 1
бесспорное; однако оно было предметом идеологических и научных дебатов 1
на протяжении всего XX в. Поскольку речь в дальнейшем пойдет о перипети-1
ях, связанных с трансформациями именно социалистического утопизма н а !
российской почве в XX столетии, необходимо остановиться на идеологичес-1
кой стороне данного вопроса.

Марксизм всегда признавал свою преемственность по отношению к социа­
листическим учениям XVIII - XIX вв. Эти учения, в дальнейшем именовавши­
еся утопическими, рассматривались как один их трех его источников (наряду
с английской политэкономией и философией Гегеля и Фейербаха). Вместе с
тем претензии марксизма на роль научной теории заставляли его сторонников
постоянно подчеркивать свою враждебность “всяким утопиям” [Ленин 1961].
Только учитывая идеологический характер такого противопоставления,
можно понять непримиримость непрестанной полемики Маркса с Прудоном,
Штирнером, Бакуниным, Лассалем и др. и Ленина с народниками и их преем­
никами — социалистами-революционерами. Эта непримиримость, впрочем, не
мешала Марксу оценивать, например, примитивный коммунизм В.Вейтлинга
как грандиозное проявление мировоззрения немецкого пролетариата, а Ленину _ требовать от социал-демократов “заботливо выделять из шелухи народ­
нических утопий здоровое и ценное ядро искреннего, решительного, боевого
демократизма крестьянских масс” [Ленин 1961: 121]. Подобный дифференци­
рованный подход основывался на уверенности в необходимости политическо­
го руководства массовыми движениями в грядущей революции, которая долж­
на была развиваться в соответствии с научно разработанной программой.
Мысль о том, что тактическая подготовка и организационное воздействие
на массы определяют характер революционных событий, всегда владела марк­
систами. Через неделю после победы Февральской революции 1917 г. в своем
первом “письме из далека” Ленин безоговорочно утверждал: “Эта восьми­
дневная революция была, если позволительно так метафорически выразиться,
‘разыграна’ точно после десятка главных и второстепенных репетиций; ‘акте­
ры’ знали друг друга, свои роли, свои места, свою обстановку вдоль и попе­
рек, насквозь, до всякого сколько-нибудь значительного оттенка политичес­
ких направлений и приемов действия” [Ленин 1962: 12].
С объективной точки зрения, подобная, ни на чем не основанная, но вы­
глядящая вполне респектабельной убежденность не может, конечно, рассмат­
риваться как элемент научного предвидения. Она была лиш ь моментом докт­
ринальной веры в созидательную мощь теории, объявленной научной. “ Роль,
играемая профессиональными революционерами во всех современных рево­
люциях, — отмечала Х.Арендт, — весьма велика и значительна, но она заклю­
чалась не в подготовке революций. Они наблюдали и анализировали прогрес­
сирующий распад в государстве и обществе, но они едва ли делали или были
в состоянии сделать много для того, чтобы ускорять и направлять его... Вне­
запное начало большинства революций заставало врасплох революционные
группы и партии не в меньшей мере, чем всех других, и вряд ли существует
революция, вспышка которой могла бы быть отнесена на счет их деятельнос­
ти. Обычно все случалось иначе: революция и происходила, и освобождала,
как это и было, профессиональных революционеров там, где они оказыва­
лись, — из тюрьмы или из кофейни, или из библиотеки. Даже ленинская пар­
тия профессиональных революционеров едва ли была способна ‘делать’ рево­
люцию; лучшее, что она могла делать, это находиться поблизости или пото­
ропиться домой в надлежащий момент, а именно — в момент краха. Замечаие, сделанное Токвилем в 1848 г. о том, что монархия пала ‘скорее до, чем
ОД Ударами победителей, которые были настолько же изумлены своим три­
умфом, насколько побежденные — своим поражением’, подтверждалось снои снова. Роль профессиональных революционеров обычно состоит не в
м, что они делают революцию, а в том, что они приходят к власти после то’ как она разразилась, и их великое преимущество в этой борьбе за власть
ключено не столько в их теориях, умственной и организационной подготов, сколько в том простом факте, что их имена являются единственными, из­
устны м и публике” [Arendt 1992: 248-249].
В октябре 1917 г., когда все “актеры” уже находились на местах, тактичесп° е мастерство Л енина и Троцкого действительно сыграло решающую роль в
еРевороте, который открыл перед Россией (как тогда казалось) социалиста-

Панорама политической науки России
78

ческую перспективу. О том, что Октябрьская революция была социалистиче-j
ской, мы можем судить лиш ь по тому, что в ее результате возник обществен-]
ный строй, определявшийся в программе большевистской партии как соци;
листический. Именно победоносное завершение революционного процес
позволило рассматривать его в дальнейшемкак реализацию научно спланир!
ванной программы действий. Но так ли это верно?
Российская революция, в которой принимали участие десятки миллионов
человек, развивалась, как и ее предшественница — французская револювд
1789 — 1794 гг., во многом стихийно. Ее ход и результаты определяли не тод
ко и не столько стратегические установки лидеров, сколько надежды и илл
зии, издавна распространенные среди крестьянства и городской бедноты и зачастую приобретавшие под воздействием войны и всеобщей разрухи сугубо
утопический характер. Осуществление “черного передела” помещичьих зе­
мель, национализация фабрик и жилья, наконец, немедленное “введение со­
циализма” стали в равной степени и демагогической реакцией на вспыхнув-]
шие мессианские надежды, и реализацией коммунистической доктрины.
J
Обвинение в утопизме было сразу брошено большевикам их оппонентами из
марксистского лагеря. Будучи сторонниками социалистической перспективы
для России, меньшевики, в полном соответствии с экономическим учением
Маркса, рассматривали взятие власти большевиками как реакционную по сво­
им последствиям попытку осуществить утопический эксперимент в стране, где
отсутствуют материальные предпосылки социализма. Известный меньшевик
Ю.Мартов, принявший активное участие в революции на первом ее этапе,
мрачно констатировал 19 ноября 1917 г.: “Присутствуешь при разгроме револю-|
ции и чувствуешь себя беспомощным что-нибудь сделать” [Мартов 1990: 22]. ;j
То же чувство бессилия ощущается и в оценке итогов революции, данной
Мартовым в 1921 г. “Сентиментальное соображение, что вообще недопустимо
восстание против правительства, которое состоит из социалистов и революционеров, нам, конечно, чуждо, — писал он. — Но, когда мы становимся на поч­
ву целесообразности, мы ясно отдаем себе отчет, что пока... при революцион­
ном свержении большевиков мы имели бы против себя не только более или
менее коррумпированное и деклассированное меньшинство ‘настоящих’ ком­
мунистов, но и очень значительную часть подлинно городского и сельского
пролетариата... Большевиков пока поддерживает определенное значительное
меньшинство русских рабочих, которых нельзя зачислить в категорию кор­
румпированных прикосновением к власти и которые, если и коррумпирова­
ны, то в более широком смысле — верят еще скорее в наступление коммуни^
стического рая посредством применения силы, искренно вдохновляются иде
алом всеобщей ‘уравнительности’ и т.д.” [Мартов 1990: 116].
Таким образом, Мартов признал, что за короткое время “чисто преториан
ский” переворот, приведший к власти “самое парадоксальное правительс
из авантюристов и утопистов” и установивший вместо социалистического ре­
жима “прямое царство солдатской охлократии” [Мартов 1990: 15-17], оказалН
ся способным получить массовую поддержку и стать легитимным именно бла­
годаря вызванным им к жизни массовым утопическим настроениям. Разуме­
ется, Мартов — марксист до мозга костей — не мог допустить и мысли о том,
что это случилось не вопреки, а благодаря марксистской теории, ибо для это­
го требовалось выйти за пределы идеологической парадигмы и встать на на­
учную точку зрения.
Еще в начале XX в. российскими учеными была обоснована концепция,]
опровергавшая представление о противоположности марксизма предшествуют
щий утопической традиции. “В основе социализма как мировоззрения, "
подчеркивал в 1910 г. С.Булгаков, — лежит старая хилиастическая вера в на­
ступление земного рая (как это нередко и прямо выражается в социалистиче­
ской литературе) и в земное преодоление исторической трагедии... СоциализмМ
есть апокалипсис натуралистической религии человекобожия... Это рациона
листическое, переведенное с языка космологии и теологии на язык политиче

I

ской экономии переложение иудейского хилиазма, и все его dramatis personae
поэтому получили экономическое истолкование” [Булгаков 1993: 424-425].
Такого рода заключения, разумеется, лишь давали ключ к пониманию су­
хи явления и не могли служить непосредственным доказательством того, что
именно утопический характер марксизма позволил большевистскому режиму
стать легитимным. И Германии, где это учение возникло, и всей Западной Ев­
ропе удалось избежать революции и трагических следствий “социалистичес­
кой перестройки” . Это произошло не потому, что капиталистический Запад и
еГо рационалистическая культура оказались совершенно невосприимчивыми к
исходящим от социалистического движения утопическим импульсам, а пото­
му что Россия, по точному замечанию Ленина, оказалась тем самым “слабым
звеном” , для которого вызванные мировой войной потрясения имели наибо­
лее катастрофические последствия. Вследствие военных поражений и сопро­
вождавших революцию радикальных движений в стране возник особый пси­
хологический климат, не только стимулировавший традиционно жившие в
российском крестьянстве мессианские настроения, но и способствовавший
распространению новых форм утопизма и социального мифотворчества.
Для появления и восприятия иррациональных по своему содержанию со­
циальных мифов нужно специфическое, родственное массовому психозу со­
стояние общественного сознания, нивелирующее обычное разнообразие мыс­
ли, подавляющее все выделяющееся интеллектуально. Атмосфера террора и
страха перед неизвестным — лучший катализатор всеобщего устремления к
“сильной руке” , к харизматическому лидеру или партии, способной дать по­
рядок и спокойствие. В таких условиях социалистическая программа, никак
не связанная с предшествующей реальностью, не выдерживавшая в недавнем
прошлом ни малейшей критики с позиции здравого смысла, но вобравшая в
себя лозунги, отвечавшие массовым ожиданиям, внезапно обретает все ш ан­
сы на успех. Возникшие на ее основе институты, .направленные на разрыв с
прошлым, как бы они не противоречили прежним законному порядку и тра­
дициям, становятся легитимными, а вместе с ними укрепляется и тот тип иде­
ологии, который освящает новую действительность.
Динамический характер социалистического утопизма стал важнейшим ис­
точником появления политических мифов, способствовавших легитимации
нового режима. Важнейшим из них был миф о власти советов, камуфлировав­
ший установленную большевиками однопартийную диктатуру не только на
этапе революции и гражданской войны, но и на протяжении почти всей ис­
тории ее существования [Arendt 1992: 246-247; Арон 1993: 196-202].
Таким образом, идеология является главным нервом, центром регулятив­
ного механизма, защищающего интересы монопольной власти. Такое положе­
ние сложилось вполне спонтанно в ходе революции. “Те, кто практически на­
ходится у власти, — подчеркивает К.Поппер, — образуют Новый класс — но­
вый правящий класс нового общества. Этот класс представляет собой некий вид
новой аристократии или бюрократии, представители которого, как можно
предположить, будут стараться скрыть этот факт. Удобнее всего это делать, со­
храняя, насколько возможно, революционную идеологию, пользуясь револю­
ционными настроениями, вместо того чтобы тратить свое время и силы на их
Разрушение (в соответствии с советом, который давал Парето всем правите­
лям). И вполне вероятно, что они смогут достаточно искусно воспользовать­
ся революционной идеологией, если одновременно будут использовать контр­
революционные тенденции общественного развития. Тем самым революцион­
ная идеология будет служить им в апологетических целях: она будет оправда­
нием того, как они используют свою власть, и средством ее стабилизации, ко­
роче — новым ‘опиумом народа’” [Поппер 1992: 162-163].
Характеристику, данную Поппером революционной идеологии как важ­
нейшему средству легитимации коммунистического тоталитаризма, можно до­
полнить еще одним штрихом: именно при ее посредстве политические мифы,
возникшие в период революционной трансформации, приобрели иную, прин­

анорама политической науки России

Д

ш

ципиально новую форму, став важнейшим элементом “официальной утопии”,Я
придававшей сакральный смысл как сталинским чисткам, насильственнойI
коллективизации и индустриализации, так и экспансионистской внешней по-Я
литике советского государства. Тем самым обеспечивался основной п р и н ц и Л
новой политической организации: “стремление к коллективной цели — реа-И
лизации социализма — и вера в значимость этой цели были необходимы не 1
только для легитимации правил ее власти, но также для играющих определя-Л
ющую роль мотиваций на ряде уровней... При отсутствии выраженного на вьця
борах согласия, она была необходима для мобилизации для партии массовой ;!
базы с некоторой степенью приверженности” [Beetham 1991: 185].
*

*

*

Присущ ли такой тип легитимации власти исключительно тоталитарным
режимам? Современные общественные структуры, независимо от уровня тех­
нического прогресса (а может быть, и благодаря ему) обладают удивительной
пластичностью и нередко обнаруживают под новыми цивилизованными сло-1
ями вполне архаические и традиционные компоненты мышления и социаль*!
ной практики. Именно это обстоятельство, наряду с обрисованными Бердяе -1
вым элементами “ матрицы” русского характера, как представляется, и помо­
гает понять, почему в России терпит крах очередной либеральный экспери-i
мент. Дело в том, что и более чем семидесятилетний период господства ком-;
мунистического режима, и сменившая его эпоха “перестройки” и “либералы!
ных реформ” — далеко не лучшая школа для изменения тех свойств народно­
го характера, которые особенно ярко проявлялись в революционные времена:
и были сразу замечены М.Горьким (в “ Несвоевременных мыслях”), И .Буни!
ным (в “Окаянных днях”), В.Зазубриным, А.Веселым и многими другими. 1
Трагизм политической, социальной и духовной жизни современной России
состоит, прежде всего, в том, что, декларативно порвав с коммунистической
системой, она пока не способна ни избавиться от традиций своего недавнего
прошлого, ни обрести новых. Девять лет непрерывных реформаторских попыч
ток подтвердили эту истину с полной непреложностью. Созданные в ходе
предшествующего исторического развития психологические механизмы, регу-|
лируюшие поведение как индивидов, так и больших социальных групп, обла!
дают мощными защитными функциями. Они не признают ни больших разры­
вов, ни культурного вакуума. Поэтому, несмотря на любые декларации, резн
кий отход от привычных стереотипов и образа жизни невозможен в п ринцив
пе. Прежние традиции остаются жить наперекор любым преобразовательными
попыткам, принуждая политических лидеров к ним приспосабливаться и даЦ
же использовать в собственных целях.
Приходится в связи с этим констатировать, что поколение реформаторов4!
начала 1990-х годов в своем модернизаторском порыве инстинктивно ори­
ентировалось на те отнюдь не лучшие традиции русского менталитета, ко­
торые сыграли роковую роль в возникновении революции и террора в на­
чале века. Лозунг “грабь награбленное” стал вполне органичны м девизом
либеральной револю ции, превратившей в итоге российскую эконом ику в
почти сплош ное криминальное поле. Наряду с возрождаю щ имся правосла­
вием был спеш но разработан новый вариант светской религии — неолиберализм, бездумно воспринятый даже образованной элитой и догматически
насаждаемый ею точно так же, как когда-то насаждался в постреволюциоНном обществе 1920 — 1930-х годов кастрированны й марксизм. И м енно по­
этому как. только новый вариант “догоняю щ ей м одернизации” , которому
предшествовал ряд политических переворотов, получил всенародную поД'1
держку, сразу же возник — в виде политического и психологического мУу
танта — больш евизм как политическая традиция. Российская история по-'
вторяется, подтверждая тем самым, что ее циклы, динамика и ритмы, сфор­
мировавш иеся в последние столетия, могут воспроизводиться и в ближай-j
шем будущем. На это, однако, мало кто обращ ает внимание.

Если сравнить ситуацию, сложившуюся накануне XXI века, с первой ф а­
зо й постреволюционного цикла начала 1920-х годов, то можно прийти к вы­
во ду , что новейший реформаторский период несколько затянулся, о чем сви­

детельствует и жесточайший экономический и политический кризис. Проис­
шедший сразу после окончания гражданской войны поворот к НЭПу, создав­
ший условия для постепенного подъема народного хозяйства, был искусствен­
но прерван сталинским “великим переломом” , который ознаменовал переход
к индустриализации и реформе сельского хозяйства на основе уже испытанHbix методов диктатуры и революционного террора. Либеральная революция,
развернувшаяся в начале 1990-х годов и приведшая российское государство к
экономической катастрофе, к настоящему времени может считаться закончен­
ной, поскольку ресурсы реформаторства в неолиберальном варианте оказа­
лись полностью исчерпанными.
Прочность либеральных институтов зависит не от революционных экспе­
риментов, а от преодоления их последствий. Современная действительность
не дает оснований считать, что российский народ и тем более его элита пре­
одолели многочисленные психологические комплексы, возникш ие за столетия
“взрывного” , нередко катастрофического исторического развития. Об этом
свидетельствует и современное политическое поведение отечественной интел­
лигенции.
С того периода, когда М.Горбачев “открыл ш люзы” и решил с помощью
“гласности” преодолеть сопротивление собственного аппарата и инертность
массового сознания, политизация культуры начала приобретать гипертрофи­
рованный характер. Поприще политики стало казаться исключительно при­
влекательным и действительно открывало немалые возможности. Но как толь­
ко на повестку дня встали задачи практической реализации концепции демо­
кратических реформ и строительства либерального общества, политическая
роль интеллигенции резко уменьшилась. Случилось t q , что неоднократно на­
блюдалось в странах “третьего мира” в 1960 — 1970-е годы, а позднее в Центральной и Восточной Европе, — чем сильнее оказывалась “негативная поли­
тизация” сознания в период демонтажа старой системы, тем менее способна
была интеллигенция служить позитивным фактором воплощения в жизнь вы­
двинутой ею идеологической программы. Отсутствие развитых структур граж­
данского общества и быстрое формирование авторитарного, полукриминального бюрократического комплекса власти поставили доморощенных либера­
лов перед нелегкой для них альтернативой: уйти в оппозицию к своим былым
соратникам или окончательно связать с ними судьбу, обретая таким образом
новую “референтную группу”, но при этом возложив на себя ответственность
за все их последующие деяния. Лавинообразный рост чиновничества, быстро
освоившего традиции номенклатуры, весьма наглядно свидетельствует о ха­
рактере сделанного многими выбора.
Катастрофические последствия проводимой новой бюрократией политики
общеизвестны. Они даже получают определенное теоретическое и идеологи­
ческое осмысление, выражающееся, в частности, в утверждениях, что рефор­
мы. по сути, еще не начинались, что страна с 1985 г. переживает период су­
дорог и конвульсий старого коммунистического режима, а идеология наших
неолибералов есть не что иное, как трансформированный большевизм. К со­
жалению, в этих заявлениях слишком много правды, чтобы от них просто от­
махнуться.
Идейные основы как большевизма, как и современного российского либе­
рализма, носителями которого оказались представители молодого поколения
Партноменклатуры и окружавшей их узкой прослойки интеллектуалов, были
заимствованы у Запада. Оба направления с самого начала стали демонстриро­
вать склонность к превращению в средство идеологической легитимации ме­
тодов политического управления и экономической практики, не имевших от­
ношения к их исходным программным принципам. В идеологическом плане
Различие между коммунистическим и неолиберальным режимами заключает-

§1

Панорама политической науки России

Арон Р. 1993. Д емократ ия и тоталитаризм. М.
Бердяев Н. 1955. Истоки и смысл русского коммунизма. Париж.
Булгаков С.Н. 1993. Апокалиптика и социализм (Религиозно-философские параллели).!
Булгаков С.Н. Соч. в 2 -х томах. Т.2. М.
Капустин Б. 1994. Либеральное сознание в России. — Общественные науки и современ­
ность, № 3.
Капустин Б., Клямкин И. 1994. Либеральные ценности в сознании россиян. — П олис,Ц
1.
Ленин В.И. 1961. Две утопии. — Ленин В.И. Полн. соб. соч. Т. 22. М.
Ленин В.И. 1962. Письма из далека — Ленин В.И. Полн. соб. соч. Т.31. М.
Мартов Ю.О. 1990. Письма. 1916 — 1922. Chalidze Publications.
Поппер К. 1992. Открытое общество и его враги. Т .2. М.
Arendt Н. 1992. The Revolutionary Tradition and Its Lost Treasure. — Sandel M.J. (ed.)
Liberalism and Its Critics. N.Y.
Beetham D. 1991. The Legitimation o f Power. L.
Finifter A.W. 1996. Attitudes toward Individual Responsibility and Political Reform in the
Former Soviet Union. — American Political Science Review, vol. 90, № 1.
Fromm E. 1989. Fragen zum deutschen Charakter. — Fromm E. Gesamtausgabe. Bd. V. РоЧй
und sozialistische Gesellschaftskritik. Munchen.
Grigor’ev V., Temkina A. 1997. Russland als Transformationsgesellschaft: Konzepte mi
Diskussionen. Berlin.
Mises L. von. 1966. H uman Action. A Treatise on Economics. Chicago.
Toffler A. 1981. The Third Wave. Toronto, N.Y. etc.

РОССИЯ КАК РАЗРУШАЮЩЕЕСЯ
ТРАДИЦИОННОЕ ОБЩЕСТВО
В.А. Ачкасов
“ Кризис российской идентичности” , “поиск идентичности” , “ необходи­
мость серьезной дискуссии на тему национальной идентичности в России”...
— подобные заявления более чем популярны в современной отечественной
философской, политологической и социологической литературе. Проводятся
бесчисленные конференции и круглые столы, пишутся статьи и книги по про­
блемам “русской идеи” . Ведется поиск некой интегративной идеологии для
России и русских, в который включился даже президент страны. Все это, ка­
залось бы, свидетельство серьезных изменений, происходящих в стране.
В то же время характеристика российского общества как переходного,
“промежуточного” или “традиционного” , переживающего “рецидивирую­
щую”, догоняющую, частичную, даже “архаичную” (А.Ахиезер) модерниза­
цию стала сегодня общепринятой в отечественной науке [см.: Матвеева (ред.)
1994; Наумова 1990; Пастухов 1994; Кара-Мурза 1997]. Приведу в связи с этим
суждение А.Ахиезера, который считает, что “российское общество — это об­
щество промежуточной цивилизации. Оно вышло за рамки традиционности,
но так пока и не смогло перешагнуть границы либеральной цивилизации”
[Ахиезер 1993: 12J.
В подобном обществе., как писал еще в 1970-е годы немецкий исследова­
тель Д.Рюшемейер, “ ...модернизированные и традиционные элементы сплета­
ются в причудливые структуры. Часто такие социальные гибриды представля­
ют собой временное явление, сопровождающее ускоренные социальные изменения. Но нередко они закрепляются и сохраняются на протяжении поколе­
ний... Если попытаться дать формальное определение, то частичная модерни­
зация представляет собой такой процесс социальных изменений, который ве­
дет к институционализации в одном и том же обществе относительно модер­
низированных социальных форм и менее модернизированных структур”
[Theorien des sozialen Wandels 1979: 382].
В теории под модернизацией понимается совокупность процессов индуст­
риализации, бюрократизации, секуляризации, урбанизации, становления сис­
темы всеобщего образования, представительной политической власти, ускоре­
ния пространственной и социальной мобильности и др., которые ведут к фор­
мированию “современного открытого общества” в противоположность “тра­
диционному закрытому”.
В то же время следует подчеркнуть, что многие ученые говорят сегодня о
некорректности тотального противопоставления модернизированного и тра­
диционного обществ. В частности, по мнению С.Эйзенштадта, “традиционное
общество постоянно меняется” и обладает механизмами обуздания разруши­
тельных сил и интеграции перемен [Eisenstadt 1992:253]; вместе с тем любое
современное общество, отмечает Р.Бендикс, оказывается на практике “час­
тично развитым”, представляя в каждый данный момент своеобразный сплав
современности с остатками традиций [Bendix 1964: 181-182].
Кроме того, как считают исследователи, труднее всего проследить процесс
°Дернизации социальных отношений, общественного сознания, изменения
х ‘качества” . В целом предполагается, что в традиционном обществе соци‘"'ьные отношения обладают такими признаками, как латентность, эмоциоЭДьность, коллективность, безальтернативность, ориентированность на проАЧКАСОВ Валерий Алексеевич, доктор политических наук, профессор кафедры политологии фиософского факультета Санкт-Петербургского государственного университета.

Панорама политической науки России

£2

—

ся в том, что российская версия неолиберализма не имеет никаких шансов зад
нять место коммунистической идеократии.
Сейчас в научной литературе и публицистике делается немало п рогн оз»
относительно эволюции российского общественного сознания и идеологии
Возможен ли творческий синтез либерализма и социализма в его социал-де.
мократическом варианте на базе обновленной “русской идеи”, внутри кото,
рой лозунг восстановления российской государственности и правового строя
объединится с ценностями православия, соборности или земства? Ответ на
этот вопрос может дать только время. Однако в условиях кризиса массового
сознания подобное развитие идеологии от состояния конкурентной фрагментарности к универсализму на основе державности представляется некоторым
теоретикам умеренно-либерального толка вполне вероятной и желанной аль.
тернативой ультрарадикальной программе новых правых и националистов. J

§3

Панорама политической науки России

84

шлое. Модернизирующееся же общество постоянно наращивает открыт
рациональность, избирательность, индивидуализм, ориентированность
личный успех, осознанные формы солидарности и т.д.
Полагаю, Россия не подчиняется этим общим правилам. Несмотря на
личие практически всех формальных признаков “модерна” , российское обц,
ство демонстрирует необычайную устойчивость качества социальных отнощ,
ний и традиционного сознания даже в условиях самых радикальных перем
Конечно же, речь идет о превращенных формах отношений и сознания, ц
ющих, однако, чрезвычайно прочные корни в традиции.
“Догоняю щ ая” модернизация в России создает лишь “острова современна
сти” в преимущественно традиционалистском обществе. Внутри страны к»
бы возникают внутренний метафорический “ Восток” (как символ отсталости
традиционности) и внутренний “Запад” (представленный прозападными по'
литическими и интеллектуальными элитами). Они могут быть даже локализо­
ваны географически: метафорический Запад — это прежде всего Москва |
Санкт-Петербург, метафорический Восток — вся “российская глубинка”.;!
результате социум “раскалывается”, что серьезно затрудняет его движение!
“современности” [Федотова 1997].
Главным способом проведения российской догоняющей модернизацм
можно назвать грандиозную “имитацию”. Создается лиш ь видимость полной
вовлеченности социума в процессы реформ, всегда инициируемых сверху, в то|
время как общество в целом ни по своей структуре, ни по доминирующим на-|
строениям не готово к навязываемым радикальным переменам. Характеризуя
особенности начальной стадии современного российского демократического
транзита, А.М ельвиль отмечает: “Не настроения и действия мобилизованный
масс сыграли определяющую роль в рассматриваемых... трансформациях, вы-|
званных преимущественно внутриэлитными процессами. Иначе говоря, взгля-|
ды, ценности и ориентации самого общества были во всех этих случаях ф;
торами во многом вторичными” [Ш евцова (ред.) 1998: 142].
В итоге резкий символический разрыв с прошлым в России зачастую о!
рачивается тем, что символика и форма подменяют реальное изменение со-1
держания и тогда старая сущность незаметно возвращается. В “новые мехи
вливается все то же “старое вино”.
Схема обычного “ответа” российского социума на модернизационные им-1
пульсы, идущие сверху, тоже вполне традиционна — неприятие, пассивное со­
противление новациям, медленное накопление противоречий и потенциала
недовольства, кризис самоидентификации, а затем мощный взрыв архаики]
(смута). При этом народный протест всегда обращен в прошлое. “Память у
народа долгая, он никогда не отводит взгляда от зеркала прош лого”*.
Такая реакция тем более понятна, поскольку импульс к началу и зм ен ен и й
в стране приходит извне (“вызов Запада”), а сами эти изменения идут “за
счет” общества, стоят ему огромных материальных, людских и духовных по­
терь. В этой ситуации именно традиция (или замещающая ее идеология) слу­
жит не только символом непрерывности, но и критерием, пределов и н н о в а ц и я
и их легитимности, а также мерилом интенсивности и направленности разрУ'
шительной социальной активности масс.
Щ
Исторический опыт свидетельствует, что распад традиционного социума на­
чинается с разрыва социальных связей. Катастрофическая ситуация в современ­
ном российском обществе, стремительные и отнюдь не всегда позитивные пе­
ремены в экономике, политической жизни, повседневной деятельности людей)
радикальные изменения геополитического пространства предопределяют осТ'
рый кризис идентичности, как личностной, так и групповой, неудовлетвореЯ-j
* “Как только люди становятся недовольны настоящим, что бывает достаточно часто, они обр
щаются к прошлому и в очередной раз надеются найти никогда не забываемую мечту о золоК _
веке. Без сомнения, они продолжают испытывать магическое очарование их детства, которое при­
страстное воспоминание представляет как эпоху безмятежного блаженства , — писал З.ФреЙ
объясняя отношение масс к прошлому [Фрейд 1993: 93].

ряда социальных и духовных потребностей индивидуума. “Сущностью
И°с' са коллективной идентичности являются: распад коллективной памяти,
«сри веры в будущее, несоответствие представлений культуры о самой себе и
/^восприятием другими культурами, чувство неполноценности перед другой
66 ьтурой”, — считает немецкий исследователь В.Хесле [Хесле 1994: 121]. РазкуЛ еНИе традиционных общностей, статусов, связей, референтных групп, меха*зМОВ социализации, привычного образа жизни обрекает многих россиян на
н* ство одиночества и потерянности, заставляет искать новые (и/или восстаЧ^вливать традиционные) формы коллективности (национальные, региональые возрастные и т.д.), что приводит к усилению конфликтов между различ­
ными способами идентификации, росту напряженности в обществе.
Следствием общественного распада является чрезвычайный динамизм сменЫ ценностей, в котором важно отметить:
— возрождение у массовых социальных категорий прежних стереотипов и
прежних ценностей (в т.ч. архаичных), однако с изменением их направленно­
сти (“образ врага” — но новый, ожидания “светлого будущего” — но другого,
вера в простые и быстрые решения — но иные и пр.);
— появление значительных групп людей с разрушенными ценностями, ко­
торые ничем не заменены (распространение аномии, утрата идентичности
проявляются в таком случае в несоответствии поведения нормативным требо­
ваниям среды). В этих условиях “советский коллективизм” , как и “русская со­
борность” , к которым апеллируют российские коммунисты и национал-пат­
риоты, оказываются скорее мифом, никак не связанным с действительностью.
Наиболее заметным продуктом разложения социума стал индивид, “выпав­
ший” из-под контроля своей социальной среды, с ее полуразрушенными тра­
дициями и нормами, и ориентированный на достижение личных целей любой
ценой. Речь идет о так наз. “новых русских” . Хотя Haf уровне деклараций они
могут демонстрировать приверженность либеральным ценностям, на уровне
ментальности они те же “стихийные большевики” — носители мозаичного,
расколотого “традиционалистски-модернизаторского” сознания. Будучи мар­
гиналами российского общества, они чувствуют отрыв и отчуждение от него
и потому стремятся разрушить его “до основания” , перестроить “под себя”,
по-новому, теперь уже либеральному (чудовищно вульгаризированному) про­
екту. Если у большевиков социализм — это прежде всего тотальная уравни­
ловка и насильственный коллективизм, то у необольшевиков капитализм — не
менее тотальное неравенство и аморальный индивидуализм. Объединяют
“старых” и “ новых” большевиков и многие иные качества: необременность
нормами нравственности и права (84% “новых русских” открыто признают,
что их капиталы нажиты в обход закона [Бочаров 1997: 75]), стремление к до­
стижению успеха любой ценой (приватизация собственности в России шла
под большевистским лозунгом “грабь награбленное”), презрение к родной
стране и социальной среде, из которой вышли*. Эти “ новые русские” , полу­
чающие колоссальные доходы за счет паразитирования на посреднических
операциях, на спекуляции валютой, на экспортно-импортных операциях и
грабительской приватизации**, не связывают своего будущего с ограбляемой
ими страной (недаром они называют ее “эта страна”), с ее экономическим и
культурным подъемом. От них, как считает Е.Стариков, исходит главная опасость того, что к власти могут прийти политические экстремисты, а целост°сть России окажется под угрозой [Стариков 1993].
Показательна реакция одного из “новых русских”, кстати, владельца книжного издательства, на
®У“ДИю протеста главных потребителей его продукции — студентов и преподавателей высшей шковесной 1998 г.: “Пора им понять, что халява кончилась”,
бш К ° ™ ечают исследователи, в России финансовый и торговый капитал, тесно связанный с
•орократическими структурами, доминирует над слабым и архаичным капиталом промышленI «М, что деформирует экономику страны и ведет к ее дальнейшей деградации.

85

По мнению Б. В. Маркова, именно “отсутствие либерального порядка на
уровне повседневности и объясняет то обстоятельство, что постепенно осуще*!
ствляющийся переход (точнее, попытка перехода — В.А.) от запретительного
права к разрешительному... приводит к совершенно неожиданным результа­
там... Внешние формы единства распались, а внутренние не образовались...
“Закон” и “интересы народа” осознаются как ненадежные, ибо используются
одной частью народа против другой и это уже не имеет никаких оправданий”
[Марков 1997: 345]. Сходную точку зрения высказывает и Д. В.Драгуне кий:
“ Беда авторов российского либерального проекта состоит в том, что они не
учли главного: либерализм начинается с отношений между людьми и лиш ь за­
вершается экономической системой... Либерализм существенно жестче, чем
социал-демократия и даже плановое хозяйство. В либерализме гораздо боль­
ше запретов, причем самые главные, как на грех, — внутренние. Так сказать,
запреты совести. А с совестью у нас проблемы. Решить их путем сокращения
бюджетного дефицита не удалось” [Драгунский 1998: 11-12].
Новое российское государство, построенное на основе “социального дого­
вора” между новыми и старыми “привилегированными” представителями
экономики и политики, обменивающими, по словам С.Холмса “ неподотчет­
ную власть на налогонеоблагаемое имущество” [Holmes 1996: 53], цинично иг­
норирует интересы подавляющего большинства населения. Проблемы соци­
альной справедливости, защиты обездоленных, всегда столь важные для рос­
сийского политического дискурса и ставшие сегодня центром полемики “ли­
бералов” и “коммунитаристов” на Западе, практически не обсуждаются ни на­
учным сообществом, ни российскими масс-медиа.
“Элита вредителей” (С.Холмс) живет как бы в отдельном от деморализо­
ванных нищающих граждан мире, олицетворением которого стала сегодня
Москва. Исследователи отмечают начало процесса “рутинизации” политичес­
кой элиты. Доступ в нее, приоткрывшийся в годы перестройки, вновь закрыт.
“Демократическая власть” обрастает пышными церемониями и ритуалами,
возрождает до боли известные образцы патрон-клиентельных отношений со­
ветской эпохи. Это касается и стиля начальственного поведения (особенно в
провинции), и реакции на него граждан.
Навязчивые апелляции к русской традиции “общ инное™ ” и “соборности”;
которых давно уже нет на российских просторах, претензии на преемствен­
ность с дооктябрьской имперской Россией вызывают ироничные замечания:
“ Рождается странный гибрид — православное, державное, русское общество
потребления” (А.Зорин).
Не случайно одной из интерпретаций этой исторической реальности стала
концепция “нового русского феодализма” , получившая определенное распро­
странение среди зарубежных и отечественных обществоведов. Такая концеп­
ция обосновывается, например, в работах В.Ш ляпентоха, который отмечает:
“Феодальная Европа представляет многочисленные параллели с политической
жизнью современной России, даже если экономическая среда двух обществ
кажется несопоставимой — для одного характерна средневековая экономика с
абсолютным преобладанием сельского хозяйства и ремесел, для другого — вы­
сокоразвитая индустриальная экономика, способная производить и запускать
космические корабли” . Одновременно ученый указывает, что “сходство с ран­
ним феодализмом может быть... найдено в любом современном обществе, ко­
торое, вследствие межэтнических и племенных конфликтов или в результате
коррупции, имеет государство, не способное обеспечить законность и по­
рядок” [Shlapentokh 1996: 393].
В свою очередь, Ч.Фербенкс рассматривает российские реформы как пр
цесс окончательной феодализации государства, под которой он понимает п е .
редачу официальному лицу в полное распоряжение определенных ресурсов в
обмен на поддержку или несение какого-либо вида службы. В частности, ой
пишет: “ Мы (Запад — В.А.) видели в нашей стратегии экономических реформ
с ее упором на необходимость приватизации го су д ар ствен н о й собственное

необходимое средство модернизации. Но в данных условиях она усиливала
присущие советской системе феодальные тенденции, которые высвобождались
из-под развалин этой системы” [Fairbanks 1995:48-49].
Попытка обобщения итогов дискуссии о новом российском феодализме
предпринята в работах английского исследователя Д.Лестера, который выде­
ляет следующие, наиболее важные характеристики указанного феномена:
— Абсолютное доминирование частных интересов над публичными не
только на уровне повседневности, но и в предпочтениях и поведении го­
сударственных служащих — от бюрократов до политиков.
— Тесное переплетение собственности и власти. Во многих случаях целые
регионы превращаются в обширные феодальные фьефы на условиях
личного держания.
— Постоянно усиливающееся преобладание личных связей, основанных на
все более неформальных (или неинституционализированных) отноше­
ниях в политической, социальной и экономической сферах. Типичным
выражением таких связей становится понятие “кры ш а” . Если отноше­
ния “вассалитета” преобладают на уровне правителей, то на нижних сту­
пенях социальной лестницы наиболее типичными становятся отноше­
ния патронажа и клиентелы, являющиеся, как свидетельствует опыт ев­
ропейского средневековья, выражением не иерархии, но, напротив,
стремления к установлению определенного порядка.
— Всеобщее господство бартера на всех уровнях социума — от производст­
венных коллективов до сферы государственного управления.
— Рост насилия, заставляющий людей все больше полагаться на собствен­
ные силы, вплоть до создания приватных армий теми, кто обладает до­
статочными средствами. Естественно, что эта тенденция поощряет орга­
низацию связей между “лордами” и “баронами” на принципах предо­
ставления защиты (“крыши ’) более слабым со стороны более могущест­
венных.
— “П ровинциализация” страны, т.е. резкое ослабление тенденции к инте­
грации во всех сферах жизни.
— Неспособность к достижению компромисса и согласия в политической
сфере, поскольку в результате усиления интриг ставки в борьбе за власть
часто оказываются очень высокими.
— Все более явная трансформация политических партий и ассоциаций из
механизмов артикуляции и агрегации интересов в орудия достижения
частных целей и продвижения во власть отдельных политиков.
— Формирование “государства в государстве” в высших эшелонах власти
как средство обеспечения безопасности и личного благосостояния
[Lester 1998: 200].
Как ни удивительно, на этих шатких основаниях некоторые исследователи
Делают вывод о стабилизации “нестабильности”, т.е. переходного российско­
го политического режима [см.: Дилигенский 1997а; Гельман 1996], хотя на де­
ле можно говорить лиш ь об удивительной политической апатии общества и
некоторых признаках консолидации федеральных и региональных политичес­
ких элит. Более того, такая консолидация связана лиш ь с общей заинтересо­
ванностью последних в консервации институциональной неразвитости обще­
ства и государства, позволяющей им избежать демократического контроля
снизу и риска потери власти.
Сравнение современной России со средневековой Европой дает хотя бы
иллюзорную надежду на рождение в каком-то обозримом будущем россий­
ской демократии, поскольку именно феодализм внес решающий вклад в ста­
новление демократии европейской. Однако, как отмечает российский иссле­
дователь процессов зарождения и эволюции европейских демократических
Институтов В.М.Сергеев, “закрытость элиты для нижних слоев (характерная и

для средневековья, и для современной России — В.А.) может существовать в
рамках достаточно стабильной системы только в том случае, когда для способ-J
ных выходцев “снизу” есть разумная социальная альтернатива”. В Западной
Европе в средние века такой альтернативой была “церковная иерархия, от- !
крытая для выходцев из социальных низов, с высоким уровнем вертикальной
мобильности” [Сергеев 1999: 48]. В современной России подобной альтерна­
тивы, способной сыграть роль социального амортизатора, для представителей
неэлитарных групп, похоже, не существует.
“ ...Коррупция, раздача льгот и привилегий, “блуждающий фаворитизм"
стали главными “приводными ремнями” организации общества и налаживания обратной связи; национальный общественный продукт перераспределяет­
ся непродуктивно и значительная часть его разворовывается. Все это исклю­
чает выход экономики из глубокой стагнации и оздоровление государства,
всей системы общественных отнош ений” , — делает неутешительный вывод
А.Солоницкий [Солоницкий 1998: 72].
Поскольку идентификации, как правило, связаны с основными социаль­
ными институтами, такими как семья, государство, экономика и т.д., и про­
являются через соответствие поведения институциональным требованиям, в
условиях разрушения и радикального изменения данных институтов “совет­
ский” человек очень остро почувствовал свою ненужность стране и новому,
“либеральному” государству. В такой ситуации вопрос “а зачем это государ­
ство мне?” звучит совершенно оправданно и приводит к осознанию “забро­
ш енности”, отчужденности многих и многих индивидов, к разрушению и без
того слабых форм гражданской солидарности, к возрождению системы патрон-клиентельных связей и все более широкому распространению того, что
Э.Бэнфидц называл “аморальной семейственностью”. “ Представьте себе, —
писал ученый, характеризуя суть указанного феномена, — что краткосрочные
выгоды той или иной нуклеарной семьи постоянно ставятся во главу угла, и
притом учтите, что остальные поступают точно так ж е” [Banfield 1958: 85]. По­
добная система, традиционная для юга Италии, в России оформилась, по мне­
нию Г.Г. Дилигенского, в сталинскую эпоху, под воздействием политических
и экономических обстоятельств. “Послесталинский “поздний” социализм —
это общество законченных индивидуалистов. Это своеобразный адаптацион­
ный индивидуализм, мало похожий на западный; он не ориентирован на сво­
бодную жизнедеятельность человека, сочетается с социальной пассивностью и
конформизмом, с низкой способностью к разумному самоограничению во
имя групповых интересов. Когда в 1980 — 1990-х годах маскировавшие его
“коллективистские” нормы были отброшены, он проявил себя с полной си­
лой” [Дилигенский 19976: 277].
“Пассивное большинство” сегодня все более склонно отрицать любые по­
литические авторитеты (и общенационального, и местного уровня); оно не до­
веряет официальным заявлениям, критикует средства массовой и н ф о р м а ц и и ,;
считая их (не без основания) продажными. Действия правительства и полити­
ков трактуются как “сговор”, “ложь”, “цинизм” или, в лучшем случае, как
“глупость” и “некомпетентность”. Все это — проявление тотального отчужде­
ния людей от “режимной системы” [Саква 1997]. В социуме, “в котором иден­
тичность индивидов ищет опору лишь в семейно-родственных и дружеских
связях, а все, что находится за их пределами, воспринимается как п о тен ц и ал ь­
ная или даже реальная угроза личному существованию... в таком социуме не­
обходимость политической институционализации становится проблематичной;
проблематичными оказываются любые политические образования — партии,
движения, течения” [Thompson, Ellis, Wildayski 1989: 3-4]. Не веря в дееспособ­
ность возникших демократических институтов, граждане их просто игнорирУ'
ют. Как показывают опросы, до 60% населения убеждены ныне, что свобода И
демократия принесли с собой утрату порядка, при этом 76% считают, что Рос-;
сии сегодня нужнее порядок, и лишь 9% отдают предпочтение демократии.
Мало того, около половины респондентов склоняются к мысли, что при нцИ -j

пь1 западной демократии вообще не совместимы с российскими политически-

ми традициями [Седов 1995:194]. Постепенно демократия превращается в Рос­
сии в конвенциальную ценность, олицетворяющую “все то хорошее” , что есть
“у них” на Западе и вряд ли возможно у нас, в некий аналог “коммунизма”,
правда, имеющий, в отличие от последнего, реальное воплощение на земле.
разочарование в российскойдемократии привело к дискредитации в мас­
совом сознании демократических символов, ценностей и институтов, включая
парламент и многопартийные выборы. По заключению Института развития
парламентаризма, 21% россиян уверены в том, что России не нужно Феде­
ральное Собрание, а еще 27% не имеют об этом своего мнения [Бетанелли
1994: 9-10]. По материалам другого социологического центра — ВЦИОМ , сре­
ди результатов, достигнутых в процессе перестройки, самое негативное отно­
шение у респондентов вызывают именно многопартийные выборы [Левада
1995]. Только недоверием к институту выборов можно объяснить и следующие
данны е: в начале 1996 г. на предстоявших президентских выборах за Б. Ельци­
на собирались голосовать лиш ь 5-7% опрошенных; в то же время 30-40% счи­
тали, что президентом будет избран именно он [Русская мысль 1998].
К слову сказать, элита тоже видит в выборах дестабилизирую щ ий фактор,
хотя и терпит их пока как неизбежное зло. Такое отнош ение связано, преж­
де всего, с тем, что ее возможности контролировать электоральный процесс
все-таки ограничены. В условиях же, когда главные для страны — прези­
дентские — выборы проводятся по формуле “победитель получает все” и
каждый избирательный цикл превращается в игру с нулевой суммой [Линц
1994], система начинает во многом зависеть от превратностей электорально- /•
го процесса (отсюда небезуспешное стремление поставить электоральный
процесс под контроль).
Кроме того, не следует забывать, что легитимация власти в России тради­
ционно имела и имеет идеократический характер (ибо в основе любого тради­
ционного общества лежит ориентация на ценности, а не на практические це­
ли) и всегда осуществлялась не путем свободного волеизъявления народа, а
“сверху”. Отсюда, в частности, серьезная озабоченность главы российского
государства (как бывшего, так и нынешнего) и многих московских интеллек­
туалов проблемами формулирования новой национальной идеи, способной
консолидировать общество.
Вместе с тем, как ни парадоксально, “разгосударствление” постсоветского
человека, некоторый рост ориентации на сферу частного интереса* не нейт­
рализуют, а напротив, актуализируют потребность в прямой социальной опе­
ке со стороны сильного государства. Социологические опросы свидетельству­
ют, что в массовом сознании по-прежнему доминируют патерналистские мо­
дели отношений “личность/малая социальная группа — государство” , стрем­
ление максимизировать социальные функции последнего. При этом именно
Уверенность в потенциальной способности государства обеспечить удовлетво­
рение социальных потребностей во многом и обусловливает недовольство, не­
гативную оценку истеблишмента и проявившееся практически во всех рос­
сийских регионах “москвоборчество” [см. Грунт, Кертман, Павлова, Патру­
шев, Хлопин 1996: 68 ].
Социологи констатируют: “Стремительно сокращается доля убежденных
сторонников либеральных ценностей. Так, за три года (1995 — 1997 гг. — В.А.)
•-число сторонников рынка, практически не регулируемого государством,
Упало с 12,6% до 3,5%... Причем значительную часть этой группы составляют
е, кто так или иначе связан с относительно-процветающими экономически­
ми структурами” т.е. “новые русские”. Авторы исследования стыдливо-уклончиво называют их “рациональными (?!) либералами” [Российское общество
1998: 76, 84].
В 1994 г. доля желающих открыть собственное дело было довольно велико — 24%, хотя реаль­
ные шаги в этом направлении предприняли только 4%.

Панорама политической науки России
90

В новь стал зримым социокультурный раскол нашего общества. Можно даОднако отмеченный парадокс представляется мнимым, поскольку peijj
_е говорить о новом этапе социокультурного кризиса России. В этой историидет об особой российской форме индивидуализма, более эгоцентричного
аморального и агрессивного, чем индивидуализм современного западного мм
еской ситуации люмпенизированному, утратившему свою идентичность чера. Вследствие этого он нуждается в неких ограничителях: внутреннем, т .е .| 4оВеку незачем, да и нечем жертвовать — он сам жертва радикальных перемен
особой микросреде со специфическим стилем общения и взаимной поддерг Л “демократического государства” . Медленно, но верно растет накал социаль­
ки (не случайно исследователи отмечают, что все так наз. “новые русским ного недовольства. Рано или поздно игнорируемые властью “люди с улицы”
резко меняют круг своего общения, разрывая старые социальные с в я зи ),! могут захотеть “вернуть свое” , что чревато серьезными последствиями в мас­
внешнем — в сильном “патерналистском” государстве. Формула такого индиЗ штабах всего российского социума. И вряд ли эту разрушительную энергию
видуализма — “каждый за себя, только государство за всех” (П.Кропоткина сможет канализировать К П РФ — “официальная полуоппозиция” режима, чья
Чем ощутимее подобный индивидуализм, тем выше потребность в сильном Функция, по словам Д.Фурмана, “изображать ужасную революционную аль­
государстве и лидере, способном ограничить своеволие своих граждан*.
тернативу и таким образом побуждать народ голосовать так, как надо правя­
Таким образом, в политической культуре россиян, казалось бы, до сих пор щей верхушке” [Фурман 1998]. Однако за спиной Г.Зюганова и его соратни­
доминируют характеристики, присущие тому “идеальному типу” политичес- ков все отчетливее “маячат” А.Баркашов и “ Русское национальное единство”.
Россия сегодня — несомненно разрушающееся традиционное общество, но
кой культуры, которую Г.Алмонд и С.Верба называли “подданнической’’
[Almond, Verba 1963]**. Граждане “демократической России” по-прежнему нет никакой уверенности в том, что предлагаемые политической элитой цели,
рассматривают себя скорее как объект (благотворного или наоборот) воздей­ идентичности и стандарты поведения есть путь в современность. Мы имеем
ствия со стороны государства, чем как реальных участников политического сегодня (как реальный результат реформ) новые, но слабые и пока не утвер­
процесса, а идеальный образ государства сохраняет в их глазах ярко выражен­ дивш иеся окончательно политические и экономические институты. Однако
ные патерналистские черты.
складывающаяся в России институциональная система не может быть понята
Рассматривая личность правителя в качестве политического и морального лишь в нормативно-правовом ракурсе без учета доминирующих в ней тради­
центра власти, наши сограждане пытаются объяснить недостатки в функцио* ционалистских, корпоративно-бюрократических неформальных правил игры.
нировании системы по традиционной схеме “добрый царь — нерадивые слу­ Планомерное воспроизводство этих “правил” может существенно модифици­
ги” , а в случае разочарования в личности автократа вместо структурных изме­ ровать социальный характер формирующейся системы институтов, придать ей
нений в организации власти предпочитают искать очередного героя, способ* авторитарно-олигархическую направленность*, ибо российские демократиче­
ного спасти общество, навести в нем порядок. Это, в частности, продемонст­ ские институты не имеют ценностного либерального наполнения.
Конечно, некоторый повод для оптимизма все же есть. По утверждению
рировал феноменальный успех на декабрьских 1999 г. выборах в Государствен^
ную Думу наспех сколоченного избирательного блока “ Единство” . Его список неоинституционалистов, трансформация институтов способна менять полити­
возглавили “три богатыря — спасителя России” (именно так их подавали в по- ческую практику, формальные перемены могут порождать и неформальные
литической рекламе). Избирателям методично вбивали в голову этот мифоло» изменения. В то же время нельзя забывать, что институциональная история 91
гический образ: “Спасатель Сергей Шойгу, богатырь Александр Карелин и бо­ развивается медленно и не гарантирует успех. Д.Н орт писал в связи с этим:
рец с преступностью Александр Гуров сегодня нуждаются в ваших голосах”... “Необходимо больше узнать о культурно стимулируемых нормах поведения и
Но зато в случае победы на выборах “они вместе со своими единомышленни­ об их взаимодействии с бытующими в обществе формальными правилами.
ками по блоку “ Единство-М едведь” (не больше, не меньше!) спасут наше бу­ Мы лишь на пороге серьезного изучения институтов” [North 1998: 140].
Пока же, при отсутствии доверия между обществом и государством, нераз­
дущее!” [Вести 1999: 3]. За образами “трех богатырей” ясно просматривала»
фигура “ исполняющего обязанности строгого, но справедливого царя”! витости структур гражданской вовлеченности, тотальном отчуждении людей от
избавляющего Россию от угрозы чеченского терроризма. Сегодня В.В.Путин) существующего режима Россия, похоже, стоит перед следующей альтернати­
несомненно, один из самых популярных политиков России и самая подходя­ вой: либо “обвал” в новый тоталитаризм, либо “вариант итальянского Юга —
щая кандидатура на роль “российского Бонапарта”, наводящего “сильной ру­ аморальная семейственность, клиентела, беззаконие, неэффективное управле­
ние и экономическая стагнация” . Еще в 1993 г. последний исход казался
кой” порядок в стране. Но надолго ли хватит этого кредита доверия?
Р-Патнэму более вероятным, чем успешная демократизация и экономический
прогресс:
“ В Палермо просматривается будущее М осквы” [Патнэм 1996: 228].
* Справедливость такого заключения подтверждают, в частности, данные опросов: лишь 26% рос­
сиян полагают, что благополучие человека зависит преимущественно от него самого, тогда как
64% связывают его со степенью справедливости общественного устройства; 65% считают, что ПО
сравнению с советским временем отношение власти к людям ухудшилось, и только 4% кажетсЯ)
что оно улучшилось [см.: Шестопал 2000; Экономические и социальные перемены 1996].
** По мнению В.Рукавишникова, “политическая культура российского общества в целом моЖ^
быть названа культурой “наблюдателей” и отнесена к категории так наз. “фрагментированных,
культур, для которых характерны отсутствие прочного общественного согласия о путях дальней­
шего развития общества, отчужденность массы населения от власти и заметные различия в по­
литических ориентациях возрастных когорт или поколений. Такие культуры отличаются от куль­
тур постмодерных обществ по степени развитости гражданского общества, по структурам поли­
тической идентификации и национально-государственной идентичности” [Рукавишников, ХаЛ
ман, Эстер 1998: 194-195]. Выделенная голландскими исследователями Хьюнксом и ХикпурссЯ
подгруппа политических культур “наблюдателей” (сторонних зрителей) относится к категории,
пассивных культур и отличается от культуры “подчинения” (подданничества) только относитель­
но высоким уровнем субъективного политического интереса. Это уточнение ^вполне можно приМ
нять (хотя оно и не кажется принципиальным), поскольку идеальный тип “культуры подчине-1
ния” акцентирует важную, с моей точки зрения, установку на “выход” политической системы И1
неверие носителей такой культуры в возможность влияния на власть (что, как представляется!!
характерно для россиян).

