Закат и рассвет (СИ) [kariglazik2] (fb2) читать онлайн

========== Закат ==========

Наступил рассвет, а ему не хочется открывать глаза. У него в грудной клетке вечный закат. Красное пламя засыпающего солнца, которое легкие прожигает, и дышать невозможно. Он надышался гари сполна, отравился.

Ему кажется, что он всю войну шел к этому. Он бы мог умереть ради того, чтобы, однажды, вот так проснуться. Когда она спит у него на плече, и можно коснуться пальцами белокурой копны волос, запутаться в них. И Джирайя делает именно так, смотрит на ее алые, покусанные губы.

Знает, что на ее теле, на молочной коже осталось множество его отметин. В особенности на ягодицах. Жадные и громкие женские стоны из его разума уже не вычеркнуть. Они, как яд, токсин запечатались навсегда в мужском сознании. Кажется, он и в правду сегодня умер. Упал и взлетел прямо до небес, на поломанных крыльях.

Джирайя всегда презирал любовь, хотя и писал о ней импульсивно и красиво. Он избегал ее, каждый раз, впопыхах надевая на себя накидку и ускользая из дома очередной дамы, у которой провел бессонную ночь. Таких ночей было множество, часто он не помнил лиц, но описывал пикантные подробности в своих романах. Сегодня все было по-другому. Сегодня впервые появился страх проснуться одному. Страх, как у голодного, побитого пса, что в любую секунду может лишиться крова.

Внутри рай и ад. Внутри самое настоящее землетрясение. Любил ли он ее? Готов ли был ради нее свернуть горы? Погибнуть и воскреснуть снова?

Он уже знал ответы на столь каверзные вопросы, но пока что не хватало смелости признаться в этом даже самому себе.

Да, и зачем? В нем все еще горит закат, это алое пламя по рукам скользит и согревает женский силуэт. Во сне она кажется такой хрупкой и ранимой. Без вечной маски железной леди, с которой ее привыкли видеть окружающие.

Еще раз пройтись пальцами по рисунку родинок на ее лопатках. Вдыхая запах персиков и проливного, холодного дождя.

Может быть, завтра не наступит. Джирайя считал, что нельзя быть уверенным, хоть в чем-то, ведь только пару дней назад закончилась война. Возможно, завтра все исчезнет, но его вполне устраивает «сегодня». Он слишком счастлив для того, кто имеет на теле десяток шрамов.

“ Карие глаза сверкают гневом, девушка буквально рычит. Выволакивает юношу за шкирку не дав закончить карточную партию с Орочимару. Брюнет на подобный казус лишь ехидно ухмыляется, ему не хочется лезть в разборки «бывалых товарищей», хотя бы просто, потому, что они сделают всем одолжение, если, наконец, перегрызут друг другу глотки.

Джирайя воспринимает этот приступ агрессии, как должное, и даже не интересуется, чем она на этот раз так сильно недовольна. Цунаде прижимает его к стене, грубо цепляется пальцами за шиворот, ее буквально трясет от злости:

- Какого черта? Как ты посмел? Дан из-за тебя загремел в больницу! Я прибью тебя! – она кричит, все сильнее сжимает пальцами ткань мужской одежды.

На что отшельник лишь спокойно пожимает плечами и пристально смотрит ей прямо в глаза:

- Делай со мной все, что хочешь, Цунаде, но я не сожалею о том, как поступил. Еще давно я сказал твоему жениху, что переломаю ему все кости, если он, хотя бы попытается причинить тебе боль. Я знаю, что он разорвал с тобой помолвку, и я сдержал обещание. Мне хотелось убить его, но я подумал, что хуже наказания, чем потерять тебя, будучи живым, не существует. Научись, наконец, ценить себя. Он должен был ползти за тобой на коленях после всего, что ты сделала для него, для Конохи. Ты слепо влюблена в него и не понимаешь, что он просто мудак, который не может признать твоего над ним превосходства, - он произносит слова с нажимом, спокойствие медленно перетекает в металлические, громкие ноты. В глазах дымка пьяная, вместе с обреченностью и тихой злобой.

Блондинка молчит, она впала в ступор. Ее, словно пронзила молния, а по плечам мурашки пробежали. Руки опускаются вниз, и она больше не прижимает его к кирпичной поверхности. Гнев исчез, потух, как факел, и кажется, до нее, наконец, дошла одна простая истина, которую она раньше пыталась всеми силами не замечать, хотя та постоянно маячила перед глазами.

Почему она раньше ничего не понимала? Почему всегда была такой глупой и слепой?

- Я могу пойти и доиграть свою партию или есть еще вопросы? – он резко одергивает полы своего своеобразного кимоно, раздражается от тишины. Ему хочется уйти, потому, что в этом разговоре нет смысла, как и во всех других. Для нее он шут. Напарник по команде, и ничего большего. Она никогда не сможет воспринимать его всерьез. Он смирился, хотя сейчас хотелось все крушить и ломать на своем пути.

Саннин пытается обойти утонченную женскую фигуру, но она зовет его по имени. Не своим голосом словно, это заставляет его обернуться.

Ее переклинивает от взгляда темных, как сама бездна глаз. Цунаде всегда жила вспышками, эмоциями, но сейчас она, похоже, кое-что для себя решила.

Два шага вперед, чтобы разрушить между ними короткую дистанцию. Она вторгается в его личное пространство, словно львица уверенно и дерзко. Сжимает пальцами мужской подбородок, а на его губах уже пылает поцелуй. Несдержанный, терпкий и горячий. С языком.

Джирайя сжимает в руках упругие ягодицы, и они зажимаются в подворотне, как двое обезумевших, голодных…Они оба переломаны этой войной. Они оба больше стопа не знают. “

Цунаде тянется к его губам первая. Целует неторопливо, нежно, будто смакует на вкус каждое мгновение. Не так жадно, как несколько часов назад. Без той остервенелости, когда блондинка буквально рвала на напарнике ткань болотного цвета. Впивалась ногтями в кожу на его спине, шептала его имя на рваном вдохе, при каждом глубоком толчке. Захлебывалась в оргазме.

- Будешь кофе? – ее улыбка обворожительна и взгляд лисий, забавный.

Джирайя улыбается в ответ и кусает блондинку за нижнюю губу. Между ними столько теплоты, такая идиллия, будто мир тронулся умом. Слетел с катушек.

- Ты еще спрашиваешь…Мне в патруль через полтора часа, - мужские ладони оглаживают хрустальную талию, а он все еще не верит. Он все не может на нее налюбоваться.

- А мне в госпиталь на летучку. Думаешь, успеем устроить третий раунд? - спрашивает она, но определенно уже знает ответ.

- Безусловно. Я без третьего раунда категорически отказываюсь выбираться из постели, - юноша хрипло смеется, подхватывает девушку под спину и требовательно усаживает к себе на колени.

- Извращенец, - Цунаде звонко хохочет в ответ, кладет руки на его мускулистую грудь, вовлекая в глубокий поцелуй. Оглаживает пальцами заботливо каждый шрам.

У него в груди тлеет закат, а у нее в крови самая настоящая лихорадка. Дикое желание оказаться, как можно ближе, плотнее друг к другу и задохнуться в этом безумстве.

Это заходит слишком далеко. Цунаде и в правду считает себя больной. Когда ускользает с работы под любым предлогом. Когда они проводят вместе обеды, каждую свободную минуту. Зажимаются, как озабоченные подростки, даже на полигоне. Их даже несколько раз застает Минато, закатывает глаза и смиренно вздыхает, уходит. Делает вид, что ничего не замечает.

Она считает, что у нее с головой проблемы. Когда Джирайя берет ее на столе прямо во врачебном кабинете, потому, что у нее сегодня ночное дежурство, а ему завтра на задание.

И она сама не понимает, почему раньше была такой идиоткой? Почему так долго обманывала себя? Почему не давала этим чувствам разгореться, держала каменную дистанцию?

Джирайя сочиняет прекрасные баллады, а Цунаде избавляет его от бессонницы родными объятиями, вкусным чаем и своей улыбкой.

Они не афишируют свою связь, но и тайной ее уже давно не назовешь. Орочимару при каждой встречи язвит о том, что они ведут себя хуже, чем подростки с пубертатом.

Дан пытается ее вернуть. Юноша караулит ее у работы, провожает до дома. Просит прощение, но она говорит ему уйти. Все заканчивается тем, что он пытается ее поцеловать, но вместо этого получает сломанную челюсть от Джирайи.

В эту ночь они впервые серьезно ругаются, не так, как обычно происходило на их общих заданиях. Цунаде ломает стол на кухне, кидается вещами, а саннин не хочет ее слушать.

Он ревнует, рычит, что она с другим целовалась. Что он тоже пойдет и снимет кого-нибудь, раз она строит шашни за его спиной.

Блондинка просто взрывается, словесные аргументы заканчиваются, и они практически дерутся.

Она его бьет, а он скручивает женские запястья в своей хватке. Они валяются на полу упрямо до самого рассвета. Цунаде тихо рыдает от обиды и недоверия, а юноша гладит ее по спине, целует в шею. До посинения повторяет, что он мудак и умоляет его простить. Говорит, что сам во всем виноват.

Она залечивает его раны, и они спонтанно уезжают на горячие источники в соседний пригород. Проводят выходные только вдвоем.

Все заканчивается слишком больно. Слишком глупо. Джирайя приходит к ней ранним утром, с рюкзаком наперевес. Цунаде понимает все по его глазам, читает его, как раскрытую книгу. Она знает его слишком хорошо. Слишком долго, чтобы ей была знакома каждая его ужимка.

- Сарутоби дал мне задание. Не знаю, когда вернусь, но я пришел поговорить сюда не об этом… - Цунаде поднимает руку вверх, не дает ему сказать.

- Ты не можешь… Какого…Какого черта? Не говори со мной так, будто уходишь навсегда, – блондинка злится, голос практически дрожит. Она сжимает свои пальцы в кулаки.

Джирайя натягивает горькую улыбку на уста, гладит ее по щеке и целует в лоб. Ощущает себя неудачным подобием клоуна.

- Цунаде… - он тянет ее за руку, сжимает запястье на мгновение и совершает попытку обнять. Ниндзя-медик гневно от него отмахивается, упирается ладонью в мужскую грудь.

- Ублюдок.

- Давай, не будем обманывать друг друга. Мы оба знаем, что это всегда был он, а не я. Мне нужно тебя отпустить.

Она не верит его словам. Он точно рехнулся, перепил в очередном борделе. Она бьет его по лицу наотмашь, почти не применяя силу. Скорее от отчаянья, от тупой боли под ребрами. Чувствует вкус предательства слишком четко, как никогда в жизни ярко.

Юноша не двигается с места, даже бровью не ведет, будто ему и в правду плевать с высокой колокольни. Может быть, так и есть? Это все была забава, жестокая игра?

Цунаде, ведь сквозь войну прошла, так какого черта, ощущение, что рушится весь мир, появилось только сейчас?

- Я не приму тебя обратно. Если ты сейчас уйдешь, значит, это конец всему, ты понял? – она заглядывает ему в глаза, женские янтарные омуты блестят, а он разбивает костяшки о бетонную стену. Он знает, что она не блефует. Не в этот раз… Она цепляется пальцами за мужские плечи на мгновение, трясет его, а затем снова отстраняется.

- Береги себя, ладно? – он цедит сквозь зубы, выдыхает, опускает руки вниз. Хочет еще что-то произнести вслух, но не позволяет себе. Он должен с этим справиться.

- Ты все сломал, - она гневно рычит, блондинка опускает взгляд, он снова обнимает ее. И она позволяет себе эту минутную слабость, кажется, теряет равновесие. Хочется рыдать, кричать, но нет сил. В голове тысячу вопросов, но не хватает мужества, задать их, а уж тем более услышать на них ответы. – Прощай, - она отстраняется быстро и резко, а затем хлопает входной дверью, запирается в доме.

Закат в его груди все еще горит, но теперь протыкает легкие алыми языками пламени. Так будет лучше для нее. Для них двоих. Сказать правду он просто не в состоянии.

- Не в этот раз, Джирайя, не в этот раз, - повторяет, как мантру, он обманывает сам себя.

Прямо, как и на войне, рассвет вновь соткан из разочарования, потерь и дикой злобы на самого себя.

========== Рассвет ==========

Алкоголь и работа. Кажется, что в ее жизни больше ничего не осталось.

Цунаде толком не ест, ощущение, словно ее организм больше пищу нормально не воспринимает.

Еще год назад она костями лежала на поле боя, чтобы сейчас существовало мирное небо над головою. Так стремительно пыталась выжить, а теперь, медленно и мучительно морально убивает сама себя.

Опрокинуть еще одно саке, чтобы двигаться дальше. Еще одна стопка и поправить макияж, совершить ночной обход по больнице.

Джирайя так и не вернулся с задания. Он исчез со всех радаров. Отряд Анбу уверены, что он погиб при горном обвале.

Она не верила. Она сама искала его на этом пепелище, разбирала руками каменные глыбы и рыдала взахлеб.

«Они просто не успели. Просто слишком поздно узнали о произошедшем…» — так говорил ей Сарутоби, также ее пытался утешить Минато.

У нее все равно оставалась вялая надежда, она не переставала его искать. В соседних деревнях, мирных городках… Раненного, живого или мертвого.

Пока Намикадзе не признался в том, что отследил один из своих клинков, который был у Джирайи, еще тогда… В том горном завале.

Просто осознать это, признать неизбежное хватило сил только сейчас.

Сенджу тогда даже глазом не моргнула, лишь на мгновение одарила льдистые омуты своим усталым взглядом, а затем снова уперлась в бумаги. Тупо молчала.

В легких кислорода не было, а в голове все заполнила глухая пустота. Не было желания двигаться, делать хоть что-то.

— Цунаде Сама… — блондин встревожено окликает ее, пытается поймать женский взгляд. Не может подобрать нужных слов. Он, ведь сам, еще зеленый мальчишка, который потерял любимого сенсейя. Что он мог ей сказать? Как мог успокоить? Существуют ли слова, которые смогли бы сейчас ее спасти? Она, кажется, уже во второй раз себя похоронила. Потеряв вначале младшего брата, а затем и любимого.

— Больше всего на свете он бы хотел, чтобы Вы двигались дальше… Чтобы Вы нашли свое счастье, переступили через все это. — мягкие ноты в его голосе совсем не успокаивали, хотя он и старался говорить, как можно тише, более плавно. Заботливо.

— Минато, спасибо, что проведал, но у меня все в порядке. Мне нужно работать, — жестко отчеканивает, произносит, словно на автомате.

Женские черты кажутся безжизненными. Кожа, как побелка. Она упирается взглядом в бумаги, а после игнорирует все последующие реплики. Уходит полностью в себя.

Минато вздыхает и ускользает через какое-то время, саннин ничего не замечает перед собой, просто достает очередную бутылку. Выпивает до дна.

Она заканчивает отчеты уже на рассвете. Голова жутко раскалывается и Цунаде добирается до дома чисто на оголенных рефлексах. Рассвет горький на вкус, как и морской бриз. В нем нет успокоения, в нем нити боли, что пронизывают грудную клетку насквозь.

Она должна уже давно почувствовать освобождение, но любовная лихорадка никуда не отступает. Кажется, она уже посмертная.

— Извращенец, картежник и гуляка… Так еще и бросил меня без особых причин. За что я тебя полюбила? Почему до сих пор не могу отпустить? — она произносит слова в пустоту, закрывает глаза и утыкается в подушку. Проваливается в сон.

Слез, как будто уже не осталось, лишь сухие спазмы тихой истерики. Неизбежности.

Полюбила? Неужели, она и в правду смогла произнести это вслух? Жаль, вот только, что терять уже было нечего…

Дни и ночи похожи друг на друга. Сенджу уже давно им счет потеряла.

Шизуне выливает алкоголь, пока та не видит, Цунаде все чаще психует и громит ординаторскую.

Они с Даном теперь просто друзья. И она просит этих двоих не возиться с ней, как с писаной торбой.

С ней все в порядке. Она жива и ладно. Ей не нужны разговоры по душам. Не нужны сладкие конфеты, которые каждый вторник притаскивает в ее кабинет Минато.

Ей осточертела мышиная возня. Раздражает духота стен и слишком яркие воспоминания. У нее внутри пустота, и невозможно ее заполнить. Жалеть, спасать ее не стоит… Никто уже и никогда не сможет.

Когда ей с Орочимару назначают миссию на двоих, она соглашается без лишних вопросов. Они попадают в самый настоящий переплет.

Орочимару, как всегда слишком уверен в себе, в своих уникальных талантах, что и играет с ним злую шутку.

Цунаде громко сквернословит, буквально тащит его на себе до ближайшего жилого пункта. Тратит огромное количество чакры, чтобы залечить раны напарника и проклинает его всеми бесами. Называет конченным мудаком. Потому, что иначе его назвать нельзя, ведь именно он в этот раз подтолкнул их настолько близко к краю.

Он, как капризный мальчишка, что вечно играется со смертью. Пытается называть ее на «ты».

Змей находится в отключке, а ей приходится безмолвно сидеть возле него в кресле, и почему-то сама мысль об этом, становится ей ненавистна. Кровь прожигает безмолвное пламя. Она и сама не может понять своих странных ощущений.

Лишь на мгновение, между сном и явью, Цунаде вместо бледного и худощавого лица, видит перед собой Джирайю. Бережно касается ладонью мужского плеча, у нее дыхание перехватывает. Ее тянет к холодным губам, громкий стук сердца слышно в ушах… Но она себя останавливает, сладкая иллюзия исчезает, оставляя за собой лишь кромешную тьму. Что происходит?

Ее передергивает, клинит жестко. Кажется, что крышу срывает. Она не знает, куда деться от этого черного обрыва бесконечной боли.

Она поехавшая. Она с этой мыслью выскальзывает на улицу, как ошпаренная. Тяжело дышит, хватает воздух губами жадно. Ее трясет. Она, словно хрупкий карточный домик, который скоро развалится.

Цунаде прийти в себя не может. Она не способна осознать, что за странное помутнение проникло в ее рассудок. Сенджу доводит себя до изнеможения, обходит местность по нескольку раз и только тогда, возвращается обратно во временное укрытие. Когда темнеет перед глазами, а в голове нет ни одной мысли. Забирается с ногами в кресло и отрубается в позе эмбриона от упадка сил.

Кажется, что она все больше ненавидит, этот чертов рассвет. Он за своей спиной не приносит ничего хорошего.

Они проводят в той маленькой деревушке еще несколько дней. Цунаде осматривает напарника, но в глаза ему не смотрит, ведет себя, как на иголках. Женские запястья, словно в металлических браслетах.

Каждое прикосновение, будто под напряжением.

Между ними никогда не было идиллии, но и как кошка с собакой они не грызлись. Для этого всегда был Джирайя. А сейчас между ними сгусток напряжения, темная аура.

Она практически не позволяет себе находиться в этой комнате. Приходит лишь для осмотра и чтобы принести еду, что приготовили хозяева дома, которые любезно их приютили. Резкая манера разговора, редкие слова. Касания точные, но грубые.

— Как можно было упустить ту последнюю атаку? Не будь ее, то я бы вылечила тебя еще в первый день. Столько времени зря потеряно, — она задумчиво произносит, проводит пальцами по бинту, закрепив его более плотно на грудной клетке.

— Может все дело в твоем отношении? Работаешь без души, — на бледных устах усмешка, желтые змеиные глаза прожигают, Сенджу чувствует это каждой клеточкой тела. Она поднимает на брюнета непонимающий взгляд, только собирается убрать руку, но он уверенным жестом перехватывает ее запястье. Сжимает в своей руке.

— Между нами черная кошка пробежала? Я что-то не припоминаю, чтобы ты раньше так шарахалась от меня, — тонко подмечает, его голос бархатный, ехидный и лезет в самую душу. — Я всегда думал, что ты профессионал в своем деле, Цунаде, неужели, это не так? Или может дело в чем-то другом?

Цунаде хмурится, янтарные омуты озаряет недовольство, пассивная агрессия проникает в кровь, скользит прямо по венам.

— Я тоже думала, что ты профессионал в своем деле, но судя по провальной миссии… Бывают в жизни огорчения, — она улыбается в ответ криво и одергивает руку, но это оказывается бесполезной попыткой, потому, что он сжимает фарфоровые пальцы сильнее.

Делает хватку более устойчивой. Явно не собирается отступать, хотя и знает, что в рукопашном бою Сенджу нет равных.

— А может всему виной твое воздержание? Знаешь, если долго не подкармливать своих демонов, они могут сорваться с цепи, — хрипловатый смешок, Орочимару глумится, испытывает ее на прочность. Очевидно, ощущает себя королем ситуации.

— Я не понимаю о чем ты, — холодно отчеканивает, но все же ее силуэт натягивается, как струна.

— Неужели, Джирайя был так хорош в этом? — змей прекрасно знает куда ударить. Да так, чтобы побольнее и искры в глазах летали.

Она предсказуемо поддается на эту провокацию, бьет по скуле кулаком. Он недовольно шипит, как гадюка, а затем заливается новым приступом смеха.

Цунаде обескуражена, злость бьет через край. Воспользовавшись потерей бдительности, саннин цепляется за ее подбородок. Сжимает пальцами.

У нее по коже скользит странный холодок, когда он очерчивает ее скулу прикосновением. Мурашки скользят прямо по макушке и до кончиков пальцев.

— Тебя это не касается, — цедит сквозь зубы, а затем бьет по его руке, чуть отодвигается. — Еще раз выкинешь что-то подобное, обещаю, я сломаю тебя пополам, ты понял? — если бы было возможно убивать взглядом, она бы убила. Не задумываясь ни на секунду.

Орочимару знал совершенно точно, его напарница сейчас не шутила, и это забавляло его еще больше. Подкидывало дровишек в огонь. Он, как эмпат голодный до чужих эмоций, лишь бы дорваться. Больной ублюдок.

— Он не вернется. Переступи через это или сама скоро окажешься на дне ящика. Жалкая кончина для такой, как ты. Твои способности слишком уникальны, — у него голос токсичный, и воздух вокруг ядовитым кажется.

В эту секунду Цунаде чувствует, как сильно его ненавидит. Потому, что знает, что он прав, где-то в глубине души.

— Я могу вызвать у тебя приступ эпилепсии одним прикосновением. Хочешь проверить?

— Спокойной ночи, Цунаде, мы с тобой еще поговорим, но позже, — два желтых топаза смотрят на нее чересчур пристально, они смеются, а их обладатель едва ли сдерживает свою вальяжную улыбку.

Она уходит резко, хлопает дверью так, что та чуть не слетает с петель. Все изменилось в этом изуродованном мире… Отвратительным казалось даже собственное отражение.

После миссии Сенджу берет отпуск. Хирузен с ней не спорит, подписывает без лишних слов, лишь только, когда Цунаде уже собирается покинуть резиденцию Хокаге, спокойно спрашивает:

— Почему мне кажется, что ты уже не вернешься?

Она улыбается с теплотой, той привычной и беззаботной улыбкой, что была еще до войны и пожимает плечами.

— Потому, что Вы, дорогой Сарутоби, тот еще параноик?

Они оба смеются громко, как было раньше на тренировках. Когда в грудной клетке не было холодного железа.

— Я не исчезну. Я хочу сделать еще многое для этой деревни, но мне нужно время… Просто дайте мне его, ладно? — последняя фраза практически шепотом, мужчина понимающе кивает головой. На том и прощаются.

Ниндзя — медик и в правду уезжает, куда глаза глядят. Постоялый двор выбирается рандомно. Рядом казино, горячие источники и алкоголь достаточно крепкий, чтобы можно было себе позволить далеко не уходить. И она им буквально заливается, периодически проигрывает что-то по мелочи, играя в карты.

Однажды вечером Орочимару находит ее в одной из прокуренных забегаловок. Ее белые локоны окутаны васильковым, никотиновым дымом, а она заказывает очередной графин со своим излюбленным напитком. Задорно смеется и с кем-то болтает.

Глаза шоколадного цвета сейчас стеклянные, пьяные, в них даже не отображается удивления, когда она видит перед собой напарника по команде. Как будто она ждала его здесь, будто бы знала, что он придет рано или поздно.

Хотя чего греха таить? Они втроем, как посмертно повязанные между собой. Один исчезнет с радаров — двоих притянет к нему, как магнит.

Так было всегда. Похоже, на их судьбе высечено, как проклятие, вечно искать друг друга. Вечно потакать этой больной необходимости

— И много ты уже проиграла? — темноволосый брюнет присаживается напротив нее, на мужских бледных устах плавно вырисовывается хищный оскал.

— Иногда, кажется, что всю свою жизнь, — Цунаде ухмыляется, поправляет прическу и допивает содержимое своего стакана. Она не врет, и правда на вкус горькая, практически невыносимая.

Они оба молчат. Просто смотрят друг на друга, испепеляют взглядами.

— Если тебя прислал Сарутоби то, это дохлый номер. Я не вернусь, он обещал дать мне время.

— Ты, ведь знаешь, я не ручная шавка… Не в моих правилах кому-то прислуживать, а уже тем более, исполнять роль гонца, — желтые змеиные глаза сверкают, как два драгоценных камня, даже в полумраке. В них можно потеряться, кануть в бездне глубокой, устрашающей и в тоже время притягивающей своей таинственностью.

— Тогда зачем ты здесь? — это становится все более интересным.

Может быть, не будь она такой пьяной, одурманенной атмосферой улицы красных оттенков, то прогнала бы его далеко и надолго. Но в голове туман, полное умиротворение…

Пусть черти ведут ее кривой дорожкой, сворачивать не хочется. Следовать правилам, тянуться к свету… Зачем?

Ей кажется, что она уже давно и все в своей жизни проиграла. Ей никогда не везло в азартных играх, а она когда-то наивно на свое счастье поставила. Осталась без гроша за пазухой.

— Хочу забрать себе то, что считаю нужным, — вот, так вот просто, режет скальпелем без анестезии.

— Тогда за это стоит выпить. Я угощаю, — белокурая чуть приподнимется со своего места, берет в руки керамический графин и разливает горячительную жидкость по стопкам.

Ей хотелось бы думать, что слова Орочимару лишь плод уязвленного разума. Хотелось бы, но и свернуть назад не возникало никакого желания.

Она, ведь существовать не хочет. Ощущение, будто она не переживет сегодняшний рассвет

Спустя полчаса, уже ближе к утру, они медленно пробираются к выходу. Цунаде достает сигарету, раздобытую где-то чудом, выпускает алыми губами ядовитый, лазурный дым.

— Я потеряла счет времени… — пьяный смех, улыбка слишком отчаянная, а в легких дым прожигающий. Отравляющий, кажется, даже сердце.

У Орочимару душа черная, а у нее внутри оголенный нерв, весь в язвах. Вся жизнь, как сплошная война, а другого существования они, будто бы и не видели. Для ниндзя нет иной альтернативы. Лишь дожить, до рассвета, не оглядываясь.

Она облокачивается спиной к стенке. Кажется в эту секунду слишком открытой, откровенной. К ее подбородку прикасаются холодные пальцы, поглаживают скулу, губы. Вызывая колкие, электрические разряды на загорелой коже, будто бы вырисовывая узоры.

— До рассвета успеем, — он усмехается, а во взгляде самый настоящий ад, танцуют демоны. Цунаде не знает, что ей управляет, когда стук сердца становится слишком громким. Когда жар распространяется по всему телу, как смертоносный токсин. Инстинкт самосохранения уже давно близок к нулю.

Она позволяет Орочимару сократить расстояние между их телами. Позволяет ему положить руку на свою талию.

Сенджу вдыхает в мужские уста дым, а он тянет ее за подбородок. Они целуются, и он грубо, бесцеремонно ворует чужой воздух, трахает ее своим умелым языком. Поцелуй, как ожог, на губах плавится. Как багровая метка. Похоть без шанса на спасение, на вкус, как отчаянье, с примесью алкоголя и сигарет.

Это похоже на сделку с дьяволом. Вот только ее душа уже давно продана. Она осталось где-то там, в горном завале вместе с тем, кому она принадлежала…

Они ускользают в один из темных переулков. Там, где их никто не видит.

Мужская ладонь скользит под тонкую ткань выреза, отодвигает бюстгальтер, чтобы начать терзать пальцами ее сосок.

От чего Цунаде стонет прямо ему в губы, так похотливо прогибается в ответ на каждое прикосновение. Прокусывает его нижнюю губу до крови.

Орочимару в долгу не остается, оставляет пламенный укус прямо на хрупкой шее. Это похоже на ураган, с множеством жертв и потерь. На природное явление, что не имеет жалости, эмпатии в принципе.

Он властно разворачивает ее утонченную, женственную фигуру спиной, заставляя прижаться животом прямо к прохладной поверхности стены. Терзает ее ласками, скользя под тонкое кружевное белье ладонью. Надавливая, играясь с клитором. Вводя в нее пальцы. Оставляя новые яркие отметины на плече, шее зубами. Умудряясь довести девушку до первого оргазма лишь этим.

Так, что до своего чайного домика она добирается на ватных ногах, и то, потому, что саннин учтиво придерживает спутницу за талию.

На змеиных устах играет злорадная ухмылка, когда он опрокидывает ее на алое покрывало.

Цунаде нравятся шлепки, жесткий секс и даже легкое удушение во время последующих оргазмов. Нравятся синяки на запястьях, и то, что он ее совсем не жалеет. Трахает так, что потом не свести колени.

Никаких эмоций, лишь животная похоть. Страсть. Ей нравится бездна. Играться с чертями, переходить ранее запрещенную грань.

Если спускаться на дно, то утонченно… Выбрать в попутчики высшего демона.

Сенджу курит в объятиях Орочимару, встречая первые солнечные лучи весенней поры.

Рассвет все еще холоден с ней, и она ассоциирует его с собственным падением. Проблема заключалась лишь в том, что она больше этого не боялась…

Орочимару высечен из мрамора. Он безупречен в ремесле ниндзя. Совершенно идеален в своем уродстве. Он внутри без эмоций, без людских слабостей.

И, несмотря на все это, после смерти Джирайи в нем срабатывает триггер каждый раз, когда он делит одну постель с Цунаде. Это похоже на помутнение, на приступ холеры. Сама мысль о том, что он может обладать той, что принадлежала его вечному сопернику, доставляет ему настоящее наслаждение.

Он до сих пор с ним соревнуется. До сих пор ведет холодную войну с тем, кто уже давно на том свете, как безумный.

Для него это ощущение полного контроля, и оно затмевает собой все вокруг.

Орочимару достаточно часто наведывается к ней в лабораторию при госпитале. Когда она дежурит ночью и они трахаются до рассвета, как кролики.

— Мне нужно доделать отчет, — они каждый раз начинают свою прелюдию с противостояния. И она каждый раз клянется себе, что это все происходит с ней в последний раз. Она ненавидит себя за то, что делает, но в тоже время, заполнять внутренний хаос, как-то иначе уже просто не умеет.

Личных демонов нужно подкармливать, а иначе они будут пытаться вырваться наружу. Ей это не нужно. Слишком опасно.

— Я сейчас тебя трахну.

Орочимару всегда берет свое, такой у него характер. И он же берет Цунаде, заламывая ей руки за спину. Требовательно и жестко. Эгоистично.

Так, что у нее слезы на глазах от подступающего экстаза и следы малинного цвета от его сильных шлепков на ее упругой заднице.

Позже, когда пелена безумия спадает, когда они оба уже кончили. Достаточно нарезвились. Змеиный саннин просто наблюдает за тем, как она работает. Курит, наплевав на ее категорический запрет делать это в лаборатории.

Достаточно часто он не выдерживает, и подключается к ее экспериментам с пробирками. Они могут часами спорить о том, какие методики, дзютцу стоит использовать.

У них почти каждый раз кардинально разные мнения, хотя оба не отрицают превосходство и высокий интеллект друг друга.

Сенджу ненавидит себя. Она с этой мыслью засыпает и просыпается. Но, несмотря на голос разума, на все защитные рычаги внутри, она все же заимела привычку являться к Орочимару ранним утром. Нежится на темно-синих шелковых простынях, запрокидывая голову. Он раздвигает ее ноги прохладными пальцами, прикасается губами к внутренней стороне бедра, оставляя заметный укус на столь чувствительной коже. Цунаде хрипло стонет, прикрывая глаза, когда он ублажает ее языком. Она с силой цепляется пальцами за темную шевелюру, когда он доводит ее пальцами до оргазма, подталкивает к самому краю.

В этом всем нет никакой морали. Нет спасения. Будущего или прошлого.

Есть только рассвет, а выхода нет.

Цунаде не любит Новый Год, для нее этот праздник слишком горький. Она все еще впадает в рефлексию. Каждый чертов год по привычке собирается в магазин, чтобы купить подарок брату, а затем осознание вновь ударяет ее по голове чем-то тяжелым.

Его, ведь больше нет… И нет Джирайи, который ее из данного аморфного состояния всегда вытаскивал. Заставлял одеваться, не реагировал на угрозы и ругательства.

Они по традиции проводили праздничную ночь в одной из забегаловок, напивались саке и играли в карты. Ожидая полночи, чтобы потом выйти на свежий воздух и смотреть салют.

Она это не ценила, воспринимала, как должное, а теперь с трудом по утрам просыпается, с ноющей болью в груди.

Сегодня ее тошнило на нервной почве. Ее трясло от собственных мыслей, внутри, будто бы все органы сжимались, от мучительного осознания… Сегодня Джирайя не придет.

Не будет саке и данго. Пьяных разговоров и теплых объятий.

Его больше не существует. Его нет уже полтора года, и эту истину невозможно, невыносимо произнести даже вслух.

Она натягивает на себя с трудом зеленую накидку, специально подписывается на дневную и ночную смену в больнице, чтобы спрятаться в четырех стенах от праздничной канители.

Сенджу ненавидит Новый год, а Орочимару просто не от мира всего. Он равнодушен ко всему, что не имеет выгоду или научный интерес.

И все же, ближе к полуночи, змей приходит к ней в кабинет и протягивает в ее руки подарочный сверток цвета лазурита.

Блондинка поднимает озадаченный взгляд, а на губах кривая усмешка играет, натянутая:

— Что это?

— Открой и узнаешь, — юноша пожимает плечами, садится напротив и достает пачку сигарет из кармана. Его гримаса непроницаема.

Цунаде язвит, но все же неохотно раскрывает сверток. Ее лицо пронзает недоверчивая, а затем болезненная гримаса.

— Это книга? — вопрос, как прицел.

— Его. Так и неизданная, — контрольный выстрел.

Цунаде не дышит.

— Он попросил меня придержать ее для тебя. Подходящий момент наступил, — он ухмыляется, выдыхает голубые клубы дыма.

— Это такая дебильная шутка? Зачем ему это? Он же меня…

— Бросил. Верно. И ты никогда не задумывалась, зачем он это сделал, — он едва сдерживает смешок.

Она молчит, упирается взглядом в отчеты. Какую игру он затеял? Что пытается этим добиться? Сукин сын…

— Он любил тебя столько лет, Цунаде, как последний идиот совершенно безответно, а когда наконец дождался того, что ты до него снизошла… Взял и отказался? — снова ехидство, явный подтекст, а у нее в висках пульсирует. Она скоро задохнется, потому, что и глотка воздуха принять не может. И уж тем более, у нее нет сил, посмотреть даже в сторону ее книги.

Орочимару докуривает сигарету, тушит, а затем выкидывает в окно.

— Или может быть, он просто знал, что эта миссия для него последняя? Дал тебе шанс выкарабкаться с помощью ненависти к нему? — желтые сапфиры смотрят на нее пристально, пожирают взглядом. Он ведет себя, словно хищник на охоте. Заталкивает свою добычу в угол, питается ее эмоциями.

Цунаде вспыхивает, ударяет по столу кулаком, так, что он разламывается на две половины.

Брюнет смеется, поправляет темную шевелюру. Смотрит на весь этот бардак, будто бы с презрением.

— С Новым годом, Цунаде Сама. Как горячка пройдет, дай мне знать, нормально поговорим или потрахаемся… Как ты хочешь, — он, будто мурлычет, смакует каждое слово.

И неизвестно, что у него в голове, там черт ногу сломит. Она ждет, чтобы он ушел. Не хочет, чтобы он видел ее еще более слабой, жалкой.

Сенджу покидает госпиталь. Забивает на дежурство. Плевать на все. Сегодня праздник и ее отсутствия никто даже не заметит.

Она напивается до беспамятства, с горем пополам доползает до собственной кровати утром.

Так и не услышав вибрацию своего пейджера с сообщением:

«В реанимацию поступил неизвестный мужчина. Ниндзя высшего ранга. Цунаде Сама, срочно необходимо ваше присутствие»

Комментарий к Рассвет

Очень жду вашего мнения. Комментариев. Хотела коротко, а получилось, как всегда. Это моя первая работа, где главные герои это легендарная троица саннинов, надеюсь, что вышло не прям супер ОСС. Короче я старалась. Есть пару мыслей насчет бонусной главы, если конечно будет спрос и кто-то хочет ее почитать.

========== Закат ==========

Она не может поверить своим глазам, ушам. Вообще не может осознать, что здесь фантазия, а что происходит с ней в действительности. Цунаде трясет и она буквально задыхается от злости, недоумения, когда в обед приходит в больницу, а в кабинете ее уже ожидает Хирузен.

Его лицо кажется непроницаемым, но глаза встревоженные, темные и ей это сразу не нравится.

Блондинка накидывает белый халат себе на плечи, с подозрением смотрит на него краем глаза. Собирает волосы в хвост и ждет, когда наставник, наконец, заговорит. Он взглядом в ее спине дырку выжигает и это начинает раздражать до скрежета в зубах.

Молчание застывает в помещение на минут пять и Цунаде не выдерживает, подает голос первая:

— Если дело в алкоголе, то стоит сделать скидку на то, что сейчас Новогодние праздники. От похмелья страдает половина Конохи, и если ты решил почитать мне нотации, то выбрал неподходящее время… — она тяжело вздыхает и начинает копаться в бумагах на полке, не желая сталкиваться с пристальным взглядом.

Голова раскалывается, а виски трещат. Последняя бутылка саке вчера явно оказалась лишней, не зря Шизуне так сильно ругалась, когда тащила ее пьяную до дома.

— Дело не в алкоголе. Сядь, и поговорим нормально. Мне нужно кое-что тебе сказать, — мужской голос холодный и острый, как скальпель.

Цунаде знала этот тон, и он никогда не предвещал ничего хорошего. Она расправляет плечи, заставляет себя сесть напротив, как он и просил.

— В чем тогда дело? — блондинка не паясничает, спрашивает спокойным тоном, на губах даже вырисовывается легкая улыбка в знак любезности.

— Джирайя жив… Он поступил в реанимацию два дня назад, — он говорит осторожно, слишком медленно, так, что сказанные им слова, впечатывают ее в спинку стула. Отдача слишком сильная, смертоносная, как от огнестрельного оружия. В висках начинает еще сильнее пульсировать. Ей дышать нечем, на грудной клетке и талии, словно железный корсет.

— Что? — произносит она, а затем начинает хохотать. Громко, нервно. Потому, что у нее возникает ощущение, будто ее разыгрывают тупо и жестоко. Хирузен смотрит на нее с тревогой, хотя и пытается сохранять привычное спокойствие.

Сенджу не может перестать смеяться, в какой-то момент начинает казаться, что она двинулась рассудком.

— После того обвала в горах, он оказался серьезно ранен и его держали в плену, пытали очень долгое время. У него большие провалы в памяти, но, похоже, это была одна из организаций ниндзя-отступников… Отряд Анбу, пока ничего не выяснили, — мужчина говорит это так, будто читает отчет наизусть без единой эмоции в голосе.

Для него это и есть отчет. Еще одна папка, которую он отправит в архив через пару недель. А для неё это целая жизнь. Трагедия, которую она несёт в себе уже несколько лет, как крест на шее. И он давит, не дает забыться, даже на секунду.

Цунаде бросает в жар, и она поднимает взгляд на сенсея с недоверием, горечью во взгляде. Полным отчаяньем. В эту чертову секунду она ощущала себя рыбой, выброшенной на берег, которая болезненной бьется об сушу.

— Он жив? — кажется, только сейчас до нее дошел смысл слов. У нее голос дрожит, и подкашиваются колени. Кажется, она и в правду крышей поехала… Она встает со своего места и отворачивается спиной к собеседнику. Закрывает лицо руками, надавливает ладонями так, будто хочет проломить себе череп. Какого черта?

— Я решил, что лучше, если ты узнаешь это от меня, чем эта новость ошарашит тебя с порога, — он не успевает закончить фразу, как она ударяет кулаком по стеллажу. Сносит одним гневным ударом деревянную полку. Книги с грохотом летят на пол. Ее пронзает гнев, безумная ярость…

— Какого черта? Какого черта никто не сказал мне в первые секунды, как он прибыл сюда? — она кричит так, что у нее срывается голос. Она, наверное, должна была прыгать от радости, но ей почему-то сейчас хочется упасть и кричать. Он жив… все это время был жив! А она так быстро отступила от его поисков.

— Он был в очень тяжелом состоянии, когда оказался на пороге Конохи. Была большая вероятность того, что он просто не доживет до утра.

— Два дня я напивалась в барах, пока он… Пока он все время был здесь? — у нее голос потерянный, смех и глаза на мокром месте одновременно. Гнев и истерика в одном коктейле. Просто безумие. Она только свыклась с тем, что боль в груди никогда не утихнет. Совсем недавно смирилась с мыслью, что вечно будет существовать лишь только на автопилоте… И вот судьба снова играет с ней, выбивает почву из-под ног.– Ялучший медик скрытой деревни, и Вы не дали мне помочь ему? — в янтарных омутах застывает ужас от горького осознания.

— Ты бы не смогла ему помочь, Цунаде. Увидев его спустя два года мучений, после того, как ты столько времени жила с мыслью, что он мертв, ты бы смогла спокойно устоять на ногах? Смогла бы взять себя в руки и провести операцию? Мы сильные ниндзя, но не Боги. Я прекрасно помню твое состояние после миссии, когда вы отправились на его поиски после горного обвала. Думаешь, я — твой учитель, мог позволить тебе добровольно пройти через этот ад снова? — интонация мужского баритона становится выше на несколько нот, но он не позволяет себе перейти на крик. Сарутоби в принципе не привык решать что-то бессмысленным ором.

Она упрямится, бьет несколько раз кулаком по стене. Не применяя чакру, так, чтобы чувствовать, как костяшки больно скребутся об штукатурку.

Сенджу кусает губы, прикрывает глаза и делает вдох. Ее все еще трясет и колбасит.

Она понимает, что Хирузэн прав, но признать этого не может. Она должна была быть с ним… Она должна была узнать сразу же. Как она вообще могла дышать все это время, прохлаждаться два дня, если в ней нуждался любимый мужчина?

— Сейчас он стабилен и это самое важное, — подытоживает он, осторожным шагом направляется в сторону своей ученицы и по-отцовски так, сжимает ее плечи. Заставляет посмотреть на себя. — Все будет нормально, Цунаде.

— Он самый дорогой для меня человек… — Сенджу и сама не верит, что произнесла это вслух. Пусть будет так… Ей стало легче, с души, будто камень упал, стоило произнести истину, что она хранила в себе все это время за печатями невыносимой боли и невысказанных слов.

Девушка разрешает себе еще одну слабость, когда позволяет наставнику обнять себя. Плащ Хокаге промокает в тихих слезах.

Она чувствовала себя без него пустой слишком долго… Неужели, это освобождение?

— Мы справимся. Поверь мне, с ним все будет хорошо. У него есть я, Минато, а главное ты и Орочимару. Вы трое всегда были связаны крепче всех. Не переживай. Все хорошо, — он убаюкивал ее, словно непоседливого ребенка, поглаживая по белокурым волосам, в то время, как она ничего не могла поделать со своей немой истерикой.

Джирайя не помнил, что происходило в тот последний год его жизни, прежде, чем он пропал без вести. Цунаде поняла это сразу, по глазам, еще раньше, чем провела полное обследование его состояния.

У него была амнезия. Весьма предсказуемая, ведь в его мозгах так долго копались, разламывали разум по частицам, что удивительно, как он остался в состоянии вообще что-то помнить кроме своего имени.

Он, теперь, смотрел на нее иначе. С той же тоской, что копилась в нем раньше. С тем же грузом обид, гордости, что они сумели переступить, когда признались друг другу в своих чувствах. Тогда перед самым закатом…

Она бы хотела рассказать ему правду. Сенджу пыталась сделать это множество раз, но по итогу снова и снова обрывалась на полуслове. Имела ли она на это право? Говорить ему о таком после того, как трахалась с его лучшим другом все, то время, пока над ним жестоко измывались в плену.

Каждый медицинский осмотр для неё — девять кругов Ада по Данте. Каждый раз прикасаться руками к его горячему телу, очерчивать пальцами мышцы и шрамы, что и так известны ей наизусть.

Тонкий, практически незаметный шрам на коже под ключицей, который, она так любила пробовать на вкус губами, казалось бы, в прошлой жизни… Каждую ночь. Белесые длинные рубцы на ребрах и торсе, что появились тоже ее стараниями много лет тому назад. Когда он был пойман за подглядыванием на горячих источниках.

Ей практически невозможно заставить себя остановиться, когда собственные грязные фантазии заходят слишком далеко. Пробуждая в сердце самые горячие, сокровенные воспоминания тех ночей, когда Джирайя принадлежал ей полностью и без остатка. Она одержимая, повернутая, и не имеет значения, сколько лет ей пришлось прожить с мыслью, что он уже мёртв.

Она и сейчас, каждый раз, вернувшись, домой, просто задыхается в своих тихих рыданиях. Потому, что ее ломает даже больше, чем это было ранее.

Чувства не потухли ни на одну чёртову секунду, они как свежая пульсирующая рана. И она не знает, что ей делать дальше. Как это заглушить.

Алкоголь, азартные игры, регулярная сексуальная жизнь — помогают лишь глушить симптомы ненадолго. Бессонница уже как пожизненный синдром. Странно, что ей хватает моральных сил не подсадить себя на медикаменты.

Джирайя не помнит их закат, а она сгорела в нем дотла. Все еще невозможно дышать, как и в их первую ночь… Невозможно избавиться от этого любовного наваждения. Ни тогда, ни сейчас.

Она пробовала подсылать к нему других медсестер, чтобы они делали ему перевязки, ссылаясь на свою загруженность. На другие очень «важные» дела, но Джирайя упрямо никого больше к себе не подпускал. Брал ее измором. Ей приходилось поддаваться на эту провокацию. Пускай, и, поджимая губы.

