Туатара всех переживёт [Светлана Геннадьевна Леонтьева] (fb2) читать онлайн

Светлана Леонтьева Туатара всех переживёт

Туатара

час

Мы бежали, взявшись за руки. С горы. Ветер дул в лицо. Но мы всё равно бежали. Мы задыхались, не помню от чего, может, от счастья, может от того, что неимоверно стучало сердце в груди, в детские наши рёбра.

– Милена!

– Лючия!

На армянском Лусинэ, на французском Клэр, на испанском Кларита, на албанском Дрита, на Сербском Цеца.

А ещё Рушана, Саня, Люциус, Люсьен, Лукас, Джута, Мила, Виолетта, Люся.

Милена звала меня Этасвета, Лета!

Только не оглядывайся. Беги. Иначе превратишься в столп соляной.

И мы бежали. Стебли касались наших колен. Цветы наклоняли свои пышные соцветья, земляника сама осыпалась под ногами. Красными пятнами плыли раздавленные сочные ягоды. Милена запнулась о корень колючего куста, рухнула на землю, покатилась вниз кувырком. Такое маленькое тело у неё, хрупкое, почти одни кости и белая молочная кожа.

– Милена!

Внизу была река, она как раз здесь поворачивала, огибая склон горы, внизу был луг весь в цветах, в медуницах. Милена беспомощно хваталась за траву ладонями, цеплялась. И вдруг – прямым попаданием в куст шиповника, что круглый мяч. Футбольный. Нет, скорее волейбольный. Наша Милена громко плачет…

Да Милена выла громко. Платье было изорвано, руки в крови. Лоб рассечён. Она села на траву. Мне было жалко на неё смотреть. Ужасное зрелище.

– Ну как, как мне идти домой? Тётка накажет за порванное платье…

– Скажи ей, что мы – птицы!

Действительно, птицам платья не нужны. Они мешают летать своими кружевами, воланами, оборками, подолами, юбками в стиле солнце-клёш. В моей сумке всегда был небольшой запас на всякий случай, как говорит моя бабушка Нюра. На сей раз, там были нитки с иголками, кошелёк с деньгами, оставшимися от стипендии, флакон дешёвеньких духов от «Дзинтарс», вот ими-то я смочила салфетку, чтобы обработать раны.

И как её – мою подругу Милену угораздило вдруг споткнуться? Она была всегда аккуратной, хотя обе мы были ещё такие наивные, обе студентки первого курса техникума, обучались на факультете электроаппаратостроение. Сокращённо в НАМТе на ЭАСе. Странный выбор для девушек, скажете вы, и я подтвержу – да, несуразный, неверный. Мы должны были обе учиться на вязание, вышивание, плетение кружева. А ещё на каких-нибудь курсах обучения письму потому, что обе любили литературу. Милена училась прилежнее, её тётка Ефросиния Евграфовна Ерёмина, мы её звали тётя Трие, была строга, не разрешала Милене подолгу гулять, и твердила, что девочки должны всё время читать, тренировать мозги, чтобы иные мысли не заползали в голову. Но мысли – не муравьи, поэтому чаще всего уползали из наших ветреных голов.

Кровь была повсюду – на ладонях Милены, на ногах, на лице. Кровь сама собой смешивалась со слезами, они текли так обильно, но даже салфетки не успевали впитывать эту розовую фиалковую смесь обиды, ссадин, синяков.

Мы спустились к реке. Речка Старка – мелкая, аж дно видно с голубыми рыбёшками. Милена скинула разорванное платье, сняла бельишко – белые ситцевые трусы, чёрный лифчик более похожий на подвязку, нежели на красивое женское бельё. Вода была ещё холодной, но выхода у Милены не было, надо было как-то смыть следы неудачного падения, кувыркания, скатывая вниз с горы. И такого же ужасного приземления – в колючий кустарник, осыпанный первыми розовыми цветами. Я окунула платье Милены в воду и начала усиленно отстирывать коричневые пятна уже слегка запёкшейся крови, затем разложила лоскуты на камнях, пригретых солнцем. Достала швейные принадлежности и начала зашивать ситцевую материю по шву.

Милена вышла на берег, отжала пряди волос, спустившиеся на лицо, она вся дрожала, я дала ей свою вязаную кофту:

– Грейся, подруга!

На ладони у Милены была большая ссадина, она не унималась, кровоточила. Тогда я взяла и нарочно проколола иглой свой указательный палец, было больно, но я сдержалась, чтобы не ойкнуть. Небольшая капля крови появилась на уколотом пальце.

– Ты чего? – опешила Милена, кутаясь в мою кофту. Она перестала дрожать. Вообще, бабушка эту кофту вязала «с учётом севера» из козьей шерсти, из пуха, из овечьих очёсов. Кофта была тёплой и одновременно лёгкой и мягкой.

Я, ни слова не говоря, прижала свой уколотый палец с каплей крови к ссадине Милены. Наши алые лейкоцитные и эритроцитные капли слились вместе. Получилась смесь. Родственная.

– Теперь мы навеки вместе. Теперь мы – сёстры по крови. И мы обе – птицы…

Я тогда ещё не знала, что судьба нас разведёт по разные стороны баррикад. Мы не просто станем врагами: Милена станет меня топить в болоте слов, её слов. В её болоте. И что я не удержусь и отвечу тем же.

Но сейчас на небе солнце. На ветках черёмух сушится Миленино платье, выстиранное и зашитое мной. Шов получился ровный, мы в него продели кулису, присборили, оторочили лентой и пришили бусины. Получилось не просто заштопанное платье, а нарядное, как на подиум. Всё-таки надо было нас не в НАМТ отдать, а на курсы кройки и шитья.

***

Нищенка ты моя, нищенка, можно ли быть нищей? Рыжий крысёнок, мышенька ты изо всех мышей. Накось сухарик маковый, корочку да леденец. Как же я долго плакала, ты мне – мой суд Гааговый. Ты – безъязыкий певец… Я ли в тебя распадаюсь космосом? Жгучим жгутом? Иль аномальным Солярисом. Зоной провальною. Ртом разве скажу? Жизнью? Смертью? Небом – к твоим ногам. Но возопишь мне ты – жертвуй! Всё, что имеешь. Мольбертом, краской скровавь! Или плетью жил. Ты не веришь слезам. Ты всей Москвою не веришь. Рвёшь из меня ты Москву. Все лоскуточки материй, вырваны с корнем дочерьи куклы, игрушки. По шву платьишки, шапки. Всё – мало! Нищенке – бедной, усталой. В руки пихаю халву, сахар, изюм, пахлаву, яблоки, мёд да орехи в складки карманов, прорехи.

С вырванным небом живу! Китеж. Курилы. Камчатку. Вкусно ли? Солоно? Сладко? Детство моё, где колени сбиты. Мальчишку с оленьим

взглядом, рождённом в хлеву.

Авеля – братика. Друга. Слепну в её жадный взор. Нищенка, словно сельджука саблю за горстку урюка в грудь мне вонзает в упор. Под ноги ей я шарманку, дудку, базуку, мридангу,

мало ей! Надо ещё.

В пропасть бросаюсь дикаркой, псом ли, птенячьим подранком, мальчиком, что истощён. Самоубийцей в петеле я. И на разбитой плите я слепоглухонемой имя читаю по Брайлю круглым, взволнованным краем пальцев – взрывной их волной…

***

Много раз представляла, как я прихожу к Милене – а она больна, очень больна, просто нестерпимо больна. Нет, не потому, что мне её не жалко, не потому, что я ей желаю смерти, наоборот – живи, живи! А потому, что мы уже обе старые – нам много-много лет. У обеих морщины на лице, обвисшая кожа, седые волосы. И что нам обеим когда-то придётся умирать. И вот беру я её за руку, веду ввысь на гору, и мы обе опять летим вниз к реке Старка, что мы всё-таки птицы. Нестерпимо, щемяще – птицы птиц!

ИЗ МОЕЙ СТАТЬИ В «ЛИТЕРАТУРНОЙ РОССИИ»

Само понятие – фейк пришло в нашу речь и плотно там утрамбовалось, в переводе с английского языка “fake” означает обман, подлог и даже мошенничество. Но просто совершить акт фальсификации трудно, его надо как-то обыграть, вложить в него эмоции, психо-составляющую прослойку так, чтобы в этот фейк верилось.

Если сказать, что по натуре человек лжив, и что обман совершён во имя чего-то или кого-то, то это будет лишь вершиной айсберга. Можно ввести в обман много людей, окутать их ложью, заставить их вращаться возле фейка, становится его частью. Верить в него. Быть ему преданным.

Вообще, так исторически сложилось, что люди верят печатному слову и меньше верят слову сказанному. Произнесённому. Даже кинематограф настолько не заслуживает доверия, как книга, ибо она – первоначальный документ.

Вот что пишет Кьеза Джульетто в своём труде «Прощай, Россия»: «Нужно признать, что они выиграли. Это их информация о России выдавалась широкой публике, разумеется, с помощью «рулевых», определяющих погоду в итальянских и всемирных СМИ. Пусть читатели сами решат, может ли это обстоятельство стать предметом гордости или стыда…»

Итак, его величество фейк! Кровавый, алчный, криво-зеркальный! Он ширится, множится, он становится частью пропаганды (какое модное это слово! Оно повсюду. Есть Кремлёвская пропаганда, про-Кремлёвская, возле-Кремлёвская, за-Кремлёвская). Пропаганд много. Бери любую. Можно поклониться Западной, про-Западной, около-Западной. Итак, о чём это я – простая, русская женщина? Мне ли, вообще, заниматься этими фейками, их развенчаниями?

Да, пора настала! Ибо время сейчас – послековидное, расслабляющее, более подвижное. С чем мы пришли, что мы принесли в него? Неужели мы согласимся с тем, что прощай наша мысль, смыслы наши, руны священные? Неужели мы отдадимся фейку?

Но давайте по порядку: зачем, для чего в настоящее время пишутся книги, выпячивающие недостатки наших писателей 18, 19, 29 века? Зачем организуются выставки комиксов по произведениям поэтов серебряного века? С болью в сердце читаю о лесбиянских наклонностях, о жизни втроём, о том, что писательницы и поэтессы плохие матери, что они ошибались, влюблялись, бросали своих возлюбленных, любили не одного и не одну, а многое множество, что у них были приключения, романы, пост-романы, супер-романы, возле-романы. Романы романов.

Хочется спросить, а вы что, свечку держали? Присутствовали в постели рядом? Или у вас есть третий глаз, рентгеновское зрение? Предчувствия? Предвидения? Ясновидение? Вы кто? Экстрасенс? Тогда вам прямиком на программу «Битва экстрасенсов».

Можно быть сто раз недовольными властью, можно тысячу раз ругать наших чиновников, можно миллион раз повторять, что были репрессии, ГУЛАГИ, ВЯТЛАГИ и прочие неприятные вещи, можно прощаться с Россией хоть триллион раз, но зачем врать?

Ибо люди верят. Поверили, что стихотворение «Под лаской плюшевого пледа» посвящено Софье Парнок, влюбившейся в Марину Ивановну Цветаеву. Поверили в комиксы на стихи Анны Ахматовой. Поверили в то, что Шолохов своровал у Ф. Крюкова «Поднятую целину», ибо как же так, молодой, воистину талантдвый гений, мог написать великий роман?

В чём причина оговоров, фейков?

Зависть. Простая смертная, дикая завидушка!

Даже большой писатель может завидовать другому. Отчего не ему дали премию? Отчего не его отметили? Отчего не его именем назвали площадь, улицу, город?

Я много раз слышала от либерально настроенных писателей, что Горький своего Буревестника списал у немецкого товарища. Не буду называть имя потому, что это не имеет смысла. Можно найти похожие ритмы, голос, тему, но никогда, слышите, никогда в стихотворение не вольётся та сокровенная, та великая эмоция, которая сопровождала автора во время написания своего стихотворения. Своего! Подчёркиваю!

И сколько их оговорённых поэтов и писателей? Сколько им досталось при жизни от этих фейков?

А теперь немного об отклонениях. Да-да, о них. Как внести смуту в сердце наивного обывателя? Как сделать так, чтобы он разочаровался? И что это да беда такая – раздвоение? Это уже из области психологии. Из тончайших паутин. Из умения влиять. Одним словом, разочаровывать.

Вот взяли, разочаровали человека в русской классике. Литературе. Отвадили его от желания читать. И стали мы не самой читающей, а самой мало читающей или совсем не читающей страной. О, как доверчив наш народ, как он подвержен влиянию, как он до наивности и до высочайшей гениальности слеп, как он гениально турбулентен. Заметьте, это не я сказала. До меня. И скажут не раз после меня.

И вот теперь вопрошаем: как вернуть читателя обратно в чтение? В материнское лоно познаний? Кто этим займётся, ибо тридцать лет отучали, народили новое поколение, отлучённое от книги. Я так вообще читала по прогнозам, что около 98% населения скоро вообще перестанут покупать книги. Здравствуйте, приехали! А зачем читать таких писателей, ибо они – развратны, подвержены плагиату, жизни втроём, партнёрству за деньги и прочим содомским грехам? Осталось только волков нагнать и львов для пущей острастки, мол, писатели «прелюбодеялись с животными». Да, ещё могу пару тем подкинуть для фейко-излучателей! Про птиц, инопланетян, звездных скрещениях, чёрных дырах, Марианских впадинах. Словом, турбулентность! Ой, да забыла ещё про расчленёнку, про пытки китайские, про сады мучений, исчадий, про муки адовы.

А что? Общество, доведённое фейковой культурой до крайности готово ко многому. Даже к такому. Иначе как, по мнению Илона Маска, бороться с перенаселением? Ибо земля отягощена количеством городов, численностью людей, ресурсы её на грани, солнце вот-вот погаснет, недра обнажены, выкачены, реки выпиты, еда поглощена.

Осталось обескровить великую и могучую культуру русскую. Литературу извратить, опоганить да и могилу её выкопать.

Вот он – фейк!

Есть целые книги-фейки. Фейки фейков.

Что может остаться после нас – живых, умных, начитанных – что и кто?

Про литературные фейки мы разобрались.

А вот про это «кто» – то есть детей наших напичканных фейками. Ибо что может сказать ребенок, посетивший выставку расчленёнки, просмотревший комиксы на стихи Анны Ахматовой? Боюсь представить…

Можно, вообще, легко поменять чёрное на белое. Красное на голубое.

И вот он чёрный-черный снег – хлопьями валит прямо из разверстого космоса.

Снег-фейк.

***

Платье высохло окончательно. Оно уже было наполовину сухим или наоборот наполовину влажным пока я его подшивала. Солнце и ветер вытянули последние капли влаги.

Милена! Нам вообще не надо было встречаться никогда. Не пересекаться. Не видеться. Не бежать вниз с горы. Не кричать: «Мы птицы!»

Лучше возьми камень, как это сделал Каин. Да, возьми, возьми! Потяжелее, пообъёмнее. Вот смотри: я просто присела на крае склона, свесив ноги. А там снизу – такая прекрасная, такая наивная, такая открытая наша Старка. Я тебе рассказала о первой моей любви. О первом поцелуе. А ты взяла и разболтала всей деревне, так просто, словно язык твой не принадлежит тебе. Я долго тогда сидела вот так, свесив ноги, думая, кинуться вниз. Я схватилась за ствол берёзы, свесившейся над краем обрыва, и закричала: «За что? Зачем? Милена…я же тебе так доверяла. Моя частица, моя…» Я хотела крикнуть: «подруга», но подумала, что так друзья не поступают. Так поступает лишь Каин. Я держала берёзу за ствол, шершавые ветки обдирали мне кожу на ладонях. И тогда я подумала: ну, ладно я, а вот это чахлое деревце за что? И я решила: пусть растёт, затем сделал шаг назад. Я тебя простила тогда, Милена, подумала, что по не опытности, по глупости. Ты всегда была, как говорили врачи, слабо социальна. Затем получив диплом об окончании учёбы, ты долго никуда не могла устроиться на работу, лишь диплом о музыкальных курсах, помог тебе ненадолго попасть в театральную студию, но в коллективе ты не прижилась. Разболтала чьи-то секреты. Чьи-то частные, личные, для тебя ничего не значащие тайны, а женщины это не прощают. И тебя попёрли из консерватории на улицу. Никто не знал, что ты можешь разболтать то, что обычно люди не рассказывают.

Я знала: что у тебя худой язык, или, как говорила моя бабушка Нюра, не язык, а сито, всё рассказано-разлито, поди собирай, что пролилось через край.

Но я не думала, что ты меня не пощадишь, что ты разболтаешь моё, самое сокровенное. И вот всё равно простила: мальчик мне мой сказал: «Больше ничего не говори этой Бла-бла!» А я ответила: «Мне её так жалко! Дурочку! Она же ходит, как неприкаянная, с ней теперь никто не разговаривает, знают, что информацию сольёт…»

Мой мальчик… Он был старше меня на пять лет. И во дворе его уважительно величали Игорь Александрович. У него были уже настоящие отношения со взрослыми женщинами. А мне всего четырнадцать лет, но я его к себе не подпускала близко, только в щёки разрешала целовать. Но один раз позволила поцеловать в губы, затем в шею и ещё ниже там, где белые грудёшки и родинка на животе.

Я сама была виновата, что рассказала Милене слишком много. Она не умеет усваивать никакую инфу, это для неё слишком избыточно.

Сама виновата! Надо молчать!

– Тогда это не подруга! – возражал Игорь Александрович.

– Отчего же? Просто Милене тяжело носить инфу в себе: поэтому она всё выплёскивает, чтобы освободиться! – я была у моего мальчика дома. Мы сидели на диване. Я просто была и всё.

– Твоя Бла-бла – предательница! Сегодня она разболтала о том, куда я тебя целовал. Завтра тебя сдаст родителям. Послезавтра разболтает всему городу. А если бы инфа была более серьёзная?

– Ой. И что это может быть?

– Например, ты своруешь в магазине что-нибудь, стащишь какую-нибудь игрушку. Милена тебя тут же сдаст! Будешь в тюряге сидеть! – глаза у Игоря Александровича серые, зрачки синеватые, ресницы с радужкой. Я была влюблена. Он прижимал меня к себе своими большими ручищами.

– С чего это вдруг я сопру в сельмаге что-нибудь? Я – комсомолка!

– Всяко бывает: шла мимо, бабла нет, а чего-то очень хочется: зашла в отдел самообслуживания, положила в сумочку и бегом мимо кассы…и тут Милена, здрасьте, мол, так и так – Этасвета Токмакова воровка, сажайте её на пять лет!

Игорь просунул ладонь под юбку. Кожа была горячей, прожигала ткань колготок, губы у него подрагивали, Игорь грубо навалился на меня.

– Нет! – прошептала я. – Не наглей! Мы договаривались: только до пояса. Больше ничего! У меня отец в больнице, мама нигде не работает, бабушка старая. Ещё не хватало, чтобы я в подоле принесла. Мне ещё учиться три года…в НАМТе.

– Я женюсь, если что…

Игорь прямо-таки дрожал, трогая меня, он упорно не хотел убирать руку.

Я резко дёрнулась. Сжала кулаки. Мне не понятны были настойчивые ласки Игоря. Я считала, что поцелуи важнее, нежели всякая там низменная страсть. И чувства должны быть на первом месте.

Осенью Игоря Александровича первый раз посадили: он вынес из цеха какие-то детали с целью их перепродажи. Глупый…

Но я не сдала его, хотя знала, что гвозди Игорь Александрович прячет в гараже. Мы за этим гаражом всегда страстно целовались, просто до помутнения рассудка, до одури, до одышки. Мы не могли быть близки, как мужчина и женщина. Но мы были неимоверно близки, как ещё не взрослые, не созревшие люди, мы просто трогали друг друга, изучая на ощупь. И мы целовали друг у друга всё, докуда дотягивались наши уста и горячие языки. Эта была не просто первая моя любовь, это была какая-то сумасшедшая страсть любопытного подростка. Позже я много раз пыталась найти через социальные сети своего Игоря Александровича. Но ни одноклассники, ни инстаграм, ни в контакте мне ничего не сообщали о нём.

Милена часто спрашивала: ну как там, как этот Иа? Сладко, солоно?

Я лишь пожимала плечами, мол, обычная дружба. Ничего такого.

– Вы целуетесь? Скажи! Не бойся. На этот раз я буду молчать, как рыба. Как густера с Линды. Как карась…

– Да так…Просто гуляем…

Я решила не говорить правду, памятуя о первом горьком опыте. Ещё не хватало, чтобы Милена Бла-бла (в девичестве Ерёмина) проболтала то, что у Игоря Александровича волосатая спина, что у него твёрдые спелые губы, что у него закатываются глаза, и как сладко сжимается моё трепетное, детское сердце.

Всё. Иа в тюрьме.

Но Милена меня всё-таки сдала. И не раз. Не два.

Я ей позволяла это делать многое множество раз. Мне казалось, она подглядывает за мной. Подслушивает. И каждый раз сдаёт. В юности одноклассникам, позже в зрелости – в социальных сетях. Милена хорошо писала сочинения. И письма. И посты в интернете.

Но я поклялась, что она моя сестра. На крови. Поэтому прощала ей всё и всегда.

И сегодня прощу!

Точнее скажу: прости меня, что я тебе позволила меня предать!

***

Вот такие они бывают Каины

в юбках с оборками, с прозвищем женским.

Живущие в центре ли, на окраине,

со взглядом братско-сестёрско-вселенским!

И с именем Анна ли, Света, Елена.

Но, как ни крути, всё равно караваны

идут по пустыням моим внутривенно,

столетья минули – свежи мои раны!

Озоново, клеверно, ярко-тюльпанны!

Камнями набила ты кофты карманы.

Кричишь мне вослед. А от слов одни брызги.

От слов лишь осколки, простые стекляшки,

что я не своею живу словно жизнью,

что не на своей я гадаю ромашке!

Отвечу спокойно, любовно, свирельно.

живу я, как надо, тебе я отвечу,

как Авели – авельно. Крестик нательный.

И что не ропщу, коли небо – на плечи.

Холодное небо. Мне мёртвые звёзды

дают много больше, чем вам всем – живые!

Ты камень за пазухой держишь, я – слёзы.

Покуда люблю тебя. Мы же родные!

О, скоро висок мой цветком заалеет.

И пуля зерном прорастать будет в теле.

О, сколько же Каинов в лёгких, трахеях

твоих расплодилось на этой неделе!

Держи мои руки в своих – я согрею!