Ахиезер А. 1993. Российский либерализм перед лицом кризиса. — Общественные науки
и современность, № 1.
Бетанелли Н. 1994. Власть и народ. Что показал всероссийский опрос? — Российская
Федерация, № 18.
Бочаров М .П . 1997. От социальных ценностей к социальному государству. М.
Вести. 1999. 9.XI1.
Гельман В. 1996. Шахматные партии российских элит. — Pro et Contra, № 1.
Грунт З.А ., Кертман Г.Л., Павлова Т.В., Патрушев С .В., Хлопин А.Д. 1996. Российская
°вседневность и политическая культура: проблемы обновления. — Полис, № 4.
Дилигенский Г.Г. 1997а. Политическая институализация в России: социальноУльтурный и психологические аспекты. — М ЭиМ О . № 7-8.
, Дилигенский Г.Г. 19976. Российские архетипы и современность. — Заславская Т.И.
’Ред.) Куда идет Россия?.. Общее и особенное в современном развит ии. М.
Не случай но С .Л и псет предлагал связы вать результаты п ри м ен ен и я тех или ины х ф орм правлеНия не с к о н сти туц и он н ы м и институтам и, а с особен ностям и п олитич еской культуры каж дого
Э н н о го соц и ум а [Л ипсет 1994].

Панорама политической науки России

№ 12.

Стариков Е. 1993. Антиподы. (Компрадорская и национальная буржуазия в России).
Знамя, № 12.
Федотова В.Г. 1997. Модернизация «другой» Европы. М.
Фрейд 3. 1993. Человек по имени М оисей и монотеистическая религия. М.
Фурман Д. 1998. Два кризиса в одни руки, почему это выгодно политической элите
И 1 С bв
России. — Общая газета. 3 -9 .IX.
Хесле В. 1994. Кризис индивидуальной и коллективной идентичности. — Воп,
просы
философии, № 10.
Шевцова Л. (ред.) 1998. Россия политическая. М.
Ш естопал Е. 2000. Психологический профиль российской полит ики 1990-х. Теоретические и
прикладные проблемы политической психологии. М.
Экономические и социальные перемены: мониторинг общественного мнения. 1996. № 1. i
Almond G ., Verba S. 1963. The Civic Culture. — Political Attitudes a n d Democracy in Five
Nations. Princeton.
Bendix R. 1964. Nation-Building and Citizenship. — Political Attitudes and Democracy in Fw
Nations. N.Y.
Banfield E.C. 1958. The M oral Basis o f a Backward Society. Chicago.
Eisenstadt Sh.N . 1992. Frameworks o f the Great Revolutions: Culture, Social Structure, History
and Human Agency. — International Social Science Journal, vol. 44, № 133.
Fairbanks Ch. 1995. The Feudalization o f the State.- Journal o f Democracy, vol. 10, № 2. j
Holmes S. 1996. When Less State Means Less Freedom. — Transition Changes in PostCommunist Societies, vol. 4, № 4.
Lester D. 1998. Feudalism’s Revenge: The Inverse Dialectics o f Time in Russia. Contemporary Politics, vol. 4, № 2.
North D. 1998. Institutions, Institutional Change and Economic Performance. N.Y.
Shlapentokh V. 1996. Early Feudalism — The Best Parallel for Contemporary Russia. Europe-Asia Studies, vol. 48, № 3.
Thompson V., Ellis R., Wildayski F. 1989. Cultural Theory. Berkeley.
Zapf G. von (Hrsg.) 1979. Theorien des sozialen Wandels. Konigstein.

РОССИЙСКИЙ ИСТОРИЧЕСКИЙ ОПЫТ В СВЕТЕ
КОНЦЕПЦИЙ ПОЛИТИЧЕСКОЙ МОДЕРНИЗАЦИИ
С.А. Ланцов_____________________________________________________

Панорама политической науки России

92

Драгунский Д.В . 1998. Проект-91 и сопротивление стиля. — П олис, № 6.
Кара-Мурза С.Г. 1997. Россия как традиционное общество. — Заславская Т.И. (penj
Куда идет Россия? Четвертый международный симпозиум. М.
■
Левада Ю. 1995. В России установилась демократия беспорядка. — Сегодня. 15.IV.
Линц X. 1994. Опасности президентства. — Пределы власти, № 7-8.
Липсет С. 1994. Роль политической культуры. — Пределы власти, № 2-3.
Марков Б.В. 1997. Философская антропология: Очерк истории и теории. СПб.
Матвеева С.Я. 1994. (ред.) Модернизация в России и конф ликт ценностей. М.
Наумова Н.Ф. 1990. Влияние переходных социальных структур на социальные качеа
человека. М.
Пастухов В.Б. 1994. Три времени России. Общество и государство в прошлом — настоя\
— будущем. М.
Патнэм Р. 1996. Чтобы демократия сработала. Гражданские традиции в современ,
Италии. М.
Российское общ ество и современный политический процесс (опыт политологе,
социологического анализа). 1998. — Обновление России: Трудный поиск решений. Вып. 4. М.
Рукавишников В., Халман Л., Эстер П. 1998. Полит ические культуры и социальные
изменения. Международные сравнения. М.
Русская мысль. 1998. № 4226.
Саква Р. 1997. Режимная система и гражданское общ ество в России. — Полис, № 1. j
Седов Л.А. 1995. Перемены в стране и в отнош ении к переменам. — Заславская Т.И,
(ред.) Куда идет Россия? Альтернативы общественного развития. М.
Сергеев В.М. 1999. Д емократ ия ка к переговорный процесс. М.
Солоницкий А. 1998. Российское государство и развитие: мутация власти. — МЭиМО

Составной частью сложного процесса перехода от традиционного общест­
ва к современному является политическая модернизация. Содержание ее со­
ставляют качественные изменения политической системы, связанные с соот­
ветствующими трансформациями в экономической, социальной и культурной
сферах общества. В процессе такой модернизации происходит как становле­
ние новых, так и эволюция, приспособление к изменившимся обстоятельст­
вам наличных политических институтов. При этом объективно необходимо, с
одной стороны, сохранять политическую стабильность как важнейшее условие
общественного развития в целом, а с другой — расширять возможности и
формы политического участия, массовую базу реформ.
Процессу политической модернизации угрожают, как правило, две основ­
ные опасности. Первая — отставание ее от изменений в других сферах ж изне­
деятельности общества. Подобный разрыв способен стать причиной револю­
ционного кризиса. Другая опасность состоит в том, что быстро протекающая
демократизация может оказаться не подготовленной уровнем развития граж­
данского общества и политической культуры социума. В таком случае также
велика вероятность возникновения кризисной ситуации, чреватой хаосом, ве­
дущей к охлократии.
Своеобразным индикатором, показывающим степень продвижения той или
иной страны по пути политической модернизации, служат роль и место зако­
нодательной власти (парламента) в структуре политических институтов. Не 93
столь важно, какая именно форма государства утверждается, главное, чтобы
парламент обеспечивал представительство интересов всех социальных групп,
оказывал реальное воздействие на принятие властных решений.
Анализ эволюции европейских представительных учреждений позволяет
выявить некоторые общие закономерности процесса становления такой сис­
темы. Во-первых, парламент нередко вырастает из традиционных органов со­
словного представительства, как это было, например, в Англии. Во-вторых,
законодательная власть расширяет свои полномочия по отношению к власти
исполнительной до тех пор, пока не устанавливается их оптимальный баланс
в рамках утвердившейся модели разделения властей. В-третьих, происходит
поэтапная демократизация самого парламентского учреждения и механизмов
его формирования. Последнее обстоятельство наиболее существенно для рас­
сматриваемой нами проблемы.
Если обратиться к ранним этапам политической модернизации стран, слу­
жащих сегодня эталонами парламентской демократии, то нетрудно заметить,
что в те времена их представительные институты имели явно недемократичеекий, по современным критериям, характер. Это выражалось в том, что часть
Депутатского корпуса (особенно верхних палат) формировалась помимо изби­
рательной процедуры. Очень далеко от демократического идеала отстояли и
сами выборы: они были многоступенчатыми, непрямыми; активное и пассивн°е избирательное право существенно лимитировалось цензовыми ограниче­
ниями [см. напр. Федосов 2001].
Подобная практика находила теоретическое оправдание в консервативных и
Умеренно-либеральных политических концепциях. Так, А.Гамильтон, Дж.Адамс
и Дж.Мэдисон прямо указывали, что в американских условиях того времени
ЛАНЦОВ Сергей Алексеевич, доктор политических наук, профессор Санкт-Петербургского госу­
дарственного университета.

полная политическая демократия неизбежно обернулась бы тиранией неимуще. |
го и малоимущего большинства над зажиточным меньшинством, привела бы »1
нарушениям экономической свободы и прав собственности. Противоядие Л
охлократии отцы-основатели СШ А усматривали в разнообразных м е х а н и з м е
ограничения политической демократии [см. напр. Согрин 1991: 54 ].
Обоснованность этих опасений показала революция во Франции. Вопреки!
провозглашенным в 1789 г. демократическим и либеральным принципам, но­
вый политический режим довольно быстро приобрел черты охлократии. Соци­
олог Г.Тард так описывает политическую атмосферу в стране в разгар револю­
ции: “Безвольный король погиб, но еще раньше погибло всякое подобие пра­
вительства. Франции как государства не было, а было 40 тысяч отдельных го­
сударств. 40 тысяч самодержавных коммун, управляющихся малограмотными, *1
часто и совсем безграмотными людьми. Власть перешла к клубам и к уличным
перекресткам, где собравшаяся любая кучка людей объявляла себя представи­
тельницей народа и составляла комитет, именем которого производились арес­
ты и люди посылались на гильотину. Стоило только подобрать себе сообщни­
ков из уличных отбросов и назвать себя комитетом, чтобы держать в страхе це­
лый город. Одно слово ‘комитет’ действовало устрашающим образом на мирное
население. Из кого он состоит, кто дал ему полномочия, об этом не смели спра­
шивать”. Мало что меняло и формальное наличие институтов парламентской
демократии. “ В Париже был парламент, но повиноваться ему насильники и не
думали. Народ был выше парламента, он дал полномочия и каждую минуту мог
отнять их. Для этого не нужно даже было новых выборов, а просто народ при­
казывал ему отменить свои постановления, в противном случае грозил, что ис­
полнять их не будет. Народ — это были опять-таки клубы, комитеты и публии ’
ка, шумевшая на галереях. Сами депутаты поддерживали в ней эту мысль, что
они только ее слуги, а она их повелительница” [Царство толпы 1990: 15].
Охлократия открыла во Франции путь к установлению диктатуры. Стреми­
тельная демократизация оказалась чересчур сильной нагрузкой, которую не
выдержали ни люди, ни государственные институты. Потребовались новые
исторические циклы, еще несколько тяжелых революционных кризисов,
прежде чем в стране завершился процесс создания устойчивой системы пар­
ламентской демократии.
Там, где становление такой системы происходило без революционных потря­
сений, оно, как правило, отличалось плавностью и постепенностью. Примером
могут служить наиболее стабильные демократические государства Европы —
скандинавские. В каждом из них для упрочения парламентских норм и форми­
рования демократических избирательных систем потребовалось около ста лет.
Так, в Норвегии парламент (стортинг) был создан в 1814 г., принципы парла-^ I
ментаризма в политической системе утвердились в 1884 г., избирательное право
для мужчин было введено в 1898 г., а для женщин — в 1913 г. В Ш веции рикс­
даг в своем нынешнем виде возник в 1809 г., дважды — в 1866 и в 1974 г. — он
существенно реорганизовывался; избирательное право стало всеобщим для муж­
чин в 1909 г., для женщин — в 1921 г. Несколько иначе складывалась ситуация |
в Дании. После появления парламента в 1834 г. там очень быстро было установ­
лено всеобщее избирательное право для мужской части населения — в 1849 г.,
хотя женщины получили его только в 1915 г. [Nordic Democracy 1981: 129].
Ч
* * *

В последние десятилетия политическая наука уделяла преимущ ественное
внимание “догоняю щ им” вариантам модернизации. Возникновение самой те­
ории политической модернизации было связано с потребностью получить от- J
веты на многочисленные новые вопросы, которые поставила практика обще - 1
ственного развития в странах Азии, Африки и Латинской Америки, пытаю«1
щихся преодолеть свое отставание от Западной Европы и Северной Америки !
в технологическом, экономическом, социальном и культурном отношениях. 1
Однако, на наш взгляд, теоретические выводы и методологические подходы!

исследователей политической модернизации “третьего мира” могут иметь и
й0дее широкое применение. Их правомерно использовать при политологиче­
ском анализе тенденций исторического развития других стран, в т.ч. России.
Среди исследователей, активно занимавшихся теоретическими проблемами
политической модернизации, особое место принадлежит С.Хантингтону. Не
1)маляя заслуг таких ученых, как Г.Алмонд, С.Эйзенштадт, Д.Эптер, С.Верба,
Р Даль, Л .П ай и др., надо признать, что именно Хантингтон предложил теоетическую схему политической модернизации, которая не только наиболее
удачно объясняет процессы, происходившие в странах Азии, Африки и Л атин­
ской Америки в последние десятилетия, но и помогает разобраться в полити­
ческой истории России. Конечно, эта схема не абсолютна, ряд ее элементов
нуждается в уточнении, если не в существенном обновлении. Сам ее автор
признавал, например, что представление о строгой последовательности фаз
м одерн изаци и является ошибочным [Huntington 1976: 38].
В соответствии с концепцией Хантингтона, социальный механизм и дина­
мика политической модернизации выглядят следующим образом. Стимулом
для начала модернизации служит некая совокупность внутренних и внешних
факторов, побуждающих правящую элиту приступить к реформам. Преобра­
зования могут затрагивать экономические и социальные институты, но не ка­
саться традиционной политической системы. Следовательно, допускается
принципиальная возможность осуществления социально-экономической мо­
дернизации “сверху” , в рамках старых политических институтов и под руко­
водством традиционной элиты. Однако для того чтобы “транзит” завершился
успешно, необходимо соблюсти целый ряд условий и, прежде всего, обеспе­
чить равновесие между изменениями в различных сферах жизни общества.
Кроме того, очень важна готовность правящей элиты проводить не только тех­
нико-экономическую, но и политическую модернизацию.
Политическая модернизация, которую Хантингтон понимает как “демократи­
зацию политических институтов общества и его политического сознания”
[Huntington 1970: 266], обусловлена рядом социальных факторов. Какими бы мо­
тивами ни руководствовалась правящая элита, начиная реформы, последние ве­
дут к вполне определенным изменениям. Любые шаги, направленные на индус­
триализацию, на социально-экономический прогресс, неизбежно способствуют
развитию системы образования, заимствованию передовых технических и есте­
ственнонаучных идей. Но если страна поворачивается лицом к внешнему миру,
то вместе с научно-технической информацией она неминуемо начинает впиты­
вать и новые политико-философские идеи, способствующие возникновению со­
мнений в целесообразности и незыблемости существующего порядка. А по­
скольку составной частью модернизационного процесса является эволюция со­
циальной структуры общества, то эти идеи попадают на подготовленную почву.
Индустриализация и урбанизация влекут за собой формирование и быстрый
рост новых социальных групп, существенно отличающихся по своим установ­
кам от традиционных. Хантингтон особо отмечает значение среднего класса,
состоящего из предпринимателей, управляющих, инженерно-технических спе­
циалистов, офицеров, государственных служащих, юристов, учителей, универ­
ситетских преподавателей. Самое заметное место в структуре среднего класса
занимает интеллигенция, которую ученый характеризует как потенциально на­
иболее оппозиционную силу [Huntington 1970: 290]. Именно интеллигенция
первой усваивает новые политические идеи и способствует их распростране­
нию в обществе. В результате все большее количество людей, целых социальНых групп, ранее стоявших вне публичной жизни, меняют свои установки. Эти
субъекты начинают осознавать, что политика напрямую касается их частных
Интересов, что от решений, принимаемых властью, зависит их личная судьба.
Появляется все более осознанное стремление к участию в политике, к поиску
Механизмов и способов воздействия на принятие государственных решений.
Поскольку традиционные институты не обеспечивают включения в пуб­
личную жизнь пробуждающейся к активной политической деятельности час­

Панорама политической науки России
96

ти населения, то на них распространяется общественное недовольство. Насту, такового еще не существовало и в самых передовых на то время странах [см.
пает критическая ситуация. Если не принимаются меры по созданию и н е я напр- От аграрного общества 1998]. Но успешные преобразования могли бы
тутов, открывающих соответствующие возможности для стремящихся к полц. обеспечить дальнейшее органичное продвижение России по пути индустриа­
тическому участию групп, если правящая элита не решается проводить струЗ лизации, становления гражданского общества и политической демократии.
турные реформы, возникают и увеличиваются “нож ницы” между растуцц! Этого, однако, не произошло.
Петровские реформы до сих пор вызывают горячие дискуссии. Как извест­
уровнем активности социальных групп и реальной степенью политической
модернизации общества. Наиболее быстрым и радикальным способом ликвц. но, их последствия в разных сферах были далеко не одинаковы, причем неко­
дации подобных “нож ниц” является революция. Разрушая старую систем» торые изъяны петровского варианта ранней модернизации воспроизводились и
она создает новые учреждения, правовые и политические нормы, способные на более поздних этапах отечественной истории. Петр I пытался заимствовать
обеспечить участие масс в политической жизни. Прежнюю правящую элиту технику и технологию в отрыве от тех социальных и экономических институ­
не сумевшую справиться с возникшими проблемами, оттесняет новая элит^’ тов, в рамках которых они действовали на Западе. Неудивительно, что исполь­
зование зарубежных технологических образцов приводило к результатам, прямо
более динамичная и открытая веяниям времени.
В период перехода от традиционности к современности (модерну) значи­ противоположным тем, которые достигались в других странах. Например, если
тельная часть населения продолжает проживать в сельской местности. Города в Западной Европе развитие мануфактурного производства сопровождалось
остаются небольшими островками в огромном крестьянском море. Само по распадом феодальных структур, то в России насаждение мануфактур “сверху”
себе крестьянство преимущественно консервативно, привержено традиция^ лишь дало дополнительный импульс такому институту феодализма, как крепо­
слабо восприимчиво к абстрактным политическим лозунгам свободы, равен­ стное право. Некоторые нововведения были совершенно не подготовлены пред­
ства и конституционных прав. Поэтому оно может поддержать антиправитель шествующим развитием страны и имели искусственный характер*.
Как и многие последующие реформации в России, петровская оказалась не­
ственные действия только в ситуации, когда центральная власть явно не спо­
собна удовлетворить его социальные и экономические требования. В этом комплексной (заимствование производилось в основном в областях, которые
случае городская революция получает мощную поддержку со стороны дере­ сегодня принято называть ВПК и государственной бюрократией) и незавершен­
венского мира, что практически гарантирует ей успех, но намного увеличива­ ной. О собственно политической модернизации в тот период вообще не могло
быть и речи. Однако петровские реформы опосредованным образом оказали
ет опасность деформации ее целей и итогов.
Революция имеет двойственный характер. С одной стороны, она есть ре­ значительное влияние на политическое развитие России и модернизацию ее го­
зультат недостаточно быстрой и комплексной модернизации, а с другой щ сударственной системы в дальнейшем.
“Прорубив окно в Европу” , Петр 1 “снял” культурную изоляцию России.
проявление протеста против самого процесса модернизации и его социальны
последствий. Реальные политические итоги революции могут быть прямо про­ Но поскольку благотворные последствия деятельности самодержца в этом на­
тивоположны тем лозунгам, под которыми она начиналась. Если речь идет о правлении почувствовала лиш ь привилегированная часть общества, в после­
задачах социально-экономической модернизации, то революция, как и всяко? дующие два столетия социокультурный процесс в России имел дуалистичес­
сильное общественное потрясение, способна на время приостановить и за­ кий характер. Европеизированная элита перенимала западные ценности и
труднить их реализацию. Соответственно, вряд ли есть основания считать вся­ идеалы, а основная часть населения продолжала жить в традиционной патри­
кую революцию безусловной формой (“локомотивом”) общественного про­ архальной среде, по-прежнему отгороженная от внешнего мира глухой стеной.
Россия не превратилась в “Запад” в научно-техническом и социально-эконо­
гресса, о чем свидетельствует и наш собственный исторический опыт.
мическом отношениях, но через образованный слой она оказалась европей­
* * *
ской в духовном плане. Наконец, со времен Петра Россия стала выступать в
качестве непременного и влиятельного участника европейского концерта. Эти
История последних столетий знает четыре типа социально-экономической
модернизации. Первый — доиндустриалъная модернизация — связан с перехо­ обстоятельства, на наш взгляд, обусловили специфику последующего полити­
дом от естественных производительных сил к мануфактуре. Второй — раннеин­ ческого развития России.
Установление тесных связей с Западом в духовной сфере привело к тому,
дустриальная модернизация — технологически детерминирован переходом oj
ремесленного и мануфактурного производства к фабрично-заводскому. Трети» что любая родившаяся там политико-философская идея почти моментально
— позднеиндустриальная модернизация — обусловлен переходом от фабрично- находила сторонников в России, хотя зачастую и не имела никакого отнош е­
ния к насущным отечественным проблемам. Символичен пример Екатерины
заводского к поточно-конвейерному производству. Наконец, четвертый Л
постиндустриальная модернизация — вызывается к жизни современной техно­ Великой: ведя оживленную переписку с философами Просвещ ения, она однологической революцией [см. напр. Красильщиков, Зиборов, Рябов 1993: 108]’ вРеменно подписывала указы, содержание которых полностью противоречило
в°ззрениям ее корреспондентов.
Каждый тип модернизации может осуществляться в русле как органична
В этих условиях проникавшие в Россию западные идеи оказывали двойстго, так и неорганичного, догоняющего развития. Именно по последнему ПУ1*
енное воздействие на настроения образованной части общества и правящей
и шла Россия на протяжении нескольких веков. Но ни одна из ее попыт#
литы. “Со времен Петра Великого, — отмечал Н.С.Трубецкой, — в сознании
осуществить догоняющую модернизацию полностью не удалась, и если в те*’
сякого русского интеллигента... живут, между прочим, две идеи или, точнее,
нологическом и социокультурном плане историческая ситуация порой склЗ'
а комплекса идей: ‘Россия как великая европейская держава’ и ‘европейская
дывалась благоприятно, то задачи политической модернизации всегда оставв
цивилизация’” . Позиция человека в значительной мере определялась его отлись камнем преткновения для реформаторов.
ошением к этим двум идеям. Для одних дороже всего была Россия как велиПервый опыт такого рода — реформы Петра I*. Разумеется, петровские Нч
ад европейская держава; ради сохранения ею этого статуса они готовы были
вовведения не были рассчитаны на переход к обществу модерна, поскольм
°Ити на полное порабощение народа и общества, на отказ от просветитель* Попытки вестернизировать страну предпринимались и ранее, однако реформы Петра были П<
вым (не только в России, но, вероятно, и в мире в целом) опытом “догоняющей модернизацЯ
[о соотношении понятий “модернизация” и “вестернизация” см. Хантингтон 1997: 85].

Когда Петр I учреждал первый университет, из-за границы пришлось “выписывать” не только
РеПодавателей, но и студентов.

Панорама политической науки России
98

ных и гуманитарных традиций европейской цивилизации. Для других превц.
ше остального стояли “прогрессивные” идеи европейской цивилизации; во
имя их осуществления они согласны были пожертвовать и государственной
мощью, и русской великодержавностью [Трубецкой 1993: 78].
Для образованной России начала XIX в. характерно было понимание необ­
ходимости реформ; составлялись соответствующие планы, причем на самом
высоком уровне. Речь шла о вполне продуманных мерах, которые совмещали
в себе социально-экономические преобразования в духе экономического ли­
берализма и политические новации, включая конституционное оформление
народного представительства. Однако планы так и остались планами. Их осу­
ществлению помешали и внешние обстоятельства (вовлеченность России в ев­
ропейскую политику), и совокупность внутренних факторов. Примечательно,
что, наряду с сопротивлением со стороны косных элементов аристократии и
правительственной бюрократии, одним из таких факторов оказалась и дея­
тельность радикалов. Как часто бывало с другими “ импортными” идеями,
идеи революционного радикализма, активно проникавшие в то время на рос­
сийскую почву, привели совсем не к тем результатам, на которые рассчиты­
вали их сторонники.
Автор капитального труда по истории российского либерализма В.ВЛеонтович отмечал: “Александр [1] всегда видел в революционном поведении и рево­
люционных акциях препятствие к осуществлению либеральной программы. С
его точки зрения, революция не осуществление, а напротив, отрицание либе­
ральных принципов. Кроме того... Александр считал долгом главы государства
действовать против тех, кто ставит на место либеральных принципов законно­
сти и свободы революционные теории и планы восстания и переворота и кто
хочет становиться не на путь реформ, а на путь насильственных действий”. Это
неизбежно толкало царя в сторону консервативных элементов, что имело самые
негативные последствия для судьбы реформ. “К сожалению, не только слева, но
и справа существовала удивительная неспособность отличать принципы законности и свободы от подрывных революционных теорий. Александр I вынужден
был революционным поведением левых сил опираться на правые элементы, а
вследствие этого ему становилось трудно и даже невозможно проводить в жизнь
либеральные реформы потому, что эти круги отклоняли не только революцион­
ные тенденции, а и либеральные реформы” [Леонтович 1995:113-114].
Неудачное выступление декабристов окончательно перечеркнуло програм­
му социальной и политической модернизации России начала XIX столетия.
Если бы не оно, консервативным силам, возможно, пришлось бы уступить
давлению со стороны приверженцев модернизации. Но восстание, организо­
ванное нелегальными союзами, развязало руки противникам реформ, что
предопределило реакционный в политическом и социальном отношениях
курс Николая I.
Упущенные десятилетия дорого обошлись нашей стране. Именно в тот пе­
риод, когда в других ведущих государствах мира развернулись процессы, ха­
рактерные для раннеиндустриального типа модернизации, развитие России, й
без того отстававшей от них в технологическом, экономическом, социально­
культурном плане, существенно затормозилось. Усилившийся разрыв уровней
экономического развития обусловил и военно-техническое отставание Рос*
сии, что, в свою очередь, стало причиной ее поражения в Крымской войнеВоенные неудачи заставили правительство вновь поставить на повестку ДнЯ
вопрос о модернизации.
Если оценивать преобразования Александра II с позиций сегодняшнеГч
дня, то поражает степень совпадения стратегии реформаторов с теми рекомеН '
дациями, которые содержатся в современных концепциях модернизаЦ
Власть стремилась, сохраняя политическую стабильность, осуществлять п]
грамму социально-экономических реформ — но не под давлением “снизу’
путем целенаправленных и обдуманных действий “сверху” . Народу было п.
ппгтяппенп пожалуй, столько гражданских прав и свобод, сколько он мог.

меру своей тогдашней политической зрелости, реализовать и усвоить. Впер­
вые в истории России начался процесс освобождения общества от всепрони­
кающего бюрократического контроля. Экономическая и социально-культур­
ная сферы получали определенную автономию, что на практике означало ре­
альное движение к гражданскому обществу. Этому же способствовали судеб­
ная реформа и учреждение системы местного самоуправления.
Логически следующей акцией властей (как это обосновывается в современ­
ной литературе) должно было бы стать решение задач политической модерни­
зации. О том, что понимание ее необходимости у высшей административно­
политической бюрократии, несмотря на ее колебания, все же было, свидетель­
ствует проект реформ, вошедший в историю под названием “конституции Лорис-Меликова” . Конечно, с точки зрения либерально-демократического идеа­
ла данный документ был крайне ограничен и несовершенен. Содержавшийся
в нем план создания представительного органа власти лишь с большой натяж­
кой можно оценить как начало становления парламентской системы. Но в
стране, не имевшей демократических традиций и только что избавившейся от
крепостного рабства, реализация программы Лорис-М еликова могла бы ока­
заться действенным шагом на пути к постепенной трансформации бюрократическо-авторитарной системы (в чем-то эквивалентной тоталитарным режимам
XX столетия) в систему, аналогичную современным разновидностям авторита­
ризма и элитизма. В перспективе этот шаг подготовил бы почву для осуществ­
ления всего комплекса задач политической модернизации. Однако действия
левых радикалов в очередной раз перечеркнули такую возможность.
Радикалы в пореформенной России представляли весьма специфичный
слой интеллигенции. Существует обширная литература, характеризующая осо­
бенности отечественной интеллигенции. Ее анализ требует отдельного иссле­
дования. Отметим здесь лишь то, что по своему месту в структуре общества и
социально-политическим ориентациям русская интеллигенция конца XIX в.
имела мало общего с той социальной группой, о которой писал Хантингтон.
Ее леворадикальное сознание формировалось под влиянием западноевропей­
ских социалистических идей. Но поскольку между этими идеями и действи­
тельностью пореформенной России существовала пропасть, перенесение их
на российскую почву не могло родить ничего, кроме мифов, которыми и ру­
ководствовались теоретики и практики русского революционаризма.
Так, мифическим было представление о том, что русский мужик — социа­
лист по натуре, только и ждущий от кого-либо призыва к “социальной рево­
люции” , направленной против самодержавия, помещиков, капиталистов и
прочих “кровопийц” . Когда тысячи молодых энтузиастов, вдохновленных
этим мифом, “пошли в народ” , их ожидало огромное разочарование. В реаль­
ности русский крестьянин первых пореформенных десятилетий больше похо­
дил на крестьянина развивающихся стран, социальный портрет которого был
нарисован Хантингтоном столетие спустя. Русская деревня оказаласьсовер­
шенно невосприимчива к абстрактным политическим лозунгам, с подозрени­
ем отнеслась к социалистическим агитаторам и предлагаемым ими схемам об­
щественного переустройства. Крестьянство в целом сохраняло тогда лояль­
ность по отношению к самодержавной власти и связывало с ней свои надеж­
ды на справедливое решение вопроса о земле.
Разуверившись в перспективе революции “снизу” , часть молодых радика­
лов обратилась к политическому террору. Созданная для этих целей партия
Народная воля” в качестве одной из программных установок провозгласила
созыв всенародно избранного Национального собрания. Средство, которое
®?л* н° было послужить детонатором народной революции, называлось цареУоийство. Однако вместо того чтобы проложить дорогу к мифическому Н а­
циональному собранию, этот акт надолго перекрыл путь к реальному парлаМентаризму. Убийство Александра II обусловило не только откат реформ, но
11 Резкое усиление позиций реакционных, консервативных элементов в эпо*У Александра III.

9!

Панорама политической науки России
100

Последующая четверть века российской истории воспроизводит обрио
ванную ранее ситуацию возникновения “нож ниц” в процессе модернизац:
Хотя с воцарением Александра I I I в социально-политической сфере возобладал контрреформаторский курс, проведенные ранее преобразования способен
во вал и бурному экономическому росту в стране. В последние десятилетия XIX
в. в России развернулась первая фаза индустриальной революции. В результа­
те мощного подъема промышленного производства* его общий индекс 33
двадцать лет (с 1880 по 1900 г.) удвоился. На рубеже веков по своему индуст.
риальному потенциалу Россия заметно превосходила такие страны, как Фран«
ция, Австро-Венгрия, Италия, Япония, уступая только США, Германии и Ве­
ликобритании [Уткин 2000: 193]. Под стать экономическим сдвигам были и
сдвиги социальные. В указанный период значительно увеличилась числен­
ность городского населения, шел процесс формирования массового среднего
класса, других социальных групп, вызванных к жизни модернизацией (преж­
де всего слоя промышленных рабочих).
В начале XX столетия социальные перемены стали отражаться и в полити­
ческой сфере. Выросла общественная активность различных групп городско­
го населения. Общими для них были стремление к непосредственному учас­
тию в политической жизни, выдвижение требований, направленных на инсти­
туционализацию такого участия. Сначала эти требования находили место в
программах первых леворадикальных партий, а затем и в деятельности более
умеренных либеральных оппозиционных групп.
Назревшую в тот период потребность в политических реформах замеча­
тельно выразил Б.Н.Чичерин: “Русский народ должен быть призван к новой
жизни утверждением среди него начал свободы и права. Неограниченная
власть, составляющая источник всякого произвола, должна уступить место
конституционному порядку, основанному на законе... Пробудится ли в ней
сознание этого высокого назначения?... Придет ли это сознание путем пра­
вильного внутреннего развития или будет оно куплено ценою потоков крови
и гибели многих поколений, покажет будущее. Может быть, и у нас появится!
государственный человек, который поймет задачи времени и сумеет двинуть
Россию на путь, указанный ей историей. Во всяком случае, оставаться при
нынешнем близоруком деспотизме, парализующем все народные силы, нет
возможности. Для того чтобы Россия могла идти вперед, необходимо, чтобы
произвольная власть заменилась властью, ограниченной законом и обставлен­
ной независимыми учреждениями. Гражданская свобода должна быть закреп­
лена и упрочена свободой политической” [Чичерин 1990: 42].
К сожалению, надеждам на мирное, эволюционное продвижение по пути
политической модернизации не суждено было сбыться. Николай I I и его бли­
жайшее окружение отвергали самою мысль об ограничении самодержавной
власти. События 1905 — 1907 гг. были типичным проявлением революцион­
ного кризиса, обусловленного резким отставанием процесса п о л и т и ч е с к о й
модернизации от сдвигов в экономике и социальной структуре.
Осуществленные под давлением “снизу” конституционные реформы слеДУ'
ет оценивать двояко. Возникшие благодаря им политические институты еШв
не были полноценными элементами парламентской демократии. Законода­
тельные полномочия Государственной Думы сильно ограничивались, она не
обладала правом формировать правительство и лиш ь в минимальной степени
контролировала
бюджет.
Совершенно
недемократической
к и п i p u j i y i p v j D c u i a 1государственный
A d p v 1о сп п ш и
i. u
u D tp m tn n u
была избирательная система. Верховная власть изначально враждебно относИ"
I
* В 1890-х годах, по некоторым данным, темпы роста российского промышленного произвол!
еНва вдвое превосходили аналогичные показатели Германии и втрое — США. Объем промышле]
ной продукции в денежном выражении вырос за 1890 — 1900 гг. с 1,5 млрд. руб. до 3,4 млрд. ру"
У6выпуск чугуна увеличился на 216%, добыча нефти — на 449%, протяженность железных дорог
на 71% [Пайпс 1994: 91-92].

дась к Думе, видя в ней временное, а главное — вредное для общественного
сПокойствия учреждение. Как только позволила обстановка, самодержавие
стало по частям отбирать дарованные ранее права, перекроило избирательную
сцстему в еще более антидемократическом направлении. Однако надо при­
знать, что по своим социокультурным характеристикам, в т.ч. по уровню раз­
вития политической культуры, российское общество еще не созрело тогда для
полновесной парламентской демократии.
Рассматривая события 1905 — 1907 гг. в исторической ретроспективе, мы ви­
дим, что Россия уже не могла обойтись без политической модернизации, но по­
ка не была способна успешно ее осуществить. Нерешенность целого ряда клю­
чевых задач экономической и социальной модернизации, незрелость граждан­
ского общества делали проблематичным непосредственный и быстрый переход
к правовому государству и эффективной демократической системе. Выбор в
пользу постепенных реформ при сохранении (преимущественно за счет репрес­
си вн ы х мер) политической стабильности, сделанный премьер-министром
П.А.Столыпиным, отражал крайне противоречивую российскую реальность.
Не стремясь дать целостную характеристику деятельности Столыпина, от­
метим, что некоторые его идеи совпадают с теоретическими выводами авторов
ряда современных концепций модернизации. Так, в начале 1970-х годов, ана­
лизируя проблемы политического развития стран “третьего мира” , американ­
ский политолог Т.Цурутани писал: “Развивающиеся страны должны иметь
сильное, централизованное политическое лидерство, которое может быть авто­
ритарным, олигархическим и даже тоталитарным... Цель развития страны — не
свобода, а порядок” [Tsurutani 1973: 173-174]. Под этими словами, очевидно,
мог бы подписаться и Столыпин, говоривший о необходимости “успокоить
страну” и обещавший: “Дайте государству двадцать лет покоя, внутреннего и
внешнего, и вы не узнаете нынешней России!” [цит. по Зырянов 1992: 133].
Вероятно, при определенных исторических условиях избранный Столыпи­
ным авторитарный вариант осуществления назревших социально-экономиче­
ских и (отчасти) политических реформ имел шансы на успех. Одно из этих ус­
ловий — 20 лет покоя, другое — способность самодержавия добровольно пой­
ти по пути трансформации своего режима в направлении конституционной
монархии, постепенно высвобождая место во власти для новой, порожденной
процессами модернизации политической элиты. Как известно, ни то, ни дру­
гое условие соблюдено не было.
Если революция 1905 — 1907 гг. была проявлением кризиса модерниза­
ции, то события 1917 г. лиш ь отчасти имели такую основу. Формы и дина­
мика революционного процесса 1917 г. обусловливались трудностями затя­
нувшейся войны, которая дезорганизовала экономическую и политическую
Жизнь страны, негативно сказавш ись на психологической атмосфере в обще­
стве. Вопрос тогда стоял о выборе не между диктатурой и демократией, а
между различными вариантами диктатуры. Револю ционный взрыв привел к
столь стремительной демократизации политической системы, что в конечном
счете она, не выдержав перегрузок, рухнула. Утвердившийся тоталитарный
Режим перечеркнул результаты политической модернизации страны за все
Предшествовавшие десятилетия.
***
р Переход от тоталитаризма к демократии, который осуществляет сегодня

°ссия,
является одновременно
r\cz------------------------ --------“и особой формой ее политической
i w . w n модернизад
Обратим внимание, например, на следующее обстоятельство. По ныне
умствующей Конституции, при гораздо более демократической избирательной
дИстеме, чем дореволюционная, реальная роль и полномочия Государственной
jq
^ bI РФ по РЯДУ параметров сходны с ролью и полномочиями Думы 1907 —
1
J-17
гг. В тот период основными требованиями либеральной оппозиции было
\
Участие
парламента в формировании правительства и депутатский контроль
над деятельностью последнего. Тогда реализация этих требований означала бы

1

1

101

Зырянов П.Н. 1992. Петр Столыпин. Полит ический портрет. М.
Красильщиков В.А., Зиборов Г.М., Рябов В.А. 1993. Ш анс на обновление России. (За­
рубежный опыт модернизации и российские перспективы). — Мир России. Социология. Эт­
нология. Культурология, № 1.
Леонтович В.В. 1995. История либерализма в России. 1762 — 1914. М.
От аграрного общества к государству всеобщего благосостояния. 1998. М.
Пайпс Р. 1994. Русская революция. 4 .1 . М.
Согрин В. 1991. США: либерализм как историческая альтернатива социализму. —
М Э иМ О , № 7.
Трубецкой Н. 1993. Мы и другие. — Россия между Европой и Азией: Евразийский соблазн.
М.
Уткин А. 2000. Россия и Запад: история цивилизаций. М.
Ф едосов П.А. 2001. Двухпалатные парламенты: европейский и отечественный опыт. —
Полис, № 1.
Хантингтон С. 1997. Запад уникален, но не универсален. — М Э иМ О , № 8.
Ц арство толпы: из истории Великой Ф ранцузской револю ции по книге Лебона и Тарда.
1990. Л.
Чичерин Б. 1990. Россия накануне двадцатого столетия. — Новое время, № 4.
Huntington S. 1970. Political Order in Changing Societies. N ew Haven.
Huntington S. 1976. The Change to Change: M odernization, Developm ent and Politics. —
Black C .(ed.). Comparative Modernization. N.Y.
Nordic Democracy. Ideas, Issues and Institutions in Politics, Economy, Education, Social and
Cultural Affairs o f Denmark, Finland, Iceland, Norway and Sweden. 1981. Copenhagen.
Tsurutani T. 1973. The Politics o f N ational Development, Political Leadership in Transitional
Societies. N . Y.

СЕТЕВОЙ ПОДХОД К ПОЛИТИКЕ И УПРАВЛЕНИЮ
JI.B. Сморгунов__________________________________________________
Особенностью развития политической науки во второй половине XX в. яв­
ляется повышенный интерес к проблемам методологии. Хотя кризис бихевиорализма и структурного функционализма в конце 1960-х — начале 1970-х го­
дов характеризовался среди прочего критикой “методологической строгости” ,
на смену одним “методологическим богам” пришли другие. Известно то вни­
мание, которое в послекризисный период вызвали методологии публичного
выбора, неоинституционализма, теории обмена, научного реализма, полити­
ческой герменевтики и др. Влиятельным в исследовании политических про­
цессов и государственного управления становится ныне направление, в осно­
ве которого лежит понятие “политическая сеть” (policy network). Статус этого
направления до сих пор не определен. Одни авторы видят в понятии “поли­
тическая сеть” лишь удачную “метафору”, другие полагают, что оно форми­
рует некий инструментальный подход к изучению политики и государственно­
го управления, третьи наделяют такой подход статусом концепции, четвертые
пишут о новой политико-управленческой теории. Но несмотря на все разли­
чия между приведенными суждениями, следует сказать, что рассматриваемое
исследовательское направление набирает вес, постепенно оснащается собст­
венным концептуальным аппаратом. Оно все чаще используется для анализа
политики и управления, приобретает свою философию, соответственно, рас­
тет число его сторонников.
Существуют две основные школы, которые применяют сетевой подход как
методологию политических исследований. Англосаксонская школа считает пло­
дотворным его использование при изучении взаимодействия государства и
групп интересов. Здесь концепция политических сетей противопоставляется
плюралистическому и корпоративистскому подходам, к которым прибегают
для описания посредничества интересов. Р.Родес и Д. Марш (эти авторы чаще
всего упоминаются в качестве представителей названной школы) относят кон­
цепцию политических сетей к теориям среднего уровня: она “обеспечивает
связь между микроуровневым анализом, который имеет дело с ролью интере­
сов и правительства в отношении к особым политическим решениям, и макроуровневым исследованием, которое концентрируется на более широких во­
просах, связанных с распределением власти в современном обществе”
[Rhodes, Marsh 1992: 1].
Немецкая школа видит в политических сетях современную форму государ­
ственного управления, отличную от иерархической и от рыночной. В этом от­
ношении концепция политических сетей отталкивается от той же идеи, что и
концепция нового публичного менеджмента: поскольку современному госу­
дарству не удается обеспечить общественные потребности, возникла настоя­
тельная потребность заменить иерархическое администрирование иной фор­
мой управления. Но если концепция менеджмента делает акцент на рыночных
механизмах, то теория политических сетей пытается опереться на коммуника­
тивные процессы в постиндустриальном обществе и демократическую практи­
ку современных политий. Как подчеркивает Т.Берцель, в ситуации растущей
взаимозависимости между общественными и частными акторами ни иерархия,
ни рынок не способны служить эффективными моделями координации инте­
ресов и ресурсов субъектов, включенных в процесс производства политичес­
ких решений, и потому доминантной моделью управления становятся поли­
тические сети [Burzel 1998: 358].
СМОРГУНОВ Леонид Владимирович, доктор философских наук, профессор, зав. кафедрой по­
литического управления Санкт-Петербургского государственного университета.

Панорама политической науки России

еще один шаг на пути к политической модернизации страны. Сегодня эта за­
дача вновь стала актуальной. Но какими темпами она должна решаться? Не бу­
дучи соответствующим образом подготовлено (речь идет в первую очередь о
полноценной многопартийной системе), наделение парламента новыми ф у н к ­
циями может усилить политическую нестабильность и иметь отрицательные
последствия для функционирования системы исполнительной власти. Нечто
* подобное в истории России уже было. Временное правительство первого соста­
ва представляло собой то самое “ответственное министерство”, создания кото­
рого столь долго добивался от царских властей “ Прогрессивный блок” в IV Го­
сударственной Думе. Однако, как известно, реальная деятельность этого пра­
вительства способствовала дестабилизации обстановки в стране. Данный опыт
побуждает взвешенно, комплексно подходить к любым мерам, направленным
на продвижение процесса политической модернизации России.
Использование методологического инструментария, содержащегося в раз­
личных концепциях политической модернизации, при анализе проблем рос­
сийского транзита может быть, на наш взгляд, довольно плодотворным. Разу­
меется, этот инструментарий следует существенно обновить, отказавшись от
вульгарных версий модернизации, от ее упрощенного понимания как некоего
' шаблона, который якобы должен быть усвоен всеми без исключения.