— Не помню, чтобы ты, хоть раз отказывался от общества юных медсестер, которые еще и обязаны трогать твое обнаженное тело, — ее алых губ касается ехидная улыбка, но она не поднимает взгляда.

Шутит точно так же, как в их первые совместные миссии, словно после выпуска из академии пару лет прошло. Вот, только взгляд поломанный, туманный, а от прежнего лисьего и задорного, как будто ничего не осталось.

Цунаде сидит на его кровати, а самой хочется бежать. Со всех ног, куда глаза глядят. Лишь бы не чувствовать трещину в собственной груди, которая ноет, не утихает ни на секунду. Так, словно от нее оторвали кусок.

— Не помню, чтобы ты, хоть раз отказывалась от того, чтобы посмотреть, как я корчусь от боли. Люди меняются? — произносит он хрипло, насмешливо.

— Но мы никогда, — у нее голос уверенный, с нотками стали, от чего мурашки пробегают по коже.

— Все верно. Я когда-нибудь сгину в бою, а тебя погубят азартные игры.

— Если только твои загулы в борделях не успеют убить тебя первыми.

Они оба смеются, впервые за долгое время. Внутри пустота. Ноющая, загнивающая рана, разделенная на них двоих.

Вот только Джирайя не знает причин, а ей хотя бы все известно.

У нее есть правда, их общие сокровенные воспоминания, а ему достались лишь обрывки… Те дни, когда они все еще продолжали изображать безразличие друг к другу. Те дни, когда они ругались, как кошка с собакой и это было самым большим проявлением теплых чувств. Уколоть побольнее, злиться по всяким пустякам. Копить пустые и детские обиды.

Цунаде приступает к осмотру, а после, когда она уже собирается уйти, он так невзначай спрашивает, пробивает ее хрустальную оборону кувалдой:

— Я тебя чем-то обидел? — голос ласковый, как у кота мартовского, но в тоже время, с ноткой серьезности. Юноша смотрит на нее пристально, а она глазами хлопает, как идиотка, не знает, что сказать. Не понимает, куда свое настоящее нутро деть и куда бежать.

В ее душе белые лилии расцветают, когда он рядом… Она без него несчастная, потерянная девочка, даже с ее волевым характером. Надломленная, зацикленная на собственных воспоминаниях.

Живущая, все тем же закатом, чувствами, которые для нее, увы, неизменны.

Цунаде не может его разлюбить. Не хочет, не пытается. Даже когда он бросил ее, даже когда она в себе душила слезы, провожая взглядом его спину в тот последний раз… Она пыталась ненавидеть, но любила.

Это невозможно объяснить словами. Джирайя залез к ней под кожу, стал частью ее души. И если с Даном, она строила воздушные замки, была влюблена в нарисованный идеалистический образ, то с Джираей все было иначе.

Сенджу знала все его недостатки, потаенных демонов и скелетов в шкафу. Все было по-настоящему, эти чувства пробивали до дрожи. Когда ты хочешь быть рядом, каким бы не являлся извилистым путь… Это вымученная, болезненная… земная любовь. Ты не хочешь останавливаться. Тебе необходимо пройти этот путь до конца.

— Что за глупости? С чего ты это решил? — она ощетинивается, давит из себя кривую ухмылку, но выходит не очень. Держать его на расстоянии — настоящая мука.

— Ты всегда поджимаешь губы и стараешься не пересекаться взглядами, если затаила на меня глубокую обиду. Еще со времен академии. Будь это невинная шалость, ты бы просто сломала мне челюсть, накричала, но ты молчишь. Значит, здесь что-то серьезное. Я сделал что-то не так перед исчезновением? — саннин, как и всегда, слишком легко ее читает, даже после промывания мозгов. Спустя несколько лет жизни на расстоянии. Сквозь те муки ада, что ему пришлось пройти, будучи в плену.

Сенджу молчит, не может произнести ни слова. Потому, что врать надоело. Потому, что от пиздежа уже собственный силуэт в зеркало видеть не хочется. Но взять и просто вывернуть себя наизнанку прямо сейчас, кажется, невозможной мукой. Если сказать правду, назад дороги уже не будет.

Придется рассказать обо всем. Придется сознаться в том, что свою потерю она душила не только в алкоголе, но и в том, что регулярно трахалась с Орочимару. По собственному желанию. И он ей этого изъяна не простит, а она существовать, жить не сможет, если увидит в чернильных омутах ненависть к себе.

Пусть будет рядом. Пусть будет с ней, хотя бы, как друг. Как товарищ по команде. Эгоистичное, непреодолимое желание удержать при себе, хоть крупицу затерянного счастья.

— Мне нужно идти, — она предпринимает попытку встать на ноги, но он тянет ее за руку, заставляет снова на себя посмотреть. Она сопротивляется, но хватка Джирайи сильная, чтобы освободиться, ей придется применить чакру. А при его столь плачевном физическом состоянии, подобного делать не следует. Сенджу твердит это себе в мыслях, когда в жилах кровь начинает закипать, а сердце колотится так, что появляется ощущение глухоты. Когда сквозь ее защитный панцирь, медленно, но верно наружу пробивается истерика.

— Просто скажи, что терзает тебя, и закончим на этом. Что я сделал, Цунаде? — мужской голос настойчив, серьезен. Джирайя не дает ей отвести взгляда, он лишает ее личного пространства, когда цепляется второй рукой за женский подбородок. Притягивая к себе ближе. Вынуждая застыть на месте.

Дерзко, грубо. Смело. Как раз в его стиле. Чертов отшельник. Наглый засранец.

— Если не уберешь сейчас от меня свои руки, Джирайя, тебе придется задержаться на больничной койке на очень длительное время.

— Пускай так, я не против, если такова цена твоей правды, — произносит он самодовольно, с усмешкой на устах.

А Сенджу молчит, потому, что ей сказать нечего. Она, будто парализованная, скованная цепью. Блондинка алые губы кусает, внутри борьба. Кошки скребут. И она сама не знает, чего сейчас больше хочет, врезать ему хорошенько или полезть с поцелуями… Закончить эти бесконечные мучения.

Она без него другая. Неправильная. Поломанная кукла.

Ей к нему хочется. В кровь. Под ребра.

— Да, пошел ты, — женские руки уверенно отталкивают от себя, а в голосе столько гнева, столько безысходности. Он не успевает среагировать, как блондинка уже вылетает из палаты. Только дверь, открытая нараспашку, поспешный стук каблуков в коридоре, заставляют его понять, что все это реальность.

Она его не заслуживает. Она предательница. Нет смысла продолжать то, чего уже не существует… Цунаде думает об этом, когда в сестринской запирается и достает бутылку саке.

Нужно заглянуть правде в глаза, их вместе больше не существует… История закончена. Алый закат уже давно своё догорел.

Цунаде не приходит на следующий день. Не является и через два дня. Ни в четверг, ни в субботу. Отшельник упрямо требует ее присутствия, но юная медсестра пожимает плечами, говорит о том, что Сенджу отправили на задание. Джирайя не верит, даже идет проверить ее кабинет, мало ли вдруг она там прячется.

Он не унимается, пока к нему не приходит в палату Шизуне, которой приходится поклясться всеми святыми, что она не врет, что Цунаде и в правду уехала на миссию по приказу Хокаге.

Саннин тяжело вздыхает, проводит пальцами по переносице. Голова кипит, у него в мыслях столько вопросов. Столько эмоций, которые просто некуда выкинуть… Ему, ведь не показалось. Он видел искры в ее глазах и дрожащие руки, когда задавал вопрос.

Это что-то, ведь значило… Не могло быть фантазией или случайностью. Он чувствовал это.

— С Вами все в порядке, Джирайя Сама? — брюнетка одаривает пациента взволнованным взглядом, заставляя его выйти из собственных раздумий.

— Ответь мне честно, Шизуне, я сделал Цунаде нечто плохое перед тем, как уйти на свое последнее задание? — его взгляд, как два черных бриллианта, в которых отражается бесконечность. Туманный Альбион.

Шизуне не по себе от его металлического тона, ей хочется забиться в угол, затаиться, лишь бы не ощущать на собственной коже чужой надлом. Никем непонятую тоску, потерянность.

Ей трудно врать ему, изображать из себя идиотку, хотя бы просто, потому, что он не заслужил к себе такого отношения. Девчушка молчит, борется с собственной совестью, и с желанием не лезть в чужие дела одновременно.

— Я не знаю, что именно могло произойти между вами в то время. Цунаде Сама никогда не делится со мной своими личными делами, но одно я знаю точно, когда Вы пропали, ей очень трудно далось осознание вашей смерти. Она страдала. Пропадала на работе сутками, могла не спать и не есть. Если, и брала отгулы, то принудительные, и только, чтобы съездить на горячие источники в Хаконэ. Аргументируя тем, что это единственное место, где она чувствует себя спокойно. И сейчас, когда Вы оказались живы, она все еще переживает. Это не мое дело… но мне кажется, что ей страшно. Она боится, что завтра откроет глаза, а все это окажется нереальным. Дайте ей время, я вижу, что ей очень тяжело. — Шизуне отвечает робко, пытается хоть куда-то деть свой виноватый взгляд. Она знает, что за подобную вольность ее никто по голове не погладит. Наставница после этого со свету ее сживет, но разве она может бездействовать, просто наблюдать за тем, как эти двое с таким ожесточением друг друга изводят? Два упрямых глупца.

Столько лет идти к признанию своих чувств, чтобы сейчас позволить себе так легко лишиться этого снова? Брюнетка не могла одобрить подобного. Ее юное сердце слишком чистое, светлое и еще наивное. Романтичное. И для нее не существует никаких «но», если это касается взаимной любви.

Уж лучше она умрет в мучениях от рук наставницы, но хотя бы попытается вновь подарить ей счастье.

— Она впервые улыбнулась на той неделe, не натянуто, а искренне… Я давно не видела ее такой. Целых два года, — девчушка выдыхает, отводит свой взгляд к окну. Смущенно опускает плечи. У нее глаза, как два уголька, полные надежды и тепла.

А Джирайю, как молния пронзает, дыхание перехватывает, в попытке переварить услышанные сейчас слова.

— Хаконэ? Ты сейчас сказала Хаконэ? — светловолосый произносит слова вслух и будто сам в них не верит. Ему бы хотелось скрыть свою уязвимость сейчас. Ему бы хотелось не чувствовать пламени в собственном сердце. Грудная клетка, словно язвами покрыта. Она на куски разрывается. Как может быть внутри одного сосуда столько любви, боли и тепла одновременно?

— Да, именно так я и сказала, — она кивает, неловко так улыбается.

— Ладно, Джирайя Сама, я пойду… Мне еще нужно совершить обход по остальным палатам.

Отшельник кивает в знак прощания и брюнетка тактично ускользает из помещения, видимо, посчитав, что на сегодня исчерпала лимит чужого личного пространства. От греха подальше. Пока не попала под горячую руку одного из саннинов…

Хаконэ. Значит, она была там… В том месте, где они в первый раз отметили совместный Новый год. Еще перед войной…

Поцеловавшись впервые под влиянием градуса. Напуганные, до чертиков, оба, на следующие утро, поклявшиеся больше никогда не говорить об этом, не вспоминать.

Она, ведь тогда была с Даном… А он… все равно помнил. Вникал в каждую подробность. Даже сейчас, спустя столько лет. Несмотря на то, что разум стал дырявым, хуже, чем сыр в мышеловке.

Он не мог забыть запах ее кожи, это был аромат белых лилий. Свободы и счастья.

Ниндзя думает об этом, мысли зациклены и идут по кругу. Он прикрывает глаза, прижимаясь телом к спинке больничной койки, и обреченно выдыхает. Создается впечатление, будто он потерял нечто важное. Под ребрами дыра ощутимая…

Он не знает. Он не может вспомнить, и никак не получается избавиться от чувства, будто в туманном рассвете он потерял нечто важное.

Глупец.

— Почему вы расстались с Даном? — это первый блядский вопрос, который Джирайя задает ей, когда Цунаде возвращается с миссии. Она, ведь толком не спала и не ела. Сразу помчалась к нему, чтобы проведать. Чтобы провести осмотр, чтобы успокоить свою грешную душонку.

Сенджу, ведь думать больше ни о чем другом не могла вдали от дома. Взъерошенная, нервная. У нее мозг плавился, ее, как от ломки трясло. Она себе найти место не могла.

Как он там? Как его самочувствие? Принимает ли лекарства, которые она прописала? Продолжаются ли головные боли?

Она могла не подходить к нему, но пошагово контролировала деятельность медсестер, которых подсылала к нему. Точно знала все показатели его физического состояния. Быть вдали от дома сейчас казалось ненавистным испытанием.

— Ты можешь перестать витать в облаках, блять, и, наконец, включиться в миссию? Я подыхать сегодня не собираюсь, — в какой-то момент, даже самый хладнокровный змееныш Орочимару не выдержал. Взвыл от ее похуизма, полной отстраненности на протяжении всего пути.

— В особенности из-за страданий по твоему мудаку — напарник, будто плюется ядом, цедит сквозь зубы. Дырку готов выжечь на ее лбу взглядом.

Откуда он знает, чем заняты ее мысли? Хотя, наверное, у нее и так все на лице написано. Цунаде для Орочимару практически всегда была, как книга раскрытая. Он слишком хорошо ее читал… Возможно, и к своему несчастью.

— Не знала, что ты стал таким романтичным. До такого несусветного бреда даже бы я не додумалась, — она криво ухмыляется и с ее губ слетает токсичный смешок. — О ком ты, интересно, страдал, когда мне пришлось тащить тебя на себе полудохлого? — скептически ведет бровью.

— Заткнись, — шипит он, в действительности, как змея.

— Так бы сразу, — Цунаде отвечает также, с нескрываемым раздражением.

— Раздевайся, нужно осмотреть раны, — в горле ком стоит, хотя улыбка, маска на лице непроницаемая. Игнорирует вопрос полностью. Она ног не чувствует, настолько сильно спешила сюда, а он решил доставать ее расспросами о Дане. Зачем? Что успел себе надумать за время ее отсутствия?

У нее и так нервы натянуты, как канаты. Кажется, она может сорваться, сойти с ума в любой момент. Достаточно нащупать нужный рычаг.

Цунаде и так дурно от одной только мысли о жаре его тела. О том, что ей нужно его касаться…

Саннин не спорит, стягивает с себя темную юкату, наблюдает за ее движениями. Женские пальцы загораются малахитовым оттенком, и она скользит прикосновениями по торсу. Статично. Слишком сковано для привычной ее манеры. Стараясь абстрагироваться от сложившейся ситуации, отодвигая душевные терзания на второй план, оставляя для себя лишь роль медика. Но как бы она не старалась, взгляд предательски снова и снова возвращался к его подтянутому торсу. И сейчас касаться кубиков пресса хотелось далеко не руками…

— Так, что у вас произошло с Даном? Вы давно расстались? — Джирайя слишком упрям и прямолинеен, чтобы отступиться от своего вопроса. У нее по плечам мороз жуткий, но она виду не подает. Храбриться, как и всегда. Она не должна быть слабой, даже в его глазах…

— Война закончилась, больше ничего нас с ним не скрепляло, и мы оба поняли, что не любим друг друга, — блондинка пожимает плечами, осторожно поднимает взгляд. Смотрит в темные омуты, они, как горячий шоколад. И в них хочется раствориться, окончательно затеряться. Потому, что это так естественно. Необходимо. Потому, что до безумия хочется этого. Потому, что с его исчезновением, Цунаде, кажется, потеряла часть себя.

Помнил бы он о том, что день их расставания с Даном, был для них двоих самым счастливым в жизни… Тогда бы он не задавал сейчас этих блядских вопросов.

Она продолжает скользить ладонями по мужскому торсу. Вызывая хриплый вдох на мужских губах. Его мысли сейчас тоже далеко не о Дане.

— И ты не жалеешь? — отшельник должен знать… Он должен быть уверен.

Ее уста приковывают к себе взгляд, как сочный плод, который хочется попробовать на вкус. Он, как больной, помешанный…

Зачем он это спрашивает? Чего добивается? Она чувствует, как ее сердце болезненно толкается в собственной груди. Просто заходится в лихорадочных ритмах.

— Нет. Никогда не жалела. Он уже женат, у него недавно родился ребенок… Мы хорошие друзья и я за него счастлива, — принцесса слизней пожимает плечами, снова отводит глаза. Хочется сделать вдох, но не получается.

К чему этот допрос? Он вспомнил что-то?

Он резко вздрагивает, когда Цунаде касается области ребер, а затем опускает ладонь еще ниже. Алые ноготки на загорелой коже смотрятся гармонично, словно так и должно быть. Белесые шрамы, как тонкие узоры, хранят в себе различные воспоминания. Темные и светлые.

— Что такое? Здесь больно? — блондинка поднимает взгляд янтарных глаз, пристально смотрит на напарника. Снова пытается коснуться уязвленного места, чакрой просканировать проблему, но он не дает ей этого сделать. Сжимает в своей руке женское запястье.

— Не остановишься сейчас, я за себя не отвечаю, — мужской баритон звучит все также спокойно, и Джирайя смотрит в ее омуты открыто.

Это так чертовски в его стиле, кидать в ее сторону неоднозначные намеки, пошлые комплименты. И если еще пять лет назад, Сенджу за подобные выходки, была готова убить его, то сейчас в белокурой голове возникали совершенно иные мысли. Грязные, развратные.

И для нее это простая истина… Именно то, что ей так было нужно, то о чем она думала последние годы, засыпая в холодной постели.

— Знаешь, Цунаде, в последнее время мне постоянно снится один и тот же сон. Он настолько реальный, что я могу со смелостью сказать, что на твоем копчике три родинки, две в области позвоночника. И еще одна с внутренней стороны бедра.

Она не знает, что сказать ему на эти слова, просто кусает губы. Внутри нее недоверие и желание разрывают ее на куски. У нее низ живота сводит от холодных радужек глаз, что сейчас испепеляют ее своим вниманием. И это переломный момент, она что-то для себя решает.

Знает, что если сейчас позволит себе то, что диктует в голове ее черти, назад пути уже не будет… Действия потом не обнулить, не спрятать голову в песок.

— Я пропишу тебе обезболивающее получше, — отвечает она, как ни в чем не бывало. В то время, как женские пальцы уже скользнули вниз по торсу, медленно, мучительно жарко, по кубикам пресса, а затем намеренно задевая резинку мужских боксеров.

Это было похоже на помешательство. Джирайе казалось, что она выжигает его насквозь.

Цунаде, не нужно. Включи мозг. Остановись, черт бы тебя побрал.

Голос разума, как крик… Как мольба… Бесполезно.

Темные глаза наблюдали за ней с изумлением, будто бы не в состоянии поверить в реальность. В то, что это не галлюцинация и не очередной сон, плод извращенного воображения.

Отшельник часто видел свою напарницу во сне, и там они позволяли друг другу многое, но чтобы вот так… Наяву… Похоже, в госпитале ему прописали дурь, что надо, из самых сокровенных тайников Орочимару.

— Это тоже входит в часть медицинского осмотра? — хриплый вдох на грани с сумасшествием, когда вокруг испаряется воздух и невозможно сосредоточится ни на чем кроме жарких и уверенных прикосновений женских рук.

— Допустим, — Цунаде проникает пальцами сквозь темную ткань, поглаживает возбужденную плоть, так, что у него дыхание

перехватывает. Он точно крышей поехал, умирает от передоза медикаментов, а она его агония.

Сердце задыхается в приступе, ударяясь о ребра. В горле пересыхает. Он будет помнить ее дьявольскую и блаженную ухмылку даже на смертном одре.

Глаза янтарные, темные, как холодный виски. Прикосновения томные, красные лепестки роз в грудной клетке застывают, а острые шипы царапают кожу.

И пусть она будет той, кто заберет его в последний путь. Его любимый демон, личный ад. Может быть, Джирайя все еще в тех подземельях… Может быть, ему так и не удалось выбраться наружу. Спастись из плена.

— Сенджу…- снова стон. Она и сама не понимает, зачем так поступает. Совесть маячит на затворах души, но этот голос такой тихий, он не может остановить ее. Уже не остановит. Поздно. Соблазн слишком велик, необходимость почувствовать теплоту его тела критическая, болезненная до потери рассудка.

Хроническое ощущение вины вперемешку с похотью, неукротимым желанием. Сгусток чувств, невысказанных слов, вечного ожидания.

Оттолкни меня, Джирайя… Скажи, что не хочешь. Выстави вон.

Сердце стучит, как молоток, в мыслях борьба, двойственность…

Цунаде считает себя лицемеркой, конченной сукой…но рая, ведь ей все равно не видать… Она думает об этом, когда мужская широкая ладонь очерчивает ее талию, опускается вниз по ноге, гладит по коленке, чтобы после, раздвинуть их шире. Скользнуть вдоль внутренней стороны бедра, поддразнивая.

Не отрывая взгляда, смотреть глаза в глаза, словно испытывая друг друга на прочность. Потому, что оба изголодались. Потому, что кажется, что по-иному просто нельзя.

Цунаде тянется к его губам, как зависимая, после долгой ломки.

Он сжимает женский затылок, притягивает ее к себе, как остервенелый. Какой это будет поцелуй на вкус? Теплый дождь на закате дня. Кислые яблоки и сандал. Светловолосый уверен в этом, когда их уста соединяются. И она отвечает, свирепо и жарко. Язык сам толкается ему на встречу. Так тесно и влажно.

Стук. Кто-то стучит в блядскую дверь.

— Сенсей… Цунаде Сама…- все резко обрывается, как только в палату заходит Минато. Блондин стучит несколько раз по деревянной поверхности и, не дождавшись ответа, проскальзывает внутрь.

Они успевают отлипнуть друг от друга каким-то чудом, как раз в тот момент, когда блондин утомленно поднимает взгляд, отвлекаясь от бумаг, что держит в руках.

— Что такое, Минато? — голос снова металлический, искусственный. Она поворачивает голову в сторону ученика Джирайи, смотрит на него так, словно умирает от смертельной скуки, хотя у самой сердце стучит, будто вскоре оборвутся все капилляры.

К черту мир. К черту всех тех, кому она снова понадобилась.

— Вас искал Третий, говорит, Вы обещали показать ему историю болезни одного пациента, — он задумчиво поджимает губы, снова что-то ищет в бумагах. Ему нет никакого дела до происходящего, либо он слишком рассеян сегодня, но почему-то он не стремится лишний раз взглянуть в сторону наставников. К счастью…

Полный обзор загораживает прикроватная тумбочка. Если бы Намикадзе только видел, от чего он этих двоих отвлек…

— Я поняла, — она снова отвечает сухо, в то время, как Джирайя старается не дышать. Ее ладонь не останавливается. Сжимает головку члена, скользит по всей длине. Мучительно медленно. Кажется, словно ее пальцы очерчивают каждую венку. Совсем его не жалея. Так, что отшельник цепляется руками за одеяло, как утопающий за свою последнюю надежду. — Что-то еще?

— Ах да… Он просил передать, что он знает, что Вы после долгой дороги, но дело важное, поэтому откладывать визит не стоит, он будет ждать в своем кабинете в течение часа.

Тук. Тук. Тук. Сердцебиение отзывается в ушах, как барабанная дробь. Джирайя не может отвести от Цунаде глаз. Низ живота сводит спазмом возбуждения, разбухая тугим комом внутри. Их могут застукать в любой момент. И это для него одна из самых грязных, желанных фантазий…

Он мог кончить от одного только этого пленительного зрелища, от осознания, что это делает с ним именно она. Ее ладонь, пальцы… И то, как она довольно кусает нижнюю губу, словно наивная девчонка, которая была поймана за мелкой шалостью.

Ему больших усилий стоит сидеть сейчас с каменным лицом, будто ничего не происходит. Не стонать во всю глотку, бороться с рваным дыханием.

— Чудесно. Спасибо, что предупредил, Минато, — она одаривает Намикадзе любезной улыбкой, и даже не думает останавливаться. Надрачивает ему прямо на глазах у его подопечного. Бесстыдно и властно. Дьяволица.

— Да, да… Спасибо, Минато, — хриплый голос, сквозь зубы. Лучше бы молчал, не палился бы так позорно. Улыбка Сенджу в эту же секунду превращается в хитрую ухмылку, ее движения становятся быстрыми, конечно же, намеренно. Сильными. Вот же стерва…

Он в ее руках, полностью в ее власти. Если это не безумие сейчас, тогда, что это?

У Джирайи асфиксия, у него в легких, как будто бы дым непроницаемый. Кожа плавится под женскими, столь чуткими прикосновениями. Она точно знает, что ему нужно, как он хочет… Все уязвленные места, сокровенные желания. И в какой-то момент ему даже кажется, что он четко созерцает, ощущает всем своим существом, как тонкая прозрачная нить соединяет, прокалывая насквозь их грудные клетки. Для него это помешательство, но в тоже время самый естественный порядок вещей.

Нет, никаких сил терпеть. Он уже над пропастью. На спине испарина, он весь взмок, а между ног стояк каменный, что низ живота судорогой сводит.

Отшельник заставляет себя считать до десяти, чтобы хоть как-то отсрочить свою неминуемую гибель…

Дверь за Минато не успевает закрыться, как они уже целуются в губы, трахают друг друга языками так жадно, что заходится сердце.

Ее волосы цвета платины, щекочут кончиками его шею, плечи, когда мужские ладони притягиваю ее к себе за талию. Она упирается второй ладонью ему в плечо, и этот жест кажется таким необходимым, до дрожи сокровенным.

Они были, как две тлеющие свечи, выжигающие друг друга, сливающиеся воедино. Белый и лазурный воск.

— Я кончаю, — хриплый стон, а Цунаде кусает его за нижнюю губу с блаженством. Он не может контролировать себя, просто тает в ее объятиях, взлетает до небес.

Она чувствует, как он дрожит всем телом, задыхается.

У Джирайи было много женщин, но такого не было никогда. Для него Цунаде ураган, самое пленительное безумие. Самая яркая отметина на сердце. Так было всегда… Как только он впервые ее увидел, совсем еще зеленым.

— Мне нужно идти, Третий меня ждет, — эта фраза, словно стакан холодной воды, что вылили прямо в лицо. Сенджу тянется к полотенцу на тумбочке, но Джирайя не дает ей этого сделать.

— Уйдешь, когда я отдам тебе должок, — он не позволяет ей с ним поспорить, даже лишнего слова вставить. Просто целует, а затем перехватывает рукой ее плоский живот, заставляя прижаться к своему разгоряченному телу спиной.

Отшельник расстегивает пуговицу на ее штанах, нагло скользит ладонью в трусики. А она прикрывает глаза, кусает свою ладонь, чтобы сдержать столь желанные стоны. Когда он надавливает прикосновением на клитор, массирует, доводит ее до исступления, вводя пальцы в женское лоно.

Боже, она больная… Как же она соскучилась по его таким вот прикосновениям. Она столько раз мастурбировала, представляя нечто подобное.

Молить о спасении уже поздно, она слишком долго его ждала. Слишком долго его хотела.

Она зависима от его губ, его пальцев. От этого безумного жара, что дарует ей импульсы по коже их спонтанная близость.

Ладонь зубами разодрана и невозможно, понять, как поступать с этим сгустком эмоций, что накрывает ее с головой.

Она слабачка, потому, что сдалась так сразу. Она слаба, потому, что выбрала свой эгоизм, а не подумала о том, как будет больно ему потом.

Ей просто отчаянно необходимо поцеловать его сейчас. Цунаде поворачивает голову и получает стремительный ответ.

Их сердца разрываются на осколки, когда ее настигает долгожданный оргазм.

У нее все еще трясутся колени и путаются мысли, когда она идет в сторону башни Хокаге. Сердце не хочет становиться тише…

Она смотрит на закат еще минут пять, прежде, чем зайти внутрь. Не в силах оторвать глаз от персикового горизонта.

Что же ты, теперь, будешь делать, Цунаде?

Комментарий к Закат

Я думала это будет маленькая бонусная глава, но меня унесло на десять страниц. Не знаю почему, но меня эта история до сих пор не отпускает.

Очень жду ваших коментов, критики. Хотели бы вы еще пару таких глав? Про Орочимару/Цунаде. Про, то как может сложится их с Джирайей будущее дальше? И не бойтесь исправлять в публичной бете мне ошибки, а то самой редактировать без чужого глаза очень тяжко. Мур, мур. Всех люблю.

========== До рассвета всего несколько секунд ==========

Он помнит её глаза, янтарные и глубокие, но в тоже время стеклянные, безжизненные. Она, как будто в этот момент перестала быть человеком. Перестала существовать, чувствовать. Смотрела сквозь всех.

Казалось, что вместе с младшим братом, ушёл и весь её мир. И именно ему пришлось произнести эту роковую весть. Её брат умер на его глазах. Мгновенно, словно мотылек, который в конечном итоге добрался до пламени.

Он был юн и талантлив. Вечно смеющийся, такой живой… Звонкий, как колокольчик. Всё за чтобы этот маленький шкет не брался, у него получалось. Он подавал большие надежды и для своего возраста умел достаточно многое.

Наверное, дело в породе, отпрыски первого Хокаге все были таковыми. Уникальными экземплярами, поистине хорошим набором ген.

Орочимару часто ловил себя на мысли, что ему будет интересно увидеть, что выйдет из Наваки, когда он станет старше… С такими острыми амбициями, из него можно было бы вылепить отличное оружие…

Наваки умер на его глазах….Взрыв. Красная вспышка. Казалось бы, всего лишь мгновение и его тело пришлось бы собирать по кускам. Внутри Орочимару в первый раз в жизни что-то передернуло, содрогнулось. Противно засосало под ложечкой.

Он не в первый раз видел смерть своими глазами, но похоже, впервые прочувствовал на вкус горькое и склизкое ощущение… Такое пробирающее до костей понимание, что… никто не вечен. Не всё, что он хочет, находиться под его контролем. Это была слабость. Мерзкая и холодная.

Никто не вечен, и он — Орочимару, значит, тоже. Это была горечь, и нежелание принимать факт того, что он лишь букашка под чей-то подошвой, как и все остальные смертные… Он не мог понять палитру своих собственных эмоций, чувств… Это была тоска, потрясение или просто гордыня?

Судьба дала ему щелчок по носу, и этого он принять был не в силах. Орочимару был тщеславен, и ненавидел проигрывать. Он был цербером, который вонзается в шею противника, пока не получит желаемого, даже если это закон природы. Жизни и смерти. Он был из тех, кто не умеет проигрывать… Проигрывал ли он в своей жизни хоть раз кому-либо?

Он смотрел ей в глаза, смотрел, как эмоции на её безупречном лице резко сменяют друг друга, и это было похоже на ад. Она смотрела на него, но видела в нём лишь стену. Пустое место. Её не интересовал его голос, и больше никто вокруг.

В этот момент, Цунаде стала похожа на существо, что прошло через преисподнюю. Часть её души будто сгорела, это мог почувствовать даже он. Каждой клеточкой, как энергетический вампир… Питался этими эмоциями, пропуская через себя по каждой крупице. Каждый безумный стук сердца, как скальпелем по живой плоти, без анестезии.

Когда Орочимару вытянул ладонь с ожерельем, когда почувствовал прикосновения холодных дрожащих пальцев напарницы, его пробило током.

Прошибло насквозь, так, будто их двоих парализовало на месте в один момент. Он не мог понять, что происходит. На задворках души затаилась навязчивая больная мысль о том, что, окажись Цунаде в его руках однажды, он бы сделал так, чтобы единственным мучением для неё стал бы только он.

Он — единственный мучитель, ночной кошмар. Разве это был бы для неё не лучший исход?

Если жизнь для неё априори проклятье… Рассвет ведь придуман для тех, кому терять уже нечего….

Когда Джирайя пропал, Орочимару был на задании. Никто не соизволил написать ему даже весточки, когда он был за пределами Страны Огня.

Запах штукатурки в коридоре резиденции Хокаге. Несколько шагов, чтобы открыть дверь в кабинет, доложить о том, как прошла миссия. И получить оплеуху. Просто по факту. Хирузен с ним не церемонился. Третий даже взгляд от бумаг не оторвал.

— Джирайя пропал два месяца назад. Скорее всего, он погиб в горном обвале.

Вот так вот, будничным тоном, будто бы умер не его ученик, будто бы умер не напарник Орочимару. Таким тоном обычно приносят извинения, когда посадил пятно кофе на чью-то футболку. Смерть товарища — мелочь, и в правду… Они, ведь уже стольких похоронили. На войне они хоронили людей пачками. Порой на рассвете не хотелось опускать взгляд к земле. Вокруг были трупы, кровь, пепелище… Всё вокруг было пропитано запахом смерти, так, что выворачивало желудок.

Они были пешками. И ради чего? Чтобы ощущать себя дрожащей тварью перед неизбежностью?

Орочимару скользит взглядом по оконным рамам, цепляется за надписи на свитках, которыми был завален стол, а затем снова смотрит на наставника.

— Почему никто не написал мне об этом?

— И чтобы ты сделал? Прервал бы свою миссию и отправился его искать?

Снова этот спокойный тон, но для Орочимару сейчас он хуже, чем раскаленное железо, которое поднесли к оголенной коже и поставили клеймо.

В кабинете застывает тишина. На минут пять. И кажется, что одного открытого окна уже не достаточно. Воздух спёртый и трудно дышать.

У Орочимару никогда не было проблем с замкнутыми пространствами, но сегодня стены давили, как никогда прежде.

Орочимару молчит, а потом начинает смеяться. Заливисто. Истерически. Без остатка.

Прервать задание? Конечно нет, ведь охрана богатенького феодала куда важнее. Это ведь долг шиноби исполнять приказы, подобно преданной шавке. Куда там до личных капризов?

Джирайя ведь лишь вечно мешающая преграда на его пути. Заноза в заднице.

Он должен танцевать от счастья, что больше не будет тащить его на себе пьяного из постоялого двора. Не будет больше называть его «убожеством» и терпеть мухлёж в картах. Больше не будет мелких надоедливых перепалок, драк во время общих миссий.

— Вы с ним всегда были, как кошка с собакой. Узнай ты это сейчас или раньше, сделало бы это погоду? — Хокаге поднимает голову в его сторону и Орочимару понимает, что слова мужчины, это не шутка и даже не шпилька в его адрес. Просто констатация факта.

У Орочимару сводит челюсть, на белой шее опрометчиво виднеется, как напрягаются жилки.

Орочимару никогда не был сентиментальным. Он никогда и никого не оплакивал. Он считал себя эмоциональным инвалидом, но в тоже время ненавидел всеми фибрами души саму мысль о том, что кто-то может позволить себе смелость решать, какие эмоции он должен испытывать. Чувствовать в тот момент, когда тебя ставят перед фактом, что твой напарник, скорее всего, уже труп, спустя два месяца, как всё произошло.

Но Орочимару ведь такой, да? Подвернулась бы возможность и он бы сам скинул со скалы Джирайю, лишь бы тот не мешался под ногами.

Ебаный неудачник. Всегда был слабаком. Ну, и кто теперь из наc на голову выше?

Они всегда были соперниками. Точнее Джирайя так говорил, а Орочимару лишь глаза закатывал. Констатировал, что ровней себе его не считает.

Соперники… Да, какие они к черту соперники, если этот мудак посмел сбежать с поля боя. Пропасть в горном обвале, а не умер от его руки.

Трус. Трус. Трус.

— Да, куда уж мне. Я всегда ставил на то, что он уйдет в мир иной первым. Теперь, он должен мне денег, — кривая усмешка. Змеиные глаза, как два янтаря, испепеляют взглядом. Дай ему волю, и он бы сейчас проделал дырку этим взглядом во лбу своего оппонента.

Его трясет от злобы, и он сам не может найти источник, причину всепоглощающего гнева. Левая рука отчетливо сжимается в кулаке. Ему нужно свалить отсюда прямо сейчас, а иначе, за последствия он просто не отвечает.

Ощущение полнейшего бессилия. И привкус у этого чувства мерзкий, как солёная вода. Оно не отступает.

Выражение лица Третьего меняется резко и ощутимо, будто бы он узрел что-то неосязаемое. Что-то, что никогда не видел. Что вводит его в полнейший и очевидный ступор.

— Орочимару… Если ты хочешь поговорить об этом, то мы можем…- голос становится мягче, но он не успевает договорить.

— Поговорить о чём? — Орочимару удивленно ведёт бровью, кривит губами. Это больше похоже на оскал, чем на подобие улыбки. Тонкие длинные пальцы скользят по ровной поверхности стола. Юноша наклоняется, упираясь руками в стол. Хирузен впервые видит его таким.

Орочимару никогда неотличался особой тактичностью. Это не удивляло. И уже давно не огорчало.

Он любил язвить, выводить людей на эмоции, он всегда этим наслаждался, но в этот раз всё было как-то иначе.

Он был взвинчен. Напряжён всем телом, как струна. Он был змеёй, которую загнали в угол, готовый нападать и отбиваться. Слишком много эмоций за один миг, несвойственных его характеру.

— Не я его палач… И не мне ходить теперь в храм и сжигать благовонья, — снова ироничный смешок. Его изящный, точёный силуэт преобразился в сгорбленный, казалось бы, за секунду.

— Забыл, с кем разговариваешь, щенок?

— Я всё знаю. Он рассказал мне, прежде, чем уйти, — в голосе яд. Яда в горле так много, что, кажется, Орочимару готов и сам сгинуть во тьме. — Поразительно дальновидный поступок для такого идиота, как он.

Третий молчит. Не моргает, кажется, что и не дышит.

Сказать нечего. Теперь, в ловушке чувствует себя именно он. Орочимару наклоняется, придвигается еще ближе, так, чтобы их взгляды оказались на одном уровне. Безумные глаза. Глаза змея. И они оба, будто оказались в чьем-то запретном гендзюцу. Плавятся стены и разум.

— Любимый ученик, так ведь? Я бы спросил, какого это…? Но Вам не впервой таким промышлять, — снова смех. Болезненный. Изуродованный. Ненормальный.

Темноты слишком много, и плевать, что рассвет наступил не так давно. Отражение в зеркале, которое висит в коридоре изуродовано.

— Доброго дня, Хокаге Сама, — всё еще звенит где-то там на задворках.

Орочимару не помнит себя, когда покидает резиденцию Хокаге. И ощущение такое навязчивое, токсичное в груди, будто он оказался в тесной коробке, из которой просто нет выхода.

Цунаде ни с кем не идёт на контакт. Она, как поломанная вещь без жизни и у нее руки ледяные. Взгляд мёртвый. Она никого перед собой не видит. Она могла бы застыть в одной позе и просто не двигаться несколько часов, как мраморное изваяние.

Она держалась очень долго. Целых два месяца поисков Джирайи в горах. Мучительного ожидания, выгребания обломков.

Она ругалась часто, психовала, срывала свой капризный нрав на многих, но никому не позволяла видеть своих слёз. Пока они все горько не осознали в одно мгновение, что искать больше нет смысла. Джирайи здесь не было. Живого уж точно.

И в этот момент разрушился мир. Разлетелся на осколки. Цунаде погрузилась в небытие, будто оглохла и ослепла. Она просто упала на колени, её перекручивало прямо у всех на глазах. Она задыхалась, сил не было, даже открыть глаза. Она скребла руками, пальцами по земле, как помешанная. Как чокнутая. Внутри темнота и гниль, а она кажется, ослепла.

Это конец. Всё. Хватит.

Не могу дышать. Я просто не могу быть.

Поезд сошёл с рельс. И если после смерти брата она хотя бы как-то цеплялась за жизнь, то сейчас самоуничтожение пошло по накатанной… Невыносимо.

Минато тряс её за плечи, просил очнуться. Она чуть не сломала ему ключицу, когда он пытался поставить её на ноги. Ему пришлось оттаскивать её от этого чертового места. Её мучительный крик пронизывал до костей, словно она раненый зверь. Многим шиноби пришлось не сладко, в попытках утихомирить тот снежный ком, что рос в ней чертовых два месяца.

Дорога до Конохи была, как в тумане. В голове полнейшая пустота. Просто каждый день закат сменялся рассветом. Локация не имела никакого значения.

Что вообще не потеряло для неё цену? Кажется, крошка Шизуне накачала её таблетками, потому что Цунаде ощущала себя овощем. Во рту была противная горечь. Сил не было поднять голову, а желание сдохнуть никуда не делось.

В кабинете Хокаге она видела лишь белую побелку на потолке. Цунаде молчала, когда другие отчитывались по миссии. Иногда окружающим, было непонятно дышит ли она вообще… Никто и никогда не видел её такой, как в эти блядские трое суток.

А ей бы просто дожить до рассвета. Еще раз. И еще один раз. Есть вероятность, что однажды закат её просто добьёт.

Разве бывает настолько больно? Эта фантомная боль в груди, словно кто-то разрезает её ножом на части.

— Мне нужно, чтобы вы не трогали меня несколько месяцев, о большем я не прошу. Никаких миссий. Никаких разговоров, и стуков в дверь, — единственное, что Сенджу произносит, когда они остаются с Хокаге один на один. С нажимом. Она была непреклонна, как сталь.

— Иначе ты уйдешь из деревни с концами? — за её словами сразу последовал очевидный вопрос.

Мужчина не спорит с ней, не пытается вправить мозги. Потому, что Цунаде нужна Конохе. Они зависимы от её медицинских талантов, когда в любой момент снова может разгореться война. Проблема лишь в том, что ей эта блядская деревня больше не нужна…

— Да.

И больше никаких объяснений. Никаких споров и вопросов. За Цунаде закрывается дверь. Женская тень исчезает, как и остатки надежды на то, что всё будет, как прежде. Никогда уже не будет. Н и ч е г о.

Рамка с фотографией падает на пол, стекло разлетается по полу. На войне, ведь было столько смертей, но сегодня прорвало дамбу…

Цунаде исчезает с радаров. Её имя, будто стирается с таблички в приемной госпиталя. Кажется, будто все боятся произнести его вслух. Никто не решается задать вопрос, где она. Да, и разве нужно?

Сенджу пьёт, не просыхая, и такое случается с ней впервые. Когда бутылка становится решением и ответом на любую ситуацию. Выходить за пределы загородного дома Первого Хокаге нет никакого желания. Хочется сдохнуть, загнуться. И больше никаких желаний. Никакого смысла и эмоций.

Она в этих стенах целенаправленно задыхается. Ей не нравится больше смотреть в зеркало. Она не ориентируется в датах. Категорически отказывается видеть различия во времени суток. Просто сидит в шёлковом халате на веранде и заливает в себя очередную бутылку саке, а затем, ей нужно лишь доползти до кровати. Отрубиться.

Алкоголь помогает притупить чувства. Помогает не съехать крышей от ночных кошмаров. В какой-то момент она перестает выходить даже на чертову веранду. Дышать воздухом не хочется.

Ну, а зачем? Зачем, если можно пить прямо в кровати?

Шизуне приходит на четвертый день и умоляет открыть дверь. Проходит час, может два, девчушка не перестает уговаривать, скрестись в дверь.

Цунаде не отвечает. На душе гадко и склизко. Она жалкая и слабая эгоистка. Самая настоящая эгоистка, но сейчас ей плевать на всё. Она тронулась умом от своей потери

Не этому её учили родители и наставники. Не такого жалкого существования желали ей.

Она не может отпустить назойливую мысль о том, что отпустила его тогда. Уж лучше бы она снова переломала ему ребра, чем позволила идти на погибель.

У них могло бы быть всё, но они проебались…. Проиграли свою жизнь в игровых автоматах.

Столько лет потеряно. Столько ошибок и шрамов, которые уже не исправить.

Сенджу ощущает беспрерывное одиночество. Оно пожирает её изнутри каждую долбанную секунду.

Иногда ей кажется, что она слышит голос Джирайи, он шепчет ей на ухо, хрипло просит остановить это безумие. Умоляет так душераздирающе, чтобы она взяла себя в руки. Жила и побеждала за них двоих. Но Цунаде в слезах задыхается, скулит, как побитая собака.

Я не могу тебя отпустить. Просто не могу.

Потому, что если она его отпустит, переступит через это… Что у неё останется?

Лишь только обломки воспоминаний, которые никогда больше не станут реальностью.

На седьмой день, стук в дверь еще более разрушительный. Он стучит прямо по вискам, отбойным молотком прямо по нервам. Он уже на подкорке и Цунаде зажмуривает глаза, прячется под одеяло, надеясь так скрыться от внешнего мира.

Какого хрена? Она просила оставить её в покое. Не трогать больше. Просто дать ей время. Пусть, катится к чёрту, кто бы это ни был…

Она пытается снова провалиться в сон, надеясь, что вскоре эта буря утихнет.

Проходит еще десять минут, но стук такой громкий, будто кто-то желает, чтобы она с ума сошла от болезненной мигрени.

— Если ты сейчас же не откроешь мне дверь, я её просто вышибу, — интонация чёткая, острая, как лезвие и от этого знакомого голоса прошибает холодный озноб.

Сенджу вздрагивает и резко открывает глаза. Желание заснуть стирается за мгновение… Противно сосет под ложечкой, будто её застали врасплох, будто бы она сейчас стоит обнаженная на середине улицы…

Она молчит, слышит, как назойливо громко стучит её пульс в этот момент. Проводит пальцами по грудной клетке, пытается различить, где явь, а где болезненная фантазия… Слишком реально. Не получается.

— Я ломаю…- снова этот чертов голос прямо на подкорке сознания, как паразит прицепился…. А затем тишина, гробовая. Цунаде подскакивает с дивана, как кошка. Тихо плетется к двери босыми ногами нервно, будто пойманная, на месте преступления. В крови всё еще играет алкоголь, движения неточные. Координация и мироощущение подводят, как всегда не вовремя.

Ей уже никуда не деться, если он пришёл…. Она знает. Знает, если этот человек пришёл по её душу, то уже не уйдет. Человек ли он вообще?

Цунаде безмолвно открывает дверь, как в неизбежность. Страх в её ДНК уже давно не входит, но почему-то сейчас, тревожное ощущение её терзает. Она знает. Не стоит ждать ничего хорошего.

Скрип открывающейся двери, а затем резкий грохот. Всего одна секунда, и он выбивает кислород из её легких. Цунаде ударяется спиной об стену достаточно больно, чтобы с губ слетел громкий хрип. Тонкие белые пальцы сжимают обнаженную шею, словно железный обруч.

Орочимару…

— Какого хрена? — она гневно цедит сквозь зубы. Просто не понимая, какая блять муха его укусила? Галлюцинации от алкоголя слишком похожи на реальность, что она перестает быть, хоть в чём-то уверенной.