Дыханьем, словами, песками пустыни,

Оскаром Уайльдом, ты помнишь про Грея?

Ремарком, Булгаковым присно и ныне!

Художник не должен вопить, что художник,

творец не бахвалится о сотвореньях.

Да! Лучше уж камнем по девичьей коже,

твои чем бездарные стихотворенья!

Терзаешься завистью. Сколько же можно

меня изучать, словно Холмс по уликам?

Я выгрызла в небе моё бездорожье!

Я исцеловала железные лики!

Свои позвоночники переломала

и вены свои перерезала бритвой!

Теперь отвечай: «Я – не сторож! Где Авель,

не знаю, убитый!»

***

у меня ещё были подруги. И даже друг – мужчина. Я их называла ангелами. Ангел-Вадим, ангел-Михаил, ангелица-Татьяна.

С мужчинами тоже можно дружить. Нет, не семьями, а именно лично дружить, без всякого намёка на любовь-секс-страсть. Созваниваться, лайкать в соцсетях, писать посты, приглашать в поездки с агитбригадой. Раньше модно было объединяться в такие группы и ездить с концертами по городам.

Миленино «разбалтывание чужих секретов» я не считала предательством. Я это считала неким синдромом «языкового детского недоразвития», но не в уничижительном смысле, а в простом, понятном и лёгком. Милену тяготили эти секреты, чужие, принесённые из не её жизни. Или, как говорит батюшка Владимир «из не ея судьбинушки». А Всё, что не ея – не больно. Ибо оно – чужое. Но «я же твоя сестра» не помогало. Кстати, сама Милена приехала учиться из Самары, и её тётка Трие была оттуда же:

– Ой, что за улица там у нас в Самаре, сплошное русофобство…чиновники не любят родину, если они так халатно относятся к жителям города! – Трие часто нас приглашала с Миленой на беседу на кухню. Это было воспитательным моментом. Трие разливала чай по «праздничным чашкам», давала нам по куску шарлотки из яблок и долго, тягуче рассказывала о том, как надо жить.

– И что у вас там с улицами происходит? – обычно спрашивала я, чтобы поддержать разговор. Милена помалкивала, она знала: одно не осторожное слово, и Трие не отпустит на прогулку.

– А то, что грязно. И асфальта нет. И лужи кругом. И фонарь не светит…вечером заходишь в подъезд, и пахнет затхлостью, какой-то капустой квашеной, гниющей картошкой. И всегда шприцы валяются по углам. А летом травой зарастает вся окрестность…

У Трие было морщинистое лицо, армянский нос, жилистые, толстые, крючковатые руки. Милена под старость стала такой же. Вылитая Трие. И фамилию Милена приняла мужа Клюкович. Сокращённо Клюква. Но я её всегда звала Бла-бла. Так было привычнее. Наверно, после первого Милениого предательства нам следовало бы раздружиться. Но я не могла так. Мне было невыносимо без Милены. Когда Клюкович-Бла-бла пыталась подружиться ещё с кем-то, то я её отчаянно ревновала. А ещё у Трие был муж. Я отчётливо помню его тучные ноги, разбухшие вены на икрах. У Милены точно такие же слоновьи ляжки. И когда она надевала трусы, выйдя из речки Старки, когда просила, чтобы я ей застегнула лифчик, сбрасывая мою кофту на песок, я обратила внимание: как Милена похожа на мужа Трие: пухлая, неуклюжая, в стоптанных тапочках. Но мне было всё равно: Милена моя подруга и точка. Я застегнула её растянутый трикотажный лифчик на спине: крючок был изогнут, но я ухитрилась и попала в петельку. Затем подняла мою кофту, небрежно брошенную Миленой, отряхнула от песка, вздохнула, понимая, что вечером придётся опять затеивать стирку. Но промолчала, я знала: Милена бережёт только своё. А чужое – оно и есть чужое.

Милена, а что ты хотела, когда писала про меня свои посты в соцсетях? Ты хотела отвадить меня от моего призвания? От любви к слову, к музыке, искусству? Ты хотела, чтобы я сожгла всё, что мной выстрадано? И зачем это:

– Этасвета украла у меня мой плач, смех, мои эмоции, моё возвышенное, моё кровное! Она украла плач у детей, у матерей, у вдов, у отцов. Она украла все плачи земли. Она украла мой Париж, мою Сену, мою церковь, мою вселенную. Она украла у Англии королеву Елизавету. Она украла аббатство. Она всё переиначила, подмяла под себя.

Иа тогда вдруг объявился случайно. Я поняла, что это Иа по его слогу, хотя он подписывался в соцсетях как-то смешно и неуклюже «Гога». Все слова были с маленькой буквы:

– Чё? украсть смех невозможно. это сказка про белого бычка. плач украсть? страдания? грезы? боли? само понятие «слово» не от человека идёт. из Библии.

– Этасвета – бескультурна, вульгарна, не начитана, плохо образована, она курит, пьёт, даёт кому попало, отжимает, как в девяностые, сама ничего придумать не может, пишет много и коряво, поёт безголосо, играет натужно, тырит и тузит, что плохо лежит.

Тогда Иа не выдержал и пригрозил:

– как была сволочью, так и осталась.

Я одна знала, зачем Милена так сделала. Ей нужны были деньги. Муж Ерёминой-Клюкович- Бла-бла зарабатывал мало, сыновья его – оба горькие пьяницы. Но я промолчала. Я видела однажды, как ей давал деньги редактор одного из провинциальных изданий. И я тогда поняла: дали за работу. И подумала: Милена продала меня. За семь тысяч рублей. Дешево же стоит жизнь моя! Или редактор скупой? Более меня в этом издании не публиковали.

Вообще, спор двух реакторов произошёл давно, лет восемь тому назад, я встала на защиту одного из них, из противоположного клана. И мне досталось по полной программе. Именно полной! Стопроцентной. А ведь я хотела справедливости…

Тогда я подумала: сама виновата. Подставилась. Но вера в лучшее, в светлое, в нечто высокое, как я привыкла, брала всегда вверх. Надо было быть циничнее, расчётливее…Милена…

Я тебе отдам все своё! Бери. Бери! Что ты хочешь?

– Хочешь, своё имущество на тебя перепишу – квартиру, дачу, машину?

– Хочу!

– Хочешь, мужа моего красивого, кудрявого, механика, техника, гайкоприкручивателя, водителя, шофёра, отца двоих моих детей, деда наших внуков? Моего благоверного, суженого Купидона? Ялика? Эрика медового? Саныча?

– Хочу.

– Хочешь сердце моё дам – поболеть, пострадать?

– Нет. Его не надо.

– А что ещё тебе дать третье? Обязательно надо третье! Чтобы три было. Троицу!

– Талант твой! Уж больно он золочёный. Хочу, чтобы не было у тебя его – дара твоего. Чтобы ты обезводилась, обезрыбилась, обеззверилась, чтобы пустошью стала. Землёй выжженной!

– А как это сделать, Милена? Как вырвать этот комок из груди моей, какими щипцами выщипать, какими ножами вырезать, какими топорами вырубить?

Я тогда схватила Милену за руку, и к реке повела её, чуть не волоком потащила, сильная я такая была от горя. Через Кремль. По аллее. И говорю, давай вместе с откоса, давай побежим, кто первый добежит до речки, тот и уходит в сторону. Я вот ещё шью, вяжу, вышиваю. Хочешь, картину тебе вышью гладью? Например, пруд или озеро? А рядом богато-богато город такой, купола, дома, лодки, корабли. И особенно вот тут в низине – пять домов тебе сочиню. Вышью!

– Нет. Мне талант твой нужен. Весь. Целиком!

– Так у тебя же свой есть. Ты же умеешь рифмовать, сказывать басни, рецензии писать-сочинять, ритмы укладывать, ямбом-хореем-амфибрахием!

– Хочу, чтобы ты отреклась. Насовсем. Чтобы по нулям. Чтобы ушла в забвение. Скрылась. Чтобы тебя не знали-не читали-не помнили. Хочу в клочья твои книги порвать. В пепел…

И полетел тогда пепел над крышами – серый такой, серебристый, хлопьями.

Люди думали манна небесная. Она на вкус как мох, сладкая, как рябина горькая, как можжевеловая ягода солоноватая. Ешь, Милена! Ты теперь одна у меня осталась. Одинёшенька. Пали их всех соперников твоих. Жги.

2.

А как же «Пятиязычный словарь»? А как же туатара, ей уже миллионы лет, она динозавров пережила. Ей-то за что?

Может, Милена, мне жизнь сменить ради тебя? Или стать не птицей, а ею – моей туатарой? Игуановой? Игуан – это не змея. И даже не ящерица. Тело у неё кукурузное, такое всё в зёрнышках жёлтых. Спина вся в оспинках, но на ощупь не пупырчатая, а прохладная и мягкая. Хочешь её погладить? Потрогать? Слегка пальцем поводить по её шее. По беззащитному позвоночнику, по лапам.

Трогай. Гладь.

И рыдай! Надеюсь этот плач реальный? Не тронутый никем, девственный плач твой, старчески-юношеский? Милена, а ты, вообще, дружить умела когда-нибудь?

Эти семь червонцев будут теперь нам поперёк горла? Нет, не бывать этому! Хоть сто раз повтори, что Этасвета – дрянь, стерва, сволочь, подёнка, продавщица арбузов, наглая бабёнка, но я не стану ею. Вот никак не помещусь, не влезу, как сова на глобус не натягивается, так и я во все тобой сказанные кликухи. На самом деле люди ко мне хорошо относятся. Ну, кроме пару-тройки людей, которых ты настроила против меня. И то – обе эти женщины у одной имя звучит, как Печенье, у второй, как Поп-корн, они тайно и тихо ко мне относятся положительно. Я с ними иногда перекидываюсь в личных сообщениях по незначительным темам. Милена, ты сама себя засосала в своё болото, сама погрузила. Давай, я тебя вытащу из него. Это же так просто!

Мальчику, посягнувшему на тебя, ну тому, который…на грязном полу в полуподвале, помнишь? Он разодрал твоё платье, ноги раздвинул твои, сорвав с тебя твои трикотажные пожелтевшие от стирки трусы, затем стянул с себя брюки. Ты рассказала мне эту страшную историю. И я молчала о ней почти сорок лет. И сейчас молчу. Единственно, кому я сказала об этой истории – моей бумаге. А она вдруг свернулась от печали, скрутилась в свиток, и я поняла, почему я написала слово «кому», а не «чему», бумага – живая! Мальчика звали Мимезис. А все его окликали Мемо в клубе. Но мы тогда снова поссорились с тобой. По какому-то пустячному поводу: Печенье и Поп-корн писали письма, а Иа сидел в тюрьме. Конечно, я могла сейчас написать иную историю: светлую и чистую. О большой дружбе. О женской, о дружбе, которой не бывает. Но она была. Есть и будет. Она – туатара, медленная, как ночная охота.

Я много раз пробовала с тобой помириться. Ну, давай, давай, выложи всю правду, как там было на самом-то деле? И про семь целковых своих червонных, зелёных, ядовитых, как плющ, не забудь…и про туатару. Она – по ветке ползёт, когтями цепляется, жука ищет. Но такая неповоротливая, неуклюжая, что с первого раза поймать не может, жук вырывается из её пасти. А ещё у туатары есть третий глаз! Вот он-то и есть главный. Основной. Карий. Коричневый. Шоколадный! Зри им!

И вот ты видишь – меня маленькую, брошенную, жалкую там, на высокой скале, прижимающуюся к отвесно растущей берёзе? Видишь, как мне плохо?

Давай помиримся уже, Милена! Не смеши людей! У них сердца – сахарные, мандариновые, желтки сердец жёлтые, птенячьи, как хохолок на хребте туатары.

Ну, кто же из них поверит сплетням твоим, сочинениям, выдумкам? Может, это паранойя? Весеннее обострение на всю оставшуюся жизнь. Мне не столько обидно, что ты придумываешь фейки, а то, что тебе плохо сейчас. Я готова сказать: да я такая-сякая, не щадила, прибила, не читала, не чтила, не говорила, только успокойся! Я готова всю вину взять на себя. Как ты там пишешь:

«У Этасветы рыжие, лживые волосы, на голове кокон из буклей, рот в помаде красной, что клюква, суетится она не по-детски. Чьи ты нашла строфы, строчки и буквы. Буквы мои все – сидишь в моём кресле. Останови, я замучилась плакать. Остановите сей бег, точно кони. Останови злой ты выхрип агоний. Кто мы у времени? Птицы да маки. Черви и звери. Закрой свои двери. Переплыви на «Титанике» время…»

Милена! Я согласна, что я – плохая. Ты – хорошая. Я чёрная, ты белая. Я злая, ты добрая. Я вода, ты огонь. Я никто, ты – всё. Меня звать никак, тебя как. Я – безродная, беспризорная, глупая, ты умная, с хорошей родословной, у тебя одни хорошие оценки.

Прости меня за то, что я такая. Но я не могу уйти с твоего пути. Я поклялась. Ещё тогда на речке, когда зашивала твоё разодранное в клочки платье. Когда бинтовала твои раны, когда прижигала зелёнкой твои ссадины, когда омывала твои ступни, когда острожно прикладывала пластырь к твоей лодыжке, когда смачивала Дзинтарсом твой лоб. Когда отдала тебе навсегда свою кофту, когда подарила свои мечты, когда рассказала о своём чувстве к Иа, когда капли нашей крови смешались в один большой круглый шарик, который постепенно затвердел и ссохся. Даже палец было больно отдирать, словно рвалась кожа. Что мне сделать, чтобы ты меня простила? Уйти, затаиться, не вспоминать тебя, забыть, вырвать куски памяти, перерезать бритвой все воспоминания? Что мне сделать, скажи?

– Умри! – написала Милена Ерёмина-Клюкович-Бла-бла.

– Тогда я стану травой, зёрнами, хлебом!

***

Вот он. Вот он мельничий жернов,

тугой, масленичный, из камня. Он – твердь.

Холодный снаружи, в насечках, лужёный,

с повадкою древнею: перетереть.

Зерно, корневища, орехи, побеги,

он жар породил, он зачал колесо,

железо крошил и спасал он Ковчеги.

А нынче меня придавил. Адресов,

емейлов и сайтов я не перечислю.

Сползаю спиной по стене. Правой кистью

за сердце хватаюсь. Абрау Дюрсо

разлито по небу кровящимся солнцем,

а жёрнов, а жёрнов – в нём всё перетрётся:

я, ты, этот мир, прошлый, будущий, весь!

Я тоже, как жёрнов: в муку вас, в хлеб, в печку.

Я – прах, что из праха, из гречки я – гречка,

что там про сердечко? На сердце насечка

под всеми одеждами – сколь их? – порез.

Почти до исподнего грубо раздели,

растёрли в муку, белой детскою кожей

покрыты все Гоголевские шинели

мои. А всё мелют, все мелют и мелют

меня жернова через снег, ветер, дождик.

Да хоть завернусь я в сто сорок одежек

в груди бито-бито, растёрто, раскрыто,

раздавлено, смято. Срастётся едва,

но вновь между ребер опять жернова.

И мельник, взваливший мешок на хребтину,

завернутый грубо, нещадно в холстину

относит в амбар, как товар, как дрова –

горячий ожёг. Все обиды истёрты

на мелкие части, на зёрна. Ешь тортик

и вишенку сверху да в аленький ротик.

Что перемололось и больно-то как!

Как воду в вино превращать, а в свет мрак,

пять тысяч голодных пятью как хлебами

да рыбой, совет, как насытить их, дай мне!

Не знаю. Лишь волю сжимаю в кулак.

Сама в эту мельницу сунулась сдуру

и грудью легла, телом на амбразуру,

кому мы нужны? Государству? Нет. Вряд ли.

Ему поглупее нужны и попроще.

И ты – жернова мне, любимый, хороший,

и я – жернова, крепкозубые толщи.

Всё перемелю. Ничего я не брошу.

И всех. И всея. Коль века не иссякли!

3.

Что чувствовала Милена? Что на самом деле она хотела? Вообще, пишущие люди очень эмоциональны, они насыщены знаниями, она с головы до ног погружены в тексты. Я несколько раз замечала, что, начитавшись моих статьей, отзывов, постов, поэм, мои поклонники начинают, словно походить на меня: то тут, то там я встречала схожие с моими мыслями сочетания, обороты, даже как-то нашла свой свет, разъятый на тьму, свою тьму, вдохновлённую светом, слепоту, начинённую зреньем, глухоту, наполненную звуками, нашла вечно беременную землю, галактику, рождающую новые галактические звезды, рождение ангелов, пуповину взлёта, движение, ход славянства, полынь-ягоду восхода. Но наезжать с претензиями на своих друзей я бы никогда не стала, есть много других способов указать на эти вольные и невольные поступки.

Итак, Милена. И её «Помирай». Это звучит кощунственно. В самом названии уже кроется злость. Её очерк был опубликован на мелком интернетовском портале. Весь опус был сочинён как метание из стороны в сторону. Милену качало, укачивало, рвало, она, словно выходила на палубу от того, что её всё время тошнило, кренило то на запад, то на восток. Тогда я решила твёрдо – всё аминь! Надо попрощаться и уйти в сторону. Если человек не хочет больше тебя знать, видеть тебя, слышать, как ему можно навязать своё общение? Всю себя с прощениями-извинениями, с твоей жизнью? А что в ответ? Умри!

Так кто теперь из нас – злой? Я или ты? Кто порочный? Кто бьётся в страстях чёрных? Кто ненавидит? Кто кому насолил? Пересолил жизнь эту?

Но у меня с детства недостаток – я не могу расставаться: с игрушками, с книгами, с подругами и, вообще, с людьми! Для меня это удар. За всю свою жизнь я рассталась с очень малым количеством людей – с прилюбленными мною существами: с моей кошкой, с родителями, с Миленой, с Иа, с бабушкой, умершей от старости и ещё одной женщиной, которая была мне близка и, мне казалось, что она меня поддерживает. С Вероникой Шпиц. И для меня это большое потрясение! Драма! И только смерть разлучит нас – это «насамомделешная клятва».

Каждая разлука мне приносила всегда такую боль, что её хватило бы залить планету моей болью! Если бы были такие измерения в мега-децибелах, то земля бы сотрясалась! Вот есть такой сорт людей – они могут кинуть, предать, сдать, а я не могу!

Даже расстаться с такими не могу, мои мысли сами то и дело бегут в их направлении, я их пытаюсь посадить на цепь, прикормить сладкой булкой, маслом, икрой, халвой – бесполезно, мысли сами стремятся в противоположную сторону. Мой психолог это называет – переживаниями. Иногда мне кажется, что я стою в очередь за хорошими мыслями, за тем, чтобы отречься, отринуть. Меня же кинули! И мне приходится ходить на тренинги по избавлению от нарратива, от навязчивых дум. Но только заканчиваются занятия, мои думы возвращаются, они пробираются сквозь изгороди из колючей проволоки, они рвут кожу на себе, обжигают сосцы, травмируют кожу. Плохой психолог! – как-то заметил в соцсетях Иа. Он же Гога. Он же Вадик. Он же Миша. Катя, Вера, Ира, Софья, Инга. Смени психолога!

Итак, статья «Помирай» под авторством Ольги Ерёминой-Клюкович-Бла-бла:

«Здравствуйте, Хемингуэй! У тебя есть оружие, с которым вы попрощались! Которое вы положили себе под голову вместо подушки. Хорошо ли спать на винтовке, на танке, на пушке? Здравствуй оружие и прощай одновременно! Сегодня я спала на крыле военного самолёта. Мы туда забрались с моим другом.

Сначала он был груб со мной, он сорвал с меня одежду, стянул платье, придавив меня ногой, обутой в сапог, больно ударил. Когда я перестала сопротивляться, он сказал, это надо для твоего блага. Ты должна понимать, что нельзя идти за первым встречным. Я тот самый Мимезис, твой Мемо, твой мачо. Мы были в клубе. Лета почему-то считала меня лучшей своей подругой, пыталась доказать, что мы птицы-сёстры. Нет. Она слишком слащава и наивна. Вообще, глупая! Строит из себя красивую, умную, воспитанную. Она похожа на мою тётю Трие. Мне нужен простор. Меня влекут грубые потные мужланки, умные, молчаливые, диковатые – они хиппи и панки. Ненавижу эмо, эти розовые штаны, косы, банты, чёлки, юбки, чулки.

Мы сёстры!

Да какие-такие сёстры сопливые?

Мы птицы!

Ага, вороны, сороки до побрякушек охотливые. До стекляшек.

Жуть, как мне надоело стоять за стойкой бара, строить из себя жеманницу.

Я пошла за Мемо. Он был то, что надо: наглый, требовательный, жёсткий.

Поэтому настоящий.

Все остальные сопливые, притворяющиеся, старающиеся казаться.

Он не старался.

Он был таким. Поэтому его грубые руки сводили с ума. Разодранная в клочья одежда моя валялась на траве. Он схватил меня, и я чуть не задохнулась от крика. Мемо был ненормальным. Про таких говорят в плохих кино: маньяк.

Мемо поволок меня в подвал клуба. Он знал тайные ходы. Сколько я не орала, было бесполезно. Музыка звучала так, что мой слабый голос, словно куриное ко-ко, писк комара, мой крик никто не слышал. Мемо ничего не стал делать страшного, он сказал: полезем в окно.

– Зачем?

– Какое твоё дело?

– Никакое.

Зачем-то мы пролезли в узкое, как горлышко огромной бутыли, слуховое окно. Я оцарапалась.

– Отдай моё платье. Мне холодно.

– На! – сказал Мемо и стащил с себя одежду. Я завернулась в эту нелепую, но тёплую, кожаную куртку. Подвернула рукава.

На аэродром мы прошли дворами. Мемо знал: лаз в заборе. Теперь я поняла, отчего мы лезли через окно: иначе не проберёшься сюда. Это был военный аэродром. Настоящий!

– Ты сумасшедший маньяк! – выкрикнула я.

Но Мемо зажал мой рот рукой:

– Не ори. Здесь не клуб, здесь серьёзная территория. – А платье я с тебя стащил потому, что оно бы цеплялось и мешало ползти тебе, протискиваться. Ты видела, какое узкое окно?

– Видела! А зачем тебе я здесь на аэродроме? И что подумает Лета? Она уже с ног сбилась, разыскивая меня. Наверно, милицию вызвала!