ЮЗ

Некоторые базовые идеи сетевого подхода далеко не самоочевидны и тре­
буют прояснения. Поскольку ряд из них не нов, П.Богесон и Т.Туунен, гово­
ря об истории появления концепции политических сетей, используют форму­
лу “назад в будущее” [Bogason, Toonen 1998: 209-212]. Действительно, эта кон­
цепция возникла не на пустом месте. Уже в 1950 — 1960-е годы процесс вы­
работки государственной политики в СШ А исследовался в аспекте взаимодей­
ствия управленческих субсистем — бюрократии, парламентского корпуса и
групп интересов [Freeman 1955]. В Великобритании концепция политических
сетей выросла из теории межорганизационных отношений [Rhodes, Marsh
1992: 8-10]. Вообще данная концепция имеет множество источников и от­
правных точек: организационную социологию, академическую теорию биз­
нес-администрирования, социальный структурный анализ, институциональ­
ный анализ, теорию общественного выбора, неоменеджеризм. Некоторые ис­
следователи выделяют разные подходы в рамках самой этой концепции, свя­
зывая их со спецификой исходной позиции (теория рационального выбора
или персонального взаимодействия, формальный или структурный анализ се­
тей и т.д.) [Marsh, Smith 2000: 4-5]. Концепция политических сетей вписыва­
ется также в контекст философской дискуссии между либералами и коммунитаристами на Западе [см. Smorgunov 1999]. Но смысловые значения многих
идей, высказанных ранее, сегодня изменяются, так как эти идеи включены в
новый дискурс.
Ниже мы остановимся на следующих, наиболее актуальных, на наш взгляд,
аспектах заявленной темы: (а) плюрализм, корпоративизм и политические сети',
(б) общие методологические установки концепции политических сетей', (в) поня­
тие “политическая сеть (г) виды политический сетей и (д) понятие “руковод­
ство ” в концепции политических сетей.
П Л Ю РА Л И ЗМ , КОРП ОРАТИ ВИ ЗМ И ПОЛИТИЧЕСКИЕ СЕТИ

Исходным пунктом анализа различий между плюралистическим, корпоративистским и сетевым подходами в исследовании взаимодействия между госу­
дарством и обществом, представленным группами интересов, выступает соот­
несение этих моделей с концепциями, описывающими процесс посредничест­
ва между интересами в политике.
Плюралистическая концепция посредничества трактует политический процесс
как давление различных групп интересов и, соответственно, как распределение
власти в обществе. Ф.Ш миттер полагает, что “плюрализм может быть опреде­
лен в качестве системы представительства интересов; составляющие ее элемен­
ты организованы в неопределенное множество сложных, добровольных, кон­
курирующих, неиерархичных и самоопределяющихся... образований, которые
специально не лицензируются, не признаются, не субсидируются или какимлибо образом не контролируются (в отношении выбора лидерства или выраже­
ния интересов) государством и не стремятся к монополии репрезентационной
активности среди соответствующих образований” [Schmitter 1970: 85-86].
При таком подходе политика есть властное распределение дефицитных ре­
сурсов под давлением заинтересованных групп. Последние являются активны­
ми участниками политического процесса, тогда как государство в лице прави­
тельства выполняет в целом пассивную функцию — реагирует на их деятель­
ность. Правительство обеспечивает сохранение баланса сил, принимая то или
иное решение относительно комбинации интересов и ресурсов. Как подчер­
кивают Р.Родес и Д.М арш , “в то время как заинтересованные группы посто­
янно предъявляют требования правительству, и такое предъявление может да­
же институционализироваться, правительство остается независимым от групп
интересов” [Rhodes, Marsh 1992: 2]. Эффективность деятельности названных
групп определяется наличием ресурсов давления, которые используются для
получения желаемых политических результатов. Вместе с тем рассматривае­
мый подход не использует для описания взаимодействия групп концепцию ре­
сурсов. Его ограниченность проявляется также в том, что он акцентирует вни­

мание скорее на правительстве, чем на государстве в целом. Он не учитывает
и то важное обстоятельство, что у участников политической деятельности со
стороны государства имеются собственные интересы, которые включаются в
процесс формирования политики. Следовательно, плюралистический подход
не позволяет исследовать политику как систему взаимосвязанных отношений
между государством и обществом, где государство выступает не просто аген­
том ответа на вызовы групп интересов, а активным участником кооперации.
В противоположность плюрализму, аналитическая модель корпоративизма
(возникшая отчасти как ответ на критику плюралистического подхода) видит в
государстве важнейший конституирующий элемент отношений между группа­
ми интересов и политической сферой. Согласно данной концепции, в полити­
ческой сфере действует ограниченное число сингулярных, принудительных,
неконкурирующих, иерархически упорядоченных и функционально различных
образований, которые получают одобрение или лицензируются государством и
стремятся к монополии на представительство интересов в соответствующей об­
ласти [Schmitter 1970: 93-94]. Здесь основное внимание уделяется экономичес­
ким группам, монополизирующим процесс выражения интересов в том или
ином секторе. Такие группы тесно связаны с государством — и в плане своего
формирования, и с точки зрения возможности влиять на последнее, поддержи­
вать его в обмен на участие в процессе принятия политических решений.
Как правило, корпоративистская литература ограничивается рассмотрени­
ем наиболее влиятельных групп — бизнеса и труда, оставляя вне поля зрения
множество других участников политического процесса, чьи отнош ения с госу­
дарством строятся сегодня на неиерархической основе. Следует также заме­
тить, что в условиях глобализации и децентрализации властных функций корпоративистский подход играет консервативную роль, легитимируя устаревшее
понимание государства. Как отмечают теоретики политических сетей, при та­
ком подходе складывается впечатление, будто политический процесс ф орми­
руется в рамках полного государственно-корпоративного консенсуса.
Сетевой подход к политике и управлению строит свою исследовательскую
стратегию, исходя из нового характера отношений между государством и об­
ществом, между публичной и частной сферами социальной жизни. Как под­
черкивает, например, Р.Родес, анализируя ситуацию в Великобритании, за по­
следние двадцать лет политическая система страны уже во многом утратила
черты так наз. вестминстерской модели, которая базировалась на сильном
правительстве, парламентской суверенности, “оппозиции Ее Величества” и
министерской ответственности. Для описания этой системы больше подходит
понятие дифференцированной политии, предполагающее взаимозависимость
подсистем, сегментированную исполнительную власть, самоуправляемые по­
литические сети и снижение роли государства [см. Rhodes 1997].
“Сетевики” убеждены в том, что предлагаемый ими подход — в отличие
от плюрализма и корпоративизма — способен ухватить сложность и текучесть
современного процесса принятия политических решений. Политическая сеть
предстает в качестве научного инструмента анализа неустойчивости и откры­
тости при взаимодействии множества политических акторов, объединенных
общим интересом, взаимозависимостью, добровольным сотрудничеством и
равноправием. Важно отметить, что концепция политических сетей (и в анг­
лосаксонской, и германской версии) модифицирует понимание властно цен­
трированной политики, заменяя его представлением о политике взаимной от­
ветственности и обязательств.
Общ и е м етодологические установки
К О Н Ц Е П Ц И И ПОЛИТИЧЕСКИХ СЕТЕЙ

Сетевой подход не только отражает споры между представителями различ­
ных политико-управленческих теорий, но и является ответом на изменение ус­
ловий, в которых осуществляются политика и управление публичными делами.
Экология этого управления за последние десятилетия существенно модифици­

Панорама политической науки России

ровалась, что заставляет искать его новые модели, помимо рыночных и иерархическо-административных. Возросшая плюрализация общественных структур,
усложнение взаимоотношений между различными слоями населения, высокий
уровень социальных потребностей и ожиданий, большие масштабы неопреде­
ленности и рисков, усилившееся влияние международного фактора на внут­
реннюю политику, массовая информатизация, падение доверия населения к
центральным органам управления — все это и многое другое привело к пере­
смотру традиционных управленческих подходов, прежде всего тех, где умаля­
лись особенности публичной сферы (как, например, в новом государственном
менеджменте, который получил даже наименование неотейлоризма).
Основные методологические установки теории политических сетей можно
свести к следующему.
-j
1. Теория политических сетей реконструирует отнош ения между государст­
венным управлением и современным обществом. Она не только отказывается
редуцировать сложность общества для эффективного им управления, но, на­
против, видит в ее росте необходимую предпосылку выработки политики и
осуществления управления. Понятие “сеть” , похоже, становится “ новой пара­
дигмой архитектуры сложности” [ Kenis, Schneider 1991: 25]. Еще более значи­
мо то, что политические сети “открывают” правительство обществу. Как упо­
миналось выше, концепция политических сетей относится к теориям средне­
го уровня, т.е. в ней описываются отношения не между собственно общест­
вом и государством, а между официальными управленческими структурами,
общественными и бизнес-ассоциациями.
2. Теория политических сетей восстанавливает связь между государствен­
ным управлением и политикой. Новый публичный менеджмент объявлял о
своем безразличии к политике. Наоборот, при подходе к государственному уп­
равлению с позиций политических сетей сохраняется интерес к происходяще­
му на политической сцене. Политика и управление не могут быть разделены
по многим причинам, включая опасность утраты ясности в определении госу­
дарственной службы и согласия относительно того, кто уполномочен оказы­
вать соответствующие услуги, указывает Р.Келли и добавляет: “Открытая де­
мократическая полития требует большего, чем удовлетворенные потребители”
| Kelly 1998: 205]. Поэтому концепция политических сетей включает в круг рас­
смотрения широкий спектр политических проблем. Не случайно многие ис­
следователи подчеркивают ее несомненную связь с собственно политической
наукой, а внутри нее — с теорией демократического принятия политических
решений и выработки политической стратегии.
Концепция политических сетей трояким образом меняет ракурс анализа
государства как агента политики: во-первых, в противоположность идее доми­
нирующей роли государства в выработке политики, при сетевом подходе го­
сударство с его институтами предстает хотя и важным, но не единственным
актором производства политических решений; во-вторых, в противовес тези­
су об относительной независимости государства, официальные структуры рас­
сматриваются в качестве “сцепленных” с другими агентами политики; в-тре­
тьих, государственному управлению как иерархически организованной систе­
ме противопоставляется “руководство” (governance), т.е. “управление без пра­
вительства” (governing without government) [Rhodes 1997; см. также Rosenau,
Czempiel 1992; Peters 1998].
3. Теоретики политических сетей учитывают моральное измерение управле­
ния и процесса производства политического решения. Это означает, что назван­
ная теория близка к политической философии и выражает ценностно-ориенти­
рованный подход [Wamsley, Wolf 1996; March 1997; Harmon 1998]. Как подчер­
кивает Т.Берцель, во многих написанных в рамках данного подхода работах
“признается, что идеи, верования, ценности и консенсуальное знание обладают
объяснительной возможностью при изучении политической сети”. При этом пе­
речисленные элементы “не только имеют значение для политических сетей”, но
и конструируют “логику взаимодействия между их членами” [Burzel 1998а: 264].

4.
Хотя в теории политических сетей понятие “ институты” играет значи­
тельную роль, не они, а связи и отношения находятся в фокусе ее рассмотре­
ния: “ По-видимому, все аналитики теории сетей разделяют тезис о том, что
завершенное объяснение некоторых социальных феноменов требует знания
в за и м о о т н о ш е н и й между системными акторами” [Knoke 1990: 9]. Согласно
существующему определению, сеть “состоит из акторов и их отношений, а
такж е из определенных действий/ресурсов и зависимостей между ними”
[Hekanson, Johanson 1998]. По мнению Р.Родеса, ключевым элементом сети
являются структурные отношения между политическими институтами, а не
м еж п ер со н ал ьн ы е внутри них [Marsh, Rhodes 1992: 9]. В политической сети
выделяются реляционное содержание и форма [Knoke, Kuklinski 1982: 15]. С о­
держание отношений отсылает к существу возникших связей (трансакцион­
ные, коммуникационные, инструментальные, сентиментальные, властные,
родственные и др.), а реляционная форма означает интенсивность и силу свя­
зей, а также уровень взаимной вовлеченности в одну и ту же деятельность.
5. В теории политических сетей проблема эффективности управления рас­
сматривается не через отношение “цели — средства” , а через отношение “це­
ли — процессы”. Хотя и в данной теории эффективность политических сетей
часто оценивается по качеству удовлетворения общественных потребностей
[см., напр. Milward, Provan 1998; Provan, Sebastian 1998], может приниматься в
расчет такой параметр, как трансакционные издержки, т.е. затраты на перего­
воры, на интеграцию и координацию деятельности участников [Hindmoor
1998]. Фактически здесь имеется в виду скорее действенность, чем эффектив­
ность. “ Ключевой пункт административных ценностей относится к качеству
коллективного выбора или к совместному выбору реш ения” [Тоопеп 1998: 246].
ПО Н Я ТИ Е “ПОЛИТИЧЕСКАЯ СЕТЬ”

По вопросу о содержании понятия “политическая сеть” между исследова­
телями нет особых споров. В целом ясно, что названное понятие может быть
сформировано путем выявления участников сети и характера отнош ений меж­
ду ними. В отличие от понятий “система” или “структура” , здесь акцент де­
лается на активном и осознанном взаимодействии акторов, вырабатывающих
политическое решение и участвующих в его выполнении. Но поскольку ни
рынок, ни традиционное иерархическое управление не исключают активнос­
ти и сознательности задействованных субъектов, политические сети должны
обладать какими-то качествами, которые отличали бы их как принципиально
новую форму управления.
Приведем ряд суждений на эту тему. Как полагает Р.Родес, политические
сети формируются в различных секторах деятельности современной политии
(здравоохранение, сельское хозяйство, индустрия, образование и т.д.) и пред­
ставляют собой комплекс структурных взаимоотношений между политически­
ми институтами государства и общества. Этот автор подчеркивает значение
именно институциональной составляющей политической сети и ее ограничен­
ность определенными секторальными интересами. Он включает в рассмотре­
ние и процесс обмена ресурсами между членами сети в ходе становления их
отношений [Rhodes, Marsh 1992: 10—13].
^
Согласно Т.Берцель, политическая сеть есть “набор относительно стабиль­
ных неиерархических... взаимоотношений, связывающих многообразие акто­
ров, которых объединяют в политике общие интересы и которые обменивают­
ся ресурсами для продвижения этих интересов, признавая, что кооперация яв­
ляется наилучшим способом достижения общих целей” [Burzel, 1998а: 254]. В
этом определении обращает на себя внимание мысль о том, что участники по­
литической сети преследуют не сепаратные, а общие интересы и выбирают
для их достижения кооперативные способы деятельности. Предполагается, что
таких участников множество и что они различны.
Авторы книги “Сравнение политических сетей: политика в сфере труда в
СШ А, Германии и Я понии” (1996) характеризуют отношения между различ­

ными субъектами процесса принятия политических решений через понятие
“организационное государство”. “ М ежорганизационные сети, — пишут они,
— позволяют нам описывать и анализировать взаимодействия между всеми
значимыми политическими акторами — от парламентских партий и минист­
ров до ассоциаций бизнеса, профсоюзов, профессиональных обществ и групп
общественных интересов... В качестве эмпирической системы организацион­
ное государство не обеспечено полной поддержкой правовых регулятивов. Его
возникновение в действительности отражает и формальную, и неформальную
власть производить решения, которая пронизывает государство и общество”
[Knoke, Pappi, Broadbent, Tsujinaka 1996: 3]. Аналитической категорией, опи­
сывающей организационное государство, служит “сфера политики” (сложная
социальная организация, где производятся коллективно увязанные решения),
структурными компонентами которой выступают политические акторы, поли­
тические интересы, властные отношения, коллективные действия и совмест­
но занятые позиции [Knoke, Pappi, Broadbent, Tsujinaka 1996: 9, 11].
По мнению Л.Отула, сети включают в себя межагентские кооперативные
ставки, межуправленческие структуры программного менеджмента, сложное
множество соглашений и государственно-частное партнерство. В них входят
также системы предоставления услуг, основанные на комплексе провайдеров
(последний может состоять из публичных агентств, частных фирм, непри­
быльных и даже укомплектованных добровольцами организаций) [O’Toole
1997: 446]. Как мы видим, автор проводит различие между теми элементами
сети, которые связаны с принятием политических решений, и теми, которые
предоставляют основанные на этих решениях услуги.
Таким образом, политические сети обладают рядом характеристик, которые
отличают их от иных форм управленческой деятельности. Во-первых, они
представляют собой такую структуру управления публичными делами, которая
связывает государство и гражданское общество. Эта эмпирически наблюдае­
мая структура теоретически описывается как множество разнообразных госу­
дарственных, частных, общественных организаций и учреждений, имеющих
некий совместный интерес. Во-вторых, политическая сеть складывается для
выработки соглашений в процессе обмена ресурсами, имеющимися у ее акто­
ров. Это означает, что последние заинтересованы друг в друге. Ресурсы могут
быть распределены неравномерно, но, несмотря на различия в степени обес­
печенности ресурсами, все участники сети вынуждены вступать во взаимодей­
ствие. Между ними существует ресурсная зависимость. В-третьих, важным
элементом политической сети выступает общий кооперативный интерес.
Многие исследователи особо выделяют эту черту, так как она отличает дан­
ную регулятивную систему от рынка, где каждый участник преследует прежде
всего собственные интересы. В-четвертых, участники сети не выстраиваются
в иерархию: с точки зрения возможностей формирования совместных реше­
ний по интересующим вопросам все они равны. Иначе говоря, здесь наблю­
даются не вертикальные, а горизонтальные отношения. В-пятых, сеть — это
договорная структура, состоящая из набора контрактов, которые основаны на
согласованных формальных и неформальных правилах коммуникации. В по­
литических сетях действует особая культура консенсуса. В целом такая сеть
есть система государственных и негосударственных образований в определен­
ной сфере политики, которые взаимодействуют между собой на базе ресурс­
ной зависимости в целях достижения согласия по интересующему всех поли­
тическому вопросу, используя при этом формальные и неформальные нормы.

сов между участниками; (5) особенности объединяющих их интересов; ( 6 ) сте­
пень концентрации власти и т.д. [Jordan, Schubert 1992; Rhodes, Marsh 1992;
Kriesi 1994; Knoke, Pappi, Broadbent, Tsujinaka 1996]*. Воспользуемся наиболее
распространенной типологией политических сетей, предложенной Р.Родесом** [Rhodes, Marsh 1992: 13—15]. В соответствии с этой типологией выделя­
ются пять типов политических сетей: политические сообщества (policy com ­
munities), профессиональные сети (professional networks), межуправленческие
сети (intergovernmental networks), сети производителей (producer networks) и
проблемные сети (issue networks).
Для политических сообществ характерны стабильность взаимоотношений;
устойчивое, но ограниченное членство; вертикальная взаимозависимость, ос­
нованная на совместной ответственности за предоставление услуг; изоляция
как от других сетей, так и от публичных организаций (включая парламент). Та­
кие сети являются глубоко интегрированными, имеют высокую степень верти­
кальной взаимозависимости при незначительной вертикальной координации и
концентрируются на функциональных интересах (скажем, вопросах образова­
ния или пожарной безопасности). Это скорее территориальные сообщества.
В профессиональных сетях преобладает один класс участников процесса
производства политических решений: профессиональные группы. Каждая та­
кая сеть выражает интересы особой группы, основана на высокой вертикаль­
ной взаимозависимости и изолирована от других сетей. Описываемые сети
могут иметь национальный масштаб (например, Национальная служба здра­
воохранения в Великобритании).
Межуправленческие сети формируются на базе представительства местных
властей. Их характеризуют топократическое членство, явное исключение иных
публичных союзов, охват интересов, связанных со многими службами, ограни­
ченная вертикальная взаимозависимость, широкая горизонтальная структура и
способность взаимодействовать со многими другими сетями.
Сетям производителей присущи значительная роль в экономической поли­
тике (интересы публичного и частного секторов), подвижное членство, зави­
симость центра от промышленных организаций (при производстве товаров и
экспертизе), а также ограниченная взаимозависимость хозяйственных интере­
сов участников.
Проблемные сети имеют большое число участников с ограниченной степе­
нью взаимозависимости. Здесь очень ценятся стабильность и постоянство,
при том что структура нередко отличается атомистичностью.

В И Д Ы ПОЛИТИЧЕСКИХ СЕТЕЙ

* Описание ряда подходов к типологии политических сетей приведено в [Burzel 1998а: 256—258].
** В ее основу положены три критерия: степень внутренней интеграции сети, число участников
и распределение ресурсов между ними.
*** Не случайно XVIII конгресс Международной ассоциации политической науки (август 2000 г.,
Квебек) был посвящен проблеме “World Capitalism, Governance and Community: Toward a
Corporate Millennium?”.

Ясно,

ч т о п о л и т и ч е с к и е с е т и б у д у т р а зл и ч а т ь с я п о р я д у п а р а м е т р о в . К о н е ч ­
н о , н е к о т о р ы е и з т а к и х р а з л и ч и й с в я за н ы с о с т е п е н ь ю в ы р а ж е н н о с т и о б щ и х
качеств, н о и м ею т ся и в н у тр ен н и е д и ф ф ер ен ц и р у ю щ и е к р и тер и и . К п о с л е д ­
н и м с л е д у е т о т н е с т и : (1 ) ч и с л о и т и п у ч а с т н и к о в ; (2 ) х а р а к т е р и н с т и т у ц и о н а ­
л и з а ц и и ; (3 ) с ф е р у п о л и т и к и , г д е ф о р м и р у ю т с я с е т и ; (4 ) р а с п р е д е л е н и е р е с у р ­

П о н я т и е “р у к о в о д с т в о ” в к о н ц е п ц и и п о л и т и ч е с к и х с е т е й

Английское слово governance имеет целый набор значений. Это и “руле­
ние”, и “управление на высших уровнях организации” , и “руководство” , и
“общее управление” , и “политическое управление” . Конечно, все эти значе­
ния связаны друг с другом, но рассматриваемый термин обладает и более ш и­
рокой коннотацией, если его использовать, как это часто делают, в ряду с дру­
гими, например, с рынком и иерархией как с двумя способами координации
взаимодействий. Мы используем данное слово в смысле общего политическо­
го управления, т.е. руководства, тем более что указанное значение включает в
себя многие другие толкования термина.
Понятие “руководство” в современной политической науке и науке госу­
дарственного (шире — публичного) управления приобретает концептуальное
значение***. Некоторые исследователи видят в нем ядро самостоятельной

концепции — наряду с институциональной концепцией управления, а также с
концепциям и государственного менеджмента и политических сетей
[Frederickson 1999: 705—706]. Вместе с тем именно в последней Берцель выде­
ляет самостоятельную школу (по преимуществу немецкую), определяя ее осо­
бенности через понятие “governance” [Burzel 1998а]. Многие другие авторы ис­
пользуют его для характеристики процесса налаживания отношений между
участниками сетей и принятия политических решений. Приведем суждение
Г.Питерса: “ Перспектива здесь состоит не столько в том, чтобы государствен­
ная служба стремилась принять философию и идеи общественного сектора;
скорее преобладает взгляд, в соответствии с которым общественные институ­
ты в качестве выразителей социального интереса могли и должны были бы иг­
рать лидирующую роль в межсекторальной мобилизации ресурсов и в совме­
стном определении ставок. Роль политических институтов при различных ти­
пах управления способна сильно разниться, но поскольку налицо их значи­
тельная вовлеченность в руководство, в [политическом] процессе представле­
ны также коллективные цели” [Peters 1998: 229]. П.Джон и А.Коул подчерки­
вают, что понятие “руководство”, обозначающее политическое влияние через
диффузные сети производителей решений, заменяет собой понятие “прави­
тельство” как осуществление институциональной власти [John, Cole 2000: 250].
Будучи преимущественно политологической, концепция руководства в оп­
ределенной мере восстанавливает значение теории государственного управле­
ния в политической науке. Такое управление предстает здесь не столько в ка­
честве исполнительной функции государства, весьма отдаленно связанной с
непосредственным общественным влиянием, сколько в качестве одной из со­
ставляющих общественно-политического процесса выработки согласованного
политического решения. Как отмечают К.Хенф и Л.Отуул, “современное уп­
равление характеризуется системами принятия решений, в которых территори­
альные и функциональные дифференциации преобразуют эффективную орга­
низацию разрешения проблем в набор субсистемных акторов со специальны­
ми задачами и ограниченной компетенцией и ресурсами” [Hanf, O’Toole 1992:
166]. В сфере публичного управления эту особенность выражает включение в
процесспринятия решений внешних — общественных и частных — акторов, а
значит и развитие общественной коммуникации, дискурса, договора.
“Термин ‘руководство’, — подчеркивают Л .Линн, К Х айнрих и К.Хилл, —
подразумевает конфигурацию отдельных, но взаимосвязанных элементов —
статутов, политических мандатов, организационных, финансовых и про­
граммных структур, административных правил и директив, институциональ­
ных правил и норм — которые в комбинации определяют цели и средства го­
сударственно-управленческой деятельности. Любая особая конфигурация — в
конкретной сфере политики (например, экологической), в отнош ении типа
государственно-управленческой деятельности (например, регуляции), внутри
особой юрисдикции (например, штата или города), в конкретной организа­
ции (например, в отделе гуманитарного обслуживания) или в организацион­
ной отрасли (например, в агентстве по обслуживанию детей) — является ре­
зультатом динамического процесса, который мы определяем как ‘логику ру­
ководства’. Этот процесс связывает ценности и интересы граждан, законода­
тельный выбор, исполнительные и организационные структуры и роли, а так­
же юридический надзор способом, который предполагает взаимоотношения,
значительно влияю щ ие на эф ф ективность деятельности” [цит. по
Frederickson 1999: 705-706].
Руководство отличается как от простого администрирования (когда источ­
ником политических решений выступает верхушка иерархической пирамиды
государственной власти, а общественные структуры оказывают на этот про­
цесс лиш ь опосредованное влияние), так и от рыночной модели государствен­
ного управления с ее акцентом на принципы торговой сделки, в которой каж­
дый пытается максимизировать свой особый интерес. Оно осуществляется че­
рез переговоры между государственными и негосударственными структурами

и направлено на выработку удовлетворяющего стороны политического реше­
ния. Считается, что данная модель управления эффективнее рыночной и ие­
рархической и лучше обеспечивает общественные потребности.
Э Ф Ф ЕК ТИ ВН О СТЬ ПОЛИТИЧЕСКИХ СЕТЕЙ

Эффективность управления посредством политических сетей обусловлена
несколькими факторами. Во-первых, таким образом легче наладить взаимоот­
ношения между государством и различными группами интересов, так как бла­
годаря механизмам доверия сети позволяют снизить издержки на ведение пе­
реговоров. Как пишет Э.Хиндмуур, “рынки и иерархии способствуют возник­
новению доверия через институциональные гарантии. Работники готовы тру­
диться на работодателя, ибо верят, что их усилия будут оплачены, и они вкла­
дывают свое доверие не в персональную интегрированность с работодателем,
а в действенную юридическую систему, которая закрепляет соглашение сто­
рон. Ни рынки, ни иерархии не способны обеспечить гарантии, достаточные
для достижения доверия между правительством и группами давления”
[Hindmoor 1998: 34]. В силу многих причин социального порядка такое дове­
рие достижимо именно в политических сетях. Можно сказать, что оно возни­
кает в результате социального конструирования в процессе формирования сети.
Во-вторых, эффективность политических сетей связана с внутренними ус­
ловиями взаимодействия их членов. Специальное исследование, проведенное
Б.Милвордом и К.Прованом, показало, что сетевая эффективность зависит от
целого ряда факторов [Milward, Provan 1998: 216-217]. Она будет наивысшей,
когда сеть интегрирована, но интегрирована вокруг ключевого властного аген­
та. Усилению эффективности способствуют также прямые (в отличие от фраг­
ментированных и опосредованных) механизмы финансового контроля госу­
дарства. Сетевая эффективность более вероятна в богатом ресурсами окруже­
нии, однако ресурсное богатство само по себе не создает эффективную сеть,
а ресурсный недостаток не предопределяет ее неэффективность. Наконец, эф ­
фективность оказывается наивысшей в ситуации общей сетевой стабильнос­
ти, хотя стабильность не является достаточным условием эффективности. Тре­
буется, чтобы сеть была хорошо оснащена, контролировалась центром и не­
посредственно снабжалась.
***
Концепция политических сетей имеет глубокие корни в исследованиях, по­
священных взаимодействию гражданского общества и государства, правитель­
ства и групп интересов. Особо следует отметить такие направления, как плю­
ралистическая теория, корпоративизм, теории заинтересованных групп и межорганизационных отношений. Свое влияние на данную концепцию оказал
неоинституционализм (особенно его социологическая версия). Хотя концеп­
ция сетей может быть подвергнута и подвергается критике, сегодня очевидно,
что она удачно конструирует альтернативные рынку и иерархии модели пуб­
личного управления и выработки политических решений, а также модели вза­
имодействия государства и гражданского общества в условиях глобализации,
роста неустойчивости, умножения рисков в общественном развитии.
Bogason P., Toonen Т. 1998. Introduction: Networks in Public Administration. — Public
Administration, vol. 76, № 2.
Burzel T. 1998a. Organizing Babylon. On the Different Conceptions o f Policy Networks. —
Public Administration, vol. 76, № 2.
Burzel T. 1998. Rediscovering Policy Networks as a Form o f M odem Governance. — Journal
o f European Public Policy, vol. 5, № 2.
Freeman J. 1955. The Political Process. N.Y.
Frederickson G .H . 1999. The Respositioning o f American Public Administration. — P S Political
Science and Polities, vol. 32, № 4.
John P., Cole A. 2000. When D o Institutions, Policy Sectors, and Cities Matter? Comparing
Networks o f Local Policy Makers in Britain and France. — Comparative Political Studies, vol. 33, № 2.

a/M .
Knoke D ., Kuklinski J. 1982. Network Analysis. Beverly Hills, L., N ew Delhi.
Knoke D. 1990. Political Networks. The Structural Perspective. Cambridge.
Knoke D ., Pappi F., Broadbent J., Tsujinaka Y. 1996. Comparing Policy Networks. Labor Politics
in the US, Germany, and Japan. Cambridge, N.Y.
Kriesi H. 1994. Les Democraties Occidentales. Une Approche Comparue. Paris.
March J. 1997. Administrative Practice, Organization Theory, and Political Philosophy:
Ruminations on the Reflections o f John M. Gaus. — Political Science and Politics, vol. 30, № 4.
Marsh D ., Smith M. 2000. Understanding Policy Networks: toward a Dialectical Approach. —
Political Studies, vol. 48, № 1.
Milward H., Provan K. 1998. Principles for Controlling Agents: The Political Econom y of
Network Structure. — Journal o f Public Administration Research a n d Theory, vol. 8, № 2.
O’Toole L. 1997. The Implications for Democracy in a Networked Bureaucratic World. —
Journal o f Public Administration Research a n d Theory, vol. 7.
Peters G. 1998. Governance Without Government? Rethinking Public Administration. —
Journal o f Public Administration: Research and Theory, vol. 8. № 2.
Provan K., Sebastian J. 1998. Networks within Networks: Service Link Overlap, Organizational
Cliques, and Network Effectiveness. — The Academy o f Management Journal, vol. 41, № 4.
Rhodes R., Marsh D. 1992. Policy Network in British Politics. A Critique o f Existing
Approaches. — Policy Network in British Government. Oxford.
Rhodes R. 1997. Understanding Governance. Policy Network, Governance, Reflexivity and
Accountability. Buckingham.
Rosenau J., Czempiel E.-O. (eds.). 1992. Governance without Government: Order and Change in
World Politics. Cambridge.
Schmitter Ph. 1970. Still the Century o f Corporatism. — Review o f Politics, vol. 36, № 1.
Smorgunov L. 1999. Rational Choice, Communitarianism, Collectivist Values and Problems of
the Effective State. — Koryushkin A., Meyer G . (eds.) Communitarianism, Liberalism, a n d the Quest
fo r Democracy in Post-Communist Societies. St. Petersburg.
Toonen T. 1998. Networks, Management and Institutions: Public Administration as ‘Normal
Science’. — Public Administration, vol. 76, № 2.
Wamsley G ., W olf J. (eds.) 1996. Refounding Democratic Public Administration. Modern
Paradoxes, Postmodern Challenges. Thousand Oaks, L., N ew Delhi.

История политической мысли: консерватизм

История политической мысли

Jordan G ., Schubert K. 1992. A Preliminary Ordering o f Policy Network Labeling. — European
Journal o f Political Research. Special Issue, vol. 21, № 1-2.
Hekanson H ., Johanson J. 1998. The Network as a Governance Structure: Interfirm
Cooperation Beyond Markets and Hierarchies. — Organizing Organizations. Bergen.
Harmon M. 1998. D ecisionism and Action: Changing Perspectives in Organization Theory. —
International Journal o f Public Administration, vol. 26, № 6-8.
H anf K., O ’Toole L. 1992. Revisiting Old Friends: Networks, Implementation Structures and
the management o f Inter-Organizational Relations. — European Journal o f Political Research.
Special Issue, vol. 21, № 1—2.
Hindmoor A. 1998. The Importance o f Being Trusted: Transaction Costs and Policy Network
Theory. — Public Administration, vol. 76, № 1.
Kelly R. 1998. An Inclusive Democratic Polity, Representative Bureaucracies? And the New
Public Management. — Public Administrative Review, vol. 58, № 8.
Kenis P., Schneider V. 1991. Policy Networks and Policy Analysis: Scrutinizing a New
Analytical Toolbox. — Policy Network: Empirical Evidence and Theoretical Considerations. Frankfurt

От р е д а к ц и и . Долгое время консерватизм служил для отечественного обществознания объектом не столько научного анализа, сколько идеологически моти­
вированной критики. В нем видели приверженность "старому строю, старым, от­
жившим порядкам", косность и враждебность по отношению "ко всему новому, пе­
редовому в политической жизни, науке, литературе". Сегодня, когда едва ли не все
политики обновленной России заявляют о своей причастности к консерватизму,
его прежние оценки не оспариваются разве что в силу их очевидной непопулярнос­
ти. Поспешность, с которой даже самые "передовые" силы страны успели усвоить
формулы инока Филофея и графа Уварова, вызывает лишь иронию. Вместе с тем
бурный ренессанс консервативной идеи дает повод задуматься об истинных адре­
сатах того упрека в хамелеонстве, которого консерваторы удостаивались от сво­
их оппонентов в течение долгих десятилетий. В самом деле, не подтверждают ли
нынешние российские реалии уже не раз доказанную способность консерватизма к
поразительным трансформациям ? Или же следует говорить о мутации иных идей­
но-политических течений, в то время как сам консерватизм, может быть, "уже
давно мертв и похоронен" (П.Кондилис)? Наконец, остается нерешенным главный
вопрос — что же такое консерватизм ? Суть данного феномена вряд ли прояснили
те политические процессы, которые развивались на Западе вместе с "консерватив­
ной волной" 1980-х и "консервативной революцией" 1990-х годов. Скорее, они вы­
светили новые грани консервативной традиции, требующие не только своего ча­
стного осмысления, но и переосмысления традиции в целом.
Действительно, чем разнообразнее проявления консерватизма, тем более оче­
видной становится его слабая изученность. Еще сорок лет назад А.Молер, отме­
чая плачевное состояние исследований по данной тематике, назвал консерватизм
"приемышем" политических и исторических изысканий. Спустя десятилетие с 113
этим мнением согласился другой виднейший исследователь проблем консерватиз­
ма — М.Грайффенхаген, а еще через два десятка лет тот же приговор повто­
рил К.Ленк. Тем более настоятельной представляется необходимость восполнить
пробелы, имеющиеся в данной сфере. Стремясь внести свой вклад в решение этой
задачи, наш журнал посвятил в последние годы "консервативной" проблематике
ряд статей и материалов. Той же цели призвана служить и предлагаемая рубри­
ка. Консерватизм предстанет в ней в многообразии конкретно-исторических
проявлений, а следовательно, именно в том виде, в каком только и возможно его
адекватное постижение. Ведь, как говорил У. Черчилль, "быть ис-тинным консер­
ватором, значит меняться вместе с переменчивым миром"!

ПОНЯТИЕ СУВЕРЕНИТЕТА
В ПОЛИТИЧЕСКОЙ ФИЛОСОФИИ Ж. ДЕ МЕСТРА
/ М .И. Дегтярева
Для Ж озефа де Местра (1754 — 1821) проблема суверенитета являлась од­
ной из центральных. Это неудивительно: ведь именно французской юридиче­
ской и политической мысли принадлежало первенство в разработке понятия
суверенитет, а революция 1789 г. создала прецедент вольного обращ ения с
высшей государственной властью. Став яростным противником революции,
Де Местр вынужден был искать аргументы в защиту прерогатив суверена —
ДЕГТЯРЕВА Мария Игоревна, кандидат исторических наук, научный сотрудник Интерцентра
Московской высшей школы социальных и экономических наук.

так же, как когда-то, в XVI в., это делал Жан Боден [см. напр. Дегтярева 2000],
Оба философа политически ангажированы, оба — “рыцари белой лилии
без страха и упрека” . Однако вряд ли можно считать де Местра непосредст­
венным учеником и последователем Ж.Бодена. Де Местр — новоевропейский
мыслитель, у него множество более близких “учителей” — представителей со­
вершенно разных, а иногда даже противоположных направлений и школ*. J
И все же в самом подходе к определению понятия “суверенитет” у Бодена
и де Местра было нечто общее. Оба старались выделить существенные каче­
ства суверенитета, сопоставляя его с другими видами власти. Но если первый
сравнивал суверенитет с властью преходящей — наместников или держателей
то представление второго вырастало из критики доктрины народного суверени­
тета. Впервые эта тема была поднята де Местром в “ Рассуждениях о Фран­
ции” (1797 г.), которые произвели настоящий фурор. Успех книги определял­
ся прежде всего ее стилем — неожиданным соединением мистики и рациона­
лизма, светского остроумия и религиозного чувства.
КРИТИКА ТЕОРИИ НАРОДНОГО СУВЕРЕНИТЕТА

Основной аргумент де Местра против этой теории — исторический. Имен­
но с его помощью философ обосновывает утверждение о том, что народный
суверенитет представляет собой не более чем абстракцию, произвольную и,
следовательно, невоплотимую конструкцию.
Казалось бы, ссылка на авторитет истории опасна, ибо даже у Бодена есть
понятие суверенитета народа, которое он использует применительно к антич­
ным республикам. Но в том-то и дело, что у Бодена речь идет об античности,
а де Местр, как и подобает консерватору, размышляет предельно конкретно.
Революционеры пытаются реализовать суверенитет народа во Франции, следо­
вательно, надо рассуждать не о достоинствах идеи, а о возможности ее вопло­
щения в данной стране и в данный момент.
Прежде всего, Ф ранция занимает обширную территорию, поэтому вопрос
о перспективе народного суверенитета переформулируется автором “ Рассуж­
дений” следующим образом: может ли существовать великая республика?
Только после этого де Местр обращается к авторитету истории.
С присущей ему афористичностью он сравнивает историю с игрой в кости.
Если на сторонах игрального кубика, подброшенного сто миллионов раз, по­
являются одни и те же цифры — 1, 2, 3, 4, 5, то поверим ли мы, что на одной
из его граней находится цифра 6 ? Нет, конечно. Так и в истории, где Форту­
на бросает кости в течение четырех тысяч лет. Выпадала ли когда-нибудь ве­
ликая республика? Нет. Следовательно, этой цифры на костях не было.
Если бы в мире возникали все новые и новые формы правления, можно
было бы признать за республикой во Ф ранции историческую перспективу. Но
до сих пор людям приходилось сталкиваться преимущественно с монархией и
лиш ь изредка — с республикой. Если присмотреться к этой последней форме,
то станет очевидно, что в одних случаях суверенитет там осуществлялся мас­
сой, в других — аристократией. Но всякий раз — в государстве с небольшой
территорией [см. Местр 1997: 56].
Читатель, естественно, вправе усомниться в корректности сопоставления ис­
тории с игрой в кости. В случае с кубиком набор вариаций строго ограничен,
в реальности же сохраняется возможность появления новых обстоятельств. Но
де Местр будто бы намеренно использует механистическую логику.
Сама идея о том, что географический фактор способен стать препятствием
для осуществления суверенитета, не оригинальна. Того же взгляда придержи­
вался и автор доктрины народного суверенитета — Ж .-Ж .Руссо. Поэтому кри­
тика этой доктрины де Местром оставляет ощущение того, что поединок с
Руссо ведется “оружием” последнего. Оригинальность заключается, пожалуй,
* В их числе был и английский философ-консерватор Э.Бёрк. Его памфлет “Размышления о ре­
волюции во Франции” (1790) помог де Местру раз и навсегда выбрать свой политический лагерь.

лишь в обращении к авторитету истории.
Только в последние годы жизни де Местра консервативный реализм при­
даст его рассуждениям пророческую ясность, граничащую с беспощадностью
к себе и к своим иллюзиям. Но в 1790-е годы философ был еще очень далек
0т признания того, что революция создала и новую эпоху, и новый ряд при­
чинности — прежде не встречавшиеся цифры на игральной кости. И мысли де
Местра о народном суверенитете в “ Рассуждениях” иллюстрируют то, как
функционально он использовал тогда принцип историзма.
По существу, де Местр оказался в своеобразном логическом капкане. Для
консервативных мыслителей История, Опыт, Действительность являются та­
кими же предельными авторитетами, как Разум — для просветителей. Нет и
не может быть ничего, что не имело бы начала в прошлом и не было бы связано
с ним. Народный суверенитет в крупных государствах утопичен, поскольку ли­
шен исторического прецедента.
Но как быть в таком случае с самой революцией? Она тоже не имеет ана­
логов ни по масштабам, ни по продолжительности и, тем не менее, постоян­
но напоминает о своей реальности — и растущим числом казненных, и вы­
нужденной эмиграцией дворян (в т.ч. самого де Местра). Как и почему вооб­
ще произошла революция, если она антиисторична?
Де Местр пытается выйти из этого затруднения. Оставаясь консерватором,
он не может не признать того, что настоящее связано с прошлым, а значит, у
революции во Ф ранции были исторические предпосылки. Вот почему она
трактуется не только как “заговор”*, но и как исторически обусловленное собы­
тие — следствие германской Реформации, разрушившей религиозный автори­
тет, основание порядка политического.
В то же время консервативная позиция не позволяет де Местру допустить,
чтобы революция и ее установления получили оправдание с позиции историз­
ма. И автор “ Рассуждений” находит довольно остроумный способ “нейтрали­
зовать” сей неудобный исторический факт. Революция интерпретируется им
как момент в предустановленном свыше историческом маршруте, как последний
акт искупления, за которым последует возвращение человечества на правед­
ный путь под эгидой обновленной католической Франции.
Таким образом, обвиняя революционеров в пренебрежении историческим опы­
том, де Местр старается хотя бы внешне выдержать приверженность принципу
историзма. Тем не менее очевидно, что его исторический подход не распростра­
няется дальше объяснения причин возникновения революции. И здесь обнару­
живается логическая непоследовательность: с одной стороны, де Местр доказы­
вает, что революция во Франции исторична, хотя ничего подобного до сих пор в
истории не было, с другой — обосновывает невозможность осуществления народ­
ного суверенитета в великой республике в настоящем именно отсутствием преце­
дента в прошлом. Иначе говоря, “правило игральной кости” оказывается не уни­
версальным. В первом случае тот факт, что явления прежде не было, не воспри­
нимается как свидетельство его принципиальной невозможности, во втором —
этому обстоятельству придается значение исчерпывающего доказательства.
Однако аргумент об отсутствии у идеи народного суверенитета историчес­
кого основания нуждался в развитии. Поэтому следующий шаг философа в
критике народного суверенитета был связан с оценкой эффективности пред­
ставительства в стране с обширной территорией. Для де Местра вопрос заклю­
чался не в том, принесла ли новая французская конституция свободу “нароДу-суверену” , а в том, позволяет ли она народу в принципе быть сувереном. И
тут, естественно, возникает аналогия с соображениями А. де Токвиля относи­
тельно недостатков парламентской демократии.
* В отличие от А.Ривароля, С. де Кастра и аббата А.Баррюэля, де Местр понимает “заговор” не
как деятельность тайной секты, а как особый дух времени. Позднее, в “Четырех главах о Рос­
сии”, де Местр заговорит и о конкретных “виновниках революции”, но даже в этом произведе­
нии идея “порочного духа времени” сохранится.

История политической мысли
16

Ввиду многочисленности населения Франции его непосредственное учас­
тие во власти, рассуждает де Местр, нереально. Нетрудно подсчитать, что, со­
гласно условиям формирования законодательного корпуса*, обычный фран­
цуз может войти в его состав не чаще, чем раз в 60 тыс. лет. На практике во­
ля народа делегируется так наз. представителям, что неизбежно ведет к пол­
ному отчуждению народа от правительства [Местр 1997: 61-63].
Налицо также созвучие с идеями Руссо, с тем только отличием, что анало­
гичные упреки высказывались последним в адрес британской политической
системы. В самом деле, не Руссо ли писал о том, что англичане свободны
только выбирать депутатов парламента, но не выражать свою волю, ибо не
участвуют в управлении непосредственно?
Однако о совпадении идей де Местра со взглядами Токвиля и тем более
Руссо говорить не приходится. В первом случае — потому, что де Местра во­
обще не интересовала проблема тирании большинства как опасного отклоне­
ния в развитии демократии. И это понятно, поскольку в своей критике инсти­
тута народного представительства де Местр и Токвиль руководствовались аб­
солютно разными мотивами. Для Токвиля псевдодемократизм был скорее “бо­
лезнью ” парламентской системы, для де Местра — единственно возможным
сценарием развития событий. В отличие от Токвиля, де Местр не рассуждает
об опасности захвата власти некомпетентным большинством; для него доста­
точно того, что большинство вообще не обладает властью. Республика, по его
мнению, существует только в столице, а остальная часть Ф ранции является
подданной республики. Вот почему более корректным было бы сравнение
дискурсов де Местра и Бёрка, так как именно знаменитый британец впервые
сформулировал тезис о “диктатуре Парижа” .
Взаимоотношения де Местра с Руссо более сложны и интересны. Критика
британской политической системы не спасает последнего от язвительных пас­
сажей со стороны оппонента. Мало того, именно доктрина Руссо служит де
Местру самым сильным и провоцирующим интеллектуальным вызовом. Рус­
со убежден, что парламентаризм не способен служить средством выражения
общей воли, ибо ту нельзя делегировать, и решения депутатов — лиш ь частные
волеизъявления. Но в таком случае само выражение общей воли становится
проблематичным. Если это не воля представителей и даже не просто воля
всех, а такая, какой бы она могла быть, обладай народ правильным представле­
нием о благе, то не вполне понятен механизм ее изъявления. Может ли всеоб­
щая воля быть в принципе выражена иначе, чем при посредничестве “мудро­
го законодателя” , выступающего в роли ее интерпретатора?
Де Местр безошибочно почувствовал и предельно абстрактный характер цен­
тральной категории Руссо, и деспотическую направленность предлагаемой тем
политической концепции. Поэтому его критические замечания направлены не
только на разоблачение недостатков реально действующего представительства,
но и на обоснование спекулятивного характера самого принципа “ н а р о д н о г о
суверенитета”, ибо формообразующий признак суверенной власти — воля — не
находит адекватного выражения даже в теории. Иными словами, с точки зре­
ния философа, народ в принципе лишен возможности управлять: в республике,
как и в монархии, он неизбежно оказывается на положении управляемого. В це­
лом, по мнению де Местра, географические условия — непреодолимое препят­
ствие для осуществления во Франции народного суверенитета: “слова великая
республика исключают друг друга, как слова квадратный круг” [Местр 1997: 63]-

венным источником суверенитета философу видится король — кто, как не он,
должен обладать способностью к управлению? Однако мы обнаруживаем в
текстах де Местра нечто иное.
В книге “О П апе” (1819), предвосхищая возможный вопрос читателя, со­
здан ли король для народа или народ — для короля, де Местр пишет: “Два
предложения ошибочны, если приняты порознь, и истинны, если приняты
вместе. Народ создан для государя, и государь создан для народа; и тот, и
другой созданы для того, чтобы был суверенитет. Большая пружина в часах со­
здана вовсе не для маятника, и он — не для нее; но каждое из них — для дру­
гого, и то и другое для того, чтобы показывать время [Maistre: II, 143] (здесь
и далее курсив мой. — М.Д.).
Приведенное высказывание чрезвычайно важно, поскольку из него следу­
ет, что де Местр рассматривает суверенитет иначе, чем Боден. Суверенитет
возникает как слагаемое усилий монарха и подданных. В данном случае вроде
бы не может быть никаких сомнений в том, что суверенитет не сводим к кон­
кретному носителю: он есть не свойство какой-то одной из сил, участвующих
в его отправлении, а результат их общей деятельности, подобно тому, как вре­
мя на циферблате часов — следствие согласованной работы отдельных частей
часового механизма.
Заявление, казалось бы, неожиданное в устах роялиста. Хотя по существу
в самом суждении ничего удивительного нет, если принять во внимание кон­
текст — концепцию национально-монархического равновесия, к которой нам еще
предстоит вернуться. Вместе с тем в “ Рассуждениях о Ф ранции” мы находим
фрагмент, способный заставить усомниться в правильности понимания пре­
дыдущего высказывания: “Одно из самых великих преступлений, которое мог­
ло бы свершиться, это, несомненно, посягательство на суверенитет. Ничто
другое не влечет столь ужасных последствий. Если носителем этого суверени­
тета является человек* и если его голова падает как жертва заговора, то пре­
ступление становится еще более чудовищным” [Местр 1997: 23].
Тенденция к персонализации суверенитета выражена здесь достаточно отчет­
ливо. Таким образом, перед нами два совершенно разных взгляда на суверени­
тет. Дает ли это основание говорить о том, что деместрова трактовка суверени­
тета с годами претерпела серьезные изменения? Верно ли, что персоналистскую
трактовку сменило более сложное представление о суверенитете как о высшей
государственной власти, не сводимой к конкретным носителям? Для того чтобы
разобраться в этом, обратимся к важнейшей составляющей деместровой поли­
тической теории — идее национально- монархического альянса в ее эволюции.
Ко н ц е п ц и я н а ц и о н а л ь н о - м о н а р х и ч е с к о г о р а в н о в е с и я

Но если де Местр считает народный суверенитет во Ф ранции нереальным,
полагая, что народ не обладает властной способностью или, что практически
одно и то же, возможностью править самому, резонно предположить: единст-

“ Равновесие” (equilibre) — одно из излюбленных понятий энциклопедис­
тов (на нем, как известно, строится принцип разделения властей Монтескьё).
В зрелой деместровой теории оно трактуется как социально-политический ба­
ланс и одновременно — как своеобразная амальгама двух элементов: нации и
королевской власти. Соотношение указанных начал мыслится де Местром не
только в качестве системы их взаимного сдерживания, но и как политический
императив, исключающий саму возможность определения одного вне зависи­
мости от другого.
Согласно де Местру, власть способна интегрировать нацию с помощью
“политической веры” — “соединенных и переплетенных политических пред­
ставлений” . А король как конкретный объект политического поклонения вы­
ступает для подданных персонифицированным воплощением идеи Родины.
Приверженность к династии совпадает с привязанностью народа к своему ис­
торическому прошлому. Поэтому именно в преданности престолу де Местр
Усматривает наивысшее проявление патриотического чувства. Только благода-

* По Конституции 1795 г. в законодательном собрании Франции должны были заседать 750 РР'
путатов с ежегодной сменой трети состава.

* В буквальном переводе: “Если суверенитет держится на голове...” (Si la souverainete' reside sur
une t8te...).

СУВЕРЕНИТЕТ: ПРОБЛЕМА ОПРЕДЕЛЕНИЯ

история нилитическии мысли

R

ря монархии нация определяется в качестве исторической и политической цело­
стности. “Отнимите царицу у пчелиного роя, и вы будете иметь сколько угод­
но пчел, но улей — никогда” [Maistre: I, 39].
М онархия для де Местра немыслима отдельно от нации. Поэтому он св я зы ­
вает легитимность королевской власти с ее наследственным характером и на­
циональным происхождением. Совершенная монархия не должна основываться
на узурпации, ибо иноземная власть “приносит народу не порядок и мир а
угнетение и тиранию, а повиновение ей — самое большое несчастье для лю­
дей” . Избрание короля в случае пресечения династии представляется де Мес­
тру священным и неотъемлемым национальным правом. Долг народов по отно­
шению к королям состоит в повиновении, а королевская власть связана с под­
данными системой обязательств. Такая власть потому является “наилучшей
формой осуществления суверенитета” , что может обеспечить наибольшее бла­
го наибольшему числу лиц на наибольшей территории в течение наиболее
продолжительного времени — благодаря развитой системе степеней и отли­
чий, а также благодаря взаимной ответственности и преемственности предста­
вителей царствующего дома.
Однако королевская власть должна не только оградить нацию от внешних
невзгод, но и обезопасить ее от произвола. Для этого требуется признать не­
обходимой систему сдержек для самой монархии. Присущий философу дух
рационализма не позволяет ему ограничиться лиш ь боденовскими “внутрен­
н и м и ” рычагами регулирования поведения государей — моральными и рели­
гиозными законами. Де Местр не был бы самим собой, если бы не добавил
к “королевскому инстинкту” — внутреннему чувству, страхующему августей­
ших государей от соверш ения ош ибок ординарных людей, — социальные ог­
раничения. Первое из них состоит в добровольном отказе монархов от пра­
ва по собственному усмотрению вершить суд и в подчинении судопроизвод­
ства установленным законам. Сверх того действует независимый судейский
корпус — магистратура.
Помимо “разделения” с нацией судебной власти, государи предоставляют
ей законосовещательный голос (применительно к Ф ранции речь идет о Гене­
ральных Штатах). Сословное представительство — еще один социальный про­
тивовес. К разряду “естественных” средств, регулирующих поведение монар­
хов, де Местр относит традицию и общественное мнение.
Н аконец, важным элементом, смягчающим политическую власть, философ
считает сакральный характер законов и норм и участие духовенства в управ­
лении государством. По его мнению, такое участие — правда, во власти не по­
литической, а сугубо административной* — является традиционным для
Франции: “Я не думаю, что какая-либо иная европейская монархия исполь­
зовала ради блага Государства большее число высших священнослужителей в
гражданском управлении” [Местр 1997: 105].
Итак, “равновесие” есть система взаимного сдерживания монархии и нации,
обеспечивающая государству политический статус-кво. С точки зрения де Местра, до революции французы были счастливыми обладателями неписаной
конституции, каковая состояла из “соединения свободы и власти, законов и
воззрений” : “Все влияния были хорошо уравновешены, и каждый занимал
свое место” [Местр 1997:105]. Еще в 1797 г. “раздор” французской нации с ко­
ролями представлялся ему своеобразной “домашней ссорой” , спровоцирован­
ной извне “злокозненной” протестантской Германией. Недаром в последних
главах “ Рассуждений” он призывает день, “когда король соединится со своей
нацией, которая найдет в нем все” [Местр 1997: 123].
Однако Наполеон “разрубил” звенья системы, став олицетворением наци­
ональных интересов Ф ранции и “броней” государства. “Д омаш няя ссора”
слишком затянулась, и этот неутешительный для монархиста факт заставил де
Местра откорректировать (в работе “О Папе”) концепцию “равновесия”.
* “Во Франции никогда не было правления священников” [Местр 1997: 105].