Эти жёлтые глаза, как у змеи, долбят по менталке. Проникают в самую глубь. Он в действительности её душит. Не жалея силы. Толкает так, чтобы она ударилась затылком об стену, а в глаза звезды посыпались. Царапает кожу гневно, определенно, на шее лиловые отметины останутся, если она себя не излечит.

Она блять в шелковом халате, в доме своего деда, босая… Пьяная, а напарник по команде слетел с катушек. Кислорода не хватает, странный ступор, она как парализованная…. Впервые в жизни реагирует так медленно, просто не может понять, что происходит… Поверить в реальность происходящего. Бес пришёл по её душу, решил растоптать окончательно. Ключицы, шея пылают, он, будто выжигает её кожу этими блядскими пальцами, забирает душу, окончательно, всё личное пространство.

Инстинкт самосохранения срабатывает резко, как и выработанные годами рефлексы обороняться.

Цунаде активирует чакру, выкручивает мужские запястья, отталкивает их от себя. Бьёт наотмашь по солнечному сплетению кулаком, не в полную силу, но и этого достаточно, чтобы Орочимару влетел в стенку напротив, сбил полки в коридоре с грохотом.

— Какого хера ты вытворяешь? Сбрендил, ублюдок? — рявкает она, пытается отдышаться, хватаясь пальцами за собственную шею, кожа всё еще неприятно саднит от чужой цепкой хватки. Пытается отдышаться, котелок всё еще не варит. Накрывают вертолеты. Алкоголя в крови всё ещё слишком много. Противная тошнота подступает к горлу.

Она упирается спиной на холодную поверхность стены и смотрит в упор. В янтарных глазах слишком много злобы и саморазрушения.

— Удивительно, базовые навыки еще не пропила, — он кривит тонкие губы, поднимается с места, цепляется ладонью за место, куда пришёлся её удар. Выпрямляется. И выражение лица всё еще такое же ублюдское, как и в последний раз, когда они с Сенджу видели друг друга.

— Если решил нотации мне читать, мог зайти просто через окно, чертов показушник…- вспыхивает она быстро, как спичка, осознавая всю абсурдность ситуации. — Мудак…- она медленно поворачивается к нему спиной, идёт в зал.

Желание послать весь мир к черту увеличивалось со стремительной прогрессией.

Просто налить воды, промочить горло… Невыносимо. Её взгляд расфокусированный, едкий. Лишенный интереса и совести.

— Катись к черту, — говорит она прежде, чем добраться до графина с водой на кухне.

Она чувствует взгляд золотых омутов на своём плече и затылке, он парализует, выводит из себя. Голова начинает болеть всё сильнее. Назойливо и невыносимо.

Орочимару невыносим своим дыханием. Своим существованием. Присутствием.

Она успевает сделать пару глотков из стакана, прежде, чем он с дребезгом разобьется об кафель. Битое стекло разрезает ей ладонь, по руке хлещет алая кровь.

Потому, что Орочимару наступает снова, сносит её с ног. Она успевает сгруппироваться, закрыть лицо, когда сама оказывается, прикована к полу.

Зрачки расширяются от удивления. Если это какая-то блядская шутка, то она уже затянулась. Шелковый халат распахивается, оголяя плечо и грудную клетку.

Снова приступ надвигающейся тошноты, внутри, будто бы перекручивало все органы.

— Запоздалая реакция. В рукопашном бою ты никогда не ошибаешься, а сейчас столько слабых зон. Я могу уничтожить тебя за секунду, — он смеется привычно злорадно. Она злится, быстро делает подсечку ногами, резко лишая его опоры.

— Закрой рот, — хрипло шипит она, когда змеиный саннин оказывается на полу. Стремительно падает, упираясь ладонями в ледяной кафель, прямо около женских плеч. Невыносимо близко. Она чувствует его дыхание на своей коже, и ей не нравится быть настолько уязвимой рядом с кем-то.

Она, будто в коконе его рук, и от него нигде нет бегства. Змеиные глаза сканируют, смотрят прямо в душу. Ей хочется вытеснить его, послать к черту. Его слишком много, прямо под ребрами. И этот навязчивый запах муската. Он её изнутри выворачивает болезненными спазмами.

— Слезь с меня и проваливай, пока я не переломала тебе все кости, — голос уверенный, колкий. Это не угроза, а констатация факта. Она в действительности готова сравнять Орочимару с землей, если он сейчас же не прекратит свои ублюдские игры. Она не двигается с места, выжидает. Наблюдает за тем, что он будет делать дальше.

В голове туман, первой идти в наступление нет никакого желания и азарта.

Белые локоны раскинуты по кафелю, контраст между серой плиткой и цветом пшеницы слишком очевидный. Длинные бледные пальцы скользят по шелковой ткани на плече, а затем по оголенной ключице. Под ними рассыпаются бусины жара, и она сама не может понять природу этих странных прожигающих эмоций.

В янтарных омутах полнейшее непонимание смешивается с раздражением в один коктейль. Цунаде грубо ударяет его по руке, отпихивает. Цедит ядовитые ругательства сквозь зубы. В то время, как Орочимару одним рывком вновь смыкает руку на её шее цепкой хваткой, пользуется элементом неожиданности, усаживается на неё сверху. Окончательно припечатывая лопатками к полу.

Раздражение, гнев накатывают на неё новой волной, как еще один болезненный удар по затылку.

— Мразь…- шипит она, цепляясь за его запястья, пытаясь отстранить от себя, но у неё ничего не получается. Темнеет в глазах, она не может активировать чакру. Неизбежность, и этот стойкий запах мужского одеколона, от которого можно сойти с ума.

Что он со мной сделал? Едкое осознание, еще хуже, чем удушение… Она не заметила, как оказалась под воздействием его техники.

Она — Цунаде, героиня войны, которая не привыкла допускать ошибок. Её передергивает, бросает в жар.

Она никогда не ошибается….Она же знает все его ебаные уловки!

Она хороша в рукопашном бою… Всегда была. У неё расширяются зрачки, алкоголь в крови, всё еще играет с ней злую шутку. Душно просто невыносимо.

Блять. Блять. Какого черта?

Она пытается содрать с себя его руки, выкрутить его конечности. Царапаясь, брыкаясь. Пытаясь применить базовые приемы, но всё тело ватное. Осознание насколько она проебалась хуже, чем то, что Орочимару душит её.

Он опережает её мысли и сам произносит вслух то, что она не хочет слышать до звона в ушах:

— Ты проебываешь свой талант, свою молодость и жизнь. Ты его самое большое разочарование, — он буквально шипит, склоняется к ней ниже.

Практически вдыхая слова ей в губы, смыкая на шее пальцы еще сильнее. В голосе столько презрения и жалости, что Цунаде хочется плюнуть ему в рожу. Лишь бы не слышать. Лишь бы не думать о том, что сказал бы Джирайя, увидев всё это.

Орочимару знал, куда бить, и не оставлял шанса. Ей казалось, что он повсюду. В её глазах, в её разуме, даже в грудной клетке. Еще немного и она и в правду двинется рассудком.

Слишком близко. Его вторая рука заламывает её запястья. И у нее в этот момент просто заезжают шарики за ролики. Она срывается, слезы льются из глаз, разъедая щеки соленой влагой. Цунаде вкладывает всю силу в свои действия, умудряется выскользнуть из его хватки, атакует. Ударяет лбом его лоб, такого примитивного приёма, он вряд ли от неё ожидал.

Скидывает с себя тяжесть его тела и подскакивает на ноги уже, как в тумане. По наитию. Почему она сейчас ощущает себя загнанным зверем, что оказался вне воли?

Ей бы сломать ему сейчас ноги, нос и эти блядские руки, чтобы больше никогда не помыслил вытворять нечто подобное, но вместо этого, Сенджу стоит, как вкопанная, вросшая в пол. Истерика новой волной наполняет её, и этот крик истеричный и громкий тревожней всего, что он слышал в жизни.

Орочимару же за свою жизнь видел много ужасающих вещей…

— Да, что ты блять знаешь о нём, обо мне… Он меня никогда не любил. Выкинул, как обёртку, — срывается с её губ, как отчаянье. Она никогда не произносила подобное вслух. Не делилась ни с единой душой. Но сейчас сил сдерживаться больше не было. Рассеченная ладонь, осколки, саке, которое она распивала все эти дни, как лимонад… Самые колкие слова, что могли ранить её душу. Всё смешалось, навалилось, как снежный ком.

Этот гнев. Детская и инфантильная обида — это, то единственное, за что она сейчас цепляется. Отними у неё и это, что тогда останется? Пустота. Отчаянье. Эмоциональный раздрай. Она уже идёт по наклонной. Просто катится, как поезд, который сошёл с рельс.

Ей не хочется быть виноватой, хотя бы перед ним. Но разве бросил бы он её, если бы любил? Это же Джирайя… Джирайя никогда и никому не отдал бы своё, не упустил бы из рук… но он же отпустил?

Сердце бьется, как в лихорадке, ударяется об грудную клетку.

Слезы идут по щекам, а ей кажется уже просто из этой агонии не выбраться.

Орочимару… Почему этому мудаку всегда нужно лезть туда, куда не просят?

Хлёсткая пощечина. С такой силой, что у неё искры из глаз летят.

— Закрой рот.

Он хватает её поперек живота и просто выволакивает на веранду. Она пытается вырваться, разбивает ему губу, но Орочимару плевать. Он тащит напарницу прямиком к озеру. Цунаде выкрикивает проклятия, и ей противна мысль о том насколько она сейчас в эмоциональном и физическом раздрае. Сенджу давно не ощущала себя такой разбитой и уязвимой.

Металлический запах чужой и своей крови въелся в ткань её халата, он был повсюду, как и жар мужского тела, который она не хотела бы испытывать на себе никогда. Его близость была хуже, чем Бесконечное Цукуёми. Из второго хотя бы можно выбраться…

— Сейчас я дам тебе то, что ты хочешь…- хриплый злорадный шепот прямо ей в ухо, а затем мочку прожигает пламя от ощутимого укуса зубами.

— Отпусти меня, ублюдок. Что ты вообще себе позволяешь? — она орет, надрывая голос, непонимающе оборачиваясь по сторонам, когда он заносит её прямо в ледяную воду. Резко ставит её на ноги, она все еще смотрит на него непонимающе злобно. В этот миг ей кажется, будто весь мир ополчился против неё.

Губы Орочимару расползаются в ехидной улыбке. Он делает один шаг, затем второй, разрывая между ними и так мизерное расстояние. Он смеется привычно безумно.

— Помогаю тебе сдохнуть, что же еще.

Янтарные омуты широко распахиваются, слова металлическими нотками в голосе пробирают до костей, а затем Цунаде больше не видит ничего. Вода проникает ей в горло, лёгкие, потому, что он и в правду, похоже, решил отправить её на тот свет.

Орочимару топит её, как беззащитного щенка. Властно хватая за шею, не давая выбраться, как бы она не пыталась противостоять. Кислород в легких заканчивается, она задыхается, пока он рывком не поднимает её из воды. Смотрит прямо в затуманенные светлые глаза и ухмыляется.

— Не вздумай отрубаться, я хочу, чтобы ты насладилась. Слишком быстрая смерть не для тебя, — Орочимару сжимает пальцами женскую челюсть, с таким рвением, будто хочет раскрошить её в порошок. Он не даёт отвести взгляда, тянет к себе, так, чтобы их лица разделяло всего несколько проклятых сантиметров. Сейчас есть только он и она. И Орочимару хочет, чтобы её маленький мирок замкнулся на этом моменте.

Её взгляд пьяный, на грани рая и ада. У него взгляд палача, который готов забрать чужую душу. И она этим осознанием парализована….Выжжена изнутри химикатом.

В какой-то момент ей кажется, что может быть, смерть в действительности, единственное, что может закончить её страдания?

Будь с собой честна, Цунаде, если бы ты хотела выбраться из его рук, ты бы уже это сделала. Раздробила бы ему ребра и череп любой ценой, но тебе нравится заниматься самоуничтожением. Так, может не стоит, даже создавать видимость того, что ты цепляешься за эту блядскую жизнь?

Она снова оказывается в воде. Физическая боль становится такой реальной и мучительной, что сливается с моральной в одно целое, хотя еще пять минут назад казалось, что её не заглушить ничем и никому. И этот замкнутый круг кажется ей неразрешимым…

Цунаде перестает двигаться, перестает сопротивляться. Кажется, это финиш. Кажется, это точка невозврата. Кажется, что она приняла решение. Самое безрассудное и эгоистичное.

Пошло всё к черту… Как же я всё это ненавижу, а себя больше всех.

И в момент, когда она практически теряет сознание, легкие безжалостно раздирает вода, сильные руки снова выталкивают её из водной глади.

Снова оплеуха звонкая и болезненная. И мужской злобный рык, когда он буквально начинает трясти её за плечи, как какую-то тряпичную куклу, в то время, как она рефлекторно откашливается от воды. С хрипом. Надрывом. Глаза уже практически ничего не видят.

— Я разочарован, ты такое ничтожество, что не хочется даже руки марать…- мраморные пальцы больно потянули за пшеничные волосы, будто в желании содрать с неё скальп. Столько презрения. Насмешки. Пурпурной, надменной ненависти. — Хорошо, что Наваки умер прежде, чем узнал, что ты на самом деле из себя представляешь. Может быть, это даже к лучшему, что он так рано отдал небесам душу? Он всегда был слабым, и в любом случае долго не продержался бы, — последняя фраза с легкостью вылетела из мужских губ, пощекотала язык едким смешком после… Цунаде же почувствовала, будто вместо услышанных слов, в её живот врезается рукоятка ножа тупым ударом, и это стало для неё хуже красной тряпки для быка.

Это был триггер…Гнев безумный. Стоило лишь услышать имя Наваки, и её окончательно перекрыло. Янтарные омуты потемнели, стали иными, будто звериными.

Она и сама не понимает, как это произошло. Просто прилив сил вонзился в её плечи, как электрический ток. Цунаде просто действовала по инерции. Она освободилась из цепкой хватки мучителя, отбросила его от себя одним ударом, чувствуя, как чакра снова переполняет её тело. Отдача от удара была мощной. Адской.

- Никогда, слышишь, мразь? Никогда больше не говори о моем брате.

Хриплый вдох, а затем дикий кашель, чтобы избавиться от воды, которой она нахлебалась. Внезапный гнев заставляет её выбраться из озера на ватных ногах, просто упасть на берег, ударяясь коленями о твердую поверхность.

Было трудно дышать. Виски пульсировали, а желудок был готов вывернуться наизнанку прямо сейчас.

Нельзя оставаться здесь…Вот так…Нужно закрыться в доме.

Она в эту секунду, будто физически обесточена и слёз внутри, словно больше нет. Ощущение, будто внутри всё выплакано. Выжжено. Пусто.

Веки тяжелеют, закрываются сами собой. Организм, как севшая батарейка. Хреново так, что нет сил сдвинуться с места. Сенджу сама не замечает, как по итогу проваливается в небытие.

Она закончилась…Всё. Хватит. Там где-то на задворках души она ощущает, как закат снова обжигает ей пальцы.

С первыми лучами рассвета, она просыпается в своей постели. Одетая в другой халат, и укрытая одеялом. Она поднимает руку вверх, в поисках глубокого пореза на ладони, но видит нетронутую загорелую кожу.

На мгновение ей кажется, что она двинулась рассудком, но белые локоны волос еще влажные, а кожа шеи всё еще саднит от грубых прикосновений чужих пальцев.

На тумбочке лежит записка, от которой у неё внутри всё сжимается слишком резко и снова становится трудно дышать.

«В следующий раз я в действительности заберу твою жизнь, если увижу тебя в столь ничтожном состоянии»

Она прекрасно знает, кто оставил ей эту записку. Знает, что сейчас прокусила свою губу до крови. В грудной клетке всё кипит, как настоящая лава…

Орочимару таков, какой он есть. Его уроки жестоки, но эффективны. Он не признаёт чужой слабости.

Комментарий к До рассвета всего несколько секунд

О да, с вами снова я. ОНО ЖИВОЕ. Первое, что хочу сказать, это огромное спасибо всем, кто оставлял мне отзывы об этой работе. Спасибо за вашу теплоту, хорошие слова. Спасибо, что столько ждали и не уставали пинать меня. Мне очень стыдно, что я долго не выпускала проду, но надеюсь, что она оправдает ваши ожидания. Отдельное спасибо Виолетте, которая обеспечила автора шоколадками. Я была в шоке и чуть не всплакнула от вашего подарка и теплых слов. Спасибо всем огромное. У меня сейчас тяжелое моральное время, но именно ваши отзывы помогали мне не унывать.

События главы происходят до того, как они стали любовниками, поэтому глава называется “До рассвета всего несколько секунд”. Мне хотелось, чтобы мы чуть глубже рассмотрели ситуацию со стороны Орочимару. Может быть, теперь, вам станут больше понятны его мотивы, эмоции. Меня так унесло, что я написала далеко не 10 страниц, еще страниц 10 у меня уже имеется в черновике. Поэтому, следующая глава будет “Рассвет”, и уже раскрывающая более подробно их связь, когда они уже перешли черту.

Надеюсь, что я не перегнула палку, и вам зайдёт моя наркомания. Буду ждать отклика х) если есть ошибки, пинайте. Кстати, я нашла бету, которая постепенно отредактирует мои каракули. Всех целую.

========== Рассвет ==========

Комментарий к Рассвет

ПБ к вашим услугам, а я ваш вечный должник. Не знаю, как вы отреагируете на эту часть, но эта история сама живёт своей жизнью. Со страхам её публикую, надеюсь, что не будете разочарованы.

Ещё хочу сказать, что Страна Облаков намеренно вымышленная и ввела я эту поездку не просто так, потом поймете почему и для чего. Есть ещё одна сторона Цунаде, которую я хочу показать в будущем. (маленькая подсказка) Хотела 10 страниц, но получилось, как всегда, котики :) Любители нашего неповторимого Джирайи, потерпите, я его люблю, Цунаде любит, Орочимару любит в какой-то степени (хохо), а значит, всё будет. Давайте, ещё немножко по нему пострадаем, поваримся в этом котле самобичевания и меланхолии. Это же рассвет, а рассвет соткан из разочарования….

очень жду ваших отзывов, мнений, предложений. И спасибо за то, что ждёте, всех целую

Она не помнит, как между ними всё это началось. Закрутилось. Её в эту бездну занесло, засосало без остатка. Это как заблудиться, угодить в болото, просто не в силах выбраться из трясины. Потому, что твои конечности переломаны. Потому, что дышать уже нечем и не чувствуется пульс. Это безумие на грани с отчаяньем. Непрерывной истерикой.

Смерть наступает на пятки стремительно. Каждый день, как последний. Засыпать с желанием завтра просто не проснуться. Встречать рассвет с тлеющим разочарованием внутри. Все мысли, за которые она на войне цеплялась, сейчас не имели для неё никакого смысла. Такова жестокая ирония. Остаться на обломках. В бесконечной темноте и одиночестве.

Почему всё так? Горечь осознания, что уже ничего невозможно изменить. Она не хочет двигаться дальше. Нет сил и нет никакого желания.

Цунаде не скрывает своего эгоизма в собственной скорби, да и почему вообще должна? Она столько отдала своей родине, что не хватит и девяти жизней, чтобы кто-то с ней расплатился. К большому сожалению, ей больше ничего и не нужно…

Цунаде упрямая, непреклонная во всех аспектах своей жизни, даже, если речь идёт о самоуничтожении. Она, как спичка горит завораживающе, так, что не отвести взгляда… И так же быстротечно. Необратимо. Затухает вместе с рассветом.

После их первой ночи с Орочимару, она осталась в своей комнате на постоялом дворе, разбитая на тысячу осколков. Она пыталась стереть его назойливые прикосновения с кожи губкой, с такой силой и рвением, будто желая добраться до мяса. Это было похоже на одержимость, как у маньяка.

Омерзение от самой себя. Нежелание осознавать горькую действительность. Неужели, она и в правду позволила себе это? Перейти все грани разумного, допустимого. Стереть свои принципы в порошок.

Опуститься до самого дна. Казалось, падать ниже уже некуда. Цель достигнута. Поставлена точка. Жаль, что в этот момент она не знала, что со дна еще не стучали. Дальше, только хуже. И нет пути назад. Эта паутина слишком туго окутала её запястья. Так, что хочется забыть своё собственное имя. Это как продать душу дьяволу и больше не ощущать себя хозяйкой своего тела… Собственной жизни.

Орочимару будто в её голове. Он повсюду, как ядовитые испарения. Она и не думала, насколько это может быть опасно. Не предполагала насколько глубоко он пролезет к ней под кожу. В разум, сновидения.

Когда она впервые пришла к нему сама, добровольно. Она понимала, что совершает ошибку, но была не в силах бороться со своими пороками. Ей просто это было нужно… Казалось, что если не «это», если не этот грех, то близкие найдут её мертвой в ванной с изрезанными запястьями. В луже собственной крови, с бездушными и пустыми глазами.

Душа, словно из пороков соткана. Она и сама не понимает, когда умудрилась свернуть не туда… Разве она всегда была такой? Разве не ей всегда восхищались, хвалили? Считали образцом для подражания? Всё ложь…

Лучше бы она сидела на психотропных таблетках, а не отравляла себя им постепенно и без остатка. Выбор сделан, и назад дороги уже нет. Босыми ногами прямиком в ад. Моральные ценности? Были ли они у нее, хотя бы когда-то?

Плевать. Когда они втроём на войне были, уже тогда жили с уверенностью, что завтра не настанет. Не строили планов на будущее. Они втроём, как проклятые, не от мира всего, и неспособные разорвать этот порочный круг. Кто-то из них всегда будет тянуть другого за собой. Это проклятие, расплата за всё то, что они сотворили на этой чёртовой войне.

Им бы быть по разные стороны баррикад и больше никогда не встречаться, но кажется, злодейка-судьба имела на них совершенно иные планы.

На устах Орочимару злорадная ухмылка. Взгляд плотоядный, как у змеи, которая глаз со своей жертвы не сводит. Мышка в западне и это всё, что ему надо.

Ощущение власти над её телом. И осознание такое сладострастное на вкус, потому что она пришла к нему сама. Такого исхода он не видел даже в самых своих извращенных фантазиях.

Сенджу — непреклонная, упрямая и непокорная. Самая сильная из женщин, которых он когда-либо встречал, сломается в его руках…. Добровольно. Один из лучших подарков судьбы.

Орочимару, как безумный коллекционер, имеющий, нездоровую тягу к талантливым и сломленным. Сколько душ он уже загубил и сколько еще загубит…? Они как его личная коллекция затопленных кораблей.

Но она необычный случай… Драгоценный экземпляр. Цунаде уникальная в своём роде. Она гений в своем ремесле, нет больше в медицине, таких, как она.

Ему нравится копаться в её демонах, дай волю и он бы вскрыл её грудную клетку, залез в самую глубь… Разрезал бы черепушку, чтобы проникнуть к ней в голову, чтобы у неё не осталось ни одного укромного местечка. Чтобы она не могла скрыть от него свои мысли, желания больше нигде и никогда. Полное доминирование. Орочимару во всём абсолютный тиран, не привыкший ни с кем и ничем делиться. Особенно, своими игрушками…

Вот, только Сенджу никогда не будет принадлежать ему полностью… И этот очевидный факт заставляет его хотеть её еще больше.

Всегда желать невозможного. Получить недостижимое. Растоптать собственноручно.

Она чертовски сексуальна и хороша в постели. Её пухлые губы умеют многое, и то, как она сладко стонет под ним каждый раз, заставляет его забыть собственное имя.

”— Ты должна выбрать стоп-слово, — его голос холоден, изо льда высечен и у неё от него мороз по коже. Когда он заламывает ей руки над головой, властно связывает тугим узлом запястья. Веревка крепкая, и царапает бархат кожи. Орочимару управляет ей с помощью собственной чакры, даже Цунаде с её выдающимися физическими данными, придется хорошо постараться, чтобы из неё освободиться.

Он игриво кусает за мочку женского уха, скользит языком по заветной жилке на шее, в то время как её пульс начинает набирать стремительные обороты. Кажется, что он наполняет её грудную клетку черным цветом, заполняет все её мысли похотливыми желаниями. Она прогибается в пояснице, когда мужские, цепкие руки резко сжимают в ладонях женские ягодицы. Громкий выдох и волна возбуждения, нетерпения полного.

— Оно мне и не нужно, — она пожимает плечами, смотрит в змеиные глаза своими широко распахнутыми лисиными очами слишком пристально.

Руки Орочимару отстраняются от женского тела, одна из ладоней резко сжимается в кулак. Она видит на его привычно беспристрастном лице мгновенную перемену. В глазах, как в двух золотых янтаря сверкнула вспышка раздражения, что очень удивило Цунаде. Она, кажется, слышала, как сейчас громко хрустнули костяшки его кулака.

— Стоп-слово, — жестко вторит он снова, она знает уж слишком хорошо этот тон его голоса. Этот привкус металла на губах, презрение в каждой ноте. Он с таким тоном отрывает головы своим врагам, обращается с ними так, будто они не ниндзя вовсе, а пыль под его ногами. Пустое место.

Сенджу криво усмехается, но не удостаивает его ответа. Потому что гордости внутри слишком много. Потому что в голове стопа нет, и никакое слово здесь уже не поможет. Она без тормозов.

Цунаде даже не успевает среагировать, как путы, что были на ее руках, за мгновение ока исчезли с её запястий.

— Уходи, — он смотрит на неё сверху вниз и создается впечатление, будто сейчас он больше всего на свете хочет не трахнуть её, а уничтожить.

Сенджу молчит, кусает свои губы, недоумевая, какую на этот раз игру он затеял, но не двигается с места. Может быть, он просто хочет заставить её умолять? Унизить её в полной мере?

Тогда причём тут этот странный взгляд? Почему он так смотрит, словно хочет стереть её в порошок?

— Либо ты играешь по моим правилам, либо никак, Цунаде — Орочимару не повышает голос, он говорит бархатистым шёпотом, но в его словах, интонации столько яда, презрения, что у неё создается впечатление, будто её ударили по лицу. В жестах столько брезгливости, омерзения к ней, словно еще секунду назад, она была для него целой вселенной, а сейчас превратилась в пустое место. Ей в этот момент хочется переломать ему рёбра, чтобы он харкал кровью и больше никогда не произносил её имени.

Не нужно было идти к нему. Даже он не способен её понять, ту степень отчаяния, в которой она сейчас тонет, просто захлебывается.

— Мудак, — единственное, что она говорит на прощание, небрежно надевает на себя одежду и хлопает дверью.

Орочимару привык быть хозяином положения. Он диктует правила игры. Он привык требовать, а не соответствовать. Она оставляет его злым, распылённым, а в стену вонзается кунай, хотя бледное лицо всё равно выглядит беспристрастным. Внутри злоба и гнев играет.

Потому что она идиотка. Самоубийца. Ничего не изменилось с того дня на озере. И он блядски разочарован.

Цунаде возвращается к себе, и хочет забыть этот грешный момент слабости вместе с рассветом. Она опускается на пол и обнимает себя за колени, делает рваный вдох. Эмоции зашкаливают, а она уже давно без царя в голове. Всё это большая ошибка её сломанной жизни, и она просто не понимает, как удержать себя на плаву. ”

Ей бы в небо, взлететь, как птица, но поломаны крылья. Ей бы сбежать, навсегда исчезнуть. Хотелось бы, чтобы люди забыли её имя и не помнили изломленные черты лица. Ей бы никогда больше не встречать рассвет и не задыхаться от боли каждый раз, когда наступает закат.

Закат пропитан им. Её несбыточной любовью. Её наивными, девичьими надеждами о том, что они будут вместе до конца, до гробовой доски. Они должны были сгинуть вместе в один день на поле боя, прикрывая друг друга, как и всегда… Они, ведь знакомы со школьной скамьи. Она знает его «от и до». Все неровности, всех демонов и каждый шрам.

Цунаде до сих пор не может говорить о Джирайе в прошедшем времени. Кто бы мог подумать, что она настолько наивна, что всё это время жила розовыми мечтами обычной влюбленной девчонки. Как жаль, что жизнь не сказка и загаданному, просто не суждено сбыться. Она — шиноби, а значит, не может быть счастлива априори. Ей от всего этого тошно.

Рассвет наступает стремительно, она смотрит на себя в зеркало с неким омерзением и отчаяньем. Ноющие ощущения по всему телу, как после многочасового боя. У неё спина, запястья в лиловый оттенок окрашены. Она специально не активирует чакру, не дает себе восстановиться. Ей нужна эта боль. Лучше физическая, чем моральная.

Орочимару подходит к ней вплотную, а она не двигается с места. Мужские пальцы скользят по бархатной коже, очерчивают каждую лиловую отметину, как почётный знак. Теперь, подобное поведение не кажется сверхъестественным. Она подпустила его так близко во всех смыслах, что будь он её врагом, то уже давно бы перерезал ей горло.

Наверное, для неё это было бы лучшим стечением обстоятельств… Наконец-то отмучилась бы.

Этот проступок она никогда себе не простит, но и изводить себя чувством вины уже больше не может. Да и какой смысл? Ей всё равно гореть в аду. На её руках кровь, чужие души, как и у любого шиноби… Война, ведь никого не жалеет, и она не стала приятным исключением.

— Нужно пользоваться этой мазью перед сном и утром, тогда синяки и ссадины не будут так саднить, когда мы отправимся на миссию, — он держит в руках маленькую склянку, она видит её через отражение. Она могла бы сказать, что сама может о себе позаботиться. Усиленно напомнить о том, что является лучшей в сфере врачевания, поэтому в состоянии прописать себе обезболивающее средство, но не произносит ни слова против.

Почему? Потому что Цунаде уже давно о себе не заботится. Она, как сапожник без сапог. Ей глубоко плевать на своё физическое и моральное состояние. В её груди сидит боль, которая никуда не исчезает, она распирает её изнутри, скребет лапами. Она выламывает, уничтожает. И только почувствовав тугие стяжки на своих запястьях, хлесткие удары по ягодицам ремнем, становится чуточку легче. Через физическую боль, через слезы… Только так, она способна, хотя бы на мгновение забыться, полностью отпустить себя. Чувства вины внутри слишком много…

Сенджу не знает, почему это делает Орочимару, какие мотивы преследует. Ей в принципе плевать, хочет ли он её унизить или мстит своему вечному сопернику. Крепость их союза заключается в том, что из них двоих никто не задает лишних вопросов.

Ей плевать, почему он не удосуживался поднять на неё даже презрительного взгляда целый месяц после того, как она отказалась выбирать «стоп-слово». Он единственный, кто не пытается убедить её в том, что нужно переступить смерть Джирайи и двигаться дальше. Забыть его, не любить больше. Сжечь поминальные деньги. Орочимару видит её насквозь, прекрасно осознает диапазон женского горя.

Его тоже не покидает навязчивая мысль, когда он разгуливает по ночам, что кто-то дышит ему в затылок. Его не покидает ощущение, что однажды, повернув голову, он увидит перед собой лицо своего напарника. Эта связь тугая, алая, её не разорвать, противоречивая. Черт разберешь… Он и сам не в состоянии ответить себе на простой вопрос, ненавидит ли он Джирайю или хочет, чтобы он до конца жизни его преследовал? Ему должно быть спокойно от того, что тот больше не в их мире, ведь никто больше не станет назойливо маячить рядом, портить все планы… Так должно быть, но…

Я должен был сам убить этого мудака.

Покинул шахматную доску первым и доволен собой…?

— Можно подумать, что это забота, но я могла бы исцелить себя за несколько секунд, — на губах кривая улыбка, а голос и взгляд пустые.

Глаза, как айсберг, никаких эмоций, трудно поверить, что еще час назад она стонала под ним, чувственно кусала губы и задыхалась. В ней словно живёт две крайности, лёд ипламя. Она, теперь, всегда на грани. В одну секунду обезумевшая, а в другую, снова холодная королева.

— Верно, но тебе это недозволенно, Цунаде, ты, ведь и сама знаешь, — с бледных уст слетает самодовольный смешок. Он скользит прохладными пальцами по израненным плечам и позвоночнику, наносит мазь, а она пытается сделать вид, что не чувствует мурашек по всему телу, что её не трясет от каждого прикосновения, как от лихорадки.

Пахнет лавандой и травами. Это похоть, игра, которой она не может управлять.

— Какое лицемерие, — иронично отчеканивает она.

— Ты сейчас говоришь обо мне или о себе? — змей злорадствует, улыбается уголками губ, в то время как широкая ладонь скользит по женской пояснице, забираясь под ткань шелкового халата.

— Нас здесь таких двое, — язвительно подчеркивает она. С этой истиной он и не спорит…

Орочимару — демон из темноты. Он искуситель. Скелет в шкафу, который она бы не хотела никому показывать.

— Это твоё наказание, — сладостно шепчет на ухо, кажется, будто он сейчас в её подсознании, во всём, что она делает. Иногда на неё нападает такая безысходность, ей начинает казаться, что она никогда уже из этой чертовой бездны не выберется.

Орочимару — тиран, монстр, которого она кормит с рук собственными страхами, болью. Она просто ненормальная. Цунаде неправильная. Вещь, которую нужно продать на барахолке.

Вот только она всё еще живёт. Такие, как она не умирают быстрой и легкой смертью, бравые воины всегда страдают до конца.

Он знает все её уязвленные места, эрогенные точки. Орочимару привык ко всему подходить скрупулезно, изучать своего врага по крупицам…

— И ты прекрасно понимаешь, что я еще благосклонен к тебе. Хотел бы я посмотреть, как ты будешь объясняться на дипломатическом ужине, почему ты не можешь сидеть на своей пятой точке, — он наносит мазь, а закончив, сжимает ладонью женские ягодицы. Тело Цунаде реагирует практически сразу, с губ слетает хриплый стон, и она прогибается в пояснице, как податливая кошка. Она притягивает… Она в действительности другая, непохожая на тех, кто раньше оказывался в его постели. Непокорная, и в тоже время, хрупкая, как хрусталь. Сотканная из противоречий, недосказанных слов и запаха сандала, медикаментов.

— Ненавижу тебя, — цедит она сквозь зубы, и в этих словах столько пыла. Отчаянье переплетается вместе со злобой в одном танце. Ей бы стереть его имя из своей памяти, но змеиный образ всегда будет маячить перед глазами. В самых потаенных снах, в знании, что именно он открыл в ней самые темные участки её сознания.

Желтые глаза сверкают в темноте, смотрят на неё, как из ночного кошмара. Он прикусывает зубами кожу на её шее, слышит громкий стук чужого сердца, получая в ответ удар локтем в бок. Достаточно ощутимый. Предупреждение, что при особом желании, она может разорвать его на куски.

Орочимару прекрасно об этом знает, но ему чертовски нравится ходить по лезвию ножа. Он будет ждать, когда она сорвётся. С большим удовольствием.

— Знаю. В этом и вся прелесть, Цунаде Сама, — довольный смешок, в то время, как вторая рука проскользнула к внутренней части бедра, поглаживая, сжимая, затуманивая рассудок, а затем лаская пальцами клитор. Она закрывает глаза, ощущает, как учащается её дыхание.

Он заставляет её встать ровно, и она подчиняется, в то время как он трахает её пальцами. Орочимару запрещает ей стонать, и она не произносит ни звука. Кусает губы до крови, но указание выполняет.

Он продолжает оставлять укусы на её шее, плечах, играет с затвердевшими сосками, больно сжимает.

Орочимару тянется к её пухлым губам и когда она инстинктивно придвигается ближе для поцелуя, он отстраняется на сантиметр.

Издевается, продолжает держать её в напряжении. Так, чтобы она чувствовала жар его дыхания, не в силах коснуться. Теряя разум.

Полный контроль…

Она дрожит всем телом, держась на ватных ногах, но продолжает стоять ровно, пока он не позволяет ей кончить.

Тяжело дыша, Цунаде одаривает его пристальным взглядом, а в глазах снова играет пламя. Она чуть толкает его в грудь ладонью, прежде чем лечь в постель.

— Захлопни за собой дверь, когда будешь уходить, — Сенджу произносит сонным голосом, почти на грани между иллюзией и явью.

— Ты быстро учишься, — голос Орочимару наполнен тщеславием, но в тоже время становится мягче на несколько тональностей. Они оба знают, о чём идет речь, им не нужны лишние слова, чтобы друг друга понять.

Они слишком хорошо знают друг друга. И непонятно, спасение это для них двоих или же погибель… Став врагами им лучше держаться друг от друга подальше. Не встречаться вовсе. Потому что в живых из них двоих останется только один, либо они погибнут оба…

Уже сквозь сон, она слышит хлопок двери. Рассвет уже вступает в свои владения, разве это та жизнь, о которой она когда-то мечтала?

”Всё полыхает внутри, когда она видит Орочимару рядом. Этот гнев такой необузданный и изнутри сжирает, что она с трудом может это контролировать. После того, как он выпроводил её вон, обнаженной, прямо из его постели, она без скрипа зубов его присутствие просто переносить не может. Он хуже, чем химический ожог. Он разодрал все её раны, ударил по гордости, столько раз заставил делать то, что она себе не простит никогда… Признаться в порочных желаниях. Он узнал столько её слабостей, что она при минутном взгляде на него, теперь, хочет сломать ему руки.

Цунаде сводит их взаимодействия просто до минимума. Общих заданий пока удаётся избегать, а на рабочих собраниях она держится в другом конце зала. К тому же, Дан часто подсаживается к ней, чтобы завязать разговор, расспросить, как её жизнь и от этого становится легче не чувствовать чужой испепеляющий взгляд в спину.

Сенджу ощущает его присутствие макушкой и то, что он следит за ней, словно хищник за своей жертвой, это выводит из себя. Раздражает безумно. Потому что от своих собственных мыслей сбежать практически невозможно и гордость душит шею сильнее, чем любая веревка.

Только в своём кабинете в больнице она чувствует себя спокойно. Потому что там можно закрыться, спрятаться от всего мира в своих склянках и бесконечной документации.

Через пару недель становится немного легче. Её попускает, по крайнее мере, ей так кажется, ровно до того момента, как они сталкиваются на тренировочном поле, когда она тренирует Шизуне, а Дан исполняет роль группы поддержки для своей племянницы.

Поначалу всё начинается безобидно. Орочимару говорит, что её вызывает Третий в башню Хокаге.

Она лишь сдержано кивает и продолжает заниматься своими делами, он улыбается колко и произносит:

— Я что-то не услышал слов благодарности.

— Может тебе еще и чаевых подкинуть за твои услуги гонца? — она раздраженно закатывает глаза, поправляет волосы, что-то ищет в сумке с тренировочным реквизитом. Надеясь, что он провалится сквозь землю прямо сейчас и ей не придется продолжать этот блядский разговор. Потому что иначе она за себя просто не отвечает.

— Это ни к чему, Цунаде Сама, у вас есть нечто другое, чем Вы можете мне отплатить… Столько скрытых талантов нет ни у кого другого, — он самодовольно ухмыляется и в его тоне столько злорадства, что у неё в руках трескается кунай. Вот же мудак… Ты когда-нибудь останавливаешься?

Она с трудом заставляет себя, так и остаться, стоять к нему спиной, не поворачиваться для того, что взглянуть в это бессовестное лицо. По которому очень хочется проехаться кулаком.

— Орочимару, ты в действительности пришёл передать сообщение от Хокаге или просто соскучился по общению с простыми смертными? — Дан уловив, что атмосфера вокруг сгущается, решил вмешаться пока не поздно.

— Я здесь по делу, если Третий Хокаге сказал, что это срочно, разве я мог пренебречь его указаниям? — снова кривая улыбка и полное спокойствие в голосе. — Другое дело ты… Крутишься здесь якобы заботясь об успехах своей племянницы, но все прекрасно понимают, что ты просто всё еще не можешь угомониться… Прискорбно, — злорадный смешок.

Орочимару знает, за какую ниточку потянуть… Орочимару знает, как сделать так, чтобы выбить землю у неё под ногами.

Она для него, как музыкальный инструмент….Вещь, которую он готов выковать под себя.

— Я смотрю, у Орочимару Сама, много свободного времени, чтобы следить за поступками других. Так может быть, стоит заняться делом, а не мешать мне проводить тренировку? — Цунаде всё-таки не выдерживает и поворачивается, устремляет взгляд в сторону оппонента, натягивает на губы язвительную улыбку. Внутри всё закипает в адский коктейль, но она всё еще старается держать свой гнев на замке. Ещё немного, и кунай в женской руке превратится в труху. Вкладывает в голос столько яда, насколько это возможно, с навязчивым желанием, чтобы он в нём просто захлебнулся.

Орочимару снова переходит черту. Все рамки дозволенного.

Он играется её жизнью, испытывает на прочность. Манипулирует эмоциями, а внутри наслаждается тем, что она снова оказывается под его контролем.

Он хочет знать, насколько её хватит, а её уже не хватает…

Не хватает критически. Потому что она уже давно не понимает разницы между тем, что правильно и неправильно. Цунаде давно свой навигатор потеряла.

— Хозяйка заступается за своего щенка, какая трогательная картина…

Снова презрительный смех. Секунда и Дан уже хватается за ткань чужого жилета.

— Закрой свой рот! — кричит он, а Цунаде видит, как в этот момент ликует Орочимару.

— А иначе что? Что ты мне сделаешь? — его глаза наполняются этим странным алым оттенком, от которого внутри всё переворачивается и становится не по себе. Он так одержимо смотрит на свои склянки в лаборатории…

Это тот самый взгляд с болезненными огнями, что она видела множество раз на войне, когда он выбивал информацию в камере пыток.

Это, ведь именно то, чего он и добивался с самого начала… Вот для чего он сюда пришёл… Они с Даном лишь фигуры на игровой доске, а он играется как капризный ребенок.

И это осознание, как взрыв в её грудной клетке. Она сгорает изнутри, эмоции, что накопились в ней за все те дни пряток, дошли до критической отметки. Окончательно уничтожая последнюю надежду на благоразумие.

Ей бы бежать от этого демона и не оборачиваться, а она руками лезет, прямо в пламя. Потому что по-другому просто не умеет.

— Я сама сделаю, — Цунаде цедит сквозь зубы, отталкивает Дана резким толчком, вставая между ним и Орочимару, а затем ударяет по земле каблуком, так, что под ними идёт трещина.

Хотел — получай.

У неё и в правду шарики за ролики заходят.

В Сенджу столько злобы, что сил держать своих демонов в узде больше нет. И нет никакого желания. Потому что единственное, что ей сейчас хочется, это поставить его на место. Слышать звуки сломанных костей.

Конечно же, змеиный саннин сразу отскакивает, прекрасно зная её привычные техники в бою.

— Уводи Шизуне, тренировка закончена, — требует она без шанса изменить своё решение.

— Но Цунаде… — возражает Дан в своей манере и в тоже время растеряно, замечая этот эмоциональный дисбаланс в её янтарных глазах. Просто искрящийся.

Дан не видел её в таком состоянии уже слишком давно, с окончания войны… Свирепую и готовую разрушать бастионы. И между этими двумя, будто плавится воздух и земля. Гром разрывает небо.

Между ними, будто бы странная аномалия, которой он просто не может найти разумного объяснения.

Раньше они напоминали со стороны двух посторонних, незнакомцев, которые не имеют точек соприкосновения, стоит только покинуть пределы рабочего пространства.

— Я сказала, закончена! — она рявкает приказным тоном, прежде чем снова пустится в атаку. И Дан берёт Шизуне за руку и ведёт прочь, потому, что тон её голоса сказал ему о многом… Если он сейчас вмешается, она просто его уничтожит.

Орочимару — провокатор. Орочимару — мудак до мозга костей.

Стоит ей снова попытаться нанести удар, как он отображает атаку. Он подрывается в её сторону, нападает первым, и они оба с грохотом падают на землю. Сцепленные между собой конечностями.

В этот раз у него не было в планах с ней драться, но раз она хочет, разве может Орочимару отказать желанию дамы? Орочимару считает себя истинным джентльменом даже когда бьёт женщин по морде.

Цунаде агрессивно настроена и если в тот роковой день на озере, она была жертвой, то сейчас она совсем не походила на человека, которого можно прогнуть под себя. Разъяренная львица, хозяйка положения, та, что всегда готова пойти до конца. Она справляется с удушающим захватом за секунду, бьёт по скуле так, чтобы на белёсой щеке вскоре лиловым пятном засверкала гематома. Цунаде мстит ему за всё, что он делал. За то, что имел наглость выставить её за дверь. За то безумие, что он породил в ней. За то, что он вообще существует на этой планете. За чувство вины, которое теперь будет жить с ней всегда.

Она не дает ему предпринять, хотя бы что-то. Рывком припечатывает Орочимару своим телом, оседлав его ягодицы, нависает сверху. Заламывает руки к верху без шанса на побег, а Орочимару и не пытается вырываться. Ему это не нужно. Всё, что он желал, уже оказалось в его кармане прямо в эту чертову секунду.

— Чего ты блять добиваешься? — гневно, свирепо, как рык, что вырывается из груди непроизвольно. У неё в груди сейчас такой накал, как железный корсет, раздирающий ребра, что она сама себе удивляется, почему до сих пор не вцепилась ему в шею. Не задушила голыми руками, с удовольствием, наблюдая, как он задыхается.

Орочимару заслужил это, и она в его долбаные игры играть заебалась, но и в тоже время, просто не может разрушить замкнутый круг.

— Помогаю тебе снять напряжение. Полегчало? — на его лице не содрогнулся даже ни один мускул, а вот глаза говорили о многом. В двух желтых сапфирах танцевали черти. Наслаждались каждой минутой её мучения.

Он снова потянул за ниточку, а она снова поддалась. Идиотка. Он каждый раз подталкивал её к пропасти, пользуясь тем, что она уже давно ходит с завязанными глазами. Оставалось лишь пару шагов, чтобы спрыгнуть…

Зачем ты это делаешь, Цунаде? Почему снова и снова возвращаешься к тому, кто уже давно поглощен темнотой? Потому что больше нигде не чувствуешь освобождения, если не ощущаешь на коже холод металлический кандалов?

— Ублюдок…- цедит сквозь зубы, чувствует, как злость захлестывает её новой волной, так что дрожат пальцы и она цепляется ими за мужской жилет, сжимает сильно. На плечах останутся следы от её ладоней, очевидно…

— Больше не боишься смотреть мне в глаза?