– Тьфу, как я не люблю эти милиции-полиции-суды-тяжбы! Я затем, чтобы доказать тебе, мир шире! Выше! Он – может нас убить. Или мы его! Или он нас!

Мемо крепко меня держал за руку. Его куртка была велика мне. Пояс бился о мои колени. Ветер был порывистый. И тогда я написала: «Ветер, ветер, убей меня!» А надо было: «Ветер, ветер, убей их!»

Этасвета…Лета… лучше собаку завести, чем с тобой быть! Чем тебе объяснить! Неужели ты не понимаешь – не подруга я! И ты не подруга! Просто сидим за одной партой. Просто приехали в этот город. Просто больше не с кем дружить! Не с Веркой же! Не с Алькой! Тётя Трие не разрешит, скажет – у них плохая родословная. И ходить мне одной по вечерам с учёбы не хочется, мало ли что? Дворы у нас тёмные. В дружбе, как в любви: один дружит, другой позволяет с ним общаться. Заметь, общаться. Мне нравятся сильные, смелые, грубые девочки. Чтобы умели кулаками в бок. И чтоб подножку подставить! И чтобы за гаражами трусы снять, показать кое-что друг другу. И я Мемо покажу, прямо сейчас! Ты же не можешь со мной взять и лечь в кровать. И чтобы трусы снять и трогать друг друга, пока не станешь солёной. Ты же такая правильная!

Я тогда хотела, чтобы Мемо отругал меня крепко, затем отхлестал рукой по щекам. И потом грубо – он может, может, повалил меня на землю.

Но Мемо стал взбираться по трапу куда-то вверх. В темноте я подумала: это лестница. Из железа, с перилами и ступенями вверх, как на стадионе. Я даже не думала, что можно куда-то залезть. Мемо держал меня крепко за руки. Мы были дети. Просто дети окраины нашей – сумрачной и грубой. Когда идёшь по улице, то под ногами всегда хрустели шприцы. Осколки бутылок. Ржавые гвозди. Сухие стебли. Вот это жизнь! Я видела, как юноши засучивали рукава, как они втыкали иглы в свои вены. И у них закатывались глаза. Один раз я ехала в автобусе, и рядом сидел парень, у него вены были воспалены. И на запястье гнойные раны. Он был настоящий наркоман. Мне стало страшно дышать. Я пыталась отодвинуться он него. Но он настойчиво тыкал в меня своим локтем с отёчными ранами из-под уколов. Я испытала такой ужас, тогда и рассказала Лете. Он лишь пожала плечами и ответила: «Надо было пересесть на другое сиденье. Иди выйти из автобуса!» «Ага! Потом следующего час ждать, на остановке торчать!» Лета меня плохо понимала. Тугодумка!

Мемо втащил меня за собой. И я поняла: мы на крыле военного самолёта. Вдвоём. Я прижалась к Мемо.

– Тычего? – спросил он.

– Не знаю. Страшно. Холодно.

Но это было чувство не ужаса, а наоборот, восхищения: Мемо настоящий тоже! Но не наркоман. А маньяк, как он себя называл. Хотя понятие маньяк совсем иное. Но слово «маньяк» вызывало во мне чувство восхищения. Меня маньяками вечно пугала тётка. И я её не любила тоже, но восхищалась всеми теми, кого не любила она!

– Отодвинься! – Мемо грубо оттолкнул меня.

– Но ты же сам ко мне приставал в подвале клуба. Валил меня на пол, раздевал.

– Это не то, что ты думаешь. Мне хотелось просто подавить твою волю.

Мемо мотнул чубатой рыжей головой. И тут я поняла: Мемо очень похож на Лету. Оба смелые. Оба куда-то меня тянут. То на гору залезть, то на крыло самолёта. Видимо, они хотят показать свою мечту. А вот куда бы их потянула я? В сарай? В поле? В лес? В волчье логово? Бр-р…у волка ночью шерсть бугром…

Горизонт начал чуть-чуть светлеть. И я разглядела лицо Мемо. Оно было такое бледное, такое веснушчатое. И поняла: Мемо никакой не маньяк. Он обыкновенный. Поэтому я решительно скинула его куртку с моих плеч. Мемо увидел мою голую грудь.

– Ты чего? Милена, простынешь!

– А ты думал о моём здоровье, когда раздевал меня в подвале? Когда тащил меня, заставлял протиснуться в окно? Когда грубо зажимал мой рот? А я кричать хочу! Хватит, хватит, заставлять меня делать то, что я не хочу! Хватит править мою жизнь! Вникать в мои слова! Тискаться возле моих фраз, текстов! Прижиматься к ним! И шептать – мы не такие! Вы такие же!

Я решительно сняла, стянула трусы с себя!

– На, смотри! Ты этого хотел?

Мемо сел на корточки. Да, наверно, он хотел поглядеть: какая я голая! Все мальчики хотят увидеть это заветное, запретное.

Ветер буквально сдувал меня. Моё голое, почти прозрачное тело светилось белым пятном на фоне восходящего солнца.

Мемо снял с себя футболку. Такую смешную юношескую, пропахшую потом и первыми сигаретами – растянутую, потерявшую форму маечку.

– Надень вместо платья! – сказал Мемо. Лицо его, рыжие вихры волос на голове, весь облик словно затвердел. Стал каменным. Я знаю, эти цементные выражения лиц. Они, как мебель, как гипсокартон: сказал и всё, назад ни шагу.

Я продолжала пританцовывать, чуть разводя колени, выгибаясь. Мои белые груди, мой живот, мои ноги, спина – всё для обзора. Мне не стыдно!

– Смотри! Где ты ещё такое увидишь! На, на! Все вы парни такие! Вам бы похулиганить. И ты – маньяк! Я знаю, девочки говорили: Мемо озабоченный! Хочет! Мечтает увидеть голую девочку. Всю голую. Везде голую!

Мемо схватил меня за руку. Прижал к себе. Силой натянул на меня свою футболку. Затем закутал в свою куртку. Мне стало тепло и уютно. Я успокоилась.

И огляделась вокруг: мы с Мемо находились на крыше небольшого, как оказалось, учебного самолёта. И это было, наверно, чудом. На горизонте медленно восходило красное, как кровь, солнце.

Мемо стал медленно спускаться вниз.

– Пошли отсюда!

Я покорно пошла за ним. И только сейчас поняла: Мемо не озабоченный мальчик, не маньяк, как говорили девочки, он просто хотел показать мне нечто особенное, не то, что мы привыкли показывать друг другу за гаражами в нашем дворе. Ни тёплые грудёшки, ни валики колен, ни попы, ни первые волосы на лобках. Мемо показал мне большой аэродром, горизонт и восходящее солнце.

– Милена, дай руку, – произнёс Мемо глухо.

– Зачем? Погадать хочешь? – я знала, что мальчики, ухаживая, берут ладонь девушки и начинают рассказывать небылицы типа: принц на белом коне – это я! И ты моя невеста. И маме твоей нужен зять.

– Нет.

Мемо грубо схватил меня за руку. И толкнул за угол учебного корпуса. Там он сжал моё лицо ладонью и произнёс:

– Никогда больше не раздевайся при посторонних! Никогда, Милена, не снимай свои трусы и не показывай то, что у тебя ниже живота без любви! Я знаю, ты станешь это делать всё равно, ходить за гаражи, трогать, щупать, прикасаться. Ты любопытна донельзя. Ты растёшь, становишься женщиной. И ты будешь добиваться своих целей через постель. Ты такая.

Но я – Мемо, ты при мне ты никогда не разденешься.

– Тогда помри! – выкрикнула я, хотя ладонь Мемо, которой он сжал мои челюсти, мешала мне говорить внятно. – Помри всё, что мне мешает быть мной! Всё, что мешает мне достигать своих целей! Все препятствия! Все! Я их буду сносить со своего пути. И их буду рушить.

И я добавила:

– Помри! Помри!

С этого дня я начала откладывать деньги на похороны. По два рубля со стипендии.

И я начала писать про смерть людей. Про переход в иной мир. Про то, что будет после.

Надо лишь помереть.

Я описывала картины потусторонней жизни моих недругов. Я смаковала их раскаяние. Их последние минуты выглядели, как раскаяние. Лета мне целовал руки. Мемо целовал мои ладони. Их тёплые обветренные губы я ощущала на своём лице.

Лишь пред смертью человек раскаивается. Ибо боится смерти!

Помирай! Помирай всё, что против меня! Я хочу свободы!

Хочу стоять на крыше и, раздевшись, показывать им своё неприкрытое ничем, не укутанное, не завернутое в одежду белое тело справедливости!

Я белая, ты чёрная.

Я хорошая, ты злая.

Я сама придумываю сочинения в техникуме, сама я их пишу, а ты не сама. Ты подглядываешь в учебник, в книгу. В мою книгу. В мои все сочинения. Ты не самостоятельная. Я лишь одна творю и придумываю. Сама рисую. Сама выплетаю. Сама! И ты мне мешаешь. Мне все мешают! Ибо они такие же. Не хуже.

Или всё-таки хуже? На сантиметр! Нет. На метр. На километр. На тысячу звездных лет.

И во мне живёт туатара.

Она бессмертна.

4.

Возьми меня на руки, Господь мой, Брат, Отец мой, Друг!

Покачай, представь, что я – младенец, дочка, такая безгрешная.

Вот и пройден мной Дантовый, мой девятый круг,

никуда не спешу я ни конно, ни авиа, пеше я.

Вот и посажен из-под майонеза в баночку лук,

скоро зацветут мандарины в горшке, что пара за штуку.

Поливаю раз в день – половина цветам, половина луку,

ибо пройден мой Дантовый, мой девятый круг.

Генетически человек мало отличается от банана,

его ДНК сходна с ДНК курицы и червя.

Никакой эволюции. Одна сбоку огромная рана

и умение появляться из материнского чрева.

И умение рождаться из цветов, семечек, плодов.

Возьми их тоже покачай, прижми к груди, дай воздух.

Представляю, сколько тянется к тебе голодных ртов

человечьих, банановых, птичьих, слёзных.

Им бы по капле мёда твоего – липового, горчичного, левкоевого, жёлтого,

медуничного, хвощового, ромашкового, лишь по капле всего,

а Ты им – братство, отцовство, наследство, все самое тяжёлое,

а Ты им – знания, ремёсла, ткачество, мастерство,

а Ты им – женитьбу, детишек, дом, дороги, сватовство.

Ты им – сходство с Тобою и это небо сожжённое.

Они искушаются.

Они хитрят.

Они просят ещё и ещё.

У меня щёк не хватает, чтобы жить по заповеди: подставь левую!

Мне надо их тысячи этих левых, этих подставленных щёк,

чтобы я ни делала, всё плохо делаю.

А Ты, Господи, опять – камень у трёх дорог,

как на показ выставляешь, что картину на выставке.

Хорошо хоть ты курицу, банан ты и червя сберёг,

а ещё лося в лесу от охотничьего, от выстрела.

– Просто не общайся с Миленой! – посоветовал мне один наш общий давнишний друг. Он был стар в самом прямом смысле этого слова. Но я с ним подружилась как-то случайно. Он предложил зарабатывать агит-концертами в Домах отдыха и санаториях. Это был давно испробованный вариант, мы много раз ездили в санаторий «Рассвет», в детский лагерь «Мечта». Тратили время, свои собственные средства, привозили книги на продажу. Результат – копеечный. Люди не понимали, что распались издательства, что писателям деньги никто не платит, что общества «Знание» и общества «Агитбригада» давно нет. А творческие люди выкарабкивается каждый, как может. Мы – не артисты, не водевильщики, не комедианты, не бродячие менестрели. Нас поставили перед фактом – зарабатывай, как можешь. Рви, мечи, бегай за грантами, за медалями, скудными премиями. Одна премия на тысячу человек. Нас поставили в позу соперников.

Видимо, это повлияло на нашу дружбу с Миленой. Не помню, когда началось разобщение. И какая кошка пробежала между нами. И как её звали. Как она мяукала и мурчала. Какая музыка была в ней заложена.

Милена на всех концертах говорила обо мне: «У Этой Леты чистая поэзия!», никакого намёка на то, что я – плохая, безграмотная, жутко невоспитанная, негодная, бездарная. Что у меня на голове – клок вздыбленных рыжих буклей, что губы вульгарно покрашены в морковный цвет. Но вот, что я помню: я как-то сделала ей замечание, чтобы она не рассказывала про её премии. Тем более я спешила домой, у меня болел ребёнок. И я тогда сама тоже жутко захворала. Я попросила очень мягко:

– Не надо про премии. Сколько их. Как их дают. Кому. Все знают, что все премии заранее распределены. Что на вкус и цвет премий нет.

Вообще, я брезговала отчего-то разными подношениями.

Идеалистка!

О!

О!

О!

Милена метнула на меня взгляд, затушевалась, покрутилась у рояля. Села. Спела какую-то водевильную песню: «Никогда не бойся быть одна! Ни друзей, ни мужа – никого…» Музыкальный инструмент жутко искажал звуки, голос у Милены был уже к тому времени изрядно поблёкшим – ни оперный, ни опереточный. Слова песни слабые. О чём это она? Подумала я. Но из вежливости продолжала сидеть в зале. Я знала, что Милена злопамятна. Знала, что начнёт теперь себя накручивать. Но я подумала, что увидимся, я ей объясню свою позицию. Милена поймёт!

Итак, мне уже много лет.

У меня внук!

И вдруг я жутко заболела. Просто земля ушла из-под ног. Что-то странное, как наваждение. Какой-то надлом во мне произошёл. Врачи пожимали плечами: обследования показали, что я здорова.

Вот Милена пишет в соцсетях: « У Этойсветы Токмаковой бизнес идёт в гору. Цветы в садах, картофель на грядках. Деньги текут рекой…» О, если бы ты знала про эти цветы-картофель-реки! Какой это труд!

Выбиралась я из своих болячек медленно. Благодаря легендарному прибору по имени «Куш». О нём я вычитала в одной из книг.

И лечилась, лечилась. Брала волю в кулак. Сидела на семи диетах.

Мне так была нужна она – Милена! Простое человеческое участие.

И вот она антилопа гну! В действии:

………..

Когда я Милене позвонила в очередной раз, голос её был встревожен не на шутку. Наверно, она думала, что я растворюсь как-то сама собой. Перестану маячить на сайтах. Прекращу писать. Я ей казалась мелкой. Ничтожной. Ну, есть Этасвета- Лета и есть. Куда же деваться. Ибо лишь она одна глыба – Милена Клюкович-Бла-бла.

– Ты! – голос Милены дрожал. – Это ты, Этасвета.

– Да. Давай поговорим.

– Конечно!

Но разговор получился какой-то скомканный. Я не понимала, в чём моя вина. В чём я так провинилась. Если были обиды, то такие давнишние, им было не менее двадцати лет. А-то и все тридцать. Про какие-то колготки, забытые в гостинице в Болдино, про какую-то мою неопубликованную статью, про электрички, спешащие, окликающие друг друга. Было понятно: Милена считает себя единственной в своём роде, непревзойдённой. Иных авторитетов кроме её самой нет, и не может быть. Она была упёртой. И ещё: Милена никогда не принимала и не воспринимала критику. Никакую. Она впадала в ступор. Она рыдала. Она по-детски обижалась.

Но мстила по-взрослому.

Я знаю многих женщин, кто вообще не воспринимают критику. И мужчин. Просто никак не воспринимают. Это жуть! Уязвлённое самолюбие доходящее до дебилизма. Если скажешь – то навечно будешь занесённым в чёрный список отверженных.

Тогда я всю вину взяла на себя: стала говорить, да-да, ты права, я никчёмная, мелкая, дрянная, сгибшая, ненужная, лишняя.

Пообещала, что стану заниматься спортом, вязанием, вышиванием, макраме, разведением пчёл, кормлением птиц, заботой о собаках, брошенных хозяевами, волонтёрством, ухаживанием за пожилыми людьми, буду простой служкой собирать воск для свеч, сидеть дома, нянчить внуков, делать ремонт, клеить обои, красить подоконники, путешествовать, попадать в разные истории. Но что никогда, ни одной строчки! Вообще, ни капли! А уж книги писать – так ни за что на свете. Успокойся! Ты одна! Вот тебе трон! Вот шапка-ушанка, то, бишь, корона! Плащ парчовый. Платье шёлковое. Все газеты твои, порталы, эфиры, сцены! Все театральные помосты только для тебя.

Прощевай, Милена Ерёмина-Клюкович-Бла-бла. Прощай твой армянский нос. Твоя рубашка в клетку. Сарафан в горошек. Брюки-клёш. Туфли на босу ногу. Кожанка. Косолапость. Грязные шнурки. Седые волосы на полу-лысой башке. Жилистая сморщенная шея. Голубая жилка на виске. Обидчивость и паранойя. Как тебя назвали в галерее? Арт-директор, мастер-шедевров, педагог по призванию, певец Шаляпин, артист всех малых и народных театров. Да, так оно и есть.

Пой, птичка!

Но я всё-таки, как пьяница сорвалась. Вот бывает так: пообещаешь и не удержишься. И тут понеслось! Да как ты, Лета могла, какие такие эссе? Статьи? В журналах, в энциклопедиях? В газетах! Нет! Не моги! Не смей!

Чуть где-то наметится публикация, Милена туда метнётся, напишет, нажалуется. И публикация – кранты, швах, пляк! Публикация срывается.

Про свой город я молчу. На меня просто запрет. Проезд воспрещён. Но вдруг из Питера отказ неожиданно пришёл. Из…

Милена, успокойся! Да-да, я сорвалась. Мне хотелось ещё одну экстаз-дозу. Последнюю. Но Милена сказала: Помри!

Прекрати, Милена, туатары – не вымрут никогда!

Одна из моих книг называлась «Человека матрица вечная» И звучала она вот так:

Запись на странице в социальных сетях:

…искать пульс. Ищу его на запястье. Ищу его в воздухе. Ищу его везде, где могу: в сквозняке, дожде, снегу, сидя в трамвае, дыша на замёрзшее стекло. Дышу и ищу. Думаю и ищу. Не потому что боюсь, мол, не найду. А потому что пульс человека – это часть матрицы. Часть общего. Никто об этом не знает, лишь я, трогающая эту пульсацию, находя жизнь. Ощущаю везде: на лекции в университете, в пустом, медленно двигающемся автобусе, грузном, ползущем по городу вечернему, из него, как из некого сосуда выплывают рыбками люди в пространство вечера, и теперь автобус проезжает мимо кладбищ, магазинов, торговых центров, рекламных щитов. Я ищу пульс на запястье, сидя на поленнице за сараями, потому что я маленькая тогда была и любила лазить с мальчишками, соперничая, кто быстрее и ловчее. Я всегда побеждала. Я ищу пульс в машине скорой помощи, когда меня везут уже старую, столетнюю старуху, наверно, я тогда разболелась чем-то возрастным, например сердцем. Но сердце – это часть пульса. И я нахожу его тонкую, цыплячью вздрагивающую нить. Я люблю пульс, когда он бьётся, как сумасшедший словно сам по себе в мироздании, в моей шее, в горле. Я нахожу свой пульс в узком коридоре роддома, в своём огромном животе. Я помню, как я сидела в комнате, душной, полной каких-то бабочек, чего-то порхающего между рам, мотыльков, и я думала, что мне надо нажать на запястье, чтобы найти пульс. Свой. Твой. Его. Мой. Я искала пульс, меня обнимали ветками кусты, прижимались ко мне деревья. Мой пульс что-то кричал мне, когда я ехала в долбанный онкологический центр за результатами скрина. А точнее отщипа кусочка ткани из меня, ибо иначе невозможно было понять, что со мной творилось. Я слышала, как бьётся пульс, читая книги. На съёмной квартире, на даче, в комнате у бабушки, где вечно ругались соседки на кухне. Я слушала его удары, листая страницы учебников по филологии, Канта, Якобсона, Маяковского, «Этику», «Капитал», антологию русской поэзии. Тогда все бастовали, жгли Белый дом, дом Советов, толкались на рынке, в Канавино, на Мещере, на Болотной площади и Марсовом поле. Я плакала и хотела от тебя уйти, я прижимала детей, гладила их по голове, а пульс сам по себе вырыдывал свои ритмы. Я просто глядела в глаза детям, прижималась лицом к их лицам и находила на маленьких запястьях их пульсы. Такие же цыплячьи.

Иногда я сама превращалась в один сплошной пульс. Я – пульс. Пульс пульсов. Пульс себя. Пульс, раздающий жизнь, как вай-фай, пульс мыслящий политически, механически, на бытовом уровне, пульс – это активная субстанция. Можно пульсом делать революцию, менять президентов на ещё более президентного, менять правительство. Можно изменить строй, политику, армию, суд. Пульс – это начало. Матрица. Это часть пульсации всеобщей. Ученые ещё не открыли корневую его суть, не проникли в код. Они думают, что такие махонькие удары – это лишь следствие. О, нет, это причина. Объединяя все коды пульса, делая его цикличным, управляемым, можно совершить революцию. Отобрать деньги у богатых и раздать их бедным. Можно двинуть войска, победить терроризм, парализовать работу иных государств, заставить Афганистан не выращивать марихуану, принудить, покорить. Не цифрой. Цифру можно обмануть, умножить или разделить, вычесть или сминусовать. Пульс не сминусуешь. Он любовь. Он политика, философия, история. Он монолог и диалог, он пьеса, он Шекспир. Надо лишь уметь управлять пульсами всех пульсирующих людей. Чтобы они забились в один такт.

И положить государство в ладонь себе. Тот, кто владеет шифром, тот владеет миром.

Я не одна. Мы вдвоём. Я и мой пульс. Я за токарным станком, вытачиваю деталь, нужную для автомобиля. Мне шестнадцать лет. Я прохожу практику в техникуме. И деталь выскакивает у меня из рук, режет мне кожу на запястье там, где пульс. Мой пульс пуст. Конечно, вызовут врача, увезут, зашьют рану. Но они не раскодируют мои удары. Они не найдут код пульсации всего человечества.