К тому времени де Местр постепенно изменил свой взгляд на причины ре­
волюции, частично возложив вину за события 1789 г. на самого монарха. В
поздних произведениях и письмах он постоянно проводит мысль о том, что
проповедь божественного Провидения содержит две стороны. Одна из них об­
ращена к государям, другая — к народам: “ Революции происходят только от
злоупотреблений правительства, но любые злоупотребления все-таки несрав­
ненно лучше революций” . Эта мысль получила развитие и в его политической
теории. Дабы предупредить подобные гибельные события впредь, философ
предлагает возложить на папу Римского роль третейского судьи в разрешении
конфликтов между монархами и их народами и вообще становится более ос­
торожным в высказываниях о нации.
Но какое отношение это имеет к концепции суверенитета? На наш взгляд,
приводившийся выше фрагмент из “ Рассуждений о Ф ранции” о недопустимо­
сти посягательств на носителя суверенитета недвусмысленно свидетельствует
о том, что в 1790-е годы де Местру был чужд дух компромисса. В то время су­
веренитет представлялся ему исключительно монархическим, а идея нацио­
нально-монархического равновесия служила оправданием жесткой монархиче­
ской позиции. По сути дела, за просветительским понятием “равновесия”
скрывалось содержание, имеющее традиционалистскую генеалогию.
С помощью идеи “баланса интересов” де Местр фактически попытался
обосновать “интегральный абсолютизм” идеолога Людовика XIV — епископа
Ж .Боссюэ, объявлявшего абсолютную монархию лучшей из возможных форм
национального единения и выражения чаяний различных социальных слоев.
Революция перевела “интегральный абсолютизм” из разряда традициона­
листских идей в сферу консервативной мысли. Инстинктивное стремление
Боссюэ укрепить институт монархии с помощью лозунга “общего блага” при­
обретает доктринальную законченность уже в конце XVIII в., когда абсолю­
тизм начинает оправдываться через просветительский идеал социально-поли­
тического баланса.
И з м е н е н и е к о н ц е п ц и и “р а в н о в е с и я ” в к н и г е “о п а п е ”

Сказанное выше может создать впечатление, будто де Местр начал осозна­
вать, что с нацией следует считаться, что она обладает волей и активностью
— такими же слагаемыми суверенитета, как и воля короля. Однако не будем
спешить с выводами.
Открывая книгу “О П апе” , мы видим, что там в основных чертах сохраня­
ется уже знакомая нам концепция “равновесия” : нация невозможна без мо­
нархии, монархия — ничто без нации. Вместе с тем в этой работе де Местр
более подробно, чем прежде, описывает систему сдерживания монархическо­
го авторитета. К прежним механизмам контроля добавляется теперь папская
супрематия. Похоже, что в новом варианте, при новой трактовке суверените­
та “равновесие” становится фактическим. Но тут появляется масса оговорок,
исключающих мысль о равнозначности его составляющих.
Прежде всего, философ чистосердечно признается в своем пристрастии:
“Нет суверена без нации, как нет и нации без суверена; но нация обязана су­
верену большим, чем суверен — ей. Ибо она обязана ему своим общественным
существованием и всеми благами, которые из этого вытекают, в то время как
государь обязан суверенитету только тщетным блеском, не имеющим ничего
общего со счастьем и почти всегда исключающим его” [Maistre: II, 143]. И ны ­
ми словами, суверенитет представлен здесь буквально как бремя государя.
А дальше королевская власть предстает фактически как синоним суверените­
та. Это особенно заметно в рассуждениях де Местра о неправомочности по от­
ношению к королям суда нации. Тезис о том, что “суверенитет является абсо­
лютным только в своем круге законности” [Maistre: II, 151], меркнет на фоне
следующего пассажа: “На практике совершенно одно и то же — быть справедли­
вым и ошибаться, не подлежа за это обвинению” [Maistre: I, 25]. Но ошибаться
Может человек. Так что персоналистская тенденция напоминает о себе и здесь.

история политическом мысли

Наконец, в одном из сочинений де Местра мы находим фрагмент, из кото­
рого видно, что речь идет не об ошибках верховной власти в ее абстрактном
выражении, а именно об ошибках суверена: “ Если бы я мог быть вынужден со­
гласиться с правом на кровопролитие Нерона, то я никогда не согласился бы с
тем, что люди имели право судить его: ибо закон, в силу которого бы его суди­
ли, был бы создан... другим сувереном, что предполагало бы суверена, противопо­
ставленного ему самому, или суверена выше суверена: оба предположения одина­
ково недопустимы” [цит. по Cioran 1957: 149]. Таким образом, когда де Местр
говорит о том, что суверенитет ограничен своим кругом законности, он подра­
зумевает именно власть монарха-суверена, а не суверенитет как высшую власть
в государстве, рождающуюся из взаимодействия правителя и подданных.
Кстати, тенденция к персонализации суверенитета выражена очень сильно
и тогда, когда де Местр протестует против отделения духовной супрематии от
папы. В принципе выдерживается единый логический стиль: власть немысли­
ма отдельно от ее носителя. В этом и состоит суть апологии персоны римско­
го первосвященника. Не духовная санкция как таковая, а именно слово папы
провозглашается краеугольным камнем всей европейской политики. Иначе
власть как способность к действию будет парализована. Не это ли имеет в ви­
ду де Местр, когда замечает: “Допустите один раз обжалование его [папы] де­
кретов, нет больше правительства, нет больше единства, нет больше зримой
Церкви “ [Maistre: I, 27]. Но по этой логике точно так же может быть парали­
зована способность к действию внутри государства. Хотя прямых высказыва­
ний такого плана у де Местра нет, читатель подводится к мысли о том, что в
суверенитете воплощается не воля нации вообще, а воля суверена-государя.
Итак, одновременно с разрушением “равновесия” как системы взаимного
сдерживания монархов и наций распадается и суверенитет как воплощение во­
ли монарха и народа. Мы не станем здесь уточнять мотивы, по которым де
Местр создал в книге “О П апе” новую формулу суверенитета, отличающуюся
О от представленной в “ Рассуждениях”. Но очевидно, что стремление завуали­
ровать персонализм было связано с осознанием того, что политическая реста­
врация потребует от монархов гибкости по отношению к своим народам. И
если не изменилось существо концепции, то де Местру все же пришлось “по­
менять свой слог”.
П ро бл ем а о п ре д е л е н и я о сн о в н о го качества с у в ере н н о й власти

Из деместровых работ следует, что суверенна та власть, чьи действия не
связаны сопротивлением со стороны посторонней воли. В этом заключается
основной смысл тех разделов сочинения “ О П апе” , где говорится о власти ко­
ролей и римского первосвященника. Иначе говоря, речь идет о власти, спо­
собной к абсолютно самостоятельному действию. И здесь отчетливо проявля­
ется сходство построений де Местра с теорией Ж. Бодена.
Но тогда неизбежно встает следующая проблема: как быть с Наполеоном,
который продемонстрировал не только безграничность собственной власти и
неподотчетность ее любой другой воле, но и талант к действию? На его фоне
слабость монархов проявлялась довольно наглядно. Кто же из них, если руко­
водствоваться деместровым представлением о суверенитете, с большим осно­
ванием должен был считаться сувереном?
Де Местр, несмотря на весь свой роялизм, был не настолько слеп, чтоб не
осознавать: воля Людовика XIV не нашла продолжения у его потомков. Фило­
соф вообще неоднократно говорил об “оскудении крови Бурбонов”, что явля­
лось “вечной занозой в его сердце” . При этом он дал Наполеону столько лест­
ных характеристик, что им мог бы позавидовать самый искушенный придвор­
ный Бонапарта. Чего, например, стоит пассаж из письма, написанного в 1809
г.: “ Нельзя ставить узурпатора, которого сегодня хватают, чтобы отправить на
виселицу, на одну доску с необычайным человеком, владеющим тремя четвер­
тями Европы, признанным всеми монархами, породнившимся с тремя или че­
тырьмя династиями и, наконец, взявшим за последние пятнадцать лет больше

столиц, нежели самые великие полководцы — простых городов за всю жизнь.
Подобный человек не вмещается ни в какие рамки” [Местр 1995: 93].
И все же де Местр отказывается называть власть Наполеона суверенной —
несмотря на признание заслуг последнего перед нацией, невзирая на убежде­
ние в том, что только благодаря Наполеону удалось отстоять независимость
ф ранции: “ В начале этой гибельной эпохи было довольно общепринятым го­
ворить, что если бы в Париж пожаловали с войском, вопрос мог быть только
о разделе Франции. Сегодня точно так же отовсюду раздается, что равновесие
нарушено безвозвратно, что преобладание Франции покоится на непоколеби­
мых основах и остается лиш ь склонить голову... Лет двенадцать-пятнадцать
назад французы были ничтожествами, каковых растерли бы в пыль: сегодня
это Титаны, которых невозможно догнать” [цит. по Cioran 1957: 202].
Таким образом, наличия боденовских качеств — объема, непроизводности,
неограниченной властной способности — оказывается недостаточно для призна­
ния за Наполеоном прав суверена. Ни вступление Бонапарта в родственные
отношения с австрийской династией, ни даже священная санкция со стороны
папы Римского не меняют в глазах де Местра природы власти французского
императора: он остается лишь держателем, хранителем властного мандата до
появления нового законного короля, каковым, по мнению философа, мог
стать, в частности, сын Наполеона: “ Ни медь, ни олово по отдельности не
пригодны, чтобы лить пушки и колокола, но в соединении весьма для сего хо­
роши. Кто знает, может быть, древняя августейшая кровь, ослабевшая и раз­
жиженная, смешавшись с красною пеною бандита, и создаст нового монар­
ха?” [Местр 1994: 183].
Особенно болезнен для де Местра, католика и легитимиста, факт корона­
ции Бонапарта понтификом. В деместровской записной книжке есть выска­
зывание по этому поводу: “ Всем своим сердцем я желаю папе смерти, точно
так же и на том же основании, на каком я желал бы ее сегодня своему отцу,
если бы завтра ему предстояло так обесчеститься” [цит. по Cioran 1957: 309].
121
В конце концов де Местр упирается в тот же вопрос, который в свое вре­
мя, хотя и в иных обстоятельствах, волновал Ж.Бодена: в чем отличие власти
настоящего суверена от власти держателя? Только при ответе на него выяв­
ляется действительно значимый для философа признак суверенной власти —
ее древность, традиционность. Но разве названный признак не был включен
Боденом в дефиницию суверенитета? Ведь Боден называет суверенной власть
абсолютную и постоянную. В определенном смысле это так, но не стоит забы­
вать о боденовской интерпретации постоянства. Для автора “ Шести книг о
республике” принципиально то, что постоянная власть есть власть непроизвод­
ная, не имеющая на земле иного хозяина, кроме ее обладателя, а не сам факт ее
долговременности. А для де Местра признак долговременности достаточен сам
по себе и не требуетдополнительных комментариев и обоснований.
Критерий постоянства столь важен не потому, что показывает, зависит ли
данная власть от какой-либо иной или нет, получена ли она на определенный срок
или дана непосредственно, а потому что испытание временем для де Местра —
единственное доказательство ее прочности. Именно в связи с этим столь важ1 но принимать в расчет указанное содержательное различие, хотя на первый
взгляд может возникнуть ощущение абсолютной тождественности признака
постоянства суверенитета у Бодена и де Местра.
Для последнего власть Наполеона не суверенна вовсе не потому, что у Бо­
напарта есть некий сеньор, предоставивший ему эту власть на определенный
сРок, а потому что она не апробирована временем и, соответственно, ненадеж­
на. Не случайно де Местр беспрестанно ссылается на инстинкт, который под­
сказывает ему: многочисленная семья Наполеона потеряет корону, как поте­
ряла ее семья Кромвеля, ибо эту корону не поддерживает авторитет времени.
Если он и примиряется с мыслью о том, что сын Наполеона сможет приобре­
сти статус суверена, то только благодаря древности рода М арии-Луизы. Но и
На эту уступку де Местр идет в силу особых обстоятельств: “ Что делать и че-

Несмотря на множество различий, концепции де Местра и Бодена схожи в
главном — в персонализации суверенитета. Отождествление Боденом суверени­
тета и власти суверена свидетельствует о непростом рождении данного поли­
тико-правового концепта. Но любопытно, что де Местр, похоже, не замечал
проблематичности содержательного расхождения данных категорий. В этом
его отличие от Т.Гоббса, который, рассуждая о государственной власти, пред­
почитал термин “суверен” , а понятие “суверенитет” использовал крайне ред­
ко. Вероятно, это было связано с тем, что, обнаружив у Бодена тенденцию к
персонификации суверенитета, английский философ с присущей ему педан­
тичностью старался отразить существо идеи в терминологии.
Невнимание де Местра к указанной детали было следствием скорее его
идеологической позиции, нежели пунктуальной приверженности первона­
чальному значению понятия. По существу де Местр, подобно энциклопедис­
там, трансформировал проблему суверенитета в обоснование права на сувере­
нитет объекта собственных политических пристрастий, хотя, в отличие от оп­
понентов из либерального лагеря, не артикулировал это открыто. Частое упо­
требление термина “суверенитет” в значении власть монарха-суверена само по
себе несло мысль о естественности данного отождествления. Таким образом,
общими усилиями представителей противоположных политических л а г е р е й
концепция суверенитета приобрела выраженный идеологический характер.
Дегтярева М .И. 2000. Разработка понятия суверенитета Ж аном Боденом. — Полис, № 3.
Местр Ж. де. 1994. Письма Ж озефа де Местра из Петербурга в Сардинию — Звезда, № ПМестр Ж. де. 1995. Петербургские письма (составление, перевод и предисловие Д.В.Со­
ловьева). СПб.
Местр Ж. де. 1997. Рассуждения о Франции. М.
Cioran Е.М. 1957. Joseph de Maistre. P.
Maistre J. de. Du Pape. P. (s. an.).

История политической мысли

РУССКИЕ ИСТОКИ НЕМЕЦКОЙ “КОНСЕРВАТИВНОЙ
РЕВОЛЮЦИИ”: АРТУР МЁЛЛЕР ВАН ДЕН БРУК
С.Г. Алленов
Политический лексикон новейшей эпохи содержит немало терминов, кото­
рые кажутся сотканными из противоречий. Интригуя своим парадоксальным
звучанием, они тонко отражают прихотливые реалии ушедшего века. Одним из
подобных неологизмов стало понятие “консервативная революция”, лозунги
которой впервые прозвучали в Германии 1920-х — начала 1930-х годов. Ее за­
стрельщиками выступали публицисты, находившиеся в непримиримой оппози­
ции к либеральной демократии и призывавшие к ее ликвидации во имя утверж­
дения “высших”, национальных ценностей. В пестром стане противников вей­
марского режима “революционные консерваторы” выделялись не только агрес­
сивностью той критики, которую обрушивали на его устои. В ситуации, когда
“уметь ненавидеть было важнее, чем мыслить” (К.Гейден), они все же демон­
стрировали оба дара. Вместе с тем их интеллектуальные изыски часто звучали в
унисон с нехитрыми паролями нацистской пропаганды. Это созвучие, отмечен­
ное критиками, а отчасти и апологетами “революционного консерватизма”,
впоследствии не раз заставляло тех и других возвращаться к вопросу о его от­
ветственности за установление нацистской диктатуры [см., напр. Рахшмир 1973;
Kroll 2000]. Но независимо от того, была ли “консервативная революция” в
Германии предтечей нацизма или его альтернативой, она бесспорно входила в
число наиболее радикальных националистических течений XX в.
После разгрома нацистского “рейха” во второй мировой войне “революци­
онно-консервативная” идея в течение почти полувека казалась достоянием не
столько политики, сколько истории. Однако с наступлением краха “реального” социализма и кризиса как “левого”, так и замешанного на антикоммуниз­
ме “правого” мировоззрений, она вновь завоевывает многочисленных сторон­
ников, причем уже не только в Германии, но и в других странах Европы. Та­
ким образом, окончание “холодной войны” , принятое было приверженцами
либеральной демократии за “конец истории” , обернулось ренессансом “кон­
сервативной революции” . Сегодня ее европейские идеологи, как и их предше­
ственники веймарской поры, всюду противопоставляют “открытому” общест­
ву миф о культурно однородной, органически “слитной” и иерархически вы­
строенной народной общности [см., напр. Jaschke 1994; Eichberg 1996: 10 ff;
Klonne 1996].
В последние десять лет “революционный консерватизм” успел стать замет­
ным явлением и в нашей стране. Укорениться на российской почве ему по­
могают, с одной стороны, предпринятый его отечественным вождем А.Дугиным синтез “революционно-консервативной” традиции с элементами евра­
зийства [см. Дугин 1992], с другой — указания того же Дугина на “обязатель­
ную русофилию” его немецких предтеч [Дугин 1994: 12]. Действительно,
взгляды многих (хотя и не всах) “революционных консерваторов” свидетель­
ствуют о том, что пресловутый германский “ Drang nach Osten” имел порой не
только агрессивный заряд и не всегда означал военный “натиск на Восток”.
Их публицистика нередко являла образец культурно и политически мотивиро­
ванного “притяжения к Востоку”, под которым в первую очередь подразуме­
валась Россия. Будучи, как и сама “консервативная революция” , весьма про­
тиворечивым явлением, эта “восточная ориентация” стала одним из важней­
ших компонентов ее идеологии. В той или иной форме она прослеживается в
АЛЛЕНОВ Сергей Георгиевич, кандидат исторических наук, доцент Воронежского государствен­
ного университета.

История политической мысли

22

го ждать, когда все государи превратились в его [Наполеона] союзников?”
[Местр 1994: 183].
Таким образом, деместрова трактовка признака постоянства в чем-то про­
ще соответствующей трактовки Бодена. Нетрудно заметить, что для де Мест­
ра вопрос о праве власти именоваться суверенной равнозначен вопросу о ее ле­
гитимности, причем строгая роялистская позиция определяет значение дан­
ной категории: легитимная власть есть власть монархическая. Бодена больше
занимает иной аспект, связанный с династической борьбой, — четкое пред­
ставление о сеньориальных правах и обязанностях, о субординации. Потому ему
так важно отличать владельца от пользователя.
Легитимизм объясняет, почему у де Местра меняется и смысл такого важ­
ного признака суверенитета, как богоположенность. Благословение папы само
по себе не придает власти узурпатора божественный характер. Имеет ли
власть божественное происхождение или нет, всецело зависит от того, как дол­
го она существует. Если династия продержалась века, значит, она “выбрана и
выращена среди облаков Создателем” , угодна Богу.
Вместе с тем нельзя сказать, что философу совершенно чужда установка
апостола Павла: “ Всякая власть от Бога” . Иначе как можно было бы объяс­
нить появление Наполеона? Согласно позиции де Местра, его приход также
связан с божественной волей, но он — “страшное орудие П ровидения” , кото­
рое исчезнет, выполнив свое назначение и покончив с революцией. Когда же
речь идет о власти суверенной, по-настоящему желанной Богу, в силу вступа­
ет критерий давности.
Ничего подобного в боденовской трактовке божественности суверенитета
мы не находим. Как ни парадоксально, божественный характер власти опре­
деляется для де Местра ее долговечностью. Традиция имеет в его глазах реша­
ющее значение.
* * *

12 ;

работах Э .Н и к и та , М .Х.Бема, К.О.Петеля, Г. фон Гляйхена, Э. фон Саломо­
на, Г.Ш варца и ряда других “революционных консерваторов” . Продолжая в
своей “русофилии” еще не забытую прусскую консервативную традицию пер­
вой половины XIX в., они вдохновлялись отчасти романтическим противопо­
ставлением “животворных” культур Востока “прогнивш ей” цивилизации За­
пада, отчасти — конъюнктурными надеждами на альянс с Советской Россией
и коммунистами в борьбе против Антанты и веймарской демократии.
“ Восточные мотивы” немецкой “консервативной революции” получили
наиболее концентрированное выражение в творчестве Артура Мёллера (1876 —
1925 гг.), вошедшего в историю под псевдонимом Мёллер ван ден Брук. Изве­
стность этого автора имеет зловещий оттенок, поскольку название его главно­
го труда — “Третий рейх” [Moeller 1923] — вызывает неизменные ассоциации
с нацистским режимом. Так, в советской историографии Мёллер однозначно
оценивался как идейный предтеча нацизма [Галкин 1967: 317-318; Бланк 1974:
41-43; Бланк 1978: 109-110; Бессонов 1985: 99-100], тем более, что сам буду­
щий фюрер был готов признать в нем не только своего соратника, но и на­
ставника [см. Pechel 1947: 277]. Неудивительно, что политическая репутация
этого “наиболее популярного барда германского империализма” затмила все
проявления того страстного интереса к русской культуре, которым было про­
низано его творчество. Между тем, находясь у самых истоков “революцион­
но-консервативного” движения, Мёллер играл роль посредника между “рус­
ской идеей” — прежде всего политической философией Ф.М . Достоевского —
и идеологией немецкого национализма. Представляется, что именно ему не­
мецкая “консервативная революция” была во многом обязана своей “восточ­
ной” ориентацией и, более того, наличием “русских” следов в своей мировоз­
зренческой родословной.
П У ТЬ В ПОЛИТИКУ ЧЕРЕЗ ПЕРЕОЦЕНКУ КУЛЬТУРНЫХ ЦЕННОСТЕЙ

В блестящей плеяде немецких литераторов первой четверти XX в. А.Мёллер
был если не самой яркой, то наиболее разносторонней фигурой. Свой творче­
ский путь он начинал на рубеже веков как переводчик и издатель иностранной
беллетристики, литературный критик и эссеист, искусствовед и культуролог. С
успехом выступая на каждом из этих поприщ, Мёллер успел внести к началу
первой мировой войны весомую лепту в культурную жизнь кайзеровской Гер­
мании. Он немало способствовал популяризации молодых писателей, в кото­
рых безошибочно угадывал будущих звезд немецкой литературы [см., напр.
Moeller 1902], но, пожалуй, еще больше — ознакомлению соотечественников с
культурными традициями и новациями других стран. На этом этапе своего
творчества будущий идеолог немецкого национализма предстает аполитичным
космополитом, выступающим против засилья буржуазной морали и обыватель­
ских вкусов. Находясь, как и другие представители немецкого литературно-ху­
дожественного авангарда, в разладе с духовной ситуацией вильгельмовской
Германии, он не случайно провел несколько лет за пределами родины — сна­
чала во Ф ранции, затем в путешествиях по другим странам Европы.
Примечательно, что превращение Мёллера из воинствующего эстета в
столь же пылкого националиста происходило именно в добровольной эмигра­
ции, где он остро ощутил “различия наций” и неизбежность грядущей схват­
ки между ними. В то же время, в своем протесте против “ложных” идеалов
буржуазной эпохи, Мёллер обратился к “ценностям народов” как “вечным” и
“истинны м” первоосновам их культур. Свою “переоценку ценностей” буду­
щий националист начинал в этико-эстетической сфере, казавшейся тогда еще
очень далекой от политики. Однако, заговорив о национальной природе “выс­
ших” ценностей, Мёллер сделал тем самым решающий шаг к наполнению
ницш еанского бунта против духовных устоев буржуазного общества вполне
отчетливым политическим содержанием. Следующим логическим шагом в том
же направлении стал его призыв к соединению политики и культуры [см.
Moeller 1909]. Спустя всего несколько лет этот путь окажется магистральным

в духовном развитии целой плеяды немецких интеллектуалов. Но именно
Мёллер, вступивший на него раньше своих соратников по “ консервативной
революции” и успевш ий пройти все его этапы от культурпессимизма до наци­
онализма, по праву прослыл “парадигматическим типом ” немецкого литера­
тора первой трети XX в. [см. Schwierskott 1962: 37, 155; Kaltenbrunner 1969;
Kondylis 1986: 480].
Следует признать, что обострившееся чувство национальной принадлежно­
сти не лиш ило новоиспеченного патриота способности ценить и пропаганди­
ровать инокультурный опыт. Уже стоя на националистических позициях,
Мёллер продолжал ратовать за немецкий “универсализм” , способный поко­
рять пространство чужих культур и впитывать из них то, что поможет возро­
дить национальное сознание самих немцев [см. Moeller 1933а: 179]. Блестя­
щим образцом такого универсализма явилась написанная им в поездках по
Италии и ставшая настоящ им гимном этой стране книга под названием “ Ита­
льянская красота” [см. Moeller 1913]. Секрет очарования и преемственности
итальянской культуры автор видел во взаимодействии вечного духа, рожден­
ного ландшафтом А пеннин, и народов, сменявших друг друга на полуострове.
Такой подход годился не только для объяснения итальянских красот: включая
в себя элементы геополитики и расовой доктрины, он уже содержал зачатки
оригинальной политической мифологии. Правда, М ёллер, почитавший
Х.Чемберлена и К.Хаусхофера и охотно оперировавший понятиями “прост­
ранство” , “почва”, “ раса” и “кровь” , так и не принял ни той, ни другой тео­
рии в их чистом виде [см. Rodel 1939]. В противном случае немецкий нацио­
налист вряд ли смог бы остаться поклонником чужих культурных традиций.
Книга об “ Итальянской красоте” была лишь частью задуманного автором
фундаментального труда о “ценностях народов”, один из томов которого он на­
меревался посвятить “немецкому мировоззрению” и “русской душе”. Хотя эта
работа так и не была написана, “русская тема” неизменно оставалась одной из
центральных в творчестве Мёллера — культурфилософа и политического пуб­
лициста. Высоко оценивая “гениально-душевные” задатки русского народа, не­
мецкий литератор считал их в равной степени чисто русским и общечеловече­
ским достоянием. Эти задатки открылись ему не только во “врожденной рели­
гиозности” русских, но и в их великой литературе XIX в. В ней он находил пре­
дельно четкую постановку тех проблем, которые вставали на Западе лиш ь в
“смутном и неявном виде”, и, как ему казалось, — самое глубокое обоснование
“смысла сегодняшней и завтрашней жизни”. Он был убежден, что этот смысл
“чище и величественнее всего” раскрывается в творческом наследии “централь­
ного гения” русской литературы — Достоевского [см. Moeller 1933а: 184, 185].
Результатом увлечения Мёллера русской классикой стало издание им в
1906 —1919 гг. первого на немецком языке полного собрания сочинений Ф.М.
Достоевского [Dostojewski 1906 — 1919]. Не будет преувеличением сказать, что
эта публикация явилась выдающимся вкладом в диалог культур России и Гер­
мании. В немецких читательских кругах благодаря этому поистине подвижни­
ческому труду установился настоящий культ Достоевского, сохранившийся в
годы первой мировой войны и после ее окончания [см. Коепеп 1998: 763-789;
Garstka 1998: 135-150]. В блестящих вступительных эссе к томам Достоевско­
го Мёллер старался передать читателям свою любовь к его творчеству и вы­
ступал как интерпретатор его произведений. Размышляя над произведениями
Достоевского, Мёллер искал ответ прежде всего на те вопросы, которые зани­
мали его в ходе осознания собственной, немецкой национальной принадлеж­
ности. Уже поэтому Достоевский был для него больше, чем великий писатель.
То “большее” , что Мёллер открыл в своем кумире, он выражал понятиями
“великий мистик” , “ великий этнопсихолог” , но чаще всего — “великий наци­
оналист”. В его текстах эти слова имели схожий смысл и звучали как почет­
ные звания, к которым он, бесспорно, мог бы добавить еще одно: “великий
учитель”. Действительно, русский классик во многих отношениях служил бу­
дущему идеологу немецкого национализма наставником и примером для под­

м ы сл и

ражания. Прежде всего у Достоевского Мёллер учился верить в избранность
своего народа, видеть в нем высшую ценность и пророчествовать о его вели­
ком предназначении.

истиргог политические

П р о п о в е д ь “в с е ч е л о в е ч н о с т и ” к а к у р о к н а ц и о н а л и з м а

6

Мёллер отмечал, что русским патриотом Достоевский стал на чужбине, на­
блюдая европейскую жизнь вблизи и проникаясь к ней все большим отвраще­
нием. Именно европейские впечатления, полагал Мёллер, привели писателя к
выводу о необходимости для русских “стать русскими во-первых и прежде
всего” , а также к мысли о том, что, только осознав себя в этом качестве, рус­
ский человек поможет европейцам “снова стать людьми” [Moeller 1933а: 48].
Таким образом он прямо указывал на источник, из которого вытекал и его
собственный немецкий национализм, и, как он полагал, — русский патрио­
тизм его кумира. Этим источником была нелюбовь к Западу и неприятие ба­
зисных ценностей его культуры. Именно эти мотивы Мёллер особенно тща­
тельно прослеживал в художественных произведениях и публицистике своего
любимого писателя.
Ни вера Достоевского во “вселенскую отзывчивость русской душ и” , ни его
известные признания в любви к “европейскому кладбищу” не помешали Мёл­
леру уловить неприязнь писателя к современной Европе, в которой “все под­
копано и может быть завтра же рухнет бесследно во веки веков” [Достоевский
1984: 132; см. подр. Hielscher 1998]. В представлении самого немецкого наци­
оналиста Запад ассоциировался с распадом и смертью органического народ­
ного целого. Поэтому с пылом истинного славянофила он осуждал “безрас­
судство Петра Великого” , открывшего свою страну Европе, и находил послед­
ствия этого шага разрушительными для России [см. Moeller 1933а: 156, 182].
Однако творчество Достоевского (как, впрочем, и вся русская литература)
убеждало Мёллера в том, что даже после “роковых” петровских реформ Россия сумела сохранить в толще народной жизни свою стихийную силу и само­
бытность. Все привлекательные черты духовной жизни России — будь то рус­
ская набожность или русский юмор, русская чувственность или русский кон­
серватизм — он так или иначе сводил к русскому антизападничеству.
Основную причину своей тяги к России Мёллер открыл сам, признав од­
нажды, что “немцам недостает безусловной русской духовности” [Moeller
1933а: 185]. Эта духовность, пояснял он, “нужна Германии как противовес
против западничества” , “как восточное дополнение нашей собственной духов­
ности” . Она связывает Россию с Германией тем больше, “чем менее западной,
чем подлиннее русской, славянской, византийской... она является” [Moeller
1933а: 160]. Русская способность к беспощадному и мучительному самопозна­
нию, обещавшая искупление “смертного греха” западничества, заставляла
Мёллера весьма серьезно относиться к пророчеству Достоевского о скором
рождении “русского Христа” , “Христа сегодняшнего д н я” , который явится
“обороной от Запада” не только для России, но, возможно, и для Германии
[Moeller 1933а: 29].
Надежда, которую Мёллер связывал с “безусловной русской духовностью”,
была тем сильнее, чем тлетворнее ему представлялось влияние Запада на его
собственную страну. Вопреки знаменитым пассажам из “Пушкинской речи”
своего кумира Мёллер называл “полное самоотречение” в отношениях с Запа­
дом не достоинством, но слабостью, свойственной не столько России, сколь­
ко Германии [см. Moeller 1933а: 185]. Но, сожалея о потере соотечественника­
ми “духовного суверенитета”, он все же не терял веры в их способность свер­
нуть с “порочного” западного пути и обратиться к собственным ценностям.
Эту уверенность вселял в него Достоевский, причем не только силой русского
примера, но и указаниями на таящийся в самой Германии антизападнический
потенциал. Для Мёллера и его соратников — немецких патриотов “нового” за­
кала — отзыв русского писателя об их родине как о “вечно протестующей”
против Запада [Достоевский 1983: 151-154] звучал высшей похвалой.

В идейном наследии Достоевского нашлось и такое объяснение этому “веч­
ному протесту” , которое легко прочитывалось как пророчество о великом пред­
назначении Германии и ее грядущем торжестве над Западом. Оно открылось
Мёллеру в рожденном немецкой романтикой и развитом Достоевским мифе о
“молодых” народах, которые в избытке жизненных сил бросают вызов “ста­
рым” нациям дряхлеющей Европы. Молодость немцев он порой обосновывал
ссылками на чисто биологический факт быстрого роста их численности, но все
же главным для него были качественные показатели. Молодость народа он по­
нимал как сохраняемую на протяжении долгого времени близость к животвор­
ным природным истокам. Таким образом, мёллеровская оппозиция “молодых”
и “старых” народов несла в себе, с одной стороны, почвеннический идеал ор­
ганически слитной народной общности, а с другой — противоположное этому
идеалу, но неизменно связанное с ним представление о погрязшем в индивиду­
ализме западном обществе. В конечном итоге возраст народа, а значит и проч­
ность скрепляющих его уз, стал в интерпретации Мёллера признаком принад­
лежности к одной из двух абстракций — “ Востока” или “Запада” , антагонизм
которых был излюбленным мотивом культуркритики начала XX в.
С годами Мёллер охладевал к идее русской “богоизбранности” . Не оспари­
вая ее напрямую, он все чаще и чаще писал о великом предназначении самих
немцев. По его убеждению, для того чтобы их миссия исполнилась, немцы
должны были “стать немцами во-первых и прежде всего”. При этом он отнюдь
не скрывал, что перефразирует известный призыв Достоевского к русским [см.
Moeller 1933а: 48, 186]. В конце концов Мёллер взял на себя в отношении нем­
цев ту же роль “воспитателя” нации, в которой, по его мнению, для русских
выступал Достоевский. Первым шагом в этом направлении стала серия биогра­
фических эссе о выдающихся немцах — государственных деятелях, писателях,
философах и художниках. Работа над ней увенчалась изданием восьми томов
под общим названием “Н емцы”. Автор адресовал свой труд молодым соотече­
ственникам, чтобы морально подготовить их к назревающей схватке с европей­
скими державами. А когда война разразилась, Мёллер написал свое самое глу­
бокое по содержанию и изысканное по форме произведение — небольшую
книгу под названием “ Прусский стиль” [см. Moeller 1916].
Постижение “прусской сущности” было связано для него с вызванной вой­
ной необходимостью концентрации немецких национальных сил. “ Прусский
дух”, воплотившийся в “активной и монолитной” прусской государственности,
он противопоставил “аморфности” , присущей, по его убеждению, остальным
немцам. Перестройка немецкого государства по прусскому образу представля­
лась Мёллеру спасительной для всей нации. Залогом выполнения этой задачи он
полагал усвоение того строгого стиля, которому пруссизм обязан своими дости­
жениями в колониальной, военной и политической областях. Сложившийся на
прусской почве человеческий тип — стойкий, связанный прочными духовными
узами со своим народом и готовый к самоотречению во имя “высших ценнос­
тей” — явился для него прототипом немца, которого предстояло воспитать. Вос­
питание означало для Мёллера (в духе его же призыва к соединению культуры
и политики) “политизацию”, точнее, “национализацию” немецкого сознания.
Оно должно было служить, с одной стороны, достижению немецкой “цельнос­
ти” по прусскому образцу ,.с другой — осознанию немцами своей “сущности”, с
тем чтобы затем “наполнить ею” весь остальной мир [Moeller 1911].
Призыв Мёллера к соединению культуры и политики и выраставший из
него миф о “немецкой гармонии” могли показаться в охваченной военным
энтузиазмом Германии почти воплотившимися в жизнь. Вызванная войной и
вылившаяся в мощный поток “патриотических” сочинений политизация не­
мецкой культурной элиты сопровождалась ее настойчивыми попытками сте­
реть грань, разделяющую политику и культуру. Это стремление немецкой ин­
теллигенции могло принимать и форму отрицания “низменны х” политичес­
ких реалий, и (как в случае с Мёллером) форму обращения к единственно
“реальной” политике. Но и в том, и в другом случае речь шла о внедрении в

политическую сферу эстетических категорий или “высоких” моральных норм
[см. LUbbe 1963: 173-238; Vondung 1976а]. В интеллигентском сознании, охот­
но принимавшем желаемое за действительное, эта метаполитическая утопия
нередко заслоняла собой политическую реальность, а раздиравшие общество
противоречия замещались фикцией долгожданного немецкого единства [см.
Bussche 2000: 152-153]. Именно этими иллюзиями объясняется тот восторг, с
которым цвет немецкой культуры приветствовал начавшуюся в 1914 г. миро­
вую бойню. Вдохновить на прославление “немецкой войны” таких мыслите­
лей, как В.Зомбарт, М .Ш елер, Г.Зиммель или Т.М анн, могли лиш ь мессиан­
ские представления о сплоченной в народную общность Германии, спасаю­
щей мировую культуру от натиска “бездуховной” цивилизации Запада. В во­
енной публицистике этих авторов (как, впрочем, и их русских собратьев по
перу) звучали мотивы, которые были сродни убеждению Достоевского в “по­
лезности” войны, предпринимаемой “для идеи, для высшего и великодушно­
го принципа, а не для матерьяльного интереса, не для жалкого захвата, не из
гордого насилия” [Достоевский 1983: 102-103]. Высказывая схожие суждения
еще до начала войны, Мёллер прямо указывал на “духовный империализм”
Достоевского как на образец, достойный восхищения и подражания. В при­
зыве русского писателя “расширить сферу господства своего государства” не­
мецкий националист видел империализм “в одно и то же время консерватив­
ный и мессианский, вытекающий из русского предназначения, из предания,
которое переносится из прошлого в будущее” [Moeller 1933а: 49]. Правда, по
мере обострения отношений между Германией и Россией империализм само­
го Мёллера постепенно утрачивал свои “духовные” компоненты и с началом
войны вылился в “самую чистую версию немецкой социал-империалистической теории” [Neumann 1993: 243]. Одним из ее постулатов стало утверждение
Мёллера, что “ Россия слишком велика для России” , в то время как “ Герма­
ния слишком мала для Европы” [Moeller 1933b: 156].
Так давниш няя вера в духовное спасение, которое придет к немцам с Вос­
тока, обернулась призывом двинуться туда самим [см., напр. Moeller 1933а:
137]. Случайно или нет, но этот призыв “принять участие в Востоке” напоми­
нал своим мессианским звучанием мечту Достоевского о “русском” решении
“ восточного вопроса” [Достоевский 1981: 44-50; 1983: 65-74]. Весьма туманно
описывая предстоявшую немцам смычку с Востоком, Мёллер настаивал, что
только осуществив ее, они “получат часть в будущем” и возможность испол­
нить свое историческое предназначение [Moeller 1933b: 154-155].
Вопреки все более очевидной перспективе разгрома Германии, Мёллер ле­
леял мечту о ее послевоенной гегемонии в Европе. Этой теме была посвящена
изданная им уже после капитуляции и при поддержке германского М ИД кни­
га “ Право молодых народов” , способная соперничать по претенциозности за­
мысла с “Декретом о мире” В.И.Ленина и “ 14 пунктами” В.Вильсона. В осно­
ву этой работы Мёллер положил все тот же миф о “молодых” народах, в про­
тивоборстве которых со “старыми” нациями Европы он видел неумолимый за­
кон природы и истории, всегда остававшейся для него “природным процес­
сом” . С этой точки зрения разгром Германии казался ему несправедливостью
всемирно-исторического масштаба, поскольку поверженной оказалась сила,
которая объективно “более других нуждалась в победе” . Главным источником
этой несправедливости он считал неравномерное распределение территорий
между способными к быстрому росту “молодыми” и утратившими такую спо­
собность “старыми” народами [Moeller 1919: 10, 99, 101, 113]. Именно с этим
обстоятельством Мёллер связывал “право молодых народов”, которое в конеч­
ном счете означало “право” на дополнительное жизненное пространство.
З а с т р е л ь щ и к “к о н с е р в а т и в н о й р е в о л ю ц и и ”

Понятие “консервативная революция” обычно относят к совокупности ан­
тидемократических и националистических течений в Веймарской Германии,
располагавшихся между консерватизмом традиционного толка и национал-со­

циализмом [см. Mohler 1950]. Авторы первых фундаментальных исследований
данного феномена видели его основное содержание во всеобъемлющем идео­
логическом наступлении на модерн и весь комплекс идей и учреждений, в ко­
тором воплощена либеральная, западная, индустриальная цивилизация [см,
напр. Stern 1963: 7, 349; Rudolph 1971: 269; Hecker 1974: 193]. Однако в 1980-е
годы представления о собственно “консервативном” характере “революцион­
но-консервативного” движения были серьезно поколеблены [см. Kondylis
1986: 478]. С тех пор исследователи высказали немало сомнений относитель­
но антимодернистской направленности “консервативной револю ции” и, более
того, самого существования данного феномена. Но примечательно, что даже
самые решительные сторонники подобного подхода не могут обойтись в сво­
их описаниях веймарского политического ландшафта без объявленного ими
же “фантомом” понятия “консервативная революция” [Breuer 1993: 4-5;
Sieferle 1995: 43, 221; Eichberg 1996; Bussche 2000: 18-19]. Так или иначе с ним
обычно связываются явления немецкого национализма, антикапитализма и
антилиберализма, а также попытки противопоставить влиянию западной ци­
вилизации немецкую культурную традицию и идеологию “национального со­
циализма” [см., напр. Geistenberger 1969: 48-60; Laquer 1976: 134-135; Jaschke
1994: 200-203; Kondylis 1986: 473-475; Lenk 1989: 111-112].
В первой половине 1919 г. одним их самых элитарных и влиятельных дис­
куссионных клубов Германии стал сложившийся вокруг Мёллера “ Июньский
клуб” в Берлине. Наличие собственного журнала “ Гевиссен” (“Совесть”), се­
ти смежных организаций и персональных связей по всей стране позволяло ему
распространять свои идеи не только в столице, но и далеко за ее пределами.
Участники возникшего таким образом движения называли его “ Ринг”
(“Круг”), а себя — “младоконсерваторами”. Вскоре “младоконсерватизм”
превратился в одно из основных течений развернувшейся в Германии “кон­
сервативной революции” , а Мёллер — в одну из ее центральных фигур [см.
Sontheimer 1962; Gerstenberger 1969; Kaltenbrunner 1969; Petzold 1978].
Как публицист, чьи тексты претендовали на изысканность мысли и стиля,
Мёллер пользовался успехом прежде всего у той части националистически на­
строенной публики, которой претила топорная пропаганда нацистов. В этих,
преимушественно интеллигентских кругах он был автором столь же популяр­
ным, как Э.Ю нгер в среде “фронтовой молодежи” [см. Reichel 1993: 72]. О
способности Мёллера влиять на умы просвещенных соотечественников свиде­
тельствует та легкость, с которой его идеи подхватывались другими властите­
лями немецких дум. В число постоянных читателей и собеседников Мёллера
входил в первые послевоенные годы плененный его “превосходными” стать­
ями Т.М анн, хвалебные отзывы о его публицистике оставили А.Вебер и
В.Зомбарт. Ведущие члены Июньского клуба впоследствии признавали, что
Мёллер был душой всех их начинаний и только его безусловный авторитет
Удерживал организацию от распада [Boehm 1932: 693-697; Boehm 1933: 19;
Hermann 1933; Fechter 1934: 31]. В их кругу он почитался как spiritus rector и
“тайный король”, вдохновлявший своими мыслями о сугубо национальной
природе “истинного” социализма и необходимости соединения консерватив­
ных и революционных сил. Не случайно в дискуссии 1923 г. с К.Радеком о
возможном сплочении коммунистов и националистов для совместного отпора
Антанте именно Мёллер вйступил от лица всего “правого” лагеря Германии
[Moeller 1923а; Moeller 1923b; Moeller 1923с].
Наряду с Т.М анном и Г. фон Гофманшталем Мёллер вправе претендовать
на пальму первенства в вопросе о внедрении самого понятия “консервативная
революция” в немецкий политический лексикон. Именно он сделал доступ­
ным для немецкой публики отзыв Достоевского о себе и своих единомышлен­
никах как о “революционерах от консерватизма” [см. Достоевский 1981: 4344]. В собственный текст эту формулу русского писателя, сочетавшую, каза­
лось бы, несовместимые понятия консерватизма и революции, Мёллер впер­
вые ввел в 1919 г., в предисловии к роману “ Бесы”. Здесь же он пояснял, что

речь идет о “защитниках исконно русского, борцах за специфически русскую
натуру, к которой европейские воззрения на государство вместе с либерализ­
мом, парламентаризмом и буржуазностью подходят так же мало, как европей­
ский костюм” I Moeller 1933а: 58]. Впоследствии, пытаясь выразить то главное,
что он почерпнул из творчества Достоевского, Мёллер записал: “Достоевский
был в одно и то же время революционером и консерватором” [Moeller 1933а:
180). Но позаимствованную у Достоевского формулу Мёллер не относил ис­
ключительно к российским реалиям. Еще в разгар мировой войны он называл
русского классика “поэтом нашей эпохи” , который раскрыл в своих произве­
дениях “философию современного человека, а значит и истоки нынешних по­
трясений”. “ Политические проблемы, которыми занимался Достоевский, —
отмечал Мёллер, — были прежде всего русскими проблемами... Но эти поистине великие и по-своему вечные проблемы консерватизма и коммунизма,
клерикализма, социализма и либерализма были вписаны Достоевским в кон­
текст того времени, в котором мы живем и в котором мы бьемся над их раз­
реш ением” [Moeller 1933а: 43, 44].
Тот факт, что путь Мёллера в политику пролегал через русскую литерату­
ру, нисколько не умаляет немецкого происхождения провозглашенной им
“ консервативной революции”. С одной стороны, она вырастала из богатей­
шей духовной традиции Германии начиная со средневековой мистики и кон­
чая культуркритикой XX в., с другой — вбирала в себя настроения того поко­
ления немцев, которому пришлось пережить патриотический подъем 1914 г.,
горечь поражения, позор Версаля и тяготы послевоенной модернизации. И
все же картина зарождения и развития немецкой “консервативной револю­
ц ии” без учета ее “русских истоков” будет неполной. Эти истоки крылись не
столько в личных литературных вкусах ее глашатая, сколько в самой духовной
атмосфере Германии, пережившей в начале прошлого века мощную культур­
ную экспансию России и ощутившей на себе не менее мощное воздействие
российских революций.
РУССКИ Е АНТИН ОМ И И: КОНСЕРВАТИЗМ И РЕВОЛЮ ЦИЯ

Примечательно, что сами понятия “революция” и “ консерватизм” будущий
идеолог немецкой “ консервативной революции” начал употреблять именно в
тех текстах, которые были посвящены России. Уже в 1905 г., выражая свое вос­
хищение славянской “расой”, Мёллер называл “консерватизм” в ряду искон­
ных и наиболее симпатичных ему свойств славянства [Moeller 1933а: И]. При
этом он имел в виду не политические предпочтения славян, но особые черты
мирной, созерцательной и, как он выражался, “ концентрированной” славян­
ской души. Такая оценка, относившаяся прежде всего к русскому народу, мог­
ла показаться не слишком удачной, поскольку прозвучала она одновременно с
раскатами первой русской революции. И все же эксцессы 1905 — 1906 гг., как
и последующие политические события в России, не отвратили Мёллера от
мысли о “врожденном” русском консерватизме. Он упорно высказывал ее да­
же после большевистского переворота, когда в самой Германии казались близ­
кими к исполнению призывы немецких “левых” “сделать как в России”.
Вера Мёллера в незыблемость духовных устоев русского народа кажется на
первый взгляд сродни тем идиллическим представлениям о “Святой Руси”,
которые были присущи в начале XX в. определенной части не только россий­
ской, но и немецкой интеллигенции. Но восприятие Мёллером России было
более сложным, а потому и более адекватным, чем у многих его современни­
ков. Немецкий русофил отнюдь не был склонен закрывать глаза на обилие
изъянов в русской жизни и на то зло, каким ему представлялась традиция ни­
гилизма и революционного движения в России. Уже комментарии к первым
томам Достоевского свидетельствуют, что интерес Мёллера к наследию рус­
ского классика не в последнюю очередь был вызван именно революционны­
ми событиями в России. У Достоевского он искал объяснения причин рево­
люции и одновременно — рецептов ее предотвращения, а точнее — способа

обратить ее разрушительные последствия во благо. “ Нечистая” доктрина ни­
гилизма представлялась ему противной “природной сути” русского народа, а
сами нигилисты рисовались преступниками, убивавшими ради своих целей не
только других людей, но и саму Россию [Moeller 1933а: 46, 58, 62].
Осознавая противоречивость нарисованного им русского образа, Мёллер
не упускал случая обозначить эту двойственность как можно более выпукло.
В таком подходе просматривается приверженность заложенной романтиками
и развитой Ницше традиции “примирения крайностей”. Мысли Ницше о со­
четании противоположностей как о залоге духовного богатства человека М ёл­
лер не раз обращал сначала на культурную, а затем и на политическую жизнь
целых народов. У Ницше противоположности выступали как комплиментар­
ные друг другу и идентичные в своей сущности начала, связь которых исклю­
чала отрицание одного другим и снятие обоих в синтезе [см. Schmitt 1998].
Точно так же и в текстах Мёллера — будь то культурно-исторические постро­
ения или заметки о текущей политике — на место отрицания и синтеза обыч­
но заступала трансформация, подразумевавшая сохранение противоположных
полюсов.
Сознанию , тяготеющему к такому восприятию мира, было трудно найти
более яркий пример органического сочетания крайностей, чем русская куль­
тура и русский национальный характер. Не случайно к началу X X в. описа­
ния антиномий русской жизни и русской “душ и” превратились в излюблен­
ный способ повествования о России для многих отечественных и зарубежных
авторов. Дань этой традиции отдал и Мёллер. Воспринимая Россию как стра­
ну, сотканную из противоречий и призванную к их примирению , он попол­
нил дихотомический ряд, с которым обычно ассоциируется “загадка” России,
еще одной оппозицией: революционность и консерватизм. Мысль о сочета­
нии “револю ционного” и “консервативного” начал в русском национальном
характере он иллюстрировал множеством примеров, указывая в т.ч. и на са­
мого Достоевского [Moeller 1933а: 51, 62, 69]. Писатель был для Мёллера яр­
чайшим образцом противоречивой и в то же время цельной русской натуры,
не изменившей себе ни в годы своего членства в революционной организа­
ции, ни в последний период жизни, посвящ енный борьбе против революци­
онного “беснования” . [Moeller 1933а: 56]. Соединив в своей судьбе, своем
творчестве и мировоззрении “консерватизм” и революцию” , Достоевский
преподал немецкому националисту, пожалуй, самый важный для него поли­
тический урок: он “показал, как могут быть преодолены противоречия”
[Moeller 1933а: 180].
Однако слиться в одно непротиворечивое целое для Мёллера могли не вся­
кий консерватизм и не всякая революция. Он явно различал два типа русской
революционности: революционеров, “исходящих из доктрины ” , действующих
ради утверждения собственного “я ” , и революционеров, “которые исходят из
инстинкта” и жертвуют своим “я ” . Первый, ненавидимый им тип, был связан
в его представлении с западничеством, стремящимся привить России чуждые
ей европейские формы в их крайнем проявлении. Второй тип, вызывавший
симпатии Мёллера, казался ему порождением стихийной силы русского наро­
да и самой природы России, шансом на ее освобождение от европеизма и воз­
вращ ение к народным “ истокам ” [M oeller 1933а: 59, 69]. Как нам
представляется, в этих размышлениях Мёллера получил развитие “ первона­
чальный парадокс” Достоевского, верившего, что “русские социалисты и ком­
мунары — прежде всего не европейцы и кончат-таки тем, что станут опять ко­
ренными и славными русскими, когда рассеется недоумение и когда они вы­
учатся России” [Достоевский 1981: 43].
Мёллер с самого начала понимал, что ситуация в России чревата как бур­
жуазно-демократической революцией европейского образца, так и гораздо бо­
лее глубокими к а т а к л и зм а м и . И до, и после большевистского переворота он
считал единственным спасительным исходом для России тот вариант револю­
ции, с коим связывал слова Достоевского о грядущем рождении самостоятель­

ной “русской идеи”, которой земля России “чревата ужасно” и которую она
уже “в страшных муках готовится родить”. Поясняя мысль писателя, Мёллер
подчеркивал: “ Но и не склонный сохранять сущее народ будет в своей осно­
ве столь же нерушим, сколь он способен хранить приверженность своему еще
неявному предназначению” [Moeller 1933а: 55].
Вызревшая в “русских текстах” Мёллера мысль о революции, в которой
рождается самостоятельная национальная идея и сохраняется приверженность
народа своему предназначению, и была, собственно, идеей “консервативной
револю ции”. В том, что касалось ее практической реализации, застрельщик
немецкого “революционного консерватизма” также признавал приоритет Рос­
сии, отмечая, что со времен раскола вовсех русских революциях так или ина­
че повторяется связь не только “апокалиптики и нигилизма, но и консерва­
тизм а”. “ Россия всегда была революционна, — пояснял он, — но издавна рус­
ской чертой было: революционер не тот, кто вводит новое, а тот, кто хочет со­
хранить старое” [Moeller 1933а: 51, 182]. Естественно, что, придерживаясь та­
кого взгляда, Мёллер не мог признать идентичность России победившему в
ней вместе с большевизмом западничеству. Однако с самого начала он угады­
вал в большевизме его националистический потенциал и считал большевист­
скую звезду таким же символом русского национализма, каким раньше являл­
ся царский орел [см., напр. Moeller 1933b: 153-159]. Для немецкого знатока
“русской душ и” не подлежало сомнению, что в лице Советской России Запа­
ду угрожает самоуничтожение “западными” же средствами. Уже в 1920 г. он
упрекал немецких революционеров за неспособность понять то, что “из года
в год, по мере развития своей революции все больше понимают русские: ре­
волюция в нашу эпоху может быть только революцией против Запада”
[Moeller 1920]. Заявляя о необходимости продолжить начатую в ноябре 1918 г.
немецкую революцию, осмыслив ее “не внутриполитически, но внешнеполи­
тически” и превратив из “социальной” в “национальную” , Мёллер ставил в
пример немецким социалистам то упорство, с которым вели борьбу против
Антанты российские большевики [Moeller 1931: 32; Moeller 1933а: 187-190].
Но подобно тому, как не всякая революция могла в представлении Мёлле­
ра соединиться с консерватизмом, так и не всякий консерватизм был спосо­
бен на синтез с революцией. Уже в своих размышлениях о России он описы­
вал два типа консервативного поведения. Если первый заключался для него в
попытках сохранить преходящее и отжившее (включая самодержавный строй),
то второй означал верность “вечным данностям России”. Безусловно отдавая
предпочтение второму из этих типов, Мёллер видел в нем если не синоним
национализма, то его производное. Такой консерватизм предполагал беском­
промиссную борьбу против либерализма и его детища — революционного ни­
гилизма — ради спасения “народной сущности” и души русского человека
[Moeller 1933а: 48]. Именно эта разновидность консерватизма стала для Мёл­
лера одним из главных элементов доктрины “консервативной революции”.
Усвоенное из русского опыта противопоставление двух разновидностей
консерватизма он перенес впоследствии на политические реалии послевоенной
Германии. Называя себя “младоконсерваторами”, Мёллер и его соратники ос­
паривали устоявшееся представление о том, что консерватизм призван служить
сохранению действительного порядка вещей. Исполнение этой миссии они ос­
тавляли вильгельминистам — “реакционерам”, которых презирали и в кон­
фронтации с которыми утверждали свою политическую идентичность. Быть
истинным консерватором означало, по определению Мёллера, хранить не все
наличные ценности, но только те, “которые достойны сохранения” , т.е. служат
основой для обеспечения жизнедеятельности немецкого народа и его грядуще­
го сплочения в единую общность [Moeller 1935: 303]. Такой “революционный”
консерватизм, выступавший от имени всей нации, должен был — теперь уже
не в России, а в Германии — противостоять как либерализму, творящему “не­
истинные” ценности западной цивилизации, так и марксизму, грозящему раз­
рушить то, что еще оставалось от “истинных” , народных ценностей.