Их лица всего в паре сантиметров друг от друга и невозможно отвести взгляда. Это как одержимость пустотой, которая никуда не ведёт. Дорога в никуда… Без шансов на спасение.

Он смотрит на неё хищно, с вожделением, и если для неё это поединок, то для него, это лишь сладостная забава. Ему нравится выводить её из себя. Нравится делать так, чтобы её мысли были заполнены только им.

— Бояться и испытывать омерзение — разные вещи.

— Ты можешь продолжать обманывать себя сколько угодно, но в одном я уверен точно, Цунаде, это не омерзение. Тебе нравится всё то, что я делаю и всё то, что я могу с тобой сделать, — она чувствует его горячее дыхание на своей щеке, слышит, как громко начинает стучать собственное сердце. И тело её предаёт, тепло разливается запретным горячим ощущением внизу живота, когда змеиный саннин целенаправленно ерзает под ней бедрами, заставляя, прижаться к нему еще плотнее.

Ей, ведь не может нравиться такое? Не может, правда? Тогда почему ощущение духоты не покидает её?

А еще это странное ощущение неисчерпаемого голода… Жажды, что пересыхает во рту.

Сенджу помнит, как стонала под ним. Помнит, как у неё срывало крышу от ощущения, когда он двигался в ней жесткими толчками.

Орочимару знал, как заставить её умолять, знал, как сделать так, чтобы она задыхалась от оргазма со слезами на глазах.

Орочимару умел губить людские души, но и знал все пороки чужого тела наизусть.

Почувствовать освобождение через пряную боль. Асфиксию на грани с удовольствием.

— Мы, кажется, всё уже решили ещё тогда, — рваный вдох, вялая попытка отстоять свой прошлый поступок. Потому что гордая и упрямая. Потому что не приемлет, когда ей говорят «нет».

Цунаде капризна и знает себе цену. Не прощает обид.

Взгляд опускается на бледные губы и цепляется за них слишком зациклено. Она делает рваное движение бедрами, не давая отчёт собственным действиям. Слышит, как с чужих уст срывается рваный стон. Возбуждающий.

Орочимару реагирует незамедлительно, криво ухмыляется, очерчивает ладонями женскую талию, спускает плавными движениями ниже. Затем сжимает ягодицы. Делает ответный толчок бёдрами, заставляя дрожать уже женское тело.

— Это ты решила. Я лишь предложил тебе правила игры, которые ты не приняла, — на бледных губах улыбка вязкая, как хурма. У Цунаде внутри всё сводит. Она злится, психует, и одновременно с этим не может вытеснить из головы мысли о возбуждении, что чувствует сквозь темную ткань мужских штанов.

И совершенно плевать, что они находятся посередине тренировочного поля. Плевать, что кто-то может застать их в любую секунду.

Это изуродованная реальность, болезненная оттепель. Ей запах его терпкого одеколона просто не выжечь из своих легких.

— Ты выставил меня за дверь, помнишь? — ответить язвительно, резко. Заглянуть в его глаза еще раз, с вызовом. Расстегнуть молнию на болотном жилете, чтобы после, проскользнуть рукой под водолазку.

Скользнуть ногтями по твердому торсу, царапая кожу. Наслаждаясь реакцией горячего тела, хлипкой иллюзией, что всё находится под её контролем.

— Мне нужен равноценный партнер для секса, а не игрушка для битья. Либо так, либо никак, — он пожимает плечами, отвечает честно и без утайки. Смотрит открыто и не отводит глаз. И это выводит её из себя, выбивает столь зябкую почву из-под ног, потому что он бьёт по самым уязвленным местам.

В этот раз всё по-другому, и правда режет острее любого ножа.

С Орочимару не бывает легко. Близость с ним буквально выворачивает наизнанку. Это как болезненный нарыв, от которого нужно избавиться, иначе скоро начнется гангрена. Он повсюду, в её мыслях и ночных кошмарах.

— Не могу поверить, что это говоришь мне ты, — с женских уст малинового цвета, срывается нервный смешок. Интонация голоса недоверчивая, язвительная. У неё мурашки по коже и ощущение обмана, будто он снова затягивает её в сети, из которых у неё потом не будет выхода. В янтарных глазах лёд, а внутри всё разбивается, плавится, и такая горькая безысходность… У Цунаде мозги набекрень.

— Хотела бы, чтобы это сказал тебе мистер синиволоска? А он знает, что ты можешь кончить от одной только порки?

— Закрой свой рот, — она закатывает глаза, рявкает. Вспыхивает от новой волны раздражения, что снова пронзает её плечи. Гневно одергивает его руки от себя, чувствуя, как внутри всё вспыхивает пламенем. Её душат собственные эмоции и тянут на дно так, что уже не выплывешь.

Она не может найти мотивы своим желаниям, импульсам… Отторжение это или же просто всепоглощающий гнев от его самодовольства.

Она, кажется, совсем себя не знает, а Орочимару смотрит на неё так, будто бы видит её насквозь. Читает, как любимый трактат.

— Так, заставь меня замолчать, Цунаде, — он сжимает женские запястья стальной хваткой, тянет на себя так, чтобы их лица оказались в нескольких сантиметрах друг от друга. И ей чертовски хочется просто стать беспомощной, слабой… Перестать ломать себя из раза в раз.

Раствориться. Закончить это чертову агонию. Может быть, просто сделать шаг в пропасть и послать всё к черту?

К черту… Катись всё в ад. Нет сил больше, быть воином и давно уже хочется снять с себя груз доспехов…

— Блять…сука…! — голос срывается на крик, у Сенджу едет крыша буквально и в глобальном масштабе. У неё срывает все защитные механизмы, её трясёт от злобы, от того, что разрушается крепость последних жизненных установок и принципов. Когда она освобождает свои руки из его захвата, цепляется за мужской подбородок, врезаясь ногтями в кожу. Грубо и требовательно. Сминает его губы своими губами, без доли стыда скользя языком по нёбу, проталкиваясь между зубов. И через секунду ощущая отклик пламенный и жадный. До прокушенных до крови губ и рваных вздохов.

Потому что Орочимару не останавливается. Не так сразу… Не тогда, когда она снова оказалась в его капкане. Запускает пальцы в белокурые пряди, сжимает и тянет с такой силой, что искры летят из глаз. Сенджу вздрагивает, не может сдержать стон. Ерзает у него на коленях, цепляясь пальцами за блядскую жилетку слишком отчаянно.

Еще немного и разойдется по швам. И в их плотоядных поцелуях столько горькой злобы, что плавится воздух, а мир замирает, перестаёт существовать.

Неправильность. Одержимость. Похоть и безысходность.

Он скользит языком по её нижней губе, прерывает поцелуй, оставляя пылающий след от укуса прямо за ушком.

Она ударяет его по лицу чисто на рефлексах, будто в вялой попытке сохранить для себя, хотя бы крупицы личного пространства.

Непроизнесенных тайн вслух. Но поднимая взгляд, встречаясь с желтыми змеиными глазами вновь, возникает навязчивое ощущение где-то под ребрами, что она уже стоит перед ним полностью раздетая. Стоит ему протянуть руку и он коснётся любого шрама без затруднений… И в этом нет здравого смысла, нет спасения.

Кажется, в её жизнь больше просто нет места для аварийной посадки.

— Я тебе не доверяю, — на выдохе.

— Я тебе тоже. Как видишь, у нас с тобой во всём полная взаимность…

От Орочимару пахнет горьким шоколадом, лавандой и хвоей.

Неизбежностью в самый холодный и дождливый день. И этот запах отпечатался ожогом у неё под кожей как навязчивый образ уже давно.

— Орочимару…

Он не даёт ей ответить, закрывает рот ладонью. Не позволяет отвести взгляд даже на чертову секунду. И ей кажется, будто она проваливается в желтые сапфиры и не может дышать. Смотрит, будто в неправильное зеркало, и она сама неправильная… Ненормальная.

Сломленная. У неё взгляд напуганного котенка, израненного.

Как давно она потеряла себя? Как давно перестала ощущать ценность своей жизни?

Стыда уже не осталось… Только мысли о том, что нужно сделать так, чтобы не сгореть вместе с закатом в следующий раз. Потому что боли слишком много, она переламывает кости и не даёт забыть обломки в том горном завале, где закончилась её жизнь. Резко оборвалась.

Её мать всегда говорила, что все беды от любви — не солгала. От этого еще обиднее. Она не знала, что вместе с первой любовью потеряет не только веру в лучшее, но и рассудок.

Жаль, что Джирайя никогда не узнает о том насколько сильно проник в её сердце… Жаль только, что все шансы были проебаны ещё в той жизни…

— Просто выбери стоп-слово, Цунаде. Это будет шагом для того, чтобы никто из нас двоих по итогу не остался в проигрыше, — мужской голос плавный, собранный и в нём нет больше того надрыва, что Сенджу ощущала, когда Орочимару прижимал её к себе так, что было больно дышать. Когда он остервенело, сжимал женские бёдра, оттягивал за волосы, будто пытаясь содрать с неё скальп. Снова эта ледяная маска на лице, полное равнодушие. Его глаза становятся темнее на несколько оттенков в одно мгновение, и она ловит себя на мысли о том, что её от этого осознания морозит и изнутри выворачивает. С ним никогда не бывает просто. Рядом с Орочимару всегда с надрывом. С перевернутой душой.

Она снова, будто бы оказывается в том блядском ледяном озере и водой захлёбывается. И ощущение такое вязкое, мучительное, будто выжигают легкие. Ей это не нравится. Ей хочется сделать шаг назад, а затем сбежать. Больше не оборачиваться.

Эта связь тебя погубит, Цунаде. Ты уже со сколами, во тьме… Вся в грязи… Недостаточно ли ты уже себя наказала?

— Зачем тебе это? — шепотом, снова цепляется пальцами за ворот этой чертовой жилетки, в то время, как ладонь Орочимару скользит под белую футболку, поглаживая плоский живот. Опускаясь ниже, очерчивая пальцами косточки таза, и вместо мороза, снова наступает пламя. Инстинкт самосохранения маячит где-то перед глазами, еще пытается, хоть как-то бороться…

Она просто хочет понять и не может, а внутри её изводит беспокойный голос, раздирает органы цепкими когтями…

Она должна бежать от него подальше, а иначе, стоит ей только открыть эту дверь и дороги назад уже не будет. Она уже не выпутается. Не спасёт себя. Ей нужно бежать, но в тоже время, чертовски необходимо дойти до конца…

— Цунаде, выбери стоп-слово, — у неё внизу живота тугой узел застывает и она забывает, как дышать, когда Орочимару шепчет ей на ухо, обдавая горячим дыханием. Когда его губы касаются мочки уха, а затем уголка губ. — Я знаю, что ты от этого не откажешься. Решайся…- затем следует плотоядный укус прямо в шею, как контрольный. Решающий.

Цунаде сходит с ума мучительно медленно. Задыхается от собственных желания, похоти. И мысль о том, что она готова трахнуться с ним, хоть прямо сейчас, навязчивая и пугающая до ужаса.

У Цунаде не все дома и ей чертовски душно… Ей хочется свободы. Освобождения от собственных демонов, что мучают её каждую секунду. В июльские ночи это ещё невыносимей.

И она сдаётся, вручает в его руки клинок и завязывает себе глаза. Она дарует ему власть и контроль. Она сдаётся под влиянием его пронизывающего голоса, заманчивого жара мужского тела и перед сильными, требовательными руками.

Точно зная, что эти руки могут сломать тебе шею в любую секунду и одновременно вознести к звездопаду.

Сенджу — слабачка, и нет больше сил, скрывать этот надрыв. Изводить себя, пытаться быть правильной. От неё прошлой уже практически ничего не осталось. Она уже и не верит, что когда-то была примером для подражания… Теперь, она лишь красивая оболочка, без души и надежды на будущее.

Её язык скользит прямо по шероховатой ладони, что прикрывает губы. Она перехватывает его запястье, сжимает, в то время, как алые губы накрывают один из бледных пальцев. Посасывают, измываются. Дразнят. Испытывают на прочность.

Орочимару смотрит как завороженный, обреченный. Не может сдвинуться с места, будто в страхе развеять иллюзию. Во рту пересыхает от желания заполучить всё сразу. Завладеть окончательно. Держать при себе.

Это инстинкт охотника, который никогда не умолкает… Прячется в тени…

Она несильно прикусывает зубами указательный палец, а затем резко всё прекращает. Слезает с него, воспользовавшись моментом. Разрывает близость.

Туманный взгляд Орочимару скользит по хрупкому силуэту, но он не двигается с места. Не пытается её остановить.

— Рассвет, — она поворачивается к нему спиной, собирает волосы в тугой хвост. И эти слова бьют по вискам, как стрелка по циферблату.

— Что?

— Я выбрала стоп-слово. Рассвет, — Орочимару не мог видеть её лица, но знал, что на её устах совершенно точно ухмылка, а еще у неё до сих пор чертовски дрожат колени.

— Сегодня в шесть.

— В семь. У меня ещё обход в госпитале, — отчеканивает она, поднимая руку вверх, а затем делает несколько шагов вперёд. Навязчивое желание побега никуда не исчезло, а в собственных словах неверие, что всё это происходит наяву …Что она всё же решилась на это, собственноручно вложила в руки клинок своему палачу.

— Не опаздывай, иначе я приду и выебу тебя прямо на твоём рабочем месте, — в мужском голосе слишком много довольства.

— Гори в аду.

И ей в действительности хочется, чтобы он сгорел вместе с её болезненными, проклятыми воспоминаниями… ”

Впервые, у неё за долгое время на душе спокойно. Может быть, потому что сама мысль о том, что она покинет Коноху на несколько месяцев, избавила её от ощущения неподъемного груза на плечах. Там каждый сантиметр, каждый угол напоминает о нём, и жить одними лишь воспоминаниями до боли в ребрах невыносимо. До тошноты каждое утро, чувство тревожности, чувство острых иголок под кожей никуда не уходят.

Она видит, как смотрят на неё близкие, с какой жалостью и тревогой, и у Цунаде от этого зубы сводит. Они могут говорить ей, что угодно о том, что жизнь продолжается, но для неё уже всё давно закончилось. Есть работа, есть долг медика ниндзя, есть живая оболочка, но души больше нет. Она её выжгла там, на осколках надежды, что Джирайя всё ещё жив.

Минато с Кушиной и Хирузен провожают её с Орочимару у ворот. Она трепет по волосам «мелких», и просит ни о чём сильно не волноваться. Каждый раз, её провожают так, будто боятся, что она больше не вернётся, она и сама всё чаще ловит себя на мысли, что хочется сбежать. Сбежать и больше не оглядываться. Она столько отдала Конохе, а в итоге сама осталась пустым чемоданом.

Цунаде, как упавшая на землю звезда. Она — девушка с пустыми надеждами и несбыточными мечтами.

Она и сама не понимает, что её все ещё здесь держит. Почему она не уходит? Почему не может хоть раз в жизни пожить для себя? Она бы могла играть в рулетку, пропить все свои сбережения… Просто доживать то, что ей осталось…

— Не подведите меня, дети. От вас, теперь, зависят дипломатические отношения между Конохой и Страной Облаков*, нам нужны союзники в столь шаткое время, когда деревня всё еще восстанавливается после войны, — даёт наставления Третий, оглядывая своих учеников с макушки до пят и улыбается своей доброй полуулыбкой.

— Всё будет в порядке. К тому же, у меня есть козырь в рукаве, вы же знаете, — усмехается Сенджу. В глазах наставника она всё ещё маленькая девочка, и он гладит её по голове в знак одобрения.

Орочимару же всячески пытается, ускользнуть от прикосновений, но Хирузен настойчив и всё равно умудряется растрепать ему прическу.

Их отношения стали более напряженными, еще хуже, чем прежде, и Цунаде сразу это подмечает. Она не знает причин, но точно видит для себя, что между наставником и учеником, будто черная кошка пробежала… И чем больше Хирузен пытается приблизиться, тем более неприступной становится стена, которую воздвиг Орочимару.

Они стоят все вместе еще минут пять от силы, а потом отправляются в путь.

Сенджу смирилась с тем, что Орочимару выжигает её изнутри. Она знает, что с каждой их близостью в её крови всё больше яда. Она сопротивляется больше по инерции, чем по желанию.

Орочимару, как кукловод, в его умелых руках, она все чаще начинает ощущать себя пустой марионеткой. Он, словно адепт секты, а ей из этой бездны не хочется вылезать. В ней сейчас столько боли, безумства… Одержимости и грязи. Что-то внутри неё оборвалось и собрать по частям себя уже просто невозможно. Она боится, что однажды, окончательно сойдет с ума. Она боится причинить боль тем, кто ей дорог, совершить нечто такое от чего потом не сможет отмыться…

Змеиный саннин знает, как кормить оголодавшего демона внутри себя. Знает и направляет Цунаде. Помогает ей окончательно не слететь с катушек. Ей от самой себя страшно.

В ней столько тьмы, злобы и отчаянья, что она сама разгрести это не в состоянии. Она себя не узнаёт. Кто она теперь такая?

От героини войны остался лишь дутый титул. В первый раз, когда они переспали, Сенджу клялась себе, что лучше умрет, чем снова совершит подобную ошибку. Чувство вины душило её, изламывало изнутри, а потом они трахнулись снова. Жестко, прямо на столе в архиве. Он связал ей руки лентой для волос и заткнул рот пальцами.

Она и сама не заметила, когда сворачивать было уже поздно.

Орочимару всегда нравилось направлять. Сама мысль быть наставником льстила ему. И он делал этот безупречно, с рвением и старанием отличника, погружал её в самую тьму. Так, что мороз по коже.

Ему нравилось ощущать власть в своих руках, когда Цунаде оказывалась перед ним на коленях. Когда он подчинял её, слышал всхлипы и мольбы прекратить делать больно. Она была ценной вещью в его руках, реликвией… Самой, казалось бы, недосягаемой игрушкой, в которую он не мог наиграться.

Самым приятным, сладостным было осознание того, что она сама этого хотела. Ей это нравилось. Когда на грани боли и удовольствия, она теряла рассудок. Со связанными руками, умоляла его о пощаде, о разрешении, наконец, кончить.

В её жизни существовало только два человека, которые видели её слабой. Одного она будет любить до гробовой доски, а другого, с такой же силой ненавидеть. Не трудно догадаться, кто эти они.

Они проводят половину пути в полном молчании. Останавливаются на ночлег и берут комнату одну на двоих в постоялом дворе. Такое и раньше бывало, чтобы сэкономить средства или чтобы вместе охранять один объект, или когда не было больше свободных мест… Сейчас же совершенно другая причина. Цунаде с Орочимару любовники. И если она поначалу кривила нос, когда он говорил ей, что брать две комнаты расточительность и глупая наивность, то сейчас скрываться под маской уже не было смысла.

Возьми она номер, хоть в постоялом дворе на другом конце города, исход для них двоих всегда один. Это замкнутый круг. Она всё равно окажется в его руках, потому, что другого пути её боль уже не понимает. Она сама себе не оставляет шанса отступить назад… Хочет ли?

Она множество раз посылала его к черту. Хлопала дверью у его носа. Угрожала, что с лица земли сотрёт его рожу. У них были потасовки, перепалки, с ссадинами и синяками, переломанными костями. Цунаде не хотела поддаваться, она позволила себе сломаться не сразу….Это был долгий, мучительный путь.

Она теперь не знает в чём разница между черным и белым….Что правильный путь, а что значит, полностью оказаться во тьме. Она потеряла ориентиры, ослепла и продолжает двигаться, будто на ощупь.

Орочимару умел ждать, то, что ему желанно, как змея добычу покрупнее… Ожидание может быть сладостным, если знаешь, что терпение будет оправданным. И когда она оказалась в его объятиях, он почувствовал такое безграничное ощущение власти, что никогда ещё не чувствовал.

Цунаде — эксперимент, очередной его опыт в лаборатории, но почему-то лишь только ей он позволяет то, что не было доступно никому из его партнеров. У него было достаточно любовников и любовниц. Он был жаден до своей коллекции душ.

Орочимару быстро вспыхивал интересом и так же быстро его терял. Цунаде приходила и уходила, когда ей хотелось. Она могла послать его к черту, сказать, что всё это большая ошибка, что она не кончала с ним ни разу, но он знал, что та лжёт. Её строптивость, нежелание поддаваться и признавать их связь, разжигало в нём еще большее пламя.

Потому, что это Цунаде Сенджу… Потому что сейчас она только его, как бы не брыкалась. Пускай, ночами во сне она выкрикивает чужое имя, ей просто больше некуда деться. Он — её неизбежность. Её собственный тиран и палач.

Цунаде стягивает обувь с себя и заходит в их пристанище, устало садится на кровать и разминает рукой шею.

— Если отправимся в дорогу рано, то завтра будем в стране Облаков к обеду, — саннин ставит рюкзак на пол, развязывает повязку скрытого листа на затылке, чтобы в конечном итоге, положить её на стол. Затем, жилетка болотного цвета тоже соскользнёт с плеч, и окажется через пару минут скрупулезно сложена.

— Я в курсе, но мы и так толком не отдыхали сегодня, — она с огорчением вздыхает, распуская волосы и также избавляясь от своего протектора.

Она раздражается, потому, что синяки, царапины после вчерашней ночи ещё саднят. Цунаде привыкла к тому, что на ней всё, как на кошке затягивается за секунду, но еще больше раздражало осознание того, что это его прихоть, а не её. Она, словно на пороховой бочке. Регулярно из огня в стужу. Очень часто она носит в себе мысль, что ей плевать на всё, что происходит вокруг. На себя в том числе…. И потом, через пару мгновений, вдруг, хочется взять спички и сжечь всё к чертовой матери.

Она и сама не понимает природу их отношений. Они колкие, как шипы. Самые неправильные, что у неё были. Проклятые. Она пустила врага в свою постель и теперь, не знает, кто первый возьмется за нож. В этом нет никакой романтики, никаких высоких чувств и надежд. Это секс. Зависимость. Освобождение через боль.

— И кто в этом виноват? Ты сама не желала делать остановок, — он усмехается, подходит ближе, наклоняется к ней. Медленно расстёгивает на ней жилетку, а затем снимает. Следом за жилетом, идет черная водолазка. Он знает, с каким пылом она ненавидит закрытые и темные вещи, но следы от веревок на женских запястьях не дают ей шанса поступить иначе. Цунаде не желает, чтобы кто-то узнал их общий грязный секрет. Его тоже не интересует огласка. Ему достаточно власти за закрытыми дверями, где ему никто не может помешать обладать ей. Он всё еще не в состоянии с ней наиграться. И эгоистично не хочет, чтобы кто-то ему помешал.

Она задумчиво кусает нижнюю губу, её взгляд теряется где-то. Цунаде снова, будто бы уплывает слишком далеко, словно водная гладь, которую можно с трудом ухватить руками. Он не пытается вытащить её из этого состояния. Потому, что она птица в клетке и шанса на побег у нее всё равно нет, в итоге она вернётся назад, как бы этого не хотела.

Она поднимает на него глаза, и выдаёт спонтанную откровенность:

— Я — эмоциональный инвалид.

Орочимару не повёл даже бровью, его лицо было всё такой же льдистой, непроницаемой маской, но всё же, он был поражён тому, что она решила сказать это именно ему.

Разговаривали ли они за всю жизнь, хоть раз о чём-то кроме работы? Было ли в их коммуникации что-то кроме иронии и словесных перепалок, где каждый пытался ужалить второго больнее?

Они оба с дефектами, израненные своими личными демонами. Нарциссы с множеством пороков.

— Я родился таким. Твоя проблема лишь в том, что ты считаешь это изъяном, а я превратил это в преимущество, — он не улыбается, она пытается найти в его голосе привычное злорадство, но у неё не выходит.

— Измени отношение к этому и откроешь для себя грани, которые раньше не видела.

Он снимает с неё штаны, и Сенджу остается лишь в нижнем белье. Чёрное кружево на фоне молочных простыней. смотрится, как никогда гармонично. Это так в её стиле. Надеть подобное на миссию, в двухдневный путь, могла позволить себе лишь только Цунаде. Принцесса слизней.

Всегда капризная. Всегда у себя на уме. На каблуках и с красными ногтями, вечно порхающая, даже с подбитыми крыльями.

Ты надела этот комплект потому, что знала, что этой ночью я в любом случае тебя трахну?

Вряд ли. Цунаде знала себе цену. Ей не нужно было доказывать себе свою сексуальностью, привлекательность, востребованность. У неё всегда всё это было. Ей не нужно было пытаться сделать так, чтобы кто-то возжелал её, она покоряла лишь взглядом, когда входила в комнату.

Цунаде, как волчица смелая, непокорная, властная. В каждом её движении прослеживается порода. Бриллиант испачкай в грязи, как ни крути, он все равно драгоценный камень.

Был в этом особый шарм….Смотреть, как она утопает… На медленное убийство самой себя.

— Ты поучаешь меня сейчас? — она выдыхает, а он смотрит на её загорелые ключицы, думая о том насколько сильно хочется попробовать их на вкус. Поставить очередной укус на коже, окропить новыми синяками, чтобы всё вокруг кричало о том, что это его «личная территория». Его собственность, чтобы это не значило.

— Мне всегда нравилось примерять на себя эту роль. Я могу быть отличным учителем во многих вещах, — он криво улыбается уголками губ, в то время, как его пальцы скользят по лиловым отметинам на плоском животе, будто бы изучающим жестом. Кожа стремительно покрывается мурашками, она всегда так реагирует. Чувственно, страстно. Она ненасытна ни в чём. Она всегда хочет всего и сразу. Никогда не согласна оставаться на последних ролях.

— Ты себе льстишь, — она усмехается собственным мыслям, не отводя глаз, это как дуэль взглядами. Он видит в ней необъятную тьму, как помешанный. Кажется, она и сама не знает, насколько в ней погрязла… Она хочет сжечь за собой все мосты, а внутри столько горечи. Просто не разгрести.

— Нужно оставить время на сон, поэтому сегодня, я просто тебя трахну, — он придвигается ближе и кажется, видит её насквозь.

Орочимару разбирает её по молекулам. Дай волю, и он бы раздробил её в стеклянную крошку. Он раздвигает её колени, чтобы оказаться между ними, прижаться пахом вплотную. Скользнуть губами по мочке уха, а затем поставить плотоядный укус на шее.

Он любит помечать свою добычу, а Сенджу всеми фибрами души ненавидит эту его привычку.

Она не его. Не его собственность. Не его вещь, и не одна из его шлюх, которых, он до этого трахал. Она никому больше никогда принадлежать не будет. Она шипит, как кошка от недовольства.

Она не будет разговаривать с ним завтра. Завтра её будет воротить от запаха его парфюма. Он будетшептать ей на ухо с наслаждением в любой удобный момент, что она лицемерка.

Ей захочется улизнуть, исчезнуть… Вынуть легкие из своей грудной клетки, но он всё равно скажет, как бы она не проклинала его: «жду не дождусь, когда мы останемся наедине».

Её рука скользит под его чёрную водолазку, она впивается ногтями в его спину, царапает кожу, скользит по ребрам, бокам, намеренно со всей силой. Она, будто бы хочет разорвать его на куски. Она хочет наконец-то вырваться, выйти из комы. Вернуть себя прежнюю, но не может.

Ладонь очерчивает твердый мужской пресс, и ногти прямо вонзаются, будто желая расцарапать каждый сантиметр этой блядской бледной кожи.

Орочимару сжимает рукой загорелую шею, притягивает ближе к себе, окончательно разрушая даже намек на личное пространство.

Цунаде наверное и в правду поехавшая. Разве можно постоянно бежать от боли, но лишь в ней находить освобождение? Она ненормальная. Она поломанная. Кукла с дефектом.

Она закидывает ноги на его бедра, стягивая с мужских плеч тёмную ткань.

Они сливаются в поцелуе, развязанном, долгом, выжигая друг друга. Губы болят от продолжительных укусов. Не хватает кислорода, и нет силы воли, чтобы остановится.

Орочимару не любит чужих прикосновений к своему телу, но Цунаде скользит ладонями по его торсу, когда ей вздумается. Она в своём роде единственная, которую он готов задушить в любую секунду и в тоже время, маниакально хочет удержать при себе.

Он позволяет ей трогать себя, как ей вздумается и где хочется. Позволяет ей оставлять укусы, исследовать губами… Цунаде не знает, что она первая кому позволено изучать его шрамы. Она первая после секса, с которой, у него не появляется брезгливого желания смыть с себя чужой запах.

Цунаде пахнет жасмином, и это чертовски притягательный запах…

Горячо, пылко. Это лишено морали и здравого смысла. Это похоть и влечение, которое невозможно объяснить. Это тяга, как сидеть на игле. Каждый день может быть последним. Отходняк слишком трудный на следующее утро. И мысль о том, что эта связь убивает тебя слишком проникновенная, тревожная….Она навязчивая и не покидает голову.

Это убьёт тебя, Цунаде. Окончательно добьёт, уничтожит…но разве не этого ты хотела?

Зачем всё это? Если на рассвете ненависть к себе превышает все грани? Это агония…

Цунаде двигает бедрами, дразнит его. Оказывается еще сильнее придавлена к постели. В этой игре нет проигравших или победителей. Нет смысла считать убытки. Выяснять, кто здесь владеет ситуацией… Её сердце уже давно выжгли, а у него его никогда и не было.

Оба думают, что могут в любой момент закончить спектакль, но роли слишком приросли к настоящему облику.

Близость дурманит, жар чужого тела и запах её геля для душа, с нотками женьшеня. Мужская ладонь скользит по тонкой талии, очерчивает и сжимает грудь. Он расстегивает на ней бюстгалтер, прикусывает зубами сосок, а Цунаде прогибается дугой, бесстыдно стонет. Он знает. насколько сильно она бывает чувствительной, знает все её эрогенные зоны. Сенджу не любит быть в должниках, поэтому тянется к шнуровке на его темных штанах, но он останавливает её руки. Заламывает запястья над головой и самодовольно, хищно так ухмыляется.

Она пытается вырваться, но он шипит на нее, захват становится еще более сильным и жестким.

— Будешь плохо вести себя, Цунаде, не сможешь кончить до самой Конохи, — насмешливый тон, ему эта игра, будто бы в кайф. Каждый раз наблюдать, как поначалу она сопротивляется, а затем с таким же рвением сдается в его объятиях. И она сама из-за этих «поддавков», как на игле…

Сладостно дрожит и взгляд её притупляется, темнеет. Она словно снова пьяная, но без алкоголя.

— А сам ты продержишься столько без секса? — у неё улыбка кривая, ехидная, и желание яркое, заехать локтем в солнечное сплетение.

— Кто сказал, что я буду без секса? — громкий смешок. Намеренно зная, что за этим последует взрыв.

— Больной ублюдок…- она рычит, приподнимается, гневно кусает его за нижнюю губу, а он смеется прямо ей в уста. Сжимает одной рукой её подбородок, цепляется своими губами за ее губы, лаская языком. Вовлекая в глубокий поцелуй, так, что становится душно. И она снова упрямо кусается. До боли и металлических ноток на вкус. Ощущение, будто он хочет сломать ей руки, и чтобы она больше никогда не смогла дышать.

Их прерывает громкий стук в дверь. Орочимару закатывает глаза, медленно отстраняется. Предусмотрительно накрывает обнаженные участки женского тела покрывалом, на что Цунаде с раздражением цокает. Навязчивая мысль, что он помечает «свои границы» не оставляет в покое, вызывает невиданное раздражение.

Он поднимается и идёт открывать дверь, в то время, как Цунаде не двигается с места. Просто чуть упирается локтями на кровать, привстаёт. В то время, как в их покои втаскивают бочку с горячей водой.

Дверь за работником постоялого двора захлопывается, а Сенджу избавившись от остатков одежды, залезает в воду. Орочимару цепляет рукой табуретку, двигает ближе. Садится напротив, берёт в руки мочалку, обмакает её. Молча, скользит ей по изящным плечам, будто изучает каждый сантиметр. Омывает каждый порез, лиловые пятна и ссадины.

Сенджу хочется сказать ему что-нибудь колкое, увидеть злобу в золотистых омутах, и это «хочется» уже как привычка. Без этого «хочется» уже никуда. Им нравится выводить друг друга на эмоции, так, словно один постоянно пытается нащупать, когда наступит край другого.

Найти слабость — ударить. Нажать по больнее. Испытывать из-за этого некое сладостное удовольствие садиста. Потому что видеть мучение другого, как ощущать полет в пустоту… Как глоток свежего воздуха.

Эта темнота внутри Цунаде скребет и пугает, но двойственности в её жизни, теперь, слишком много. Иногда ей кажется, что точки невозврата больше нет. Она больше не будет прежней. Не отмоется от той грязи, в которую втаптывает себя с таким усердием.

Вглядываясь в отражение горячей воды, она себя уже не узнает. Откуда этот блядский одержимый взгляд, как у психопатки? И синяки по всему телу, кому бы она еще несколько лет назад позволила так с собой обращаться?

Злобы на себя слишком много, что сводит зубы… Но сколько бы она не терзалась, всё снова и снова происходит по заезженному сценарию. Как, оказывается, легко было лицемерить. Особенно, обманывать саму себя.

Цунаде прикрывает глаза, хрипло выдыхает. Орочимару отчетливо слышит, как учащается её пульс. Как она сама добровольно под него подставляется. И ранее напряженные плечи начинают стремительно плавиться под его прикосновениями. Как вздымается пышная грудь, окрашенная хрустальными каплями воды.

— Я не хочу, чтобы она знала о нас.

— Я не любитель светских бесед. За последние сутки ничего не изменилось, — он цедит сквозь зубы, натягивает привычную кривую ухмылку. Язвительно и злорадно, в то время, как бледные длинные пальцы намеренно касаются её ключиц, вырисовывая только ему известные узоры.

— Не прикидывайся дураком, Орочимару. Я знаю, как ты ведёшь игру, — она упрямо задирает подбородок и голос становится выше на несколько тонов. Кажется, достаточно кинуть лишь одну горящую спичку, чтобы вспыхнул пожар… И Орочимару цепляет эта её вечная моральная нестабильность.

Цунаде всегда была вспыльчивой. Всегда была стервой. С ней было чертовски непросто, и от этого еще интереснее было выворачивать её наизнанку. Наблюдать за тем, как она перешагивает то, что раньше было для неё запретным, неправильным, и как меняются эмоции на её лице в этот момент… Вязко… Чарующе. Разбивается её внутренняя идеология.

На её слова, Орочимару коротко посмеивается, откладывает мочалку в сторону. Резко сжимает ладонью округлость груди, а затем играется пальцами с затвердевшим соском. Колко и горячо. Так, как нравится ей. Как на это предательски отзывается её тело.

— Так не забывайся и веди себя, как следует, чтобы не последовало наказания, — он скользит рукой по разгоряченному животу, сжимает бок до синяков. В то время, как его глаза играют пламенем, а у нее в грудной клетке разрывается холодная вьюга. Всё леденеет при мысли о том, что он может сделать, когда они окажутся в Стране Облаков.

Орочимару, ведь никогда не останавливается. Он больной, властный ублюдок, помешанный на контроле. Он тот, кто любит красивые цветы, но обрывает лепестки, а затем прячет их под стеклом. Собиратель блядского гербария…

Иногда глядя ему в глаза, у неё в голове возникает мысль навязчивая: «он отберёт у тебя всё». Вот только отбирать уже нечего…

— Не боишься, что отдача от твоего наказания будет слишком жесткой? Уверен, что выдержишь? — она кусает губы, дыхание застывает и она не может сделать вдох. Давится собственным гневом, ядом. Он хочет прочитать её мысли, но сейчас она нечитаемая. В глухой обороне.

Подобрать к её телу ключ было просто, другое дело, пробраться в душу… На грани с невозможным. В этом плане Сенджу не собиралась играть с ним в поддавки. Сколько бы сессий они не проводились, сколько бы не трахались.

— Ты мне угрожаешь? — теперь, ладонь скользнула ниже по внутренней стороне бедра, припечатывая пальцами. Искушая телесным контактом.

— Угрожаю.

Прикосновение обрывается молниеносно, как импульс тока.

А затем, за пряником снова последовал кнут. Орочимару придвигается корпусом вперед, наплевав на горячий пар. Встает со своего места и тянет к ней руки. Он не улыбался, и смотрел напролом, схватив её за подбородок, грубо сжимая челюсть. Притягивая к себе, так что она практически поскользнулась. Не давая разорвать визуальный контакт. Если бы не вторая рука Орочимару, что придерживала её за лопатки, она бы точно угодила под воду.

— Я только и жду, когда ты сорвешься, Цунаде. Давай, действуй… Это то, что мне нужно. Смотреть, как ты мучаешься, и как земля снова и снова уходит из-под твоих ног… — шептал он ей на ухо со злорадством, с полным ощущением того, что он хозяин положения, а затем последовал удар. Хлесткий по её щеке.

— Знай, своё место и не смей забываться, — Орочимару не кричит, но тон его голоса мгновенно меняется. Он пропитан силой и властью. Подавлением.

Он грубо тянет её за волосы, заставляя встать, в то время, как она цепляется за бортик бочки. Прогибается в пояснице, а с алых губ срывается блядский стон. Вот так просто… Ощутимый шлепок по ягодице и щёку всё еще саднит от удара.

Она же блять от этого тащится, от легкого удушения его ладонью на своей шее. И от поцелуя-укуса, когда он силой заставляет её приоткрыть рот. Когда он вторгается своим языком в её пространство, и она отвечает ему на эту наглость также остервенело.

Вокруг брызги воды. Когда он подхватывает её за поясницу, а она сжимает руками его плечи, перекрещивает ноги на мужских бедрах. И это похоже на аномалию. На конкретный сдвиг по фазе.

Она, будто бы вгрызается зубами ему в шею, когда они оба падают на холодные простыни. Метит территорию, очерчивает свою власть.

Просто быстрее содрать с него эти чертовы штаны и позволить овладеть собой. Это единственный инстинкт, которому она сейчас следует, и больше ни одной мысли. Остатки мужской одежды летят в сторону, а она седлает его бедра. Трется вызывающе, наслаждаясь откликом. Скользит ладонью по возбужденному члену, по всей длине ствола и хмельно так улыбаясь. Дразня, очерчивает пальцем головку члена. Опускает голову, касается языком возбужденной плоти, задевая уздечку, наслаждаясь протяжным хриплым стоном. Мужской пресс резко напрягается под женской ладонью, что слегка надавливает сверху.

— Какой у тебя грязный рот, Цунаде…- его пальцы снова цепляются за белокурую шевелюру, путаются в них, а дыхание становится редким, с надрывом, будто бы он пытается не дышать вовсе. Если бы Сенджу не знала его, то могла бы подумать, что он боится потерять контроль над ситуацией. Когда она берёт в рот, двигаясь глубокими и мучительно медленными толчками.

Цунаде знает, насколько он бывает, чувствителен в сексе и жаден. Знает, насколько пылко реагирует его тело, если провести языком по уздечке, и как он с трудом сдерживает стоны, когда женская ладонь буквально выдаивает его в процессе дрочки.

У Цунаде в подобные моменты взгляд дьяволицы, пылкий и безжалостный. Он инстинктивно двигает бедрами ей на встречу, а внутри, прямо под кожей, кажется, плавятся провода.

Хватка на женском затылке становится более грубой, цепкой такой, она буквально задыхается, потому что Орочимару трахает её рот так, словно пытается засадить по самые гланды.

Это едкое желание, тяга затмевает всё вокруг, как ядовитый плющ окутывает сознание, любой намёк на трезвое ощущение реальности. И когда он оказывается близок к желанной грани оргазма, практически падает в пропасть, то резко отстраняет её от себя. Гневно рыча, ругаясь сквозь зубы, задыхаясь от мучительного узла внизу живота. Сжимает ладонью основание, и сейчас это ощущается настолько болезненно, что уши закладывает. Проклиная эмоции, от которых буквально крышу срывает, словно это морская волна, которая сшибает с берега.

Цунаде не двигается с места, смотрит на него янтарными глазами, полными недоумения. Такая распыленная, горячая, с синяками на ключицах и припухшими губами.

Она собирается произнести что-то вслух, но он не даёт ей этого сделать. Подминает её под себя, заставляя лечь на спину. Скользит поцелуями по женской лодыжке, очерчивает губами колени, а затем широко раздвигает её ноги. Чтобы поставить очередную метку зубами на внутреннюю сторону бедра. Сенджу не выдерживает, дергается, шипит на него.

— Сука… Я же просила тебя не делать так больше.

— Я знаю о том, что позавчера ты снова довела себя до панической атаки. Я уже говорил тебе, что если ты будешь продолжать приходить к нему домой, рано или поздно ты просто сдохнешь, — холодные мраморные пальцы хватают её за шею, заставляя поперхнуться воздухом. Он смыкает ладонь на её шее довольно ощутимо, и она ударяется затылком об спинку кровати. Она шипит, пытается вырваться, но он вынуждает её смотреть прямо в глаза. Цунаде накрывает его ладонь своей, будто пытаясь сохранить для себя иллюзию того, что в любой момент, она сможет закончить это безумие.

По плечам пробегают мурашки, цепкие как иголки, морозящие. Она прикусывает нижнюю губу.

— Чего тебе блять нужно, Цунаде? — он свирепо шепчет, цепляет зубами мочку уха, а затем снова поднимает взгляд. — Хочешь, я просто проломлю тебе череп, и дело с концом? Вот только, тот к кому ты так сильно стремишься на тот свет, никогда не примет то жалкое подобие тебя, что ты с собой сотворила. Он всегда насмехался над теми, кто постоянно жалеет себя, ты это знаешь.

Сенджу молчит. Потому что ей сказать нечего. Она не понимает, почему Орочимару не закрывает глаза на подобные вещи, хотя все остальные уже давно смотрят на её поступки, срывы, сквозь пальцы. В янтарных лисьих глазах застывает хрусталь, солёные капли.

— Ударь меня, — Цунаде просит и он ударяет. По щеке. И этот жест пробивает её оборону сильнее, чем любой другой удар на поле боя или на тренировочной площадке. Не сделай он это сейчас, и ей кажется, что она бы просто рассудком двинулась от режущей боли внутри грудной клетки. Срабатывает переключатель.

— Ласкай себя пальцами, — говорит он хлестко, властно, ослабляя хватку на загорелой шее, но всё еще чуть надавливая. — Я хочу посмотреть.

И в их интимной близости всегда так. Из крайности в крайность.

В его голосе столько злорадства, столько самодовольства. И морозящего холода. От таких убегают не оборачиваясь, а не пускают в свою постель.

Не выдают в руки все карты. Не завязывают себе глаза черной лентой и не вручают ключ от собственных кандалов.

Ей просто кажется, что терять уже нечего. Что больнее уже не будет. Да и ей уже давно ничего не страшно, наверное, лет с двенадцати.

Она раздвигает ноги шире, придвигается спиной к спинке кровати чуть ближе. Проводит языком по указательному пальцу, а затем и среднему. Накрывает их, посасывает в игривом жесте, на устах замирает кривая, надломленная усмешка, когда она вводит в себя пальцы. В то время, как с губ срываются тихие, но пьяные стоны.

Орочимару смотрит, не отвлекается ни на секунду, и это заводит. Сама мысль, что за тобой наблюдают. Его реакция, возбужденность до боли.

— Выпрями спину, — приказывает он, а когда получает положительный отклик, придвигается чуть ближе, сжимает её подбородок и заставляет открыть рот. Чтобы пройтись пальцем по мягким, искусанным губам, будто исследуя, а потом запустить в её рот два пальца по самые костяшки.

Цунаде бесстыдница и жадно скользит по ним языком. В её глазах читается усмешка, вызов… Она не боится тьмы. Не боится играть с огнем.

Она из тех людей, что, не раздумывая, подставляется под нож, если это сможет спасти кого-нибудь еще. Идиотка с сердцем нараспашку, с идеалистическими взглядами своего деда. И это так двояко… Он ненавидит её за эти блядские черты и в тоже время именно из-за них притягивается, как бабочка на огонь. В ней есть то, чего в нём никогда не было и никогда не будет.

Лучше бы она его боялась… Лучше бы обходила сотой дорогой…. Блядство. Кого он обманывает? Он бы всё равно ходил за ней по пятам, как кошмарный сон. Он не верит в перерождение, но уверен, что в прошлой жизни грешил не меньше, а у его убийцы были её глаза. Янтарные и пьяные.

— Вот так, хорошая девочка…. — шепчет ей на ухо, обдает жарким дыханием шею. Она разгоряченная, хмельная… Жаждущая разрядки уже очень давно. И сердце стучит, как безумное. — Я сейчас тебе помогу… Станет еще лучше…- ей почему-то в эти слова не верится. Ни в одно чёртово слово. В особенности, после того, как перестаёт терзать её рот.

Он касается губами хрупкой шеи, вонзается зубами, не смотря на то, что она множество раз просила его это не делать. Это видимо уже дело принципа, постоянно действовать ей на нервы… На заданиях, в сексе, просто в жизни… Каждый из них гнёт свою линию до последнего, и невозможно остановится. На её шее просто скоро живого места не останется. Долбанный тиран. Садист.

Орочимару дует на сосок, касается языком, а затем легонько прикусывает, в то время, как его ладонь очерчивает женский живот, опускается вниз. В дразнящем жесте лаская большим пальцем клитор, от чего она инстинктивно прогибается в спине, словно от электрического разряда.

Он добавляет к женским пальцам свой палец, вначале один, затем второй и Цунаде хрипло стонет, не в силах больше сдерживать свой голос даже из-за собственного упрямства. Внутри она горячая, мокрая… Совершенно нетерпеливая, что ещё больше его забавляет.

Легче не стало… Вот, о чём думает Цунаде, когда стоны становятся всё громче, а в голове всё меньше крупиц здравого смысла. Внизу живота слишком тесно, болезненно жарко, будто внутри затаилось раскаленное железо, прямо под кожей. Невыносимо. Когда возбуждение, желание перемешиваются с безумием. И она сама насаживается на эти чертовы пальцы, всхлипывает в мольбе, в то время, как он с пристрастием садиста не может насмотреться на то, как она снова и снова теряет в его руках контроль над своим совершенным телом воительницы.

Орочимару трахает её пальцами, трахает языком её рот. Остервенело, хотя у самого уже терпение на пределе. На самом краю.

Она практически доходит до пика, пока он резко не прерывает всё. Сенджу шипит, как кошка, ей стоит огромных усилий сейчас не захлебнуться в проклятиях.