Мне всего шестнадцать лет, но я знаю нечто большее, как мне кажется, нет, я уверена, что совмещая в ритмах танца пульсы всего человечества можно добиться гармонии. Человек несовершенен. Он никогда не станет таким, как Бог. И мой мальчик пообещал на мне жениться. А мне всего шестнадцать. Он сидит в тюрьме. Я еду к нему. Это в Сысерти. Есть такой посёлок для отбывающих наказание. Посёлок никто не охраняет потому, что до него добраться трудно. Он в горах. На Урале. И в маленьком узком вагончике, мой мальчик овладевает мной. Это же так естественно. Он молод. Ему девятнадцать лет. Я чувствую биение его пульса. Затем он зачем-то мне делает предложение, обещает поехать к родителям. Но это так глупо: моя любовь уже прошла. Земное и небесное несовместимо. Земное убило небесное. Романтическое. Зачем надо было ложиться на меня? Молить: молчи! Прошу! Не бойся, это не больно! Но самое смешное, что я осталась не порочной, то есть не взятой, у меня, во мне всё осталось таким, как было, целым, не разбитым, не треснутым. Дурак, этот мой первый мужчина. Поэтому я лежу на пустоши, сотни зверей скребутся внутри меня. Нет, это не кошки, как говорит бабушка, это тигры, обезьянки. Они прыгают по волосам, запутываются в них. Слоны топчут мою грудь. Так ушла любовь. Первая. Кусок пульса отмер, словно его поместили на территорию атавизмов вместе с аппендиксом, но остальная здоровая его часть стала пульсировать пронзительнее и жизнеспособнее, моя любовь осталась в дебрях кровавых жестких слёз. Молоденькие девушки – любят протесты, они могут маршировать нагишом, могут обнажать грудёшки, могут взбираться на столы, танцуя. Я не такая. У меня есть пульс. Он должен ровно и мерно биться под кожицей. Протест – помеха этой ровности и гладкости. Итак, я переплюнула учёных. Я нашла способ управлять миром. Я трогаю пульс самого мироздания. Он гладкий по краям и хромосомный внутри. Такая твёрдая шишкастая хромосома. Она помогает мне выйти из пустыни. Из пустыни себя. Она помогает мне найти дорогу. Вы думаете, что можно деньгами управлять миром? Да, на какое-то время это возможно, ибо человек жаден, сребролюбив, если, конечно, он не атавичен. И у него не отмер орган, отвечающий за накопительство. Но за излишним богатством наступает чувство перенасыщения. Приходит пустыня. Она приходит всегда, как от излишества, так и не до насыщения. Человечество – самовоспроизводящаяся субстанция. Вы видели огромный гриб внутри вселенной – вы видели мицелии этой грибницы? Нет. Я тоже не видела. Но я её представляю, как Бог сочинил Адама и Еву. А те родили детей. И отчего-то Каин был первенцем. А Авель вторым. И ещё у них были сестры и братья. Их было не меньше шестисот. Воссоздавшийся сам по себе род, говорящий слово «пустыня», где жар и песок. Жар мужской и жар женский. Разные виды пульсаций. Их надо соединить. Поти, Поти! – так зовёт меня на похороны подруга Галя. Её брата привезли в цинковом гробу, такой мешочек с костями и черепом. А пульса нет. Нет лица, нет кожи, нет жил, связок. Лишь мешочек, катающийся внутри гробика. Некая субстанция для корма червяков, потому что всех надо кормить – собак, кошек, попугаев. Брат Гали холодная бомбочка без заряда. То есть без пульса. Бабочка не летящая, лаковая, с опущенными крылышками. Поти, Поти! Так меня дразнила старшая сестра. Я не люблю эту кликуху. Мы тогда напились на поминках. Я впервые попробовал красное вино. И нет сил сказать, нет возможности распульсировать смерть. Но я найду возможность управлять пульсом. Даже мёртвые будут иметь пульс. Как часы. Они будут идентичны пульсу. Группы яростных мужчин будут приводить в движение пульсы переставшие биться, специальное колесо, будет вращаться группой мужчин, потому что это лучше, чем сидение в бане, вызов проституток, измены женам. Индустрия разврата и пошлости будет побеждена при помощи внедрения нужных ударов пульса. Полезных ударов внутри человечества.

– Поти! Поти!

Да какая я тебе, блин, Поти. Агата я. Если хотите, Анна. Как Каренина. Ей тоже нужно было следить за пульсом. Чтобы не петь прощальный плач. Помните это: «А я получила письмо из Москвы. Мне пишут, что Кити Щербацкая совсем больна…»

И эти поцелуи в лицо, в шею, бедра. Мои бедра напичканные поцелуями мужчин. Как ножами. Я пересчитываю деньги, полученные за боль, смерть, любовь. Галя, я пьяна. Потому что мы похоронили твоего брата, наверно, он был влюблен в меня. А как же! Все мальчики нашего двора были влюблены в меня. И в классе. И в техникуме. Они дрались за меня. И одного из них, кого я любила, арестовали. А ведь мы – ты, я, твой, Галя, брат маршировали вместе со студентами на каком-то глупом сборе, а потом хоронили твоего брата. Бокал вина – глупый, пьяный, сбой пульса. Больше не буду пить. Это мешает моему всеобщему процессу. Я люблю поцелуи в шею. Люблю засосы на груди. Эти синенькие червячки оставленные губастыми юношами. Брат Гали был тоже губастенький. Он из могилы, как мне потом казалось, тянул ко мне свои мертвые юношеские сомкнутые уста. Я не позволила ему тогда, когда он был жив, поцеловать себя. Недоступная – Поти! Все во дворе знали это. А тот, первый, глупый, не знал. Но не об этом страдания мои. И мысли тоже. А о том, что я была в розовом, шелковом, с рюшками и кружевами платье. Что на мне было великолепное бельё. Чулочки с резинками. Он разрушил романтику. Он убил розу мою. И я не поняла суть наслаждения. И потом лет до двадцати пяти охраняла свою нетронутость. Ибо, не разбил, дурак, зеркальце, ваниль целостную, целлюлозу. Лишь попытался вникнуть в коридорчик, чуть приоткрыл дверцу деревянную.

Не любою писать слово деревянную с двумя «нн», вот дровяную люблю. Деревяшную. Полешную. Но дело не в нём и не в них. А в большой лжи. Вы думаете, что людей и вправду надо лечить таблетками? Этой химией пичкать? А вот и нет. Ещё в институте я поняла это. Теория проста: нас изнутри ест пустыня. Да-да! «…они едят тело моё, эти роботы белого порошка, эти аспиды эмульсий, эти бесконечные анальгины, аспирины, пенициллины, сульфаниламиды, эти могильщики наши!» Иногда ножевые ранения моего пульса мне нужны! Они вырезают из меня ненужное. Химическое. Чужое. Наносное.

Галин брат мёртв. Мой пульс так бился, что вырвал с корнем страх перед мертвецом, вырубил во мне боязнь, гной, боль, крик.

Пульс – это звезда. Звезда волчья. Бреди сорок лет по пустыне. Води людей за собой. Стань одиноким Иовом. У меня плохое образование. Я путаю имена. Даты. События. Это даёт сбой пульс. Я его плохо настроила. У него ошибка в программе.

Но я всё могу исправить.

Я изобрету прибор для людей. Каждому по прибору. Токи высоких пульсов. Люди будут читать лишь то, что предложит мой пульс. Они не станут брать для чтения пошлые романы. Эти детективчики безъязыкие, эти дамские книги про сплошные измены, секс, смерти. Эту дурь.

Иду по улице. Мне не надо спрашивать путь. Мне не надо просить закурить, мне не надо продавать свои книги. Мои книги расходятся сами собой. Они лечебные. В них зашифрован код пульса. Кто расшифрует, обессмертиться. Именно в последней главе – убьют дракона. Найдут скрижаль. И четыре брата встретятся.

Лишь надо дочитать до последней главы. Иди со мной. Иди! Пробирайся! Допей своё пиво. Сделай последнюю затяжку, допей воду, я сижу одна на крыльце. И рыдаю по всему человечеству. Идите ко мне все! И ты иди! Нет не тот, кто дурак. А умный. Должен же где-то он быть. Меня достойный? Не пьянчуга, как тот врач, влюбившийся в меня, одинокий. Не гастроэнтеролог Серж, отправивший меня в онкобольницу, тоже влюбившийся неожиданно. А ведь женатый, подлец! И это его вкрадчивое: сдай анализы. Ага! Хрен тебе!

Лишь ты!

Ты!

Равный мне. По ударам пульса. Да, пусть, ты пока с другой. Но я – та самая! Ты искал меня, ждал, молил всю жизнь. Вот умрешь, как брат Гали, и не найдёшь меня! Будь с другой пока. Будь в другой. Но встретив меня – узнай!

В созерцаниях, в биениях, в ударах пульса. В людях, стоящих у экрана. В людях спорящих. Сгорающих, тонущих, болящих, воюющих, ибо везде война. Пульс тоже война. И мир. Как у Толстого. Я бы так и сказала война и мир пульса моего.

Ты пал. Ты не дошёл. Поэтому я должна пойти туда, вызволить тебя. Ибо дракон уже родился. И скрижали начертаны. А воронка крутится. Как жернов.

ПИСЬМО ИЗ НИГЕРИИ на электронную почту Агаты Поти:

«Товарищ Поти! Мой моб: +234 803 3910079, я адвокат Олуфеми Лиджаду. У меня есть важное сообщение для вас о несчастье – г-н Дем Леми Поти, кто есть моим клиентом гражданином вашей страны, что несут тот же фамилию с вами, и его фонд оценивается в US 313.580 млн. долларов есть в одном из банка здесь, в моей стране Его в результате аварии, но г-н Дем Леми Поти жив, он в коме. Если ваша фамилия на самом деле (Поти), любезно свяжитесь со мной, как только вы получили это сообщение для того, что бы позволить по доверенности Вам распоряжаться имуществом на время его неизлечимой комы. Пожалуйста, свяжитесь со мной для более подробной информации и как поступить. Я жду вашего срочного ответа.

Вы можете взять эти деньги себе, по усмотрению. Г-н Деми Леми Поти так распорядился. Если болеть, то вы хозяин»

Кто из нас не получал подобного рода писем? Но никто не верил им.

Есть письма намытые рунами. Как золото, добытые из недр. Их не просто читать, а вдыхать. Письма любимого.

Под песню Виктора Цоя « Мой дом был пуст, теперь народу там полно», Агата рожала сына, находясь в палате.

…Здесь прах мощей погаснувшей звезды.

Это песня.

Да, да!

Поти слушала её и размышляла. Понятно, что письмо – это развод, лажа, лохотрон, обман. Взрослый сын Бонифаций Поти просил Агату выкинуть из головы подобные мысли: какой дед Дем?

– Дмитрий. Дедушка Митя. Он мог так поступить. Он мог обрюхатить бабушку. Свалить на комсомольскую стройку, на борьбу против буржуев за свободу простого рабочего люда в Нигерии. И теперь лежит там один после аварии в больнице…И его деньги хранятся на счету в банке.

– Где там?

– В Испании.

– А письмо из Нигерии.

– А лежит в испанской больнице. Поехал путешествовать. Сел за руль мотоцикла пьяный. Скорость. Полет! Его пальцы теперь похожи на мармеладные червячки-кислячки. Дед Митя лежит с перевязанной головой, с изуродованным телом. И теперь – Поти единственный человек, который может помочь деду. Для этого надо снять часть денег со счёта и оплатить лечение. Теперь весь мир ждёт от Поти решения, ждут адвокаты из Нигерии, врачи из Испании. Всем вдруг стала интересна она! Хотя до этого никого не интересовала. Её словно пришили тонким швом к процессу, произошедшему далеко за тысячи километров. Поэтому жизнь Поти изменила форму, она стала узкой, стянутой по шву, мысли по ночам выглядели так, словно их неверно скроили, не по лекалам, мысли-тюрьма, мысли-раны. Поти видела себя снова в роддоме: на ногах чулки, стягивающие вены. Между схватками Поти вставала, чтобы умыться, а когда возвращалась обратно, то чулки набухали кровью, а бязевая рубашка и халат, купленный в лавке китайских товаров, напоминало дерево. Странный рисунок был на халате: хвост птицы лежал на ветке магнолии. Поти шла по коридору, её волосы запутались на затылке. Коридор бессолнечный, тусклые лампочки едва светили, тень Поти дробилась на множество теней, и все, как маленькие китаянки, двигались за Поти. А пальчики Бонифация напоминали кислячки, когда его и Поти выписывали из роддома.

Теперь дед Митя лежит там, в далёкой больнице, спеленатый, жалкий, ничейный. Лежит без трусов в памперсах, без движения и зовёт её – внучку Агату Поти.

Дурацкая фамилия Поти! Но фамилия Непёхина по мужу ещё хуже. Муж был невысокого роста. Спортсмен. Он уезжал-приезжал. Затем приезжал-уезжал. У него были медали – серебро, бронза, золото.

ПЕСНЬ

Космос замер. Затих. На часах только вечность. Полмира

в красном ситце. Окно, где Европа. Футбол.

Сотворю из России сама же себе я кумира.

Дилетантка, болельщица. Что смыслю в схватках турнира?

И какие слова знаю, кроме пенальти и гол?

Но Россия – щедра, но Россия моя – хлебосол.

Понаделали кваса. И солнце своё запалили.

Кока-колу под стол и закваску иных кока-кол.

И кричала она, и махала: судью, мол, на мыло.

Ей не надо 5:0,

ей не надо 3:0,

ни 2:0.

Вот представьте, как было: футбол, как иная юдоль,

как больная мозоль, как на раны шипучая соль.

Наш футбол:

шар земной на космическом поле бездонном,

вновь качаются оси земные, скрижали хрипят.

В сапогах грубых Сталин, и трубку он курит, колонны

вдоль Тверской. И на площади Красной парад.

Спорт отряд.

Нет, не в нашем столетье гламурном.

А ещё в пиджаке Сталин в грубом, овчинном, суконном.

Мой отец за «Динамо».

Не продан. Не пропит завод!

После нас разорвёт.

На пятнадцать республик растащит.

Мы – не СССР. И почти уже – не СНГ.

Я смотрю телевизор. Смотрю теле-бред. Теле-ящик.

Там одно только «г»!

И 5:0, и 3:0, и 2:0.

Кучка из богачей. Остальные такая же голь.

Перепутали что ль? Вы наш возраст с размером

всех пенсий? И повысили возраст. А пенсия – шиш. Просто боль!

Бумерангом из космоса к нам возвращается – нате!

Как мячи к нам в ворота. И счёт на столетья уже.

И дерутся хорваты. И в Нижнем у нас на закате

продолжаются матчи. Пикируем на кураже.

Ешь драже! Квас хлебай. Рюмку водки

пей до дна. Ось земли на кленовом ковше

еле держится. Счёт наш короткий

и не в нашу он пользу. Мир весь в галдеже, дележе.

Не хочу, чтоб 5:0, а хочу, чтоб 0:5 приключилось.

Чтоб свершилось. Внедрилось. Взошло. Всколосилось. И – в высь!

За космический взмах. За крылатость. Я за справедливость.

За «Динамо», однако.

Отцовское сердце, не рвись!

Но оно разорвалось ещё до замужества Агаты. На кусочки, видимо, на частицы. Его похоронили под берёзой. И когда говорят про берёзы плохо, Агата обижалась. Это была личная обида. Словно её назвали уничижительными словами, этими слогами и суффиксами в уменьшительной форме. За берёзы обидно. За деревья. За их трепещущие листочки. Серёжки, хороводы на Троицу. Пить сок из дерева, что это? Это же не трава, не куст, не ягода. А соки ручьём из ствола текут в стеклянную баночку. В норку горлышка. Сок течёт из раны в боку берёзы. Этот сок можно глотать, прижимаясь губами к банке, ко краю. Ямка, из которой вытекает сок берёзовый, словно дорожка в иной мир. Она пульсирует. Можно касаться языком тонких струй, трогать пальцами, которые тут же становятся липкими от сахара. Берёзовым соком можно, как чернилами выводить буквы на бумаге. Пальцы становятся карандашом, авторучкой, пишущим инструментом. Тонкие гибкие пальцы на листочке. Мохнатые первые шмели вырываются сонно наружу, надевая на голову капюшончики глаз. Такая зеленоглазая оконечность туловища. Сладкий сок льнёт к лапкам, их приходиться чистить хоботком. Приезжать из леса всегда приятно. Нет, Агата не нарочно ездит в лес, просто лес сам движется к дачному забору, к шатким дощечкам, охраняющим клубнику. Дождём можно тоже мыть руки, его много в лужах между бороздками. Сын учится в третьем классе, ездить на дачу с Агатой, он ленится.

– Бонифаций! Это я! Мама твоя…молока принесла. Берёзового.

Сначала за дверями легкий шумок, затем топот лёгких ножек, ближе-ближе. Затем поворачивается ключ в замке. У Бонифация крепкие ручки, толстые пальцы. Мускулистое тельце. Сын ждал. Соскучился. Привет, Ниф!

Ниф-Ниф – персонаж сказки, у него есть братья Наф-Наф, Нуф-Нуф. Потому, что в сказке у всех есть братья и сёстры. У Нифа нет братьев. Лишь мама Агата Захаровна Непёхина. У Бонифация карие глаза, русые волосы. Бусинки пота на его лице.

– Ты съел кашу?

– Нет. Она остыла.

– Хорошо. Тогда сейчас разогрею суп.

Руки сына ровненько сами кладутся на обеденный стол. Ноги он подгибает, садясь на стул. Ест с аппетитом. Милый, милый, милый! Про бывшего мужа – Непёхина вспоминать не хочется. Ну, был, сплыл. Ничего особенного, не сошлись характером. Пьяница. Причём запойный. Ушёл тихо, не колеблясь, словно ждал, когда дверь сама распахнётся. У него были лёгкие прикосновения рук, если можно так сказать. Как дождь. Именно, были прикосновения рук. Не сами руки запомнились Агате, а пальцы, как будто их надо окунать в берёзовый сок, чтобы написать фразу. Единственную верную фразу: «Уходи!» Капюшончик сердца слегка дрогнул. Слепые капли дождя. Да они ещё и глухие! Подумалось Агате. Слепоглухонемой дождь. И сигарета, которая погасла от влаги. Только бывший муж может так уходить. Слепо. Глухо. Немо. Под дождём.

– Отчего так-то? Ты же всегда считалась красивой! – подруга Галя выдохнула в трубку телефона, когда Агата позвонила ей.

– Внешность и счастье это разные вещи…

– Да? А я считала, что совместимые.

ВТОРОЕ ПИСЬМО ИЗ НИГЕРИИ ОТ Олуфеми Лиджаду БЫЛО БОЛЕЕ НАСТОЙЧИВЫМ И НАХАЛЬНЫМ

«Леди, Поти, я вам уже высылал документ – г-на Дема Леми Поти с розовыми печатями в подтверждении вашего преимущества. Но вам надо уплатить пошлину в размере одного процента от данной суммы, которая находится на счёте вашего деда. Деньги переведите на мой счёт как доверенного персонажа».

Агата рассмеялась до слёз: глупо! Как по-дурацки! Откуда у неё такая сумма – более миллиона долларов для оплаты пошлины на пересылку? Даже от продажи двушки в центре города можно получить не больше двадцати тысячи баксов. Письмо Лиджаду было отправлено в спам. Но на утро Агата решила позвонить по указанному номеру. И, о, ужас, оказалось, что данный адвокат действительно существует и работает в Юридической фирме по адресу: 2 floor, Sterling Towers

20 Marina Street Lagos. Конечно, никаких пошлин Агата платить не станет. Но адвокат оказался настоящим, действующим. И даже на русском он подтвердил, что писал госпоже Поти письма.

– Прошу, более мне не пишите! – выкрикнула обиженная женщина. – Лиджаду, гореть вам в аду.

Адвокат призадумался. Затем вздохнул и промямлил «о кей».

Хоккей! Трус не играет в хоккей, хоть убей, хоть забей, хоть раздень, хоть согрей.

Письма прекратились.

Авантюрист хренов! Авантюристище! Скольких он граждан так может развести на бабло? Иди, корми сусликов! тушканчиков! греческих мышей! столбовых крыс!

Когда Нифу было три годика, Агата водила сына в зоопарк, и там они кормили тушканчиков. Зерном и травой. А когда ездили в гости к Гале, то видели на дороге суслика. Он одиноко вытягивал шею возле норки в поле. Солнце садилось, оно своими рыжими лучами освещало такого же рыжего суслика.

…Так выглядит столп соляной на закате пещерою норки. Так выглядит всё запредельное и не понятное сразу. Вам столп соляной, а ему – небу, может, подпорка в колючках прилипших и тлеющих комышках грязи. На поле всегда так: смыкания ли с горизонтом, соитие с облаком медленно, грешно, обманно! И Флавия возглас – он между ушной перепонкой течёт в разногласии и подсознании между. Так гибельно всё! И метёлочка травная шерсти, прилипшая гусеница, словно бы их из горящего града, объятого пламенем вынесли с криками вместе и Лота жена облачённая в соль, в пепел адов. А поле качается мерно, как Мёртвое море и в нём отражается глыба асфальта горою. Не помнить как мне? Ибо там застывают в укоре, в своём непрощенье…Страницу никак не закрою прошедшей я жизни. Как имя забуду? Коль втрое, коль вдесятеро вырастает, поёт колокольно. И тело своё, как от соли саднящей отмою? Объятий, касаний, твоих поцелуев? Довольно столпом мне стоять! – Голоса, голоса слышу в поле…Кричит, как в истерике женщина в Мёртвое море. Как смыть

поцелуи мне грешные, словно бы жерла на теле, на бёдрах, груди. Ни один я не стёрла, и солью застыли они твёрдосплавно, упорно. Как выдрать слова, что вослед: «Оглянуться не вздумай!». Как имя убить мне твоё, на вулкане как сжечь мне? (Женою быть Лота не просто, несладко-изюмно. Женою быть Лота – одной из солёных быть женщин.) Так нас уверяет история древнего мира. Так нас уверяет вглядевшийся Иосиф Флавий. Так нас добывает огонь, испещряет на вырост. Вот так в соль врастаем, рождаясь из звёздных пробирок. Вот так и живём, имена дорогих в память вплавив…

Развод с мужем не принёс ни счастья, ни облегчения. Агата долго стояла под душем, пытаясь смыть с себя, как ей казалось, остатки его прикосновений. Запах, слова, дыханье. Но это было бесполезно. Сын Бонифаций-Ниф – точная копия Непёхина. Ребёнка не ототрёшь. Не скажешь ему: будь похожим лишь на меня, маму твою. Любовь вообще странное чувство, оно не пропадает, не укорачивается, не сжимается. Оно, как химическая реакция, как атом, который расщепляет реактор. Но развод с Непёхиным – это жизненная необходимость, чтобы сохранить цельность ядра. Ибо муж, напиваясь, стал распродавать вещи, бытовую технику выносить из дома. Даже последние золотые серьги – бабушкин подарок и те пропали. Непёхин стал жить с пожилой медсестрой, а затем они уехали куда-то бесследно. Видимо, всё-таки ванна, мыло шампунь, душ и прочие косметические процедуры – помогли Агате смыть остатки прежней жизни. Чистота – залог не только здоровья, но и сохранности вещей маленького семейства Поти.