О Т “ЦАРСТВА ТРЕТЬЕГО ЗАВЕТА” К “ТРЕТЬЕМУ РЕЙХУ”

По мере развития Мёллером “революцинно-консервативной” темы все
больше проявлялся еще один русский источник его вдохновения. Обозначен­
ные Мёллером контуры немецкой “ консервативной революции” приметно
совпадают с очертаниями той теократической утопии, которую разрабатывал
сотрудничавший с ним в издании Достоевского Д.С.М ережковский. Сам факт
их сотрудничества свидетельствует о том, что корифей “русской идеи” и заст­
рельщик немецкой “консервативной революции” были во многом солидарны
в своем подходе к творчеству писателя. О том же говорит и созвучие вводных
статей Мёллера и Мережковского к томам сочинений русского классика. Но
при этом в целом ряде случаев прослеживается зависимость взглядов Мёллера
от более ранних работ его старшего партнера. В определенном смысле Мереж­
ковский мог бы претендовать на соавторство с Мёллером в выработке немец­
кого мифа о “русской душе” и немецкой идеи “консервативной революции”.
Уже самим интересом к творчеству Достоевского Мёллер в немалой степе­
ни был обязан книге Мережковского “Лев Толстой и Достоевский” , изданной
в Германии в 1903 г. [Mereschkowski 1903; ср. Moeller 1904]. Но особенно силь­
ное воздействие на интерпретацию Мёллером идей великого русского писате­
ля оказала опубликованная в 1906 г. статья Мережковского “ Пророк русской
революции” . Вскоре она была перепечатана в качестве введения к совместно
изданному ими тому материалов из “Дневника писателя” [см. Mereschkovski
1907]. В этой статье М ережковский с присущей ему смелостью брался расши­
фровать “истинный смысл” послания Достоевского, скрытый, как он полагал,
даже от самого автора, который, сам того не сознавая, указал “истинный
путь”, означавший “религиозную революцию, предельную и окончательную”.
М ережковский верил, что за разрушительным “социальным ф азисом” начав­
шейся в России революции последует фазис созидательный и “религиозный”.
С этой якобы предсказанной Достоевским и надвигающейся на Россию рели­
гиозной революцией он связывал надежды на полное преображение “общест­
ва христианского” в “единую вселенскую и владычествующую церковь” [Ме­
режковский 1991: 342-343, 349].
Мысль Мережковского о “последней сущности” общественных взглядов
Достоевского была в 1919 г. воспроизведена Мёллером в его введении к “ Бе­
сам”. “ Итак, великая русская революция до сих пор подтверждала Достоев­
ского, — писал Мёллер. — За ее первым отрезком стоял Толстой. Она пришла
из Просвещения. И означала избавление. Но в тот момент, когда определит­
ся, что она несет не только распад, и за ужасным разрушением последует вос­
становление, — тогда за ее вторым отрезком встанет Достоевский. И это бу­
дет означать обязующее единение, но не в европейской, а в русской форме”
[Moeller 1933а: 59]. Идею о двух фазах революционного развития, одна из ко­
торых будет разрушительной, а другая — созидательной, Мёллер еще не раз
повторит в своих работах, когда поведет речь о “немецкой революции” . Он
будет писать о ней как о движении, которое не сможет успокоиться, пока
“разбуженные ею силы вновь не придут к связующему результату” . Этот вто­
рой этап революции, заключающийся в тотальном преображении сначала не­
мецкого сознания, а затем и окружающего мира, получит у Мёллера название
“консервативного” . Он тоже должен будет принести желанное “единение” , но
уже не в “европейской” или “русской” , а в чисто “немецкой” форме “треть­
его рейха” [Moeller 1920; Moeller 1931: 15-31, 222-3].
В своей книге о “Третьем рейхе” Мёллер “национализировал” не только
почерпнутую им у Достоевского идею сочетания консерватизма и революции
и не только пророчество о второй, “созидательной” фазе революционного раз­
вития, которую Мережковский называл “религиозной” . Сюда же, предвари­
тельно “онемечив” , он перенес и “договоренную” М ережковским до конца
мысль Достоевского о русском стремлении к “примирению мировых противо­
речий” . Но если Мережковский полагал соединение “обоих краев бездны” —
Руси и Европы, Востока и Запада, Духа и Плоти — “тайной” будущей русской

культуры, то Мёллер схожим образом определял задачу грядущего немецкого
“рейха”. “ Мы должны иметь мужество жить среди противоположностей” , —
этот призыв, обращенный к немцам и повторяемый как заклинание, прохо­
дит через весь текст книги Мёллера о “третьем рейхе”. Высказанную ранее
идею о соединении противоположных начал консерватизма и революции в
единое непротиворечивое целое он перенес на все несогласные элементы, ко­
торые образуют Германию. Противоречия же между ними автор находил всю­
ду: в отношениях между государством и обществом, между различными не­
мецкими “племенами” и землями, между конфессиями, сословиями, класса­
ми и партиями [см. Moeller 1935: 300, 311-312]. Сохранение такого состояния
Мёллер считал недопустимым и угрожающим самой жизни немецкого наро­
да. По его мнению, предотвратить эту угрозу должен был прежде всего синтез
национализма и социализма, который уже начался в ходе “консервативной
револю ции” , с тем чтобы завершиться в венчающем ее “третьем рейхе” .
Адресованный соотечественникам призыв Мёллера “соединять противопо­
ложности” был, конечно же, продиктован немецкими обстоятельствами и со­
ответствовал тем настроениям, которыми жила послевоенная Германия. Но в
этом сугубо немецком послании различимы и “русские мотивы” . Ведь писа­
тель, неизменно выступавший для Мёллера образцом, когда-то настойчиво
призывал русскую интеллигенцию преодолеть ее “раздор” с народом. “Я пря­
мо провозглашаю, — заявлял он, — уладь мы этот пункт, найди мы точку при­
мирения, и разом кончилась бы вся наша рознь с народом... Решительно по­
вторяю, что даже радикальные несогласия наши в сущности один мираж” [До­
стоевский 1983: 17]. На первый взгляд, эта мысль Достоевского лиш ь отдален­
но напоминает мечту Мёллера о примирении немецких католиков и протес­
тантов, швабов и пруссаков. Но смысл по-разному выраженных Достоевским
и Мёллером призывов к “примирению” был один и тот же. Более того — сход­
на последовательность обрамлявших эти призывы мыслей о путях и целях бу­
дущего примирения. Так, центральный “пункт примирения” в России озна­
чал, по Достоевскому: прекратить до времени все раздоры и “стать поскорее
русскими и национальными” [Достоевский 1983: 20]. Очень схоже формули­
рует этот пункт и Мёллер: “ Все немцы — несмотря на границы и таможни —
являются сегодня так или иначе великонемцами... Нам понадобятся силы для
того, чтобы быть здесь пруссаками, а там — австрийцами, баварцами, шваба­
ми, франками, саксонцами, фризами, оставаясь, тем не менее, друг для друга
прежде всего немцами” [Moeller 1935: 312).
Конечным смыслом и целью русского “примирения” для Достоевского бы­
ло “исполнение национальной идеи русской” , мечта о том, что “ Россия, вку­
пе со славянством и во главе его, скажет величайшее слово всему миру, кото­
рое тот когда-либо слышал, и что именно это слово будет заветом общечело­
веческого единения, и уже не в духе личного эгоизма, которым люди и нации
искусственно и неестественно единятся теперь в своей цивилизации...” [До­
стоевский 1983: 20]. Ключевые пассажи из “Третьего рейха”, посвященные
миссии будущего немецкого государства, совпадают со словами Достоевского
уже не только по общему смыслу: “ Величие народа заключено в том, чтобы
быть еще чем-то сверх того, что он являет собой, и сообщить о себе нечто: об­
ладать еще чем-то, что он может сообщить... Ж ить не только для себя, но для
всех народов... в отличие от малых народов, способных думать только о соб­
ственном ‘я ’” [Moeller 1935: 315].
'Всякий великий народ верит и должен верить, если только хочет быть
долго жив, что в нем-то, и только в нем одном, и заключается спасение ми­
ра, что живет он на то, чтобы стоять во главе народов, приобщить их всех к
себе воедино и вести их, в согласном хоре, к окончательной цели, всем им
предназначенной” , — писал Достоевский [Достоевский 1983: 17]. Перелагая
на немецкий лад эту мысль о великой миссии русского народа, Мёллер рас­
сматривал предназначение немцев не во “вселенском” , но в более скромном
“центральноевропейском” масштабе. Речь для него шла не о религиозном

единении человечества, а о политическом сплочении под эгидой Германии со­
седних с ней народов. Но именно потому, что его идеи носили более призем­
ленный характер, в них намного четче проявляется связь между исполнением
народом своей водительской роли и самой возможностью его физического вы­
живания. Утверждая, что “немецкий национализм является своеобразным вы­
ражением немецкого универсализма” , Мёллер в то же время подчеркивал не­
обходимость для Германии перестать “лакействовать” перед Европой, ни в ко­
ем случае “не рассеиваться во всеобщем” и утверждать себя как сильную на­
цию, которую “все боятся” . Только в этом случае, считал он, немцы будут об­
ладать чем-то, что “смогут сообщить другим народам” [Moeller 1935: 316].
“Онемечивая” идеи Достоевского (и данную им М ережковским интерпре­
тацию), Мёллер “секуляризировал” их смысл, а заодно и словарь русских
мыслителей. Так, проповедь “христианского социализма” оборачивалась у не­
го доктриной “национального социализма” , мечта о “религиозной револю­
ции” — призывом к “консервативной революции” , а пророчество о “Царстве
Третьего Завета” — утопией “третьего рейха” . Перенося эти идеи из религи­
озно-мистической сферы в конкретную политическую плоскость, немецкий
националист обнажал в них то, что считал наиболее актуальным, и таким об­
разом предельно четко сформулировал для себя и своих читателей конечный
смысл послания Достоевского о русском “народе-богоносце” : “Центр мира
там, где живет народ, осознающий себя этим центром” [Moeller 1933а: 180].
В книге о “Третьем рейхе” Мёллер описывал совершенное немецкое госу­
дарство, которое, собственно, и должно было явиться итогом “консервативной
революции” . Правда, было бы тщетно искать в этом программном сочинении
конкретные указания насчет хозяйственной и политической системы будущего
немецкого “рейха” . Мёллер стремился прежде всего представить антитезу со­
временному Западу со всеми его ненавистными атрибутами, и потому создан­
ная им утопия была в равной степени эстетическим и политическим идеалом.
Сродни этому миражу был и обитатель “третьего рейха” — совершенный немец
будущего, которого Мёллер называл “консервативным человеком”. В его обра­
зе нетрудно узнать ницшеанского сверхчеловека, вздумай тот отказаться от сво­
их претензий на универсализм и обрести национальную идентичность.
В сознании Мёллера сплетались в одно целое не только культурный проект
и политическая утопия, но и эсхатологические ожидания. Подобно религиоз­
ному, это сознание жаждало сперва радикального преображения человека, а за­
тем — и окружающей действительности. Рисовавшийся ему “третий рейх” дол­
жен был стать в одно и то же время политическим обрамлением и обителью
народа, царством всеобщей гармонии и храмом обожествленной нации.
Образ “третьего рейха” вместил многое из того, о чем его создатель писал в
предшествующие годы как художник. Став политическим публицистом он, по­
добно платоновскому герою, пожелал воплотить в жизнь гармонию, которая от­
крылась ему в сфере литературно-художественного творчества. Его метаполити­
ческая утопия явилась, как сказал бы К.Поппер, “интеллектуальной интуицией
мира чистой красоты”. Однако взгляд, в соответствии с которым общество
должно быть столь же прекрасным, как и произведение искусства, неизбежно
вел к “эстетическому отказу от компромисса” и политическому радикализму.
*

*

*

Незадолго до своей бмерти автор “Третьего рейха” задавался вопросом, не
приведет ли попытка осуществить его утопию к самоубийству “слишком
склонного к самообманам” немецкого народа [Moeller 1935: 7]. Таким обра­
зом, Мёллер предвосхитил нынешние споры о его собственной ответственно­
сти за роковое для Германии развитие событий. Думается, оценка его “револю ционно-консервативного” творчества должна учитывать не только связь
(часто условную и внешнюю) политической практики нацистов с мёллеровскими идеями немецкого избранничества, “национального социализма” и
“третьего рейха” . Следует иметь в виду и то, что эти идеи стали искушением

для многочисленных представителей немецкой интеллигенции, не принявших
реалии веймарской демократии и мечтавших о воплощении в политику воз­
вышенных литературных грез. Политизация же духовной культуры и эстети­
зация политического сознания оказались губительны как для немецкой куль­
туры, так и для политики [см., напр. Stern 1963: 223; Rudolph 1971; Laquer
1976: 104-138; Kondylis 1986: 481]. He без участия Мёллера и его соратников
по “консервативной революции” этот процесс обернулся торжеством фантас­
тических идей национальной гармонии и национального превосходства. В ко­
нечном счете иррационализм, привнесенный в политику “консервативной ре­
волю цией” , парализовал те силы, которые могли оказать сопротивление на­
цизму и предотвратить самоубийственный для Германии выбор.
Не исключено, что своей интерпретацией Достоевского Мёллер раскрыл
некий взрывоопасный потенциал, который содержало послание о “народе-богоносце” . Об опасности такого прочтения Достоевского предупреждал не кто
иной, как Д.С.М ережковский. В своей статье о “пророке” русской революции
он указывал на заключенный в идеях Достоевского “соблазн” , поясняя, что
проложенный им “единственный путь ко Христу Грядущему — ближе всех пу­
тей к Антихристу” , и подчеркивая опасность спутать то Царство Третьего За­
вета, о котором якобы пророчествовал Достоевский, с идеей обожествленно­
го государства. От имени русских учеников Достоевского, познавших всю си­
лу этого соблазна и, как он полагал, “одолевших” его, М ережковский считал
своим долгом предостеречь тех, кто следует за ним по тому же пути [см. Ме­
режковский 1991: 311]. К сожалению, это предупреждение не было услышано
в Германии. Впрочем, личный опыт самого патриарха “русской идеи” , благо­
словившего в конце жизни агрессию Гитлера против своей родины, тоже посвоему поучителен. Он служит лучшим предостережением от поспешных и са­
монадеянных заявлений об “одолении Антихристова соблазна” на путях поис­
ка национальной идеи.
Бессонов Б.Н. 1985. Фашизм: идеология, политика. М.
Бланк А.С. 1974. Идеология германского фашизма. Материалы к спецкурсу для студентов
исторических факультетов. Часть III. Вологда.
Галкин А.А. 1967. Германский фашизм. М.
Достоевский Ф.М. 1981. Полное собрание сочинений в тридцати томах. Т. 23. Д невник пи­
сателя: 1876 г. (май-октябрь). JI.
Достоевский Ф .М . 1983. Полное собрание сочинений в тридцати томах. Т. 25. Д невник пи­
сателя: 1877 г. (январь-август ). JI.
Достоевский Ф .М . 1984. Полное собрание сочинений в тридцати томах. Т. 26. Д невник пиI сателя: 1877 г. (сентябрь-декабрь), 1880 г. (август). Л.
Дугин А. 1992. Консервативная революция. Краткая история идеологий третьего пути. —
Элементы. Евразийское обозрение, № 1.
Дугин А. 1994. Консервативная револю ция (типология полит ических движ ений Третьего пу­
ти). М.
Дугин А. 2001 Евразия превыше всего. Манифест евразийского движения. — Завтра, № 5.
М ережковский Д.С . 1991. Пророк русской революции (К юбилею Достоевского). — М е­
режковский Д.С . В тихом омуте. Статьи и исследования разны х лет. М.
Рахшмир П.Ю. 1973. Проблема взаимосвязи нацизма и “революционного консерватиз­
ма в буржуазной историографии. — Ежегодник германской истории. 1972. М.
Boehm М .Н. 1932. M oeller van den Bruck im Kreise seiner politischen Freunde. — Deutsches
Volkstum. Monatsschrift f u r das deutsche Geistesleben, XXXIV.
Breuer St. 1993. Anatom ie der konservativen Revolution. Darmstadt.
H e 'd Ult>SC^e R- 2000. Konservatismus in der Weimarer Republik. Die Politisierung des Unpolitischen.
Dostojewski F.M . 1906 — 1919. Sdm tliche Werke. (Unter Mitarbeiterschaft von Dmitri
Mereschkovski, Dmitri PhilosophofF und Anderen herausgegeben von A. Moeller van den Bruck).
Bd. 1-22. M iinchen, Leipzig.
Dostojewski F.M. 1907. Sdm tliche Werke. (Unter Mitarbeiterschaft von Dmitri Mereschkovski,
Dmitri Philosophoff und Anderen herausgegeben von A. M oeller van den Bruck). Bd. 13. Politische
Sehriften. M iinchen, Leipzig.
Eichberg H. 1996. Der Unsinn der “Konservativen R evolution” . U b er Ideengeschichte,
Nationalismus und Habitus. — Wir selbst, № 1.

Fechter P. 1934 Moeller van den Bruck. Ein Politisches Schicksal. Berlin.
Garstka Chr. 1998. Arthur Moeller van den Bruck und die erste deutsche Gesamtausgabe der Werke
Dostojewskijs im Piper-Veriag 1906 — 1919. Frankfurt a.M.
Geistenberger H. 1969. Der revolutionare Konservatismus. Ein Beitrag zur Analyse des
Liberalismus. Berlin.
G oeldel D. 1984. Moeller van den Bruck un nationaliste centre le revolution. Frankfurt a.M.
Hecker H. 1974. Die Tat und ihr Osteuropa-Bild 1909 — 1939. Koln.
Hermann W. 1933. Moeller van den Bruck. Schicksal und Anteil. — Die Tat. 25. Jg., H. 4. Juli.
Hielscher K. 1998. Dostojewskijs antiwestliche Ziwilisationskritik. — Neuhauser, R. (Hrsg.)
Poiyfunktion und Metaparodie. Aufsatze zum 175. Geburtstag von Fedor Michajlovic Dostojevskij.
Dresden.
Jaschke H .-G . 1994. Nationalismus und Ethnopluralismus. Zum Wiederaufleben von Ideen der
“Konservativen Revolution”. — Jahrbuch zur Konservativen Revolution. 1994. Koln.
Kaltenbrunner G .-K . 1969. Von Dostojewski zum Dritten Reich. Arthur Moeller van den Bruck
und die “ Konservative Revolution”. — Politische Studien. Zweimonatsschrift f u r Zeitgeschichte und
Politik, Heft 184, Marz/April.
Klonne A. 1996. Kein Spuk von gestern oder: Rechtsextremismus und “Konservative Revolution”.
Munster.
Koenen G . 1998b. Bilder mythischer Meister. Zur Aufnahme der russischen Literatur in
Deutschland nach Weltkrieg und Revolution. — Kopelew L. (Hrsg.) West-ostliche Spiegelungen.
Russen und R u tla n d aus deutscher Sicht. Reihe A. Band 5. Deutschland und die Russische Revolution.
1917 — 1924. M iinchen.
Kondylis P. 1986. Konservativismus. Geschichtlicher Gehalt und Untergang. Stuttgart.
Kroll F.-L. 2000. Konservative Revolution und Nationalsozialismus. Aspekte und Perspektive
ihrer Erforschung. — Schenk-N otzing C. (Hrsg.) Stand und Probleme der Erforschung des
Konservatismus. Berlin.
Laquer W. 1976. Weimar. Die Kultur der Republik. Frankfurt a.M.
Lenk K. 1989. Deutscher Konservatismus. Frankfurt a.M.
Liibbe H. 1963. Politische Philosophie in Deutschland. Studien zu ihrer Geschichte. Basel.
Mereschkowski D . 1903. Tolstoi und Dostojewski als Menschen und als Kbnstler. Eine kritische
Wiirdigung ihres Lebens und Schaffens. Leipzig.
Mereschkowski D. 1907. Zur Einfiihrung. Bemerkungen iiber Dostojewski. — Dostojewski F.M.
Sdmtliche Werke. (Unter Mitarbeiterschaft von Dmitri Mereschkovski, Dmitri Philosophoff und
Anderen herausgegeben von A. Moeller van den Bruck). Bd. 13. Politische Sehriften. M iinchen und
Leipzig.
Moeller A. 1902. Die moderne Literatur in Gruppen — und Einzeldarstellungen. Ausgabe in einem
Band. Berlin, Leipzig.
Moeller A. 1904. Tolstoi, Dostojewski und Mereschkowski. — Das Magazin f u r Litteratur.
Moeller A. 1909. N ationalkunst f u r Deutschland. Berlin.
Moeller A. 1904 — 1910. Die Deutschen. Unsere Menschengeschichte. Bd. 1-8. Minden.
M oeller A. 1911. Erziehung zur Nation. Berlin.
Moeller A. 1913. Die italienische Schonheit. Miinchen.
Moeller A. 1916. Der preupische Stil. Miinchen.
M oeller A. 1919. Das Recht der jungen Volker. Miinchen.
M oeller A. 1920. Wir wollen die Revolution gewinnen. — Gewissen, II, 31, Marz.
M oeller A. 1923a. Der Wanderer ins Nichts. — Gewissen, V, 2, Juli.
Moeller A. 1923b. Der dritte Standpunkt. — Gewissen, V, 16, Juli.
Moeller A. 1923c. Wirklichkeit. — Gewissen, V, 30, Juli.
Moeller A. 1923d. Das dritte Reich. Berlin.
M oeller A. 1931. Das dritte Reich. Hamburg.
M oeller A. 1935. Das dritte Reich. Hamburg.
M oeller A. 1933a. Rechenschaft iiber R u tla n d . Berlin.
M oeller A. 19336. Der politische Mensch. Breslau.
Mohler A. 1950. Die konservative Revolution in Deutschland 1918 — 1932. Grundrip ihrer
Weltanschauungen. Stuttgart.
Neumann. Fr. 1993. Behemoth. Struktur und Praxis des Nationalsozialismus 1933 — 1944.
Frankfurt a. M.
Pechel R. 1947. Deutscher Widerstand. Zurich.
Petzold J. 1978. Konservative Theoretiker des deutschen Faschismus. Jungkonservative Ideologen in
der W eimarer Republik als geistige Wegbereiter der faschistischen Diktatur. Berlin.
Reichel P. 1993. Der schone Schein des Dritten Reiches. Faszination und Gewalt des Faschismus.
Frankfurt a.M.
Rodel H. 1939. Moeller van den Bruck. Standort und Wertung. Berlin.
Rudolph H. 1971. Kulturkritik und konservative Revolution. Zum Kulturell-politischen Denken
Hoffmanstahls und seinen problemgeschichtlichen Kontext. Tubingen.
S chm itt G . 1998. Zyklus und Kompensation. Zur Denkfigur bei Nitzsche und Jung. F rankfurt a.M .

Конкурс 2001 года
на лучшие научные и учебно-методические разработки
российских политологов
В течение 2001 г. проводится конкурс на лучшие научные и учебно­
методические разработки российских политологов. На конкурс могут быть
представлены книги, статьи, учебные программы и материалы, а также
рукописи, подготовленные в 2000 и 2001 гг. и являющиеся важным вкладом
в развитие отечественной политологии. Тематика работ не ограничивается.
Работы, созданные как членами РАПН, так и не входящими в
Ассоциацию российскими политологами, должны быть отобраны и
рекомендованы для участия в конкурсе региональными отделениями
Российской ассоциации политической науки, либо их городскими,
университетскими и прочими секциями. В порядке исключения на конкурс
могут быть приняты работы, реком ендованны е диссертационны ми
советами по политологии, как правило, в регионах или университетских
центрах, где нет соответствующих структур РАПН.
Индивидуальные члены РАПН имеют право представить на конкурс
свои работы при условии, если имеются три письменных рекомендации
других членов Ассоциации.
Работы принимаются на конкурс до 15 сентября 2001 г. по адресу
101831, Москва, Колпачный переулок, д. 9а, комн. 202. Справки по
телефону 921-01-32 или по электронной почте rapn@rapn.ru.

КАКАЯ ФОРМА ПРАВЛЕНИЯ ЯВЛЯЕТСЯ
НАИЛУЧШЕЙ ДЛЯ СЧАСТЬЯ ЧЕЛОВЕКА?
Р.Кирк

История политической мысли

Schwierskott H.-J. 1962. Arthur Moeller van den Bruck und die Anfdnge des Jungkonservativismus
in der Weimarer Republik. Gottingen.
Sieferle R.P. 1995. Die Konservative Revolution. F iin f biographische Skizzen (P aul Lensch, Werner
Sombart, Oswald Spengler, Ernst Junger, H ans Frejer). Frankfurt a.M.
Sontheimer K. 1962. Antidemokratisches Denken in der Weimarer Republik. Die politischen Ideen
des deutschen Nationalismus Zwischen 1918 und 1933. Miinchen.
Stem Fr. 1963. Kulturpessimismus als politische Gefahr. Eine Analyse nationaler Ideologie in
Deutschland. Bern.
Vondung K. 1976a. G eschichte als Weltgericht. Genesis und Degradation einer Symbolik. —
Kreuzer H. (Hrsg.) Literatur f u r viele. 2 Studien zur Trivialliteratur und M assenkommunikation im
19. und 20. Jahrhundert. Gottingen.

Рассел Кирк (Russel Kirk, 1918 — 1994) — видный американский консерватив­
ный деятель, культуролог, политолог, историк, публицист, литератор.
В 1951 г. Кирк опубликовал свою первую книгу “Рэндолф Роанокский: исследо­
вание консервативной мысли ”, посвященную анализу политических воззрений аме­
риканского государственного деятеля X IX в. Д. Рэндолфа из виргинского города
Роанока. Затем в свет вышел самый известный его труд — “Консервативное мы­
шление” (1953), где автор попытался определить, что такое консерватизм в ши­
роком культурологическом смысле, проследить его корни и историю “от Бёрка до
Элиота ”. Многократно переиздававшаяся, эта книга до сих пор остается наибо­
лее авторитетной работой по данной теме.
Кирк видел в консерватизме защиту непреходящих норм человеческого бытия.
“Сутью социального консерватизма ” было, по его мнению, “сохранение древних
моральных традиций человечества ”. В аналогичном ракурсе он рассматривал кон­
серватизм и в политической теории.
Важнейшим источником концепций Кирка стали воззрения крупнейшего анг­
лийского политического деятеля, философа и публициста Эдмунда Бёрка (1729 —
1797). В Америке середины X X в. интерес к наследию этого критика идеологии
Французской революции был весьма силен. Кирку оказалась особенно близка мысль
Бёрка о государстве как о результате многовекового “органического ”развития и
созидательной деятельности, его представление о социальной жизни как о “кон­
тракте вечного общества ”, объединяющем умерших, живущих и еще не рожден- 139
ных. По словам известного американского исследователя Дж.Нэша, книга Кирка
стала катализатором появления в США интеллектуального консервативного
движения [см. Nash G. 1998. The Conservative Intellectual Movement in America
Since 1945. Washington, p. 61]. Кирк проследил историю англо-американский кон­
сервативной мысли, показал весомость ее интеллектуального наследия и вклад в
развитие западной философии в целом. Он также оспорил представление о том,
что Соединенные Штаты есть продукт либерализма эпохи Просвещения, обозна­
чив консервативные истоки американской культуры и политической традиции. В
дальнейшем Кирк рассматривал с этой точки зрения историю, политическую
мысль и культуру США во многих своих работах, в частности, в книге “Консер­
вативная конституция ” (1990).
Кирк был серьезно озабочен кризисом современной западной культуры. Он видел
истоки этого кризиса, помимо прочего, в забвении религии, будучи убежден, что
религиозное сознание является первоосновой всякой культуры и его утрата неиз­
бежно ведет к упадку, а в конечном итоге — и к гибели последней. Возможность
возрождения западной культуры он связывал с возрождением принципов, ценнос­
тей и традиций христианского мира как реального международного сообщества.
Публикуемая ниже работа — лекция, прочитанная Р. Кирком в Университете
Оклахомы 25 апреля 1956 г. *
'
М.П.Кизима
Мы не созданы для счастья. Мы созданы, скорее, для долга и смирения;
счастье же, когда нам доводится испытать его, приходит случайно или как на­
града за исполненный долг, и оно не остается с нами надолго. Согласно Дек­
ларации нашей независимости, мы имеем право на стремление к счастью. Да,
* Kirk R. W hat Is the Best Form of Government for the Happiness of Man? Norman: University of
Oklahoma Press, 1956. Публикуется в сокращении.

на стремление — возможно, но не на обладание, ведь счастье застенчиво и
быстро бегает, его редко удается поймать тем, кто устремляется к нему напря­
мик. Однако оно иногда приходит к тем, кто перестал его ловить, и вознаг­
раждает их тогда, когда они менее всего этого ожидают. “ Мы должны нахо­
дить свое счастье в работе или не искать его вообще” , — говорил И.Бэббит.
Человек, делающий свою работу радостно и хорошо, иногда косвенным путем
обретает счастье; а тот, кто всю жизнь бегает за этим ускользающим духом, не
коснется и края его одежд: как и принц Абиссинии Расселас, он всегда чает
найти счастье завтра, но все его “завтра” превращаются в прах.
Итак, человек как представитель рода людского никогда не был счастлив и
никогда не будет. История грехопадения говорит нам о том, что человеческое
своеволие и греховное желание лишили человека до скончания веков возмож­
ности совершенного счастья. Счастливые люди, которые иногда встречаются
среди нас, — это, судя по всему, люди, отрекшиеся от мирских желаний; от­
казавшись от честолюбия и страстей, они получили в награду душевное спо­
койствие. Но таких людей всегда очень мало, и достижение их состояния тре­
бует жесточайшей дисциплины. То несовершенное счастье, которое мы мо­
жем обрести здесь, на земле, — это очень личное счастье, человек находит его
в исполнении долга, в удовлетворении от работы, в радости, которую дарят
ему его привязанности, и в отречении от вожделения. Счастье — вещь лич­
ная, и правительства не могут дать его людям. Все, что способно сделать пра­
вительство, это не позволить людям бесчестным мешать тому счастью, кото­
рое возможно для людей честных, и помочь людям в осуществлении их лич­
ного долга, трудов и в жертвовании, обучающих человека добродетели и даю­
щих ему шанс распознать счастье, когда то выглянет из-за угла.
Думаю, вы уже поняли из вышесказанного, что я не либерал — ни старо­
го, ни нового образца. Признаюсь, что, напротив, принадлежу к числу тех, ко­
го Д.Сантаяна называл “голосом лишенной прав и покинутой ортодоксии”. В
эссе “Американизм”, опубликованном посм ертно,' Сантаяна нанес один из
своих метких ударов в самое сердце той наивной системы представлений, ко­
торая называется “либерализмом” и которая господствует в западном мышле­
нии вот уже не менее полутора веков. “У современной цивилизации огромная
инерционная сила, она не только непреодолима физически, но и господству­
ет морально и социально в прессе, политике и литературе либеральных клас­
сов; однако голос лиш енной прав и покинутой ортодоксии, предрекающий
беду, невозможно заглушить, и этот голос особенно тревожен потому, что пе­
рестал быть понятен. Когда пророки и апологеты современного мира пытают­
ся опровергнуть его предсказания, они бьют совершенно мимо цели, потому
что не могут представить себе того, что атакуют, и даже в своих собственных
аргументах они страшно сбивчивы и расколоты. Очень редко их совесть и их
мысли находятся на стороне их действий” [Santayana 1955].
Как один из голосов этой лишенной прав и покинутой ортодоксии, т.е. как
консерватор в политике, я не верю, что какое-либо правительство может сде­
лать людей счастливыми. Бывают правительства, которые способны сделать
людей крайне несчастными; и есть другие правительства, при которых обще­
ство остается вполне сносным для людей, заслуживающих счастья и готовых
исполнять долг, что иногда привлекает счастье. Думаю, что, приводя наши
ожидания в соответствие с'действительностью, мы должны быть готовы до­
вольствоваться правительством, которое бы, в меру своих сил, не делало сча­
стье невозможным для натур, способных узнать его при встрече. Но я не со­
гласен с утверждением Джефферсона, будто правительство — неизбежное зло
| и чем меньше правительство управляет, тем оно лучше. Учитывая испорчен­
ность человеческой натуры, правительство, безусловно, необходимо; само по
себе оно не в большей мере зло, чем сами по себе работа или образование.
| Существуют относительно плохие и относительно хорошие правительства,
точно так же, как существуют относительно плохие и относительно хорошие
виды работы и образования. И нельзя сказать, что правительство, которое

меньше управляет, — обязательно хорошее правительство. Если в стране анар­
хия и повсюду царят грабители, то правительство такой страны — очень пло­
хое. Должно ли правление быть энергичным или вялым, зависит от обстоя­
тельств: от характера народа, от типа экономики, от обычаев и привычек стра­
ны, от ее соседей — от великого множества факторов, тесно переплетенных
между собой. Правление короля Альфреда было хорошим именно потому, что
активно воздействовало на ход событий.
И Л Л Ю ЗИ И ЛИБЕРАЛИЗМ А

Идея о том, что правительства могут осчастливить людей, на мой взгляд,
одна из самых печальных иллюзий либеральной эры: она уже привела к ката­
строфическим последствиям во многих странах мира, и эти последствия ска­
зываются до сих пор. Такая идея связана с тем, что проф. Э.Фёглин называет
“гностицизмом” — ересью, утверждающей возможность рая земного. Я же,
как и О.Браунсон, полагаю, что “мудрое и справедливое правление всегда со­
ответствует конкретным обстоятельствами, а не абстрактной модели. И стин­
ное благо человека достижимо при разных формах правления и социальной
организации, ведь оно обретается, если обретается вообще, из источника, со­
вершенно независимого от мирского порядка” [Brownson 1955: 116].
Кульминацией ереси “гностицизма” в наше время является коммунистиче­
ское государство, которое во имя всеобщего счастья целенаправленно разру­
шает натуры, способные узнать счастье истинное.
Тем не менее данная иллюзия составляет суть либерального представления
о человеке и обществе. (Я, конечно, говорю о либерализме как об идеологии,
коренящейся в философских доктринах Просвещения и в учении Бентама; я
не хочу очернить прилагательное “либеральный” в его древнем значении —
“благородный”, “терпимый” , “подобающий свободным лю дям” ; так употреб­
лял его и Бёрк. Если бы “либеральный” было просто описанием аристотелев­
ского “великодушного человека” , я был бы всецело за такую либеральность,
но в качестве идеологического термина это слово означает последние полто­
ра века нечто совершенно иное.) Либерал полагает, что человека можно сде­
лать вполне счастливым, и со временем он стал считать, что счастье будет до­
стигнуто действиями правительства. В 1939 г., когда голоса моей лишенной
прав и покинутой ортодоксии были еще слабее, чем сейчас, д-р Б.И.Белл имел
мужество описать такой “либеральный” тип мышления.
“ Если быть кратким, либерал — это тот, кому кажется, будто люди по при­
роде своей добры и достойны доверия, будто состояние дел наверняка будет
становиться все лучше и лучше просто с течением времени — при том лишь
условии, что мы освободим нашу жизнь от печальных социальных неустройств, вызванных древними пороками, коих, конечно, уже больше нет, и
сможем освободить умы людей от запретов, налагаемых культом сверхъестест­
венного. Либерал полагает, что человек — благородное создание, лишенное
души, и что, будучи таковым, он обязательно овладеет самыми возвыш енны­
ми творениями культуры, просто реализуя свой просвещенный личный инте­
рес или, как говорят люди вульгарные, дабы ‘не отстать от ж изни’... Либерал
уверен, что, если дать всем людям право голоса и всегда осуществлять госу­
дарственную политику в соответствии с большинством поданных голосов, это
неизбежно приведет к наибольшему общественному благу” [Bell 1939: ix].
Так вот, я не разделяю этой либеральной иллюзии. Мне не кажется, что
люди от природы добры и достойны доверия; если бы они были таковыми,
нам бы не были нужны правительства. Я не считаю, что все будет непремен­
но улучшаться просто с течением времени; если бы это было так, нам не нуж­
но было бы и беспокоиться о счастье человека. Я не думаю, что мы можем ос­
вободить свой ум от культа сверхъестественного и при этом не лиш ить себя
своей высшей сущности. Я не верю, что глас народа есть глас Божий. И я не
верю, что какая-либо идеология, даже идеология, обожествляемая под именем
Демократии, способна сделать людей счастливыми.

история политической мысли

Утверждают, что сэр У.Харкорт как-то сказал: “ Мы все сейчас социалис­
ты ” . Так это или нет, но наверняка мы все сейчас демократы. “Лекарством
против демократии является еще большая демократия” , — отзвуки этой глу­
пой фразы еще раздаются на руинах Европы и Азии, и каждая политическая
система нашего века претендует на то, что она — самая демократичная. Со­
единенные Штаты — демократия, Россия — демократия, Индонезия — демо­
кратия, Британия — демократия, Югославия — демократия, коммунистичес­
кий Китай — демократия, Греция — демократия, Египет — демократия, И з­
раиль — демократия! Короче говоря, вследствие своего триумфа это слово ут­
ратило всякий реальный смысл. И удивляться тут нечему: ведь “демократия”,
если дать ей верное определение, есть не какая-то определенная ф орма прав­
ления, а лишь крайне общая характеристика состояния социума. “Демокра­
ти я” означает господство толпы. Поскольку наш век — век масс, в той или
иной форме толпа правит повсюду. У Советской России есть все основания
называть себя демократией, хотя я и считаю такую форму демократии особен­
но разлагающей; Г.Раушнинг несколько лет тому назад отметил, что россий­
ское чиновничество, столь широко осуждаемое, на самом деле более терпимо
и цивилизованно, чем любая другая группа населения России, но оно неу­
клонно сдает свои позиции под давлением требований выродившейся демо­
кратической догмы. Я говорю: моя нынешняя лекция не будет панегириком
какой-либо идеологии, даже идеологии под названием Демократия. Но я со­
бираюсь сказать несколько слов в защиту политических принципов (противо­
поставляя их идеологии); и я хочу высказаться в пользу определенной формы
демократии в противовес Демократии обожествленной.
Ни одна форма правления сама по себе не может сделать людей счастли­
выми, но некоторые формы способны сделать их несчастными. Поскольку по­
литика — это искусство возможного, я попытаюсь описать в общих чертах тот
тип правительства, который более или менее созвучен с истинным человече­
ским счастьем. Считаю, что при рассмотрении данной проблемы следует ру­
ководствоваться двумя принципами. Согласно первому из них, хорошим яв­
ляется то правительство, которое позволяет лучшим и наиболее энергичным
натурам реализовывать свои способности, гарантируя при этом, что такие на­
туры не будут тиранить основную массу людей. Второй принцип заключается
в том, что наилучшей из возможных — или, по крайней мере, наименее губи­
тельной — формой правления в каждом государстве будет та, которая соответ­
ствует традициям и давним обычаям его народа. Помимо этих двух общих
принципов, нет никакого политического правила, которое было бы в равной
степени применимо всегда и повсюду.
О п а с н о с ти э га л и та ри зм а

Люди не созданы равными, как заметил недавно Д.Ризман, они созданы
разными. Это признание видным либералом необходимости переосмысления
в политике постулатов относительно человеческой природы весьма характер­
но. Оно свидетельствует о том, что среди наиболее живых умов нашего поко­
ления растет понимание, что разнообразие, а не единообразие придает обще­
ству энергию и надежду. А потому мой первый принцип хорошего правитель­
ства, формулировкой которого я очень обязан Фёглину, приобретает в наши
дни особую актуальность :1 Ибо всеподавляющей тенденцией на протяжении
последних полутора веков был социальный эгалитаризм. “Каждый человек так
же хорош, как любой другой, или, возможно, несколько лучше” — эта секулярная догма, я полагаю, нанесла серьезный вред сохранению и созданию хо­
роших правительств. Равенство политической власти, установленное из сооб­
ражений целесообразности, чаще всего приводило к равенству условий, вы­
росшему из нашего послушного следования идеологии. “ Все принадлежат
всем остальным” — таков девиз общества в романе О.Хаксли “Прекрасный
новый м ир” ; и такое общество смерти подобно. Ведь эти положения противо­
речат природе вещей. Каждый человек не так же хорош, как любой другой, и

все не принадлежат всем. Первое положение есть отрицание христианского
принципа упорядоченности и иерархичности, а второе — христианского пред­
ставления о личности.
Люди созданы разными; и правительство, игнорирующее этот непрелож­
ный закон, становится несправедливым правительством, поскольку приносит
благородство в жертву посредственности; оно низводит лучшие и наиболее
энергичные натуры, дабы удовлетворить зависть натур менее высоких. Такое
низведение наносит ущерб человеческому счастью двояким образом. Во-пер­
вых, оно препятствует естественному стремлению талантливых и энергичных
личностей реализовать свои потенциальные способности; оно приводит луч­
ших людей своего времени к недовольству самими собой и своим обществом,
и они погружаются в скуку; оно препятствует всякому качественному улучше­
нию морального, интеллектуального и материального положения человечест­
ва. Во-вторых, рано или поздно, оно отрицательно сказывается на счастье ос­
новной массы людей; лишенные энергичного руководства и морального при­
мера более высоких натур, те люди, которым судьбой предназначено занимать
в жизни более скромное положение, не только утрачивают нечто очень важ­
ное в самой атмосфере своей цивилизации, но и оказываются в более тяж е­
лом материальном положении. Короче говоря, правительство, превращающее
христианское таинство морального равенства в секулярную догму, враждебно
человеческому счастью.
Напомню, что у моего первого политического принципа есть две стороны:
справедливое правление должно признавать не только права лучших натур, но
и стремление большинства избежать беспокойства и тирании со стороны этих
честолюбивых талантов. Мудрый государственный деятель стремится сохра­
нять равновесие между этими двумя требованиями. Бывают эпохи, когда ари­
стократия — ставшая таковой в силу традиций или по рождению — прибира­
ет к рукам все управление жизнью, требуя от основной массы людей дани и
подчинения, которые лишают их естественного права жить согласно обычаям
и заведенному порядку и зачастую наносят ущерб их материальному положе­
нию. Такой режим, безразличный к счастью большинства, столь же плох, как
и правление, безразличное ксправедливым требованиями талантливого мень­
шинства. Но в наши дни опасность состоит не в том, что более сильные на­
туры (а я имею в виду не просто способность властвовать и приобретать, но
и моральные и интеллектуальные качества) станут господствовать и помыкать
большинством, скорее наоборот. Проклятием нашего времени является то,
что Ортега называл “восстанием масс” , угроза того, что посредственность по­
домнет под себя всякое справедливое притязание на возвышенность ума и ха­
рактера, всякий необычный талант к лидерству и материальным усовершенст­
вованиям. Поэтому мудрый государственный деятель нашего времени должен
быть более сосредоточен на сохранении прав талантливого меньшинства, чем
на расширении прав масс.
Консерваторы давно уже пытаются проповедовать эту истину, хотя в по­
следние годы им чаще всего приходится говорить с глухими. Однако рост им ­
перии мертвящего коллективизма сейчас пробуждает здравомыслящих либе­
ралов, и они начинают понимать необходимость защиты требований выдаю­
щихся индивидов. В вышедшей недавно книге “Академическая свобода в на­
ше врем я” видный политолог и либерал-рационалист проф. Р.М .М акАйвер
сделал одно интересное замечание. Демократия в Соединенных Штатах, по
его словам, “ассоциируется со своего рода расплывчатым эгалитаризмом,
нивелировкой стандартов до уровня ‘обычного человека’” . Это — ложная по­
сылка, продолжает он, бесконечно вредная и для ученого, и для общества в
целом. “ Подспудно существует еще одно заблуждение, даже более серьезное,
чем ложное предположение о том, что демократия, когда она провозглашает
равенство перед законом либо на избирательном участке, уравнивает тем са­
мым все различия, или о том, что демократия, когда она предоставляет граж­
данское равенство, обеспечивает всем равенство во всем (включая доступ в

университеты). Этим более серьезным заблуждением является предположе­
ние, будто демократия означает господство большинства во всех людских де­
лах. Такое представление, хотя оно и широко распространено в Америке, со­
вершенно ошибочно и нелогично. Поскольку большинство никогда не пра­
вит и поскольку всякая форма правления — монархия, диктатура или любая
форма олигархии — может соответствовать воле большинства и даже быть
одобрена им при голосовании, в данной логике невозможно дать определе­
ние демократии. Отличительной ее чертой является не господство большин­
ства, а те основополагающие права, которые она обеспечивает меньшинству”
[M aclver 1955: 250-251]
Независимо от того, прав ли МакАйвер относительно “отличительной
черты демократии” или нет, он касается здесь той громадной угрозы со сто­
роны тупой посредственности, которая нависла над всеми высш ими дости­
ж ениями человечества. Режим, отождествляющий народное правление с ра­
венством морального достоинства, с равенством интеллекта и равенством
положения, — плохая форма правления, враждебная счастью человека; мыс­
лящ ие консерваторы и мыслящие либералы, полагаю, должны совместными
усилиями противостоять этой тенденции. Хорошее правительство, утверж­
даю я, уважает стремление лучших и более энергичных натур найти выраже­
ние своим особым талантам. Оно уважает право созерцательной натуры на
уединение. Оно уважает право ученого на его продуктивный досуг. Оно ува­
жает право талантливого лидера на честную инициативу в практических де­
лах. Оно уважает право изобретателя на реализацию его изобретений, право
фабриканта и коммерсанта на вознаграждение их усилий, право бережливо­
го человека сохранить свои сбережения и передать их своим наследникам.
Оно уважает эти стремления и права, это хорошее правительство, ибо осо­
знает, что тем самым способствует счастью людей. Ведь более высокие и
сильные натуры обретают счастье, делая то, для чего они предназначены
природой, а возможность счастья основной массы людей расш иряется за
счет тех моральных, интеллектуальных и материальных благ, которые эти че­
столюбивые таланты даруют всему человечеству.
Баланс между требованиями неординарных и обычных натур, в иные вре­
мена нарушавшийся в пользу честолюбивых талантов, сегодня нарушается не­
померными притязаниями доктринерского эгалитаризма. Самый яркий при­
мер такого вырождения демократической догмы — коммунистическая Россия.
Я вполне отдаю себе отчет в том, что Советская Россия управляется неболь­
шой кликой партийных интриганов и преуспевших чиновников, которые
лиш ь на словах придерживаются своей собственной секулярной догмы эгали­
таризма; фактически же, следуя идеологии диалектического материализма и
равенства положения, Советы подавляют право выдающихся личностей вы­
полнять ту работу, для которой они предназначены. Среди элиты коммунис­
тической России мы видим не господство более высоких натур, а верховенст­
во фанатиков-якобинцев, почти полностью лишенных всего, что есть лучше­
го в человеческой природе. Это режим сонма жалких олигархов. Среди них не
сыщешь пророков и священников; нет признания щедрых и милосердных на­
тур; единственным качеством, необходимым для вступления в эту элиту, яв­
ляется жестокое коварство^ в смертельной борьбе за власть как таковую. От­
нюдь не высшие, а низш ие, с точки зрения морального достоинства и незави­
симости ума, натуры признаются и вознаграждаются Советами.
Эгалитаристские догмы, которые коммунисты доводят до логического за­
вершения, действуют сейчас с необычайной силой по всему миру. Мы, в Аме­
рике, оказываем стойкое сопротивление таким тенденциям больше по тради­
ции и инстинктивно, чем из здравомыслия. “Нелегко будет привить Америке
социализм” , — сказал как-то Сантаяна. Процесс привития идет, но дерево же­
сткое, и есть свидетельства того, что простое инстинктивное сопротивление
доктринерскому эгалитаризму у нас в стране сейчас усиливается также кон­
серватизмом мысли.

