Отец [Алексей Михайлович Студнев] (fb2) читать постранично

ОТЕЦ

Я, наверно, никогда не видел тебя злым… Самое ужасное было услышать от тебя: «Негодяй!» – это означало, что ты в гневе. А мне почему-то было всегда смешно. Потому что ты не мог по-настоящему сердиться на меня, ты смотрел на меня, стараясь удержаться, а потом тоже начинал смеяться. Смех у тебя был настолько заразительным, что я начинал хохотать еще больше…

Я и сейчас, когда прихожу на кладбище, вспоминаю тебя таким, и вместо скорбной мины начинаю смеяться, вспоминая тебя того – доброго, остроумного и веселого. И если рядом находятся посторонние, они недоуменно смотрят на меня, думают, наверно, что у меня не все дома. Но мы-то с тобой даже сейчас знаем, что все нормально.

Ты никогда не жаловался на свою судьбу, не клял правительство, ты понимал, что всем тяжело. Ты никогда не читал мне нотаций, ты просто рассказывал про свою жизнь, про свою невыносимо нелегкую жизнь. И я плакал, мне было жалко тебя того – маленького мальчика, который родился без отца. Ты говорил, что он умер после финского плена. Сбежал, добрался до дома, а вот твоего рожденья не дождался. Ты говорил, что бабушка не могла прокормить одна троих детей, и тебя забрала тетка, ее сестра, моя двоюродная бабушка. Удивительно доброй души человек. Простая и наивная – она верила в победу коммунизма. И часто говорила, что если бы можно было молиться на Ленина, она бы молилась, а так приходилось молиться как все – на иконы. Иконы в доме в то время не приветствовались, но люди как-то умудрились сохранить веру в Бога и пронесли ее через семьдесят нелегких лет.

Ты всегда очень мало рассказывал о себе, наверно, потому, что не такой уж сладкой была жизнь. Школа с тетрадями, склеенными из газет, на которых ты писал между строк. Ты закончил школу, а потом ФЗУ, и вроде бы – жить, но война… Она унесла сразу все в один миг: надежды, планы, мечты, а тебе девятнадцать. Когда на праздниках по случаю Великой Победы устраивались митинги, ты скромно молчал. Когда я спрашивал тебя – почему, ты отвечал: «Пусть другие рассказывают, мне об этом даже думать страшно, не то что говорить». И не потому, что нечего было сказать, а потому, что такое сидит в сердце…

По ночам, когда ты кричал: «В атаку!», когда слушал фронтовые песни, мне казалось, что у тебя раскрошатся зубы. Ты не дошел до Берлина всего лишь восемнадцать дней. Под Кенигсбергом наступил на предательски торчащую мину, в агонии отрезал ножом часть ноги ниже колена, болтавшуюся на остатках жил… И очнулся когда за окнами цвели вишни, играла музыка и вокруг все были веселые. Тебе сказали, что кончилась война. А ты опустил руки под простынь и понял, что ноги нет совсем.

Но ты любил жизнь, и она любила тебя. Перенеся кучу операций, ты надел протез, ты говорил, что это было не просто, но ты смог. Ты как будто жил за тех, кто не пришел. Ты любил детей – все мальчишки в округе были твои лучшие друзья, они очень этим гордились. Ты делал им из дощечек кораблики и самолеты, и половина из них наверняка за глаза называли тебя папой.

А еще ты не любил носить награды, ты считал это каким-то хвастовством, хотя награды были достойные. Ты особенно гордился медалями «За отвагу» и «За освобождение Москвы». Мы всей семьей насилу уговорили тебя на праздники одевать наградные колодки, их у тебя было немного – всего семь, но ни одной юбилейной медали, ты их называл побрякушками.

С мамой ты познакомился случайно, у нее к тому времени была дочь Светлана – она в одну минуту влюбилась в тебя и гордилась тем, что у нее такой отец герой. На рыбокомбинате, где ты работал электриком, тебя всегда уважали за смекалку и опыт, и многие завидовали. Завидовали тому, что ты умеешь, тому, что ты знаешь. А помнишь, как мы с тобой ездили на рыбалку? У нас были лодка и мотор, и ты брал меня после садика с собой на судака. Мы ели бутерброды, и ты показывал мне, как из страшной личинки выводится на солнце большая красивая стрекоза.

У тебя были поистине золотые руки – за что бы ты ни брался, у тебя все получалось. Ты ремонтировал лодочные моторы, так популярные в нашем речном краю. Тебе, конечно, наливали, без этого никак не обходилось, и мама часто на тебя ворчала. Но ты всегда приносил кусок осетрины или банку черной икры, полученные за свою работу. Бабушкам ты ремонтировал свет почти бесплатно, они наливали тебе стакан ядреной вишневки, и этого было достаточно. К людям в поселке ты обращался по-своему: к старушкам – мать, всех девчат ты называл дочками, а пацанов – сынок. Ты не мог проехать на своей инвалидке мимо кучки мальчишек, которые с нетерпеньем ждали, когда же ты проедешь и остановишься возле них. Ты рассаживал их по всей машине, куда только было можно, и осторожно делал «круг почета».

Ты никогда не ощущал себя калекой, но иногда хитрил в очередях, и у тебя это проходило. Ты знаешь, у меня это тоже, наверно, по наследству передалось, я обязательно ищу какой-нибудь предлог, чтобы влезть без очереди. Каюсь!