Но иногда накатывало… и ни раз, ни два. А годами. Столетиями этих годов. Тысячелетиями дней. И все призывы давайте радоваться за людей. И все ангелы сострадающие, сопричастные, белеющие, раскидистые, накрывающие, словно отстранялись в такую минуту. Ибо оказалось, что Непёхин с новой женой перестал пить, ругаться, устроился на работу, освоил трактор, сеялку. И работает себе с песнями и деньги домой приносит все до копеечки. А вот с Агатой только пил. Так пусть сорадуются ангелы, сообнимаются, сопричастнуются. Потому что оказалось: у Агаты холодное сердце, поэтому Непёхин не чувствовал тепла. Это как книги Ленина, которые Агата изучала в Университете – большие, мудрые, правильные, а не греют. А изучать приходилось, конспектировать, делать пометки. Но провалиться с головой не получалось. А хотелось упасть в их колодец. В штольню. И надо было учиться на вечернем отделении, кормить грудью сына, а ещё находить деньги на прокорм семьи.

Агата по профессии сурдопереводчица. Руки. Пальцы. Буква «о» – подушечки большого и указательного пальца соприкасаются. Когда Бонифаций учился в институте, Агата решила уйти с работы: вымоталась, хоть вой. Но сын сказал: «Мам! Возьми отпуск. Административный. Отдохни. Уйти всегда успеешь!» «Хорошо», – согласилась Агата. Сила убеждения взяла верх! Перевесила чашу весов.

Весы равновесия, какие они?

ПЕСНЬ

Тела звезд, что канонизированные святые.

Идёт развенчивание мифов про пьянство, дураков, дороги.

Скоро изменится мир! На круги свои круговые

всё вернётся. Закрепится. И мы получим в итоге:

правду, добро, справедливость, которые добывали веками!

Высекали, как талантливая Мухина Вера –

незабываемый наш скульптор, вырубая из камня

горн к горлу прижатый, мустангова чья биосфера.

Но мы выстояли, выжили. Отрастили сердца, что царьградские.

Те, кто ещё не понял, тому бесплатно мой щит!

Помните битвы на Волге, Курск и бои Сталинградские.

Сколько бы нас не ломали, а внутри монолит.

Дороги? Построим. Есть опыт через тайгу за Белое море.

Дураки? Дурь их повыветрим. Накормим вкусно. Сами поумнеют.

А пьянство? Да откуда ему быть на таком просторе?

И пить-то некогда: надо восстанавливать, строить скорее.

Возвращать утраченное, стёртое, размытое, незыблемое.

Истину истин. Первооснову. Товарищество. Быт.

Да сколько можно, каждый раз корытами битыми

заклеивать сердце, что сильно болит.

Эй ты, Европа, памятник маршалу Коневу

возверни на место, взгруди его на постамент!

То, что было низвергнуто, охаяно да уронено,

выкорчевано, выдрано с корнем верни на свой континент.

Надоело твоё безбожие! Садом. Жены Лотовы.

Им, этим женам не отмыться от соли, от слёз.

Что за музыка? Что за пение? Этими черными нотами.

Хватит уже. Насытились. До тошноты передоз!

И Америка тоже со своими алькайдами,

с выращенными душманами в марихуанских пМиленах.

Выгодно ей наркотиками. Выгодно ей дурманами. Выгодно злобными ядами.

ей торговать в зеленях.

Доллары, доллары, доллары, кровушки сколько вы выпили?

Стоны, что в бронзе отлитые. В камне его палачи.

Сколько нас можно обманывать? Ложь лить цистернами, литрами?

Жить нам во благо богатеньких, вкалывать за гроши?

…Мир меняется. Преображается. Расцветает зорями.

Перламутрами, янтарями, сапфирами. Так будет всенепременно.

Столетьем больше, столетьем меньше. Когда? Не гадалка я. Горе мне,

жаль не увижу. Не доживу до такой перемены.

Зато доживут мои строки. Мои жемчужные звонницы, мои золотые купола.

Мои знаки восклицания. Строки восклицания. Стихи восклицания.

Не будет орудий, бомб, мин, ножей, двуглавого орла.

Наступит эпоха всепроцветания.

Сколько можно носить в себе ношу всех цивилизаций?

Хочу развеять её, как пепел, как горячую соль, как жгучий уголь!

Не путём уничтожения. Не сменой власти, реинкарнаций,

переселением душ, перемещением стран, обманом, гуглом.

А путём бессмертия. Есть такой путь любви и доверия к людям.

Изменение программы всего человечества

без Брута, Каина, без хромосом Иуды,

без генетики Понтия Пилата, без ребер его и печени.

Тела звезд, что канонизированные святые.

Их светом омыть лицо, плечи, грудь, крестец.

Пеленать нежностью младенцев, чтоб не простыли

шёлком, ситцем, хлопком, шерстью овец.

Закутывать, ласкать, учить самому лучшему,

самому правильному, самому доброму, самому людскому.

Чти. Не воруй. Не убивай. Свети, как лучи.

Будь каждому встречному очагом, кровом, домом.

надо выращивать новое поколение с нуля!

Переучивать поздно. Нужна новая школа.

Доброта, всепрощение. Терпение. Всем поровну, всем земля, роща, топМилена.

Надо лучшее вкладывать в голову.

Продышать новый космос.

прорыдать новые небесные тела.

Выносить недоношенных, недовоспитанных, несовершенных.

…Я так думала, когда сына я родила.

Я так думала празднично иблаженно.

Слушать песни Агата любила. Особенно такие, необычные. Отпуск был уже оформлен. Тем более из-за коронавируса начальству было лучше, чтобы работники посиживали себе дома, не разносили по офису свои чихания. Покашливания. И прочие слюнявые делишки.

Вот хотя бы на миг представить, что никакого вируса не было – ни уханьского, ни миланского! И вообще все болезни – это выдумка. Как бы жили люди: процветали, богатели, ездили куда хотели! А ведь Агата почти уже изобрела нужный прибор. Купила изящный генератор, преобразователь частот. Единственно, что удручало Агату: где взять нужный аккумулятор? Такой изящный, настольный, который можно поместить в дамскую сумочку? Суть изобретения Агаты сводилась к тому, что в человеке удары пульса имеют свою частоту, долготу. А человек – это небольшая электростанция. Плюс электрификация всей страны.

Читать книги Ленина Агата приноровилась каждый вечер. Не для того, что она была убежденным революционером. Скорее, наоборот. Агата искала нужные её ответы. Ибо приборчик, изобретаемый ею, должен иметь философию и смысл. Если обозначить изобретение как способ лечения, то это банально. Сколько уже существует подобных вещиц. Как патентованных, так и не имеющих патента. Сколько хочешь оздоравливайся, была бы настойчивость. А вот помочь всем – это надо быть Лениным.

Или Колумбом. Или…или… Ньютоном. А, может, Галлеем?

Агата ощущала себя маленьким алхимиком.

Тем, кто ещё помнит рассказы мамы, бабушки, тётушек о их жизни. Как они вышивали, вязали, носки штопали. Агата тоже помнила, у неё хорошо получалось заштопывать узорчато и аккуратно носки отцу. Агата в третьем классе носила перелицованное пальто. Непёхин как-то из-за границы привёз кассетный магнитофон, Агата помнит эти большие коричневые тонкие ленты на бобинах. Помнит настоящий запах финского сервелата, который привозил отец из командировки в столицу. Помнит коллекцию спичечных коробков, баночек из-под майонеза. Помнит мамино тонкой работы серебряное ситечко, помнит, как свекровь собирала полиэтиленовые пакеты, а перед этим стирала их в хозяйственном мыле. А ещё помнит Агата большие пакеты с затёртой надписью Мальборо, потому что эти пакеты использовала вместо авоськи. Помнит духи «Сирень» произведённые в Прибалтике. Помнит наклейки, переводилки, самодельные конфеты из вафлей и дешёвой плитки полушоколада. Помнит украшенные потолки из кусков, вырезанных обоев, помнит чёрно-белые фото, где она сидит на стульчике. И Агата, как маленький алхимик, пытается доказать, что именно это было полезно для людей. Эти письма, открытки, этот почерк на бумаге. Именно он передаёт ритм пульса. Галя не верила в сверхизобретение Агаты, но трудолюбиво помалкивала. А вдруг?

На самом деле – это всё: правда. Как-то, будучи в Москве в одной из аптек, Агата взяла со стеллажа бесплатно раздаваемую книжицу. В метро Агата прочла её. И усмехнулась. Это было пособие, как надо привлекать нужные мысли для выздоровления. Например, если у вас высокое давление, то надо раздеться до пояса, выйти на свежий воздух и прокричать сорок раз: моё давление сто двадцать на восемьдесят.

Смешно!

Когда все части прибора были соединены, от генератора к моторчику тянулись провода, а при включении зажигался синий огонёк на индикаторе, Агата поняла: вот оно! И ощутила внутри себя почти средневековое прединквизиторское чувство свершения. Она осторожно положила катушку на триста четырнадцать вихрей себе на пульс.

И блаженно уснула.

Прибор Агата назвала кешбеком. Лучше надо было сторицей.

Конечно, снаружи кешбек выглядел аляповато, кривовато, нелепо.

Но зато внутри! Огнь! тепло! луч!

Запись на странице в социальных сетях:

Мне снится, что я сама себе сериал, в него верят все. Но не могут мне сказать об этом. И я упрямо понимаю, кто звезда этого сериала. И мне плевать, что в фейсбуке ругань, в инстаграме онанизм, а в технических бюро пьют коньяк. Я сама себе тех. бюро. Много раз обращалась к тем, кто выше, объясняя, что мне нужны деньги на исследования, что у меня в голове чертежи, клеммы, желание избавить человчество от болезней. Я не мутант, не обманщик, не лгун. Я лишь человек, кому пришла в голову простая идея. Не за лайки, не за браво, не за нобелевку. Я не псих одиночка, которая всю жизнь проработала обычным сурдопереводчиком в социальной сфере и вдруг на старости лет, воспитав сына, обросла некими идеями спасения человечества. Всего человечества! Ни кого-то одного, например, Васю или Петю.

Не ради хайпа. Не ради денег. Не ради журналистских репортажей.

В нашем милом государстве нельзя продвинуть настоящую идею. Точнее можно, но для этого надо обойти кучу инстанций. И везде спрашивают – какое у вас образование. Где вы до этого работали. Если приходишь в кабинет к мужчине, то отчего-то он начинает предлагать вечером встретиться. А это не иначе, как ужин и постель. Тем более, если ты хороша собой. Но абьзивность не в моём стиле. Я шла просто по следам мерцающих светлячков. И пришла к выводу – аритмия и ритм вещи противоположные. Аритмия пульса может быть исправлена. И я нашла, как это сделать. Себе-то я сделала! С этих пор у меня нет ишемической болезни, искривления левого желудочка сердца и ожирения.

Да-да, мой вес шестьдесят шесть кило.

Десять лет я пахала, сверлила маленькие отверстия, соединяла провода, покупала на свою зарплату проволоку, наматывала её вручную, все пальцы исколола. Это не сверхцель, это простое желание не губить свой организм. И жить долго.

Но когда я поняла, что у меня нет единомышленников. Муж ушёл. Бросил. Сын ещё мал и не понимает, отчего мама что-то паяет, крутит, покупает болтики и гаечки. Но когда сын вырос, то также отказался понимать, хотя делал вид, что сочувствует и даже иногда заходил в магазин для того, чтобы приобрести пачку гвоздей для мамы.

Но сериал продолжается, кнопка еst не работает, а кнопка выкл. заедает.

Остаётся мыслить политически, это никого не заводит, не дает надежд, не влечет за собой революций. Но я научилась быть свободной. Подковывать блох. Мысленно отправлять в отставку правительство, отменять армию, налоги, бедность.

Как-то Галина мне сказала: «Сходи к олигарху». «Зачем?», «Ну, как зачем, все гении так делают! Чтобы подкрепиться материально!» Наивная подруга!

Смешно! Никто просто так денег не даст!

Дают за что-то. За результат. Но его пока нет. В промышленном масштабе. Есть маленький неказистый приборчик, собранный руками сурдопереводчицы, которую уволили с формулировкой «в связи с закрытием предприятия». Предприятия, где делали «Волги»!

И ещё смешное слово «изобретатель-самоучка»

…это любовь, история и политика.

…это тело, быт, аффект.

Я несу мир,

но для некоторых я – опасная, ибо изобретатель-самоучка – звучит, как сумасшедшая, боевая, опасная. Я – боевая и опасная. Ибо я не привычная пустота. Не пустыня. Я жар. Древо. Угль. Просто я одна Во всём селении самоучек. Кузнецов подковывающих блох. Я даже не целитель. Поэтому сленг «товары для здоровья» мне не подходит. Сленг болеутоляющих приборов – тоже не мой. Физиолечение – совсем не то. Потому что это не физио. Но каждый раз в течение десяти лет я приходила домой, уставшая, с сумками наперерез, я понимала, что выращиваю в пустыне то, что нуждается в оазисе.

Лучше бы я писала письмо своему первому мальчику-юноше-мужчине, не сломавшему во мне то, что другой бы сломал сразу: «зачем ты убил во мне романтика?» Убив романтика, он породил во мне изобретателя-самоучку. Я обнажила в себе его, я довела своё дело до дрожания, до сердечного стука, до золотого сухарика.

Вот моё будущее: живу сто лет, не старюсь, ко мне приходят звери, лисы крутятся возле меня, медведи становятся ручными, тигры, слоны, обезьянки тоже. Я подчинила всю анатомию себе. Но по дороге меня предали! Предал он, кого я любила. Нет, не первый неудачный. Не муж законный. А он. Он с большой буквы. С красной строки. Он врач. Профессор. Невообразимый Дон Жуан. Ему я поведала о своём изобретении. Он сказал: я сам так думал. Но только через клетку. Через жировую ткань. И тут началось! Я люблю тебя. Ты море. Ты гладкий супружеский рог изобилия. Но я – выращивала среди пустыни моё кактусовое растение! Всё в проводах, в нитях розовых, в клеммах. Моторчик. Генератор. Семь катушек. Сорок метров проволоки. Нет, Дон Жуан ничего не украл. Не заимствовал. Он решил, что это сделала я. У него. Без него.

Он тоже пил. Он обливал меня вином с ног до головы. Он хвала меня за шею от злости. И он не заплатил мне тридцать семь рублей по счёту за электричество, которым он грелся на моей даче. А мне было смешно, это же пустыня! Там всегда жара! Жажда и самоотречение.

Галя, Галя, тогда я почувствовала смерть. Я обняла её, начала с лица, затем шею, тело, ноги. Меня тогда страшно ударило током, потому что я хотела разбить свой прибор. Свой кешбек. Достать жезл, увидеть марши студентов в честь меня, услышать свой прощальный плач. И раскаяние своих врагов. Тех, кто сидел в кресле, начальников отвергающих моё выношенное изобретение. Ибо оно было вне смыслов, вне правил. Но оно работало. Работало на мне. И когда я называю свой возраст в поликлинике или в магазине, люди на меня с удивлением косятся. Не может быть, чтобы старуха так выглядела. Как, так? Вам шестьдесят четыре года? Настойчивые ухажёры и сладострасцы лишь усмехались – Агата, вы серьёзно? Это вы нарочно, чтобы нас отшить?

…на острие лепестков пахнущих как сумасшедшие розовые глиняные лилии в смешанной колоде карт таро, на верблюжье одеяло мы легли в одиночестве. Дон Жуан пожадничал мне тридцать семь тысяч, которые сам же потратил. Два его друга тоже влюбились в меня. Номер один и номер два. Было смешно кокетничать с ними. На глазах у Дон Жуана. Сокращенно Донж.

Мог бы и отдать, не смотря на смерть свою, боль, укусы, секс, сладость и страсть. ОН до сих пор влюблён. Э-э-э…

Я лежу одна. Раздевшись. Сняв с себя всё. Платье. Чулки. Бюстгальтер. Трусы.

Донж замерз в моей ледяной пустыне.

Изобретатели не смеют расслабляться.

Терять контроль над собой.

Я сама заплачу за тебя эти деньги. Но ты меня подставил зря.

…на острие лепестков пахнущих как сумасшедшие розовые глиняные лилии в смешанной колоде карт таро.

Это тоже песня.

третье ПИСЬМО ИЗ НИГЕРИИ ОТ Олуфеми Лиджаду было отправлено Агате Поти, не смотря на просьбу более не писать

«Уважаемая госпожа Поти.

Я понять Вас. Но мне надо довести событие к контенту.

Высылаю вам лицензию. Смотреть Вам. Если не верите, то сделайте отказ официально через министерство.

Это облегчит участь вашего наследства.

Средства можно отдать детям голодающим. Сиротам. Малюткам, оставленным родителем.

Или просто бедным…»

Агата поняла: не отстанет. Пока не послать, куда подальше. Бонифаций говорил тоже самое. Лишь Галя недоумённо пожимала плечами.

Испания – город больниц и лечебниц. Найти нужного пациента, значит стать Шерлок Холмсом.

Умирающих с фамилией Поти оказалось больше сорока человек. Демов тринадцать. А Демов Леми два. Один из них дед Митя.

Второй вопрос, где взять деньги на поездку? Пенсия – кот наплакал. Сын зарабатывает немного. Занять у Гали и того смешнее, её давно уволили из-за слабого здоровья. И последнее время Галя подрабатывает уборщицей. Выход был один – продать дачу. Но как? Рука не поднималась!

Жалко, жалко…этих хилых яблонь, изъеденных жучками смородин!

– Не вздумай! – нахмурился Бонифаций. – Куда мы с друзьями будем уединяться? Ты же знаешь, у нас музыкальная группа. Барабаны. Гитары.

– А что мне делать? – Агата ласково посмотрела на сына. Взрослый! Командует. Молодец.

– Что, что…вспомни своего Донжа! Он нажёг электричества почти на сорок тысяч! И ты отрабатывала эти гроши! Сиди дома. Заблокируй аккаунт. Продолжай мастерить свой кешбек – Куш

– Я уже смастерила.

– Усовершенствуй!

– Тогда откуда у меня эти мысли, что я всё равно однажды поеду в кругосветку? И теперь я определилась – искать деда. Я хочу вернуться счастливой и успешной.

– Ага…а вернёшься старой и больной. Знаю я вас, путешествующих!

– Может, на работу вернуться? Меня звали в частный сектор. Переводчики всегда нужны. Могу оформиться индивидуалкой. Или начну делать украшения, например, из дерева и смолы. Помнишь, у меня хорошо получалось! И даже покупалось. Каждую осень у меня возникают подобные желания…

– Но ты же хотела лечить людей. Столько времени потратила! – Бонифаций присел на диван. Затем разлегся, вытянув ноги.

Любимый мой сынок…

– Лечить без лицензии. Без испытаний. Без базы и офиса. Такого быть не может.

– Отчего бы нет. Подай объявление на авито.

– Мне проще выучить тайский и переписываться с жителями острова. Поедать спагетти, болтать с торговками на рынке, работать синхронисткой с индийского на арабский, волонтёрить, сесть за руль мотоцикла, глядя на закат, наслаждаться ветром курильских трасс, – возразила Агата.

– Пойми, что Дем Леми Поти – это не твой дед. И не мой прадед. Тебя просто разводят. Хотят, чтобы ты оплатила якобы пошлину в диком размере. И твоё путешествие по больницам Испании никуда тебя не заведёт. И как ты будешь общаться с человеком, находящимся в глубокой коме?

– У меня есть кешбек, мой прибор двадцать-двадцать. Мне надо будет только приложить его к пульсу. И человек поправится! – настаивала Агата.

– Кто тебе разрешит сделать это? В больницу даже пронести не получится это кривое твоё изделие…

– А помнишь, когда умерла бабушка, я уехала в Индию? А год тому назад мне удалось побывать в Монголии, затем я свалила на Уральские горы? Мне надо перезарядиться. Моя батарейка полуразряжена. Кроме этого нас пугают этими карантинами, картонными инфекциями. Какая-то бесконечность…не приходящая в сознание. Отчего бы тебе, сын, родной и близкий самый мой человек, не сказать: Езжай! Живи и радуйся! Ибо самое худшее – это застыть в смоле бабочкой, стрекозой, мухой, мышкой. За окном всё то же кино. Мой кешбек-2020 нужен лишь мне одной. Я просто хочу переключить канал. Увидеть своего деда. Выйти, надев свои украшения из смолы и дерева. Надеть новый свитер и куртку, сшитую моими руками, с вышивкой и люрексом…Устала прятаться дома за этими своими изобретениями!

– Не забывай, что у тебя куча поклонников, – Бонифаций ласково зевнул. После ужина, приготовленного Агатой, после чая и ватрушек с творогом хотелось спать.

– И что? Жизнь уже кончается.

– Что-о? Мама, не выдумывай. Ты ещё замуж выйдешь, вот увидишь!

– Лучше сам женись! – Агата потрепала сына по вихрастому затылку.

– Сначала дело, а девушки потом…

– Ладно…

– И всё-таки, мама, брось ты бредить своим дедом. Бабушка же явно и чётко сказала: помер он! Завтра пришлют письмо, что у тебя ещё дядя жив, тётушка и какой-нибудь троюродный внебрачный брат. Или ожила дочь, которую ты даже не зачинала. И все они находятся на Сатурне! Тогда что? Будешь искать межгалактический корабль? Космическую орбиту? И полетишь? Это уже перебор! Сиди дома! Жди меня с работы. Готовь ужины. А по выходным жди, когда я вернусь с дачи. Я и мои друзья-музыканты. В конце концов, сходите с тётей Галей в филармонию…это увлекает…

Сын повернулся на правый бок и закрыл глаза, засыпая.