Она прекрасно знает, что лучше держать язык за зубами в те моменты, когда от этого зависит её оргазм. Отомстить Орочимару она ещё успеет… На очередной тренировке или перевязке в медпункте. Цунаде не привыкла оставаться в долгу даже в таких аспектах своей жизни.

Сильные руки сжимают её талию в цепкой хватке, переворачивая на живот и заставляя встать на четвереньки. Цунаде упирается ладонями в стену, ловя себя на нечаянной мысли, что радуется тому, что сегодня руки не сковывает тугая веревка.

Внутреннюю сторону бедра опаляет издевательское прикосновение губ, и она буквально мычит от досады.

— Я больше не могу. Хватит издеваться….

Голос хрипит, срывается. Орочимару и сам уже на пределе, у них просто нет времени, чтобы растянуть эту сладкую пытку до максимума.

Нужно оставить хотя бы несколько часов на сон, а иначе бы он истязал её до самого рассвета…. Пока она не начала бы умолять его со слезами на глазах. Просто потому что такими моментами просто невозможно насытиться, они как наркотик.

Не сорваться, не повестись на соблазн и не ударить ладонью по упругой заднице для Орочимару стоит больших усилий, ведь на уязвленной коже уже просто не осталось живого места.

Он конечно садист редкой масти, но им завтра еще исполнять дипломатическую миссию. Не хочется придумывать отговорки, по какой причине одна из представителей Конохи хромает и не может нормально сидеть ни на одной твёрдой поверхности…

Эйфория её буквально захлестывает, когда он наконец-то входит в неё. Жестко и резко. Ей нравится именно так. Грубо и глубоко. Когда он покрывает её своим телом, греховным жаром. Когда болезненно сжимает пальцы на её пояснице, до возникновения очередных тлеющих синяков.

Он издевается над ней, вначале жадно и грубо вколачивается в распыленное от желания тело, не давая передышки, так, что у неё от зашкаливающего адреналина и тягучего удовольствия внутри, судорогой даже сводит колени.

Она задыхается, стонет, хнычет. Её просто переламывает, кроет. И когда Сенджу уже готова раствориться в оргазме, сжимая его внутри себя слишком туго, он выходит из неё. Затем снова вбивается интенсивными толчками, а она его проклинать готова.

Повторяя эту гадкую уловку несколько раз, до тех пор, пока она не начнёт психовать. Буквально выкручиваться из его рук, шипя, как разъяренная кошка, и этот пыл можно было утихомирить лишь с большим трудом. Она умудряется гневно укусить его за предплечье, расцарапать спину своими цепкими алыми ноготками. Пока он снова не прижмёт её своим весом к кровати, заставляя лечь на спину.

У Цунаде губы искусаны, белокурые волосы раскиданы по смятой простыне. Она тяжело дышит. Глаза пьяные и вид такой конкретно затраханный.

Если бы она хотела, то смогла бы сломать ему жизнь… Переломать все кости. Стереть с лица земли. Но все ещё продолжает держаться за эту больную, надломленную связь, что есть между ними.

Орочимару — хищник по своей сути и для него эта лучшая награда. Ощущать власть над той, что никогда и не перед кем не прогибается.

Он знает, что все зависимости заканчиваются плохо, его прагматичная часть противно ночами в ухо шепчет, что если вновь начнётся война, они оба не доживут до её конца.

Исход всё равно для них один… Они оба рано или поздно плохо кончат. Поэтому, лучше жить здесь и сейчас, даже если перечёркиваешь свои принципы…

Орочимару усмехается, запускает пальцы в белокурый затылок, сильно тянет. Янтарь в её глазах стремительно заполняется черной смолой, с губ срывается ругательство, пока он не затыкает её своим языком. Они целуются беспрерывно, если можно назвать поцелуем то, как они обмениваются укусами, будто это соревнование, чьи зубы окажутся острее.

Всё их взаимодействие на протяжении этого года, как одна сплошная борьба без выхода. Без решения.

Он заламывает тонкие запястья над её головой, а она упирается стопой в мужской пресс, за что получает ощутимый укус в лодыжку.

— Признайся, что выдохся.

— Я займусь твоим поведением, как только мы окажемся в Стране Облаков, и поверь, тебе не понравится.

— Пустозвон…

«Ненавижу» — застывает где-то на затворках сознания, так и не прозвучав вслух. Они оба понимают, что накалены до предела и сил изводить друг друга больше нет. Невозможно было держаться даже на бесконечном упрямстве. Цунаде закидывает ноги на его бедра, закрывая глаза, когда он снова входит в неё, а её захлестывает волна вязких ощущений. С каждым сильным, быстрым толчком.

Первые волны оргазма настигают её стремительно, хлестко, когда он приподнимает её бёдра, и она ощущает его так глубоко, чувственно, что практически захлебывается удовольствием. Это пелена чёрная, беспробудная. Опаснее, чем бездна и совершенно беспринципная.

Когда Цунаде просит уже в беспамятстве о том, чтобы он сделал так, как она хочет. И Орочимару делает, сжимает её горло своими длинными, бледными пальцами. Перекрывает кислород, так, что темнеет в глазах и уши закладывает. Вместе с асфиксией, наступает оргазм. Громкий и неконтролируемый. Цунаде сгорает в алом пламени, так, что в какой-то момент ей кажется, что она стала пеплом…

Жадные, резки толчки не прекращаются, пока Орочимару сам не дойдет до разрядки. Сенджу прикусывает зубами мужской сосок, слыша глухой стон прямо над ухом и жар чужого горячего дыхания. Зная, что своими действиями вбивает последний гвоздь в крышку его самообладания, и их двоих просто срывает в пропасть. Отдача слишком сильная, с горьким привкусом имбиря…

Цунаде проваливается в сон первой, и на душе даже радостно от того, что сегодня у неё нет сил, столкнуться лицом к лицу с рассветом. Потому что смотреть правде в глаза нет никакого желания. Отчаянье, чувство вины и бесконечный стыд за собственные ошибки уже давно поселились в груди неподвижным камнем. Все её идеалы, мечты — руины, которые больше не согревают душу.

Они выдвигаются в конечную точку рано утром. Рассвет холодный и туманный, приносит с собой лишь отчаянную мысль, что лучше уже никогда не будет. Они, как будто оба ядом отравлены, и если Орочимару уже давно принял свою участь, то Цунаде изживала себя медленно, по молекулам…

Сенджу исцеляет на своём теле каждую синеватую отметину после бурной ночи, Орочимару ничего не говорит ей в ответ. Съязвить хочется, внутренний зверь желает показать клыки, но прагматичная сторона сдерживает его личных демонов в оковах. За последние двое суток они и в правду заигрались… В особенности, он, в своём яром желании подавить, выбить из неё всю дурь, что она так сокровенно в себе хранит.

Сейчас на чаше весов стояло закрепление дипломатического союза, которое никак нельзя было похерить. И несмотря на то, что саннин всеми фибрами души презирал политический курс которого придерживался его наставник, он всё-таки не мог отрицать очевидный факт… Цунаде была ключевой фигурой для сглаживания острых углов в данном вопросе. Если она не сможет убедить колеблющийся совет Страны Облаков, то уже никто не сможет, а значит, сейчас ей нельзя быть не в форме.

Они не должны почувствовать слабость в её действиях и мотивах. Усомниться в её физическом или моральном состоянии.

Позавчера он не планировал её наказывать, но Цунаде перед отъездом, будто с катушек слетела, так умеючи и с фанатизмом играла на его нервах, что под вечер он был готов надломить её изящную шею, задушить голыми руками. Уже воображая в своей голове ближе к вечеру, как волосы цвета пшеницы, окрашиваются в ярко красный.

Он не мог понять её мотивов, сколько бы не пытался. Её шелковый халат был соткан из сплошных противоречий. Она, ведь стремилась сбежать из Конохи, искала любую возможность, а стоило получить желаемое, не могла найти себе места. Чуть ли на стенку не лезла… Вела себя хуже, чем загнанный зверь.

Взвинченная больше, чем обычно. Язвительная, но в тоже время замкнутая сама в себе.

Что творится в твоей блядской голове, Цунаде? Что ты задумала на этот раз?

Быть рядом с одержимой, как вечно идти по тонкому льду, и желание сделать больнее, сковырнуть рану, чтобы прочувствовать эту агонию на двоих со временем никуда не исчезает. Это уже патология… Это зависимость больная. Наблюдать, как рушатся её идеалы.

Цунаде разбита, но всё еще умелый манипулятор… Орочимару тщеславен, но даже он уже не в состоянии отрицать, что в какой-то мере, тоже попал в западню. Не стоит расслабляться, не стоит поддаваться предательским воспоминаниям, где у Цунаде беззаботные ямочки на щеках, когда она улыбается. Когда ей всего пятнадцать, а она смеется так звонко, хорошенько наподдав им с Джираей после того, как этот придурок снова втянул их в какую-то авантюру.

Раньше Сенджу постоянно улыбалась, любила спорить по поводу и без повода, а он смотрел на эту улыбку, молча и с неким пренебрежением, а внутри его замкнутый, темный мирок трещал по осколкам, громче, чем лёд.

Комментарий к Рассвет

Кстати, котики, вы знаете, как порой я люблю в коментах с вами разглагольствовать, поэтому я решила выливать свои некоторые мысли, ассоциации в телегу. Это такой телеграм канал чисто для своих. Если захотите поболтать, почитать мой бред :) https://t.me/joinchat/5vmAV61Dl4g1MDQy

Немного атмосферных видосов, ассоциаций:

https://vm.tiktok.com/ZSJr4tAEe/

https://vm.tiktok.com/ZSJr4nNMJ/

https://vm.tiktok.com/ZSJr4t76P/

https://vm.tiktok.com/ZSJr4qsXg/

========== До заката целая бесконечность… ==========

Комментарий к До заката целая бесконечность…

Мур, мур, а я вернулась…

Можете считать эту часть, как экстру или флешбек. Хотелось добавить немного тепла и разбавить стекло, но и вообще, я думаю, что прошлое Джирайи и Цунаде до начала их отношений, тоже важная часть их истории.

Эта миссия ещё до войны, легендарной троице где-то по 14 лет. Зеленые, юные и горячие сердца, которые просто не понимают своих чувств, своих эмоций…У которых просто нет опыта в подобном! Просто чистота и искренность…Без боли и потерь. И конечно же, это позволяет нам понять, что искры между ними были уже давно, но просто понять свои чувства и признаться в них даже себе, порой очень сложно.

Посвящаю эту часть всем, кто ещё со мной остался, кто ждёт мою медленную и наркоманскую писанину :) Очень жду ваши отзывы и мнения, побалуйте мамку. ПБ тоже открыта, не стесняйтесь меня исправлять.

Надеюсь, что ваше лето проходит хорошо, потому что автор сейчас словил ковид и сидит дома :( меланхолия, депрессия и паника. Лучшие годы молодости, да? (ха-ха, no)

Советую включить трек Shawn Mendes, Сamilla Cabello - Senorita для создания атмосферы при прочтении этой части. Всех чмок.

Задание оказалось легким. Намного легче, чем они могли рассчитывать. Помочь жителям деревни восстановить мост, разогнать отморозков, что решили прибрать здесь всё к своим рукам — оказалось не трудной задачей для трёх дарований. Попотеть пришлось, но в этот раз обошлось без жертв, и это не могло не радовать.

Они должны были уже отправляться в путь, но счастливые обитатели этих краев настояли на том, что легендарная троица должна остаться на местный праздник урожая, а заодно отметить их успех и факт того, что всё обернулось в лучшую сторону.

Долго уговаривать не пришлось. Джирайя согласился за секунду. Орочимару лишь спокойно пожал плечами, сказав, что в Коноху он не торопится, ведь ближайшие месяцы им всё равно не получить сложных миссий, ведь Третий их наказал, а значит, он в возвращении не заинтересован. И когда Джирайя довольно похлопал друга по плечу и звонко расхохотался, а одна из местных девиц утащила его за собой, чтобы насладиться местным саке, змеиный саннин спокойно устроился за одним из столов, поедая свой ужин. Недовольной осталась лишь только Цунаде…

Её аргументы о том, что впереди ждёт долгая дорога, что Хокаге ждёт отчета как можно скорее, конечно же, не сработали. Джирайя махнул рукой, пропуская это мимо ушей, а Орочимару совершенно не противился желанию товарища зависнуть здесь ещё на несколько томных вечеров.

Неожиданная блядская гармония, что возникла между ними после того, как они вместе скинули с моста одного из главарей, а затем долго о чём-то разговаривали, когда убирали остатки разрушений — удивительное и редкое явление.

Сенджу закипала внутри себя, но ничего не могла поделать. Хотелось распсиховаться, хорошенько огреть чем-нибудь этих двоих, но не было особого повода. Подобные задержки после заданий не были чем-то удивительным ни для неё, ни для руководства Конохи. Таковы были правила их мира. Пока они хорошо выполняют миссии, то спрос с них не такой строгий.

Сенджу закипала внутри себя, но ничего не могла поделать. Хотелось распсиховаться, хорошенько огреть чем-нибудь этих двоих, но не было особого повода. Подобные задержки после заданий не были чем-то удивительным ни для неё, ни для руководства Конохи. Таковы были правила их мира. Пока они хорошо выполняют миссии, то спрос с них не такой строгий.

Она уселась рядом с Орочимару, пытаясь справиться со странными ощущениями в грудной клетке. Неприятно кололо и трудно было дышать, и саке, этим блядским, она просто давилась. Взгляд же, навязчиво цеплялся за силуэт Джирайи, что постоянно маячил перед глазами. Этот звонкий и счастливый смех, объятия и похабные прикосновения в сторону той девицы, что явно была рада подобному стечению событий… Просто мерзость.

Кто бы мог подумать… Ведут себя так, будто они сейчас не на празднике урожая, а в публичном доме.

Она непроизвольно закатывает глаза, когда рыжеволосая начинает кормить напарника с рук, а тот умудряется испачкаться в соусе… Просто блядство… Ещё немного и Сенджу вывернет завтраком.

Идиот… Вечно ведется на любую юбку без разбора, лишь бы поманили пальцем. Озабоченный и пустоголовый.

— Если будешь продолжать так сжимать чарку в своих руках, то она скоро в стружку превратится, — проницательно подмечает Орочимару.

— А? — резко отвлекается от своих раздумий Цунаде, пытаясь

воспроизвести в голове то, что он сказал ей две минуты назад, но у неё не получается, потому что все мысли крутятся, уходят лишь в одно русло. Все мысли упираются в белый, кучерявый затылок и хриплый, мужской смех…

Какого блять черта он так громко и заразительно смеется?

— И перестань так на них пялиться, ты скоро дырку прожжешь…- интонация его голоса язвительная, с долей злорадства.

— Я не понимаю о чём ты, — она цедит сквозь зубы, выпивает саке залпом, борясь с желанием его выплюнуть, настолько сейчас вкус кажется отвратительным, но Цунаде глаз не отводит, хотя пальцы подрагивают от напряжения. Бесит. И ком в горле такой горький…

С чего она так завелась вообще? Какая ей разница с кем её напарник воркует? И когда её вообще волновало его развязанное поведение? Джирайя всегда был таким. В его поведение нет ничего необычного, ничего, что могло удивить… Наверное… И это «наверное» костью в глотке.

Она выпивает очередную порцию саке, но это не помогает, лишь усугубляет ситуацию.

— Мне кажется, люди подобное поведение называют ревностью? — и эти слова сейчас хуже, чем, если бы на неё вылили ушат ледяной воды. В висках противно стучит, она поджимает губы, пытаясь унять затаившуюся бурю внутри, но девичий смех в другой стороне зала, прорывает внутри неё настоящий вулкан.

— Да, заткнись ты, — гневно рычит Сенджу, а в руке чарка резко лопается, разлетается на осколки. И, похоже, она так громко высказала своё недовольство, что на их перепалку с Орочимару, не поленился обернуться лишь задремавший дед где-то в углу.

Она и сама от себя такого не ожидала, и самым худшим для неё, было осознание того, что разозлили её далеко не слова Орочимару, а кое-кто со счастливым взглядом напротив… Едкое чувство, незнакомое ей, но заполняющее всё вокруг. Она не понимает, что с ней происходит и не может найти ответов на свои вопросы. Не может разгадать, понять свои эмоции. Долбанная головоломка…

Ей просто нужен свежий воздух, потому что невыносимо сейчас дышать, а в ребрах болезненно застряли острые осколки разбитых бутылок. Она резко поднимается на ноги и выходит из чайного домика. Идёт уверенной походкой, как обычно, гордо задирает подбородок, но на душе скребут кошки. Мучительно… Как никогда раньше…

Что с тобой, Цунаде? Ты вообще в своем уме? Джирайя далеко не в первый раз заигрывает с девушками на её глазах. Он постоянно за кем-то ухлёстывает, но, наверное, впервые она видит от него именно такую заинтересованность? Настоящую, не только ради того, чтобы урвать поцелуй или нечто большее…. Наплести красивую историю и мечтательно умчать в закат, разбив юное сердечко. В этот раз всё было иначе. Что-то щёлкнуло, появилось электричество. Она заметила это ещё в самом начале, когда они приехали сюда.

Эта рыжая не так давно потеряла старшего брата, а Джирайя всеми способами пытался восполнить её потерю. Нелепо шутил, травил байки из своей жизни. Учил её кидать кунаи и помогал таскать воду с колодца. Она плела ему венки из цветов, и они часто гуляли по вечерам. И Цунаде, наверное, даже если была слепой, то заметила бы, что в этот раз всё иначе…

Она бы должна за него радоваться, ведь он её лучший друг, что он наконец-то кем-то заинтересовался, но всё выходит наоборот… У неё внутри всё закипает и она этой странной злобой давится, сама себя не узнает. Её как будто подменили на другого человека, а может она словила солнечный удар? Непонятно. Саму себя хочется удавить, по лицу хорошенько врезать, чтобы не злиться, чтобы не чувствовать.

Орочимару несёт всякий вздор, это вовсе не ревность. Какая к черту ревность вообще может быть? Это же, блять, Джирайя!!! Её идиотский, но такой до боли знакомый друг…

Она тяжело выдыхает, ощущая себя всё больше по идиотски. Хочется обнять себя руками и одновременно провалиться сквозь землю. Успокаивает лишь мысль вязкая о том, что никто не воспримет её выходку всерьез, ведь они втроем постоянно ссорятся по поводу и без. За эти дни, от них троих было достаточно криков, угроз и потасовок.

Она идет не глядя, чисто на инстинктах передвигается вперед, пробирается сквозь траву.

Сама не особо осознавая, куда направляется. Лишь бы не здесь. Лишь бы не возвращаться назад. Подальше от тревожных мыслей и навязчивых эмоций, которые оказались хуже оков.

Взгляд устремляется в небо, оно прекрасно. Персикового цвета, который осторожно, хлипко балансирует на контуре с алым оттенком. Сегодня смотреть на закат практически невыносимо… Больно и страшно. Потому что подозрительно колит в груди. Цунаде не знает, почему и, наверное, не хочет искать ответ. Она впервые за долгое время ловит себя на мысли, что ей всего 14 и ей не обязательно искать ответ на свой вопрос прямо сейчас….

Стоит ли вообще?

Нужно просто сделать шаг, а затем ещё один. Дать себе передышку, а утром уже будет наплевать и никто и ни о чём её не спросит. Закат всё заберёт с собой, сохранит её секреты. Как и раньше…

Цунаде Сенджу — тайфун. Эта мысль сразу прилетает в его голову, когда блондинка резким шагом вылетает из помещения, своим напором, почти что, сносит одну из раздвигающихся дверей. Джирайя отвлекается от разговора, непонимающе смотрит на Орочимару, выжидая пояснений, а тот в своей привычной для себя манере лишь плечами пожимает. Равнодушно так, и с таким выражением лица, будто его публично оскорбили уже тем, что просто посмели повернуть голову в его сторону. Наглые, простые смертные.

Но Джирайя слишком упрям, он эту черту характера с молоком матери впитал, поэтому, отступать так быстро просто не в его правилах. Орочимару это знает, глаза закатывает и выпивает первую чарку за этот вечер слишком обреченно для этой жизни.

Орочимару был проницателен и читал людей часто чересчур легко, видел их слабости слишком отчетливо. И порой этот талант в себе просто ненавидел. Потому что видеть чужие эмоции, это ещё не значит понимать природу их явления. Слишком много вопросов, на которые нет ответов. Зачем все эти игры в кошки-мышки? Недомолвки и странные взгляды с двух сторон? Орочимару в подобном не видел пользы, считал это неразумной тратой времени и ресурсов.

Джирайя подходит к нему, тырит графин со стола, чтобы налить себе ещё стопку. Выпивает.

— Что случилось? Что с Цунаде?

— Ты случился.

Кратко. Четко. По делу. В его стиле.

— И не смотри на меня так, будто совсем отупел, — меланхолический, скучающий вздох. — Она уже дырку в затылке рыжей просверлила взглядом, а ты мух ловишь…

Джирайя молчит минуты две от силы. Смотрит на напарника впритык, будто не может поверить в услышанное, а потом наступает озарение. Резкое, холоднее морской волны.

— Долго стоять будешь? — Орочимару не выдаёт себя, но Джирайя мог бы поклясться, что видел, как тот язвительно улыбается уголками губ, хоть и всего мгновение.

Слова излишни. Он ухмыляется и выскальзывает на улицу, дверь снова громко захлопывается. Наверное, не стоило переходить на бег, но это происходит на автомате.

Потому что ему кажется, что это самое правильное, что сейчас нужно сделать.

Потому что так говорит его сердце, которое стучит в груди безумным темпом, как молоток. И он не думает, просто действует. Нужно догнать, не дать уйти, а остальное не имеет значения. Джирайе всего четырнадцать, он любит писать о чувствах в своих заметках для будущей книги, но все еще ничего не смыслит в этих чертовых импульсах в реальной жизни. Но сейчас он чувствует как надо…

«Пропажа» находится достаточно быстро. Женский силуэт застыл в зеленой траве, наблюдая за алым закатом. Цунаде услышав его шаги, попыталась сноваускользнуть, но стоила ей двинуться вперёд, он сразу же отрезал ее шансы на побег.

— Цунаде, — окликнул он её достаточно громко.

Молчание, ещё один шаг вперёд, а затем второй для упрямства. Желанием показать всем видом, что она не нуждается в обществе какого-то вздорного мальчишки. У неё уши горели при мысли, что она не смогла сдержать свои эмоции на людях.

— Сенджу! — его голос звучит ещё громче. Он тоже упрямый, как баран, в этом умении они преуспели оба.

Молчание, она губы кусает и в голове возникает мысль, что хочется сейчас сорваться с места и просто бежать со всех ног. Потому что внутри затаилось такое странное чувство, что изнутри съедает, оно такое большое. Большое и необъятное. Горячее, неуправляемое, и от него страшно панически. До дрожи в коленках и трудно дышать.

Что вообще происходит? Почему так? Цунаде блуждала в своих мыслях, не в силах найти ответа. Слишком сложно, лучше уж тренироваться или копаться в своих склянках в лаборатории, чем всё вот это… Неизвестность, непонимание пугают больше, чем пламя или стан врага.

— Сенджу, да остановись ты уже! Знаешь же, что я всё равно от тебя не отстану! — восклицает он, а затем пересекает это мизерное расстояние между ними. Дышит практически ей в затылок.

— Отвали. Не видишь, что я не хочу сейчас ни с кем разговаривать? — бурчит она, кусает губы недовольно, больше не пытается идти дальше, но и не оборачивается. Цунаде не хочется сталкиваться с ним взглядом, она сама себя не понимает. Чувствует себя глупо и непонятно.

— Врёшь, — юноша ухмыляется, а затем происходит невозможное. Он обнимает её со спины. В первую секунду ей хочется вырваться, но эта попытка выглядит слишком вялой. Даже неловкой. Но Джирайя обнимает крепко, у него теплые руки, от которых почему-то мурашки по коже, и дыхание замирает.

— Почему ты злишься? Я чем-то обидел тебя? — у него голос спокойный, ясный. Впервые Цунаде не хочется назвать напарника по команде надменным петухом.

— С чего ты вообще решил, что дело в тебе? Ты, что какой-то особенный? — с губ сорвалось возмущение, а комок эмоций, что накопился внутри за эти дни, стремился вырваться наружу. В глазах почему-то предательски защипало и хотелось разозлиться на весь белый свет. Сомкнуть его в кулаке и разломать. Сенджу снова чувствовала себя ребенком с разбитыми коленями… Да, и мало, что изменилось с тех пор. Она всё еще ненавидела саму мысль о том, что кто-то может увидеть, как она плачет.

Он притягивает её к себе ближе, кожа к коже, и это просто невыносимо. Пугает чертовски. Неизвестностью. Непонятностью собственных чувств, ощущений.

У друзей так бывает? У товарищей по команде?

Она молчит чертовски долго и ей хочется спрятаться в дальний ящик, лишь бы не чувствовать как предательски колет в груди.

— Ненавижу тебя! Ты меня раздражаешь, идиот! Что тут вообще непонятного? — как последние рывки протеста, а затем вся гамма чувств уходит из-под её контроля. По щекам текут слезы. Она плачет. И слезы соленые, горькие на вкус и в этот раз, ей кажется, будто они выжигают кожу больнее, чем кислота.

Джирайя успокаивающе гладит по девичьим плечам, будто бы выжидает, а затем произносит.

— Ты же знаешь, что у меня ближе тебя никого нет?

— Не ври, а как же учитель и Орочимару? — упрямо цедит она сквозь зубы и губы кусает, надеясь, что он не заставит её повернуться. Не увидит блеска в её глазах и эти чертовы слезы, которые непонятно из-за чего появились.

— Это другое… Ты моя лучшая подруга….- он говорит это спокойно, так естественно, как дышать. Не мешкает, не дает себе времени на раздумья.

— Джирайя! — Цунаде возмущается, но слишком вяло. Пытается вырваться из хватки, но юноша её не пускает. Слез мало, но они её душат. Они сейчас опаснее любого оружия, любой верёвки, а он продолжает. Это же Джирайя. Он в своих искренних порывах никогда не останавливается.

— Я серьёзно… Ты для меня сама близкая девушка, как бы мы с тобой не ругались… И чтобы ты там не надумала себе… Я просто хочу, чтобы ты знала, — в какой-то момент он переходит на шёпот, зная, что даже скажи он сейчас это беззвучно, лишь губами, она бы всё равно поняла.

— Ну, а эта… Как её там…- Сенджу фыркает, сама не ожидая от себя такой откровенности. Обиды, что её просто выворачивает. Хочется прикусить себе язык, но сказанные слова уже не вернуть назад. Потому что раздражение всё еще бьется в груди молотком.

— Она хорошая. Мне приятно общаться с ней, и всё же, Сенджу, она не ты… Понимаешь?

Цунаде молчит, поднимает глаза к небу и больше не сдерживает слез. Пусть будет так, как есть. Пусть будет существовать этот момент слабости, а обо всем другом, она подумает завтра. Уж точно не сегодня…

Джирайя не заставляет её повернуться, просто прижимает к себе. Закрывает от всех невзгод. Просто помогает этому моменту быть. Обволакивает, защищает. И она позволяет себе поддаться, позволяет себе в эту секунду быть настоящей…

— Тебя никто и никогда не заменит.

Эти слова насквозь пробирают, заставляют сердце стучать, как сумасшедшее. Ей становится так тепло в его объятиях. Так естественно. По-домашнему хорошо.

И хрупкой быть уже не так страшно. Беззащитной в его глазах. Он просто её понимает. Её эмоции, чувства, без слов.

Его слова важны. Очень. Слишком. Прямо под кожу, хотя она и сама себе в этом никогда не признается.

— Какой же ты идиот, — она смеется сквозь слезы, и Джирайя смеется в ответ.

— А ты истеричка… Команда мечты собралась.

Они снова хохочут, и Цунаде становится так легко на душе. Всё теперь кажется таким незначительным, глупым, а обиды, смятение отступают на второй план.

Она просто верит ему. Цунаде не хочет думать, что между ними происходит… Что всё это означает… Просто плывёт по течению. Просто растворяется в последних персиковых лучах заката. Она облокачивается на его грудь спиной рефлекторно, так, будто это самое естественное в мире, что может быть…

— Это ты забыл упомянуть про змеёныша…

— Разве такого забудешь? — он с облегчением выдыхает, радуясь тому, что буря, кажется, отступила… Ему просто важно было догнать её, сказать то, что он сейчас сказал. Важно, чтобы она знала и поняла верно.

Они снова молчат несколько минут, а затем Джирайя говорит:

— Хочешь, проведём остаток вечера вдвоём? Местные говорят, что на озере можно увидеть красивое сияние светлячков, — юноша говорит ласково, улыбается уголками губ, а Цунаде не может поверить в реальность происходящего. В его голосе, словах сейчас столько искренности, чуткости… Без налёта привычного дурачества. Без желания лишний раз уколоть и попыток, вставить похабную шутку… Обычно, ведь он, в этом настоящий мастак.

— Ещё я слышал, что если загадать желание там, оно обязательно сбудется…

Она решается развернуться к нему лицом, смело посмотреть в глаза.

— Хочу…- блондинка выдыхает, а саннин проводит пальцами по её щеке, смахивая влагу. Жест кажется сейчас таким естественным, нужным и трепетным. У Цунаде плечи дрожат, но она слишком упрямая, чтобы не пытаться это скрыть даже сейчас, когда казалось бы, все карты раскрыты. — Но если ты кому-то расскажешь про то, что видел сейчас… Я тебя убью, сломаю тебе все ребра, обещаю! — она строго грозит ему пальчиком, а Джирайя снова смеется.

— Хорошо, я тебя понял… Я никому не скажу, это будет нашей тайной.

— Обещаешь? — и в девичьем голосе столько веры, надежды, что у него заходится сердце. Он не может оторвать от неё взгляда, сдержать улыбки.

— Даю слово… — он протягивает Цунаде руку и она без долгих раздумий, сжимает его ладонь. Они переплетают пальцы и вместе идут к озеру. И этот вечер только их, как и закат, что заставил их двоих снять маски, хотя бы на крошечный промежуток времени… На один хрупкий миг.

Плевать, что завтра всё снова будет как прежде. Они снова будут ругаться, как кошка с собакой… Главное сейчас, что ближе Цунаде у Джирайи никого нет…

========== Рассвет ==========

Комментарий к Рассвет

О боже, оно само. Оно само себя пишет! Котики, по моим наблюдениям, вам легче читается моё стеклышко в небольших размерах, поэтому, я решила поделить эту главу на части. Надеюсь, что вы не против. Меня несёт, но вы не пугайтесь, автор в своём уме, он подводит, куда нам надо :) Жду ваших отзывов, что вы думаете и всё такое, и всё такое.

Ещё раз уточняю, что эти события были до того, как Джирайя оказался жив, для тех кто в танке)

Всех целую. ПБ к вашим услугам. прячется от тапков

” Прервать затворническую жизнь в загородной резиденции Первого Хокаге было нетрудно, но заставить себя жить по-настоящему, а не существовать было что-то из ряда фантастики. Цунаде переломанная, с дефектом, будто бы и ждёт, когда уже откажут последние шестерёнки. Слабый механизм, который уже никогда не сможет функционировать нормально. Но ей нужно, хоть как-то двигаться дальше. Плевать, что с помощью алкоголя. С бессонницей и бесконечными тревожными мыслями. Такие дыры в груди не зарастают, а время не лечит, кто бы и что не говорил. Слишком больно.

Её жизнь теперь, как бесконечные качели. Нет стабильности, нет нормального будущего. Один день кажется, что всё нормально, она заставляет себя улыбаться, учит Шизуне и работает в госпитале. Раздаёт подзатыльники Минато, часами сидит за медицинскими трактами, ходит на задания… И хочется надеется, что привычная повседневность снова складывается по кирпичику, так, будто ничего и не было… Но это всё чёртов самообман. Достаточно разбитого стакана или найти в своём доме одну из вещей, вдохнуть его запах, чтобы начался ад. Паническая атака.

В первый раз её накрывает внезапно, прямо на рабочем месте, когда она видит в приёмной мальчишку без сознания в окровавленной одежде. Он такого же возраста, как и был её брат… И она больше не видит в нём незнакомца, перед глазами рисуются картины той роковой ночи…

«Наваки….Нет… Я не могу. Я не хочу тебя терять.»

Её трясёт, переламывает… Сенджу роняет поднос с медицинскими инструментами, а в глазах безумие играет. Животный страх перекрывает кислород… Он бьёт кувалдой по голове.

Она и сама не замечает, как пространство вокруг неё теряет очертания, как она практически падает на пол, теряет сознание, но её вовремя придерживают чужие руки.

Позже она открывает глаза на больничной койке в пустой палате, Орочимару сидит рядом. Протягивает стакан воды, объясняет то, что сказал другой медперсонал о произошедшем.

Цунаде не в состоянии понять эмоций на лице напарника. Она пытается встать, но он просит её не спешить. Говорит о том, что ей достаточно на сегодня. Сегодня нет войны и можно позволить себе пойти домой. Перестать истязать свой организм алкоголем, вечными переработками и просто лечь спать. Орочимару не из тех, кто любит читать нотации, но в этот раз, он ведёт себя странно. Не язвит, не делает резких движений. Просто сидит рядом и смотрит, будто находясь в растерянных чувствах.

— Пойдем, я доведу тебя до дома. Прослежу, чтобы ты не завернула в очередное увеселительное заведение, — он закатывает глаза с ноткой раздражения, уже собираясь встать со своего места. Догадываясь, какая реакция последует на его слова, готовясь к очередной словесной перепалке о том, как лучшего всего поступить в данный момент. Цунаде, ведь не нужна чужая помощь. Она упряма в своём самоуничтожении как никто другой. И каждый раз говорить с ней, это как биться головой об закрытую дверь. Можно просто раскрошить себе череп в неудачных попытках.

Но Цунаде не спорит, её пальцы резко сжимают мужское запястье и она не даёт ему сдвинуться с места. Она применяет чакру, ходя по тонкой грани, где крепкий захват может перетечь в сломанное запястье. Цунаде смотрит ему прямо в глаза, когда он оборачивается, и этот взгляд ему совершенно не нравится. Холодный и обречённый. Безжизненный, как в лихорадку.

— Я как побитая собака. Толку от меня уже никакого, а добить жалко. Орочимару, пообещай мне, что если я окончательно слечу с катушек… Ты сделаешь это для меня, — у неё голос сорванный, но её слова звучат далеко не как просьба, а скорее приказ.

Он знает, о чём она говорит и его от этих слов конкретно переёбывает. Он и сам ещё недавно угрожал ей именно этим, но одно дело, написать слова на бумаге, а другое — дать осознанное обещание ниндзя…

Он не сможет отказаться от этой клятвы в будущем, если сейчас скажет ей «да».

Орочимару — подлец, но даже у него есть своя мораль и принципы.

— Нет, — Орочимару практически зашипеть готов. С раздражением вырывает руку из её захвата. Он злится. Он уже готов послать всё к черту и просто уйти. Пусть сама добирается, как хочет. Пусть валит на все четыре стороны. Напьётся где-нибудь, а затем сдохнет в канаве, если родилась такой слабачкой.

— Пообещай мне, — Цунаде вторит это, как одержимая… Царапает ногтями его руку. Цепляется пальцами за ворот мужской одежды. Не позволяя от себя отстраниться.

— Цунаде…- он готов сейчас схватить её за волосы и хорошенько огреть об стенку от ощущения собственной безысходности в этот момент. Он скалит зубы, он не хочет поддаваться на эти долбанные провокации.

Они оба, будто душевнобольные… Невыносимо противно видеть, как давно знакомый тебе человек уничтожает себя изнутри.

Он просто хочет остановить это, но ничего сделать не может…

— Я столько раз вытаскивала тебя из лап смерти и никогда ничего не требовала взамен. И это единственное, что я прошу тебя для меня сделать. Разве тяжело дать мне лишь одно обещание? — она бьёт по болезненным точкам, потому что знает куда бить.

Его перетряхивает от гнева, он еле сдерживается, чтобы не дать ей по морде, так, чтобы в глазах засияло.

Чего она добивается? Это, блять, какая-то шутка для неё? Что ещё нужно, чтобы окончательно достигнуть дна?

— Тяжело. Потому что это единственное чего я не хочу для тебя и себя, — единственная откровенность, которую он позволяет себе прямо сейчас, но Цунаде не хочет слышать, не хочет понять того, что скрыто под будничном маской человека, который не умеет выражать свои эмоции. Она его доламывает.

— Поклянись, поклянись… — она просит, практически умоляет. Это тихая истерика без слёз, она трясёт его за плечи, пока он не скручивает ей руки в попытке подавить накатывающую бурю.

— Я клянусь, что убью тебя, если ты окончательно потеряешь себя, но знай, что после этого ты станешь для меня пустым местом, — выдыхает он, сжимая губы в тонкую полоску.

Это эгоистично, но кажется единственным для неё спасением.

«Я, кажется, уже тебя ненавижу, Сенджу»

Они оказались в стране Облаков ближе к вечеру. Лунный дворец был точно таким же, как запечатлела его в своих воспоминаниях Цунаде. Ей всегда здесь нравилось… Гулять в, казалось бы, безграничном саду во время цветения сакуры, любоваться водной гладью, наслаждаться отражением звёзд в местных озёрах, что были здесь в изобилии. Ощущалось так, будто после её последнего визита прошла целая вечность, но на самом деле, всего четыре года… Долгих года, граничащих с бесконечностью, застывших между жизнью и смертью. После войны вся жизнь была с кислым привкусом, с постоянным ожиданием грозы и крови… На поле боя было столько крови, что невозможно было дышать… Красный цвет стало уже невозможно воспринимать нормально.

Просто коснуться пальцами холодной поверхности стен Лунного дворца и горько вздохнуть от осознания, что они изменились, а от прежней Цунаде осталось лишь блеклое отражение. Она, похоже, была проклята Богами за грехи своего отца и деда, обречённая постоянно оборачиваться в глубины прошлого…

Невозможность отпустить прошлое. Ей страшно забывать о войне, потому что если позволить себе забыть, она станет предательницей для тех, кто оставил свою жизнь там, чтобы сейчас она могла позволить себе жить, быть здесь… Почувствовать вкус первой любви… Проверить дружбу на прочность. Ей с каждым днем всё труднее смотреть на себя в зеркало, потому что, от взгляда побитой собаки уже никуда не деться. Больно…Джирайя в прошлый раз тоже был здесь….Правда, тогда они не были парой. Они вообще друг с другом не разговаривали, потому что снова поссорились из-за какой-то ерунды.

Они вечно что-то делили. Вечно выедали друг другу мозги… Кто же тогда мог знать, что причиной их вечных несостыковок было то, что им просто никогда не было достаточно просто дружбы. Какой же слепой она была… Они оба….

Делегация страны Облаков встретили её с Орочимару практически у порога дворца. Старейшины, несколько министров и стража, а самое главное, здесь была Юки Сама. Белокурая, миниатюрная, в традиционном кимоно нежно розового цвета. Зеленоглазая, с хитрым и таким чарующим взглядом, будто она лесная нимфа. С цветочными украшениями в волосах. Кто бы мог подумать, что за кукольной внешностью скрывается острый и холодный ум…

— Цунаде Сама… Орочимару сама…

— Наследственная принцесса.

Несколько формальных поклонов, что соответствуют этикету. Цунаде улыбнулась. И это был не оскал, не очередной приступ невроза или попытка вновь обмануть окружающих. Это было тепло, точно так же, как два года назад. Без тысячи шрамов на сердце. Просто сама мысль о том, что она далеко от Конохи, будто являлась освобождением.

— Рада видеть Вас снова в наших краях. С возвращением.

— Выражаю своё почтение, это взаимно.

Видеть перед собой близкого человека, просто друга равного себе, который не смотрит на тебя с жалостью. Не ждёт, когда ты сорвёшься. Не следит за тем, чтобы ты не решила сбежать или наложить на себя руки.

Юки была её подругой, наверное, единственной в полноценном смысле этого слова.

— Орочимару Сама, чувствуйте себя, как дома, — наследственная принцесса учтиво улыбается уголками губ, в то время, как Орочимару снова совершает поклон в знак уважения.

— Благодарю вас, Юки Сама, это очень любезно с вашей стороны.

После того, как все формальности были совершены, и все обменялись приветствиями, делегация медленно начала расходиться. Когда осталась только Юки и слуги, девушки непроизвольно пересеклись взглядами на несколько молчаливых секунд.

Наследственная принцесса снова обратилась к гостям:

— Я уже распорядилась, и слуги проводят вас до ваших покоев, чтобы вы смогли отдохнуть с дороги перед ужином и другими важными делами. Отец сейчас в зале переговоров в другой резиденции, поэтому, не смог поприветствовать вас, но пообещал, что будет обязательно присутствовать на ужине.

— Спасибо, — Сенджу вновь поклонилась, еле сдерживая улыбку. Всё это представление было необходимо для чужих глаз, но и в тоже время, чертовски забавляло её. Гордость за подругу переполняло грудную клетку… Казалось бы, ещё мгновение назад они были детьми, которые сбегали на деревенскую ярмарку при любой возможности, а теперь, от них зависело слишком многое… Судьбы двух государств. Какая ирония…

Первым откланялся Орочимару, последовав за слугой, что должен был проводить до его покоев. Цунаде поймала себя на мысли, что хочет, чтобы они находились как можно дальше от её покоев… Ей хотелось думать, что за пределами Конохи у неё есть шанс на перерождение. Шанс искупить грехи. Перестать поддаваться своим порокам….Имела ли она право на столь наивные надежды и желания?

Сенджу кивает и собирается последовать примеру напарника, но стоит ей сделать шаг вперед, её сразу же останавливает ласковый женский голос, заставляя обернуться:

— Цунаде Сама, выпьете со мной чая перед ужином? — она тактична, как никогда раньше.

— Конечно. И перестань говорить со мной так официально, а то у меня уже зубы начинает сводить от непривычки, — саннин ухмыляется, оглядывая подругу с ног до головы, в глазах играют черти.

Юки манит её к себе пальчиком, заставляя придвинуться, как можно ближе и говорит на тон ниже, так, чтобы их никто не мог услышать.

— Прости, сестричка, это всё из-за присутствия старейшин. Не хочу, чтобы они потом пытались обвинить меня или отца в том, что мы не объективны по отношению к союзу с Конохой.

— Ну, а ты объективна? — Сенджу хмыкает и иронично ведёт бровью, с интересом ожидая ответ.

Юки Сама смеется и прикрывает рот ладонью в очаровательном жесте, а затем её голос становится жестким и смелым:

— Цунаде, твой дедушка и мой, поклялись на крови, что Коноха и Страна Облаков всегда будут преданными союзниками, а я обещала тебе, что никогда не отвернусь от нашей дружбы. Можно мне позволить себе быть чуточку необъективной в этом вопросе?

— Можно… Я чертовски рада слышать твой голос.

Они обе, будто выдыхают после произнесённых друг другу слов. Так, словно сейчас обе избавились от бремени, что нависло у них на плечах. Стало легче дышать и хотелось улыбаться, хохотать, как в детстве. Не думать ни о чём плохом.

— Взаимно, а теперь, иди отдыхать. Я буду ждать тебя в шесть в малахитовой беседке, — наследная принцесса едва касается пальцами женского запястья, чуть сжимает в знак поддержки и подмигивает.

— Слушаюсь и повинуюсь, наследная принцесса. Скоро увидимся, — она гладит подругу по руке в ответ и кивает, прежде чем покинуть летнюю веранду.

Они пьют чай, но их обеих хватает лишь на две маленькие чарки. Хочется выпить чего-то покрепче, но вскоре их ожидают серьезные переговоры со старейшинами. Обе нервничают, но обговаривают все важные моменты, слабые места. Так, чтобы Цунаде была готова ответить на все провокационные вопросы министров, советников, а Сенджу же, не скрывает от Юки уязвленные точки Конохи, чтобы для неё тоже не возникло неприятных сюрпризов.

Это не первые дипломатические переговоры для Конохи и Страны Облаков, но первый опыт, где они принимают непосредственное участие. Играют ключевую роль, и хочется сделать всё правильно. Обезопасить свою родину с помощью скрепления союза двух стран. Вероятность возникновения очередной войны слишком велик, и они должны быть готовы… Должны сделать всё, чтобы предотвратить потери. Страх нового кровопролития горький на вкус и не даёт ночами спать спокойно. Они уже не дети и им придется отвечать за ошибки, за судьбы чужих людей, если вдруг, всё пойдет не так… Когда всё стало так сложно? Исчезнет когда-нибудь это всепоглощающее чувство подавленности внутри?

Они идут к озеру, там весной цветёт сакура, рядом с водой стоит большое, могучее дерево. И всегда приятно наблюдать, как на водную гладь падают розовые, душистые лепестки.

Цунаде хорошо помнит этот маленький мостик. С ним связаны самые тёплые воспоминания. Жаркий июнь и распитая на двоих бутылка саке вместе с Юки, звонкий смех и девичьи секреты.

Сенджу помнит всё… Как они строили планы и делились мечтами. Как сидели здесь до самого рассвета. Свободные, ещё не знающие войны. Ещё непонимающие насколько большим бывает страх, насколько ядовитым и разрушительным он может оказаться в своём существовании…. И она помнит конфеты до жути сладкие, от которых сводило зубы. От обилия сахара и ягод в начинке. Хрупкие и такие дорогие сердцу воспоминания…

— Тут всё ещё так чертовски красиво. Жаль, что мы больше уже не подростки…- горько усмехается Цунаде, устремляя свой взгляд на лазурную водную гладь и садится на край мостика, снимая обувь и опуская ноги в воду. Юки следует примеру подруги. На женской лодыжке блестит золотой браслет в лучах солнца.

— Безумно жаль.

Они молчат ещё где-то минуту от силы. Обе напряжены. Обе понимают, что им нужно поговорить, многое рассказать друг другу, но нет сил, мужества, чтобы начать. Цунаде кусает губы, думает, что сейчас, как никогда хочется напиться, разрыдаться на коленях лучшей подруги и просто сознаться во всём.

Цунаде никогда не была трусихой, но в этот миг, страх держит её за горло….Плечи снова напрягаются, стоит только вспомнить обо всех своих скелетах в шкафу…

Она не поймёт. Она будет смотреть на меня с разочарованием, жалостью, как другие… Не хочу…

— Расскажи, что тебя гложет, Цунаде… Я пойму, всегда понимала, ты же знаешь, — подруга говорит тихо, заботливо гладит по плечу. Юки Сама — тёплая, как мягкое домашнее одеяло, и в тоже время, щит, готовый, закрыть от всех преград.