Антиподом советского эксперимента выступает не американская “демокра­
ти я” как таковая; силами сопротивления становятся, скорее, американская
моральная и политическая традиция и американский конституционализм. П о­
литическая демократия способна достичь справедливого баланса между при­
тязаниями более высоких натур и правами натур средних. Но такого баланса
может достичь и монархия, и аристократия, и некая иная конкретная форма
правления. Уважение естественных и определенных обычаем прав не есть не­
что присущее какому-то одному типу политических институтов. Но формой
правления, которая, по-видимому, более всего способна ценить и защищать
требования и того, и другого слоя граждан, является то, что Аристотель назы­
вал “политией” , — сдерживание и уравновешивание различных интересов в
обществе. Соединенные Ш таты во многом остаются таким государством; чис­
тая демократия не входила в намерения основателей нашей республики, она
еще не восторжествовала у нас. Надеюсь, что и не восторжествует. Ведь хоро­
шее правительство не означает “победы пролетариата” , как не означает и по­
кровительства окопавшейся верхушки общества. Хорошее правительство все­
гда опирается на принцип защиты прав двух групп: прав выдающихся талан­
тов и прав средних граждан. Никакая идеология (а идеология, строго говоря,
— это совокупность фанатично исповедуемых априорно секулярных доктрин,
цель которых — создание рая земного) не может установить это равновесие.
М ыслящий консерватизм есть отрицание идеологии, потому что он отрицает
возможность создания рая земного; он, по существу, довольствуется челове­
ком таким, каков он есть, и стремится лишь примирить друг с другом естест­
венные слои общества.
Если правительству удалось осуществить такое примирение, думаю, оно
привело свой народ настолько близко к социальному счастью, насколько это
вообще возможно. Кто может судить о счастье? Дж.Ф.Стивен задавал этот во­
прос в своем письме Миллю: “Где нам найти людей, которые благодаря опы­
ту могли бы сказать, кто более счастлив: человек вроде лорда Элдона или че­
ловек вроде Шелли; человек вроде д-ра Арнольда или человек вроде покойно­
го маркиза Хартфордского; очень глупый преуспевающий фермер, умираю­
щий в преклонном возрасте, прожив жизнь в полном здравии, или утончен­
ная изысканная женщина, страстно чувствующая и блестяще одаренная, уми­
рающая измученной в юном еще возрасте после череды сменявших друг дру­
га восторгов счастья и агоний горя... Задать эти вопросы — значит показать,
что на них невозможно дать ответ. Они подобны вопросу о расстоянии меж­
ду часом дня и Лондонским мостом” [Stephen 1873: 271].
Цель законодателя и моралиста (когда принципы побуждают их вмеши­
ваться в чужую жизнь), добавлял Стивен, — “заставить людей принять свой
взгляд на счастье, а не сделать их счастливыми согласно их собственным пред­
ставлениям” , и резко возражал против этой склонности навязывать собствен­
ное представление о личном счастье сопротивляющимся ближним.
Хорошее правительство, утверждаю я, стремится дать людям возможность
отыскать их собственное счастье. Оно позволяет необычным и одаренным на­
турам обрести счастье в осуществлении своих талантов; оно позволяет боль­
шинству, предпочитающему восторгам открытий уверенность в завтрашнем
дне, рутину и спокойную жизнь, найти счастье в спокойствии. В пределах, ус­
танавливаемых приличиями и надлежащим порядком, это мудрое правительст­
во предоставляет каждому человеку право жить согласно его природе. Оно не
предлагает навязать несильно счастье увлеченного статистикой Бентама роман­
тику Колриджу; ведь то, что составляет счастье для одного человека, для дру­
гого, даже среди талантливых натур, — становится страданием. Разумно оста­
вив личное счастье в покое, это правительство предоставляет индивиду воз­
можность самому позаботиться о себе. Называйте, если хотите, эту форму
правления “демократией” , хотя, на мой взгляд, вы исказите тем самым смысл
слова; я же попросту именую ее правительством, которое предпочитает не иде­
ологию, а норму; не единообразие, а многообразие; не всевластие, а баланс.

ЗН А Ч ЕН И Е ТРАДИ ЦИЙ

Перейдем теперь ко второму моему принципу: тому, что хорошим являет­
ся то правительство, которое соответствует традициям, неписаным законам и
обычаям данного народа. Здесь я — последователь Монтескьё и Бёрка. Хоро­
шее правительство не есть нечто искусственное: оно не изобретение филосо­
фов за чашкой кофе, выстроенное в соответствии с априорными абстрактны­
ми представлениям и сиюминутным настроением. Правительства, сконструи­
рованные наспех на основе принципов чистого разума, обычно никуда не го­
дятся. Самым большим долгожителем среди них является правительство со­
временной Ф ранции, так и не оправившейся от того кровопускания, которое
конституция французского общества и его политическая жизнь претерпевали
от рук непреклонных метафизиков начиная с 1789 г. и далее. Куда менее дол­
говечными, поскольку имели за спиной куда более .скромную традицию и
поддержку, были искусственные правительства, учрежденные в Центральной
и Восточной Европе после первой мировой войны. А ведь хорошее правитель­
ство, в отличие от них, есть порождение многих веков общественного опыта.
Его называют органическим; я же предпочитаю наименование “духовное”.
Доверяя мудрости наших предков и инстинкту рода человеческого, оно опи­
рается на прецедент, неписаные законы, историю проб и ошибок, компро­
мисс и консенсус мнений. Оно не питает безрассудной страсти к прямолиней­
ности; оно предпочитает силу и величие готического стиля. Ввиду солидного
возраста и успешности лучшим примером правительства такого типа является
правительство Англии. Почти столь же хорошим примером торжества в поли­
тической жизни принципа, согласно которому общество есть величественная
целостность и сущность, сплачиваемые уважением неписаного закона и тра­
диции, представляется правительство Соединенных Штатов.
Я, конечно, помню о том, что номинально мы создали нашу федеральную
конституцию путем целенаправленных действий за несколько месяцев. Но в
действительности эта официальная конституция, как и конституции отдельных
штатов, в основном просто зафиксировали на бумаге то, что уже существова­
ло и бьшо принято общественным мнением: убеждения и институты, давно ус­
тановившиеся в колониях и опиравшиеся на столетия английского опыта пар­
ламентской жизни, общего права и всего сложного гражданского обществен­
ного устройства. Уважение к прецеденту и неписаным законам направляло
умы основателей нашей республики, (за очень редким исключением). Мы об­
ращались не к liberte, egalite, fratemite, а к установленным обычаем свободам
англичан. Философская и моральная структура нашего гражданского общест­
венного строя коренилась в христианской вере, а не в поклонении Разуму.
Успех американских и английских правительств обусловлен, думается, тем,
что они отдают предпочтение развитию, опыту, традиции, неписаным законам
и давним установлениям, а не грандиозным замыслам доморощенных метафи­
зиков. Как хорошо понимали Монтескьё и Бёрк, великие уроки политической
жизни народ учит на своем историческом опыте; ни одна нация не может от­
сечь себя от своего прошлого и при этом процветать, ведь только умершие
придают нам силу; и какой бы ни была давно укоренившаяся в стране кон­
ституция, она — лучшая из тех, на которые данный народ может рассчиты­
вать. Такую конституцию ]уюжно, конечно, совершенствовать или, наоборот,
возвращать в прежнее состояние; но если ее просто отбрасывают подобно му­
сору, все слои общества неизбежно страдают.
Американская и английская конституции, действительно, работают очень
хорошо; но поскольку они — живые существа, их не так-то легко пересадить
в другие государства. Одной из кардинальных ошибок французских револю­
ционеров была их попытка переделать Ф ранцию, воплотив там то, что каза­
лось им английской моделью политической жизни. Хотя каждый народ может
чему-то научиться на опыте и институтах любого другого народа, нет такой
формы правления, которая была бы способна успешно функционировать во
всех государствах. Ведь политические институты народа вырастают из его ре­

лигии, из его общественных привычек, экономики и даже литературы; поли­
тические институты — только часть сложной социальной структуры, корни
которой чрезвычайно стары и глубоки; попытки навязать заимствованные ин­
ституты чуждой им культуре обычно заканчиваются катастрофически, хотя на
это могут потребоваться десятки лет или даже поколения. Выступая против за­
мыслов Клея распространить по всему миру революции по американскому об­
разцу, Рэндолф Роанокский восклицал в свойственной ему сардонической ма­
нере: “Делать свободу из испанского материала так же безнадежно, как стро­
ить фрегат из вязанки хвороста”. Хотя это и звучит довольно жестко по отно­
шению к испанцам, тем не менее верно, что парламентское правительство ан­
гло-американского образца редко бывало эффективным в испанских землях;
свобода испанцев, когда она у них есть, обеспечивается совершенно иными
институтами и обычаями.
Однако иллюзия, будто повсюду в той или иной форме утвердится господ­
ство американских институтов и нравов (убежденность американского либе­
рала, что, как сказал однажды Сантаяна, “монахиня не должна остаться мо­
нахиней, а Китаю не следует сохранять свою Стену”), по-прежнему отравля­
ет нашу политическую теорию и нашу внешнюю политику. Мы постоянно на­
деемся найти либеральные, ориентированные на постепенность, центрист­
ские, умеренные, рациональные, парламентски мыслящие политические груп­
пировки — полностью аналогичные прогрессивно мыслящим американцам,
хотя, возможно, и не столь просвещенные, — в Китае, и в Индокитае, и в М а­
рокко, и в Сербии: людей, которые отрекутся либо от “феодализма” , либо от
марксизма и будут вести себя так, как будто они окончили если не Принстон
или Вассар, то университет какого-либо американского штата. Но в этих за­
морских странах мы никогда не встречаем подобных людей; и хотя нас это
раздражает, наша надежда не увядает. Генералиссимус Чан Кайш и, маршал
Тито, президент Ли Сынман, полковник Насер теряют Наше расположение
один за другим: они сбились с пути истинного, они не были хорошими аме­
риканцами! Мы всегда ждем, что нас осчастливит какой-то государственный
деятель или какая-то партия к востоку от Суэца, у которых достанет здравого
смысла незамедлительно установить Американский Образ Ж изни, но этого
никогда не происходит.
Такая иллюзия — продукт политического универсализма. Ведь индивиды,
как говорил Честертон, счастливы только тогда, когда “живут своей жизнью,
какой бы она ни была” ; то же самое относится и к народам. Навязывание аме­
риканской конституции всему миру не сделало бы весь мир счастливым; как
раз наоборот, поскольку американская конституция сработала бы только в
очень немногих странах, в скором времени это сделало бы людей крайне не­
счастными. Государства, как и люди, должны находить свои собственные пу­
ти к порядку и свободе, и такие пути обычно бывают очень древними и изви­
листыми, а вехами на них служат Традиция и Неписаный закон. Американ­
ская конституционная система, например, не могла бы функционировать без
юридических институтов, коренящихся в общем и римском праве, из которых
она произросла. Возьмите эту конституционную систему в ее абстрактном ви­
де и установите как искусственный конструкт в Персии или Сирии, где общее
и римское право неведомы, а основы правосудия покоятся на Коране: она не
будет иметь успеха. Подобное предприятие способно подорвать старую систе­
му правосудия и даже на время внешне заменить ее, но в конечном итоге тра­
диционная мораль, обычаи и институты народа, подтвержденные его истори­
ческим опытом, вновь утвердятся, и новации будут сметены — если данная
культура вообще выживет.
Мы, американцы, склонны полагать, что страны, которые мы пренебрежи­
тельно называем “слаборазвитыми” , — это не более чем примитивные скоп­
ления населения, которым не хватает только наших политических теорий и
практики, чтобы установить режим полного благоденствия. Но это значит иг­
норировать историю, и глупцами оказываемся здесь мы, а не жители слабо­

Bell B.I. 1939. Religion fo r Living: a Book fo r Postmodernists. L.
Brownson O. 1955. Socialism and the Church. — Brownson O. Selected Essays. Chicago.
M aclver R. M. 1955. Academic Freedom in Our Time. N.Y.
Santayana G. 1955. Americanism. — The Virginia Quarterly Review, Winter.
Stephen J. F. 1873. Liberty, Equality, Fraternity. L.

Перевод с английского М.П.Кизимы

IQn/C

2001

ГРАЖДАНСКОЕ ОБЩЕСТВО И ПРАВЯЩАЯ ЭЛИТА
В ПЕРЕХОДНЫЙ ПЕРИОД: ЧЕШСКИЙ ВАРИАНТ

Досье

развитых стран. Конечно, нельзя отрицать, что многие государства Азии и
Африки, и даже Европы, неожиданно столкнувшиеся с революционными вли­
яниями современных технологий и ростом населения, должны сейчас пред­
принимать нечто большее, чем просто следовать заведенному порядку и обы­
чаям. Н о я хочу сказать, что такие страны в большинстве своем должны сами
выработать собственные реформы и что эти реформы, дабы быть удовлетво­
рительными по отношению к проблеме человеческого счастья, должны следо­
вать в русле давних обычаев и традиций страны. Житель Азии или Африки,
пытающийся обратить себя или весь свой народ в веру в западные институты
и западную культуру, в конечном счете неизбежно в них разочаруется; нам по­
везет, если они не станут вызывать у него гневной реакции. Подобно ливан­
скому арабу из рассказа Каннигхейм-Грэма “Сиди бу Зиббула”, он тогда уся­
дется с мрачным видом на своей навозной куче и скажет: “Видел я ваши за­
падные города; навоз — и тот лучше” .
Я утверждаю: хорошее правительство не есть нечто единое для всех; поря­
док и справедливость обретаются по-разному; и любое правительство, стремя­
щееся защитить личное счастье своего народа, должно основываться на мо­
ральных представлениях, культурном наследии и историческом опыте этого
народа. Теория, оторванная от практики, крайне опасна; она превращается в
игрушку идеологов, любимое детище тех абстрактных метафизиков, чьи серд­
ца, как это знал Бёрк, глубоко порочны. Мировой судья не способен заменить
собой кади, хотя их социальные функции могут во многом совпадать; и ника­
кой Джеймс Милль, сколь бы глубокими познаниями он ни обладал, не име­
ет права писать законы для Индии.

Я.В. Шимов
В рамках Центральной и Восточной Европы принято ныне выделять три
субрегиона: центральноевропейский (Польша, Венгрия, Чехия, Словакия,
Словения), балканский (остальные республики бывшей Ю гославии, Болгария,
Румыния) и постсоветский. Первый из них обычно считают наиболее успеш­
ным, ушедшим дальше остальных по пути демократизации и экономических
реформ. Однако в общественном мнении стран субрегиона в 1990-е годы ста­
ли преобладать скептические оценки как достигнутого в ходе посткоммунистической трансформации, так и перспектив дальнейшей экономической и со­
циально-политической интеграции с Западом. По выражению социолога
П.Ш томпки, “мрак 90-х пришел на смену радости 80-х” [Sztompka 1993: 95].
Насколько оправданы такие настроения? Чем вызвано их появление? Бо­
гатый материал для ответов на поставленные вопросы дает анализ политиче­
ского развития Чехии. Совокупность черт этого развития позволяет рассмат­
ривать Чешскую Республику как почти идеальную “лабораторию” посткоммунистической трансформации в Центральной Европе. Особенно интересен, на
мой взгляд, опыт Чехии в ключевой сфере данной трансформации — в выст­
раивании отношений между нарождающимися структурами гражданского об­
щества и правящей элитой, государством.
ПУТЬ К “ БАРХАТНОЙ РЕВО ЛЮ Ц И И ”

Перечислю предварительно те особенности новейшей политической истории Чехии, которые обусловили ее сравнительно быстрое и безболезненное
расставание с социализмом.
1. Чехия как ядро первой Чехословацкой Республики (1918 — 1938 гг.) —
единственная страна Центральной Европы, имевшая довольно длительный и
успешный опыт демократического развития. Этот опыт не был забыт, несмо­
тря на 40 лет социализма. Как отмечается в исторической литературе, у “боль­
шинства чехов социализм ассоциировался с ухудшением... условий их сущест­
вования по сравнению с межвоенным периодом, который был для них време­
нем национальной либерализации, политической свободы и относительного
экономического благополучия” [Коровицына 2000]. История Чехословацкой
Республики была и остается в глазах чехов олицетворением жизнеспособнос­
ти и благотворности демократической модели общественного и государствен­
ного устройства. Во многом благодаря опыту межвоенных лет авторитарные
тенденции в Чехии (в отличие от большинства других стран региона) в посткоммунистический период почти не проявлялись.
2. Ортодоксальный коммунистический режим, установленный в ЧССР по­
сле поражения “ Пражской весны” , был, пожалуй, одним из наиболее жестких
и идеологически бескомпромиссных в центральноевропейском субрегионе. В
конце 1960-х — начале 1970-х годов чехословацкая компартия провела чист­
ку, устранившую с\политической арены приверженцев “линии Дубчека” . В
результате партия лишилась реформаторских элементов, что исключило воз­
можность появления в рядах “обновленной” КПЧ своего Горбачева или К а­
дара. Поэтому в истории ЧССР не нашлось места для сколько-нибудь значи­
тельного “предпереходного” периода половинчатых, но все же благотворных
реформ, в ходе которых могли бы сформироваться первые институты гражданШИМОВ Ярослав Владимирович, сотрудник русской службы “Радио Свобода” (Прага), аспи­
рант Института славяноведения и балканистики РАН.

149

ского общества и независимые политические объединения типа польской
“Солидарности” .
В Ч С С Р назревание социально-политических противоречий происходило
подспудно, зато расставание с коммунистическим режимом оказалось одно­
моментным. Эту особенность отразил популярный в дни “бархатной револю­
ции” афоризм: “ В Польше — 10 лет, в Венгрии — 10 месяцев, в ГДР — Ю не­
дель, в Чехословакии — 10 дней”. Действительно, чехи и словаки начали но­
вую жизнь буквально “с понедельника” , что имеет немалое значение для, так
сказать, чистоты эксперимента.
3. Для менталитета чехов (именно чехов, ибо в Словакии дело обстоит подругому) издавна характерны слабая религиозность и отторжение ультранаци­
онализма, зачастую замешанного в Центральной Европе на консервативном
католицизме. Поэтому в Чехии националисты не преуспели: взлет популярно­
сти Республиканской партии М.Сладека был кратковременным и весьма отно­
сительным — по сравнению, например, с националистическим Движением за
демократическую Словакию (ХЗДС) В.Мечьяра, доминировавшим в словацкой
политике на протяжении восьми лет. После провала на выборах 1998 г. чеш­
ские ультраправые практически сошли с национальной политической сцены.
Таким образом, в качестве альтернативы “реальному социализму” чехи с само­
го начала трансформации видели западную либерально-демократическую мо­
дель в “чистом” виде, без примеси националистических мечтаний, оказавших
в 1990-е годы немалое влияние на развитие Польши, Венгрии и Словакии.
4. Проблема национально-государственного размежевания со Словакией,
вставшая в начале 1990-х годов, была разрешена быстро и относительно безбо­
лезненно. В результате Чехия оказалась небольшим, практически мононацио­
нальным (если не считать приблизительно 300-тысячного цыганского мень­
шинства), экономически развитым — по меркам экс-соцлагеря — государством.
Еще до войны чешские земли заметно опережали по уровню экономичес­
кого и социального развития страны, с которыми после 1945 г. оказались в од­
ном геополитическом лагере. Эти земли образовывали тогда один из передо­
вых индустриальных регионов Европы. Тем не менее “социалистическое стро­
ительство” первых послевоенных десятилетий имело большое историческое
значение и для Чехословакии. Во-первых, произошли восстановление, обнов­
ление и определенная модернизация значительной части производственных
фондов, пострадавших во время войны. Во-вторых, начала изменяться струк­
тура общества: резко выросла занятость, увеличилась численность рабочих,
служащих и интеллигенции, повысилась образованность. В-третьих, уменьши­
лись региональные различия: Словакия, до войны довольно отсталая аграрная
провинция, постепенно подтягивалась экономически к более развитой запад­
ной части страны. Разумеется, все это не отменяет того факта, что в конеч­
ном счете социализм привел Чехию к определенному хозяйственному застою.
К середине 1960-х годов в большинстве стран субрегиона доля высококва­
лифицированных специалистов и вообще лиц с высшим и средним специаль­
ным образованием стала весьма значительной. Эта доля продолжала неуклон­
но расти, ибо в условиях полного или частичного запрета частнопредприни­
мательской деятельности образование оказывалось едва ли не единственным
средством повышения социального статуса. Постепенно в таких странах скла­
дывался свой аналог западного среднего класса, ориентированный на относи­
тельно высокие стандарты потребления и уровень благосостояния (вспомним,
к примеру, позднесоветскую формулу семейного процветания: квартира — ма­
ш ина — дача).
Между тем “родимые пятна” социализма — жесткие рамки коммунистиче­
ской идеологии, отсутствие реальной конкуренции в экономике, относитель­
ная отсталость легкой промышленности, ставшей жертвой ускоренной индус­
триализации, и т.п. — способствовали нарастанию социального напряжения.
Восточноевропейский “средний класс” все сильнее чувствовал себя неудовле­
творенным, обойденным. “Ж елезный занавес”, отделявший граждан этих

стран от остальной Европы, был не столь прочен, как в СС С Р, так что они
могли знакомиться с жизнью Запада, сравнивать ее с условиями собственно­
го существования — и делать соответствующие выводы. Капитализм начал
восприниматься массовым сознанием как общество больших возможностей,
хотя многие по-прежнему ценили такие достоинства социалистического
строя, как стабильность и высокий уровень социальной защищенности. 1970-е
годы оказались периодом повального “бегства” от официальной идеологии:
догмам и символам марксизма-ленинизма большинство населения отдавало
дань лиш ь для того, чтобы не привлекать к своей частной жизни излишнего
внимания всемогущего государства*.
Социум как бы распадался, идеалы общественного служения теряли свою
привлекательность. В Чехословакии на этот общий для субрегиона процесс
накладывалась горечь поражения, национального унижения, коим стало для
страны вторжение войск Варшавского договора в 1968 г. По справедливому
замечанию чешского политолога Э.П ецки, “фатализм и недостаток воли”,
присущие обществу периода “нормализации” , были следствием насильствен­
ного подавления “Пражской весны” [Реска]. На передний план начали выхо­
дить ценности семейной жизни, потребление, а также духовные поиски, куль­
турные интересы или просто развлечения.
Впрочем, перечисленные процессы происходили на только в Восточной
Европе. По мнению британского политолога Р.Ш еперда, подход В.Гавела, ко­
торый описывал “коммунистическое общество с его атеистической антирели­
гией, его атомизацией индивидов, с приоритетной ролью, которую играет в
нем индустрия, как экстремальное проявление черт, свойственных эпохе мо­
дерна в целом” был совершенно оправдан [Shepherd 2000: 44]. Различие меж­
ду Западом и Востоком Европы заключалось лиш ь в том, что в первом случае
бегство человека от всеподавляющей власти зачастую принимало социализиро­
ванные формы. В противовес обществу массового производства и потребления
возникали движения морально-этического протеста — так наз. гражданские
инициативы, антивоенные и экологические организации, группы хиппи и т.д.,
тогда как при социализме подобные движения оказались невозможны**. По­
этому атомизация общества приобрела здесь более глубокий характер.
С середины 1970-х годов в социалистических странах все же начали появ­
ляться ростки гражданского общества. В ЧСС Р к ним нужно отнести “Хартию -77” и другие диссидентские группы. Несмотря на свою немногочислен­
ность и преследования со стороны власти, они оказывали определенное, с те­
чением времени все более значительное, влияние на массовые настроения.
После 1985 г. нарастанию общего недовольства способствовал также мощный
импульс извне, коим стала для реформаторских сил в странах соцлагеря со­
ветская “перестройка” .
В Чехословакии второй половины 1980-х воздействие этих факторов ошу^
щалось довольно сильно. Как пишет чешский историк В.Пречан, “еще весной
1987 г. налицо были лиш ь две постоянно действующие гражданские инициа­
тивы — “Хартия-77” и Комитет по защите несправедливо преследуемых. К
концу 1988 г. существовала уже целая система независимых инициатив, обла­
давших собственной информационной базой и внедрявших свои идеи в обще­
ство с помощью печатных, т.е. самиздатовских, органов (как это было в слу­
чае с газетой “Лидове новины”), а также через зарубежные радиостанции”
[Пречан 2000]. Резко возросла политическая активность творческой интелли­
* В одном из эссе того времени В.Гавел описывает овощную лавку в Праге, в витрине которой,
над капустой и луком, был вывешен плакат с лозунгом: “Пролетарии всех стран, соединяйтесь!”
“Лозунг — это в действительности знак, символ, содержащий определенное послание, — отме­
чает Гавел. — Словами его можно выразить примерно так: Я, зеленщ ик XY, живу здесь и знаю,
что я должен делать. Я веду себя так, как положено... Я лоялен и потому имею право на то, что­
бы меня оставили в покое” (Havel 1992: 132-133].
** Польша 1980-х с ее феноменом массовой оппозиции коммунистическому режиму в этом смыс­
ле представляет собой исключение.

генции и молодежи, прежде всего студентов. Им и суждено было стать движу­
щей силой “бархатной революции” .
О Т “БАРХАТНОЙ РЕВО Л Ю Ц И И ” К “БАРХАТНОМУ РАЗВОДУ”

После молниеносного краха коммунистического режима в Чехословакии
взявшим власть оппозиционным силам пришлось в пожарном порядке фор­
мировать структуры нового демократического государства. В первую очередь
в этот процесс вовлекались активные, но все еще немногочисленные и разроз­
ненные гражданские инициативы, объединения бывших диссидентов и интел­
лигенции (хотя они не имели никакого или почти никакого опыта легальной
политической и государственной деятельности), а также реформистские груп­
пы в рамках некоммунистических партий, игравших в 1940-е — 1980-е годы
роль номинальных младших партнеров КПЧ (Народная и Социалистическая
партии). Таким образом, новое чехословацкое государство создавалось при де­
ятельном участии нарождавшихся ячеек гражданского общества, однако само
это общество в конце 1980-х не было ни достаточно развитым, ни скольконибудь структурированным.
В отличие от большинства бывших республик СССР, где после 1991 г. не
произошло полной смены правящей элиты и где представители прежней ком­
мунистической номенклатуры сохранили значительное влияние в новых
структурах власти, в Чехословакии, как и в других центральноевропейских
странах, состав политического класса обновился почти полностью. Этому спо­
собствовали триумфальная победа на первых после революции парламентских
выборах (1990 г.) Гражданского форума (ОФ), объединившего почти все анти­
коммунистические силы страны, а также законодательная дискриминация
бывших сотрудников аппарата компартии и государства, которым было запре­
щено занимать государственные посты*.
Недолгий “романтический” период государственного строительства в посткоммунистической Чехословакии характеризовался активностью элементов
гражданского общества. “Одним из основных источников формирования но­
вой политической элиты в Чехословакии была “революционная улица” , а бо­
лее точно — те рабочие, служащие, представители творческой интеллиген­
ции... объединяющим принципом которых являлось отрицание прежнего ре­
жима и неприятие прежних лидеров страны... Отсутствие у них опыта поли­
тической и государственной деятельности рассматривалось скорее как плюс,
нежели минус” [Щ ербакова 2000].
Олицетворением такой “непрофессиональной” элиты стал В.Гавел, из­
бранный 29 декабря 1989 г. новым президентом Чехословакии. Своей основ­
ной задачей в качестве главы государства этот драматург, вчерашний дисси­
дент и политзаключенный считал внесение в практическую политику мораль­
ного начала, гуманизма и общечеловеческих ценностей. Много лет спустя в
одном из интервью Гавел следующим образом сформулировал свои представ­
ления о функциях президента: он “должен не просто быть символической
фигурой, стоящей во главе государства, но и играть существенную роль в
рамках конституционной системы, а кроме того, в дополнение к своим пра­
вовым функциям, обладать^особым политическим и даже духовным влияни­
ем... Это личность или, скорее, институт, призванный все время напоминать
гражданам о фундаментальных ценностях, на которых основано чешское го­
сударство. Я, конечно, не могу судить о том, в какой степени мне самому уда­
лось сыграть такую роль” [Havel 1999]. М иссия морального лидера нации,
взятая на себя Гавелом, превращала его в своего рода связующее звено меж­
ду государством, главой которого он стал, и гражданским обществом, кото­
рому, несомненно, принадлежали (и принадлежат) его симпатии. Такая по­
зиция президента была весьма благотворной для нации, способствовала ее
консолидации.
* Закон о люстрации, принятый в 1991 г., действует в Чехии по сей день.

Эйфория первых послереволюционных лет имела для Чехословакии как бе­
зусловно п о зи т и в н ы е , так и негативные последствия. Гражданский форум, в
рамках которого объединились возникшие в последние годы социализма дис­
сидентские группы, студенческие активисты, сыгравшие выдающуюся роль в
дни “бархатной революции” , зародыши новых, некоммунистических партий,
просто политически активные граждане и т.д., оказался аморфным телом, ог­
ромным “политическим Големом” . Существование его было оправдано лишь
в первые месяцы после крушения прежнего режима, пока оставалась — пусть
теоретическая — возможность коммунистического реванша.
После поражения коммунистов на выборах 1990 г. Гражданский форум
стал превращаться в препятствие на пути формирования новых политических
организмов и государственных учреждений, с одной стороны, и саморазвития
ячеек гражданского общества — с другой. Хотя естественный процесс разме­
жевания либерального, центристского и социал-демократического течений
происходил и в рамках ОФ, контуры полноценной многопартийной системы
начали вырисовываться только после его распада.
Первым экзаменом для этой системы стали выборы в нижнюю палату пар­
ламента Чехии, состоявшиеся в мае 1992 г. Победу на них одержал праволи­
беральный блок, куда вошли Гражданско-демократическая партия (ОДС) и
христианские демократы (с которыми ОДС впоследствии объединилась). Ос­
нователь и лидер ОДС либеральный экономист В.Клаус занял пост премьерминистра Чехии. Второй партией в республике оказались коммунисты, завое­
вавшие более 14% голосов. Выборы в Словакии принесли, однако, прямо про­
тивоположные результаты: более 37% голосов на них набрало национал-популистское Движение за демократическую Словакию (ХЗДС) во главе с В.Мечьяром. Противоречия между двумя субъектами хрупкой Чехословацкой Феде­
рации теперь нашли политико-институциональное выражение: Чехия и Сло­
вакия получили правительства с почти диаметрально противоположными
взглядами как на экономическую политику, так и на общую стратегию разви­
тия своих республик. Сохранение федеративного государства, на чем в 1991 —
1992 гг. активно настаивал В.Гавел, становилось невозможным.
- Почему же на западе тогда еще единой страны победу одержали либераль­
ные прогрессисты, а на востоке — национал-популисты во главе с авторитар­
ным лидером? Первая причина заключается, на мой взгляд, в том, что слова­
кам социализм объективно дал больше, чем чехам, поэтому отношение к пре­
образованиям, начавшимся после 1989 г., оказалось в Словакии значительно
более сдержанным. Кроме того, Словакия гораздо тяжелее переносила трудно­
сти трансформации — так, уровень безработицы в Чехии в 1991 г. едва превы­
шал 4%, тогда как в Словакии он достигал 12%. Последнее обстоятельство по­
догревало сепаратистские настроения чехов, которым казалось, что, избавив­
шись от словацкой “обузы” , они смогут быстрее и эффективнее решать собст­
венные проблемы. В свою очередь, отсутствие значительного чешского мень­
шинства в Словакии и словацкого в Чехии, т.е. той роковой этнической черес­
полосицы, которая привела к серии кровавых войн в бывшей Югославии, со­
здало предпосылки для быстрого и мирного развода двух субъектов федерации.
Итак, 1 января 1993 г., в соответствии с решениями парламентов и прави­
тельств обеих республик, Чехословакия перестала существовать, уступив мес­
то двум независимым государствам — Чехии и Словакии. Впрочем, сделано
это было без явного одобрения рядовых граждан. По данным социологичес­
ких опросов, в марте 1992 г. в пользу независимости высказывались лиш ь 17%
словаков и 11 % чехов. Наибольшей популярностью в чешских землях пользо­
вались тогда идеи сохранения федерации (27%) или даже создания унитарно­
го государства (34%), в словацких — перехода к конфедеративному устройст­
ву (36%) [Shepherd 2000: 138].
Значительная часть населения по обе стороны новой государственной гра­
ницы восприняла ликвидацию Чехословакии как “сговор верхов” , как реше­
ние элит, задуманное и осуществленное без совета с народом. Хотя упраздне­

ние федерации не вызвало бурных протестов ни в Чехии, ни в Словакии, ду­
мается, что оно весьма способствовало отчуждению между правящей элитой и
обществом. Этот процесс принял еще более явные формы на следующем эта­
пе, вошедшем в новейшую историю Чехии как эпоха Вацлава Клауса.
Э П О Х А КЛАУСА: ОТЧУЖ ДЕНИЕ НАРАСТАЕТ

j

j

|
|

В отличие от многих бывших соцстран (Польши, Болгарии, Венгрии, Лит­
вы), где в середине 1990-х к власти пришли левоцентристские силы, Чехия
долгое время оставалась островком праволиберального реформизма. Прави­
тельство гражданских демократов, сформированное в середине 1992 г., нахо­
дилось у руля государства пять лет. Вплоть до парламентских выборов 1996 г.
ОДС не имела серьезного левоцентристского противовеса, а наличие на поли­
тической сцене ортодоксальной и довольно сильной Компартии Чехии и Мо­
равии (КСЧМ ) позволяло Клаусу успешно представлять себя и свою партию
в роли защ итников страны от коммунистического реванша.
В.Клаус — один из немногих харизматических лидеров среди современных
чешских политиков. Ему не только удалось внушить значительной части об­
щества твердое убеждение в верности предлагаемых ОДС рецептов экономи­
ческого возрождения и благотворности ее политики, но и создать партийный
механизм, до сих пор обеспечивающий гражданским демократам стабильную
поддержку 25-30% политически активных граждан.
При этом сила ОДС, как отмечают многие аналитики, заключается не толь­
ко и не столько в ее программе, в основу которой легли базовые и порой до­
вольно примитивно истолкованные положения неолиберализма 1980-х годов
(образцом для подражания Клаус считает М.Тэтчер). Главный козырь ОДС —
ее лидер, твердо убежденный в правильности своей политической линии. Эта
черта характера Клауса в значительной степени передалась его партии. Как
писала газета “Лидове новины ”, “основным качеством успешных политиков
из рядов ОДС была и остается самоуверенность. Это нормально, ведьполи­
тик, который не верит в себя, ничего не добьется. Но многое зависит от ме­
ры, в какой проявляется вера в собственные силы” [Lidove noviny 21.11.2000].
ОДС пребывала у власти на протяжении большей части минувшего десятиле­
тия, и ее деятельность наложила глубокий отпечаток на политический облик
нынешней Чехии.
Клауса и его приверженцев отличают индивидуализм и граничащая с пре­
небрежением недооценка роли гражданского общества в посткоммунистических преобразованиях. Лидеры ОДС видят в политических партиях основной и
едва ли не единственный механизм выражения интересов различных социаль­
ных групп; в представляющейся им идеальной модели общества и политической системы “нет места гражданским организациям и ассоциациям; есть лишь
граждане, с одной стороны, и государство — с другой” [Blahoz et al. 1999]. Такая позиция явилась одной из причин напряженности в отношениях Клауса с
президентом Гавелом, придерживающимся традиционных для европейского
либерализма оценок гражданского общества и его роли в социальной жизни.
Главной внутриполитической задачей правого правительства стала либера­
лизация национальной экономики. Клаусу удалось избежать “шокотерапевти­
ческих” методов Л.Бальцеровича и Е.Гайдара: в начале и середине 1990-х
уровни инфляции и безработицы в Чехии были самыми низкими в посткоммунистических странах. Высокую оценку общественности заслужила на пер­
вых порах и модель купонной приватизации — любимое детище Клауса как
экономиста. В середине 1990-х годов на Западе заговорили о чешских “рефор­
мах с человеческим лицом ” , а сам Клаус объявил о том, что Чехия значитель­
но ближе других подошла к западным социальным стандартам и потому является первым кандидатом на прием в Евросоюз.
На самом деле ситуация была не столь радужной. Приватизация, осуществ­
ленная со значительными злоупотреблениями, не привела ни к появлению
широкого слоя граждан-собственников, ни к существенному притоку иност­

ранных инвестиций. Финансовое благополучие середины 1990-х оказалось
блефом: к 1997 г. скрытая внутренняя задолженность государства стала всерьез
угрожать экономической стабильности страны. Клаус, личная честность кото­
рого почти никем не подвергается сомнению, заслужил репутацию покрови­
теля коррумпированных чиновников и нечистых на руку бизнесменов. По
данным печати, в 1996 — 1997 гг. было зафиксировано около 2,5 тыс. случаев
откровенного разворовывания приватизированных компаний их новыми вла­
дельцами, причем вследствие неразработанности хозяйственного законода­
тельства большинство виновных остались безнаказанными.
Накапливавшееся недовольство проявилось на парламентских выборах
1996 г., которые принесли первый большой успех Социал-демократической
партии (ЧССД), получившей 26,4% голосов. ОДС, правда, осталась ведущей
политической силой страны (за нее проголосовали 29,6% избирателей), но для
ф ормирования правительства ей пришлось вступить в коалицию с центрист­
ской Народной партией и небольшой либеральной партией ОДА.
Следующий год едва не обернулся для Клауса политической катастрофой.
В обстановке нараставших экономических трудностей правительство вынуж­
дено было пойти на резкую девальвацию чешской кроны. Разрушительные на­
воднения, ущерб от которых достиг 2 млрд. долларов, усилили кризисную си­
туацию в обществе. Наконец, осенью, когда разразился скандал вокруг неле­
гальных источников финансирования правящей партии, в рядах ОДС произо­
шел раскол: некоторые ее ведущие представители (министр иностранных дел
Й.Ж еленец, Я.Румл, И.Пилип и др.) потребовали отставки Клауса. 30 ноября
лидер ОДС был вынужден уйти с поста главы правительства. Бой за первен­
ство в собственной партии он все же выиграл, неожиданно для многих одер­
жав убедительную победу на декабрьской конференции ОДС. “ Раскольники”
во главе с Я.Румлом в знак протеста вышли из партии, основав собственное
либеральное объединение — Унию свободы (УС).
Политика Клауса подверглась уничтожающей критике со стороны прези­
дента Гавела. Выступая в декабре 1997 г. на совместном заседании обеих па­
лат парламента, он подчеркнул, что “все большее число людей испытывает от­
вращение к политике и политикам, которых они с полным на то правом об­
виняют в неудачах последнего времени” [цит. по Shepherd 2000: 47]. Диагноз
был точен: эпоха Клауса углубила разрыв между обществом и политической
элитой, усилила их взаимное отчуждение.
В годы правления ОДС, с пренебрежением относившейся к инициативам
“снизу” , развитие институтов гражданского общества оставалось вне заботы
правительства. Но эти институты появлялись сами и начинали действовать.
Так, в условиях ухудшения экономической ситуации более активными стали
профсоюзы, возродились многие культурно-просветительские организации,
оформилось экологическое движение. В то же время усиливавшаяся замкну­
тость политического класса, тесные связи части предпринимателей с коррум­
пированным чиновничеством, недостаточное внимание правительства Клауса
к социальной политике способствовали росту разочарованности, распростра­
нению в обществе, с одной стороны, глубокого пессимизма, а с другой — оз­
лобленности против “верхов”.
Такие настроения обусловили всплеск популярности антисистемно ориен­
тированных сил: на выборах 1996 г. 10,3% чехов проголосовали за коммунис­
тов, 8 % — зк ультраправую Республиканскую партию. Массовое недовольство
крупными политическими партиями, их оторванностью от общества и прене­
брежением его интересами проявилось и косвенным образом — в необычай­
но высокой популярности многопартийного переходного ‘^правительства тех­
нократов” во главе с руководителем Национального банка Й.Тошовским*. Это
правительство было сформировано в декабре 1997 г. при активном участии
* По данным опросов, в 1998 г. лично Тошовскому доверяли 84% граждан страны, деятельность
его правительства одобряли 66% [Lidove noviny 6.12.2000].

президента Гавела и действовало до вплоть состоявшихся летом 1998 г. вне­
очередных парламентских выборов.
К О Н Е Ц 90-х: “СПАСИБО, УХОДИТЕ!”

Лето 1998 г. ознаменовалось патовой ситуацией в политической жизни Че­
хии. На внеочередных парламентских выборах победу одержали социал-демо­
краты, но полученных ими 32% голосов оказалось недостаточно для того, что­
бы самостоятельно сформировать правительство. Умело построенная электо­
ральная кампания и харизма В.Клауса принесли его партии 27,7% голосов. В
результате лидер ОДС, перспективы которого осенью 1997 г. выглядели весь­
ма туманными, вновь стал одной из ключевых фигур в государстве.
Ситуация осложнялась тем, что социал-демократы не смогли договориться
с более мелкими партиями о создании правящей коалиции: Уния свободы, а
затем и Народная партия отвергли сотрудничество с левыми по идеологичес­
ким соображениям. Коалиция с коммунистами, набравшими 11% голосов, бы­
ла невозможна для самой ЧССД, старательно создававшей себе имидж уме­
ренной европейской левой партии. В результате был найден весьма ориги­
нальный для бывших соцстран выход из положения: два главных соперника,
ЧССД и ОДС, примирение между которыми еще недавно казалось абсолютно
невозможным, заключили так наз. оппозиционный договор (opozicni smlouva).
ОДС как ведущая оппозиционная партия соглашалась на создание социал-де­
мократами правительства меньшинства в обмен на ключевые посты в парла­
менте. Кроме того, ОДС обещала не поднимать вопрос о доверии кабинету
министров вплоть до окончания срока его полномочий. При этом обе партии
брали на себя обязательство не вступать в коалиции с другими политически­
ми силами и консультироваться друг с другом по важнейшим вопросам госу­
дарственной политики [см., напр. Stroelein 1999].
В.Клаус и лидер ЧССД М .Земан, ставший благодаря полюбовной сделке с
ОДС новым премьер-министром страны, наперебой расхваливали “оппозици­
онный договор” как гарантию политической стабильности на ближайшие не­
сколько лет. Однако многие избиратели, поддержавшие на выборах одну из
“больших” партий, почувствовали себя обманутыми. Действительно, нелегко
было опровергнуть аргументы тех, кто увидел в нем циничное соглашение о
разделе сфер влияния, обеспечившее социал-демократам всю полноту испол­
нительной, а гражданским демократам — законодательной власти*.
Хотя “оппозиционный договор” несомненно избавил страну от серьезных
политических потрясений (по крайней мере, на какой-то срок), его заключе­
ние привело к дальнейшему отчуждению между правящей элитой и общест­
вом и к определенной самоизоляции значительной части политического клас­
са. Все или почти все важнейшие проблемы решались представителями двух
правящих партий в кулуарах, тогда как остальным политическим образовани­
ям, не говоря уже о рядовых гражданах, оставалось лиш ь наблюдать за проис­
ходящим со стороны. Неудивительно, что уже в 1999 г. в обществе стало на­
растать раздражение против “оппозиционно-договорной” системы — несмот­
ря на то, что ситуация в экономике начала улучшаться, выросли реальные до­
ходы населения, заметно сократилась безработица. Ряд общественных деяте­
лей, не связанных с политическими партиями, создали объединение “ Им­
пульс-99” , призванное стимулировать деятельность институтов гражданского
общества и способствовать ликвидации “оппозиционного договора”. В декаб­
ре 1999 г. политическая активность граждан достигла в Чехии уровня, неви* Характерно, что при всех своих идеологических разногласиях ЧССД и ОДС в конце 1990-х го­
дов неоднократно выступали единым фронтом по вопросам, связанным с дальнейшем перерас­
пределением власти. Показательные примеры — реформа избирательных округов (в результате их
укрупнения две ведущие партии получили преимущество перед остальными), а также попытка
ЧССД и ОДС еще сильнее урезать и без того небольшие полномочия президента страны (в ча­
стности, активное и успешное лоббирование нового закона о Национальном банке, согласно ко­
торому председателя банка утверждает парламент, а не президент).

данного со времен “бархатной революции”: в Праге и других городах страны
прошли многотысячные митинги протеста под лозунгом “Спасибо, уходите!”
Их участники требовали отставки премьер-министра М .Земана, председателя
палаты депутатов В. Клауса и всего руководства ЧССД и ОДС. Инициаторами
выступлений стали бывшие лидеры студенческого движения 1989 г.
Акция “Спасибо, уходите!” , однако, не имела серьезных последствий. Ее
организаторы сами оказались не готовы к столь широкой общественной под­
держке и откровенно стушевались, услышав обращенные к ним требования
создать “третью силу” , способную противостоять всевластию ЧССД и ОДС.
Таким образом, перемен не последовало, и в конце 1999 г. один из ведущих
чешских политологов, советник президента Гавела И.Пеге констатировал:
“ Политика в Чешской Республике стала бессмысленным ритуалом, набором
политических комбинаций... Никто из ветеранов чешской политики десяти
посткоммунистических лет не показал себя способным выработать новые идеи
и концепции. Политика опустилась до уровня непрерывной борьбы за власть
и личных нападок. Чешская Республика страдает от абсолютной неэффектив­
ности политической элиты” [Pehe 1999: 5].
Тенденции, характерные для политической жизни сегодняшней Чехии, от­
четливо проявились в ходе состоявшихся в 2000 г. выборов в законодательные
собрания краев и в верхнюю палату парламента (сенат). Во-первых, обнару­
жилось, что интерес избирателей к политике продолжает падать: в краевых
выборах участвовали около 34% избирателей, во втором туре сенатских выбо­
ров — чуть более 20 %; в некоторых округах активность избирателей состави­
ла лиш ь 12-13% [Tyden 2000]. Во-вторых, выяснилось, что, если у ОДС (кото­
рая сохранила свои позиции в сенате и набрала 28% голосов на краевом уров­
не) есть постоянные избиратели, главным образом из числа предпринимате­
лей, интеллигенции и молодежи, то социал-демократы, судя по всему, не су­
мели обзавестись достаточным числом верных сторонников*. В-третьих, ста­
ло очевидным, что среди политически активных граждан усиливается недо­
вольство “оппозиционно-договорной” системой. Именно этим, по-видимому,
объясняется успех, с одной стороны, правоцентристской коалиции четырех
небольших партий (Унии свободы, Народной партии, ОДА и Демократичес­
кой унии), претендующей на роль “третьей силы” , а с другой — коммунистов,
получивших на краевых выборах более 24% голосов.
По-видимому, предстоящие парламентские (2002 г.) и президентские (2003 г.)
выборы станут началом нового этапа в политической истории Чехии, тем более
что В.Гавел, согласно Конституции, теперь не вправе баллотироваться на пост
главы государства. Учитывая, что лидер ЧССД уже заявил о своем скором ухо­
де с должности председателя партии, можно с уверенностью сказать: через два
года на политической сцене Чехии произойдут серьезные изменения. Вполне
вероятно, что “оппозиционно-договорная” система не переживет ближайших
выборов — особенно если социал-демократам вновь не удастся заручиться под­
держкой сопоставимой с числом сторонников ОДС доли избирателей.
В то же время не вызывает сомнений, что победа противников двух круп­
нейших партий способна привести к относительной политической нестабиль­
ности. Основной политической силой, противостоящей как ЧССД, так и ОДС,
является “коалиция четырех”, однако ее единство, похоже, не очень прочно.
Между участниками коалиции, прежде всего между либеральной Унией свобо­
ды и умеренной Народной партией, существуют заметные расхождения по
многим вопросам внутренней политики. Кроме того, она не располагает (во
всяком случае пока) авторитетным лидером общенационального масштаба, что
так же ставит под вопрос ее долгосрочные политические перспективы. Тем не
* М ожно предположить, что успех ЧССД в 1996 и 1998 гг. объяснялся тем, что часть избирате­
лей, негативно настроенных по отношению к В.Клаусу и его партии, воспринимала социал-де­
мократов прежде всего как “анти-ОДС”. Заключение “оппозиционного договора” лиш ило левых
имиджа непреклонных “антиклаусистов” , что и привело к их поражению.

менее большинство чешских аналитиков сходятся во мнении, что конец режи­
ма, сформировавшегося в 1998 г. в результате подписания “оппозиционного
договора”, придаст новый импульс политической жизни страны.
***
Итак, за годы посткоммунистической трансформации в Чехии созданы ос­
новы демократического государства, его партийной системы и институтов
гражданского общества. Тем не менее нынешнее состояние всех этих структур
не вызывает у самих чехов большого воодушевления.
Отчуждение между обществом и правящей элитой ведет к тому, что рядо­
вые избиратели скептически оценивают цели, провозглашаемые политиками
в качестве приоритетных. Иначе говоря, если Клаус (или Земан) считает, что
хорошо бы сделать то-то и то-то, значительная часть населения страны будет
a priori враждебно настроена к подобным мерам — просто потому, что они
предлагаются творцами “оппозиционного договора” .
Сложный ход переговоров о вступлении в Европейский Союз, неоднознач­
ные и по большей части не слишком лестные оценки, которые дают экспер­
ты ЕС состоянию экономики, законодательства, положению в области защи­
ты прав человека в Центральной и Восточной Европе, вызывают у жителей
региона ощущение собственной второсортности. Одновременно растет число
“евроскептиков” , считающих, что с интеграцией в ЕС не стоит торопиться,
ибо она будет иметь для центральноевропейских стран отнюдь не только бла­
гоприятные последствия*. Для чехов, привыкших в эпоху Клауса к мысли о
своей “продвинутое™ ” по сравнению с бывшими соседями по соцлагерю,
расставание с надеждами на быструю и относительно безболезненную интег­
рацию с Западом оказалось особенно горьким.
Распад Чехословакии (при всей своей, по выражению одного политолога,
“пасторальности”) означал конец идеи чехословакизма, существовавшей не
один десяток лет. Она предполагала, с одной стороны, единство чехов и сло­
ваков (как выяснилось, иллюзорное), с другой — их уникальность как един­
ственной в Центральной Европы группы славян, приверженных принципам
демократии, противостоящих и агрессивному великогерманскому шовинизму,
и интернациональному коммунизму, и панславизму, означающему фактичес­
кое подчинение соответствующих народов русскому влиянию. Будучи госу­
дарственной идеей первой Чехословацкой Республики, чехословакизм, потер­
певший поражение после коммунистического переворота в 1948 г., возродил­
ся (в несколько ином виде) в 1989, но лишь для того, чтобы бесславно уме­
реть три года спустя.
Идея чехословакизма поддерживала в чехах, всегда игравших в стране (и в
“буржуазный” , и в “социалистический” период) ведущую роль, чувство соб­
ственной исключительности, самости. Именно по этому чувству после 1993 г.
и был нанесен сильнейший удар: новая Чехия превратилась всего лиш ь в од­
ну из небольших и не очень благополучных стран, претендующих на вступле­
ние в будущем в клуб богатых и сильных — ЕС. Отсюда — неоднозначное от­
нош ение чехов к своему нынешнему государству. Б.Долежал называет его
“ш изофреническим”, поскольку, как считает этот чешский публицист, боль­
шинство видит в сегодняшней Чешской Республике не непреходящую цен­
ность, каковой, по логике, должно быть Отечество для любого народа, а “ли­
бо остаток прекрасной чехословацкой мечты, либо промежуточную станцию
на пути к желанной Европе” [Lidove noviny 9.11.2000].
Очевидно, что для преодоления в Чехии кризиса массового сознания необ­
ходимы некие объединительные идеи, которые бы позволили народу почувст­
вовать себя Народом. Вполне вероятно, что такие идеи будут рождаться в не­
драх гражданского общества и укореняться в массовом сознании по мере ухо­
да со сцены политиков, определявших лицо страны на протяжении ее перво* В Чехии к числу сторонников подобной точки зрения примкнул в последние годы и В. Клаус.

го посткоммунистического десятилетия, — политиков, которые, вне зависи­
мости от декларируемых ими идеологических установок, в той или иной сте­
пени несут на себе груз той эпохи, когда Чехословакия и ее народы были не
более чем заложниками в борьбе великих держав.
Важную роль в изживании кризисной психологии может сыграть и даль­
нейшая интеграция Чехии в общеевропейские структуры, стандарты которых
сами по себе являются мощным фактором, стимулирующим укрепление демо­
кратического государства и развитие гражданского общества в центральноев­
ропейском регионе.
Институты гражданского общества, сложившиеся к настоящему времени в
Чехии, достаточно жизнеспособны, что еще раз доказал исход конфликта во­
круг общественного телевидения Чехии в декабре 2000 — январе 2001 г. Мас­
совые выступления в поддержку журналистского коллектива телевидения, вы­
ступившего против попыток ведущих партий навязать ему политически анга­
жированное руководство, показали, что апатия чешского общества и его разо­
чарованность в собственных силах, в возможности реально повлиять на ситу­
ацию в стране не так велики, как казалось. Однако у этого события есть и дру­
гая, менее приятная сторона: конфликт вокруг телевидения вновь продемон­
стрировал, насколько далеки от гармонии взаимоотношения власти и общест­
ва в Чехии — что, впрочем, характерно практически для всех бывших соцстран. Пока отношения между государством и институтами гражданского об­
щества принимают почти исключительно форму конфликтов и столкновений,
рано говорить о том, что процесс посткоммунистической трансформации бли­
зок к завершению. Выстраивание этих отношений на новых принципах, без
издержек для граждан — дело непростое и продолжительное даже при самых
благоприятных стартовых условиях.
Коровицына Н.В. 2000. Регион “догоняю щ ей” модернизации: коммунистический и либерально-демократический опыт. — Международный исторический ж урнал, № 1 1 .
Пречан В. 2000. Чехословакия на пути к демократической революции. —Международный
исторический ж урнал, № 7.
Щ ербакова Ю. 2000. Политические силы чехословацкой революции. — Международный
исторический ж урнал, № 7.
Blahoz J., Brokl L., Mansfeldova Z. 1999. Czech Political Parties and Cleavages after 1989. —
Cleavages, Parties and Voters. Studies from Bulgaria, the Czech Republic, Hungary, Poland and
Romania. Westport.
Havel V. 1992. Open Letters. Selected Writings 1965 — 1990. N.Y.
Havel V. 1999. A Crying N eed for Intellectuals. — The New Presence, № 4.
Lidove noviny. 2000.
Novak M. 1999. Charakteristika polistopadoveho deni ocima politologa. — Proglas, № 10.
Pecka
E.
D evelopm ent
of
the
Political
Culture
in
the
Czech
Republic.
(http://fm v.vse.cz/depts/krol/pecka.htm l).
Pehe Y. 1999. A Year o f Stagnation. — The New Presence, № 12.
Shepherd R. 2000. Czechoslovakia: the Velvet Revolution and Beyond. L.
Stroelein A. 1999. The Czech Republic 1992 to 1999: From Unintentional Political Birth to
Prolonged Political Crisis. — Central Europe Review, № 12.
Sztompka P. 1993. Civilizational Incompetence: the Trap o f Post-Comm unist Societies. —
Zeitschrift fu r soziologie, № 2.