«Замуж! – усмехнулась Агата. – Да я хоть со всеми тремя друзьями Донжа пересплю. Для создания семьи это не поможет: все друзья Донжа беспросветно женаты. А вернуть любимого не получится…разве только пококетничать…»

Четвёртое и пятое письмо от Олуфеми Лиджаду из Нигерии было ещё более пафосным и настойчивым. Сезон тушканчиков подходил к своему завершению. Адвокат Олуфеми Лиджаду начал торговаться, снижать сумму налога сначала вдвое, затем вдесятеро. Это была уже приемлемая сумма, с пересчётом на рубли получалось около сорока тысяч. «Да вы что сговорились что ли, Донж тоже кинул меня на тридцать семь тысяч!» – подумала про себя Агата.

И села писать свои лирические письма в контакте:

«Рванусь, ринусь бежать, но пойму, что лучше уже не будет с нами, со всеми, с родиной нашей. Ибо для тебя было всё – лучшее во мне, во всех, в изобретениях, обретениях, талантах, всё в нас стремилось к тебе. Помочь. Выстоять. А на чём родина зиждется? На природных богатствах, на лесах, реках, лесах, глубинах, недрах. Но кроме этого – на человеке! Ибо природные богатства ничто без человека, без его умения правильно применить их, возделать, добыть. Но человек – болеет, умирает, его жизнь не бесконечна. И так бывает, что второго такого же точно изобретателя, возделывателя, добывателя не родится. Родится, но другой.

Так и хочется воскликнуть: очнись! Найди в себе лучшее, правильное, солнечное, вечное. Если не ты, то найдутся иные, кто поведёт за собой массы людей. Но это будешь – не ты. И у того другого иные мысли, иные взгляды. Он может быть просто корыстным человеком, прикрывающимся красивыми правильными словами. Слова похожи, но смыслы иные.

Ты и твоё что это? Кто ты – воин державы, воин родины? Тогда веди нас. Обходя штольни и лабиринты. Когда будешь идти, то вспомни – кто тебя родил, взрастил, вскормил, научил грамоте, наукам, оберёг от бед и злосчастий. Вспомни весь путь ея! Родины твоей! И взлёты, и падения. Время вершин и время низин. Были разные времена. Но помни лучшее в каждом из них. Были кровавые времена, но кровь станет рекой, а плоть опорой для трав и деревьев, и сплетётся она с корнями, напитает их. Весной зацветёт цветами. Потекут воды именами, именами возлюбленных твоих. Но сколько бы ни было времён, помни то, последнее, в коем ты находишься. Вспомни себя и прародителей своих. Ибо в них кусочек твоей прародины. Нам, скифам, это подвластно. Мы в космос летали, мы родину отстояли, мы ратовали за лучшие идеалы. Они из писания, они заветы, они заповеди. В каждом из нас это. Ибо вышли мы на свет, и он ослепил нас! А подвиги людей наших, жизнь отданная за победу. За справедливость, за будущее.

Это не просто блогерство, модное среди молодёжи, не просто балагурство, не просто похохмить. Это выше.

Стать блогером не трудно, обрести подписчиками, обрасти лайками, затвитриться, заютюбиться – сейчас кто этим не занимается? Каждый, кто умеет говорить. Кто обладает артистизмом, не плохим словарным запасом. Кто умеет писать сценарии своих маленьких пьес. Любите ли театр? Ибо вся жизнь игра. И как зовут известных блогеров? Вата. Бумага. Резинка. Елка. Имена, имена…И текут эти имена по руслам многоводной сетевой реки. И вылавливают оттуда нас. И рассказывают нам нечто такое, что совпадает с нашими мыслями. Коучи. Стричи. Драчи.

Блогеры хотят завоевать наше внимание. За это им платят деньги. То есть мы – часть их зарплаты, дохода, наживы.

Я тоже завтра нажму на кнопку вкл. И стану вещать. Заработаю некую сумму, чтобы оплатить долг за Донжа. Отдам этому назойливому нигерийскому адвокату то, сколько он просит. И на этом успокоюсь.

Надо лишь найти способ, чтобы добыть подписчиков.

И моя внутренняя энергия потечёт рекой, и ноги сплетутся в хвост русалки и прорастут в реку, в ил, с песок. И поплыву я заманивать рыбаков сладким голосом, и переверну их лодки, и возьму всех и каждого, их кости и скелеты обрастут моими словами. И я стану миром. А мир станет мной.

– Э, нет, так дело не пойдёт! – возразила Галя, когда Агата пересказала то, каким образом она собирается заработать деньги.

– А как пойдёт?

– Ты найди какой-нибудь раскрученный канал и войди туда с лозунгом защитника.

– А меня не заклюют?

– Те, кто заклюют – потерпишь. Остальные будут на твоей стороне. Это будет твоя аудитория, которая подпишется на тебя.

В то же утро Агата Поти вступила в социальных сетях в заварушку. Пост был обычный, про осуждение некой Юлии Росинской

Телеграмм-канал "Роза – 7" сообщает:

Только что в Розовском городском суде был вынесен приговор по делу бывшего директора музыкальной школы им. Балакирева Юлии Росинской. Она признана полностью виновной и осуждена на год условно с удовлетворением исков, заявленных потерпевшими, в полном объеме.

Сама Юлия Росинская, услышав приговор, видимо, вздохнула с облегчением (очевидцы утверждают, что из суда она выходила, посмеиваясь), однако слова «уголовница» из её творческой биографии теперь никуда не выкинешь.

Приговор ещё не вступил в законную силу и у Росинской, как и у прокуратуры есть время на обжалование решения суда. Росинская будет просить если не отмены приговора, то его смягчения, а прокуратура по идее обязана требовать ужесточения – то есть реальной «отсидки». Увидит ли всё же бывший директор небо в клеточку? Посмотрим…"

Под сердечками последовали ответы, которые Агата тщательно отсортировала на тех, кто за и кто против:

А надо кому смотреть? Кто станет счастливым?

Матвей: Те, кого она гнобила и обманывала будут счастливы…

Людмила: Гнобила? Чушь собачья.

Матвей: скажи это педагогам.

Людмила: Неделю назад разговаривала с одним из них. Хорошие времена были при Росинской.

Матвей, для кого-то да, а для остальных?

Остальные были рядом.

Матвей: с одним? Из почти семидесяти преподавателей школы, пятьдесят из которых признаны потерпевшими от директора-мошенника!

Людмила Карпушова:

Хороший человек, отличный педагог. А за всем этим фарсом стоят люди гораздо выше по должностям, но из никто не трогает… И не будут трогать. Ну что, сломали жизнь человеку, чему здесь радоваться? Не здесь настоящих воров надо искать, все, которые воруют, в другом здании сидят

Εвгений Μакаров ответил Людмиле:

Людмила, не надо высокопарных штампов, вы в материалах дела? По вашему этот "хороший человек" не вор и мошенник? Или ее заставляли воровать? А раз она хороший человек и ее заставляли воровать, почему не рассказала об этом следствию и суду? По показаниям свидетелей "из другого здания" они не при делах и о ее делишках ничего не знали.

Марина Андреева ответила Матвею:

С Гусевой или Коняевой и ещё с парочкой, которые ей под миллион "долгов" вернули с бюджетных денег?

Марина Андреева ответила Людмиле

Людмила, данная дама признана мошенницей с годовалым сроком. Надеемся, будет и второе дело.

Матвей ответил Людмиле

Людмила, с другим зданием тоже разбираться будем.

Евгений Макаров ответил Людмиле

Людмила, вероятно все, кто "в другом здании" и воруют, но это не означает, что чиновникам низшего ранга можно набивать карманы на местах, оправдываясь тем, что там, наверху все воруют.

Виктория Валиева ответила:

Матвей, ну еще бы. При ней можно бухать и на работу по три дня не выходить и тебе за это ничего не будет, еще и в пример на планерке перед всем коллективом поставит. А других даже в административный за свой счет не отпускала на юбилей мужа, сказав, что это неуважительная причина. Не знаете, не говорите. А то, что Вы с букетами цветов к ней бегали и из кабинета ее не вылезали – это вся школа видела. Понятно, почему так защищаете теперь.

Εвгений Μакаров ответил

Матвей, вы бы с этой дамочкой поаккуратнее! У нее хобби – чужие семьи разбивать и мужей уводить!

Саша Костенко ответил Евгению

Он надеется, что она в дальнейшем в его уголовном деле будет лайки ставить и комментарии в защиту писать

Очень жаль… замечательный педагог!

Ирина, далеко не все согласятся. Особенно с оценкой её директорства.

Εвгений Μакаров

Ирина, жаль чего? Что «замечательный педагог» оказался обыкновенным мошенником, или что получила за содеянное?

Мария Олесницкая

Я считаю, что оценивать ее деятельность может только человек, который сам имеет опыт работы директором музыкальной школы и знает все проблемы не понаслышке. А вы как сороки, схватили сплетню и потащили.

Мария Олесницкая

Она прекрасный педагог и директор. Вы на ее месте, скорее всего, и сотой доли бы не сделали. А она как Мать радела за своих учеников. А без строгости и требовательности хорошего воспитания нет.

Мария Олесницкая

А что касается стимулирования педагога, то у нас сейчас почему то принято, что если молодой специалист пришел на работу, то все он должен получит сразу и зарплату и большую премию. Надо сначала показать себя, как хорошего работника, а потом и стимулирования просить.

Εвгений Μакаров ответил Марии

Мария, вы че-то не по делу тут растрещались – вообще не в теме, с материалами дела сначала ознакомьтесь!

Мария, вы, видимо, просто не в курсе дела. Несёте какую-то чушь. Она о благополучии сотрудников разве не должна была радеть? А она их обирала. Это в суде доказано. А кто, что смог бы сделать на её месте, не вам судить. И до неё были директора и после неё будут…

Мария Олесницкая ответила Евгению

Εвгений, а вы со свечей рядом стояли, когда она работала директором и педагогом? Откуда такая уверенность, что дело не сфабрикованно? Читать и обсуждать проделанную уже кем-то работу легко.

Εвгений Μакаров:

Мария, я в материале

Мария Олесницкая:

Любой материал можно собрать, когда есть Заказчик.

Марина Андреева ответила Марии:

Мария, директора " оценили", не волнуйтесь.

Матвей: Мария, так о любом деле можно сказать, и что судить теперь никого не будем?

Марина Андреева ответила Марии:

Мария, так вот у Росинской и спросите, почему она огромные премии и стимулирующие молодым специалистам платила, с последующим возвратом ей в карман. Вы хоть материалы дела читали?

Мария Олесницкая ответила:

Матвей, я со свечей не стояла, поэтому не беру на себя ответственность ее осуждать и обвинять. Что и вам советовала. Мои дети учились и учатся в этой музыкальной школе. И нам эта школа нравилась и нравится. Я на своей работе иногда тоже не всем довольна, но стараюсь обсудить проблему и принять совместное решение, а не собирать документы для суда. В этом и состоит умение работать в коллективе.

Матвей ответил Марии:

Мария, я уже давно научился жить своим умом, без чужих советов. А про школу я ничего плохого не говорил. Наоборот, считаю, что школа отличная, только это не заслуга Юлии Владимировны.

Εвгений Μакаров ответил Марии:

Если человек не вор и мошенник, и совесть его чиста – никакой заказчик не поможет.

Εвгений Μакаров ответил Марии:

Мария, а вы с чего взяли, что с Росинской проблемы не обсуждали и вопросов не задавали?

Εвгений Μакаров:

Юлия, от должности директора ее отстранили, как дело уголовное завели, но она, бесстыжая, продолжает работать педагогом бок о бок с обворованными ею коллегами.

Юлия Макарова ответила:

Матвей, это ваша газета была?

Матвей: Юлия, какая именно? У меня их несколько было.

Алина Корнеева

А почему она не должна работать преподавателем? Насколько я понимаю, вынесенный приговор никоим образом не ограничивает её в работе педагогом. А преподаватель Юлия Владимировна замечательный!

Агата решила, что пора и написала свой комментарий: Матвей, Евгений, а где же человеческое всепрощение? И вообще вы об учениках подумали? У меня в школе также было. Я тогда училась в шестом классе. Нашу любимую учительницу Валентину Прохоровну обвинили в том, что она взяла подработку, ей пришлось уволиться. Весь класс рыдал. Все эти открытые обсуждения учителей в глазах учителя – не педагогичны. Это разрушение психики детей. Потому что наверняка у Юлии Владимировны были любимые ученики, тёплая атмосфера урока…

И тут на Агату вывалилось килограмм гадостей со стороны некой Марины Андреевой. Это женщина или тот, кто был по её псевдонимом, набросилась, осуждая Агату за её посты, критикуя её рост, вес, грудь, слова, фразы, имя, названия.

Агата Поти не выдержала и ответила:

И причём тут звание моё? Уже не надоело обсуждать мою личность? И возраст у меня плохой, и грудь никчёмная, и тексты. Да, я – плохая. Вы все хорошие и супер. Поэтому займитесь своими делами. И забудьте про меня. Навеки!

Матвей ответил:

Агата, видимо, ты наступила людям на больную мозоль, чего же ты ждала? Им два года пришлось доказывать свою правоту, отстаивать свои законные права, терпеть нападки официальных лиц и официальной прессы, а тут ты со своими призывами подставить другую щеку. Реакция вполне адекватная. Ты хороший человек, Агата, но тут тебя не туда занесло, уж извини…

Агата ответила Матвею:

Я ни на кого не обижаюсь. Но я, честно, не ожидала, что камни полетят в мою сторону. Вспомни, в самом начале я обратилась к тебе: как поживают люди? Какие они? И, вообще, какова жизнь в подобного рода городах? Но я не думала, на сколько, всё будет жестоко и больно. Бог с ними.

Марина Андреева ответила Агате:

Агата, навеки не получится, а обсуждаем Вашу личность исключительно потому, что именно Вы позволили себе не просто обсуждать, сплетничать и учить сочинительству Матвея.

Εвгений Μакаров ответил:

Матвей, и не нужно было Захаровой и покрывающей ее администрации устраивать травлю педагогов, заявивших о воровстве директора, на весь город.

Εвгений Μакаров ответил Поти:

Агата, вы сути аргументов, вообще, не слышите, все только о себе, да о себе – бабский эгоцентризм.

Марина Андреева ответила Поти:

Агата, вот опять лжете. Не с этого Вы начали, а сразу же с осуждения. Вы свой аккаунт-то откройте для комментариев, мы у Вас и спросим, как там Нижний поживает.

Поти ответила Евгению:

Вы уже начинаете по второму кругу. Проявите человечность.

Татьяна Егорова ответила Поти:

Агата, извините, Вам что "шестнадцать", в первый раз с жестокостью столкнулись? Беспросветное лицемерие. А если не нравятся комментарии здесь, так может быть в Вас причина, ибо залезли Вы в Калашный ряд со своим рылом.

Поти ответила Марине:

Никакого осуждения не было. И сплетен тем более. Тем более лжи. Аккаунт открою тогда, когда захочу. С Матвеем у нас свои разговоры, про тексты и фразы.

Татьяна Егорова ответила Поти:

Агата, Вы – из племени мазохистов? Это Вы проявите человечность к обворованным педагогам, родителям и их детям, к семьям, которые осужденная разрушила. Хватит тут уже дуру включать, на "возвышенную экзальтированную даму" под которую здесь усиленно косите, Вы не тянете.

Поти ответила:

Татьяна, хорошо. Я проявляю человечность и прекращаю Вам отвечать.

Матвей ответил Поти:

Агата, ну, всякое бывает. Тут слишком больная и горячая тема. Люди обижены и раздражены, и я их понимаю. Ты попыталась защищать человека, который нагадил и не только не раскаялся, а ещё и бравирует этим. Вот в чём дело… Отсюда такое раздражение и неприятие твоей позиции.

Марина Андреева ответила Поти:

Агата, премного благодарны

Татьяна Егорова ответила:

Агата, ой а что же все свои неприглядные комменты удалили. Ай, все равно всё снято. На фото. И все отскринено.

Поти ответила с усмешкой:

Татьяна, это мой преклонный возраст виноват. Поэтому. Простите старушку.

Марина Андреева ответила Поти:

Агата, опять изволите лукавить, это не возраст Ваш преклонный всему виною, а натура "уклонная" Ваша.

Поти ответила Матвею, переходя на ты:

Матвей! Если тебе не трудно, то напиши мне в личку суть данной ситуации: я попала к самому эпилогу, и поэтому мне непонятно: кто эти все люди. Сначала они произвели на меня кошмарное впечатление. Но волею судьбы и моего любопытства (кроме этого сейчас пишу новую книгу "Человека матрица вечная" и мне показалось – материал интересный, как живут люди в дальней провинции) я провела с ними 3 ночи, словно спала с ними. И сейчас я в них просто влюбилась. Для меня – разговор, а для них – жизнь (тут и грязь, и воровство, и оскорбления и «прочия» мерзости). Поэтому они обижены и поэтому кидают в меня камни, думая, что я ищу выгоду. Матвей! Напиши кто они? Сколько им лет. Чем занимаются. Напиши, если не трудно! Отрывки повести вышлю! И ещё, Матвей, прости, если я покритиковала твой текст. Ты же знаешь, я человек вообще добрый. А удалила я комметы, потому что вспылила, когда начали писать про мою грудь. Надеюсь, что всё у всех будет хорошо.

Εвгений Μакаров ответил:

Агата, ну и ладушки!

Наталия Буярова:

Даже если ее отстранят без работы она не останется. Есть меценаты и создадут для нее частную школу, и все таланты уйдут из этого гадюшника. Можно давать частные уроки, педагог она отличный. А вот оставшимся я много раз повторяла и повторяю: надо искать другое место работы. Уверена что чиновники "на верху" не простят им. Директора уже назначили, но и он недолго будет править. Терпение, и услышим ещё об отставках и скандалах. Против кого потом "дружить' будут?

Марина Андреева ответила Поти, юродствуя:

Агата, от себя добавлю, напишите мне в личку, желаю больше о Вас узнать, о Вашей жизни в Великом граде на реке Амуре, желаю пойти с Вами народовольцем в Тамбовскую губернию, туда к крестьянам, боярам, кулакам, пахарям, токарям, птицам и рыбам, чтобы нести свет Вашего творчества, пора кончать с Пушкиным, пусть эти падлы Вас читают. Люблю, целую, преклоняюсь, взываю, умоляю, не судите строго, научите, наведите, посодействуйте, хоть намекните, поднимем Русь-матушку, защитим от морских котиков вместе, повырвем им яйцо, грудью встанем за стяжателей, блудниц и педофилов, ибо никак нельзя травмировать психику детей, пусть продолжают свои дела в школах, садах и университетах (Ваше предложение гениально!). Великая Россия, все сдюжит, пока есть такие Агаты, Натальи, Елены. Душа моя, жду сообщения от Вас, не медлите, умоляю. Впереди великие дела и медведи и берлогах! И о себе расскажем ( уж, простите, отвечу за всех), только промазали Вы малек про географию, и Александр ничего не сможет рассказать о нас, по причине отсутствия знаний по этому вопросу, ибо не знакомы мы с ним лично, так как живём не в граде Сарове, а преимущественно в столице, в Московии, а некоторых и вовсе по всему миру разбросало нечисть ковидная. Но общее прошлое у нас, школа музыкальная, та самая, которую эта Нехристь Комсомольская обворовать изволили и о судьбе коей, Вы тут горюете не просыхая третий день кряду. Святая женщина.

Умоляем, не отвечайте, не отвлекайтесь на нас мелких людишек, пишите, творите, несите, уносите…отвалите!

Агата ответила:

Марина, вот так и подмывает ответить на ваш высокий слог, что я тоже близко к Москве, видите ли, у меня дела, коими я занимаюсь в данный момент. А в Москве всё по-старому – площадь Красная, собор, улицы, метро, автобусы, трамваи, электрички, Дума, округ, тюрьма, магазины, скверы, памятники. Если Вы тоже в Москве, то будьте осторожны из-за гололёда, берегите руки, ноги, рёбра, позвоночник, ушные впадины, особенно голову. Я, вообще, на этой страничке занесённая ветром, и уже унесённая. Но поймите, что при помощи агрессии и психопатии вы мало что добьётесь, а тем более от непричастных. Вот мне вас ещё больше жалко, нежели иных. Но я ситуацию вижу иначе, и надо отличать педофилов от взяточников, поборников от коррупционеров, у вас как-то всё спуталось, сплелось, видимо, котики виноваты, мыши, бурундуки, мухи, учёные, мёд и брага. А уж намёки на якобы какие-то выгоды, сочинительства, песни, арии, оперы и разбор моих рукописей, ну совсем не пристало. А уж про грудь тем более, так и хочется спросить: завидно? Но я не стану этого делать и отвечать вам. Гололёд в Москве, гололёдушко. И я отвалила, как вы попросили. Да я и не наваливалась, не накатывалась, не налипала, не внедрялась.

– Ну, ты даешь! – Галя, прочитав все комментарии, просто схватилась за голову. – Разве так раскрутишься? Разве обретёшь подписчиков? Ты настроила против себя большую часть аудитории данного канала «Роза-7». Неужели ты не увидела, что за осуждённого педагога Юлию Владимировну Росинскую меньшая часть людей? А против больше?

– Увидела…но…

– Что «но»? – голос Гали, отвечающей Поти по сотовому телефону, сорвался в крик.

– Мне жаль этого педагога, как можно судить осуждённого человека? Её отстранили от должности. Не пожалели учеников. И вообще, где доказательство, что это не сговор?

– Доказательство – приговор условно на год.

– Но толпа требует посадить в тюрьму!

– Да…из тебя, Поти, никогда не получится блогера.

– Зато я познакомилась, хоть и виртуально с Марией, Натальей, Матвеем…

– Да? Ты уверена, что это не один и тот же человек, пишущий с разных аккаунтов? – усмехнулась Галя.

– Получается, что те, кто за и те кто против всего два человека? Или три?

– Возможно!

– И никакого адвоката нет. И дяди нет. И денег тем более…

Агата почувствовала, как бьётся сердце в каком-то пространстве холода грудной клетки. И ей стало обидно за то, что комментарии были язвительными. А ведь эти люди её совсем не знают, кроме Матвея, слегка знакомого ей человека. Знакомого по общественной деятельности.

Агату просто-таки передёрнуло от негодования.

– Успокойся, – предложила Галя. – Заблокируйся! Лучше будет… просто осядь на время. Отойди в сторону. А лучше совсем забудь этот случай…

– Какой из двух?

– Оба.

– Но я, наоборот, удвоено смотрю во все две стороны теперь! Мне жаль эту незнакомку Юлию Владимировну. И мне обидно, что подумали обо мне, якобы я хочу, чтобы она озвучила мои тексты, хотя у меня самой память чудесная и голос музыкальный. Я тоже могу петь!