Так, ведь и должно быть в настоящей дружбе, ведь так? Спокойно, без ядовитого чувства, что разрывает на куски…

Но с Орочимару теперь никогда не бывает просто, а ведь он был её другом очень долгое время…. Когда они перешли эту грань, когда они позволили себя всё сломать? От этой параллели просто невыносимо. В жизни Цунаде больше нет ничего стабильного… Нет уверенности, даже в собственных убеждениях.

— Я расскажу, но не сейчас, ладно? Дай мне время, я ещё не готова… — она не врёт, говорит честно, зная, что Юки никогда не выдаст её секретов и будет ждать сколько нужно.

— Хорошо.

Они обмениваются улыбками. В глазах Юки искрящая тревога, а в глазах Цунаде полная обреченность. Её надлом не должны видеть окружающее, но, похоже, его невозможно скрыть даже с помощью дорогого кимоно.

Ей нужно быть сильной. Нужно держать себя в руках. Не ради себя, но хотя бы ради Конохи и тех, кого она поклялась защищать.

— Где твой брат? Почему мелкий засранец не пришёл повидаться со своей анэсан*? — Сенджу переводит тему, а наследственная принцесса смеётся.

— Он не от мира сего, ты же знаешь… Снова закрылся в своей лаборатории и что-то химичит. Слуги не смогли до него достучаться, чтобы сообщить, что вы прибыли.

— Я зайду к нему позже, у меня есть к нему дело, которое точно его заинтересует.

— Мне стоит начать беспокоится? — девушка задумчиво хмурит лоб, в то время, как губы Цунаде пронзает злорадная улыбка.

— Кто знает, Юки Сама… Кто знает…- Сенджу смеется, внезапно толкая подругу в воду, та не привыкшая оставаться в долгу, резко тянет Цунаде за лодыжку, и они обе оказываются в прохладной воде. Плевать на дорогие ткани, на то, что обе в чересчур официальных нарядах, и что потом снова придется переодеваться. Приводить себя в порядок.

Сейчас не хочется думать о последствиях… Цунаде впервые за долгое время отпускает себя, позволяет себе смеяться, брызгаться, как малый ребенок.

Жаль, что счастье слишком быстротечно… И эта иллюзия гармонии разрушается вместе со звуком мужского голоса.

— Мне стоит напоминать вам двоим, что до собрания, где будут все важные фигуры, осталось всего два часа? — Орочимару скрещивает руки на груди, он тоже уже переоделся в официальные одежды. Лазурно-серый был ему к лицу. Цунаде первый раз увидела как напарник собрал половину своей темной шевелюры в маленький хвостик сзади.

Их взгляды пересекаются, как две молнии во время штурма.

Орочимару не разделяет её запала, не ведётся на провокацию. Он делает несколько шагов вперёд, подходя к краю мостика. Его гримаса на лице непроницаема. В такие моменты, когда он смотрит так, у Цунаде неприятная дрожь по коже. Некоторые демоны внутри него настолько темные и кровожадные, что ей не под силу их обуздать.

— Нам нужно поговорить, — в интонации его голоса проскальзывает сталь. Она знает этот тон… Именно так он говорит, когда они остаются за закрытыми дверями, когда больше не нужно притворяться… Но сейчас другие обстоятельства. И Цунаде наблюдает за ним и просто не может понять, что происходит. Он злится, она чувствует это в каждом его движении.

Почему? Что не так?

— Обязательно сейчас? Мне нужно переодеться.

— Потом будет поздно.

— Подожди до рассвета.

— Нет. Мы поговорим прямо сейчас…- говорит он с нажимом. Орочимару не двигается с места, но создается ощущение, что ещё немного и он будет готов придушить кого угодно голыми руками.

Цунаде хорошо читает язык его тела, слишком чутко ощущает каждый исходящий импульс от юноши. Ей не нужны публичные сцены… Ей нужно быть в трезвом уме, чтобы всё, что она задумала, наконец, получилось.

Наследная принцесса не вмешивается, не встревает в разговор, но смотрит на Цунаде с очевидным вопросом в глазах. Сенджу спокойно кивает головой и обращается к подруге:

— Всё в порядке. Ты можешь идти, скоро увидимся.

— Хорошо, — Юки Сама не спорит, только напоследок одаривает Орочимару пронзительным взглядом, как у хищника, и он прекрасно понимает, что она хотела сказать ему этим жестом. Слишком проницательная для своих лет. Она никогда ему не нравилась, именно из-за этого назойливого умения читать других людей, как раскрытые книги.

— Чего ты хочешь? — Цунаде не спешит вылезать из воды, на бледной шее прозрачные бусы из капель, сверкающие на солнцепеке ярче любых бриллиантов.

Ткань пудрового цвета незаметным жестом спустилась с женского плеча. Цунаде красива в своей откровенности. В своей небрежности и искусанных губах.

Орочимару зависает на мгновение, но не подаёт виду. Молчит, дожидаясь, когда янтарные омуты снова посмотрят на него.

— Это ты мне скажи, — он достает из рукава черный свиток, перевязанный алой лентой.

Расслабленное выражение на женском лице сменяется неприятным изумлением, а во взгляде горит алая ярость.

— Ты не мог… Какого черта?

Мог…ещё как мог…сукин сын…

Комментарий к Рассвет

Анэсан* - обращение к старшей сестре. Так говорят о кровных родственниках, Цунаде не случайно говорит о себе так.

Титул Юки Сама — “наследственная принцесса”. Почему? Потому что она взойдет на трон после отца.

«Подожди до рассвета» — почему Цунаде говорит эту фразу? Думаю, многие поняли пасхалку, но я все же поясню. Рассвет — это стоп-слово Цунаде и так, завуалировано, она просит его не переходить черту, остановиться, потому что сейчас они не на сессии.

========== Закат ==========

Комментарий к Закат

ПБ включена, котики, жду ваших исправлений. Мы снова вернулись в настоящее время, в Закат, к нашему любимому Отшельнику в больничку:)

Наверное, это одна из моих любимых глав. Многое в чувствах персонажей встало на свои места…? Жду ваших размышлений, коментов, мнения. Приятного чтения, мур.

У неё улыбка дебильная и нет никакого ощущения времени и пространства, когда она идёт по коридору прямиком к кабинету Хокаге.

Позже она изведёт себя чувством вины и ощущением неизбежности, а сейчас ей просто легко дышать. В мыслях она всё ещё в его объятиях, стонет от того, что вытворяют с ней умелые длинные пальцы.

Ей нравится целовать родинку на его плече и кусать за шею. Нравится, как он реагирует на каждое её прикосновение, и смотрит так, будто в ней заключена вся его жизнь.

Никто и никогда не смотрел на неё так. Никто и никогда не целовал её так, будто следующее мгновение не наступит.

Между ними закат и магнитное притяжение, которое не перебить ничем. Это просто невозможно.

Страшно от мысли, что попробовав его снова, она просто не сможет больше остановиться.

Потому что эту близость не заменить ничем. Потому что для неё, это самое сокровенное, что есть в жизни. Самое важное, то без чего она уже просто воспринимать себя не может. Вот только… В этот раз они изначально обречены на провал.

Если быть рядом, если позволить ему снова проникнуть к себе под кожу. Пустить к себе в постель, обратно к себе в душу, то они оба окончательно сломаются.

Рано или поздно, он, ведь все равно узнает, чем она занималась с Орочимару. Узнает, как она прожигала свою жизнь всё это время. И он этого не примет. Он не простит. Не сможет понять.

Да, и кто бы смог…?

Она ведь обманщица и ни черта она не сильная. Она сломанная и грязная. Дефектная. Ей оправдаться нечем. Она и сама не помнит, не понимает кто первый это начал. Она не может винить во всём Орочимару, потому что это было бы ложью… Цунаде сама себя в эту западню засунула, сама была на всё согласна.

Она уже не та, что была до того горного обвала. Той девчонкой можно было гордиться, а сейчас от неё осталась лишь красивая оболочка и психопатка с паническими атаками.

Цунаде не хочет, чтобы он видел её такой. Не хочет, чтобы он узнал её новую гнилую суть. Прочитать в глазах Джирайи разочарование для неё страшнее смерти.

Она всё это время трахалась с его лучшим другом, пока его пытали в каких-то подземельях…. Пока каждый день был для него кошмаром, игрой на выживание… И совсем неважно, что для неё каждый день без него был сравним лишь с адом.

Она не может себя простить и не позволит ему даже попытаться это сделать.

Сенджу не хочет, чтобы он лез в её тьму, чтобы пачкался в её грязи. Она не станет для него грузом или обязательством.

Джирайя должен быть свободен от этих оков и наконец-то получить жизнь, которую он заслуживает.

Без неё.

Но она гонит эти мысли прочь, отгораживается от реальности. Ей просто нравится ощущать на себе его запах. Запах муската и сандала.

Ты просто помешанная, Цунаде…. И больная.

Горькая ирония. Она со своими чувствами через огонь прошла, а сердце щемит точно так же, как при их первом поцелуе. Невыносимо сладко. Болезненно хорошо. Все ещё страшно.

Разум кричит одно, а всё естество кричит о том, что эта тяга самая естественная вещь в её жизни.

Сенджу заходит в кабинет Хокаге, смыв со своего лица радость. Просто потому что не хочет, чтобы он задавал ей лишних вопросов.

Это личное. Сокровенное, и только её. Она не хочет ни с кем делиться.

Её напрягают эти белые стены, письменный стол, и Анбу где-то там, на крыше.

Ей просто хочется закончить все дела на сегодняшний день и закрыться у себя дома. Принять душ и обо всём подумать. Потому что ещё немного, и она сорвётся. Она побежит в госпиталь и уснёт под боком у желанного мужчины. Ей нельзя этого делать… Нельзя.

Она зависимая. Она не может перестать думать о нём, даже во время того, как отчитывается перед Третьим насчёт последней миссии.

Они обсуждают спорные моменты. Хокаге при ней отчитывает двух джонинов, а она вновь улетает куда-то за пределы этой чертовой резиденции.

Успевает разозлиться на Джирайю за то, что он наверняка сейчас не спит, не пьёт таблетки, что она ему прописала… Бесится, что не может его проконтролировать, и бесконечно одергивает себя о неправильности своих эмоций.

Когда разбор полётов подходит к концу и Цунаде уже собирается уходить, мужчина просит её остаться ещё на пару минут.

Сенджу же сжимает руки в кулаки, не в силах сдержать своего огорчения. Закат уже давно передал свои владения сумеркам и ей тоже хочется поскорее раствориться. Исчезнуть. Она уже не вывозит.

Она уже не помнит, когда в последний раз ела. Про сон задумываться не стоит, а ещё её эмоционально лихорадит.

Ей нужна передышка, а иначе она окончательно поедет. Тронется рассудком, хотя куда дальше?

— Ты выглядишь сегодня как-то иначе, Цунаде… — подмечает Хирузен, и одним лишь богам известно, что в этот момент творится в его голове. И в чем заключается суть его слов. Он никогда и ничего не говорит просто так. Цунаде знает это слишком хорошо, ведь он был её сенсейем долгие годы… Она уже и не понимает, проклятье это или удача.

— Я не спала несколько дней, и я не ела со вчерашней ночи. Я задолбанная и усталая, поэтому, это не странно, — она не собирается сейчас ни с кем церемониться, даже если перед ней её наставник. Даже если он Хокаге, которого нужно априори уважать.

— Я дам тебе отгул, но пообещай мне, что не проведёшь их в госпитале.

— Не проведу. Мне нужна передышка, — саннин отвечает откровенно и честно.

— Поссорились?

— Нет, но если я не позволю себе отдохнуть ещё несколько дней, то стану не его лечащим врачом, а соседкой по палате.

— Хорошо, я понял тебя. Цунаде… Ещё один вопрос и можешь идти отдыхать, — Хокаге кивает, задумчиво опускает взгляд на свои бумаги, а затем снова поднимает взгляд, будто что-то для себя решив.

Он, будто бы сомневается… Сенджу сразу же подмечает, как напрягаются его плечи. Ей это чертовски не нравится.

Третий всегда вёл себя так, когда, по его мнению, она сделала что-то неправильное. Он не любил её отчитывать, ему всегда давалось это с трудом, а ей не нравилось, что он, тем самым, будто выделял ученицу среди других.

— Какой, Хокаге Сама? — она знала, что за заданным вопросом не последует ничего хорошего.

— Та дипломатическая миссия в Страну Облаков… Есть ли что-то, о чём ты хочешь мне рассказать?

— Все написано в отчетах миссии, я могу идти? — у неё даже голос не дрогнул. Она смотрела своему учителю прямо в глаза, осознавая всем своим существованием, что если отведет взгляд — проиграет. Цунаде умела держать себя в руках, оставаться холодной, когда это было нужно, а ещё у неё хорошо получалось врать, если от этого зависела чья-то жизнь… А на весах сейчас стояло слишком много. Не только её жалкая жизнь.

— Конечно. Отоспись, — он говорит это спокойно, но взгляд от девушки не отводит, будто сканирует её. Наблюдает за реакцией, за языком её тела.

Она совершает поклон в знак уважения, желает хороших снов и уходит спокойным шагом.

Что это было? Что он имел в виду? Внутри скребло нарастающее чувство тревоги, словно она была мышкой, которая вскоре окажется в мышеловке.

Оно било по нарастающей, хотя она была уверена в том, что замела все следы, ещё в Стране Облаков.

Буря приближалась и Цунаде осознала это окончательно, когда вернулась в своё жилище.

На письменном столе лежала коробочка чёрного цвета с красным бантом, так, всегда упаковывала для неё чай тётушка Танако из маленькой торговой лавки, что находилась на соседней улице от её дома. Цунаде ничего в этом месяце у неё не покупала…

Стоит ли говорить, что роза цвета фисташки, стоявшая в вазе, тоже было не её рук дело…

Она даже не стала гадать, сразу же узнав фирменный почерк того, кто посетил её квартиру… Он ведь никогда не умел извиняться, считал это проявлением слабости, но в этот раз попытался. Роза была раскаянием в его понимании, сожалением…

И Сенджу поняла, что в действительности простила.

Его, но не себя.

Тонкие пальцы скользнули по подарочному банту, стремительно развязывая узел. Она прекрасно понимала, что чай лишь предлог, чтобы отправить послание. Маленькую весточку…

Внутри, вместе с упаковкой чая, лежала маленькая бумажка, пустая на вид… Белый лист, но если активировать чакру в ладони, проявится текст… Если это будет чакра именно того, кому было предназначено это сообщение.

Сенджу неспешно наблюдала за тем, как на белом фоне постепенно прорисовываются иероглифы….

«Они знают. Не подавай виду. Я сделаю что-нибудь»

Цунаде обречённо вздыхает и прикрывает лицо ладонями, пульс зашкаливает все нормы.

Кто бы мог подумать, что маленький клочок бумаги сейчас окажется хуже встречи с наковальней.

Ей на несколько секунд стало трудно дышать, но она справилась… Скомкала этот долбанный листок в руках, а затем открыла окно, чтобы немного прийти в себя, подышать прохладным воздухом.

Дела были плохи, если сказанное правда, но сейчас она ничего не могла сделать.

Если они знают, то уже следят за каждым её шагом, и это херово. Очень. Даже хуже, чем обычно.

Нужно быть осторожной и не утянуть никого с собой на дно.

Сделает что-нибудь? Что он, блять, может сделать? Что? Это её провинность… Это она должна была просчитать, чтобы этого не случилось, но всё тайное всегда становится явным, как не крути. Черт. Черт. Черт.

Сенджу приходится воспользоваться техникой призыва. Перед ней оказывается одна из маленьких слизней и именно ей, она поручает избавиться от записки, а затем говорит:

— Следуй за ним и будь незаметной, если понадобиться помощь, то помоги. Докладывай, если узнаешь что-то важное и не бойся звать своих сестёр.

— Хорошо, госпожа.

— Спасибо тебе, — саннин ласково проводит пальцами по маленькому мягкому тельцу в знак благодарности, а потом наблюдает за тем, как слизень покидает её обитель через окно.

Она не знает, что будет завтра, но надеется, что встретит ещё один закат не с пробитой грудной клеткой.

Одно Цунаде поняла совершенно точно, никто из них никогда не будет счастлив.

Это расплата за все те жизни, что они забрали или не смогли спасти.

Третий сдерживает своё обещание, и никто не беспокоит её целых два дня. Она тоже не солгала ему, когда сказала, что не пойдёт к Джирайе в госпиталь.

Цунаде просто отсыпалась, приняв успокоительный травяной отвар, который мог сморить даже слона. Не в её правилах было пользоваться такими средствами, ведь ниндзя всегда должен быть начеку, но её организм был настолько измучен за эту неделю, что у неё просто не осталось вариантов.

Саке в горло не лезло, и выходить из дома не хотелось. Было страшно, что она просто не сможет избежатьсоблазна и ноги всё равно приведут её к госпиталю, а ей бы со своими чувствами разобраться. Понять, как действовать дальше.

Она не может ответить на вопросы, на которые сама не знает ответа. Сенджу не знает, как в глаза ему смотреть. Она объяснить свой срыв просто не в состоянии.

Цунаде боится, что он всё вспомнит и в тоже время отчаянно желает этого.

Я потеряла тебя однажды, почему я должна испытать эту боль снова? Я будто в ежедневной агонии, где обречена бесконечно, терять тебя.

Под рёбрами затаилась боль и противная досада. Но в этот раз, не было даже слез. Может она их уже все выплакала? Или просто устала жалеть себя? Или была слишком упряма, чтобы показать насколько это ранит её? Она, ведь должна справиться.

Потому что худшее уже позади. Главное, что он жив. Что он дышит… С ним все в порядке. И с ней будет… Наверное.

Ближе к вечеру второго дня она привычно садится за свитки, читает то, что прислали ей дражайшие друзья, живущие за пределами скрытой деревни.

Учеба отвлекала, помогала выместить из головы тревожные мысли и противоречия.

Но все старания были напрасны, потому что наступил закат. Она была дурой, потому что, когда в её дверь постучали, она взяла и просто открыла. Без задней мысли. А на пороге была её жизнь. Тот в ком она заключалась.

Цунаде за эту неделю совершила много ошибок и, похоже, это была ещё одна.

— Что ты здесь делаешь? У тебя постельный режим и ты должен девятый сон видеть в своей палате, — жестким тоном отчитала его Сенджу.

Она злилась безумно. Сама не совсем осознавая из-за чего больше. Потому что боялась, что швы могут снова разойтись или потому что снова угодила в ловушку?

Почему он мучает её? Почему просто не может оставить в покое?

Янтарные глаза сталкиваются с чёрными омутами, которые сейчас для неё похуже бездны. Её, будто знобить начинает, чисто на инстинктах. Мурашки бусинами скользят по плечам и ключицам, вниз по грудной клетке. Сенджу начинает сожалеть, что ходит по дому лишь в долбанном шелковом халате.

Ей бы бежать отсюда, а не поддаваться чужим провокациям… Она прекрасно знает, чем заканчиваются их любые выяснения отношений: либо крупной ссорой, либо самым страстным сексом.

Она не была готова ни к одному из этих вариантов. К чему она вообще была готова?

Джирайя красивый в свете луны, вот о чём она думает, когда видит его первые секунды. Она себя за эти мысли проклинает. Это, ведь точно ненормально, всё ещё помнить ощущение его губ на своей шее.

Цунаде столько времени мечтала, молила Богов, чтобы всё пережитое за эти два года оказалось лишь кошмарным сном, и вот, теперь, он стоит у её порога. Живой, теплый и самый родной. Желанный.

Сенджу, ведь не железная… Она смертная и слабая, склонная к бесконечным людским порокам.

— Вроде из нас двоих амнезия у меня и ты должна помнить, что я всегда делаю то, что я хочу, — саннин не сильно сжимает женские плечи, просто переставляет её, как куклу вглубь коридора. Пользуется её рассеянность, чтобы проникнуть в квартиру. Проходит в комнату, Сенджу глаза от раздражения закатывает. Губы кусает. Нервничает. Не знает, как вести себя.

Ей бы не реагировать. Ей бы сделать вид, что до него нет никакого дела, вот только, Цунаде хороший медик, но хреновая актриса.

Джирайя осматривает комнату, похоже, подмечая, что здесь ничего не изменилось. Сенджу думает о том, что её чувства тоже неизменны. Они, будто находились в болезненной спячке, а сейчас проснулись, накрывая с ещё большей силой. Она не была уверена, что сможет справиться с этим штормом… Отдача слишком смертоносная.

Цунаде следует за ним, испепеляет взглядом его спину. Дожидается, когда он снова повернётся в её сторону, чтобы установить визуальный контакт. В медовых глазах искры загораются, когда она видит довольную ухмылочку на его лице.

Сенджу вспыхивает, возмущается:

— И что ты хочешь? Доконать меня в мой выходной?

— Я хочу поговорить по-нормальному, — отбивает он атаку совершенно спокойно, будто не реагируя на её нападки.

— А нам есть о чем разговаривать? — она пытается вложить в свой голос раздражение, недовольство, уколоть больнее. Раньше вывести его из себя было безумно легкой задачей, но в данную секунду он смотрит на неё хищным ястребом, будто готов съесть мышку прямо сейчас. Она инстинктивно делает шаг назад, зная, что это не предвещает ничего хорошего.

Он перехватывает женское тонкое запястье, не давая двинуться с места. Ноги Цунаде будто каменеют, замирают на месте. В глазах страх бьётся дикой птицей, так, словно он может с ней что-то сделать, словно перед ним сейчас стоит не героиня войны, а маленькая девочка.

— Сенджу, перестань от меня убегать.

Джирайя сам меняется в лице, ему уже не хочется улыбаться. Ему не по себе от этого взгляда. Кажется, будто он никогда не видел её такой. Потерянной, израненной. Убегающей от собственных эмоций.

Ему хочется спросить, от каких демонов она пытается скрыться сейчас. Какие страхи прячет под спесью недовольства и равнодушия?

— Я не убегаю, я просто прошу тебя остановиться, пока не поздно, — девушка резким движением вырывает руку из цепкой хватки и он понимает для себя совершенно чётко, что не даст ей сбежать. Только не сегодня. Не в этот раз. Ему нужно докопаться до правды, а иначе им двоим, будет только хуже. Он чувствует это каким-то шестым чувством.

Ему кажется, будто если он отпустит её сейчас, хотя бы на один сантиметр от себя, они оба утонут. Он не знает почему, но у него кошки скребут на сердце, словно он потерял её ещё очень давно… И даже не в тот момент, когда сгинул в том перевале.

— Пока не поздно что? — он заглядывает ей прямо в глаза, будто пытается ей всю душу наизнанку вывернуть. Его глаза темные, они острее, чем самый опасный нож, а удары меткие. Цунаде, словно кожей ощущает, как все зажившие раны вновь воспалились, начали кровоточить. У неё перед глазами всё плывёт, когда он снова сжимает её запястья, заставляет пятиться назад, наталкиваясь спиной на холодную поверхность стены. — Что если я не хочу останавливаться? — её добивает эта фраза, у неё грудную клетку сводит от отчаянья.

— Что если я хочу, чтобы ты прекратил? — у неё голос хриплый и твёрдый ком в горле. Она злится просто чертовски, отводит взгляд. Пытается не дышать им, не чувствовать привычные нотки сандала, абстрагироваться от этой желанной близости. Хочется и колется.

— Тогда бы ты не позволила себе то, что мы делали в госпитале, — Джирайя не кричит, не пытается надавить на неё криком. Раньше его можно было вывести из себя через минут пять от силы… Раньше он был слишком эмоциональным, упрямым, а сейчас он смотрит внимательно. За каждую её эмоцию хватается, анализирует.

В их отношения было столько громких ссор, хлопанья дверей и обид. В них было столько недосказанных слов, упущенных возможностей, а сейчас они, будто в пепел рассыпались, потеряли своё значение…

Потому что она знает, какого это, однажды, проснуться без него. Это так чертовски больно, что каждую секунду, кажется, что загнёшься.

Ей и сейчас хочется разрыдаться. Вцепиться пальцами ему в локоть, и умолять, чтобы он навсегда с ней остался, но вместо этого, она продолжает его отталкивать. Потому что иначе просто нельзя… Просто, потому что она не знает, как поступить иначе.

— Мне просто хотелось с кем-то потрахаться. Не придумывай себе ничего, — Цунаде повышает голос, кривит губами, выдавливая из себя ехидную улыбку. Заставляя себя вздёрнуть подбородок, снова столкнуться взглядами. Она сама себе противна в этот момент. Ей хочется себе по лицу врезать за подобные слова, но она понимает, что иначе Джирайя не отступит…

Сенджу далеко не слабая девушка, она боец, но сейчас у неё нет опоры. Она чувствует себя ещё более незащищённой, чем была на войне. Потому что хуже его настойчивого желания докопаться до правды, есть только её внутренняя дилемма, которая разрывает её изнутри.

— Я пропустил мимо ушей этот долбанный бред. Ты не такая, Сенджу… Ты никого не подпускаешь к себе просто так. Физическая близость для тебя имеет слишком большое значение, ты бы не стала переходить эту грань, если бы не чувствовала ко мне ничего. К тому же, ты знаешь, как реагирует моё тело, что ему нравится… Я потерял память, но я не идиот, — он скользит пальцами по её шее, поглаживает бархатную кожу. Она напрягается всем телом, чувствуя себя струной, которая вот-вот порвётся. Саннин запускает пальцы в пшеничные пряди волос на её затылке, касается, так, как ей нравится… Она всегда была готова мурлыкать, как кошка, когда он ослаблял пальцами тугой пучок, дразнился, разминая напряженную кожу.

Ей становится предательски жарко, хотя ещё несколько минут назад она дрожала от холода.

Он, будто бы изменился, стал более уверенным, сильным. У него глаза хищника, мужчины, который знает, чего он хочет прямо сейчас.

Цунаде не успевает уловить момент, когда из её волос исчезает нефритовая шпилька, а по плечам волнами расплываются светлые локоны. На мгновение, Сенджу позволяет себе маленькую слабость, закрывает глаза, когда мужская ладонь накрывает её щеку.

Она просто тает от того, как большой палец проходится по искусанным алым губам, будто проверяя её реакцию.

Ей стоит больших усилий, чтобы прийти в себя, грубо одёрнуть его руку. Снова попытаться отстранится, в то время, как Джирайя имел наглость прижаться к ней всем телом, игнорируя все протесты. Это окончательно выводит её из себя, у неё гневно дрожит голос:

— Хватит. Заткнись, пока я просто тебя не прибила. Люди меняются и я тоже. Я изменилась и лучше тебе не видеть насколько в худшую сторону, — Цунаде говорит это от безысходности, от отчаянья. У неё внутри всё кипит, перекручивает, как от самой ужасной лихорадки.

Она чувствует себя идиоткой. Она еле сдерживается, чтобы не ударить его прямо сейчас, так, чтобы он отлетел в соседнюю стенку, переломать ему последние ребра. Потому что на нём и так живого места нет. Потому что ей же, блять, потом лечить этого невыносимого засранца. Обрабатывать, зашивать его раны, корить себя, что сделала больно.

— Да, что с тобой, Сенджу? Чего ты боишься? — Джирайя сжимает пальцами её подбородок, пытается достучаться до той, что была с ним два дня назад. Горячая, откровенная и открытая. Живая и настоящая, которая не шарахается от него, как от огня. В янтарных глазах страх играет, он переливается осколками в её глазах. Ему кажется, что он никогда не видел её такой потерянной. Её бросало из огня в полымя.

Он должен докопаться до правды, понять, что затаилось в потерянных фрагментах его воспоминаний. Хотелось вытащить её из этой тьмы, спрятать в своих объятиях, но он не мог найти верной тропинки. Между их лицами было всего несколько мизерных сантиметров, но они были далеки друг от друга, как никогда раньше.

Джирайя чувствовал жар её тела, запах ванили, как сердце стучало загнанным зверем. И он не выдерживает, хочет быть ближе, насколько это только возможно. Это необходимо, и неважно были ли они вместе до этого.

Он доверял своим эмоциям, своим порывам. И мысль о том, что она «его», ощущалась сейчас самым естественным явлением в его жизни. Его ладонь оглаживала молочную шею, вычерчивала пальцами ключицы, чувствуя, как она вздрагивает от каждого его прикосновения.

Сегодня он разглядел в ней другие стороны души, что прежде не были ему открыты. Так очевидны, как сейчас, в полумраке её одинокой комнаты.

Цунаде на грани. Это пытка. Самая сладкая и болезненная. Раньше она думала, что жизнь без него ад, она ошибалась. Ад происходил прямо сейчас, и он разрушал её по кирпичику. Ещё немного и она просто упадёт на колени и задохнется в слезах. Но она не могла проиграть, она, ведь Сенджу, гордость у неё на роду написана… Она никогда не проигрывает, и сейчас растаптывая свою жизнь, должна это сделать собственными руками

Я потеряю тебя навсегда. Мне страшно. Мне страшно… Как ты не понимаешь?

Лучше сделать это быстро, отрезать сразу, чтобы у него переболело и прошло, чтобы не растягивать муку. Чтобы потом не было совсем тошно, когда он узнает правду… И Цунаде решается… Сейчас или никогда.

— Ты мне не нужен. Я никогда не рассматривала тебя, как того, кто будет со мной рядом.

Женский голос звучал убедительно, но недостаточно для того, чтобы поверил он.

— Не ври мне, — он видел мучения в её глазах, целый спектр боли и горячи. Она похудела, явно не следила за своим питанием и сном. Вечно думающая обо всех на свете, но не о себе.

Что она делала эти два года? Чем жила? Почему сейчас реагирует на него так? И не хочет признаваться, помочь ему вспомнить?

Потому что он причинил ей боль? Он был тем, кто обрёк её на страдания…? Из-за его ошибок она теперь ходит блеклой тенью? Шарахается от его прикосновений, впадая, то в холод, то в пламя?

— Я просто тебя пожалела. Хотелось секса, а ты оказался рядом, понимаешь? — настойчиво, упрямо вторила Сенджу, резко одергивая его руки от себя. Упираясь ладонями в грудь, отталкивая, желая наконец-то закончить эту безумную муку.

Нужно это заканчивать. Она больше не может. Это выше её сил. Она совсем не железная. Она и так разваливается по кусочкам.

Джирайя пользовался положением, знал, что она не станет драться с ним, даже не в полную силу, потому, что он в первую очередь был её пациентом, а потом уже всем остальным. Ниндзя-медик никогда не будет травмировать того, кого собственными руками излечила, это противоречит всем принципам.

Поэтому он продолжал вжимать её в стенку, держать её запястья в своих руках, издевательски нарушая личное пространство. Вынуждая чувствовать его тепло, близость. Вдыхать его в свои лёгкие снова и снова. Это было опаснее, чем алкоголь и сигареты.

В её душе играет безысходность, поэтому, ей ничего не остается, как ударить его словами, вскрыть разом все старые раны:

— Я никогда не относилась к тебе так, как ты этого хочешь. Ты не тот с кем захочется чего-то серьёзного. В твоей голове только похождения по борделям, пьянки и твоя писанина. С Даном ты никогда не сравнишься, — и последняя фраза, в действительности, задевает его, это можно прочитать в темных чернильных омутах, холодный осадок на самом дне. Это очевидно в том, как он напряженно поджимает губы, бьёт рукой по стене. Всё же психует.

Один удар, второй, третий. Джирайя что-то цедит сквозь зубы, явно сквернословит.

— Тогда почему же вы не поженились? Если он такой идеальный, Сенджу, он же подарил тебе долбанное кольцо? Может, потому, что он всегда был лишь пустозвоном, который не в состоянии взять на себя ответственность? — с вызовом спрашивает он и его буквально трясёт от раздражения. Он загорелся, как спичка буквально за секунду. Сам не понимая, почему среагировал слишком болезненно, именно, на этот комментарий в свой адрес.

Может быть, потому что всегда чертовски ревновал? Может быть, потому что бесился каждый раз, когда видел их вместе? У него буквально зубы сводило от её счастливой улыбки в чужих объятиях.

Он сжимает ладонями её бёдра, талию, будто рефлекторно пытаясь пометить, вычертить свою территорию.

Цунаде в ответ царапает алыми ногтями его шею.

— Это тебя не касается, — с раздражением цедит Сенджу, её глаза сверкнули алым цветом, а голос тоже сорвался на крик. А затем происходит нечто странное, потому что Джирайя начинает нервно смеяться.

Эмоции на его лице резко меняются, он, будто что-то подмечает для себя. Делает какие-то выводы в своей хмельной голове.

Она ведь специально его провоцирует. Специально выводит на эмоции и ударяет по больному. Просто потому что хочет, чтобы он отступил со своими расспросами.

Осознание у Джирайи хлёсткое и холодное. Ему становится всё ясно в одну чёртову секунду. Она хочет, чтобы он ушёл. Цунаде хочет, чтобы он сдался. И уверена, что у неё это с лёгкостью выйдет. Это понимание оказывается самым обидным и горьким на вкус.

А он ведь почти повёлся…. Чуть с ума не сошёл от её слов, чуть снова не захлебнулся в ревности.

Бесило, что она в него не верит, что он для неё всё ещё мальчишка, с резкими эмоциональными взрывами, с которым можно играться, когда и как захочется.

Их споры и противостояния никогда не заканчивались ничем хорошим, значит, и в этот раз стоит ждать беды.

Хочет сыграть в игру? Пускай. Он ненавидит оставаться в должниках. Он тоже может давить на больное, и Цунаде в этот раз просто не оставила ему шанса.

Посмотрим, кого на этот раз хватит надолго.

Хватка на женской талии исчезает, и он снова смотрит на Цунаде, кусает нижнюю губу, неожиданно разрушая и так напряженную тишину:

— Тогда, может, потрахаемся?

— Что? — у Цунаде дыхание перехватывает, произнесенные слова настолько сбивают её с толку, что она замирает на месте. Жар приливает к лицу, пульсирует злостью в каждой клеточке её тела. Она не может поверить в произнесённые им слова. Смотрит в эту самодовольную рожу и просто не верит, а у него голос твердый, из гравия. И в глазах такая тупая уверенность и решительность, что Сенджу к своему огорчению понимает, что эта не шутка.

Принцесса слизней хватает воздух губами, как рыбка. Сердце бьётся загнанным кроликом, а горечь затапливает сердце так болезненно, что она еле сдерживается, чтобы не убить его прямо сейчас на этом долбанном месте.

Джирайя же лишь подливал масло в огонь, провоцировал эту бурю, которая должна была их двоих сполна уничтожить.

— Ну, ты же этого хотела. Зачем терять зря время? — хитро шепнул он ей на ухо, прикусывая мочку уха, в то время как руки уже умело развязывали на ней халат.

Она чувствовала себя преданной. Обманутой этим чертовым закатом.

Её сжигала буря эмоций изнутри, и в этот момент, она просто не выдержала, жестко влепила ему по лицу, но он лишь снова рассмеялся, и не потому что ему было весело. Это была истерика, раздробленная, пополам на двоих.

Ещё одна пощечина и ещё одна. Цунаде не пытается вырваться, потому, что Джирайя уже её и не держит. Да, и не пытается увернуться от её ударов.

— Мудак, — она дышит загнанным зверем, цедит сквозь зубы от злобы на него, на себя. В то время как он тянет её за плечи и встряхивает, будто заставляя избавиться от гневной пелены, что заслонила её разум.

— Лгунья, — вторит он в ответ, и до неё наконец-то доходит, что Джирайя ответил ей тем же оружием, что и она. Слишком больно.

Слишком много злобы и боли на двоих. Недосказанных фраз и упущенного времени.

Они ходят по кругу. Они вечные заложники обстоятельств, постоянных войн и системы. И от этой простой истины, что никуда не деться, хочется сдохнуть. Нервы накалены до предела, и ощущать собственные чувства, кажется, практически невыносимо.

Цунаде цепляется взглядом за его скулу, на оливковой коже уже появился алый синяк и это для неё, словно триггер. Она аккуратно скользит пальцами по воспаленной щеке, гладит ладонью, а в медовых глазах столько грусти и сожаления. Желания и нежности одновременно… Обиды и понимания. Ей кажется, что она собственными ушами слышит, как внутри неё рушится железный каркас, она снова ничего не может с собой поделать.

Поддается эмоциям, потому что через секунду Цунаде этот чертов синяк просто губами сцеловывает. Скользит языком по уголку губ.

Это шаг в пропасть. Снова.

Ей каждый раз кажется, что невозможно испытывать такой разнообразный спектр эмоций к одному человеку, но каждый раз ошибается. Это так чертовски мучительно… Любить его. И одновременно с этим, это самое естественное, что было в её жизни.

Она все-таки эгоистка до мозга костей.

Джирайя обнимает её за талию, забирается пальцами в распущенные волосы, крадёт губами её губы, уже не позволяя от себя отстраниться. Этот поцелуй нельзя назвать нежным, он горячий и собственнический. Затмевающий собой все проведенные закаты порознь. Все дни пустоты и тишины. Они больше не имели смысла, существовало лишь здесь и сейчас. Он кусает её за нижнюю губу, вынуждает приоткрыть рот, чтобы углубить поцелуй. И она позволяет их языкам сцепиться, ласкать друг друга, так словно оба заявляют друг на друга права.

Цунаде льнет к нему, прижимается прямо к груди, поглаживает широкие плечи, а он целует её в уголок губ. За ушком, в шею. Слегка прикусывая кожу, заставляя её буквально задыхаться ему в плечо, изнывая, скулить.

В какой-то момент она понимает, что её больше не держат ноги, тело тает под жаром чужих прикосновений. Джирайя не даёт ей упасть, подхватывает, придерживая за талию и бёдра, вынуждая обнять, сомкнуть ноги на его пояснице. Ещё ближе прижимаясь, друг к другу, цепляться пальцами за его одежду. Водить ноготками по мужской шее. Подставлять ключицы под поцелуи и дрожать. Дрожать, потому что это просто не может быть реальностью… Это так чертовски неправильно.

Она и сама не заметила, как он властным движением уложил её на кровать, нависая сверху.

— Что ты делаешь? — голос сонный и пойманный врасплох, а глаза опьянённые. Она и сама не знает, от чего дрожит, от желания или от того, что боится окончательно перейти эту грань. Боится его, как огня, а Джирайя смотрит на неё голодным волком. В его глазах темнота.

— То, что мы оба хотим, — он развязывает на ней халат, игнорируя вялые попытки остановить его и распахивает березовую шелковистую ткань.

Потому что они оба знают, что это правда. Потому что в полумраке все равны, и врать больше не было сил.

— Джирайя….- алые уста выдыхают на вдохе, она уже близки к срыву. К чему угодно. Она, кажется, точно сегодня сойдёт с ума, он оттягивает ткань, оголяя плечи, исследует губами каждый сантиметр бархатистой кожи. Вычерчивает языком ключицы, прикусывает кожу во всех возможным местах. У неё в этот момент паника жуткая, а перед глазами пелена, сотканная из желания и страсти.

Сенджу так долго пыталась подавить в себе чувства к этому человеку, что оказавшись на краю очередного рецидива, поняла, что просто не в силах с ним совладать. А теперь она в этой близости просто захлебывалась, в запахе грозы летней ночи и заката. Распылённая, горячая и уязвимая.

Ей некуда деваться, некуда спрятаться. Сколько ещё она будет изводить себя? Бежать от собственных чувств, отталкивать его от себя, а затем задыхаться от неизбежности в ночи. От омерзения к себе. От ужасающих мыслей, что быть счастливой у неё просто нет шанса. Не в этой жизни уж точно.

Она помнит, как молилась Будде, стоя на коленях на пристани в Стране Облаков, и её единственным желанием было, чтобы у них появился шанс быть вместе в следующей жизни. Она была уверена… Уверена и сейчас, что их души связаны тугой графитовой лентой.

Получается, небеса посмеялись над ней? Она вынуждена сгорать от чувств, и в тоже время, должна отпустить от себя самого желанного для неё мужчину… Горько. Несправедливо.

Цунаде инстинктивно прогибается в пояснице, а с уст слетает череда непрошеных стонов, когда он прочерчивает губами влажную дорожку вниз по грудной клетке, проводит языком по впадинке.

Джирайя не спрашивает, почему она не надела под халатик нижнего белья, подмечая про себя, что это обстоятельство сейчас играет ему на руку. Его ладони ласково оглаживают женские бедра и плоский живот, в то время, как губы накрывают уже затвердевший от возбуждения сосок.

Он на мгновение останавливается, дует на ореол прохладой, дразнится, заставляя кожу предательски покрыться мурашками.

Цунаде же просто не знает, куда себя деть, когда он начинает ласкать женскую грудь языком. Когда он сжимает её бедра в своих ладонях, приятно оглаживает поясницу и спину.

Она и забыла каково это… Вот так… Просто любить. Получать удовольствие не сквозь боль и наказания.

Сенджу столько времени ощущала себя дефектной, а сейчас, будто все уязвленные эмоции выплеснулись наружу, позволяя снова по-настоящему дышать.

Она не стесняется своих стонов, капризничает, кладёт руку на его шею, заставляет Джирайю посмотреть на себя и впивается в чужие губы поцелуем. Он даёт ей насладиться этим моментом, тем, что контроль сейчас в её руках. Позволяет ей скользнуть языком по его зубам, углубить поцелуй. Одаривать его укусами. Быть ближе, так, как ей нужно…

Он прерывает поцелуй, скользит поцелуями по низу живота, оставляя алые укусы на женских боках, перед линией нижнего белья тоже. И она плавится от этой близости, просто теряет рассудок.

У Цунаде длинные, красивые ноги и изящные лодыжки. Он думает об этом, когда разводит их в сторону.

— Ты можешь делать, что угодно, Цунаде, но только не ври мне. Этого между нами я никогда не приму, — говорит он, когда его пальцы скользят по внутренней стороне бедра, очерчивая невидимые узоры.

Вглядываясь в её янтарные затуманенные глаза, а она от его слов готова задохнуться. Настолько они сильно бьют по сердцу, а оно у неё и так хрупкое, сделанное из стекла. Оно и так держится на честном слове.

— У меня иногда просто нет выбора, — выдыхает она, а в горле пересыхает. Её разрывает от разных эмоций. От того, какие болезненные темы он затрагивает, что ей просто хочется разрыдаться от неизбежности. От мыслей, что когда он уйдет, она уже заново себя не соберёт. А он уйдет… Совершенно точно. И в тоже время, Сенджу так чертовски возбуждена, она сейчас просто зациклена на его пальцах. Они могут делать такие вещи, что можно забыть собственное имя…

— Так дай мне этот выбор. Не решай за нас двоих, — у Джирайи голос начинает дрожать, он раздражён, явно недоволен её ответом, и когда она попыталась, коснуться его плеча, он не позволяет ей этого сделать. Он сжимает её запястье и отрицательно качает головой.

— Дай мне прикоснуться, — Сенджу пытается приподняться, упрямится, но оказывается снова прижата к кровати, теперь уже с обездвиженными руками. У Джирайи жевалки играют, он напряжен, как никогда. В этот момент она, кажется, начинает осознавать насколько ему тоже сейчас больно. Он разбит и сбит с толку. Он чувствует себя преданным, потому что никто не может объяснить ему, что происходит на самом деле. Он найти мотивов, объяснений своим эмоциям не может… И у него внутри всё гниёт от затаившейся горечи.

Он не виноват в том, что произошло за эти два года и не ему за эти грехи расплачиваться… Джирайя своё отстрадал сполна.

Цунаде чувствует его боль всем свои нутром, отдача такая насыщенная, сильная, что ей кажется, что она от этой боли, дрожащим комком свернётся, просто загнётся. Всё это время она, будто была слепой, не замечала очевидного, а теперь поняла для себя многое… В этой комнате две настрадавшиеся души, которые давно затерялись в темноте.

— Нет, сегодня я дам тебе почувствовать себя на моем месте. Какого это быть совсем рядом, но не иметь возможности получить назад свои воспоминания, а тот человек, который нужен тебе, в это время, просто не дает до себя достучаться. Ты даже не представляешь, насколько это меня злит…и насколько это невыносимо.

Сенджу от этих слов просто переебывает. Выворачивает наизнанку. Потому, что она чувствует его одиночество, всю горечь, которую она причиняет ему, когда поступает так, как поступает.

Поэтому она перестает сопротивляться, когда он говорит ей, что она должна держать свои руки при себе. Просто послушно сжимает пальцами простынь и прикусывает свою нижнюю губу, дышит напуганно и хлипко.

Она доверяет ему. Она сейчас готова ему всё отдать. Своё тело и душу. Пусть, делает, что хочет. Она это заслужила, прочувствовать его боль каждой клеточкой своего существования. И плевать, что желание прикоснуться к нему, ощутить вновь родное тепло сейчас настолько мучительно, что внутри всё воет так колко, будто ты ранен на поле боя.

Ей раньше казалось, что война это страшно, но теперь, для неё нет ничего страшнее, чем осознание того, что своими собственными поступками, она может с легкостью загубить его.

Она уже это делает. И просто не знает, как поступить иначе, она в тупике, в который загнала себя собственноручно. Она не знает, как найти выход. Не понимает, как сохранить для них двоих свет в этой мучительной и непробиваемой темноте.

Джирайя никуда не торопится, он целует женские стопы, изящные лодыжки и коленки. Рассматривает её, будто пытается забрать этот момент вместе с собой, урвать у судьбы то, что было у него отобрано.

Цунаде хочет, чтобы он слышал её стоны и всхлипы, желает, чтобы он понимал, как он на неё влияет. Пускай, словами она не может выразить свои чувства, сказать правду, но реакция её тела врать не будет. Она зависима. Влюблена. Завтра она пожалеет о своей слабости, но сегодня просто не может сбежать.

Ей кажется, что это последний закат в её жизни, он догорит и ничего не оставит за собой. Даже пепел…

Ему хочется покрыть своим жаром каждый синяк, ссадину, каждый участок её тела. Ещё немного и он просто пустит всё по тормозам. Он тонул в ней множество раз, но сейчас, кажется, окончательно утонет. Безвозвратно.

Он никогда не ощущал свои чувства настолько глубоко, проникновенно. Когда понимаешь, что окончательно пропал. Сгинул.

Джирайя всё ещё не помнил, что произошло с ним на той миссии, в том горном обвале, кто пытал его и держал в плену… Откуда он выбрался и какой ценой. Но одно он понял совершенно точно, когда открыл глаза и увидел перед собой белокурую макушку, медовые омуты полные слёз, что больше не хочет терять ни минуты времени.