ч

1

ЦИВИЛИЗАЦИОННОЕ ИЗМЕРЕНИЕ
ГЕОЭКОНОМИКИ
М.А. Шепелев, А.Т. Бариская, М .И . Шмелева
Общество постмодерна открывает эпоху доминирования геоэкономики.
Планета постепенно распадается на отдельные геоэкономические зоны, вы­
ступающие в роли новых “сословий” глобального универсума. Развитие мас­
штабных технологий активного перераспределения мирового дохода на осно­
ве взимания геоэкономических рентных платежей закрепляет неравновесное
состояние мировой экономики. Такое состояние наблюдается во всей системе
международного разделения труда и распределения доходов, что наиболее на­
глядно проявляется в феномене ценовых ножниц.
Страны, чьи социальные организмы не выдерживают растущего прессинга
глобализма, деградируют, коррумпируются и разрушаются, фактически оказы­
ваясь во власти кланово-мафиозных структур управления — особого рода пе­
редаточного механизма, включающего потенциал этих стран в мировой хозяй­
ственный оборот. Начинает действовать инволюционный механизм “трофей­
ной эконом ики”, частично превращающий ее плоды в средства поддержания
минимальных норм существования населения Глубокого Юга. Но львиная до­
ля полученной таким путем сверхприбыли уходит на жизнеобеспечение и
предметы роскоши для руководителей кланов и перемещается в сферу миро­
вого спекулятивного капитала [см. Неклесса 2000].
Развиваются процессы “сращ ивания” цивилизационных и экономических
механизмов в международной сфере. Современное мировое развитие застав­
ляет рассматривать политику и экономику не изолированно, а в их теснейшем
взаимодействии как между собой, так и с географической средой. Сферы во­
енного и экономического соперничества переплетаются, что также расширяет
рамки геоэкономики.
Перед нами открывается перспективная область исследований на стыках
политической науки, экономики и науки о международных отношениях, хотя
в понимании предмета и границ данной области знания еще нет полного
единства. Например, К.Ж ан и П.Савона считают, что геоэкономика — это
экономическая геополитика, т.е. пытаются интегрировать экономические по­
нятия в политическую науку. Э.Люттвак видит в геоэкономике теоретическое
обоснование государственной политики, нацеленной на победу в международ­
ном экономическом соревновании. По мнению Э.Г.Кочетова, в поле геоэко­
номики просматривается национальный стратегический интерес. Взгляды это­
го российского специалиста являются особенно показательными. Он стал ав­
тором первого в СНГ учебника по геоэкономике, причем ориентированного
на практическую деятельность по разработке национальной стратегии разви­
тия. Его определение геоэкономики включает: “ 1) концептуальные воззрения,
отражающие интерпретацйю глобального мира через систему экономических
атрибутов; 2 ) вынесенную за национальные рамки систему экономических ат­
рибутов и экономических отношений, определяющих контур глобального эко­
номического пространства, в котором разворачиваются мировые экономичес­
кие процессы; выступает как симбиоз национальных экономик и государст­
венных институтов, переплетение национальных и наднациональных эконо­
мических и государственных структур; 3) политологическую систему взглядов
(концепцию ), согласно которой политика государства зависит от экономиче­
ШЕПЕЛЕВ Максимилиан Альбертович, преподаватель кафедры политологии Днепропетровского
государственного университета; БАРИСКАЯ Анна Тарасовна, студентка ДГУ; ШМЕЛЕВА Мария
Игоревна, студентка ДГУ (Украина).

ских факторов, оперирования на гёоэкономическом атласе мира, включения
национальных экономик и их хозяйственных субъектов в мировые интерна­
ционализированные воспроизводственные ядра (цепи) для участия в форми­
ровании и распределении мирового дохода” [Кочетов 1999: 12].
Приведенное определение едва ли может удовлетворить потребности ф ор­
мирующейся науки. И дело тут не только в содержащихся в нем внутренних
противоречиях, но и в том, что оно загоняет геоэкономику в “прокрустово ло­
же” новой монопарадигмы. Бесспорна приоритетность рассмотрения геоэко­
номических процессов в контексте тенденций глобального развития, но такое
исключительно глобалистическое видение явно вредит декларируемой циви­
лизационной ориентации новой науки.
Известно, что фундаментальным методологическим принципом геоэконо­
мики (как и геополитики) является рассмотрение предмета в разных масшта­
бах, по примеру географов, отображающих местность на картах. Однако при­
веденное определение превращает геоэкономику в некую экономическую гло­
балистику, одновременно сужая и расширяя предметное поле ее познаватель­
ного интереса. За рамками анализа оказывается многообразие пространствен­
но обусловленных международных экономических процессов и ситуаций ло­
кального и регионального уровня. В то же время в поле зрения исследовате­
ля попадают проблемы, которые с натяжкой можно отнести к непосредствен­
но геоэкономическим. Особое удивление вызывает предложение ориентиро­
вать геоэкономику на выявление взаимосвязи национальных экономик и го­
сударственных институтов. Нельзя согласиться и с рассмотрением геоэконо­
мики как политологической системы взглядов. Геоэкономика — не отрасль
политологии, ибо в противном случае она должна была бы руководствоваться
методологическими принципами политического детерминизма, т.е. рассмат­
ривать экономические процессы с точки зрения воздействия на них полити­
ческих факторов, их политической обусловленности и политической природы,
чего явно не наблюдается в концепции Э.Г.Кочетова.
Глобальное измерение — лишь одно из измерений геоэкономики. Ее необхо­
димо рассматривать как многоуровневую систему экономических отношений в
международном пространстве. Она есть вид экономического взаимодействия, оп­
ределяемого территориальными интересами экономических субъектов и нацеленно­
го на использование условий, возможностей, ресурсов пространства. В свою оче­
редь, геоэкономическая наука — это отрасль экономической науки, изучающая
процессы и результаты воздействия экономических субъектов, национальных и гло­
бальной экономик на международное пространство с целью его использования в сво­
их экономических интересах. В неразрывной связи с геополитикой, геоэкологией и
геокультурологией геоэкономика формирует новую систему геосоциальных наук.
В этом смысле особое значение приобретает цивилизационное измерение
геоэкономики. Цивилизация понимается здесь как ограниченное во времени и
пространстве и специфическое по своему выражению историческое образова­
ние, сложившееся в результате территориальной, экономической и духовной
общности развития. Э.Г.Кочетов в качестве стратегически важной научной за­
дачи обоснованно рассматривает “прояснение цивилизационной модели, в
рамках которой будет формироваться траектория глобального развития” [Ко­
четов 1999: 270]. Однако его идея о неоэкономической цивилизационной мо­
дели, выдержанная в классическом духе техноэкономоцентризма, на деле ока­
зывается малопродуктивной. Автор формулирует исключительно интересные,
ценные выводы и рекомендации в отношении современных тенденций и стра­
тегических ориентиров экономического развития, но они упираются в одну
проблему: утверждается, что “геоэкономика уже давно оттеснила геополитику
на второй план” [Кочетов 1999: 242]. Между тем эффективность геоэкономи­
ческих анализа и стратегии определяется в первую очередь их ориентацией на
геополитические факторы. Принижение значения геополитики негативно ска­
зывается также на продуктивных возможностях геоэкономической науки и
практики в контексте цивилизационных процессов современности.

Чтобы получить объемную картину исследуемых процессов, нужно рассма­
тривать политическую сферу во взаимодействии с ресурсными и пространст­
венно-географическими факторами. Вместе с тем результирующий синтез трех
этих параметров оказывается плодотворным лишь при включении в рассмот­
рение четвертого — эволюционного усложнения политической системы. И ны ­
ми словами, геоэкономика изучает не все пространственно-географические
факторы, которые задают поведение политических систем, а прежде всего те из
них, что прямо влияют на выбор данной политической системой того или ино­
го пути эволюции. Последний и является базой для определения мирового по­
литического и экономического пространства в качестве сложной многомерной
системы с различными центрами политической силы, которые одновременно
выступают как центры экономические. Каждый такой центр и есть “ядро” какой-либо цивилизации (США, Россия, Япония, Китай) или ее ветви.
Цивилизация в некотором смысле представляет собой качественную спе­
цифику крупномасштабного общества с присущим ему своеобразием социаль­
ной и духовной жизни, его базовыми ценностями и регулирующими принци­
пами жизнестроения, т.е. самобытностью, формируемой опытом историческо­
го развития и становящейся основой его самосознания и установления отли­
чий от других обществ. Самобытность, выражая нечто общее, сущностное для
данного общества при всех его внутренних различиях, обусловливает единст­
во личности и коллектива, стремление социума к устойчивости, интеграции и
гармонизации. Обладая этими чертами, цивилизация привносит плюрализм в
мировой исторический процесс, отчасти совпадая с мировыми религиями как
целостными системами социокультурной регуляции. Собственно, именно в
самобытности, составляющей жизненное ядро культуры, сегодня можно усмо­
треть один из движущих факторов истории, благодаря которому осуществля­
ется самостоятельное развитие обществ. В основании цивилизации как завер­
шенной попытки наднациональной культуры лежат универсальные ценности
(выраженные в мировых религиях, системах морали, права, искусстве), кото­
рые сочетаются с комплексом практических и духовных знаний и разработан­
ными символическими системами, способствующими преодолению локаль­
ной замкнутости.
Цивилизация является интегрированной социокультурной общностью, хо­
тя степень интеграции ее составных частей может быть различной и изменять­
ся с течением времени. Основой цивилизации выступает система верований,
вырастающая из традиции и нацеленная на устроение общества. Именно в ду­
ховных принципах выражается сущность цивилизации, а ее движение в про­
странстве и времени осуществляется посредством распространения духовных
достижений. Глубинный механизм цивилизации заключается в признании и
сохранении устоявшихся ценностей. Любые изменения должны быть приведе­
ны в соответствие с устоявшимися традициями, те же нововведения, которые
эти традиции игнорируют, вероятнее всего будут отвергнуты.
Огромный адаптивно-ассимиляционный потенциал цивилизаций, их влия­
ние на обширные, дифференцированные в этнокультурном отношении терри­
тории, собственная культурная пластичность в сочетании с устойчивостью к
внешним воздействиям позволяют рассматривать их как основу и одновре­
менно — эффективный механизм пространственно-временного социокультур­
ного взаимодействия. Как отмечает А.С.Панарин, “развитию благоприятству­
ют большие цивилизованные пространства, не разделенные племенными ба­
рьерами; морской завоеватель заинтересован в предельном дроблении боль­
ших пространств и провоцировании племенной розни (разделяй и властвуй)”
[Панарин 1999: 222].
Каждый центр цивилизации является также ведущим региональным лиде­
ром. Так, СШ А —политический и экономический лидер западного полушария,
Россия доминирует почти во всем постсоветском пространстве и т.д. Этим, в
частности, определяется то, что понятия “геоэкономика” и “цивилизация”
имеют точки соприкосновения. Иными словами, утвердившееся за последнее

столетие понимание цивилизационного развития как взаимодействия устойчи­
вых культурно-исторических типов общества (Н.Данилевский, О.Ш пенглер,
А.Тойнби) есть важное условие геоэкономического подхода.
Цивилизации талассократические (Запад, Япония) существенно отличают­
ся от континентальных (Россия, Китай) как своими политическими, так и
экономическими параметрами. Для первых характерен органичный переход к
модернизации, емкий рынок, выраженная политическая открытость, стрем­
ление к повсеместному распространению собственного политического, эко­
номического порядка в качестве универсального, применимого даже к чуже­
родной цивилизационной основе; для вторых — неорганичный, проблемный,
затянутый переход к модернизации, вмешательство нелиберального государ­
ства в экономику. И даже вступая в период своего расцвета на путь борьбы
за мировое господство, континентальные цивилизации реально ограничены
геополитическим ареалом, определенным их цивилизационной основой, им­
перской предысторией.
Приведенные выше различия двух типов цивилизаций обусловливают их
противостояние. На современном этапе оно выливается в “геоэкономические
войны” , т.е. в борьбу не вооруженными силами, а с помощью высоких геоэкономических технологий, среди которых — тщательно скрываемые механиз­
мы перекачивания национального и мирового дохода и разрушения нацио­
нальных инфраструктур. СШ А стремятся ныне посредством управляемых ре­
гиональных конфликтов и других рычагов воздействия выстроить вертикаль
по оси Балканы — Синьцзян с целью предупредить создание антиатлантического континентального блока с участием России, Китая, Индии и других го­
сударств, чье мировидение отличается растущим неприятием однополярного
гегемонизма, системы международной безопасности лиш ь для “своих” .
Главную геоэкономическую угрозу цивилизационной безопасности Сре­
динной Евразии представляет геоэкономическая экспансия Запада. Она наце­
лена на реализацию его интересов и продвижение его ценностей путем ис­
пользования геоэкономических атрибутов (интернационализированных вос­
производственных циклов, мирового дохода, новых товарных форм и орг­
структур, ярусности мирового рынка, высоких геоэкономических технологий,
экономических границ, геоэкономических войн и т.д.), насаждения техноген­
ных инфраструктур в мировом пространстве. Средством осуществления ука­
занной экспансии является военно-экономический симбиоз, т.е. вплетение
военных компонентов в геоэкономические системы. Геополитические интере­
сы Запада призвана защищать военная машина НАТО. Названный симбиоз
делает все менее ощутимой грань между геоэкономическим и геополитичес­
ким воздействием и прямым силовым вмешательством.
Государства славянско(русско)-православной цивилизации (Срединной Ев­
разии), в т.ч. Украина, стали объектами геоэкономической войны, направлен­
ной на разрушение их инфраструктур. В этой войне на службу ставится стра­
тегия “непрямых действий”: развивается своего рода геоэкономическая “ви­
русология” (перелив мирового дохода, кредитный удар, подрыв финансовой
системы и т.д.).
СШ А, как и другие передовые в экономическом и технологическом отно­
шении государства, осознают, что их национальные ресурсы ограничены, но
тем не менее не желают расставаться с обретенным статусом и потому пере­
ходят к мобилизации богатств других стран для обеспечения собственного раз­
вития. Потенциал всей планеты “подстраивается” под потребности и интере­
сы определенного числа субъектов [см. напр. Косолапов 2000]. В этих целях
используются и военно-экономический фактор, (“нависание” над ресурсны­
ми очагами глобального развития — Персидский залив, Каспийский регион и
т.д.), и чисто силовые методы.
Функционирует механизм, направленный на деморализацию, дестабилиза­
цию “континентальной” цивилизации. Политика СШ А в Восточной Европе в
последнее десятилетие положила начало продвижению по оси Балканы —

Косолапое Н. 2000. — Pro et Contra, № 2.
Кочетов Э.Г. 1999. ГеоэкономикЬ (Освоение мирового экономического пространства). М.
Неклесса А. 2000. Реквием XX веку. — М Э иМ О , № 2.
Панарин А.С. 1999. Глобальное политическое прогнозирование в условиях стратегической
нестабильности. М.

УКРАИНА И РОССИЯ: ФУНДАМЕНТАЛЬНЫЕ
ПРЕДПОСЫЛКИ СОТРУДНИЧЕСТВА
С.В. Пронин
Проблемный комплекс, какой таит в себе тематика отношений России и Ук­
раины, в последние годы интерпретировался в средствах массовой информа­
ции, в политических и даже академических, научно-аналитических кругах пре­
имущественно в свете чрезвычайной остроты текущих проблем завершавшего
век десятилетия. Это и не удивительно, если учесть, что обе страны, проходя
первый этап суверенизации и находясь в связи с этим на переломе эволюции
внутренних структур и самих закономерностей развития, переживали еще и
процесс сложной адаптации к принципиально новым условиям внешней — по­
литической и экономической — среды своего исторического существования.
Между тем, однако, актуальность проблемы взаимоотношений двух круп­
ных суверенных держав современности, в частности проблемы форм, а также
степени интенсивности их взаимосвязей, определяется отнюдь не только ее
остротой применительно к злободневным аспектам и даже не только ее судь­
боносностью для самих России и Украины. Это проблема огромной важнос­
ти также и для перспектив всестороннего прогресса всего евроазиатского ре­
гиона и — более того — формирования устойчивой, как можно менее кон­
фликтной многополярной геополитической и геоэкономической модели мира.
В мире, преодолевшем рубеж очередного тысячелетия, уже просматривают­
ся признаки предстоящего завершения периода “бури и натиска” 1990-х го­
дов, связанного со взрывом информационных технологий, с исчезновением
противостояния двух социально-экономических формаций (и, соответственно, глобальных военно-политических блоков), с распадом СССР, с нараста­
нием интенсивности процессов регионализации и глобализации.
Пусть пока еще во всей очевидности сохраняется система параллельного
формирования шести региональных блоков, а именно: 1) СШ А — Северная
Америка — Североамериканская ассоциация свободной торговли (НАФТА);
2) Западная Европа — Европейское Сообщество; 3) Россия — Украина —
страны СНГ; 4) в гордом одиночестве — Китай; 5) Япония и связанные с нею
страны Ю го-Восточной Азии; 6 ) наконец, страны “мусульманского мира” . Но
не менее очевидной представляется перспектива ближайших двух-трех десяти­
летий XXI в., когда существенно ослабеет экономическая и политическая роль
доллара, ныне вытекающая из его лидерства в кредитно-денежной системе
мировой экономики, начнут усиливаться реальные экономические, социо­
культурные, политические связи региональных блоков и соответствующие
структуры многополярного мира.
Вот почему в ходе анализа взаимоотношений отдельных стран — в данном
случае России и Украины — глубокое постижение тенденций их динамики не­
обходимо предполагает совмещение двух или даже трех планов исследования:
наряду с проблемами конъюнктурного и ретроспективного плана требуется
акцентируемый анализ проблем обозримой перспективы и, в частности, кон­
кретных экономических, технологических, социокультурных предпосылок
всестороннюю региональных взаимосвязей.
Исходя из такой исследовательской перспективы, следует признать обнаде­
живающим достижением в научно-аналитической сфере появление книги
Р.Я.Евзерова*.
ПРОНИН Сергей Васильевич, доктор экономических наук, зам. директора Института сравни­
тельной политологии РАН.
* Евзеров Р.Я. Украина: с Россией вместе или врозь? М.: Весь мир, 2000. 160 с.

Библиообзор

Синьцзян. Воздействие на ход модернизации/вестернизации в странах данно­
го ареала осуществляется с помощью экономического и политического мани­
пулирования при широком использовании международных институтов как
проводников влияния СШ А там, где оно пока слабо или просто отсутствует.
Наиболее рельефно результаты политики СШ А по отношению к Восточной
Европе проявились в Югославии: там дестабилизирована обстановка, демора­
лизована часть населения, создалась конфронтационная среда на базе терри­
ториально-этнических проблем, возникли безусловно слабые государственные
образования.
Стратегически важной точкой соприкосновения интересов талассократических и континентальных цивилизаций является Украина, которой было четко
указано ее место в мире. Многие факты говорят о том, что СШ А крайне за­
интересованы в “разводе” Украины с Россией. При этом Вашингтон отнюдь
не стремится к выстраиванию полноценных отношений с Украиной, к предо­
ставлению ей четких гарантий безопасности.
Одним из шагов, направленных на противопоставление Украины России,
стало создание “консультативной группы” ГУУАМ, которая рассматривается
на Западе как “контр-С Н Г” . На первом этапе в эту организацию входили Гру­
зия, Украина, Азербайджан и Молдова, т.е. страны, которые составляют “по­
я с ” , обрамляющий РоссийскуюФедерацию с запада и юга, а в октябре 1999
г. (во время празднования 50-летия НАТО в Вашингтоне) к ним присоединил­
ся Узбекистан.
СШ А утверждают, что их интересы в регионах к югу от РФ (речь идет в ос­
новном о Закавказье) определяются наличием там “жизненно важных” для за­
падной экономики запасов нефти и газа. Но исследования авторитетных бри­
танских специалистов указывают на то, что американские оценки месторож­
дений каспийской нефти и газа явно преувеличены: в этом регионе находят­
ся только 2% мировых запасов нефти и газа, т.е. в 30 раз меньше, чем в Пер­
сидском заливе. Не является ли выдвижение на первый план проблемы энер­
гетической безопасности ширмой для политического дирижизма, раскола
континентального мира, построения американоцентристского миропорядка?
Э.Г. Кочетов говорит о стремительно набирающем силу процессе эконо­
мизации политики, однако множество примеров свидетельствуют об обрат­
ном — о растущей политизации экономики. При этом речь идет не о новой
тенденции, а о неотъемлемой части процесса международного развития по­
следнего (как минимум) столетия. Сегодняш ний мир представляет собой ге­
оэконом ически неуравновешенную систему, для которой характерны попыт­
ки одной из цивилизаций, декларирующей свою “эталонность”, подорвать
существовавшее ранее относительное геоэкономическое равновесие. Причем
страны континентальной цивилизации стремятся, формулируя свои нацио­
нальные интересы и намечая интеграционные альянсы, сохранить собствен­
ную геоэкономическую “память” .
Растущая политизация экономической деятельности в глобальном масштабе
ставит в повестку дня вопрос о необходимости приоритетной разработки об­
ширного комплекса теоретических и практических проблем, связанных с геоэкономическими аспектами цивилизационной безопасности.

165

Обращает на себя внимание уже сам тот факт, что к общественному про­
цессу обсуждения проблем российско-украинских отношений подключается
историк с немалым опытом исследовательской работы в области социологии
и сравнительной политологии, а не политический деятель или функционер
какого-либо корпоративного клана: тем обычно бывают свойственны под­
черкнуто узкая ориентированность на доказательство обоснованности именно
их “партийных” позиций и соответствующая эмоциональность, ограничиваю­
щая поле видения рассматриваемых проблем. В рецензируемой же работе пре­
обладает методология “системного анализа”, требующая, чтобы учитывалось
как явное, так и латентное, как решающее, так и второстепенное влияние
многих факторов и условий.
Достоинством книги Р.Я.Евзерова, далее, можно считать максимальное ис­
пользование именно текущего, конъюнктурного, реального материала конца
90-х годов, воспроизводящего социально-экономическую и политическую
картину внутренних процессов общественного развития Украины и сообщаю­
щего работе неоспоримую актуальность. Такой подход, осуществляемый не
только в ракурсе текущих событий и “локальных” перспектив, но и с охватом
перспектив глобального и общецивилизационного значения, придает публи­
кации весомую доказательность, поскольку при этом происходит интеграция
многомерной реальности, с достаточной наглядностью учитываются сложные
и динамично развивающиеся взаимозависимости, раскрываемые анализом
сверхсистемы Украина — Россия — Европа — мир XXI в. Весьма уместным
оказывается в данной связи применение автором своих специализированных
знаний “евразийской” тематики, когда на раскрытие проблемы “работает”
глубокое понимание специфики политических процессов России, региональ­
ной роли концепции и конструкции СНГ и, конечно, уже отмеченной выше
конкретики украинских явлений.
Автор неоднократно, по разным поводам подчеркивает или дает понять (и
из этого исходит в собственной трактовке вопроса), что трактовать самый во­
прос: "вместе или врозь?” — имеет смысл лиш ь в освобожденном от идеоло­
гизации и политизации виде, дабы не заслонить реальных сложностей само­
идентификации Украины. Но именно для этого в книге прослеживается в на­
иболее существенных моментах реальная история самого вопроса, неотдели­
мая от реальной истории его идеологизации и политизации в связи с
предпочтением одного или другого “варианта” . Причем показывается неиз­
бывная неоднозначность любого из самих этих “вариантов” , говорящая о том,
что через эти идеологизированные и\или политизированные варианты ответа
на сакраментальный вопрос пробивает себе дорогу осуществляемый на осно­
ве украинско-российского сотрудничества процесс самоидентификации Укра­
ины. В то же время ни в одном из оных вариантов самих по себе не находит
долговременной реализации этот исторический процесс, который, однако же,
доныне продолжает идти. В культурологическом срезе, например, это нагляд­
но иллюстрируется хотя бы историей русификации-украинизации, в т.ч. в со­
ветский (да и постсоветский) период.
Когда поставленный в заглавии книги вопрос — в ходе, как уже об этом го­
ворилось, собственной своей “истории” — конкретизируется, “идеологизированно дополняясь вопросом “куда? в направлении Европы или Евразии?” , —
это мультиплицирует варианты ответа, ибо сам он может трактоваться в раз­
личных вариантах. Например: '“вместе ли с Россией в составе Европы, Запада?
или же вместе, но — в Евразии?” Или: “прочь ли от России — в Европу, на
Запад? или же от России прочь, но — в составе Европы, Запада?” и т.д., и т.п.
При этом вопрос буквально “упирается” в проблему трактовки самого терми­
на “ Европа”, на поверку оказывающегося неопределенным, изменчивым — ис­
торичным. Распутыванию данного клубка разноплановых проблем в книге уде­
лено самое пристальное внимание.
Специально озаботился автор и тем, чтобы уйти от произвольной, безбреж­
ной, абсолютной, категоричной и, следовательно, абстрактной трактовки са­

мих понятий “вместе” и “врозь” . Так, различные варианты взаимодействия,
сотрудничества Украины с Россией, воплощенные в понятии “вместе” , жест­
ко ограничены, согласно позиции автора, обязательностью ее особого, неза­
висимого, суверенного существования и развития, каковое, таким образом,
само по себе вовсе не означает “врозь” . Понятие “врозь” , как оно трактуется
в книге, также отнюдь не предполагает ни противостояния, ни параллельного
существования и движения, что и невозможно в современных условиях.
“ Врозь” рассматривается в книге как “всевозможное обособление от России
и всего российского сверх необходимого для нормального функционирования
независимого суверенного украинского государства” , как “всяческое ограни­
чение взаимодействия и сотрудничества или лишь их имитация, стремление
нарушить взаимовыгодность, партнерство в отношениях с Россией, нарушить
исторические традиции взаимодействия народов” (с.3-4).
На основе таким образом трактуемого содержания понятий, вынесенных в
заглавие книги, в ней рассмотрены объективные и субъективные факторы со­
трудничества Украины с Россией. Первый из двух разделов (“Украина и Рос­
сия: реалии местоположения и эконом ики”) посвящен геополитическим и ге­
оэконом ическим проблемам, соотношению и взаимоотношениям экономик
двух стран. Отмечается высокая степень экономической интегрированности, в
т.ч. взаимозависимость обеих стран по линии военно-промыш ленного ком­
плекса, где сотрудничество способно стимулировать развитие научно-техниче­
ского потенциала обеих стран. В качестве обстоятельств, ныне объективно
благоприятствующих наращиванию Украиной экономических связей с Росси­
ей, указываются ненасыщенность российского рынка, его территориальная
близость, относительно невысокая требовательность, отсутствие языкового ба­
рьера. Во втором разделе (“Украина: мысли, решения, действия руководства,
элиты, населения”) затрагиваются проблемы взаимодействия Украины и Рос­
сии в СН Г, отражение вопросов сотрудничества двух стран в общественном
мнении Украины, влияние идеологизации и политизации проблем взаимодей­
ствия на их состояние и перспективы решения.
С большой степенью уверенности можно предположить, что книга окажет­
ся “первой ласточкой” именно таких системных и перспективно-ориентиро­
ванных аналитических разработок, какие в ближайшие годы будут жизненно
необходимы и, соответственно, востребованы в политических кругах России и
Украины, поскольку именно на основе системного анализа подобного типа
можно будет конструктивно, партнерски, к взаимной выгоде решать накопив­
шиеся проблемы. Можно будет “ идти вперед” , т.е. вырабатывать совместную
стратегию активизации “пятого” — информационного, технологического ук­
лада в обеих странах и выведения их из ситуации социально-демографического кризиса. Фактор синергетического эффекта, обеспечивающего дополни­
тельный прирост эффективности двух рационально кооперированных эконо­
мических или социально-политических субъектов — т.е., в рассматриваемом
варианте, России и Украины — начнет вновь проявлять свою силу. Ведь даже
в условиях консервативной советской системы кооперативный союз двух
стран позволял СССР поддерживать информационный технологический уклад
на уровне ведущих западноевропейских стран, уступая в мире только СШ А и
Японии. Равным образом и ныне рациональная и динамично-ориентирован­
ная социально-экономическая и политическая кооперация России и Украины
также позволит им на достойных условиях активизировать процесс интегра­
ции с Западной Европой и иметь необходимые конкурентно-партнерские от­
ношения сгостальными блоками и центрами силы в многополярном мире.
П о и с т и н е , д а ж е сей ч а с, когда си ст ем а к о о п ер а ц и и ещ е толь к о ск лады вает­
ся в п р о ц е с с е п ер есм о т р а устар ел ы х и н т ер п р ет а ц и й п о ст у л а то в “ с у в е р е н и за ­
ц и и ” в усл ов и я х гл о б а л и за ц и и , уж е н ащ уп ы ваю тся р еш ен и я м н о ги х тек ущ и х
п р о б л ем д в у с т о р о н н и х св я зей . К ак п о д ч ер к н у л , н а п р и м ер , в к о н ц е и ст ек ш его
г о д а р у к о в о д и т е л ь ж е л е з н о д о р о ж н о й о т р а с л и У к р а и н ы Г .К и р п а , в с е с т о р о н н е е
п ар тн ер ств о и п р я м о е со т р у д н и ч ест в о эти х отр асл ей Р о с с и и и У к раи н ы “ в за­

имовыгодно” и “необходимо” . В октябре на встрече президентов двух стран
удалось найти взаимоприемлемое решение по оплате поставок газа из России
на Украину с участием России в приватизации и модернизации украинской
газотранспортной системы.
В обозримой перспективе начавшегося десятилетия нового века на харак­
тер взаимосвязей России и Украины в решающей мере будут влиять геополи­
тические и геоэкономические приоритеты ведущих политических сил обеих
стран, а также и нынешних “гегемонов” западного мира, т.е. СШ А и Евро­
пейского сообщества в целом.
Относительно России и Украины можно с достаточной уверенностью пред­
положить, что российская политическая элита в лице президентской команды
и основной части политического спектра, продолжая стратегию возобновле­
ния экономического роста и укрепления вертикали исполнительной и законо­
дательной власти в России, сможет более убедительно, чем это делалось в по­
следние годы, проводить политику реальной взаимовыгодной хозяйственной
интеграции как на двусторонней основе, так и в рамках треугольника Россия
— Белоруссия — Украина, а также в рамках СНГ. Начало было положено пе­
реговорами по проблеме экспорта российского газа, состоявшимися между
президентами России и Украины в Сочи в октябре прошедшего года, декабрь­
ское соглашение о сохранении специализации ряда предприятий ВПК, позво­
ляющее продвинуть их кооперацию. В том же духе можно интерпретировать и
неоднозначные официальные заявления украинского М ИДа о “выравнива­
ни и ” отношений с Россией, о совмещении “бизнес-интересов” на территории
обеих стран и т.д. (см. Независимая газета 2000, 22.XI.: 5). К разразившемуся
в середине декабря так наз. “кучмагейту” , т.е. к попытке как левых, так и пра­
вых экстремистских сил выразить свою неудовлетворенность в известной ме­
ре “центристской” внешнеполитической линией президента Кучмы, следует,
по всей видимости, отнестись спокойно. Судя по быстрому спаду этой кампа­
нии конца прошедшего года (как и по бесплодности предпринимавшихся уже
в нынешнем году попыток ее оживления), сдвига “вправо” в политических
приоритетах Украины все же не произойдет (Независимая газета 2000, 27.XII:
5) и процесс “вы равнивания” может продолжиться.
Что касается геополитических позиций СШ А, имеющих отношение к об­
суждаемому вопросу, то состоявшиеся там президентские выборы, закончив­
шиеся победой Буша, свидетельствуют о том, что эпоха, когда наиболее кон­
ф ронтационно настроенные круги на Западе в проведении своей политики
активно опирались на фактор внутренней “дезинтеграции” их восточных кон­
курентов, подходит к концу. Даже антироссийским силам во всех странах
бывшего “социалистического лагеря”, включая нынешних наследников бандеровщины на Украине, при ближайшем рассмотрении становится ясно, что
опора на геополитические интересы СШ А и НАТО практически ничего не да­
ет. Ни экономическое развитие, ни социокультурный прогресс Украины и по­
добных ей стран не являются существенными заботами для западной геопо­
литики. Последнюю интересует только способность того или иного антироссийского “фактора” нанести некий ущерб принципиальному противнику, в
обмен за эту “услугу” получая условия “равного” партнерства в зоне слабо­
развитой периферии. Бесперспективность управления геополитическими про­
цессами с помощью механизмов “агентов влияния” быстрее осознают не
столько сами эти “агенты” , сколько их внешнеполитические патроны, о чем
в некоторой мере свидетельствует проявляемая в политических кругах СШ А
склонность в расчете на перспективу полагаться скорее на традиционные
средства экономического и внешнеполитического давления, чем на внутрипо­
литические потенции их “идеологических” союзников.
Аналогичная ситуация складывается по линии перспектив Украина — Ев­
ропейский Союз. Как отмечали наблюдатели, во время пребывания нынеш не­
го министра иностранных дел Украины А.Зленко в конце 90-х годов во Ф ран­
ции в качестве посла, в период “наибольшей дипломатической активности

Киева в западном направлении, когда... реверансы ЕС, и особенно НАТО, де­
лались все ниже...” , было очевидно, что “Украину с ее нынешним состояни­
ем экономики и политической культуры в европейских структурах не ждут”
(см. Независимая газета 2000, 22.XI: 5).
Характерно, что из многочисленных научно-аналитических конференций
ЕС, проведенных в течение 2000 г., об Украине заходила речь, причем в весь­
ма критических тонах, лишь на одной — на июльской конференции в Галле,
посвящ енной финансовому кризису в “странах с переходной эконом икой”
[EACES (Budapest) 2000, № 21: 4-5].
Важно также иметь в виду, что Западная Европа перед лицом “вызовов гло­
бализации” с большей тщательностью, чем другие региональные блоки, про­
думывает меры защиты от негативных последствий глобализации в ее эконо­
мических, демографических, экологических и политических проявлениях. Как
отмечают эксперты, “западноевропейская социально-экономическая модель...
по-видимому, исчерпала себя и нуждается в серьезной модификации” ; важ­
нейшим средством подобного рода модификации, по их мнению, станет “вве­
дение единой валюты — евро”. Формирование такого европейского торговоэкономического блока, конкурентного по отношению к американскому и вос­
точно-азиатскому, потребует дополнительной рабочей силы, что приведет к
усилению в Европе ксенофобии, “ультранационализма” , конкурентности ра­
бочей силы [см. Ш ишков Ю. 2000. Европа и процессы глобализации эконо­
мики. — Современная Европа, №1: 38-47]. Нет необходимости пространно до­
казывать, что в этих условиях надежды украинских западников на автомати­
ческую и взаимовыгодную интеграцию Украины в ЕС столь же эфемерны,
как и надежды на социально-экономический подъем на базе проамерикански
ориентированной русофобии.
В конечном итоге рационально мыслящие и национально-ориентирован­
ные политические силы как Украины, так и России самой логикой геополи­
тических и геоэкономических тенденций подталкиваются к идее необходимо­
сти “многополярного мира” и таких его как бы естественноисторических со­
ставляющих, как евроазиатский политический и торгово-экономический су­
перблок, стержнем которого является “триумвират” Россия — Украина — Бе­
ларусь. И если взаимодействие “ конъюнктуры” и “перспективы” , системного
видения глобально-региональных реалий возобладает в политической страте­
гии России и Украины, то этому региональному центру силы, с учетом Бело­
руссии представляющему 210 млн. населения, этому региону, имеющему ог­
ромный потенциал “ ноосферной” рабочей силы, технологических разработок
и природно-сырьевых запасов и превосходящему по этим параметрам такие
нынешние “ мировые эталоны” , как Япония и др., стратегический успех —
можно с уверенностью сказать — будет обеспечен.

БЕЛОРУССИЯ: ПОЛИТИЧЕСКИЙ РЕЖИМ
В МЕЖДУНАРОДНОМ КОНТЕКСТЕ
Об опыте системного исследования
Д .М . Фельдман
Общепризнанное важное значение тех процессов, которые определяют со­
юз России и Белоруссии, составляя его внутреннюю основу, должно было бы,
по логике вещей, находить отражение в соответствующем уровне концентра­
ции внимания науки на этих процессах, в их глубоком и всестороннем иссле­
довании. Ибо, в самом деле, актуальность данной темы столь высоко и притом
однозначно оценивается отечественной политической наукой и политической
практикой, что не нуждается ни в дополнительном обосновании, ни в очеред­
ном подтверждении. Между тем, однако, приходится констатировать слабую
разработанность этой проблематики нашей политической наукой. Положение
к тому же усугубляется высокой степенью ее (проблематики) идеологизирован­
ное™. В итоге нередко, встречаясь с теми или иными оценками, не можешь
до конца разобраться, чем они обусловлены: то ли в самом деле результатом
поиска научной истины, то ли, скорее, геополитическими реалиями, нацио­
нально-государственными интересами Российской Федерации либо Республи­
ки Беларусь, то ли партийными позициями, то ли частными клановыми пред­
почтениями, то ли, наконец, эклектической смесью всего перечисленного.
К.Е.Коктыш в своей книге о трансформации политического режима в Бе­
лоруссии на рубеже и на всем протяжении 1990-х годов* с самого начала стре­
мится уйти от всякой подобного рода неопределенности, двусмысленности
либо предвзятости, вольной или невольной, для чего целенаправленно ис­
пользует методологию системного исследования — не только вполне пригод­
ную, но и наиболее эффективную при анализе многообразных перипетий по­
литической трансформации.
Сознательное, последовательное проведение системного анализа позволи­
ло использовать в работе более или менее корректные (но в любом случае
предполагающие рациональную проверку и критику!) критерии оценки изме­
нений социально-политической системы Белоруссии. Избранный подход по­
мог автору в определении как белорусской специфики трансформации поли­
тического режима, ее истоков и детерминаций, так и соотношения собствен­
но белорусских и общесоветских тенденций и движущих сил системного кри­
зиса общества после “реального социализма”. При этом удалось выявить и
проследить взаимосвязь трансформации политического режима в РБ с ходом
российско-белорусской интеграции, реальную роль Белоруссии в российской
внутриполитической жизни, в международных отношениях на постсоветском
пространстве и на мировой арене.
Отмечая, что БССР являлась “самой советской” из всех советских респуб­
лик, К.Е.Коктыш в дополнение к этому утверждает, что в СС С Р не было дру­
гой республики, столь сильно — уже в силу самой структуры своей эконом и­
ки — заинтересованной в сохранении существующей системы. Поэтому и за­
дачи реконструкции — в понимании белорусской элиты, как и некоторых дру­
гих местных элит — по сути дела сводились к дистанцированию от “так назы­
ваемого центра” и попыткам “совершенствования и повышения роли челове­
ческого ф актора”. На практике это означало усиливающийся консерватизм
ФЕЛЬДМАН Дмитрий Михайлович, доктор политических наук, профессор МГУ им. М.В.
Ломоносова.
* Коктыш К.Е. Трансформация политического режима в Республике Беларусь. 1990-1999
М О НФ , 2000. 188 с.

М■

власти (что не исключало, а скорее предполагало частичную ротацию и вер­
бальный макияж руководящих лиц) в сочетании “с укреплением трудовой и
исполнительской дисциплины и борьбой с негативными проявлениями” на
местах. Руководство вполне благополучной по советскому счету Белоруссии —
она занимала первое место в СС С Р по показателю национального дохода на
душу населения — для сохранения политической стабильности в ходе перест­
ройки израсходовало имеющийся запас прочности, неукоснительно выполняя
обязательства по социальным гарантиям, продолжая финансовые вливания в
сельское хозяйство и т.д. Социально-политической стабильности в обществе в
громадной степени способствовал и тот факт, что процесс самоидентифика­
ции независимой Белоруссии в силу ее фактической русскоязычное™ не со­
провождался проявлением сколько-нибудь массовых и сколь-либо глубоко
укорененных антирусских или антироссийских настроений. Белорусский Н а­
циональный Ф ронт, сформировавшийся на национально-лингвистическокультурной почве, так и не смог придать своим программным требованиям
форму массового социального протеста.
Автор монографии показывает, что в центр политической деятельности
Ф ронт поставил борьбу за восстановление и укрепление позиций белорусско­
го языка при общей декларативности и невнятности своих социально-эконо­
мических требований. Правительство же, напротив, сохраняя почти полное
равнодушие к проблеме национального языка, отчетливо формулировало
стремление если не к восстановлению советской экономики в полном мас­
штабе, то к реанимации распадающихся хозяйственных связей, сосредоточи­
вая свои политические усилия на преодолении обостряющихся экономичес­
ких трудностей. Отсюда “неизбежная виртуализация политической борьбы, по
существу шедшей как бой с тенью, ее отрыв от реальности и вытекающее от­
сюда отчуждение от общества, когда в итоге исходом этой борьбы не интере­
совалась подавляющая часть граждан Беларуси” (с.43).
Если для внутриполитической жизни Белоруссии в первые годы ее незави­
симости были характерны сосуществование разнородных мифологем и, соот­
ветственно, мифологизация политической борьбы, то во внешней и военной
политике, как отмечается в книге, вполне отчетливо просматривалось едва ли
не общенациональное согласие по конкретным и жизненно важным вопро­
сам. Провозглашение республики территорией, свободной от ядерного ору­
жия, поддерживали 90,8% населения против 4,2%; отказ участвовать в воен­
ных блоках, в т.ч. с государствами СНГ, одобряли 74,6% против 11,1%; за ус­
тановление прямых дипломатических отношений с различными государства­
ми выступали 86,7% против 3,5%, за создание национальных вооруженных
сил - 74,6% против 8 % и т.д. (см. с.68 ).
Внешнеполитическое сотрудничество РБ с Россией оказалось гораздо тес­
нее связано со сферой экономики, нежели внутренней политики. Поиски со­
юза с Россией явились своего рода “концентрированным выражением” ком­
пенсации убыточности дорыночной белорусской эконом ики, в стоимостном
выражении потреблявшей больше, чем производившей. Показывая, что эко­
номика Белоруссии по существу дотировалась Россией путем поставок ресур­
сов по ценам значительно ниже мировых, автор скорее подтверждает, чем оп­
ровергает взаимовыгодность “в целом” подобных экономических отнош ений,
позволявших ценой ресурсных затрат получать политические дивиденды для
властей наших стран. Это видно уже из того, что дальнейшее развитие этих
отнош ений под лозунгом создания интеграционного объединения РФ и РБ
было “ не только в интересах белорусского правительства, таким образом ком­
пенсировавшего и реабилитировавшего свою неспособность развивать эконо­
мическую систему, но и в интересах российских политических акторов, вво­
дивших в российское политическое поле хоть какое-то позитивное и неоспа­
риваемое целеполагание” (с.56-57).
Население “самой советской из советских республик” в полной мере испы­
тало на себе все катаклизмы истории СССР. Как известно, каждый пятый жи-

гель Белоруссии был репрессирован в 1937 — 1941 гг., каждый четвертый по­
гиб в период немецко-фашистской оккупации, а каждый третий был облучен
в результате аварии на Чернобыльской АЭС. В условиях существенно снизив­
шегося к 1994 г. уровня жизни оно оказалось весьма восприимчиво к идеям
эеволюционно-социалистического популизма, выражаемых в лозунге “восста­
новления СССР и справедливости” . Тяга к наиболее короткому, простому и
очевидному решению проблем нашла свое воплощение и в избрании прези­
дентом РБ А.ГЛукаш енко. Можно, пусть и с оговорками, согласиться с тем,
что “победила самая простая и некорректная трактовка действительности”
(с.84). Но трудно согласиться с тем, что действовавшие до сих пор политиче­
ские акторы были обречены на исчезновение, а в “белорусском политическом
поле остался единственный игрок, воплощавший чаяния революционизиро­
вавшегося крестьянского слоя и пожилого населения — Президент Александр
Григорьевич Лукаш енко” (там же).
Представляется, что подобные утверждения сами несут на себе отпечаток
гой “простоты”, которая так претит автору. И проявляется это даже не столь­
ко во вполне традиционном поиске персонифицированного воплощения зла с
последующей демонизацией отдельно взятой личности. Суть дела, скорее, в до­
тушенном на этот раз уже им самим неправомерном упрощении реальной кар­
тины политических ожиданий белорусского общества. Сегодня, как, впрочем,
4 в период избрания Лукашенко, есть основания полагать, что он не столько
фтикулирует интересы “крестьянского слоя и пожилого населения”, сколько
■штегрирует схожие составляющие интересов различных слоев белорусского
[и, по-видимому, не только белорусского) общества, включая политическую и
интеллектуальную элиту, военнослужащих, ИТР, промышленных и сельскохо­
зяйственных рабочих. Об этом свидетельствует и тот факт, что фиксируемые
автором обнищание населения, обвал финансовой системы, многочисленные
нарушения конституции и других законов даже в своей совокупности пока еще
не могут значительно поколебать политический режим в Белоруссии.
Устойчивость современного политического режима РБ носит системный
характер. Верный своим методологическим принципам даже вопреки некотоэым из собственных выводов, автор, в частности, справедливо указывает на
знешнюю опору этого режима — союз с Россией. При этом активное исполь­
зование “российского фактора” в качестве мотивирующего и амнистирующе­
го любые действия президента имело вполне предсказуемые последствия. Оно
не могло не привести и, отчасти, уже привело к переносу в массовом созна­
нии, включая и сознание городского социума, отнош ения к Лукашенко на со­
юз с Россией, которая в этом понимании несет ответственность за развитие
ситуации в Белоруссии (см. с. 108). Трудно не согласиться с тем, что молчализо признаваемая в России идентификация политики, направленной на фор­
мирование союза с Белоруссией, с именем и деятельностью едва ли не един­
ственного белорусского политика — президента Лукашенко — чревата ростом
ш тироссийских настроений. Этот вывод имеет далеко не чисто академичес­
кий характер. Риторика политического дискурса здесь переходит в рефлексию
толитической практики, требуя от нее четкого различения конкретных, часто
конъюнктурных интересов политического лидерства, с одной стороны, и стра­
тегических, долговременных интересов наших стран — с другой. Российскозелорусский союз, для того чтобы ехать прочным, должен быть обоюдовыгод­
ным, а следовательно, должен не только быть оплачен нашими народами, но
л приносить им зримую, явственно ощущаемую пользу. Понятно, что по­
скольку эту пользу каждая из наших стран (включая их политическое руковод­
ство и политические элиты) находит в удовлетворении своих интересов, то и
‘договариваются каждая о “своем” союзе, закрепляя за этим понятием разное
конкретное наполнение” (с. 177).
События последних месяцев в целом подтвердили подобные оценки, позвотив констатировать, что логика трансформации политического режима Белоэуссии ведет если не к уменьшению его социальной базы, то к снижению уров­

ня его поддержки. Но неидентичность интересов режима и интересов Белорус­
сии, так же как нетождественность национально-государственных интересов,
лежащих в основе союза России и Белоруссии, не отменяет, а актуализирует
задачу выработки ясного понимания необходимости этого союза. Надо наде­
яться, что традиционно используемый в подобных случаях метод проб и оши­
бок будет на этот раз дополнен научным исследованием, исходящим из пони­
мания того, что к реальной социально-политической общности в рамках еди­
ного государственного образования ведут не декларации, пусть даже и представ­
ленные в форме договоров, а многообразные и всегда конкретные интересы.
Книга К.Е.Коктыш — удачный пример именно такого исследования, на
фактах показывающего, что смещение баланса этих интересов в какую-либо
одну сторону — идет ли речь о личностях, государствах или социальных груп­
пах — чревато значительными политическими и материально-вещественными
потерями. Эта книга — нужное подспорье в работе для всех тех, кто в теории
или на практике ищет ответ на вопросы о политическом будущем постсовет­
ского общества. Еще одним важным достоинством книги является то, что в
ней содержится не только попытка автора ответить на некоторые из этих во­
просов, но и материал для поиска читателем своих собственных ответов. П о­
этому, подводя итог и даже рискуя выпасть из академического жанра “размы­
шлений по поводу...” , нельзя не отметить с грустью ничтожно малый тираж
издания: всего 500 экземпляров. К сожалению, книга оказалась практически
недоступна для своих потенциальных читателей, за исключением читателей
крупных библиотек. Но, так или иначе, благодаря М осковскому Обществен­
ному Научному Фонду она вышла в свет, и будем надеяться, что теперь най­
дется издательство, которое позволит ознакомиться с работой К.Е.Коктыш
всем тем, кого она может заинтересовать.

ПОЛ/С
3 2001

СРАВНИТЕЛЬНЫЙ АНАЛИЗ
НОВЫХ КРАЙНЕ ПРАВЫХ ГРУПП НА ЗАПАДЕ
По поводу книги М. Минкенберга*
А.Умланд
То, что именно немецкая политология (говоря обобщенно) держит первенст­
во в изучении современного западного ультранационализма и в целом правого
экстремизма [см. Jahrbuch... 1989-2000; Kowalsky, Schroeder 1994; Falter u.a. 1996],
кажется вполне понятным, причины — достаточно очевидными. Примечательно
— если рассматривать ситуацию в более конкретном преломлении, — что и ав­
торство некоторых в наибольшей степени компаративных и систематических
аналитических работ по современному западному правому экстремизму** также
принадлежит немецким политологам, например К. фон Бейме [Веуте 1988], X,Г.Бетцу [Betz 1994] и Г.Китчельту [Kitschelt 1995]. (Парадоксально, впрочем, что
в Германии редки немарксистские сравнительные исторические исследования в
области международного фашизма. Одно из таких немногих исключений состав­
ляют труды историка В.Виппермана [см., напр., Wippermann 1983].)
МИХАЭЛЬ М И Н К ЕН БЕРГ со своей объемистой и содержательной, триж­
ды страноведческой книгой (“ Новые крайне правые: сравнительный анализ.
США, Ф ранция, Германия”) присоединяется к кругу ведущих немецких ком­
паративистов, занимающихся новыми крайне правыми на Западе, и добавля­
ет к работам на данную тему еще одно детально проработанное сравнительное
исследование, которое, несомненно, вызовет интерес специалистов.
Книга Минкенберга во многих отношениях органично дополняет и коррек­
тирует классическую компаративистскую работу Г.Китчельта об ультраправых
движениях современной Западной Европы [Kitschelt 1995]. В обоих исследова­
ниях применяется схема сравнения максимально совпадающих по своим характери­
стикам систем (most similar systems design)***. Однако отправным пунктом со­
держательного анализа в обеих работах служат соответственно разные аспекты
современного социально-политического развития Запада. Если Китчельт в каче­
стве контрольной переменной и основы для сравнительного анализа выбрал от­
носительное сходство изменений в социальной, экономической, политической и
культурной сферах послевоенного западноевропейского государства (т.е., разу­
меется, различных конкретных государств) всеобщего благосостояния, то Минкенберг, осмысливая и стремясь объяснить возникновение на политической сце­
не новых правых, отталкивается от исторического феномена студенческих вос­
станий 1968 г.: именно взаимосвязи между ними и их воздействие на обществен­
ную жизнь он кладет в основу своего объяснения. Из этих-то соображений он и
выбирает для исследования три страны: США, Францию и ФРГ, — где общест­
венный заряд выступлений студентов проявился наиболее заметно (с. 15).
Китчельт свой анализ феномена новых крайне правых помещает в более
широкие теоретические рамки, чтобы дать объяснение происходившей в по­
следние десятилетия — постепенно, хотя отчасти и неравномерно — транс­
УМЛАНД Андреас (Йена, Германия), политолог, преподаватель Отделения международных от­
ношений исторического факультета Екатеринбургского государственного университета в рамках Про­
екта гражданского воспитания 1999-2000 гг. (Фонд Роберта Боша).
* Minkenberg М. Die neue radikale Rechte im Vergleich: USA, Frankreich, Deutschland. Opladen:
Westdeutscher Verlag, 1998. 411 S.
** Сошлюсь здесь на свою более раннюю краткую публикацию о компаративных исследованиях
по данной теме [Umland 2000].
*** Об этой исследовательской схеме см. Meckstroth 1975; Lijphart 1975.