– Пой! – Галя примирительно выдохнула. – Но больше не лезь на тот канал «Роза-7». Там чёрт ногу сломит. Да и непонятно, кто хороший из них, кто плохой. Кто кого подставил, кто против кого дружит. Я думаю, это какая-то шняга, как и наличие твоего Нигерийского наследства. Социальные сети полны мошенников, стяжателей…

– А ещё завистников, разводил, обманщиков, лжецов. Это словно в трамвае ехать, где кондуктор, пассажиры, карманники, дети, усталые женщины, больные бабушки, влюблённые, обиженные. Всё равно кому-то приходится стоять, кому-то сидеть. Кому-то водить. Кому-то домой, а кому-то на работу. Помнишь, тебя обворовали в трамвае? Две молодые девушки, одна отвлекала, вторая кошелёк тягала?

– Поэтому, выходи, твоя остановка, Поти! Хватит кататься. Пора и саночки возить. То есть вернуться к своим делам.

– К моему чудо прибору? Так он никому не нужен! – Поти была огорчена происходящим.

– Он нужен тебе, мне, Бонифацию! Кстати, я вчера прикладывала магнитный диск к больному месту! Супер, как помогло!

– Да…хоть кому-то польза…

– Что значит, кому-то? Мы – твои близкие.

– А я хочу помочь Деми, Юлии Владимировне и прочим обиженным и униженным…

– Обиженных целая страна! – Галя улыбнулась, понимая, что Агата – идеалистка. – И аферисты типа Олуфеми Лиджаду ищут тебе подобных. А некие Евгений Муравьёв, Матвей Матвеевич, Мария Андреева, пишущие не под своими именами, жаждут, чтобы наброситься на тебя и погрызть. Хотя с большей частью аудитории ты не знакома.

– Хорошо! Я постараюсь не лезть более в пекло! – пообещала Поти.

Но у неё не получилось…

На следующий день Поти нашла на страничке «Розы-7» следующий комментарий в свой адрес:

– Агата, а что же так ведетесь. Скучно. Агрессии, тем более психотамчегото в помине нет, избитый дешевый приём, Агата, особенно, когда в конце" а вас мне жалко" или " завидуете". А вот попытка, самой хоть как то возвыситься, унижая других, это, действительно, показывает некую ущербность, Вашу. Что-то ветер, принесший Вас сюда замучился, как я посмотрю, дуть в одну сторону. Спасибо за заботу о моем здоровье, как у нас у колдунов говорится, " что мне, то и тебе". Удачи, дорогая.

P.S. Джинсы со стразами по бокам в Москве не носят, тем более в сочетании с кокошником.

Татьяна Егорова ответила:

– Агата, детишкам-то вашим лет по сорок поди? И все нянчитесь?

Агата отшутилась:

– Нет, как вам – по 150 лет.

Затем, понимая, что напрасно лезет, Агата не удержалась и написала:

– Марина, надевают, как раз сейчас со стразами и с кокошником, все поголовно, поименно, отечески и с любовью особенно в центре, по краям, вокруг и около, а ещё бутсы с цепями, ой, как хорошо на льду держат, поэтому не падаем и не ушибаемся, ручки-ножки не ломаем. А вот напасти на меня насылать не надо, жизнь – она бумеранговая, и про зависть это точная находка, займитесь собой, речью своей, поступками, и отцепитесь от меня, ну, что вы ей-богу, как маленькая, обиделись и давай цепляться, хвататься, юзать. В Москве музыканты, если они талантливые, очень хорошую зарплату получают, поэтому устройтесь на работу и музицируйте на здоровье, авось переключитесь. Можете в спорт-зал сходить, будете хорошо выглядеть и фигура, и стать, и грудь 8 размера, которой вы позавидовали. Приходите в «Олимп», я там часто бываю. Поговорим с глазу на глаз, а то в соцсетях вы мастер лопотать.

Марина Андреева ответила:

– Агата, во- первых я не музыкант, а бизнесмен (прикольно, да?), во- вторых, мне пофиг на Вашу старческую грудь, была единственная просьба, при чтении своих патриотических нетленок, на компьютер ее не вываливать, Вы уж выбор сделайте, как говориться "или трусы надень или крестик сними". А вот то, что Вы тут мне стрелку на Кунцевской забиваете… куда ж Флер "я не от мира сего" делся? Выпали из образа? Кстати, где в «Олимпе»? Или чисто по кокошнику ориентироваться?

Агата ответила Марине:

– Ну, вот, видите, какие у вас понятия – стрелка, трусы, бизнесмен, только и делаете, что унижаете… ну, дело ваше. Лучше книгу умную почитаю. Перепалка бессмысленна. Тошнит уже. Займитесь чем-нибудь полезным, если у вас денег куры не клюют. Надеюсь, что вы человек не такой уж злой, хотя зубы скалите. Да и человек ли вы вообще, фейк какой-то.

– Агата, тошнит, так не отвечайте, а на налоги, которые я плачу Вам, мадам, пенсию начисляют, не надо, не благодарите. Не знала, что слова «бизнес и трусы» оскорбляют чувства периферийных женщин. Про книгу, хорошая мысль, одобряю, но терзают смутные сомнения, судя по Вашей способности всех и все вокруг обгаживать, превознося себя любимую, не свою ли книгу Вы читать собираетесь? Другие-то писать хорошо не умеют. И да, считайте меня фейком, но позвольте мне тогда воспринимать Вас, как пародию.

– И жаль, что кроме сисек вы ничего более не разглядели. Обычно мужчины туда в декольте смотрят… что же вы так неравнодушны ко мне? Так и крутитесь возле "комиссарского тела". Да, точно вы – фейк. Озабоченный фейк. У меня, знаете, муж ревнивый. Поэтому на все ваши выпады (ужас какой-то!) вашу жестокость и разнузданность более отвечать не стану.

И ещё:

– Пародия пишется через "а", а вот порно через "о". И с грамотностью у вас плоховато. Так что не тратьте время, идите хотя бы грамматику почитайте. Авось и дорастёте до периферийных, а если повезёт и до столичных тоже. Я тоже работаю и налоги плачу. Не вы одна. И уберите эту картинку с вашей странички. Голубенькую. Успокойтесь-таки, валерьянку с валидолом примите. Или к врачу сходите, что-то у вас с нервами. Или пьёте? Алкоголизм?

В «Олимпе», куда пришла Агата, Марина так и не появилась. Это был обман канала «Роза-7».

Ещё одно письмо на электронную почту Агаты Поти было более поспешным, нетерпеливым:

«Товарищ Поти! Повторяю, мой моб: +234 803 3910079, я адвокат Олуфеми Лиджаду. Второе повторяю: US 313.580 млн. долларов вами могут взять. Можно уменьшить пошлину, ваш дед уже при смерти. Это возможно сделать… пока возможно…»

Куш-Кешбек – пульсационированный. ККП – вот как назвать детище Поти Агаты. Самое подходящее название для этого интеллектуального изобретения! Названий много, но у Куша было настоящее человеческое имя. Оно тоже пульсировало. Пульсации – это наша жизнь, это не предел, аконстатация факта. Агата решила начать с презентаций своего Куша. Отчего бы нет? Ходить по кабинетам чиновников надоело. Стучать в закрытые двери тем более. И Агата представила, сколько вообще изобретений теряется на просторах чиновничьего отторжения. И назначила первую презентацию в кафе с бессмысленным названием «Родничок».

Агата надела шёлковое платье, бусы, туфли. Она надела тонкие колготки. Такие переливчатые, что ноги в них казались соблазнительно кокетливыми. И вся Агата, выходящая из лифта казалась сама себе праздником. Руки тонкие в кружевных перчатках, словно сами собой взмахивали, радовались лёгкому ветру. Складки юбки колыхались. Ноги, обутые в туфли, ноги женщины словно только что приехавшей из Испании, ноги – правая, левая такие послушные, такие цокающие каблучками – всё было лёгким, летящим. Вот говорят, что мы раньше летали, отчего же раньше? И сейчас можно!

Презентация прошла также легко и непринуждённо. В кафе находилось несколько человек. Старик что-то записывал, у него была густая борода. Одет старик в затёртые джинсы, мятую рубашку. Он производил впечатление давно болеющего человека, поэтому любая надежда на облечение состояния организма, была для него как соломинка, за которую старик цеплялся, пытаясь задержаться в этом мире хотя бы ещё на какое-то время. Агата подошла к нему первая и включила Куш на десять минут, приложив тонкую круглую металлическую пластину к его жилистой, морщинистой руке. На запястье. Несколько секунд Агата улыбалась, глядя в глаза старику:

– Я не прошу купить мой прибор. Не прошу отдать мне деньги. Просто попробуйте. И всё. Кроме этого, заверяю вас, я не шарлатан. Я просто много читала книг по медицине. Но я не учёный, не физик, не лирик. Я человек, попытавшийся порыться в наших загадках. Кроме этого, у меня нет лицензии, и я покупать ничего не буду. Хочу показать вам, что есть надежда. Вот и всё.

У старика постепенно стали розоветь щёки.

– Но будьте осторожны: вводить в свою жизнь Куш надо постепенно. Знакомиться с ним, это как будто восходить на гору. Может сбиться дыхание. Могут начаться вибрации. Ибо ваша пульсация и пульсация всей галактики – это общее целое. На вас обрушится всё остальное, чем вы есть.

Агата убрала пластину с запястья старика. Тот продолжил сидеть на стуле. Он явно был очарован. Далее Агата подошла к девушке. Взглянула ей в глаза. И почему-то произнесла:

– У вас любовь. Она не лечится.

Затем Агата подошла к мужчине:

– Вам будет достаточно пяти минут.

Презентация продолжилась около часа. Агата поняла, что Кеш понравился всем. Старик подошёл после презентации и медленно произнёс:

– Я не богатый человек, всё, что получаю, я трачу на лекарство. Езжу в лес, подолгу сижу у реки. Но я бы купил ваш Куш-Кешбек…

– Ой, ну, что вы. Я не продаю его. Пока идут испытания, – ответила Агата сдержанно.

– У меня нет времени. Вы сами сказали, что ваш дед умер, а вы не успели попрощаться. Продайте мне ваш Куш. У меня есть при себе небольшая сумма…

– Понимаете, все детали этого прибора были куплены мною по заказу. Затем сборка, изготовление пластин вручную. И повторяю: я хочу провести испытания.

– Где?

– В больнице. У своего друга. Донжа…

Или у кого-то другого. Донж навряд ли разрешит.

К разговору присоединился мужчина. Его лицо Агате показалось знакомым. Откуда-то издавна…мельком….

– Нет, правда, продайте. У него последний шанс. А вы ещё изготовите.

– А вдруг…

– Никаких вдруг! – у мужчины был твёрдый волевой подбородок. «Предприниматель!» – подумала Агата. – Хотите, я оплачу?

Старик протянул руки. Он схватил Агату за запястья и опустился на колени.

– Ну, я не знаю, – Агата пожала плечами.

– Я Матвей Матвеевич, и мы знакомы по социальным сетям. Помните «Розу-7»? – пояснил мужчина, – вот деньги. Но пришёл я сюда случайно. У меня должно было состояться деловое свидание. Но человек не пришёл…

– Это вы. То есть ты? – Агата взяла деньги. Это была приличная сумма. Но отчего бы не помощь человеку, который сам просит о помощи. А в Куше женщина была уверена. До самоотречения. До самозабвения.

– Я вам оставлю свой номер телефона. Позвоните. И не обижайтесь…

– Что вы! – старик прижал к своей груди Куш. – Я даже никому не скажу, где и что купил. И если что, то я сам виноват, что настоял. Сам у вас выпросил ваш неопробованный прибор.

– Да! – кивнул Матвей Матвеевич, – я свидетель. Ты упиралась. А мы сами выпросили и сами купили.

Агата ещё немного поколебалась. Затем махнула рукой. Тем более, вырвать из рук старика что-либо было уже невозможно. И вернуть деньги Матвею Матвеевичу, человеку в имени которого два «Мм», было тоже невозможно.

Далее в социальных сетях Агата написала сложный путаный текст:

– Какой смысл обрекать себя на поиски какого-то обманного наследства. Адвокат, забудьте меня! Если вы не адвокат мой. А я не ваша. Но искать дедов и дедовы могилы – это мой новый путь в настоящее время. Ибо их имена выстроены во всех обелисках. Дед, который вымышлен и дед настоящий – это два разных деда. Да, мне жаль чужого человека, находящегося в коме в Барселоне. Но мне больше всего жаль моего настоящего деда. Ибо всем родившимся в моё время – между всеми молотами и наковальнями времени надо учиться помнить. Без наших дедов у нас бы не было того, что есть сейчас. Не было бы электричества, железных дорог, домов и городов, сёл и деревень, наших великих свершений и унижений. Высот и низин. Наших друзей и врагов. Любимых.

Без наших дедов не было бы нас.

Поэтому я решила – найду того самого деда, который есть на самом деле. Любого. Изучу всю родословную, все древо, корни и ветви. Изучу географию. Найду нужную дорогу.

Не в Испанию же ехать к чужому и странному Дему?

Не ловить же тушканчиков в Нигерии. С этого дня я блокирую сумасшедшего адвоката. И канал «Роза-7». Это лишнее, как являются лишними все препятствия по лицензированию Куша. Я найду своего настоящего деда.

Агата достала свой паспорт. С раздумьями прочла – Агата Захаровна Непёхина.

Отец – Захар Иванович. Дед Иван Иванович.

Вот его-то и надо искать.

Агата достала старую фотографию. Прочла пожелтевшую, выцветшую надпись: «Ни о чём не жалеет наша пехота, мы уже ваша солёная слеза, содовая вата, искра, которой прикурила звезда. Меня, наверно, проткнёт штыком фашист. Насквозь. Я сам протыкал его своим штыком до этого. Но не я начал первым. Он первый пришёл топтать мою землю. Я не приходил на его – Ганцевскую песчаную, кишащую рыбами отмель. Поэтому если я лежу, глядя в небо своими бирюзовыми глазами, то я смотрю в своё небо. А он в моё.

Внуки мои! Если вы меня слышите. А я кричу вам из-под земли, то знайте, что фашизм это страшно! Я видел, как младенца втаптывали – кричащего, живого – давя его сапогами! Я видел как мальца за ноги, как щенка разрывали руками. Я видел столько мерзостей! Не верьте тем, кто скажет, что фюрер и коммунист это одно и тоже. Что гулаг и концлагерь – это идентично. Не верьте им! Это разные вещи. Полярные. Конечно, быть узником страшно. Но быть сожжённым в топке, растерзанным, с содранной кожей, изнасилованным, раздавленным, униженным, растерзанным, заморённым голодом фашистом и быть гулаговцем – это не одно и тоже. Война и мытарство вещи разные, попрание человеческого достоинства и душевного слома. Это не уравнения. Это не попытка оправдания не человечности и зверя. Фашист – это зверь. А красный молох – это молох.

Между ними идейная разность. Вы все крепко спите на наших телах, глазницах, черепах, костях. Наши крики раздаются из-под железобетона. Вы видели, как отделяют мясо от кожи младенца, как люди разбрасывают свою кожу, как чрево вспоротой матери исторгает крики крови, вы видели фашиста, съевшего губы дитя? Даже вши разные – в концлагере они мелкие, а в гулаге жирные и яркие, шепелявящие. Их давишь, а они скрипят. Клопы разные. Тараканы не такие. Как мне вам доказать это различие. Только своей смертью. Зверь и человек понятия разные. Фашист – это зверь. Мнящий себя царём человека. Однажды я выкрикну: Хочу, чтобы мои дети росли счастливыми, все дети, чтобы им светило солнце, чтобы их омывал дождь. Радуга, лучи. Я уже уголь. Я даю улицам имена. Городам. Пусть будут фильмы о нас, мультики, песни и стихи про лучшее, мирное и доброе. Пусть барабанщик сойдёт с пьедестала, выломав арматуру и прильнёт губами к горну и воспоёт про величайшее благо, про воздух этого счастья, ибо поэтому мы тонули, горели, дрались храбро. До смерти. И пусть смертью будет доказана та огромная пропасть между фашистами-зверями и нквдешниками. Гетто и НКВД это – не одно и тоже. Как закон о пяти колосках и зверь с когтями. Как пятьдесят восьмая статья и бездна сатанинская.

И легкие кленовые палочки пусть застучат в барабан, встанут все трубачи мира. Вновь ринутся красные командиры защищать страну. Как я смогу доказать эту большую и бесспорную разницу? Чем?

Слезами на моей могиле…»

Дед

Для сравнительного анализа Агата вычитала в интернете:

«…в «сталинские лагеря» попадали только те, кто нарушил тогдашние законы, по приговору тогдашних судебных органов на сроки, указанные этими органами. И никак иначе. Можно много спорить о несправедливости законов сталинской эпохи. Но законы везде меняются – и что казалось вчера справедливым, сегодня кажется произволом.

Концентрационные лагеря появились более века назад. И служили они для концентрации (сбора и удержания) какой- либо части населения по формальному признаку. Изобретатели концлагерей – англичане – держали там семьи буров, держали в жутких условиях, иногда расстреливая партии заложников до полного прекращения сопротивления со стороны буров-мужчин.

У нацистов были концлагеря. Нет, туда попадали не по приговору суда. А без суда и приговора. Заключённые концлагерей работали, умирали. Но они не рассчитывали на выход на свободу, ибо у них не было сроков заключения, не было статей, по которым они сидели. Они должны были находиться в концлагерях, пока не умрут.»

Но Агата видела проблему шире: классовая борьба у одних. И борьба за уничтожение у других. Доказывать свою правоту всё равно, что испытывать ломки.

Знаешь, это как боль, словно шар в горле колкий,

словно ходишь по кругу и об стену горохом.

Ты им приводишь примеры, говоришь то, что плохо.

А у них иные установки, иные задачи.

Твои доводы абсолютно для них ничего не значат.

Ты им про деда, погибшего от ран под Демидово.

А они про деда в гулаге убитого.

Говорят: и то, и другое похоже.

Ты им – в концлагере сдирали кожу.

высушивали под лампами человека,

вымораживали в холоде. И нередко

ставили опыты, мол, мы – высшая раса.

Вам оспу, чуму, вы низшая каста.

Доказывать им свою правоту, хоть сама обессилена в споре.

Отвернулись друзья. Подпилился фундамент в опоре.

Но стоишь на своём, словно рана в тебе ножевая,

с каждым часом всё хуже тебе, а ты шепчешь права я, права я!

Покрывает твой лоб пот соленый, жемчужный и крупный.

Не запить анальгином, не хлебом заесть и не супом.

И вином не запить, никакой закурить сигаретой.

Лишь одно остаётся – права ты, как искорка света,

что в конце у туннеля. Идёшь по нему дальше, дальше.

и твоя правота – лишь одно это нужно и важно!

Агата вышла из магазина. Много ли надо им двоим – Агате и Бонифацию? Набор для борща, свежий хлеб и колбаса. Возле дверей незнакомая женщина подбежала к Агате, прося денег:

– Женщина, женщина, сколько можете, на дорогу.

Женщина была в маске, сейчас многие так ходят. Агата достала из кошелька мелочь.

«Неужели я так плохо выгляжу, что даже попрошайка обратилась ко мне со словом «женщина»? Что же не старушкой назвала? Надо срочно сходить к косметологу! Преобразиться. Последнее время у Агаты много сил отнимал Куш, затем эти письма из Нигерии, затем желание где-то раздобыть средства для путешествия на могилу к настоящему деду, похороненному в братской могиле.

Каждый вечер звонил Матвей Матвеевич, интересовался, как идут дела.

Естественно, всё также.

Ваш Куш. Агата, ждут несколько моих знакомых. Я им порекомендовал.

Но надо как-то зарегистрировать его. Получить лицензию. Иначе это кустарщина. И противозаконность.

Боюсь, что у вас никогда не появится лицензии. На это нужны большие средства. А у вас их нет…конечно, какие-то деньги у вас есть, Агата, но не те. Вы же знаете, что твориться в науке. Да и в медицине. Пока всё устаканится. А жизнь-то не такая уж длинная.

Голос у Матвея был бархатным.

Матвей был женатым человеком.

И сколько бы Агате не льстило внимание этого человека, но кроме дружбы быть с ним ничего не могло бы. Никогда. С Донжем было тоже всё кончено. Предатели и бабники не для Агаты.

– Матвей Матвеевич, у меня нет мастерской, где бы я сидела и мотала диски. У меня не хватает деталей, их надо заказывать в Китае! – возразила Агата. – Поэтому не торопите меня. Я собрала для себя ещё один Куш. И всё. Пока всё.

– Но это же не бесплатно! Вам люди отдадут деньги, – Матвей был настойчивым. – Понимаете, мой сосед, он журналист. Но он инвалид с детства. Ноги не слушаются.

– С Кушем надо обращаться осторожно. Постепенно. Вдруг у вашего соседа давление? Сердце? Сосуды слабые? Мне потом из-за вас в тюрьме сидеть, что ли?

– Ну, Агаточка, ласточка…что вы какая тюрьма? – Матвей улыбнулся – Разве только приятное путешествие в Сибирь! Или куда вы там собрались на могилу к деду?

– Хорошо. Ещё один раз, последний! Больше не просите!

И Агата назвала стоимость своего изделия.

Денег должно было хватить на дорогу, гостиницу, еду и тёплое пальто. Матвей перечислил чуть больше, чем сказала Агата.

В Тюмени было прохладно. Ветрено. И чуть сиротливо. Агата долго торговалась с таксистом. Он никак не уступал.

Вдруг женщина услышала, что её кто-то выкрикивает по имени:

– Агата Захаровна! Я вас сразу узнала. Даже со спины! А я – Юлия Владимировна Росинская! Какая встреча!

Агата крепче повязала шарф. Валил снег. Вьюжило.

– Садитесь. Я сама заплачу за такси! – у Росинской был командный голос. Такие властные нотки и учительская выправка. Пухлые руки в красных перчатках. Надменный рот. Агата послушно нырнула, как рыбка в реку, на заднее сиденье. Пронизывающий ветер буквально сносил с ног. Росинская ловко юркнула рядом.

– Вам куда, Агата?

– В гостиницу…

– Вы определились, в какую? – Росинская вела себя по-хозяйски. И Агата подумала, что такой властной и яркой особе просто позавидовали. И поэтому, скорее всего, и прицепились к её недостаткам: сребролюбию и жадности.