Цунаде была необходима ему, как кислород. Внутренние импульсы никогда не обманывали его, и первые эмоции, что он испытал, когда он очнулся, это боль от нестерпимой потери, а ещё чувство вины. Раздирающее изнутри. И он не мог сбежать от него, избавиться никак, пока, похоже, не нашёл разгадку в ней. Рядом с Цунаде раны затихали, всё, будто бы снова оказывалось на своих местах.

Цунаде рвано дышит, чувствует, как алеют её щеки, она нервничает, хотя это далеко не первая их близость. Просто в этот раз всё иначе, слишком уязвлено и сокровенно. Он, будто читает её душу, все её непрошеные желания. Ей бы закрыть глаза, но она не может оторвать взгляда от карты звездного неба на мужской шее и плечах.

Она влюблена в каждую его родинку, но она ему никогда об этом не скажет. Он мажет поцелуями по внутренней стороне бедра, оставляет череду алеющих укусов. Поглаживает напряжённый живот, массирует грудь ладонями, именно так, как ей нравится.

Как он мог ничего не помнить? Как? Хотелось разозлиться на проделки судьбы, но она столько раз её проклинала, что, наверное, невозможно одному человеку испытывать такое огромное количество злобы.

Хаширама умел прощать и забывать обиды, принимать с гордостью все повороты жизни, Цунаде же считала, что эти качества, ей не удалось вобрать в свою душу. Она была соткана из другого теста. Она была упряма, не любила и не умела проигрывать. Максималистка до мозга костей.

Он изводил её тело, заставлял её находиться в мучительном томлении без желаемой разрядки. Ей приходилось кусать губы от досады, сжимать простынь пальцами, борясь с желанием, вцепиться в волосы на мужском затылке и наконец, заставить его делать то, что ей сейчас хочется по-настоящему.

Но Джирайя и в правду издевался над ней, испытывал на прочность, казалось, что это будет длиться вечно, поэтому, в какой-то момент, она просто не выдержала и недовольно захныкала:

— Я больше так не могу, хватит.

— Мне прекратить и уйти? — его голос звучал глумливо, а в глазах играли черти.

— Нет.

— Тогда что? Скажи, что ты сейчас хочешь, — Цунаде слышит самодовольство в его голосе и бесконечный голод, он даже не скрывает улыбки, наслаждаясь тем, что она сейчас безоружна в его руках.

— Хочу, чтобы ты снова поцеловал меня, — её голос звучит жалобно, хрипло, и в этот момент ей нравится просить. Жар внутри уже давно разгорелся, но этого критически недостаточно. Хочется ещё. Хочется ближе.

Джирайя не заставляет себя ждать, касается ладонью её щеки, притягивает к себе. Целует жарко, так, как никогда не целовал и ей кажется, что этими поцелуями просто невозможно напиться. Кажется, что этой близости всегда будет мало. Только так, она чувствует себя целой. Правильной. Той, что была прежде и всегда улыбалась.

— Я хочу, чтобы ты разделся, — она требовательно кусает его за губу, хрипло шепчет.

Он лишь улыбается прямо ей в губы, проходится большим пальцем по нижней, а затем целует в загривок. За ушком. И шепчет хитро, хитро:

— Нет, Цунаде Сама, мы же с вами не в тех отношениях, чтобы я раздевался и вы меня касались, поэтому я не могу этого сделать.

От чего она просто взрывается, злится, толкает его руками в грудь, недовольно цедит сквозь зубы, когда он снова ловит её за запястья в замок:

— Тогда сделай так, чтобы я кончила уже, наконец, я жду и так слишком долго, — и он прекрасно понимает, что она сейчас говорит не про конкретную ситуацию, а про их жизнь в целом… Их жизнь это череда упущенных моментов. Это жизнь не ради себя, а ради системы. Ради защиты других ценой своего существования.

Сенджу хочет прижать его к себе, нежиться в теплых и родных объятиях, но принимает правила игры, убирает свои руки на простыню. Её не нужно ломать, не нужно вынуждать, чтобы она что-то сделала для него, потому что она знает, что может доверить ему не только свою жизнь, но и душу. От него пахнет лесом, любовью и бесконечностью.

Почему закат просто не может длиться вечность?

Джирайя вновь заставляет её улечься, поглаживает упругие ягодицы в своих ладонях, одаривая игривыми шлепками. Затем она просто захлебывается в сладком стоне, нежно прикасается губами её клитора, ласкает языком мучительно медленно, так, что у неё пальцы на ногах сводит. Она выгибается, не может лежать смирно, не знает, куда себя деть.

У неё синяки на ягодицах останутся, но она ловит себя на одержимой мысли, что хочет быть помеченной, чтобы завтра не проснуться с мыслью, что это был всего лишь сон. Что это все нереально, что она всё ещё заливает дыру в грудной клетке алкоголем и живет по инерции, а он где-то далеко… И ему там больно и плохо, он там на грани смерти, а она не знает, что он жив.

Сенджу до паники боится проснуться и больше не услышать его голоса. Но сейчас она забывает обо всем, когда он делает все эти горячие и грязные вещи, посасывает и покусывает… Когда язык сменяется пальцами, оглаживая набухший бугорок. Снова целуя худые коленки, внутреннюю сторону бедра. Поднимает взгляд черных глубоких глаз и смотрит с таким удовольствием на её хмельное выражение лица. Они оба одержимые, проклятые.

Ей так хочется схватить его за волосы, но сдерживает свой порыв….Она просто не может оторвать от него взгляда. Её мужчина. Её и никак иначе… Ей невыносимо даже представить вероятность того, что он с кем-то другим.

Он ласкает языком её лоно, совсем не жалея её самоконтроль, внутреннюю оборону, оглаживает, надавливает пальцами на клитор.

Ей кажется, будто она в ловушке из-за этих вязких, острых ощущений, когда он умело чередует свои манипуляции, играет с её телом так, будто это музыкальный инструмент. Сенджу реагирует на всё слишком пылко, она накалена до предела. И когда её шею и грудь опаляет град из очередных жадных поцелуев, а Джирайя доводит её до края, входя в неё пальцами, она просто рвёт в руках эту долбанную простыню.

Цунаде такая мокрая, горячая и безвольная… Добровольно проигравшая. Она дрожит всем телом, и когда оказывается на опасной грани, готова просто взывать от досады, потому что Джирайя резко останавливается. Делает перерыв, заставляя её задыхаться и чуть ли не всхлипывать от огорчения. Это повторяется несколько раз, когда он практически подводит её к пику, а затем, снова охлаждает чужой пыл.

Он изводит её, отыгрывается. Показывает то, что он чувствует каждый раз, когда она закрывается от него. Каждый раз, когда она отдаляется, не даёт притронуться к своему миру. И это мучительно, как никогда раньше. Просто безумие, всепоглощающий омут.

Он тоже возбужден до предела, но сейчас его волнует только её удовольствие. Её дыхание с надрывом, и громкие стоны. Сенджу прекрасна в своей открытости и несдержанности. Её вкус, запах — именно то, что ему нужно, будто они всегда подходили друг другу, как две части мозаики.

У неё в груди сгусток неуправляемых эмоций, она вся, как оголенный нерв. Она скоро сгорит дотла, она больше не может терпеть. Она теряет разум от того, что не может управлять своим телом, своей реакцией… Эмоциями и желаниями.

У неё глаза на мокром месте от переизбытка чувств, Джирайя доводит её до той грани, когда она просто умоляет его дать ей кончить. И её накрывает оглушающий оргазм, когда он в быстром темпе трахает её пальцами, шепчет грязные вещи ей на ухо, а Сенджу ломает от того, что она не может почувствовать жар его обнаженного тела. От того, что она не может переплести их руки в замок.

Сколько бы она не просила об этом, саннин был не преклонен в своём решении. Это было сладостным и в тоже время горьким уроком. Вряд ли она сможет когда-нибудь вырезать его из памяти.

Она не успевает прийти в себя, успокоить своё сердце, когда Джирайя садится на край постели, поворачивается к ней спиной. Его силуэт становится напряжённым, в полумраке он становится похож на мраморную статую.

Тяжело вздыхает, у него трясутся руки, она замечает это пугающее напряжение даже через пелену оргазма.

Джирайю что-то терзает… Он на что-то решается, а у неё внутри всё перекручивает от страха, что она не захочет услышать то, что он сейчас может ей сказать.

Вдруг, он больше не хочет её видеть? Пошлёт к черту?

Но разве это не то, чего она добивалась своим поведением? Она, ведь хотела оттолкнуть его, разорвать эту связь окончательно, чтобы они оба потом не загнулись от боли…

Сенджу обманщица, и в первую очередь, больше всего она обманывает саму себя, потому что она не готова к разрыву. У неё внутри всё будто вымерло, стало до трясучки гадко от мучительного ожидания неизбежного.

У неё взгляд тускнеет, становится неживым. Она вся напряжённо подбирается, завязывает на себе халат. Кусает губы и не знает, как действовать дальше. Цунаде словно онемела, перестала дышать, а мысль о том, что он поступает правильно, не делала легче, а лишь добивала.

Лишь бы не разрыдаться прямо сейчас.Лишь бы не позволить себе развалиться на кусочки прямо у него на глазах.

Она позволит себе отстрадать этот закат, позволит себе саморазрушение сполна, но это будет, когда он покинет порог её обители.

Цунаде знала, что это будет больно, но не думала, что настолько… Настолько, что хотелось согнуться пополам прямо сейчас.

Джирайя оборачивается, смотрит пристально, она не может прочитать эмоции в его глазах. У него взгляд не читаемый, затопленный чернотой. Он разрушает тишину, а у неё внутри разыгрывается маленькая агония:

— Знаешь, когда я осознал свои чувства к тебе? В тот Новый год на горячих источниках, когда мы впервые поцеловались. Я тогда понял, что не хочу отдавать тебя никому другому, но был трусом, чтобы признаться в этом вслух. Мы ведь были друзьями, а я был гордым мальчишкой, который боялся получить отказ, — он улыбается уголками губ, но произносит каждое слово с такой горечью, что её мучительно накрывает, с каждой секундой всё сильнее. Он сожалеет? Какого черта он сожалеет?

Пусть не растягивает эту муку, ей и так чертовски плохо. Душа, как решето. Лучше пусть бьёт резко и быстро, чем медленно подводит к бездне.

— Джирайя, я…- она шепчет, не может избавиться от этой проклятой хрипоты, голос предательски дрожит и не слушается. Она в действительности героиня войны или просто слабая тряпка? Цунаде уже не знает кто она такая, она давно не узнает себя в отражении зеркала. От прошлой жизни осталась лишь блеклая оболочка.

Джирайя накрывает её губы ладонью и мотает головой, вынуждая замолчать. Затаиться. Она видит, как тяжело ему всё это даётся, как его переламывает, выжигает с каждым вдохом. Было наивно предполагать, что они не кончат плохо… Это были детские и глупые мечты.

Будь, что будет…

Она садиться на кровать, заставляет себя выпрямить спину. Это, ведь не первая битва в её жизни и не последняя, но самая важная. Так и должно быть… Она должна его отпустить. Она не хочет, чтобы он переживал с ней её панические атаки… Не желает, чтобы он разгребал всю ту грязь, что она успела заварить… Она, ведь практически дошла до предательства в Стране Облаков и неизвестно, чем ей придется в итоге за это расплатиться…

Он не должен быть рядом. Она не позволит.

Джирайя бережно кладет руку на её затылок, запускает пальцы в волосы, успокаивающе поглаживая, чуть притягивая к себе и заставляя посмотреть в глаза:

— Просто дай мне договорить, я хочу быть окончательно честным с тобой, хотя бы раз в жизни… Потом началась война, твой брат погиб и я не знал, как собрать тебя по кусочкам. Мой страх был эгоистичным. Мне казалось, что если я скажу тебе, что влюблен, то навсегда тебя потеряю. Война заберет тебя у меня или ты не захочешь принять меня, а потом появился Дан. Я видел, как твои глаза сновазагорелись счастьем, и я выбрал самый легкий путь для себя — отойти в сторону. Тогда мне казалось, что я поступаю правильно, но сейчас я не согласен отступать. Хочешь ты этого или нет, Цунаде, но я люблю тебя, и я уже не маленький неуверенный в себе мальчик, чтобы не замечать природу твоих чувств. Тебя тянет ко мне, чтобы это ни значило, и я не дам тебе отказаться от того, что происходит между нами. Мы оба уже достаточно потеряли за эту жизнь, и от тебя я не откажусь.

Он никогда не был с ней так откровенен, а сейчас полностью открыл свою душу. Протянул в одну руку своё сердце, а в другую нож. Без страха и сожалений. Слепо доверяя.

Цунаде задрожала всем телом, чувствуя, что не может дышать. Слезы застыли прозрачными кристаллами в глазах, а в голове наступила ясность. Теперь она не терзалась вопросами, почему он покинул её тогда. Почему бросил, оставив за собой лишь ту чертову книгу с историей про Принцессу Слизней, которая потеряла свой свет, но встретила на своем пути Повелителя Жаб, который был заточен в своей звериной сущности из-за проклятья. В итоге Принцесса смогла выбраться из тьмы, но ценой жизни своего любимого…

Он просто знал, что не вернется и не хотел, чтобы она мучилась… Позволил ей злиться на себя, лишь бы она смогла выбраться. Просто жить дальше без него.

—Я не могу, Джирайя…я…— у неё горячие слёзы текут по щекам, а все слова, будто растворяются на губах, так и не позволяя быть озвученными вслух.

— Не нужно плакать, прошу тебя, — он ловит стеклянные бусины пальцами и губами, прямо с женских щёк. — Я всё понимаю, Цунаде, есть что-то, что ты не можешь рассказать мне, но я подожду…— юноша улыбается, пытается вложить в эту улыбку всю теплоту. — Я больше не могу и не хочу на тебя злиться. Сколько бы мы друг друга не провоцировали, это ничего не изменит. Не изменит моего желания быть с тобой.

— Даже, если воспоминания, что вернуться к тебе будут сокрушительными? — шепчет она, загнанной лисицей. Цепляется пальцами за ткань на его плечах, её в этот момент трясёт, как банный лист. Позволяет себе слабость и утыкается носом в широкое плечо, вдыхает любимый запах ещё раз.

Это значит для неё многое, просто слышать его сердце… Ощущать его рядом. И неважно, что их ждёт завтра.

— Я не привык отказываться от своих слов.

Он позволяет ей выплакаться на своём плече, заботливо гладит по волосам, а затем уходит с первыми лучами рассвета. Томительно больно.

Джирайя даёт им шанс, а Цунаде не видит для них ни одного правильного выхода.

========== Закат и Рассвет ==========

Комментарий к Закат и Рассвет

Вот и новая глава подоспела. Она должна была быть ещё больше, но потом я поняла, что не хочу вводить в эту главу кого-то кроме этих двоих. Это только их пространство. Вообще меня конечно немного пугает в какой объём превращается эта работа, но ничего не могу сделать. Она живёт своей жизнью. Кто-нибудь ещё читает? Вы, хоть смайликом мне посигнальте, а то пишу, пишу и не знаю, может все уже сбежали :(

Головные боли мучительны. Он не страдал подобными симптомами даже после самых жутких пьяных ночей в своей жизни. Даже во время войны, когда порой приходилось драться несколько суток подряд, когда ранения были такими, что казалось, завтра уже никогда не наступит.

Его далеко не первый раз в жизни собирали по кусочкам, но именно сейчас казалось, что он ещё никогда не был так сильно раздроблен.

Собственное тело ощущалось иначе, а разум не хотел возвращать ему его воспоминания. Причины на это были очевидными и плавали на поверхности. Его травмы, с которыми он вернулся, приполз обратно, красноречиво указывали на долгие пытки и если бы он не был тем, кем является, то вряд ли остался в живых, выбрался.

Его мучили и пытали, причём методично, так чтобы не добить его до смерти, так чтобы он оставался в сознании. Медленно, постепенно и по осколкам. Его разум просто запустил защитный механизм, отключив воспоминания об этом периоде жизни, чтобы он не сошёл с ума.

Это было логичным стечением обстоятельств, но в тоже время, он не мог понять, почему категорически не помнил того, что произошло до его миссии.

Что было в те полгода? Почему Хокаге до сих пор не согласился раскрыть подробности того задания сейчас, если тогда решил доверить ему ту миссию. Почему в глазах Цунаде читалось столько боли и обиды?

Когда он увидел её первый раз после того, как очнулся, понял для себя одну простую истину, что считает её своей. И это чувство пульсировало, было самым ярким и естественным из всех возможным.

Потому что так нужно. Потому что так правильно. Что-то в нём изменилось… Стало совершенно иным. Если раньше он прятался за ролью её друга, был готов смириться с тем, что никогда не сможет получить взаимность на свои чувства, то сейчас его больше ничего не останавливало.

Не было никаких преград. Потому что, теперь, он знал, чисто на рефлексах, как стоит обнять её, чтобы она успокоилась. Как коснуться её волос и поцеловать так, чтобы она окончательно растаяла. Знал её предпочтения в постели и что она всегда спит на правой стороне кровати.

Эти знания приходили к нему обрывками, приступами и сновидениями. Это было правильнее, чем дышать. Вначале ему казалось, что он медленно теряет рассудок, принимает желаемое за действительное, а потом просто заметил, как дрожат её руки каждый раз, когда Сенджу осматривает его. Как лишний раз старается не пересекаться взглядами. И реагирует на его слова совершенно не так, как раньше. Порой, краснея шеей далеко не из-за раздражения. Это было смущением. Интересом. Тягой, которую невозможно было скрыть, когда они вдвоем находились в одном пространстве.

Она злилась часто, срывалась на него, когда Джирайя задавал неудобные вопросы. Поджимала губы, а порой смотрела на него затравленно, взглядом побитого щенка. Иногда забывалась, касалась его слишком долго или говорила вещи, которые никто не мог о нем знать. Вещи, которые он бы раньше постеснялся рассказать ей.

Например, о том, что, будучи совсем ещё мальчишкой, мечтал о сыне, о полноценной семьей, которой у него никогда и не было, а потом понял для себя, что её и не будет.

Быть счастливым — не его судьба. Он, либо умрёт в бою, либо проведёт свои преклонные годы в борделях, просаживая все деньги, что заработал книгами, на алкоголь и женщин. Достаточно того, что в его жизни появился Минато… Этого достаточно, чтобы почувствовать во всём смысл. Большего и просить не нужно.

При каких обстоятельствах он ей об этом рассказал? Как она на это отреагировала?

Цунаде бросало из крайности в крайность. Порой она не хотела говорить с ним вообще, болезненно реагируя на каждое слово, а порой засиживалась у него допоздна, сидела у его кровати, когда он только приходил в себя после сна. Иногда, когда она уходила, в янтарных омутах блестели слезы… Слезы, которым не получалось найти объяснения.

Он не мог больше делиться ни с кем своим счастьем и не хотел. Грудную клетку разрывала фантомная боль утраты каждый раз, когда за женским силуэтом захлопывалась дверь. Это чувство не покидало его ни на секунду, оно было как идея фикс. Прогнивающей раной, которую было невозможно унять. Он не мог найти ответы на свои вопросы, сколько бы, не пытался. Он постоянно натыкался на кирпичную стенку, ударяясь об неё лбом.

Он ощущал себя виноватым, но сам не знал причины этого чувства. Джирайе до бесконечности хотелось повторять «прости», целовать женские колени, чтобы им обоим стало легче. Станет ли…?

Он ощущал себя предателем. Значит он её предал? Растоптал её доверие? Проебал всё то о чем мечтал с подросткового возраста?

У него не хватало смелости спросить вслух, что случилось с ними на самом деле, потому что внутренне чутьё не подсказывало ничего хорошего.

Цунаде позволяла к себе прикасаться, была слишком чувствительна к теплоте, она тонула в их общей близости так, будто каждый раз умирала. Этот болезненный ад в блеске её глаз, разве это может быть реальным? Захлёбываться в стонах, целовать с такой жадностью, будто каждый раз переживая маленькую смерть?

Цунаде давала к себе прикоснуться, но в это же время не позволяла приблизиться слишком близко. Не пускала к себе в душу. Боялась. Не хотела. Пряталась и молчала.

Казалось, что только в сексе она могла быть полностью откровенна в своих желаниях и эмоциях. Потому что язык тела не мог врать. И он пока что не мог докопаться до истинных причин её страхов. Возможно, дело было не только в том, что он сумел ранить её в прошлом. Не оправдал доверия. Но и в том, что она похоронила его несколько лет назад, и эта боль потери всё ещё продолжала выжигать её изнутри.

Было сложно снова принять того, кого однажды уже отпустил на пепелище? Может быть, это был страх снова потерять его… и себя? Он чувствовал надлом в женском стане. И просто чертовски хотел забрать всю её боль себе.

Укрыть её от всех мучений, но что, если он и был её мучением? Что тогда? Что он будет делать? Он не знал ответа или не хотел знать. Просто понимал, что, скорее всего не сможет смириться с таким стечением обстоятельств. Это его разрушит. Тогда уж, лучше снова оказаться в плену и терпеть пытки, какими мучительными они ни были на этот раз.

Порой обрывки воспоминаний, подкрадывались к нему, когда он совсем этого не ждал. Они душили его в коридоре, выливались в странные перемены эмоций и перепады настроения. Заставляли отчаянно цепляться ладонями за холодные стены и тяжело дышать.

Это было противное ощущение… Ощущение бессилия. Он словно тонул каждый раз. Захлебывался… Кто-то топил его, кто-то совершенно точно держал его за затылок и не жалел силы. Наносил удары так, что ему порой обреченно казалось, что вскоре он ослепнет.

Кто-то перекрывал ему кислород, назойливо внушал мысль о том, что он уже никогда не выберется.

Ты под контролем… Никто не знает, где ты. Ты здесь сдохнешь.

Жабий саннин, тебя больше никто не ищет, а знаешь почему? Потому что тебя уже давно похоронили.

Все думают, что ты мёртв… Они так быстро сдались… АХАХАХА…

Значит, ты никому не был нужен? Как печально… Мальчик-сиротка.

Тебе стоит лишь ответить на мои вопросы, и я сжалюсь, я закончу твои мучения. Скажи, ты ведь хочешь сдохнуть?

Какого хера ты смеешься? Что за девку ты постоянно зовёшь, когда отрубаешься?

Этот голос приставучий, мерзкий, как смола… Он почти всегда пропитан злобой и раздражением, потому что не может получить желанного ответа… Джирайя не знает, не помнит, кому принадлежит этот ублюдский голос. Возможно, он просто не хочет знать… Хочет оставить в дальнем ящике то, что с ним происходило всё то время, что он считался пропавшим без вести.

Если с головной болью можно было смириться, то блядская тошнота не давала покоя…

Шизуне сочувствующе улыбалась, говоря, что это сотрясение мозга… Нужно просто подождать, когда его наконец попустит… Цунаде же обещала, что всё скоро наладиться… Головные боли уйдут и приступы тошноты перестанут прожигать его горло, но он первый раз в жизни не доверял её словам. Разве может пройти бесследно то, что они трое пропустили через себя? Их силуэты как решето. Расстрелянные вместо мишеней множество раз.

Почему он не может отделить себя от этих двоих? Почему каждый раз, когда этот долбанный голос терзает его, приходит в самых кошмарных снах, он думает лишь о том, что он, этот кто-то, может добраться до Цунаде и Орочимару? Это панический страх — уже рефлекс, как у собаки Павлова. Невыносимо.

Его выкидывает из сна резко. Просто потому что он слишком отчетливо начинает чувствовать рядом чужое присутствие. Чужой взгляд, будто прожигает его насквозь, так что игнорировать этот факт становится невозможным… Он ощущает чужую чакру, слишком хорошо знает её «на вкус», и её обладатель не особо-то пытается скрыть своё присутствие рядом.

Гаденыш… Больной на голову… Всегда был…

— Ты реально долбанутый на голову. В чем прикол смотреть на меня спящего?

— Шизуне сказала, что они погружают тебя на ночь в медикаментозный сон, чтобы раны быстрее зажили. Я думал, что ты в отключке.

Джирайя не спешит открывать глаза. Ему не нужно видеть, чтобы знать, как сейчас выглядит Орочимару. Как он сидит в кресле, расположив ладони на подлокотниках. Поза вальяжная, в то время как взгляд мрачный… Холодный. Как у настоящей рептилии, что затаилась в углу и ждёт своего часа, чтобы подарить смертельный укус долгожданной добыче или просто случайному прохожему.

По интонации голоса, кажется, будто он улыбается. Джирайя даже заставляет себя приоткрыть глаза и когда видит приподнятые уголки тонких губ, списывает всё на слишком большую дозу таблеток в крови.

Орочимару редко улыбается. Лишь ради издевок, и точно не из-за него.

— Да, это было так, но порой, влияние моей чакры укорачивает эффект медикаментов. Они всё ещё экспериментируют с дозами, чтобы подобрать подходящую для меня норму, — саннин монотонно объясняет, в горле пересохло. Снова чертовски пить хочется. Лучше бы он так страдал от похмелья, чем снова чувствовал горьковатый привкус больницы на своих губах и языке.

— Занимательно, — голос Орочимару размеренный, как холодная вода в источнике, но взгляд странный, не читаемый, как у безжизненного манекена. Он смотрит в упор. Смотрит и не отводит взгляда, будто ищет в Джирайе ответы на свои вопросы, но найти не может.

— Ты, ведь не первый раз так приходишь… Почему не днём? — отшельник откашливается, прикрывает рот ладонью, приподнимается, чтобы облокотиться на спинку кровати. Орочимару, будто его мысли читает, встаёт со своего места, наливает из графина воду, протягивает стакан.

С чего такая милость? Даже слова благодарности застревают в легких вместе с воздухом…

Джирайя начинает подозревать, что его напарник двинулся рассудком. Орочимару всегда был странным, но вежливость это уже слишком даже для него.

Саннин кивает, забирает стакан из чужих рук. Ему думается, что логичнее было, если бы змеёныш пролил на него воду… Вот это было бы в его стиле… Игра в няньку, действительно, тревожит. Пугает до пиздеца.

Орочимару снова садится на своё место, молчит минут пять от силы, сцепляет пальцы в замок. Он, словно ждёт кто первый из них двоих загнётся от этой тишины.

— Потому что ты слишком много разговариваешь и задаёшь много вопросов, а я не хочу вести с тобой диалог, — подобной непринужденности можно лишь только позавидовать.

Джирайе хочется нервно рассмеется. Как всё чертовски просто. Как же у этого засранца всегда всё так легко и просто.

Как можно так мастерски увиливать от ответа, но в тоже время не соврать ни на грамм?

— Тогда чего ты хочешь? — Джирайя готов биться в эту дверь до бесконечности, даже если рано или поздно разобьёт себе голову. У него, будто призвание такое, ломать замки закрытых наглухо проёмов.

— Как выяснилось на практике, твоё присутствие в моей жизни мне необходимо, — Орочимару губы поджимает, будто внутри ломается.

Отводит взгляд, как провинившийся ребенок. Он всегда так делает, когда его что-то гложет, пожирает изнутри. Когда хочет высказаться, но не может… Потому что Орочимару сам по себе такой человек. Замкнутый, незнающий как выражать свои эмоции правильно.

Гнев, обида или ненависть — три ипостаси, которые не может скрывать в себе, даже он, а все остальные чувства для него — это слабость. Показывать их нельзя. Он скорее в лепешку разобьется, чем перед кем-то раскроет душу.

«Как выяснилось на практике, твоё присутствие в моей жизни мне необходимо» — у тебя, наверное, зубы свело, когда ты произнёс это, засранец. Знал бы я, что нужно однажды умереть и воскреснуть, чтобы услышать от тебя это, провернул бы подобное ещё подростком.

— Звучит, как сталкерство, — саннин устало вздыхает, снова пьёт из стакана. Проводит пальцами по переносице, подкалывает напарника по привычке, делая вид, что не видит, с какой силой тот сжал челюсти. Нервничает… Из-за чего непонятно только. Что же ты у меня такой хитроделаный?

Джирайя уже не знает с кем ему сложнее найти контакт. С Цунаде, которая каждый раз смотрит на него взглядом жжёной карамели, потерянная, будто готовая сигануть в бездну при любом его прикосновении или с Орочимару, который никогда не готов к нормальному диалогу…

Он ещё ни разу не пришёл к нему в дневное время. Вначале Джирайя думал, что друг просто на него забил, пока однажды не очнулся раньше времени, хотя медикаментозный сон должен был продержать его в сладкой обители Ба́ку* до самого утра. Тогда он понял, что находится в комнате не один и это его удивило, но он не подал виду в тот первый раз, потому что не был уверен в том, что это действительно происходит в реальности. Он решил дождаться следующего такого визита змеёныша в своё логово и не прогадал.

Орочимару приходил каждый раз, когда возвращался с заданий, так, будто ему больше нечем было заняться, словно это не его постоянно отправляют на миссии. Сидел несколько часов, не пытался его разбудить или как-то напакостить, а затем уходил, растворялся вместе с первыми гиацинтовыми оттенками рассвета. Его что-то терзало, но выражал он это странным способом, как и все остальные свои эмоциональные импульсы.

Джирайя уже давно не удивлялся причудам напарника, но и понимал, что это не предвещает ничего хорошего. Если Орочимару не выдаёт свои мысли в колкостях и словесных перепалках, не пишет ему гневные официальные письма-претензии, то это означает, что всё серьёзно. На столько хреново, что он опасается реакции даже Джирайи, на которого, привык, вываливать весь свой негатив.

— Мне просто не интересны разговоры с тобой.

— Но нужно моё присутствие в жизни? — Джирайя в этот момент ощущает себя кладоискателем в кромешном тёмном лесу, который должен действовать по наитию. Ощупывать твёрдую почву, чтобы найти хотя бы одну золотую крупицу. Джирайя никогда терпением не отличался, очень часто поддавался эмоциям, когда это касалось межличностных отношений. Дрался, бросался в омут с головой.

Совершал ошибки сгоряча, но сейчас всё, будто стало иначе… Внутреннее чутьё, будто подсказывало ему на каком-то интуитивном уровне, что если он сейчас позволит себе стать рабом собственных слабостей, поддаться своим страхам, то мост, на котором они все стоят, просто разрушится. Разве он может допустить это? Только не сейчас.

Только не в момент, когда жизнь дала ему второй шанс… Он, ведь мог сдохнуть где-то в канаве и больше никогда не коснуться родной земли. У Джирайи слишком много кармических долгов, а он в следующей жизни не планирует стать камнем.

— Да, — бледные длинные пальцы напряжённо стучат по подлокотнику, Джирайя спокойно скользит по ним взглядом, а затем снова заглядывает в чужое лицо. Выражение лица Орочимару непроницаемое, каменное, а голос такой скучающий, будто он готов, хоть прямо сейчас погрузиться в сон.

Жабий саннин подумал бы, что так и есть, но язык тела не умеет обманывать, потому что в кресле сейчас сидит, будто бы не живой человек, а искусственный манекен. Напряжена каждая мышца, словно Орочимару готовится к нападению… Как будто ждёт чего-то, хотя ещё несколько минут назад он вальяжно восседал на своём троне.

Нужно перестать сканировать его, как противника. Нужно угомонить свою чакру, которая сама собой активизировалась на оголённых рефлексах. Почему внутри так тревожно? Как в самые холодные дни войны.

— Не уточнишь зачем?

— Нет, — хлесткое, резкое. Склизкое. От этого «нет» хочется отмыться. Тон его голоса не меняется, но Джирайя улавливает даже маленькую перемену в мужском тембре. Ещё немного и струны сямисэн* лопнут.

Достаточно лишь коснуться их пальцами, немного потревожить покой и всё полетит к чертям. Джирайя знает это, но не делает.

У него всегда с легкостью получалось вывести Орочимару на скандал, он всегда знал куда сильнее надавить, чтобы через секунду ему попытались переломать кости, но сегодня он не хочет поступать так.

Потому что это не решение. Потому что это один из тех редких случаев, когда хочется построить словесный диалог, а не решать всё кулаками.

— Когда тебя отправляют на миссию?

— Завтра ночью.

Они перекидываются бессмысленные фразами, просто потому что нужно заполнить эту напряжённую тишину. Возместить пустоту в пространстве. Их взгляды пересекаются на долю секунды, но отшельник умудряется за этот миг уловить что-то, что не видел никогда в змеиных глазах прежде. Трещину. Глубокую и незаживающую. Орочимару это не нравится. Ему вообще не нравится, когда кто-то подступается к нему настолько близко.

Он уже и забыл, как хорошо Джирайя может улавливать его настроение. Забыл о том, что они могли общаться без слов даже в самые напряженные дни их сосуществования вместе. Они могли друг другу морды бить при каждой встрече, а потом за секунду объединится против врага. Они могли стоять в разных частях помещения, а затем просто прийти к одному общему выводу о ситуации. Но это было так давно… Казалось, что в прошлой жизни…

Глаза становятся стеклянными, как у змеи, которая притворяется мёртвой, чтобы избежать контакта с хищником крупнее. Он, будто выпадает из реальности, а Джирайя цедит чертову воду из стакана, хотя уже и не хочет пить толком.

Да, что с тобой? Просто скажи и не еби мне мозги. Ты не просто так сюда ходишь, не по доброте душевной. Ты хотел оставить меня подыхать на одной из миссий, а теперь я должен поверить, что ты сторожишь мой сон?

— Тогда может быть, расскажешь мне истинную причину ночных визитов? Я, ведь знаю это выражение твоего лица, — он всё равно своего добьётся. Он ему мозг проест. Ни сегодня, так завтра.

— Ещё не время, — заключает змеиный саннин, поднимается со своего места, поправляя на себе болотный жилет, будто с него пылинки сдувая, а затем просто направляется к двери. Он тоже не планирует отступать. Если он не хочет отвечать на вопросы, значит, он не будет этого делать.

Джирайя голос повышает, надавливает интонацией:

— Орочимару… Хватит мне мозги компостировать, просто скажи уже что не так.

Орочимару застывает у порога, но не оборачивается. Он снова всем видом показывает, что будто бы управляет ситуацией, но Джирайе кажется, что он от чего-то бежит, как зверь, что пытается разодрать когтями железные прутья клетки.

— Я пойду, мне пора… Но у меня есть просьба, — мужские плечи напряжены, тёмные волосы привычно стекают по ним каскадом.

Джирайя уже не первый раз в своей жизни, ловит себя на желании, схватить друга за шевелюру и хорошенько огреть затылком об стену. Сегодня — тоже не исключение. Он ненавидит, когда с ним говорят загадками или увиливают от ответов. Ему всегда нужно прямо и чётко. Потому что сам он прямой как шпала. В своих поступках и желаниях.

— Какая? — недоумевает отшельник, а под коркой разума неприятно скребёт, обычно, после таких слов от людей ничего хорошего не следует. Вряд ли, этот раз станет исключением.

Орочимару оборачивается, а на его губах кривая усмешка. В глазах странный блеск, нечитаемый.

— Ты всегда был моей назойливой тенью, что следовала по пятам. Как бы, не сложилось дальше, пусть так и останется.

Джирайя молчит, а Орочимару не уходит. Ждёт ответа, будто бы застывает на своём месте. И глядя на это упрямство, жабий саннин понимает, что ему не послышалось. Не показалось. Это была не издевка и даже не шутка.

Орочимару говорил всерьёз, впервые подтверждая их незримую связь вслух? Наверное, мир в действительности должен разломиться на две части после этих слов.

Джирайя всегда называл его своим другом, Орочимару же всячески от подобных заявлений открещивался…

Это была как игра, кто кого упрямей. Кто кого перебодает…. Что же изменилось сейчас?

— Хорошо, — юноша утвердительно кивает. Делает вид, что не замечает, как выдыхает Орочимару, как резко происходит переход от тихой нервозности к снова статичному состоянию.

— Посмотрим, как ты умеешь сдерживать обещания, Джирайя Сама, — слова звучат язвительно, будто он берёт его на слабо, хотя чего греха таить… Джирайя всегда был азартным. И это «Джирайя Сама» — что-то новенькое, раньше бы у него язык отсох обращаться к напарнику по команде в уважительной форме. Это всегда было ниже его достоинства. И он любил об этом заявлять.

Осознание расплылось горьким вкусом на языке, когда Джирайю накрыло понимание, что для его близких, для деревни прошло уже несколько лет, в то время, как он застрял в промежутке в несколько дней… И он может лишь догадываться какие тёмные существа скрываются за его амнезией. Он может лишь предполагать о том, что пережили за это время, те о ком болит его сердце. Хочет ли он знать насколько глубокими могут оказаться чужие шрамы…? Он не может дать себе четкого ответа прямо сейчас…Может быть, не стоит биться в наглухо закрытые двери? Самое страшное, ведь всегда хранится под замком…

— Ты зайдешь завтра перед миссией? — Джирайя усмехается собственному вопросу, Орочимару отвечает ему тем же, а ещё отрицательно качает головой. Чертов змеёныш.

— Нет.

Орочимару лжец, потому что заявляется в госпиталь на следующий день вместе с багровым закатом. Кому он врёт больше? Себе или окружающим? У него нет на это ответа.

Хотелось бы, чтобы рассвет расставил всё на свои места, но не стоит обманываться, за это время в их жизнь, он не принёс ничего кроме мнимых надежд…

Комментарий к Закат и Рассвет

Сямисэн*- трёхструнный щипковый музыкальный инструмент с безладовым грифом и небольшим корпусом. Наряду с бивой, кото и сякухати относится к важнейшим музыкальным инструментам Японии.

Ба́ку* - сверхъестественный персонаж японской мифологии, доброжелательный ёкай, поедатель снов и кошмаров.

========== Закат и Рассвет ==========

Комментарий к Закат и Рассвет

Публичная бета включена. Ох, птенчики, если бы вы знали, как тяжело мне было снова начать писать….Просто рада, что смогла снова выложить ещё одну главу. Люблю вас.

— Ты соврал.

Джирайя широко и лучезарно улыбается, как только он умеет.

Этот дурак каждый раз радовался любой ерунде, как ребенок и этого не изменили война или плен… Орочимару усмехается собственным мыслям, а еще думает о том, как часто он теперь стал врать. И если врать другим не казалось чем-то пугающим, то ложь самому себе из-за дня в день уже походила на патологию.

Он клялся себе, что больше не переступит порог этой палаты.

Не будет вестись на просьбы напарника или на собственных тараканов в голове, что изводили его черепушку последние месяцы…

Он обещал себе, что проведёт этот вечер за свитками, склянками и экспериментами в лаборатории, а затем, просто отправится на миссию. Как и положено. Как было бы правильно с его стороны, но все внутренние препирательства оказались лишь глупой иллюзией самоконтроля.

Контролировал ли Орочимару свою жизнь сейчас? Это вопрос на который он сам себе не хотел давать ответа… Потому что за правдой не следовало ничего хорошего. В его мире, где все разложено по полочкам поселился хаос, который снёс все стеллажи, оставляя за собой лишь чёрную дыру. За ней не следовало ничего хорошо и он не питал надежд, что когда либо сможет исцелиться.

Это, ведь был его выбор, верно? Всё то, что он сделал за эти два года, и то, из-за чего, он теперь чувствовал себя сгоревшим дотла.

Такие глубокие ожоги уже не заживают, а он лишь раздирал их ногтями, как самый последний мазохист.

Лучше помнить, чем не чувствовать вообще ничего. Мало, что терзало и трогало его душу, но это… Этот скелет в шкафу, пропитанный виной, останется с ним навсегда. Как бы он не пытался убедить себя в том насколько это отвратительно и чужеродного для него самого.

Зачем ты пришёл сюда, Орочимару? Чего ты хочешь? Зачем вообще ходишь сюда с такой регулярностью?

Ответам — он предпочитал молчание. Благо, с самим собой можно не вести диалог, если нет желания.

— Ты же хотел, чтобы я пришёл, — Орочимару пожимает плечами, кривит губами, садится уже в привычное для себя кресло. Переплетает пальцы в замок, наблюдая за тем, как Джирайя ёрзает на кровати, приподнимается на локтях. У него взгляд, как у кота, который вот-вот и нашкодит, прямо, как и в годы Академии. И это всё ещё раздражает до скрежета в зубах… Тем более, должно же быть что-то постоянное в их жизни, хотя бы такие дурацкие мелочи.

— Мог бы принести доску с фигурами, сыграли бы в Го или Сёгу, собеседник из тебя всё равно так себе.

— Какой смысл в игре, если мы оба знаем, что ты проиграешь. Ты и так на больничной койке, зачем мне лишний раз тешить своё самолюбие?

— А я думал ты для этого сюда и приходишь, чтобы смотреть на меня, пока я сплю, и слюни пускать на мою беспомощность. У тебя всегда были больные сексуальные наклонности.

Джирайя садится на край больничной койки, игриво ведёт бровями, змеиный саннин не может сдержать ехидного смешка. Просто возвращает собеседнику шпильку:

— Жаль, что в плену тебе не отрезали язык. Я бы им за это доплатил.

— Больной ублюдок.

— Сказал тот, кто подглядывает за девами в онсене{?}[ название горячих источников в Японии].

Джирайя смеется хрипло, пожимая плечами и принимая в этот раз своё поражение в словесной борьбе. Они молчат минут пять от силы, находясь, каждый в своих мыслях.

Напряжение витало в воздухе, оно натягивалось канатом между пустым пространством и тишиной. Оно было ощутимым, так, словно они оба на подсознательном уровне понимали, что теперь всё не так, как прежде.

Что-то мучило их обоих. Что-то, что не хотелось до боли в ребрах произносить вслух. Джирайя чувствовал нестабильность чужой чакры в эту секунду, но ничего не сказал. Наблюдение о том, что его напарник выглядел усталым и измотанным, он тоже решил утаить.

Он всегда слишком чутко чувствовал его физическое состояние. Слишком долго они были в одной команде, слишком долго воевали плечом к плечу.

Нестабильность — это не про Орочимару. Он всегда острый, прямой и правильный, как скальпель. Что изменилось?

Орочимару хотел сказать многое, но вместо этого, произнёс лишь то, на что был сейчас способен:

— У меня не так много времени. Я должен уйти на миссию через два часа, — отчеканил он. Мраморные длинные пальцы прошлись тихим стуком по твёрдой обивке.

— Почему они так часто тебя дёргают? В деревне закончились чунины? — голос Джирайи звучит удивленно. Он смотрит на своего собеседника впритык, будто пытается просканировать. Разобраться, что к чему. Найти безмолвные ответы. Чужой силуэт, под его взглядом, теряет иллюзию расслабленности, становится напряженным и неприступным.

— Я сам попросил. Я не хочу долго находиться в деревне. Не могу.

Орочимару и сам не знает, почему отвечает на заданный вопрос. Лучше бы промолчал, как и делал всегда, когда не желал продолжать диалог. Потому что за такими ответами всегда следуют неудобные вопросы, а им это ни к чему. Орочимару не любит разговаривать… Разговоры пусты и бесполезны.

В них нет истины. Змеиный саннин скользит взглядом в сторону окна, наблюдает, как апельсиновая корка на небе стремительно окрашивается в тёмный цвет. Закату недолго осталось… Сколько бы он не боролся, не тянул время, ночь всё равно заберёт своё. Так было и с рассветом… Несколько секунд свободы, чтобы через несколько минут превратиться лишь в размытое воспоминание.

Понимал ли эту неизбежность Джирайя, как понимал её Орочимару? Они, будто были обречены находится на двух разных горизонтах.

— Почему? — следует предсказуемый вопрос и такое же предсказуемое молчание. Жабий саннин не сводит со своего напарника взгляда, будто желая прожечь бледную кожу насквозь, лишь бы докопаться до правды. Орочимару же снова поворачиваться к собеседнику не желал. Варился в собственном соку, как умалишенный.

В помощь от неловкого безмолвия приходят сигареты. Орочимару достаёт одну из серебряного футляра. Кажется, ему подарил его один из феодалов в благодарность за оказанную услугу….

Джирайя плохо помнит подробности, но гравировка змеи на каркасе навсегда пропечатана в его памяти, так, словно он хотел забрать с собой на ту сторону, как можно больше воспоминаний о самых близких, греющих душу.

Жаль, что память решила отнять у него самое дорогое, ответы, которые не желала давать ему Цунаде. Почему она с таким упрямством отрицала то, что они были вместе? Он был уверен в том, что накосячил, но не знал, как загладить свою вину. Она была замкнутой и разбитой. Злилась и расстраивалась слишком горько.

Была уязвлённым нервом, к которому нужно с осторожностью прикасаться. Джирайя же не умел быть тактичным, эмоции всегда били через край, и он видел, как порой это её ранило. Она хотела держать дистанцию, а он уже не мог отступить назад. Он себя знал. Знал своё упрямство и желание биться до конца. Однажды, просто попробовав какого это на вкус, быть с ней, он понимал, что уже не остановится.

Раньше, когда был Дан, он решил, что не будет мешать её счастью, но сейчас для них двоих всё чувствовалось иначе. Цунаде смотрела на него откровенно и голодно, точно так же, как и он всегда смотрел на неё.

Он мог бы спросить у Орочимару о том, что происходило эти последние два года, но мешкал. Подсознание сопротивлялось, нужных слов не находилось, будто внутренние инстинкты подсказывали, что не стоит открывать те двери, что для него закрыты. Да и было ли это честно по отношению к Сенджу? Если она хочет что-то скрыть от него, то имеет на это полное право.

Лучше уж, он будет мучиться от неведения, но дождётся, когда она снова ему откроется. Неважно сколько времени на это понадобится.

Поэтому, Джирайя не задавал больше никаких вопросов, лишь попытался умыкнуть одну из сигарет, что лежали в портсигаре, но Орочимару сразу эти попытки категорично пресёк.

— Обойдёшься. Ты и так весь дырявый, — недовольное бурчание прозвучало у окна, в то время, как в форточке медленно исчезал нежно голубой дым, сливаясь с вечерним сумраком. Запах был горьковатым, но привычным. Джирайя в ответ лишь глаза закатил, несколько раз пробубнил, что припомнит ему ещё подобное жлобство.

Всё казалось прежним, но в то же время, всё было чертовски не так, словно, что-то сломалось. Как механизм, что заржавел, но всё ещё работал… И ностальгия по минувшим дням несла за собой лишь ноющие раны.