формации западноевропейской партийной системы в целом. Он касается и
политико-партийного устройства некоторых неевропейских стран, где, подоб­
но Западной Европе, среди населения также получила распространение при­
верженность постматериальным ценностям. Фактически книга Китчельта яв­
ляется продолжением, как бы лиш ь вторым томом опубликованного им годом
ранее — и тоже классического — анализа современной западноевропейской
социал-демократии [Kitschelt 1994], а также экстраполяцией его предыдущего
исследования изменений в западноевропейской партийной системе в целом
[Kitschelt 1989]. Выстраивая свои доказательства в соответствии с этим общим
замыслом, Китчельт делает акцент на взаимовоздействии противоборствую­
щих партий, в той или иной степени использующих различные технологии
для привлечения как можно большего числа голосов избирателей, с одной
стороны, и освоения новых политически выгодных для себя структур (politi­
cal opportunity structures) — с другой.
В свою очередь, в книге Минкенберга анализу политики современных дви­
жений правого толка предшествует обширный и весьма содержательный обзор
литературы, посвященный (а) сущности и подчас друг другу противоречащим
концептуальным определениям теоретических понятий национализма, популиз­
ма, фашизма и консерватизма, а также (б) специфике соответствующих феноме­
нов в до- и послевоенных США, Франции и Германии и связи между ними и
модернизационными процессами. Минкенберг идет намного дальше Китчельта,
углубляясь в историю проявлений национализма в каждой из рассматриваемых
им стран, для того чтобы объяснить современное состояние этого явления. Хо­
тя он и солидаризируется с тем подходом Китчельта, согласно которому совре­
менные крайне правые в Западной Европе представляют собой сравнительно но­
вый феномен, в его исследовании все же отражена преемственность западной
правоэкстремистской мысли до- и послевоенного времени, а также периода по­
сле 1968 г. Различные идеологии, их закрепление в национальной традиции со­
ответствующих государств и критерии отличия национальных сообществ, как
они (критерии) явлены в мышлении националистов трех стран, более полно
представлены в работе Минкенберга. К тому же Китчельт, в частности, неоправ­
данно большое внимание уделял особому экономическому положению различ­
ных праворадикальных партий, хотя очевидно, что такого рода вопросы часто
имеют для ультранационалистов лишь сугубо второстепенное значение.
Вообще, Минкенберг намного более серьезное отношение проявляет к исто­
рическим, культурным структурам, нежели к структурам, лишь чисто политиче­
ски выгодным для новых крайне правых (historic, cultural versus purely political
opportunity structures). Например, он подробно рассматривает специфические
проблемы правого экстремизма в Германии — стране, в не столь давнем про­
шлом выступившей в роли зачинщика холокоста и развязавшей вторую мировую
войну. Подобная исследовательская стратегия кажется более эффективной, чем
довольно схематичный подход Китчельта к объяснению, например, различной
меры успеха праворадикальных партий во Франции и в Германии. Удачу, сопут­
ствовавшую на выборах во Франции Национальному фронту, рассматриваемому
им как “идеальный пример” (master case) партии, якобы последовательно при­
верженной ценностям свободного рынка, Китчельт противопоставляет неудаче
немецкой “шовинистско-социальной (welfare chauvinist) партии” республикан­
цев. Эта неудача, по его мнению, была предопределена тем, что республиканцы
не поняли в должной мере (или не отреагировали соответствующим образом)
нового разделения политического спектра между новыми правыми и новыми ле­
выми избирателями, или, иными словами, нового раскола между материалисти­
ческим, экономически либеральным авторитаризмом, с одной стороны, и постматериалистическими политическими движениями либертарного толка, такими
как феминизм, экологизм, пацифизм, мультикультурализм и т.п., — с другой.
М инкенберг, напротив, рассматривает более фундаментальные различия в
общих стратегиях новых крайне правых, переключаясь в данном случае, кажет­
ся, скорее на схему сравнения максимально различающихся систем, дабы обра­

тить внимание на то существенное обстоятельство, что возникновение на по­
литической сцене доминирующей “полноценной” явно праворадикальной пар­
тии и ее успех на выборах (как это произошло во Франции) не является не­
пременным и единственно возможным показателем реальной силы, какою об­
ладают новые крайне правые политические движения. В самом деле, в Соеди­
ненных Штатах, например, фундаменталистские и ксенофобские организации
собственную партию не создавали, а вместо этого успешно проникали в Grand
Old Party, т.е. в “почтенную старую партию” — республиканскую, а затем стапи изменять ее изнутри; развитие событий настолько серьезное, что М инкен5ерг заканчивает свою книгу специальным предостережением о дальнейшем
эасцвете новой крайне правой в СШ А — внутри правого политического истебшшмента. Если, далее, говорить о Германии, то на немецкую политическую
сультуру в целом и, в частности, на политический профиль блока ХДС/ХСС
и даже либерально-демократической СвДП) в западных землях значительное
юздействие оказал новый крайне правый дискурс об интерпретации новейшей
ястории страны и национального самосознания и в меньшей степени — сами
>рганизации ультраправых. Ультраправые на востоке Германии, в свою оче)едь, не располагая сколько-нибудь значительными, хоть в какой-то мере
>лекторально значимыми политическими партиями или же влиянием на поли■ический мэйнстрим, имеют, однако, тревожаще сильный потенциал воздейст!ия на уровнях движений и культуры, особенно в молодежной среде.
Основной вклад, который работа Китчельта внесла в изучение правого эксремизма, заключается в том, что она: (а) явила отличный пример сочетания стаистических методов и сравнительной методологии в изучении ультранационаизма и (б) к оценке возможного электорального успеха ультраправых впервые
сновательно подключила традиционное в американских политических науках
истематическое изучение политической конкуренции с позиций концепции ра;ионального выбора. Что же касается Минкенберга, его основную заслугу сотавляют полнота, многосторонность и, что еще важнее, междисциплинарный
арактер исследования, где рассматривается обширная совокупность измерений,
ровней изучаемого феномена (такие измерения и уровни, как партии, движе[ия, научные круги, молодежные организации и т. п.), а также различные науч:ые истолкования его сущности и развития. Китчельт временами тоже обращагся к заключениям, полученным вне рамок традиционной политической науки,
днако он реже соотносит свои концепции и объяснения с заимствуемыми вне
ределов политологии понятиями. Минкенбергу же удается не только связать
обственные рассуждения с результатами других политических исследований, но
удачно включить в свою объяснительную и таксономическую схему соответст­
вующие публикации антропологов (например, Б.Андерсона), социологов
Э.Д.Смита, Р.Брубейкера, Л.Гринфельда), политических историков (КД.Брахев или, скажем, уже упоминавшегося В.Виппермана) и историков политических
нений (в частности, Р.Гриффина, З.Штернхеля, М.Грайффенхагена). Мало To­
ll, Минкенберг вводит в основное поле своего анализа индивидуальных групп
ще и целый спектр журналистских, дескриптивных исследований, т.е. исследо1ний, предметом изучения которых является лиш ь один конкретный случай
чи одна ситуация (case studies). Если, к примеру, Китчельт лишь вскользь упоинает, а затем и вовсе отбрасывает — как “традиционный” — подход Р.Грифина кизучению послевоенного правого экстремизма [см. Griffin 1991; Griffin
>93; Griffin (ed.) 1995; Griffin (ed.) 1998}, то Минкенберг широко использует те­
тю фашизма Гриффина [см. Умланд 1996], характеризуя, со своей стороны, ос>вную идею крайне правых как “популистский, романтический ультранациошизм” (с.ЗЗ, 41). Поскольку Минкенберг детально рассматривает исторические
пекты предмета исследования, поскольку, далее, проявление современного
>авого экстремизма анализируется им как интеллектуальное течение, политиское движение и субкультура и поскольку, наконец, в свое исследование он
лючает один неевропейский случай (США), его работа предстает более адектным и полным введением в общее понятие о западном правом радикализме.

ПРОДОЛЖАЯ, впрочем, сравнение работ М инкенберга и Китчельта, следу­
ет сказать в защиту последнего, что он подробно рассматривает большее коли­
чество разновидностей правого радикализма: Китчельт посвящает отдельные
статьи Франции, Норвегии, Дании, Австрии, Италии, Германии, Великобри­
тании, а менее детально изучает явление также и на примере ряда других стран.
К тому же М инкенберг оказался в более выгодном положении, ибо имел воз­
можность изучить работу Китчельта 1995 г.: его вторая докторская диссерта­
ция, которая легла в основу книги, была закончена лишь в 1997 г. (издана фа­
культетом общественных наук Геттингенского университета на правах рукопи­
си [см. Minkenberg 1997]). Необходимо также отметить, что в работе Китчель­
та более четко определены изначальные предположения и цели автора, соот­
ветствующие конкурирующие гипотезы и итоговые заключения. Именно бла­
годаря тому, что в работе Китчельта неизменно четко разъясняется суть и под­
разумеваемый смысл того или иного аргумента и всегда ясно, для доказатель­
ства какого предположения он приведен, ее легче подвергнуть критике.
В работе же Минкенберга, напротив, по большому счету не вполне ясно,
почему, например, для изучения были выбраны именно эти три страны: по
принципу сходства независимой переменной или же несходства содержания
зависимой переменной? Что касается частого обращения автора к студенчес­
ким выступлениям 1968 г. (привлекаемым в качестве сходной независимой пе­
ременной), то подобным же образом можно доказать, что эти выступления
оказали воздействие на общественную жизнь и других стран (как и наоборот:
идеи, которые привели к волнениям, существовали и в других западных стра­
нах). Так же не совсем понятно, были ли последствия событий 1968 г. в Берк­
ли, Париже и Берлине достаточно мощными, чтобы их можно было рассмат­
ривать как факторы, существенно повлиявшие на политическую жизнь. Даже
если их влияние было значительным, оно могло быть в равной степени значи­
тельным по своему воздействию в разных направлениях. Более того, в несколь­
ких местах в книге М инкенберга у читателя создается впечатление, будто за
точку отсчета (как о том уже упоминалось выше) было принято не сходство, а
именно различия в содержании независимой переменной — например, когда
автор наряду со сходными чертами в возрождении крайне правой политики в
1980 — 1990-х годах приводит различающиеся между собой определения нации
разными националистами и различия в истории национализма в рассматрива­
емых странах. В последних главах книги автор уделяет сходству идей новых
крайне правых и их относительного политического успеха в трех данных стра­
нах такое же внимание, как и несходству отдельных идей новых политических
групп правого толка, различиям между ними по организационной структуре и
месту, занимаемому в политической системе. Таким образом, остается не впол­
не ясным, в чем состоят основная идея и решающий вывод работы М инкен­
берга. Безусловно, в его книге много глубоких и заслуживающих внимания
рассуждений и по поводу приведенных им примеров, и о феномене правого ра­
дикализма в целом, и о важной роли фактора идеологической убежденности и
конкретных взглядов в поведении электората ультраправых. Но принять или
отвергнуть подход Минкенберга и полученные им результаты представляется,
однако же, довольно затруднительным, так как не вполне различимы мотивы
проведения исследования, гипотезы, которые оно предполагает подтвердить
или опровергнуть, и выводы, к которым автор намеревается прийти.
И, наконец, последнее критическое замечание относится к концептуаль­
ным проблемам, рассматриваемым в книге М инкенберга. Автор предприни­
мает важный шаг в направлении разработки содержательной таксономической
схемы, какая могла бы использоваться для классификации различных видоиз­
менений правого радикализма и экстремизма по основанию их главной идеи.
Он также вправданно критикует подход Китчельта к описанию различных
партий правого толка, каковое у Китчельта в меньшей степени базируется на
содержании их идеологии, а в большей — просто на учете того политического
пространства, которое они занимают (с.49). (Любопытно, что оба автора при

этом практически полностью игнорируют доминирующую в Германии иссле­
довательскую ш колу с самоназванием
“ исследование экстрем изма
[Extremismusforschung]” и предлагаемое в рамках ее концепции далеко идущее
уравнивание правого и левого радикализма.) Однако, несмотря на правомер­
ные критические замечания М инкенберга относительно того, что существую­
щий подход к изучению современного западного правого экстремизма оказы­
вается не в силах представить соответствующее определение и типологию
предмета изучения, концептуальная модель М инкенберга тоже может быть
подвергнута критике за ее непоследовательность.
Несомненно, М инкенберг усовершенствовал существовавшие до того опре­
деления, (а) заменив широко распространенный подход по принципу просто­
го перечисления различных мало относящихся друг к другу критериев (shopping-list approach) и присвоения группе на их основе названия “правоэкстре­
мистская” или “праворадикальная” (с.360) и (б) отвергнув концепции, не име­
ющие отношения к идеологическому содержанию тех политических программ,
которые они, как предполагается, должны определять. Последняя ремарка от­
носится, в частности, к таким слишком общим или трудно определяемым по­
нятиям, как “популизм”, “противостояние системе” (anti-system affect) или
“политический экстремизм”. Вместо них М инкенберг предлагает принять в ка­
честве основополагающего определителя всего сообщества новых правых пар­
тий, групп и идеологов термин “ультранационализм” (с.33); в этом смысле он
частично следует концептуализации фашистского минимума Р. Гриффином как
“палингенетического (имея в виду идею возрождения, регенерации) ультрана­
ционализма”. Вместе с тем Минкенберг отходит от концепции Гриффина, (а)
применяя не совсем понятную в политическом смысле категорию “романтиче­
ский” как характеристику новых крайне правых, (б) не проводя различия меж­
ду консервативным и революционным ультранационализмом и (в) интерпре­
тируя правый экстремизм как восстание против модернизации и эпохи модер­
на. В последнем пункте проблема фактически также не вполне четко разъяс­
нена, так как по меньшей мере в одном месте своей книги М инкенберг при­
знает, что новую крайне правую в целом невозможно с легкостью характеризо­
вать как однозначно пред- или антимодернистски ориентированную (с.38). И
в то же время он указывает на якобы тесную связь между правыми идеями и
консерватизмом. Однако же, как убедительно показал Р.Гриффин (следуя
предложениям таких специалистов, как Э.Нольте или С.Г.Пайн), фашизм как
палингенетическая, регенеративная разновидность популистского ультранаци­
онализма является по своей сути антиконсервативной силой и имеет своей це­
лью скорее установление альтернативного модерна, чем предотвращение или
откат модернизации. Особый революционный аспект фашизма есть именно то,
что отличает его от других форм популистского ультранационализма.
Неясностью в концептуальном подходе отмечена и предложенная М инкенбергом типология разновидностей праворадикальных идеологий. Речь у него
ведется о четырех категориях правых идеологий: фашистской, расистской, неорасистской и религиозно-фундаменталистской. “ Расизм” в его словоупотреб­
лении толкуется в смысле биологического расизма, тогда как понятие “неора­
сизм ” отнесено к так наз. “этноплюралистским” , ксенофобным и нативистским идеям, разделяющим людей в первую очередь на базе культурных харак­
теристик (с.238). Что касается религиозного фундаментализма, то в плане трак­
туемой темы он есть не что иное как еще один способ противопоставления ка­
тегорий “м ы ” и “они” . Если вплоть до этого пункта включительно описывае­
мая типологизация может быть полезна для выделения, разграничения различ­
ных праворадикальных идеологий, то очевидно, что термин “ф аш изм ” как
обозначение одной из четырех предложенных М инкенбергом категорий не
вписывается в данный категориальный ряд. Как упоминалось выше, общее по­
нятие фашизма указывает скорее на вектор и масштабы предполагаемых соци­
альных изменений, чем собственно на дефиницию характера регенерируемого
национального сообщества. Сам по себе концепт фашизма не уточняет, каким

именно образом можно выделить и отграничить соответствующую группу
“мы” , — что наглядно иллюстрируется тем широким разнообразием критери­
ев принадлежности к национальному сообществу, которое существовало в раз­
личных фашистских идеологиях межвоенного периода, например, у нацистов,
итальянских фашистов или румынской Железной гвардии. И биологические
расисты, и неорасисты могут быть либо фашистами (и, значит, революционе­
рами), либо ультраконсерваторами (и наоборот). И нацистская Германия, и
Южная Африка эпохи апартеида являлись расистскими государствами, однако
в первой господствовала фашистская идеология, а во второй — консервативная
разновидность крайне правой идеологии. Попытки М инкенберга выявить genus
proximum и ввести новые содержательные подкатегории для крайне правых, не­
сомненно, заслуживают похвал. Типологии, которые он представляет в своей
работе, являются более детально проработанными, чем большинство предыду­
щих. Однако исследователям, занимающимся сравнительным изучением пра­
вого экстремизма, предстоит проделать еще немалый путь, прежде чем они
смогут прийти к единому представлению о внутренне последовательной, эври­
стически полезной и достаточно общепринятой таксономической схеме.
СКОЛЬ НИ ВАЖНА изложенная критика, необходимо подчеркнуть, что
исследование М инкенберга представляет собой существенный вклад сразу в
несколько подцисциплин различных общественных наук; речь идет, напри­
мер, о партийной политике как объекте научного интереса обществоведа, о
таких обществоведческих областях, как компаративные исследования истори­
ческого фашизма, современного правого экстремизма, сравнительный анализ
идеологий, история политических учений, социальные движения и субкульту­
ры, политическая социология, а также электоральная конкуренция и сравне­
ние избирательных систем. Благодаря своей многосторонности и глубине, а
также широте географического охвата этот научный труд является, возможно,
лучшим — из доселе опубликованных — общим введением в тематику совре­
менного западного правого экстремизма.
Умланд А. 1996. Старый вопрос, поставленный заново: что такое “фаш изм”? (Теория
фашизма Роджера Гриффина). — Полис, № 6.
Betz H .-G . 1994. Radical Right-W ing Populism in Western Europe. Basingstoke.
Beyme K. von. 1988. Right-Wing Extremism in Post-War Europe - West European Politics 11
(2 )’FaUer J. W„ Jaschke H .-G ., Winkler J.R. (Hrsg.) 1996. Rechtsextremismus: Ergebnisse und
Perspektiven der Forschung. Opladen.
Griffin R. 1991. The Nature o f Fascism. L.
Griffin R. 1993. The Nature o f Fascism. L.
Griffin, R. (ed.) 1995. Fascism. Oxford.
„
.
Griffin, R. (ed:) 1998. International Fascism: Theories, Causes and the New Consensus. L.
Jahrbuch Extremismus und Demokratie. 1989-2000. Bde. 1-12.
, ... ,
Kitschelt H. 1989. The Logics o f Party Formation: Ecological Parties in Belgium and West
Germany. Ithaca, N.Y.
.
Kitschelt H. 1994. The Transformation o f European Social Democracy. Cambridge.
Kitschelt H. 1995 (with the collaboration o f A.J.M cGann). The Radical Right in Western Europe:
A Comparative Analysis. Ann Arbor.
, ,
Kowalsky W., Schroeder W. (Hrsg.) 1994. Rechtsextremismus: Einfuehrung und ForschungsOitanz.
^ U j p h a r t A. 1975. The Comparable Cases Strategy in Comparative Research. — Comparative
Political Studies 8 (2), July.
,( /
Minkenberg M. 1997. Die neue radikale Rechte im Vergleich: USA, Frankreich, Deutschiana.
Habilitationsschrift. Universitaet von Goettingen.
.
Meckstroth Th. W. 1975. “Most Different Systems” and “Most Similar Systems : A btudy in
the Logic o f Comparative Inquiry. — Comparative Political Studies 8 (2), July.
...
Umland A. 2000. Comparing N ew Radical-Right Groupings. — Patterns o f Prejudice J4 (z).
Wippermann W. 1983. Europaeischer Faschismus im Vergleich 1922-1982. Frankfurt am Main.

Перевод с английского О. Ступпо.

Вышли из печати

Парламентаризм и многопартийность в современной России. К десятилетию двух исто­
рических дат (общ . р ед., вступ. сл ово В .Н .Л ы сен к о). М .:, И С П , И Н Д Е М , Ф о н д разви­

Алексеева Т.А. С оврем енны е политические теории. — М.: Р О С С П Э Н , 2001. — 344 с.
Бакунин М . А нархия и порядок. С очинени я. — М .:Э К С М О -П р есс, 2000. — 704 с.
Бердяев Н.А. Русская идея: О сновны е проблемы русской мысли X IX и начала XX в.
Судьба Р оссии. М.: И зд -в о В.Ш евчук, 2000. — 541 с.
Бердяев Н. Ф и л ософ и я свободы . М.: О Л М А -П р есс, 2000. — 351 с.
Васильева Н ., Гаврилов В. Балканский тупик? И сторическая судьба Ю гославии в
X X в. М.: Гея итэрум , 2000. — 480 с.
Вокруг Сталина. И ст.-би огр . справочник (авт.-сост. В .А .Т орчинов, А .М .Л еонтю к). —
С П б.: Ф илол.ф ак. С пбГУ, 2000. — 608 с.
Гаджиев К.С. П олитология. У чебник для вузов. М.: Л огос, 2001. — 488 с.

Государственная Дума Федерального собрания Российской Федерации третьего созы­
ва. 2000 — 2003 (п од общ . ред. Г .Н .С елезнева). М.: В Э Л Т И , 2000. — 378 с.
Гранкин И.В. П арламент Р оссии. (2 -е изд., д о п .) — И зд -в о гуманитар, лит., 2001. —
368 с.

Громыко А.А. П олитический реф орм изм в В еликобритании (1970 — 1990 годы ). М.:
X X I Век — С огласие, 2001. — 268 с.
Дробышевский B .C ., Смирнова Л.А. П олитология : У ч ебное п о с о б и е для вузов. М.:
И Н Ф Р А -М , Н овосибирск; С и би р ск ое соглаш ение, 2001. — 124 с.
Исаев М .А ., Чеканский А .Н ., Шишкин В .Н . П олитическая систем а стран С к андина­
вии и Ф и нл яндии . М.: Р О С С П Э Н , М Г И М О (У н -т ), 2001. — 279 с.
История политико-правовых учений. Для вузов (п о д ред. А .Н .Х ор ош и л ов а). М.:
Ю Н И Т И -Д А Н А , 2001. - 344 с.
История политических и правовых учений. Крат. учеб.курс (п о д общ . ред. В .С .Н ер сеся н ц а). М.: Н О Р М А - И Н Ф Р А -М , 2000. — 352 с.
История политических и правовых учений (п о д р ед О .Э .Л ейста). М.: Зер ц а л о -М ,
2000. - 688 с.
Кола Д . П олитическая соц и ол оги я (пер. с ф р ан ц узск ого). М.: В есь м ир, И Н Ф Р А М , 2001. - 406 с.
Клюев А.В. Человек в политическом изм ерении. С П б.: И зд-во С ЗА ГС , О бразование —
Культура, 2000. — 152 с.

тия парлам ентаризм а в Р осси и , 2000. — 272 с.
Политология. Проблемы теории (В .А .А чкасов и др.; отв. ред. В .А .Г уторов). СПб.:
Лань, 2000. — 384 с.
Политология. У чебник для вузов (отв. ред. В .Д .П еревалов). М.: Н О Р М А — И Н Ф Р А М , 2001. -

392 с.

Права человека. У чебник для вузов (отв. ред. Е .А.Л укаш ева). М.: Н О Р М А — И Н ­

Ф Р А -М , 2001. - 573 с.
Протопопов А С ., Козьменко В. М ., Елманова Н .С . И стория м еж дународны х отноше­
ний и вн еш ней политики Р осси и . 1648 — 2000. У чебник для вузов (п о д ред. А .С . Про­
т о п оп ова). М.: А спект П р есс, 2001. — 344 с.
Рукавишников В., Халман Л ., Эстер П. П олитические культуры и социальны е изме­
нени я. М еж дународны е сравнения. Вып. 2 (пер. с англ., д о п ., перераб.; ред., предисл.
В .О .Р укавиш никова). М ., С овп аден и е, 2000. — 368 с.
Селезнев Г ., Цой В., Франц А Д ви ж ен и е «Р оссия». Взгляд в будущ ее. П уш кино
(М оск . обл.): И зд. Д ом «Грааль», 2000. — 169 с.
Струве П . Б . Patriotica. Р осси я . Р одина. Ч уж би на (со ст ., ст. А .В .Х аш ковского). СПб.:
РХ ГИ , 2000. -

С П б.: Л ань, 2000. - 864 с.
Штраус Л . В ведение в политическую ф и л ософ и ю (пер. с англ.). М.: Л огос, П ракс и с , 2000. — 364 с.

Конституции зарубежных государств: Великобритания, Франция, Германия, Италия,
Испания, Швейцария, Европейский союз, Соединенные Штаты Америки, Япония, Брази­
лия. Учеб. п о со б и е (3 -е и зд ., пер ер аб., д о п .). М.: Б Е К , 2001. — 592 с.
Конституционное обустройство России: Общественная экспертиза. Аналитический от­
чет. П уш кино (М оск . обл.): И зд. Д о м «Грааль», 2000. — 565 с.
Конституционализм: исторический путь России к либеральной демократии (сост.
A .В .Г оголевский, Б .Н .К овалев). М.: Гардарики, 2000. — 624 с.
Конституционное право: Словарь (отв. ред. В.В.М аклаков). М.: Ю ристь, 2001. — 560 с.
Конституционное право: Э н ц икл опедич еский словарь (отв.ред.С .А .А вакьян). М.:
Н О Р М А - И Н Ф Р А -М , 2001. - 688 с.
Конституция Российской Федерации с комментариями для изучения и понимания (к ом ­
ментарий Л .Ш .Л озов ск ого, Б .А .Р айзберг). М.: И н ф р а -М , 2001. — 128 с.
Кудрявцев В., Трусов А. П олитическая ю стиция в С С С Р (отв.ред. А .В .Н аум ов). М.:
Н аука, 2000. — 365 с.
Куда идет Россия? Власть, общество, личность. 2000 . М еж ц ун ар .си м п ози ум 17-18
янв. 2000 г. (п од общ . ред. Т .И .З аслав ск ой ). М.: М оск. высш. Ш кола социальны х и
эк он . наук, 2000. — 451 с.
Лоусон Т., Гэррод Дж. С оциол оги я. А — Я. С ловарь-спавочн ик (пер. с англ.). М.:
Ф А И Р -П р е сс, 2000. — 608 с.
Новикова Л.И, Сиземская И.Н. Три модели развития России. М.: И Ф РАН , 2000. — 272 с.
Обеспечение равенства полов: политика стран Западной Европы (пер. с англ.; п од ред.
Ф .Г арди н ер). М.: И д ея -П р е с с, 2000. — 312 с.

Общество и политика.

Современные исследования, поиск концепций

(под ред.

B.Ю .Б ольш акова). С П б.: И зд -в о С П Б Г у, 2000. — 512 с.
Основы политологии. У ч ебн о-м етодол оги ч еск ое п о со б и е . К рат.учебник для вузов
(п о д ред. А .В .М алько). М.: Н О Р М А - И Н Ф Р А -М , 2000. - 384 с.

352 с.

Холландер П. Антиамериканизм рациональны й и иррациональны й (п ер. с англ.)

V

ПАМЯТИ ГЕОРГИЯ ХОСРОЕВИЧА ШАХНАЗАРОВА
(1924 - 2001)
Отечественная политология понесла тяжелую утрату. От нас ушел человек,
который почти четыре десятилетия был центром притяжения и консолидации
всего нашего сообщества, символом нашей политологической традиции. Как
ученый, как организатор, а главное, как человек редкостного обаяния, честнос­
ти и порядочности, Георгий Хосроевич Шахназаров сыграл исключительную
роль в превращении Советской ассоциации политических наук в дееспособную
профессиональную организацию, которая не только была признана международ­
ным политологическим сообществом, но и заняла в нем достойное место.
Георгий Хосроевич Шахназаров родился 4 октября 1924 г. в Баку. Совсем
мальчишкой попав на фронт, он прошел многие сотни километров с войсками,
эсвобождавшими нашу Родину от фашистских агрессоров, принимал участие в
тяжелых боях, был контужен и закончил войну под Кенигсбергом.
После войны Георгий Хосроевич окончил Азербайджанский государствен1ый университет, в 1952 - 1961 гг. возглавлял одну из редакций издательства
‘Политиздат” , в 1961 - 1964 гг. был сотрудником журналов “Политическое саюобразование” и “ Проблемы мира и социализма” (Прага). С 1964 г. он рабоал в аппарате ЦК КПСС консультантом, заместителем заведующего отделом,
[аконец, помощником Генерального секретаря ЦК КПСС.
Шестидесятые годы стали тем временем, когда Георгий Хосроевич активно
ключился в деятельность САПН, а затем и возглавил ассоциацию. Ш ирота его
[аучных взглядов, эрудиция, дипломатический талант позволили поднять претиж САПН. Благодаря прежде всего личному авторитету Шахназарова, его нагойчивости и последовательности в 1979 г. удалось созвать Всемирный конгресс
олитологов в Москве. Проведение этого конгресса стало не только свидетельгвом международного признания советской политологии, но и важным рубеом фактического утверждения политической науки в нашей стране.
Научная деятельность Шахназарова была признана не только коллегами по
еху, но и всем научным сообществом страны. В 1987 г. он был избран членомэрреспондентом АН СССР. В стенах Академии он самым активным образом
эодвигал политическую науку, активно выступал за создание специального отрления политологии, за формирование центров политических исследований,
ключая институт политологии.
С середины 1980-х годов Г.Х.Шахназаров, продолжая руководить САПН, ак[вно включился в политическую деятельность, став одним из ближайших по­
т н и к о в М.С.Горбачева. Георгий Хосроевич очень много сделал для осущевления реформ в нашей стране и как признанный эксперт, и как народный
путат СССР, и, наконец, как советник Президента СССР.
В постсоветский период Георгий Хосроевич руководил центром Фонда со­
льно-эконом ических и политологических исследований, активно содействоп становлению структур сотрудничества политологов новой России. Под его
ководством образовалась Российская ассоциация политической науки, почет|м президентом которой он стал.
Выступая на последней конференции РАПН в феврале 2001 г., Георгий Хоэевич особо подчеркнул, что настало время для обобщения опыта отечественй политической науки, написания ее истории. Данью памяти Георгию Хосгвичу будет осуществление этой задачи, равно как и его мечты о создании нох центров изучения политики в университетах нашей страны и в Российской
щемии наук.

SUMMARIES
I.Shapiro. — Rethinking Democratic Theory in the Face of Contemporary Politics.
A well-known American political scientist assesses the state of Western, mainly
Am erican, political science insofar as democratic theory is concerned. W ithin the
whole body of the existing theoretical concepts, he distinguishes, on the one hand,
normative theories investigating democracy integrally as system o f government
called upon to justify expectations that people pin on it and clearing up, while
being about it, the factors determining the extent of justifiability of the expecta­
tions themselves; and, on the other, explanatory theories accounting for real
dynamics of the existing concrete democratic systems. In this first part of the arti­
cle (the rest three parts to be published in the forthcoming issues), reflecting on
the difficulties faced by m odern democratic theory, the author differentiates, first­
ly, theoretical difficulties as such (i.e. those deriving from the contradictions of
political reality itself and, accordingly, the contradictory character of its claims to
the dem ocratic system of government); and, secondly, difficulties o f a subjective
kind which result, e.g., from a discrepancy between the said two streams of polit­
ical science literature, from their lack of awareness of each other. Another, and no
less im portant mode of delim itation of the analyzed extensive theoretical material
is the distinction, within it, on the one hand, of a rousseauist tradition identifying
dem ocracy’s aim with search for the comm on good (or, as m odern idiom puts it,
with arriving at functions o f social welfare) and, on the other, o f a tradition that
sees this aim in securing legitimate management of power relations. Giving on the
whole his own preference to the latter approach, the author discloses its insepara­
ble essential problemic connection with Schum peterian (put forward by the
Austrian political scientist J.Schum peter) competitive democracy conception that
in principle removes many traditional puzzling problems o f dem ocratic theory. The
parts of the article, to be yet published, deal with questions pertaining to m echa­
nisms of the prom otion o f democracy, conditions of its durability, problems o f
avoiding perverse consequences of democratic procedure, and the correcting func­
tion of the second-guessing institutions (first of all, courts).
S.P.Peregudov. — Russian Big Corporation in the Power System.
Big corporate capital has become a significant actor in the political sphere of Russian
reality. In the article, the process of the formation of functional representation of
corporate capital in the system o f state and regional power is analyzed, and, inter
alia, the thesis substantiated, that traditional lobbying is gradually pressed off the
forefront to the background. The author comes to the conclusion that institutional­
ization of Russian companies’ participation in the authorities’ political and econom ­
ic decision making proves to be an essential positive factor o f socio-political devel­
opm ent, o f the formation of full value civil society in Russia.
O.B.Podvintzev. — Post-Imperial Adaptation
Contributory Factors.

of Conservative

Consciousness:

The article contains analysis o f factors contributory to the adaptation o f conservative
consciousness in the post-imperial period, i.e. to a process as a result of which one
may remain a conservative, but cease to be an imperialist-minded State-monger.
Among such factors, the author singles out, in particular, illusions of reversibility of
the em pires disintegration and of its transformation into a really meaningful com ­
monwealth. O ne’s reconciliation to new realities is also favoured by awareness o f the
heavy burden of the former imperial commitments, by the frustration of the once
cherished illusory hopes for prosperity to be soon achieved in the former imperial

possessions, by the conservatives’ participation in political “arrangement” o f the
post-imperial expanse, etc. (This article, in a sense, completes the previous one by
the author published in Polis No.3, 1999, where, on the contrary, factors impeding
the process of conservatives’ post-imperial adaptation were considered.) The combi­
nation o f factors o f post-imperial adaptation, the author believes, engenders oppor­
tunities for influencing this process in a well-considered and purposeful manner, for
adjusting its course.

V.A.Gutorov. — Modern Russian Ideology as System and Political Reality.
The article has for its main object the analysis of the basic trends in the evolution o f
different ideological conceptions in Russia during the whole of the 20th century. The
problem investigated is, in particular, the role of national traditions and of the
national character in the formation of the Russian reformers’ ideological orientations
and programs, as well as the meaning of social utopianism in the legitimation of both
the socialist and the neoliberal political regimes and, more generally, practices.

A.I.Neklessa. — A la carte.
V.A.Achkasov. — Russia as Crumbling Traditional Society.
On the threshold of the 3d millennium, modern civilization is living through uni­
versal, systemic transform ation and in a number o f its vitally im portant aspects dis­
plays features o f a new epoch, the author maintains. Trying to grasp the purport of
the global transform ation o f the world is nowadays all but the main intellectual
occupation of the hum ane sciences community. Analyzing available prognostica­
tion as to eventual development of the situation, that is to say, the “m enu card”
loffered by the future forecasting “kitchen” (hence the heading o f the article which
tneans: “ [what is] in the m enu” , or, in French: “ [ce qui est] a la carte”), the author
:omes to the conclusion that the upbuilding of a universal com m unity based on
he principles o f person’s liberty, democracy and hum anism, now turns out to be
:alled in question. Global civil society has, after all, failed to take shape, and now
>ne has to ever more often think o f alternatives to m odern civilization, of prospects
)f a different, post-globalist end of history. The balance o f security in the world is
instable and undergoes threats tending to increase. The USA has, on the whole,
>roved unable to claim for the status of a superpower, and, in the m eantim e, it is
egional conflicts that present the greatest danger to mankind. Economistic menality o f the West may in not so remote a future be faced by a civilizational chalenge o f New East. Culture o f the Christian Oecumene living through spiritual criis has faced rationalism and practicalness o f neotraditional society. The world
im m u n ity has to face painful alternative: either the necessity to create a complex
ystem o f global security “oriented at a new organ of world political power” , or
ransition to obviously non-classical scenarios o f a new, non-stationary model o f
nternational relations.

'e.V.Popova. — Problemic Dimensions of Electoral Politics in Russia: Gubernatorials
l a Comparative Perspective.
)n the basis of the models worked out in political science in the West: the probmic (issue) voting model and the indeterminacy model, the author (1) investigates
ctors shaping the program rhetoric of runners for governor in five Russian regions,
!) tests the level o f significance, for electoral success in the regions in question, of
le choice of positions on problems (issues), made by the candidates, (3) establishimportance o f the “incumbent — opponent” rhetorical positioning in the elections
lalyzed. To reveal the candidates’ problemic positions, the method of content
rnlysis is applied.
V. Yurevich. — Science and the M ass Media.
le author points to the extreme one-sidedness of the account of events and processin m odern Russian science, being given by mass media (first o f all by TV) resultg in the emergence o f an inadequate image o f science as “a burden to society”, “a
ggar extorting handouts” unable to help the country in whatever way. The situa>n in the relations between the mass media and science is due, in the author’s opinn, not only to the lack of a well-adjusted mechanism of their interaction insofar as
orm ation is concerned, but also to biased position o f most TV companies, condined by specific interests o f their owners.

f

The author tries to answer the question of what are the reasons of the failures of
Russian liberalism and liberal reforms. He notes that Russia does not comply with
generally adopted rules and demonstrates extraordinary stability of the quality of
social relations and o f traditional consciousness, even under conditions o f most rad­
ical changes. O f course, by the relations and the consciousness in question, convert­
ed forms thereof are meant, deep-rooted with enormous stability, however, in tradi­
tion. So that the “overtaking” modernization in Russia creates just “islands of nov­
elty” in traditional society. The main way to realize this kind o f modernization is the
so called “imitation” . It implies just imitation of involvement o f the whole society
into the reforms process initiated by the government whereas society in its majority,
structurally and mentally is not ready for radical changes. Breaking abruptly with the
past leads to purely symbolic, formal changes and after some time all regains its cir­
cles. In this situation, tradition turns out to serve as the determinant o f the limita­
tions o f the reforms, of their legitimation, of their intensity and direction.
S.A.Lantzov. — Russian Historical Experience in the Light of Political Modernization
Concepts.

The author, lecturer at St. Petersburg University, proceeds in his article from the
presumption that conclusions made by researchers of political modernization of
countries attributed to the third world might be justifiably used in the study o f ten­
dencies o f other countries’, including Russia’s, political development. It is from this
angle that the article retraces the key landmarks of Russia’s political history begin­
ning from the Petrine reforms. The author’s attention is particularly attracted by the
reverses of the reforms in the 19th and early 20th centuries, o f which he analyzes the
causes and consequences and characterizes the actors.
L. V.Smorgunov. — Network Approach to Politics and Governance.
The author discusses theoretical and methodological problems of a new school in the
research of political processes and state governance. In the framework of this new
school, the research is centered upon the notion of “policy network” . The article elu­
cidates, one by one, such aspects of the them e as: pluralism; corporation and policy
networks; general methodological orientations of the policy network conception; the
notion itself of “policy network” ; varieties of policy networks; the notion of “gover­
nance” within the conception discussed. The latter, in the author’s opinion, aptly
designs models of public governance, of interaction between modern state and civil
society, which are alternative to market and hierarchy.
M.I.Degtyaryova.- The Notion of Sovereignty in J. de M estre’s Political Philosophy.
Clearing up comm on and differing features in the approaches o f J. de Mestre and of
J.Bodii^ to the problem of sovereignty, the author gives an account of, and critical­
ly analyzes, de M estre’s arguments against the theory of the people’s sovereignty. The
philosopher’s own concept o f national-monarchic balance is likewise characterized.
It is, furthermore, demonstrated what great importance he attached to anciency and

ditionality as most essential indications of sovereign power. As the author condes, it was, in fact, not so much devising a theory of sovereignty that he was
>aged in, as substantiating the right to sovereignty attributed to a particular object
his political preference.
G.Allenov. — “Russian Sources” of the German “Conservative Revolution” (Arthur

ents a geoeconomically unbalanced system of which attempts of one of civilizations
(the “m odel” , or “standard” one) are characteristic, to undermine the relative geoe­
conomic balance which either is about to disappear, or has just disappeared but
which, at any rate, existed before. Hence the especial importance of scien tific
research of problems related to geoeconomic aspects of individual security.

oeller van den Bruk)

S. V.Pronin. — Ukraine and Russia: Fundamental Conditions for Cooperation.

e name of Arthur Moeller van den Bruk is nowadays known only in the relativenarrow circles of his ideological heirs — right-radically minded intellectuals — or,
e to researchers of politics and culture of the 20th century Germany. Meanwhile
, ’work of this man of letters in many respects determined the make-up of the
;rman nationalism of the 1920s and early 1930s, and his book entitled “The Third
;ich” had a reputation for being the manifesto of the “conservative revolution”
clared by him, too. This article retraces the evolution of Moeller’s views thus
constructing a course of evolution typical for representatives of his generation —
>m cultural pessimism to political radicalism. In the course of this reconstruction,
г author’s attention is attracted mainly by Moeller’s’s passion, far from fortuitous,
• D ostoyevsky’s inner world — passion that received peculiarly transformed inter;tation in the ideology of the German “revolutionary conservatism” .

Review o f a book issued in the past year by the “Ves mir” publishing house
(Moscow). The book, by R.Ya.Yevzerov, is entitled “ Ukraine: Together with, or
Apart from, Russia?” Besides favourable assessment of the book, the author presents
his own vision of Ukraine’s geopolitical and geoeconomic situation fraught with fun­
damental conditions for the two sovereign world poweers’ cooperation.

Kirk. — What Is the Best Form of Government for the Happiness of Man?
oreword by M.P.Kizima)
lis lecture was delivered by R.Kirk, a well-known American advocate of consertism, in the Oklahoma University in 1956, but retains its topicality even now. In
5 lecture, R.Kirk stresses that, unlike liberals, he doesn’t think that any particular
rm of government can make people really happy. The mission of a good form of
vernm ent, to his mind, is to maintain a balance necessary for the development and
alization of outstanding persons’ potential, without prejudice to the majority of the
>pulation. It is, likewise, inappropriate to impose, as is characteristic of American
>erals, one’s own legal institutions, one’s own views of democracy and just politi.1 arrangements on other peoples. For each people, in R.Kirk’s opinion, such form
' government is good that is rooted in this particular people’s tradition and cusms and is organic to the people in question.
j.Shimov. — Civil Society and the Ruling Elite in the Transition Period: the Czech
iriant.

le subject o f the article is Czechia’s experience in the key sphere of post-comm ust transformation — the sphere of shaping and adjusting harmonic relations
itween civil society and the ruling elite. The author points to the prior conditions
at determined the comparative quickness and easiness with which the Czechs gave
) socialism. The reasons and circumstances are described that led to the “divorce”
' Czechia and Slovakia. Czechia’s polinical evolution in late 1990s is considered
ith especial thoroughness. The author argues that the relations between the state
id civil society in Czechia retain forms of confrontation, therefore there is no queson yet of completion of the post-communist transformation process in the country.
t.A.Shepeleva, A.T.Bariskaya, M.I.Shmelyova. — The Civilizational Dimension of
eoeconomics.

he three authors, from the Dnepropetrovsk State University (Ukraine), proceed
om the thesis that an era of geoeconomics’ domination is coming; and, meanwhile,
rocesses o f civilizational and geoeconomic mechanisms’ interlocking and fusing are
nderway in the international sphere. The article discusses theoretical-methodologiil problems of geoeconomic research. In the authors’ op in ion , today’s world pres­

D.M.Feldman. — Byelorussia: Political Regime in the International Context (On an
Essay of a Systemic Study).
Review of a book published in the past year by the Moscow Social Science
Foundation. The book, by KYe.Koktysh, is entitled “Transformation of the Political
Regime in Republic of Byelarus” . The reviewer holds that systematic analysis coher­
ently carried out, has allowed the author of the book to apply “more or less correct”
criteria in assessing the change of Byelorussia’s socio-political system. The approach
applied helps the author of the book not only to reveal and describe Byelorassia’s
specific features in the transformation of her political regime during the 1990s, with
the sources and the determination of the process duly demonstrated, but also to
establish correlation of proper Byelorussian and generally Soviet tendencies and
motive forces of the societal systemic crisis after the “ real socialism”. The reviewer,
furthermore, points to the interrelation, as revealed and retraced in the book, of the
political regime transformation in Republic of Byelarus and the course of RussianByelorussian integration, as well as to Byelorussia’s real role, as also analyzed in the
book, in Russian politics, in international relations within the post-Soviet expanse,
and in the world arena.
A. Umland. — Comparative Analysis of New Extreme Right Groups in the West.
A German researcher in political philosophy (1997-1999 Visiting Fellow, Hoover
Institution on War, Revolution and Peace, Stanford, Cal., USA, and since 1999
Civic Education Project/Robert Bosch Foundation Visiting Lecturer, the Urals State
University, Yekaterinburg, Russia) critically, and in a broad historiographical con­
text, analyzes a comprehensive study on new extreme right groups in the West. The
book reviewed, by M.Minkenberg, issued in 1998 by Westdeutscher Verlag, Opladen,
Germany, contains most thorough comparative analysis of new right radical groups
in the USA, France, and Germany.

CONTENTS
Presenting This Issue................................................................................... 5
PROBLEMS AND JUDGMENTS
I.Shapiro. Rethinking Democratic Theory in the Face of
Contemporary Politics................................................................................. 6
S.P.Peregudov. Russian Big Corporation in the Power.................. 16
O.B.Podvintzev. Post-Imperial Adaptation of Conservative
Consciousness: Contributory Factors .....................................................25
DIXI!
A .I .N e k le s s a . A la carte ..................................................................... 34
RUSSIA TODAY
Y e .V .P o p o v a . Problemic Dimensions of Electoral Politics in
Russia: Gubernatorials in a Comparative Perspective ......................... 47
A .V .Y u re v ic h . Science and the Mass M edia.................................... 63
PANORAMA OF POLITICAL SCIENCE IN RUSSIA; ST. PETERSBURG
V .A .G u to ro v . Modern Russian Ideology as System and Political
Reality (Some Methodological Aspects)................................................. 72
V .A .A c h k a so v . Russia as Crumbling Traditional Society .............. 83
S . A . L a n t z o v . Russian Historical Experience
in the Light of Political Modernization C oncepts................................93
L . V . S m o r g u n o v . The Network Approach
to Policy Making and Governance........................................................ 103
HISTORY OF POLITICAL THOUGHT: CONSERVATISM
М . I . D e g t y a r y o v a . The Notion of Sovereignty
in J. de Mestre’s Political Philosophy ................................................. 113
S . G . A l l e n o v . “Russian Sources” of the German “Conservative
Revolution”: Arthur Moeller van den Bruk...........................................123
R . K i r k . What Is the Best Form of Government
for the Happiness of Man? (Foreword by M.P.Kizima) ...................139
DOSSIER
Y a . V . S h i m o v . Civil Society and the Ruling Elite
in the Transition Period: the Czech Variant.........................................149
M . A . S h e p e l e v a , A. T. Ba r i s k a y a , М . I . S h m e l y o v a .
The Civilizational Dimension of Geoeconomics ................................160
BIBLIO-REVIEW
S . V . P r o n i n . Ukraine and Russia: Fundamental Conditions for
Cooperation ............................................................................................. 165
D. M. Feldman. Byelorussia: Political Regime in the International
Context (On an Essay of a Systemic Study).........................................170
A. U m l and. Comparative Analysis of New Extreme
Right Groups in the West....................................................................... 174
Newly Published Books...........................................................................180
In Memory of G.Kh.Shakhnazarov ......................................................182
Summaries in English..............................................................................183

К сведению читателей журнала «ПОЛИС»!
Хорошо зная о том, что наши читатели нередко сталкиваются с отсут­
ствием в библиотеках многих номеров нашего журнала, мы начинаем рабо­
ту по размещению в архиве журнала полнотекстовых версий статей опуб­
ликованных в “Полисе ”.
К моменту выхода этого номера журнала в свет на нашем сайте
(www.politstudies.ru) в рубрике «Архив журнала» будут размещены статьи,
опубликованные в «Полисе» в 1995 и 1998-2000 гг.
Мы рассматриваем эту акцию как содействующую процессам интенсифи­
кации политического образования в России, расширяющую возможности до­
ступа преподавателей и учащихся высшей школы к ресурсной базе политиче­
ской науки, формирующую сетевую организацию профессионального общения
политологов.
В дальнейшем мы рассчитываем постепенно — по мере наших возможно­
стей — разместить на сайте полные версии статей всех остальных годов,
в первую очередь отдавая предпочтение публикациям, до сих пор вызываю­
щим живой читательский интерес.
Редакция журнала «Полис»
и коллект ив Информационного центра
«Электронный Полис для политологов»
ПРАВИЛА ОФ О РМ ЛЕНИ Я СНОСОК
С 2000 г. “Полис ” перешел на так наз. чикагскую систему оформления сносок.
П р и м е р ы о ф о р м л е н и я сносок в тексте статьи:
[Иванов 1996] / / [Almond 1993]
[см. Иванов 1996] / / [см. Almond 1993]
[Иванов 1996: 100] / / [Almond 1993: 100] — после двоеточия дана страница
[Иванов, Сидоров 1996] / / [Almond, Powell 1996]
[Иванов (ред.) 1998] / / [Almond (ed.) 1997]
[Иванов и др. 1997] / / [Almond et al. 1987]
[Иванов 1996а: 100] / / [Almond 1996а] — буквы а, б, в / / а, Ь, с... обозначают разные
работы данного автора, выпущенные в один и тот же год
[Лоббизм 1997] / / [Political Theory 1997] — первые слова названия книги при
отсутствии фамилий автора или редактора
[Сегодня 01.08.2001] / / [Political Studies 2000] — когда ссылка дается не на
конкретную статью, а на периодическое издание

О ф о р м л е н и е библиографии в к о н ц е статьи:
Сначала в алфавитном порядке без нумерации приводятся источники на
русском языке, затем — на иностранных. Курсивом выделяется название
^шиги, журнала или сборника, где помещена та или иная статья (без кавычек).
Иванов П.К. 1998. Центры власти. М.
Иванов П.К. 1999а. Центры власти. М.
Иванов П.К. 19996. Центры власти. — Полис, № 1.
М олчанов В.П ., Светлова К.Ф. 1997. Политические системы. Ростов-на-Дону.
Петров А Л . 2000. Легитимность. — Сидоров П.К. (ред.). Общая политология. М.
Региональное развит ие в России. 2000. Спб.
Тулин К.Н. (ред.) 2000. Российские регионы. М.
A llend G.A. (ed.). 1998. Political Systems. L„ N.Y.
Political Studies. 2000. Vol. 3, № 2.
Rubben E.H . et al. 2000. Political C ulture. — B uttler J., M ailer R.E. (eds.) Comparative
Studies. L.
T ip er W. Political C ulture. 2000. — Political Studies, vol. 3, № 2.