— Ладно, не хочешь отвечать на вопросы, в игры с тобой тоже не поиграешь. Пойдём тогда пройдёмся что ли? Я устал сидеть в четырёх стенах, — предлагает Джирайя, а Орочимару не находит подходящих слов, чтобы возразить. Они, молча, идут по коридору, каждый думает о своём. Уж лучше бы они и в правду сыграли в Го…хотя их партию уже невозможно было переиграть иначе. Могли бы они изменить хоть что-то? Или были обречены быть вечными пленниками обстоятельств…

Свежий воздух прояснял рассудок, но не дарил освобождения.

Разговор не шёл, они перекидывались редкими фразами и гуляли вдоль парка, что был расположен на территории больницы. Время медленно шло, скользило прозрачными каплями по замёрзшей земле. Мысли предательски путались.

Они прошли ещё несколько кругов от силы, неспешно приближаясь к крыльцу больницы. Джирайя не мог избавиться от патологической усталости, которая давила на плечи неподъемным грузом. Мигрень накатывала точечными волнами, напоминая о том, что закат потерял свою власть над сутками.

Нужно было прощаться. Расходится по норкам, но они оба почему-то, так, и застыли на одном месте грозными изваяниями… Орочимару снова достал сигарету из портсигара и прикурил.

— Тебя проводить до границы деревни?

— Не стоит, — змеиный саннин усмехается, выпускает лазурную дымку с тонких уст. Джирайя глаза закатывает, почему-то чертовски хочется курить, хотя заядлым курильщиком он никогда не был. Баловался раз в полгода от силы.

Неприятно сосало под ложечкой, чувство тревоги скребло коготками под рёбрами, а затем, от заклятого друга последовал вопрос, от которого кольнуло в самое сердце.

— Кто чаще всего погружает тебя в сон, Джирайя? — тон его голоса был холодным и беспристрастным, но пробирался сквозь все защитные механизмы. К тому же, он прекрасно знал одну простую истину, Орочимару никогда и ничего не спрашивал просто так… Это была очередная игра, правила, которой жабий отшельник ещё не знал.

— Цунаде…

Очевидный факт, но Джирайя не мог избавиться от навязчивого чувства, что раскрывает что-то личное, слишком интимное. Перед глазами вспыхнул образ тонких женских пальцев, которые бережно касались его плеч, затылка и шеи каждый раз, когда она приходила к нему в палату, чтобы погрузить его сознание в глубокий сон.

Чувствовать цветочный аромат её новых духов, ласковый голос на ухо. Он никогда не скажет ей, что знает о том, что она целует его каждый раз перед тем, как он закрывает глаза и окончательно теряет связь с реальностью.

У Цунаде была самая прекрасная улыбка и приятный заразительный смех. Как жаль, что теперь она улыбалась трагически редко. Она, словно бы боялась лишний раз позволить себе улыбку, а Джирайя так любил её… Каждый импульс её счастья. Что сделать, чтобы она снова горела и была счастлива?

От непонимания больно и глухо.

Глаза Джирайи становятся на один оттенок темнее, словно грозовые тучи. И Орочимару чётко улавливает его настроение, знает, что задел за живое, поэтому продолжает, разрезает рубец, ведь иначе просто не умеет:

— У неё есть удивительное свойство располагать к себе, не каждый медик заставляет почувствовать желание оказаться полностью открытым и уязвлённым, не правда ли? И каждый раз, кажется, что если она захочет убить тебя, то это именно тот исход, который ты готов будешь принять, — Орочимару не отрывает взгляда от глаз цвета грозовой тучи. Удерживает его, будто бы желает запечатлеть в своей памяти каждую эмоцию. Подавиться ими.

На губах и в глазах нет усмешки, лишь тонкая корка льда. Холодный зимний ветер и никакой надежды на то, что рассвет наступит. Да и он для Орочимару уже утратил всю ценность… Как забытая побрякушка.

Зачем он говорит всё это? Почему наслаждается ощущением, будто его разрывают на части?

Он дал себе иное обещание, но нарушил его, как и другие сотни обещаний за эти два года.

Джирайя ощетинивается на мгновение, а затем прикрывает уста ладонью, смеется.

— С твоей гордыней принять добровольную смерть? Ты сейчас обманываешь себя или меня?

Не позволяет себе поддаться страшному затягивающему чувству, что утаскивает его в бездну. Слова Орочимару ему категорически не нравятся. Его буквально с них перетряхивает. С эмоций, что он читает в жестах друга, в его повадках. Что-то не так… Что-то изменилось, хотя он не может пока уловить суть.

Он надевает на себя маску шута и улыбается, слегка хлопает того по плечу, но Орочимару знает, что дружеский жест в любую секунду может перерасти в атаку.

Джирайя стал сдержаннее, чем прежде, но и его терпение небезгранично. Если нажать на болевую точку посильнее, случится коллапс.

Змеиный саннин и сам не знает, чего хочет больше, отступить назад или продолжить эту пытку. Пытку для них двоих.

Кого он сейчас уничтожает? Себя или его?

Кому и что пытается доказать?

— А что бы выбрал ты? — докуренная сигарета тлеет на ветру, а затем, исчезает в темноте окончательно. Курить больше не хочется… Хочется выплюнуть собственные лёгкие.

Длинные пальцы сжимаются на чужом плече в ощутимом захвате, но затем, всё же, прикосновение исчезает, вместе с не произнесенными словами и непоправимы поступками.

Пламя гнева не успевает перерасти в поджог. Утихает, исчезает, как маленький огонёк той чертовой сигареты.

— Я бы принял любой её выбор и поступок, Орочимару, — Джирайя делает несколько шагов назад, кладёт руки в карманы. Его голос звучит твёрдо и решительно. Он говорил так и в ту ночь перед своей последней миссией, когда решил сжечь все мосты… Когда передал ему книгу и попросил позаботится о той, кем были заняты все его мысли.

Орочимару знает, что тот говорит правду… И от этого на душе становится ещё более гадко.

========== Закат ==========

Комментарий к Закат

Котики, публичная бета включена :) Рада видеть тех, кто ещё здесь остался…Надеюсь, что остался ахахха

Цунаде кажется, что если она ещё несколько часов проведёт за отчётами, то отдаст богам душу. Страницы переворачиваются на автомате, а листы исписываются сами собой. Бессонные ночи сказываются на её разуме, как никогда раньше. Внимание с трудом приходится концентрировать. Хочется спать чертовски или хотя бы выпить пару стопок саке, чтобы избавься от ощущения полной безнадёги.

Цунаде любила свою работу, осмотры, полевые действия, операции и ставить диагнозы….но эту долбанную бюрократию ненавидела всей душой. Оттягивала писанину до последнего, придумывала тысячу отговорок и дел,лишь бы не садится за письменный стол, но ей всё равно приходилось выполнять свою работу.

В какой-то момент наступала точка невозврата, когда оттянуть бумажную волокиту, было невозможно и приходилось брать себя в руки. Сегодня, наверное, её данный факт даже не так бесит…. Это все равно лучше, чем думать о бардаке в своей жизни. Это лучше, чем думать о том, что Орочимару вновь не пришёл на плановый осмотр, хотя она уже обращалась к нему в письме, чёрным по белому, давая понять, что ей необязательно быть на приёме, если он не хочет пересекаться с ней лично. В данном случае Шизуне может справиться и без вмешательства наставницы. Но на письмо так никто и не ответил, а Сенджу не в состоянии была понять, как самой реагировать на всё это… С одной стороны, её лихорадило от мысли, что ей снова придётся взглянуть в змеиные глаза. Столкнуться с неизбежность. С той своей темной стороной, которую она всё ещё была не в силах себе простить. Что нужно будет говорить с ним вслух, касаться ладонями мужских плеч, позволять ему быть критически близко… Прямо так, как было раньше. Так, будто он хозяин её жизни. Её мыслей и страхов. А у неё там внутри всё выжжено лишь от одного воспоминания, как Орочимару положил перед ней книгу и рассмеялся ей в лицо.

Он молчал столько времени. У него было столько шансов рассказать ей всё, но он лишь наслаждался её агонией….Её слабостью.

Она ощущала себя обманутой. Преданной… но разве они, хоть что-то обещали друг другу?

Они, ведь оба пошли на это добровольно и черпали из этой связи лишь то, что считали нужным, давили друг на друга. Разламывали. Совершенно не думая о том, что с каждым днём всё становилось лишь хуже. Что это не спасение, что это уже далеко не побег от реальности…. И не отчаянное желание удержаться друг за друга, чтобы сохранить призраков прошлого…. А то, что истина такова, что они медленно и мучительно уничтожают друг друга.

Потому что они оба заложники западни, которую создали сами. Это был каприз, эгоизм….Желание не утопать одному в бездне.

Адреналин и тяга сделать больнее другому. Потому что не знаешь, как жить иначе. Это игра без «стоп-слова». Они были прокляты с самого рождения.

Войны уже не было за окном, но внутри, она уже разъела всё до костей. Разве у них был шанс на иную жизнь? Начать всё сначала….? Не разрушать, а построить?

Воины или палачи? Кем они были? Сколько душ они смогли спасти, а сколько забрали собственными руками?

Цунаде не знала, какая она на самом деле, а рядом с Орочимару, ей открылись другие грани. Тёмные и запретные. Отторжение в зеркале встречало ее кривой усмешкой. Героиня войны…. Разве войны выигрывают хорошие люди? Теперь, она знала ответ на этот вопрос. Конечно же, нет. И она не была хорошим человеком. Она была паразитом, что выживал, питаясь чужими отголосками эмоций.

Они с Орочимару уцепились друг за друга, выбрали меньшее из зол. Стать ночным кошмаром друг друга, чтобы не загнутся где-то в канаве от безысходности. Война закончилась, а их прежних уже не вернуть. И не вернуть тех по кому так сильно болит сердце.

Облегчение не наступило. Страх и боль никуда не ушли. Они были молодыми и были не готовы отвечать за ошибки других поколений. У них просто не было шанса. Не было шанса спасти свои души. Не запятнать их в крови.

Если бы она знала, к чему приведёт их связь, согласилась бы она на это снова? Прыгнула бы с моста вновь с разбегу…?

Сенджу кусает губы, выдыхает, сжимая в пальцах очередной лист бумаги. В глубине души она знает ответ на свой вопрос, но упрямо не хочет в нём себе признаваться. Ей кажется, что стоит ей снова коснуться тьмы, то она уже никогда себя не склеит.

” — Орочимару просил передать, Цунаде Сама, что ему не нужны никакие капельницы и осмотры. С его физическим состоянием всё прекрасно, а ваши методики лечения непродуктивны. В госпитале достаточно пациентов, чтобы тратить время на бесполезные диагностики, — Дан не стал стучать, прежде, чем зайти в кабинет, лишь закрывает дверь за собой и садится напротив.

— С каких пор ты стал его посыльным? — Сенджу не поднимает взгляда, не отвлекается от своей повседневной бумажной рутины.

Может быть, потому что слишком занята, а может быть, потому что не хочет встречаться взглядом со своим собеседником. Мысли Цунаде темная чаща, в которую она предпочитает никого не впускать. Дан знает это, как никто другой, ведь Цунаде из тех девушек, что устанавливает правила игры сама.

— С тех пор, как пришлось наслаждаться его прекрасным обществом на одном из последних заданий, — Дан усмехается, Сенджу лишь глаза закатывает, но предпочитает промолчать. Лишь раскладывает листы по папкам, ставит свою узорчатую подпись на череде неизвестных юноше бумажек.

— Вы разошлись? — вопрос звучит спокойно, но принцесса слизней в этот момент чуть ли не давится воздухом.

— Что? — она наконец-то отвлекается от бумаг, поднимает взгляд на своего бывшего. Лисьи глаза открытые и растерянные. Светлые и разбитые. Она рефлекторно выпрямляется в кресле, так, словно в любой момент готова пойти в оборону. Услышать подобные слова она явно не ожидала.

Не думала, что кто-то может догадаться. Не думала, что всё может быть так очевидно.

Да и не хотела, чтобы об этом узнали…

— Да, ладно, Цунаде, я не слепой. Мы с Джираей всегда были на ножах, но с Орочимару, нам делить было нечего, а сейчас он готов меня со свету сжить, — Дан не ведётся на её удивленный тон. Даже спокойное выражение девичьего лица не заставляет его усомниться в своих предположениях. Он пожимает плечами и протягивает ей несколько свитков из Резиденции Хокаге, ради которых он и приходил сюда в первую очередь.

— Значит, вы не сработались на миссии, а виновата в этом я? Забавно, ведь с характером Орочимару, подобное, скорее, повседневность, нежели, исключение, — Цунаде усмехается, забирает свитки из его рук и откладывает на край стола. Смотрит на него насмешливо, как на несмышлёного ребёнка.

— Я знаю, каково, быть с тобой и чем это чревато.

— И чем же? — она улыбается, скрещивает руки в замок перед собой, облокачиваясь на них подбородком. Их отношения были первым опытом для них двоих. Легким, незрелым, но таким, как, наверное, и должны быть первые чувства. Они переросли друг друга и их дороги разошлись, но они остались хорошими друзьями.

Так бывает. Просто они не подходили друг другу… Просто Цунаде в какой-то момент осознала, что её мысли всё чаще и чаще оказываются рядом с другим человеком.

Цунаде не держала на него обид и всегда желала ему счастья. Она была вхожа в их дом не просто, потому что была наставницей Шизуне и смогла сохранить теплые отношения с Даном, но и поладила с его женой.

Она же и была тем врачом, что наблюдала за беременностью Саюри, и сейчас, несмотря на большой объем своей работы, всегда брала на себя все медицинские осмотры малыша.

— Начинаешь видеть угрозу в каждом. Изводишь себя ревностью, желая, чтобы ты не смотрела на других, но дело в том, что ты никому не принадлежишь.

— Потому что я не вещь, Дан, — строго и холодно. Его внезапные откровения удивляют, но она не хочет дальше продолжать этот разговор. Ей не нравится к чему он клонит. Не нравится даже думать о том, к каким мыслям он пытается её подтолкнуть.

— Знаю, но сложно бороться с собственными демонами. Просто определись между ними двумя, пока никто из них не совершил нечто ужасающее.

Они оба знают кто эти двое… И её это цепляет, эти слова колют под ребрами и не дают нормально дышать. На душе становится так холодно и горько.

Вначале Цунаде хотелось сказать, чтобы он не лез не в своё дело, но потом, увидев в чужом взгляде неподдельную тревогу, она поняла, что в этот раз ей не нужно выпускать защитные иголки.

— Всё не так… Орочимару не станет…- она не успевает договорить, потому что Дан, не даёт ей этого сделать. Интонация его голоса всё ещё остается спокойной, но в то же время, становится более давящей и громкой.

— Он будет бить исподтишка. Он обязательно надавит на твои слабости просто, потому что не любит проигрывать.

— Не станет. Я доверяю ему, — саннин вздыхает, как-то затравлено и устало, так, будто вся тяжесть мира упала на её плечи. Она отводит взгляд, открывает один из свитков, словно вчитывается в написанные слова. Снова закрывается от мира холодной, неприступной стеной.

Он видел подобное её поведение уже множество раз.

— Почему ты в нём так уверена? — Дан недоумевает, но замечает эту разительную перемену в эмоциях другого человека слишком ощутимо. Просто кожей чувствует этот болезненный импульс.

— Потому что, каким бы он ни был мудаком, он поклялся мне перед небом, что будет верен тому, во что мы оба верим. Он спас мне жизнь, и не один раз. Если бы он хотел причинить мне вред, он бы уже это сделал, — Сенджу резко захлопывает свиток, поднимает взгляд.

Касается взглядом пристально и жестко. Показывая всем видом непоколебимость своих мыслей и решений, хотя пальцы дрожат…

Сжимают край стола.

— Я просто не хочу, чтобы ты наделала ошибок, — выдыхает Дан. Он не хочет спорить, не хочется ссориться. Ему просто нужно знать, что она в безопасности.

А Цунаде не нужна его забота. Ей ничего не нужно. Ей бы просто вычеркнуть из жизни эти два года, потому, что от всего, что было сделано, просто хочется удавиться. Чувство вины необъятное.

Оно ядовитое. Мешает спать. Мешает любить и двигаться дальше. Невыносимо оставаться наедине с собственными мыслями.

— Уже сделала… Но спасибо за беспокойство, — она натягивает на лицо любезную улыбку.

Юноша отвечает ей такой же улыбкой в ответ:

— Тогда я пойду?

— Конечно, иди…- Цунаде кивает, прикусывает нижнюю губу, минуту мешкает, прежде, чем произнести вопрос, но всё-таки решается. Произносит вслух, заставляя его, остановится у самого порога. — Дан, можно вопрос?

— Да, задавай.

— К кому и когда ты меня ревновал?

— Когда Юки предложила Джирайе остаться её личным телохранителем, ты напилась до чёртиков, а затем, рыдала полночи. Тогда я понял, что это конец.

— Прости меня.

— Не стоит.

И в этот момент для неё открылась одна простая истина, которая всегда находилась на поверхности…. Она полюбила Джирайю на много раньше, чем осознала это. Получатся…это всегда был он…? ”

— Цунаде Сама, вы тут? — беспокойный девичий голосок и стук в дверь, заставляют вернуться из напряженных раздумий.

Цунаде поднимает взгляд и видит, как ученица испугано мнется у порога, ведётся себя, как провинившийся котёнок.

— Шизуне, что с тобой? — удивленно спрашивает Сенджу, понимая, что паника в карих глазах может быть связана только с чем-то серьезным. Может ли быть в этой деревни, хоть один спокойный вечер? Цунаде об этом, видимо, остаётся только мечтать.

— Я…Я…- брюнетка тревожно покосилась на наставницу, пытаясь отдышаться. Видимо снова бегала по всей больнице, как заведённая, хотя Цунаде множество раз просила её не делать этого, если не происходят экстренные ситуации.

— Успокойся и скажи нормально, — она выставила вперёд руку, показывая, тем самым, что ждёт конкретного и спокойного ответа.

— Я пришла в палату, чтобы погрузить Джирайю Саму в медикаментозной сон, но его не было в палате….он пропал! — воскликнула куноичи и прикрыла рот ладонью, будто боясь, собственных произнесённых слов.

— Я разберусь, — разительная перемена в голосе.

Она слышит это роковое «его нет в палате» и у неё, будто почва из-под ног исчезает. Она не поднимается взгляд на Шизуне, не хочет показывать свою слабость, но внутри паника нарастает голубым пламенем.

Тому, что Джирайи нет в палате, могло найтись тысячу объяснений, но ей ничего хорошего и логичного не приходит на ум.

В голове просто щёлкает тумблер, а поезд, стремительно разгоняется по рельсам прямиком в личный ад.

Этого ведь и стоило ожидать, Цунаде?

Он немного пришёл в себя и сразу за порог.

Он наверняка уже за пределами Конохи. Ты уже не успела.

Ты больше его не увидишь.

Он не вернётся.

Он неуловимый, как ветер.

И тот, кто постоянно идёт на риск.

Это не просто страх, а помешательство. Снова потерять. Снова быть с л о м а н н о й.

Он ушёл. Ушёл. Не вернётся. Это ты виновата.

Сенджу идёт по коридору и чувствует себя так, будто её оглушили. Но в этот раз больнее, чем это бывает на поле боя при взрыве.

Останавливается на несколько секунд, чтобы облокотится на стенку. Прижаться лбом и подавить эту чёртову паническую атаку.

Ей нужно, хотя бы попытаться.

Она дышит сдавленно и тяжело.

Вдох. Выдох. Она почти задыхается.

Алебастровые ногти скребут по белой штукатурке слишком отчаянно. И безумно.

Ей нужно взять себя в руки….Но в горле застыл комок и всё ещё предательски темнеет в глазах.

Остаётся радоваться, что в этой части коридора не горит свет. Что всё ещё никто не заменил эти чертовы лампочки.

Что никто не стал свидетелем того, что она с трудом держится на ногах.

Кажется, что между безумием и тем, чтобы взять своё тело под контроль проходит целая вечность….

Она так устала бороться с собой. И устала ненавидеть себя за слабость.

Она ведь всё это время даже не пыталась собраться себя по частям, а лишь продолжала разрушать то, что осталось.

Ей не хотелось жить дальше. Казалось бы, всё уже решено.

Ещё тогда, в стране Облаков, она поняла, что терять ей уже нечего.

Она хотела… Она была готова умереть ещё в ту новогоднюю ночь, когда книга Джирайи оказалась в её руках, а единственный, кому она доверяла, раскрыл своё истинное лицо….

Тогда ей казалось, что наступил предел всему. Её личный предел. Но потом вернулся он….Вытолкнул из тьмы.

Так почему же, вместо того, чтобы позволить себя спасти, она пыталась выстроить между ними стену?

Что ты будешь делать, Цунаде, если он действительно ушёл?

Так будет лучше для него…. Держаться от меня подальше….

— Я не могу его отпустить, — эти два противоречия разрывали её изнутри. Съедали и не давали двигаться дальше. Ему будет проще без неё, такова реальность. Он может начать жизнь с чистого листа и не тянуть за собой шлейф страданий прошлого. Вот только, она так уже не сможет.

У неё нет шанса на то, чтобы исправить свои ошибки. Забыть то, что она уже сделала. Прошлое уже не изменить.

Она открывает дверь палаты, позволяя себе наивно надеяться, что он уже вернулся, что он уже здесь, но её встречает лишь холодная тишина заката.

Дыхание перехватывает. Становится больно-больно…

Невыносимо тяжело, будто мир рушится.

Разум пытается заставить её не поддаваться панике. Не накручивать себя. Не сходить с ума раньше времени.

Но она уже давно крышей поехавшая… Сумасшедшая истеричка. Страх съедает.

У неё ощущение, будто ее растоптали. Сломали. Выкинули.

Она тяжело выдыхает и выпрямляет плечи, на мгновение, позволяет себе закрыть лицо руками.

Затем говорит жестко и четко:

— Соберись. Ты сама себя изводишь. Ты ничего не можешь знать наверняка…. — но противный голос где-то там, за затворами сознания, гадостно шепчет, что она уже знает правду. И от правды бежать некуда.

Джирайе нет смысла здесь оставаться. Он ушёл, как и всегда уходил.

Он живет своей жизнью.

А у тебя есть своя жизнь, Цунаде?

Ты зациклена на нём, но сама прекрасно понимаешь, что ему будет лучше без тебя.

Он ещё не знает правду…

Но что будет, когда узнает?

Она оглядывает пустую, тусклую палату и четко для себя осознает, что боится остаться без него намного больше, чем того, что он узнает обо всём, что она делала.

Она с трудом собирает себя по кусочкам, заглушает в себе эту чёртову паническую атаку.

Её лицо белее мела, руки дрожат.

Цунаде себя буквально вытаскивает из ступора, заставляет выйти из палаты. Спустится на первый этаж.

Шаги нервные, слишком быстрые для обычного дежурного обхода.

Душно. И дурно до тошноты.

Она и сама не знает, как справляться со всем этим.

Кажется, что хрупкий мир рушится, сколько бы она не старалась, теперь его уберечь…. Такова ирония жизни. Невозможно восстать из пепла, если до этого мечтал сгореть дотла.

Механизм уже запущен, и она обречена варится в своей агонии.

И, наверное, у нее никогда не было шанса получить своё счастье…?

Сенджу выходит на улицу, сама не понимая, что ей делать дальше и куда бежать.

Собственно, в этом и нет никакого смысла, ведь не стоит искать того, кто сам не желает быть найденным. А затем она поднимает взгляд и видит его. Своего любимого идиота.

Он здесь. Здесь. И никуда не ушёл….

— Эй, вы оба….Какого черта ты не в палате, если Шизуне по графику уже должна была погрузить тебя в сон? А ты…каждый день сюда ходишь и ещё ни разу не сходил на плановый осмотр!

С плеч, будто падает вся тяжесть мира, а затем её взгляд сталкивается с тьмой золотистых глаз.

— Цунаде Сама, как всегда, сама любезность…. — ехидно подмечает змеиный саннин. В его глазах отражался свет от уличных фонарей, и они казались остервенелыми, более хищными, чем раньше.

И ей кажется, что он с лёгкостью прочёл в ней эту неконтролируемую слабость.

Она была слаба и влюблена.

С трудом сдерживала свои чувства, которые омывали волнами края разума и самоконтроля.

Орочимару всегда умело читал людей, но лучше всех он читал её.

Но Цунаде никогда не боялась хищников, она привыкла противостоять им, поэтому, она делает шаг вперед, а затем ещё один.

— Да, ладно тебе, Цунаде, не злись. Я скоро в этих четырёх стенах просто крышей двинусь. Прогулки на свежем воздухе, ведь только на пользу молодому организму! — по-доброму бурчит Джирайя, а затем улыбается своей неловкой улыбкой, той самой, после которой учителя в Академии ругали его за проделки.

— Только в отведённые для этого часы, а сейчас время видел? — Цунаде одаривает его недовольным взглядом, бьёт легонько пальцами по мужскому плечу.

— Всё! Каюсь! Сейчас пойду на боковую, — Джирайя поднимает руки в примирительном жесте, еле сдерживая смех. Сенджу смотрит на него от силы минуты три, они переглядываются, саннин непроизвольно касается ладонью её спины, показывая, что в этом споре, он бороться с ней не будет. Как врач хочет, так он и сделает.

Он знает, что она особо и не злится, просто ругается для профилактики, чтобы он больше не гулял непонятно где и на ночь глядя. Не пропускал процедуры.

— Ты, что скажешь в своё оправдание? — говорит она более сдержанно, хрипло, будто по льду ступает, но всё же смотрит прямо. Не отводит взгляда. Не играет в прятки. Не боится.

Никогда не боялась. И не будет. Орочимару знает это, но желание лишить её равновесия никуда не исчезает. Он скользит по чертам женского лица пристальным взглядом, но даже не позволяет себе вновь ухмыльнуться.

— Что ваши плановые осмотры моего тела бессмысленная и бесполезная трата ресурсов, — его тон скучающий и беспристрастный, но и в это же время, достаточно провокационный, для общения с той, что спасла на поле битвы половину Конохи. — Я ухожу, Джирайя, — он поворачивается к напарнику, а затем кивает ему.

Цунаде молчит, хотя от её внимания не уходит этот показушный тон с долей брезгливости к её персоне. Всё ещё злится. У неё же уже сил нет пропускать весь яд через себя. Ей бы хотелось, чтобы их двоих просто отпустило. Обнулило.

Хотелось бы….Вот только, Цунаде глупых надежд на эту жизнь уже давно не питала, знала, что это было то, что они никогда не забудут… Этот их маленький ад на двоих, в котором заколочены окна и не горит свет. Маленький грязный секретик, который хотелось бы унести за собой в гроб.

Что будет, если Джирайя узнает об этом? Будет ли он смотреть на тебя, Цунаде, с такой же теплотой, как и раньше?

От этих неприятных мыслей, по позвоночнику пробежал морозный холодок. Цунаде была гениальным медиком, но так и не нашла лекарства от собственных тревог.

— Бывай. Удачи тебе на миссии, — отшельник одаривает напарника улыбкой, поднимает руку вверх в знак прощания. Орочимару кидает на него последний взгляд и поворачивается спиной, чтобы уйти.

— Стоять. Возьми это с собой, — окрикивает его Цунаде в последний момент и кидает ему маленькую бордовую коробочку.

Память Джирайи страдала прорехами, но он прекрасно помнил, как каждый раз, перед миссией, Сенджу, для каждого из них, подготавливала подобные маленькие свертки, с пилюлями или другими лекарствами по индивидуальным предписаниям. Просто потому что так ей было спокойнее отпускать их на задания… Потому что она всегда была не только хорошим врачевателем, но и заботливым другом.

Чутье подсказывало ему, что там лежат не только пилюли, но он не особо хотел лезть в то, что его не касалось. Поэтому, он ничего не сказал, он также умолчал о том, что заметил, каким нервным движением поймал коробочку, казалось бы, всегда спокойный Орочимару.

— Не стоило. Это лишнее, — змеиный саннин не стал оборачиваться, лишь застыл на секунду на одном месте, Цунаде не стала возражать его словам. Проводила взглядом отдаляющийся силуэт.

В них всегда и всё лишнее…

Она молчала какое-то время, просто повернув голову на Джирайю. Не было сил, казалось, что у неё выкачали всю энергию, как только она выбежала на улицу. Сердце всё ещё колотилось безбожно. Ком в горле снова напомнил о себе, и она никак не могла подобрать слов, чтобы объяснить ему свой напуганный, загнанный взгляд, как у зверя.

— Что случилось? У тебя руки дрожат, — спросил он, взяв её за руку, а у неё внутри всё, словно перевернулось… От этого маленького жеста, что выкручивал её изнутри. Разум отключился, оказавшись в тумане эмоций, в то время, как тело действовало само по себе. Она коснулась ладонью мужского затылка и поцеловала его в губы так, будто не видела тысячу лет. В этом поцелуе не было осторожности, в нём было так много отчаянья. Джирайя позволил ей отвести душу, притянул её к себе за талию, прижал, как можно ближе. Она ласкала его рот языком, кусала губы, наслаждаясь тем, как он сжимает пальцами белокурые волосы. Они оба задыхались этой взаимностью. Дышали ей безгранично.

Сенджу скользнула губами по загорелой шее несколькими рваными поцелуями, будто бы успокаивая себя окончательно. Всё внутри трепетало…

— Я испугалась, что ты снова ушёл из деревни, — сказала она тихо, утыкаясь щекой в мужскую грудь, в то время как длинные мужские пальцы ласково гладили её по макушке. Трудно было признаться в своих слабостях, но в это же время, она до безумия хотела быть с ним откровенной, хоть в чём-то. Открыться. Быть честной.

Ей хреново. Она ведь не из стали, а просто живой человек, сколько бы этого не отрицала.

Оказалось, что произносить правду вслух не так страшно, как кажется, хотя голос и руки всё ещё продолжали дрожать.

— Цунаде… — он удивлённо выдыхает.

Она чуть отстраняется, поднимает взгляд лисьих омутов. Смотрит так уязвлёно и испугано, слова сами слетали с её уст, всё ещё под влиянием бушующих эмоций:

— Ну, что? Ты всегда уходил, когда я думала, что в этот раз ты останешься, а я не готова больше… Не хочу тебя отпускать. Я знаю, что тебе нравится путешествовать по свету, когда нет миссий, но… — она запнулась, кажется, открывая в себе что-то новое. В себе прошлой и в своих чувствах.

Она всегда боялась, что он не вернется в деревню и эгоистично хотела, чтобы он остался, не предлагая ничего взамен. Какой же маленькой и глупой она была… Слепой перед своими чувствами столько времени.

Ей казалось, что она будет скучать по другу, но разве в дружбе есть место желанию привязать кого-то к себе на поводок?

Джирайя улыбнулся, погладив пальцами бархат щеки, снова накрыв губами её губы в лёгком поцелуе. Так сладко. Так невозможно и терпко. Слишком хорошо, чтобы быть правдой.

— Я никуда не собираюсь и не собирался, но я рад, что смог увидеть твою настоящую реакцию. У тебя всё ещё холодные руки, идём в палату?

Сенджу кивает в знак согласия, осознавая для себя предельно точно, что не сможет бороться с этим притяжением. Она растворилась в этом закате всецело.

Что ей теперь, делать?

Комментарий к Закат

Да, у Цунаде случилась паническая атака. Да, она осознала, что играть в друзей не получится, но всё ещё считает, что не может быть с ним. И да, кто не понял, в ту ночь, когда Орочимару принёс ей книгу и всё вскрылось, она была готова покончить с собой, просто она была очень пьяна, чтобы дойти до конца. С такими физическими данными, как у неё, это и не сделаешь на пьяную голову, только, если неудачная попытка. Как-то так.

Могу сказать, что в следующих главах уже пойдёт движ.

========== Закат ==========

Комментарий к Закат

Котята, публичная бета включена. Снова немного, но я решила, что если не начну себя пинать, то уже не возьму себя в руки. Поэтому, села вчера в ночи и начала дописывать этот эпизод. Один из моих любимых кстати.

Песня под настроение этой ночи: fujii - shinunoga e-wa

Они идут в палату Джирайи и в этих действиях, теперь, столько привычного и родного. Цунаде ловит себя на мысли о том, что считает данные обстоятельства своим якорем.

Пока они здесь, в пределах этих стен, где всё пропахло медикаментами и травяными настойками, они могут просто остановиться в этом моменте. Не думать. Не принимать серьезных решений. Просто довериться этому времени. Это была её собственная иллюзия безопасности, пока они оба находятся в полумраке больничных стен, ей не нужно притворяться. Не нужно держать оборону.

Чертовски трудно скрывать свои чувства, когда они искрятся, словно накалённые провода. Она разрывалась в собственных противоречиях. В том, что желанно и что на самом деле правильно.

Скоро закат покинет свои владения и ей придется выбирать… Каким бы тяжёлым не был для неё подобный выбор… Правильный или неправильный…

Он приобнимает её за плечи и Сенджу не отталкивает его, ей плевать на то, что их кто-то может увидеть в коридоре. На всё плевать…

Цунаде собиралась погрузить его в медикаментозный сон, но Джирайя сумел убедить её сделать на сегодняшнюю ночь исключение. С каких пор он стал так легко вить из неё верёвки? Стоило ему лишь коснуться пальцами молочной шеи, бережно очерчивая позвонки, это полностью отключало её рассудок. Она податливо таяла, словно воск от пламени и сама себя не помнила. Удивительно, ведь они были знакомы целую вечность… Но только сейчас она, кажется, взглянула на их взаимоотношения совершенно иначе. Всё заиграло новыми красками, стало более сочным и ярким.

Хотелось человеческого тепла, хотелось скрыться от всех тревог… Перестать всё контролировать. Жизнь, ведь как песок, утекает сквозь пальцы… Слишком быстротечная, чтобы изводить себя за каждую ошибку. И Цунаде позволила себе жить прямо в эту секунду.

Стоило двери закрыться, как их действия говорили за них лучше, чем какие-либо слова.

Они целовались, медленно и откровенно. Ей было так хорошо, сидя у него на коленях. Так, будто весь мир был запечатлен в этом мгновении и теплоте. Руки больше не дрожали, темнота больше не казалась пугающей и жестокой…

Просто лечь рядом и почувствовать сильные руки на своей талии. Джирайя заправляет белокурую прядь за ухо и лучезарно улыбается, в то время, как Цунаде не может сдержать нервного вздоха.

-Что тебя гложет? — спрашивает он почти сразу. Цунаде еле сдерживается, чтобы не увести взгляд, ей кажется, будто саннин видит её насквозь.

— Просто расскажи мне, — его голос чуткий, но аккуратно настойчивый, такой, что у неё застыл ком в горле. Ей трудно сделать вдох. Ещё труднее соврать любимому человеку прямо в глаза или снова уйти от ответа.

Сколько ты будешь убегать от правды, Цунаде? Он заслуживает получить ответы на свои вопросы. Неважно, что за боль вы причинили друг другу в прошлом… Это ваша общая история, её не запихнуть в закрытый ящик навсегда.

— Часто, когда я смотрю на тебя, я чувствую себя парализованной. Между нами глухая стена длиною в два года…- Сенджу в этот момент, будто дышать перестаёт. Не может отвести взгляда, хотя сбежать очень хочется. Говорить трудно, но она собирает всю волю в кулак и продолжает. Слишком трудно говорить об этом, это словно вскрывать гниющий нарыв снова и снова. — Я изменилась, Джирайя, пока ты не осознаешь этого, но…

Она прерывается на половине фразы. Задыхается. Раны всё ещё свежи. Она не была готова к этому разговору. Она никогда не будет готова.

— Это ничего не меняет, — мужской голос звучит уверенно и непреклонно.

— Тебе просто не понравится новая версия меня. Я не хочу спустя время видеть в твоих глазах отвращение, — и эта правда, слетает с алых губ, с настоящим надрывом. Она с трудом сдерживает свою внутреннюю истерику. Слишком больно. Её слова пропитаны страхом. Они из него сотканы.

Он должен узнать правду… Он должен…

Грязная. Грязная… Неправильная. Сломанная.

В эту секунду ей хочется отстраниться. Сбежать. Спрятаться. Чужая близость и прикосновения казались хуже яда. Наркотика. Она их не заслуживала.

— Я убивал людей, часто шёл на обман, порой я не сдерживал своих обещаний… Я подвёл многих своих товарищей, но в первую очередь, я подвёл тебя.

— Это не правда.

Цунаде упрямо кусает губы, наблюдает за тем, как Джирайя переплетает их пальцы в единый замок. Хочется плакать от обиды на саму себя. От эмоций, которые изводят её своей двойственностью.

Трудно вспоминать первые месяцы после того, как Джирайя ушёл. Как она злилась на него, как проклинала за то, что он предал её. Она чувствовала себя обманутой. Она чувствовала себя покинутой и преданной, даже когда его признали пропавшим без вести.

Непринятие новой реальности было долгим и мучительным. Хуже всего ей стало, в тот момент, когда она поняла, что её злоба просто неоправданна. Весь защитный каркас рухнул, когда догадки о том, что Джирайя просто хотел её так по идиотски уберечь подтвердились… И она начала винить себя ещё больше. Винить себя в том, что не смогла прочитать отчаянье в его глазах, когда они виделись в последний раз.

Она всегда была уверена в том, что слишком хорошо знает, но не сумела распознать ложь, оказавшись в плену собственных страхов и тревог. Она должна была остановить его… Не дать уйти… Неважно, сколько ещё ерунды бы он сказал ей в то утро.

— Правда. Я оставил тебя одну, хотя должен был оберегать. Я не знаю, какими были наши последние дни с тобой, но… Когда умер твой брат, я поклялся себе, что смогу защитить тебя от боли, а в итоге, стал её очередным катализатором… Этого я себе никогда не прощу, — он смотрит в глаза прямо, открыто. Цунаде видит в его взгляде раненного зверя в клетке. Может быть, память и стёрла его воспоминания о плене и пытках, но кошмары никуда не исчезали. Они преследовали его. Выползали из темноты, дожидаясь момента уязвимости.

Ей больно видеть его таким. Больно от осознания, что они оба прошли через ад в эти два года. Война их лишь надломила, а «мир» их доломал. Они боялись, что никто из них не доживет до конца. Война закончилась, но для них это оказалось лишь началом кошмара… Иронично, не правда ли?

У неё ком в горле, как камень. Она и сама не заметила, как сильнее сжала его руку в своей руке. Ей просто хотелось, чтобы он почувствовал, что она рядом. Чтобы понял, что это не иллюзия. Он выбрался, выжил. И она рядом. Она больше не позволит подобному повториться.

— Но я тебя простила.

Это было правдой. Простила ещё в тот момент, когда жгла благовония в храме Страны Облаков. Она тогда просила у неба, чтобы они оба смогли обрести покой… Но покоя никто из них не получил.

Так легко сейчас было произнести эти слова. Они казались такими чертовски необходимыми, а еще уткнуться в его шею. Почувствовать жар родного тела, услышать запах сандала и апельсинов. Теплого летнего вечера. Она позволила себе эту вольность.

Цунаде была избалованной с самого рождения и даже сейчас не могла переступить через свои эгоистичные желания. Джирайя касался белокурых волос, гладил в успокаивающем жесте, будто бы чувствовал внутренний надрыв её души.

Ей хотелось спрятаться в нём, просто раствориться. Укрыться, как теплым одеялом. На закате.

Но Джирайя хотел видеть её лицо, взял за подбородок. Желал понять, впитать каждую её эмоцию.

— Тогда и себя прости. Совершать ошибки нормально, как и чувствовать то, что ты чувствуешь. Чего ты хочешь сейчас? — он ласково скользнул ладонью по холодной щеке. Прошёлся пальцами по мягким губам. Его одолевала жадность. Видеть Цунаде такой…

Понимать, что она такая только для него. Хрупкая. Уязвленная. До безумия красивая. Несгибаемая. Многогранная.

Моя. Моя. Никому не отдам.

Цунаде выдохнула, так, будто с её плеч упал неподъёмный груз. Глаза предательски блестели в лунном свете. Она придвинулась чуть ближе. Поёрзала у него на коленях.

Не хватало воздуха. Они оба задыхались в этом мгновении. В столь сладком импульсе.

Она молчала первые минуты, будто бы боялась произнести вслух то, что хранила в сердце. Боялась оказаться не принятой… Непонятой. И все же решилась быть откровенной:

— Хочу касаться тебя везде …Так, чтобы ты сам позволил, — она говорила шёпотом, а голос дрожал. Уста были уже искусаны. Слова звучали, как мольба.

Цунаде не боялась огня. Она не боялась выступать против врагов, которые были сильнее. Жертвовать собой ради других… Но чувствовала себя слабой и потерянной только при мысли о том, что сейчас может оказаться отвергнутой.

Не оставляй меня. Не причиняй мне боль. Не уходи снова. Я не хочу снова проходить через всё это.

— Я разрешу тебе, но обещай, что ответить на один мой вопрос после этого.

Сенджу знает, что попала в западню. Отвертеться не получится. Слишком хочется получить желаемое. Держать дистанцию просто невыносимо. Особенно, когда слышишь, как громко стучит его сердце лишь только от скромных объятий.

Цунаде кивает. Сдаётся. Срывается. Джирайя дарит ей улыбку. Самую добрую и искреннюю. Оглаживает шею и нежно целует в губы. Другой рукой сжимает женское запястье, кладет её руку к себе на грудь.

Она понимает без слов, что это призыв к действию. Он вручил ей карт бланш. И это всё, что ей нужно. Любить и быть любимой…хотя бы сегодня. В эту секунду.

Потом наступит следующий день, он встретит её рассветом. Рассвет всегда слишком холоден с ней. Она уже давно усвоила этот горький урок. Она от него не ждёт ничего хорошего. Послевкусие гадкое и от него не избавиться так просто. Но это будет лишь завтра.

Сенджу подталкивает Джирайю на подушки. Мажет губами по шее, ласкает языком. Прикусывает. Ловит чужой хриплый стон. Умелые пальцы скользят по темной юкате, раскрывая её. Открывая доступ к голой коже. Коснуться ладонями плеч, ощутить силу каждой мышцы. Очертить подушечками пальцев блеклые полоски шрамов, а затем запечатать их сладкими поцелуями.

Услышать рваное дыхание в знак одобрения и ощутить, как ладони Джирайи опускаются на упругие ягодицы. Ласково поглаживая в ответ.

У Цунаде крышу срывает от этой близости. Она идёт дальше в своём маленьком приключении. Старается не трогать бинты, она точно знает, где находятся еще не полностью затянувшиеся раны. Но ей хочется коснуться, прочувствовать жар всех остальных участков тела.

Руками, а затем губами. Языком.

Гладить, разминать мышцы напряжённой спины. Слышать довольное почти мурлыканье.

Она как помешанная. Для неё это будто затмение. Понимать, знать, что он разрешил ей. Подпустил к себе. Ей нужно было это подтверждение….Понимание, что он не возненавидел её. Когда он в прошлый раз не позволил прикасаться к себе, это разбило ей сердце.

Она опустила руки вниз, чуть задевая ноготками низ живота, дразнясь. Выжидая, когда Джирайя перехватит её руки, укладывая к себе на шею и снова вовлекая в поцелуй.

Вкусный и жадный. Трепетный. Джирайя не стал закрывать глаза. Он наслаждался тем, как Сенджу дрожала в его объятиях. Она постанывала всякий раз, когда губы обжигали чужие укусы. Слишком терпко. Так хорошо…

Прижаться еще ближе. И ещё. Этой близости, будто всегда будет мало для них двоих.

Поцелуи становились всё более требовательными, более жаркими.

Они оба были на грани, чтобы пересечь черту, но решили остановиться. Потому что сейчас они, будто шли по тонкому льду, не понимая, как лучше подступиться друг к другу.

У каждого были свои причины для тревог и сомнений. Но сейчас было достаточно и этого… Просто лежать вместе, дарить друг другу прикосновения и объятия.

Они молчали ещё где-то полчаса, никто не хотел нарушать столь хрупкую идиллию.

Но Джирайя хотел докопаться до правды. Ему это было необходимо, как кислород. Он заговорил первым:

— Что случилось между нами перед моим заданием? — ему тяжело дался этот вопрос, но еще тяжелее было Цунаде давать ответ, но бежать уже было некуда.

Она заговорила. Она упрямо глотала ком в горле, пытаясь не показывать ему, насколько ей больно, произносить эти слова вслух. Она всё ещё не могла нормально воспринимать эти воспоминания. До сих пор было больно.

Цунаде мастерски лечила чужие раны, но свои исцелить была просто не в силах. Они гноились. Они толкали её в агонию снова и снова.

— Ты пришёл ко мне тем утром и сказал, что должен отпустить меня. Что мы обманываем друг друга, и мне всегда нужен был Дан… Я же сказала, что не приму тебя обратно, если ты уйдёшь. И ты всё равно ушёл, — она отвернулась, ей не хотелось видеть его реакцию. Она боялась услышать ответ. Внутри всё сжималось и дрожало от понимания, что он в любой момент может что-то вспомнить. И, возможно, Цунаде будет просто не в силах принять его версию развития событий.

— Ты меня не примешь?

Этот вопрос расколол её самообладание на тысячу осколков. В глазах начало предательски щипать и она просто рассмеялась. Совершенно невесело. Всё так сложно.

Всё слишком запутано. Знал бы он всю правду, вряд ли задавал такой вопрос…

А ты бы принял меня, Джирайя, если бы знал, что я спала с твоим лучшим другом?

— Вначале я безумно на тебя злилась, мне казалось, что ты меня предал. Когда тебя признали погибшим, я злилась ещё больше…

Наверное, если бы я отказалась от этого чувства, то мне пришлось бы смириться с тем, что тебя больше нет, но я этого не хотела… А потом, я столько раз ловила себя на мысли о том, что уж лучше бы ты просто оказался ревнивым мудаком, который бросил меня, чем искать тебя под завалами… Я просто…- она не выдерживает, давится вдохом. В то время как его длинные пальцы ловят одну из слезинок на бархатной щеке.

На душе стало так легко от того, что она смогла сказать это вслух, словно ей больше не нужно было переживать свои страдания в одиночку. Не нужно было бороться одной против всего мира.

— Сенджу, ты примешь меня? — спросил он, а в голосе было столько тепла и надежды. Разве она могла сейчас всё разрушить? Разве могла ответить отказом?

Цунаде хотела быть сильной и непреклонной в своих убеждениях, но Джирайя был её ахиллесовой пятой. Он был её всем. Отказываясь от него, она, будто бы сама себя предавала.

— Просто дай мне время, прошу тебя. Мне нужно рассказать тебе многое, но пока… Я просто не готова этого сделать.

— Я буду рядом с тобой в любом случае, Сенджу. Я готов ждать.