– В Центральную. У вокзала, – Агата втянула воздух. Пахло сладкими духами. Обычно такого вида женщины: пухленькие, крашеные блондинки пользуются ванильным мылом и сладкой зубной пастой. Они любят копчёную колбасу. Голландский сыр. И хорошо готовят борщи.

– Советую поселиться в «Англии». Это уютное место. С питанием…

Агата послушно кивнула.

– А вы знаете, я вам очень благодарна! Вы незнакомый человек со стороны и так яро заступались…Знаете, в маленьких городах часто такой беспредел…Объединяются в группы, в общие компании и нападают. Хайпуют…А я вот решила уехать на время. У меня здесь тётка по отцу живёт одна. Старенькая уже. Я ей помогу, поухаживаю. А дочь с мужем на время в деревню махнули. Думаю, что придётся квартиру продать и уехать из Сарова. Всё так болит…сердце…нервы на пределе.

– Ну, зачем же так? Даже квартиру? – Агата поёжилась. – Это жестоко…

– А вы как думали, Агата. Так сложилось…ну, может, не совсем продавать, можно пока на время сдать жильё. А вот дача у нас, Росинских, в деревне хорошая, тёплая, муж давно хотел заняться ремонтом. Там и детсад есть приличный в райцентре. А денег с аренды хватит на питание. Да и у меня немного осталось, я же не всё отдала. Кое-что припрятала! – Росинская улыбнулась. – Вот возьму, в Тюмени и на работу устроюсь. Мне уже пообещали престижное место. Со временем, чуть деньги подкоплю и квартиру выхлопочу!

Агата лишь улыбнулась в ответ: «А я-то три ночи не спала, за эту оборотистую женщину переживала! А тут всё на мази… И мне эти Натальи-Александры-Евгении-Марьи писали, что это у меня от возраста бессонница…оскорбляли…»

– Вот и «Англия»! Приехали! – Росинская медленно повернула голову. Распахнула ресницы. Глаза синие…

– Спасибо! – Агата открыла дверь и вышла из такси.

– Да, что вы! Это вам спасибо! Вот мой номер телефона…

И Юлия Владимировна протянул визитку Агате.

На улице ещё больше вьюжило. Пальто продувало насквозь ветром, широкие полы развевались, редкий мех застывал сосульками и холодил щёки. Женщина спешно поднялась по широким ступенькам.

Номер был и вправду хорош. Высокий потолок, яркая люстра, тёплая перина на кровати.

Утром Агату разбудил стук в дверь.

– Ой, кто же там? И что ему надо? – сонным голосом выкрикнула Агата.

– Вам посылка! – извиняющимся голосом ответила горничная.

– Сейчас открою!

Агата накинула халат и распахнула дверь:

– Вообще-то я не заказывала никаких посылок!

– Вы Агата Захаровна Поти? – у горничной были смешные веснушки и детские пухлые губы.

– Да…

Горничная вошла в номер и положила внушительный пакет на диван. Затем улыбнулась всеми своими веснушками, извинилась и вышла.

Агата пошла в ванную комнату: умылась, причесала волосы. «Кому в такой ранний час понадобилось дарить мне пакеты? Это, наверно, какая-то ошибка…» Но Агата развернула подарок и ахнула: там была шуба. С капюшоном! Серебристый мех переливался. Ещё в пакете были унты, два свитера, тёплые клетчатые брюки!

Кроме Росинской никто этого делать не стал бы. И Агата схватила телефон, набрала номер. Всё внутри у неё обдавало жаром! «Зачем, Юлия, зачем вы это сделали?» Росинская сладко позёвывая, ответила: «Не волнуйтесь, я ни копейки не потратила…я просто отдала вам то, что вам положено!» «Как так не потратила? Опять своровала?» – выдохнула Агата. «Нет. Эти вещи мне малы по размеру! Видите ли, Агата, я от переживаний поправилась жутко! Шубу я надела всего пару раз…» «Но вы могли бы продать эти вещи! Вам что деньги не нужны?» «Агата, это лишь крошечная доля моей благодарности…ну не отнимайте у меня возможность делать добро. Просто так. Как вы! Тем более торговать мне сейчас некогда: тётка в тяжёлом состоянии. В больнице! А эти вещи лежали у неё, потому что, приезжая в гости, я переодевалась во всё теплое! Сами понимаете, Агата, что тут не Сочи! Поэтому носите и не капризничайте. А мне некогда…»

Агата примерила вещи. Они оказались совершенно впору. И эта фраза Росинской: не лишайте меня возможности делать добро…

Придётся не лишать!

Агата позавтракала. Затем решила отправиться на автобусе в село, где раньше проживал её дед Иван с семьёй. Ей хотелось, как можно больше узнать о нём.

А затем Агате надо было переночевать ещё одну ночь в гостинице и отправиться в Тверскую область. Именно там находилась могила деда.

Конечно, можно было сократить путешествие, не лететь в Тюмень, а отправиться сразу по назначению. И Бонифаций тоже говорил о том, что Агата делает крюк. Но женщина решила, что пройдёт весь путь, который прошёл её дед…

Мы воевали…за родину! Конечно, это плакатные слова… для тех, кто не воевал. Но родина всегда выглядит больнее, если ты ранен…

Ивану Ивановичу было всего тридцать семь лет.

Провожая его, жена – её, Агаты, бабушка Шура напекла пирожков. И рассказывая об этом, она плакала. Агата помнит эти крупные, прозрачные слезинки. Алмазные.

– Ой, дитятко, вот ты уже взрослая, тебе можно сказать…

– Скажи. Скажи. Я уже в институте учусь.

– Вот когда диплом получишь, скажу…

Бабушка Шура хотела рассказать о том, как мёрзлую картошку ели. Как штопали бельё. Как дрова она таскала, надорвалась, как спина болела, колени ныли, как ступать было больно. И валенки дырявые. И мороз лютый. И как одной тяжко-о-о…

Но рассказала совсем о другом. Вечером Витенька – младшенький, девяти месячный не засыпал никак. А попрощаться с Иваном Шуре хотелось всласть. Ночь-то когда ещё с мужем выпадет, да и выпадет ли вообще? И свою женскую надо справить радость, и мужу угодить. И долг бабий. Но Витенька куражился, животик выгибал, видно чуял, что мать волнуется. Шура несколько раз в одеяло его заворачивала, выходила во двор, убаюкивала, но только стоило вернуться, Витенька тут же начинал хныкать. «Спи, маленький, спи…»

«Давай я убаюкаю, – муж брал на руки сына, долго ходил по избе, бесполезно, не спал малец, – может голоден?» «Давай уж покормлю!» – Шура несколько раз прикладывала сына к груди, тот вяло чмокал, сразу же засыпал, но в колыбельке снова начинал горланить. Шура снова закутывала Витеньку, надевала тёплые панталоны, зипун, выходила во двор, долго стояла на морозе, клала сына на лавку. Так продолжалось больше часа, а то и двух. Лишь под утро Витеньку сморило, он заснул в своей мягкой колыбельке, а Шура легла под бок к мужу. На лавке зашевелился старший сын, скоро в школу, затем подняла голову дочка. Иван понял: уйдёт на войну не солоно хлебавши, не обласкав женского тела. Шура так умаялась, что лежала рядом, обмякнув, в полусне. Иван снял с жены штопаные рейтузы и перецеловал каждую заплатку. Жадно обмусолив женские руки, которые от стирки в холодной воде, покрылись пупырышками. Жена совсем сморилась, заснула. А когда глаза открыла, то поняла уже утро, муж пьёт кипяток, заедая пирогом. Дети уже убежали в школу, а Витенька всё также безмятежно спал. Шура вскочила, протёрла глаза:

– Может, завтра поедешь с обозом?

– Нет, нельзя так. Война не терпит мягкости. Вернусь, тогда уж помилуемся.

Иван крепко подпоясался, надел валенки, шапку, протянул руки к жене:

– Давай прощаться.

– Я до поворота провожу.

– А если Витенька проснётся? Оставайся!

Муж крепко поцеловал жену:

– Жди уж!

– Пиши. Ты пиши нам. А я уж дождусь. Никуда не денусь: шестеро на руках!

Он крепко обнялись.

Шура только одно и вспоминала потом, как муж заплатки целовал на панталонах. А ведь у неё, у Шуры, и хорошее бельё было, да не успела надеть…

И всё эти заплатки её мерещились. Все три года. Да штопаные рейтузы.

Похоронка пришла в сорок третьем.

Агата хорошо помнила бабушкины руки, всегда в цыпках, примороженные. А панталоны бабушка не выбрасывала, как можно, их же Иван все перецеловал. Так и лежали эти панталоны в сундуке. Затем, наверно, их выбросили вместе с другими вещами. Или старьёвщику отдали. Он часто разъезжал по деревне, собирал, выменивал, сдавал в утиль за несколько копеек, а то и пару рублей.

Село называлось Верблюжье, оно находилось за сорок километров от Тюмени. Агата быстро доехала до села, нашла нужную улицу, дом. Постучала в дверь. Двор был широким. Именно тут бабушка качала на руках Витеньку. А он тоже помер. И все шестеро дядей и тётушек умерли. И мама Агаты, и отец. Занавеска на окне походила на тряпку в заплатках. «Как бабушкины панталоны…» Тени тоже были в клеточку. И забор. И калитка.

Вот из этих панталон все мы и произошли…

Из упругих бабушкиных заплаток.

Агата улетела из Тюмени на следующий день. Бонифаций удивился, что так быстро прервалось путешествие. «Мам, тебя не узнать, ты в этой Сибири приоделась, ну, прямо невеста на выданье!» – улыбнулся сын, встречая Агату в аэропорту. «Так вышло…» -уклончиво ответила Агата. «С чего это вдруг?» «Да, это всё увлечение моё блогерством. Я встретила случайно Росинскую, она расстаралась и отдала мне вещи, которые ей не нужны!» «Эх ты…щедрая душа…видно ты ей здорово помогла!»

Пульс бился всё также ровно и празднично. Он дергался своим капюшончиком под кожей, словно порхающий предмет.

– Вернулась, барышня? – поинтересовался Матвей. Было ясно, что он звонит из любопытства.

– Да! Но не рассчитывай, что я снова буду собирать Куш. Даже если кому-то плохо, нестерпимо, У кого-то совсем никак. И этот кто-то президент всего земного шара! Я не буду! – последнюю фразу Агата произнесла по слогам. – Куш не зарегистрирован. И на поток я его ставить не стану. Прослыть шарлатаном на старости лет я не собираюсь. Моё изобретение принадлежит мне. Если я начну собирать по десять штук в месяц, то мой талант пропадёт. И Куш станет бесполезной вещью, как тысячи ненужных пустышек в мире. Ты понял? Это редка вещь. Это почти сказка. Ещё один атавизм в мире – это перебор!

Агата не стала слушать ответ Матвея. Ещё раз позвонит – сменю номер!

И всё тут!

Я – невеста на выданье!

Так говорила бабушка Шура. Она так шутила. После смерти Ивана, бабушка Шура так и не вышла замуж.

Не потому что, кому я нужна с шестью детьми? Не потому что бедное хозяйство. Не потому что, хворь зимой одолевает. Не потому, что детей обувать-одевать надо, а тут ещё один рот. Не потому, что, а вдруг пропойца попадётся. А по другим причинам. Потому что до сих пор Ивана люблю. А то, что его убили, так любви это не помеха.

И вот ещё был случай. Зимой раз в неделю Шура к Ивану успевала на заимку сбегать. Отпускали мужа редко, было много работы, а свидеться хотелось так, что невмоготу. И вот один раз супруги ушли подальше в лес. Они не просто любили, они оторваться друг от друга не могли. И не просто занимались любовью, как сейчас говорят, а погружались друг в друга, целовали во все места. Щёки, подмышки, животы, соски, пальцы, копчики – всё было мило им друг в друге. И весело так любили они. Много шалили, дурачились. И вдруг забрели в тихое место, сухое. Долго лежали, накрывшись пальтишками с головой от комаров. Целовались, трогали, нежились. А тут глядь, солнце садится уже, надо обратно идти. Как шли сюда позабыли, долго плутали. Шура сокрушалась: дети дома одни, а ей до темноты надо в избу попасть. И Витенька наверняка заливается плачем. Что мы наделали? Иван взял жену за руку и сказал, ну, что ты, дорогая, найдём дорогу. А там и подвода, кто-нибудь найдётся в Верблюжью Гору ехать. Пошли. Шура перестала причитать. Даже вздыхать не смела. Лес был густой. И вдруг на одной берёзе словно икона Богоматери светится вся, цветиками лазоревыми. Шура невольно перекрестилась, Иван её обнял, прижал, ощущая какие хрупкие косточки у жены, какая она мягкая вся. И жалось в сердце торкнулась, инда пульс всколыхнулся на запястье. А тут и дорога перед ними. Главный тракт, что как раз на деревню, и из-за поворота лошадка знакомая показалась. В повозке женщины сидят, Шурины соседки. Иван подхватил жену под руки, посадил её в серёдку, где сена побольше, платком накрыл. Езжай, мол, любимая, поспешай. А сам по следу, по следу бегом ринулся, чтобы на ужин не опоздать, хоть на чай успеть вечерний. И всё ему берёзовая икона маячит, как словно сама движется.

Также и на фронте было первое время.

Да и не погиб бы Иван, но ранен был сильно.

И в яме с мертвыми провалялся долго, пока советские войска не подошли к Демидово. И такого Иван нагляделся с этой фашнёй! Как младенцев топтали, как за ножки брали и головой, что щенёнка об дерево, чтобы мозги вывались. А какие мозги у дитя? Розовые. Вот в чём отличие, суки фашистские, дряни, оправдывающие, ровняющие фашню с ГУЛАГом, призывающие к проще-ни-ю-ю. Вас бы так башкой о ствол дерева.

Дуры глиняные.

Курвы вонючие.

Иван бы и рад помочь детям, да руки все перебиты у него были, он сознание терял время от времени, как выбраться из-под груды мертвецов? Словно из-под камней, из-под бетона, когда ослаб и сам полумёртвый.

Его и спасли эти мертвецы Ивана. Бабка с вспоротым брюхом, старик с выдранной глоткой, женщина, ещё молодая, видимо фашня её сначала снасильничала, а ребёнка из живота вырезала и ещё живого в костёр бросила.

Нюрнберг, это ещё слабо. А что немцы на суде плакали, так это ложь костяная. Это кровь младенцев из них убитых вытекала, став прозрачной и чистой как ручей.

И не стыдно вам про плач фашни писать, как ваши пальцы не повыдирались? Кости не поломались, и комп не сгорел? И ногти, что же не повылазили? И глаза на месте остались. О, тогда глядите моими глазами, мёртвыми моими созвездиями, сухими моими зрачками.

И те, кто опубликовал ваши романы, тоже живы? И типографии у них не рухнули. И плиты бетонные стен не полопались? Трясись земля, жми их тела к себе жарче, ещё жарче.

Вот тебе и святая ненависть.

Вот она в сердце Агаты.

И ещё спросить бы: много ли за заказной романчик дали? Так и вспоминаются Дрожжина-Цывин, да их все махинации с мастерскими. Эх, приидет время…пульс забился сильнее, яростнее, вспомнились Агате бои в интернете за честь и достоинство Юлии Владимировны. Ну, настоящая Дон Кихотиха…и мельницы ветряные вот они – в этом странном приборе, в этом изобретении Агаты. И вихревые потоки. И мысли порхающие, как малиновые цветики.

Куш! Куш!

Ещё один сделаю, решила Агата, тем более проволока осталась.

А характер у неё, как из редкого материала скроен, из нано-частиц, их алмазной крошки, из кевлара, аэрографиата, кремния…упорства, хоть делись им! По крупице дари, на ломти кроши и нищим раздавай.

– Агата, я больше не буду просить тебя об изготовлении Куша! – написал сообщение Матвей, когда понял, что женщина внесла его номер в чёрный список. – Разблокируй меня…

Но не тут-то было. Агата перестала отвечать на сообщения и звонки. Последнее, что она сказала Матвею:

– Я не хочу, чтобы мой талант изобретателя был поставлен на поток. На конвейер. Не могу слушать про всякие поощрения, премии, награды.

– А про что ты хочешь слушать? Это же естественный процесс. Тебе нужно просто спасибо? Благодарность? – усмехнулся Матвей.

– А что может быть лучше благодарности излечившегося человека? Даже собака хвостом виляет в знак одобрения. Кот мордочкой трётся пушистой.

– Хорошо я тоже повиляю и потрусь! – продолжил Матвей. – Я тебе предлагаю конкретно: разбогатеть!

– Да ты что? – Агата поджала губы. Ей было неприятно, что человек, с которым она была знакома всего пару недель, лезет в её дела. Она знала, что Матвей Матвеевич имеет диплом врача. Знает всё про связки, суставы, клетки и эритроциты. И даже сам пытался узаконить своё небольшое открытие про жировые отложения. Их пользу и вред. Но в первую очередь пользу. И он думал, что Агата просто интуитивно нащупала связь электрических импульсов с импульсами пульса.

– Тебе не обидно, что изобретение пропадёт, а люди не излечатся? И помрут раньше времени? – Матвей был настойчивым.

– Ты знаешь, найдётся тысяча причин, чтобы помереть, а уж во время или нет, не нам решать!

Матвей знал, что когда Агата нервничает, она немного заикается. И последняя фраза прозвучала – «н-н-не н-н-ам ре-е-ешать…», как козлик промекал.

– Разбогатеешь на чём-нибудь ином! – стараясь завершить разговор, произнесла Агата. – Тем более ты не женат и вам вдвоём с мамой немного надо. И при твоей зарплате и маминой пенсии – так вообще слишком. Могли бы кое-что бедным раздать!

– Не сердись!

– Уже рассердилась!

И Агата с этого момента прекратила всякую связь с Матвеем.

Какой смысл дружить с человеком, который не твоего поля ягода. И вообще не ягода, а гриб засохший?

– А вы разве договаривались о дружбе? – ответила Галя Агате, когда та позвонила ей и рассказала о нахальной выходке Матвея.

– Есть вещи сами собой разумеющиеся…мне вообще не это надо было! И ничем торговать я не хочу! Я мечтала просто помогать людям…

– Не расстраивайся. А Матвею скажи, чтобы отстал. И забыл дорогу в твою сторону. Тебе сейчас просто нужен жених. А не сотрудник! – выпалила Галя.

– Какой ещё жених?

– Во фраке и с бабочкой под марш Мендельсона!

– Да мне сейчас бы хоть кто-то ламбаду бы предложил. После поездки в Верблюжью гору и встречи с Росинской ни о чём не могу думать, только о своём деде…

Ночью Агате приснился сон. Про Донжа. Видимо, любовь не прошла. И его отношение к Агате, то есть отсутствие любви к ней тяжкими веригами, кандалами, арестантской робой были для Агаты. Как будто некий терновый венец, впивающийся колючками в чело. Словно цепочки наручников. Словно свая вбитая сквозь тело. И чрево Агаты напоминало гербарий мёртвых бабочек. Лед. Внутри Агаты был лёд. А тут ещё Донж ворвавшийся в её сны. Такой нежный. Пристрастный. И его тело рядом. И возле. И сверху. И ощущения все те же – сладостные. Никто не смог бы заменить Агате Донжа. И она это твёрдо знала. И лишь ночные сладострастные объятья, ласки, поцелуи, поглаживание груди и лона – всё это заменяло реальность. Утром Агата долго не могла прийти в себя, её сжигала ревность, понимание того, что Донж с другой…

Мой бывший сейчас с другой женщиной спит. Ест. Пьёт.

Но придёт мой час. Когда-то. Через год-другой. И Донж поймёт, что любит её – Агату. Должна любовь появиться. И Агата знала, что Куш способен и на это. Ибо любовь это химическая реакция.

Лишь поэтому Агата взялась за изобретения своего пульсирующего устройства.

Она прочла, что «высокий уровень норадреналина в мозге стимулирует выброс дофамина, который называют «гормоном счастья», потому что он отвечает за чувство эйфории и радости. Дофамин напрямую связан с системой вознаграждений, отвечающей за развитие зависимости. Именно он определяет зависимость не только от наркотиков, но также от телевидения, секса, еды или человека, которого мы любим. Именно дофамин подталкивает нас к поиску ситуаций и мест, которые вызывают чувство удовлетворения. Увеличение количества дофамина при влюбленности тесно связано с дефицитом серотонина. В свою очередь, недостаток этого нейротрансмиттера приводит к тому, что человек

ощущает полный беспорядок в своей голове…

Агата помнит то своё замешательство, хаотичные действия, проблемы со сном. Она раскрыла тайну, что наиглавнейшую роль в этих химических процессах играют отдельные клетки, как говорят – феромоны. Куш умел распознавать их количество.

А окситоцин влияет на долговечность отношений, заставляет женщину защищать своих детей и проявлять нежность к своему партнеру. В свою очередь, под влиянием вазопрессина между партнерами устанавливается прочная связь, мужчина становится заботливым по отношению к будущему потомству и агрессивным по отношению к другим самцам. Вот окситоцинов-то Донжу не хватило, вазопрессин оказался не на высоте. И Агата теперь работала над тем, как вспрыснуть Донжу недостаток нужных окситоцинов. Именно направленных в строну Агаты.

Она набрала знакомый номер Донжа. Сердце заколотилось…

«Когда об одном я мечтаю, что вдруг да случится дорога,

что свет звезд скрестится, что переплетётся наш путь.

Что вместе окажемся. Вдруг, да какой-то автобус,

какой-то трамвай, электричка и космос свернутся в петлю.

Мы вместе, прижатые, словно бы ленточный Мёбиус,

как будто сплетённые в сладкое слово – люблю!

Да, сколько угодно ты мне говори: вырви, выбрось.

До старости лет говори, хоть до молодости этих лет.

Но есть ещё связанность, скрученность, пламенность, близость,

хотя справедливости нет…»

И тут же прервала звонок. Циферблат Куша зашкаливал.

Агата вбила девять цифр в память прибора. С этого момента Донж перестал сниться. И Агата смогла успокоиться.

Матвею женщина строго сказала: нет, и не надейся!

– Ну, как знаешь…если что, то я на связи! – ответил Матвей, понимая, что с «этими изобретателями» лучше дела не иметь. Все они прибабахнутые.

И Матвей перестал звонить Агате. Да и надобность в этом пропала. У Матвея появились новые возможности для практики. Горизонты раздвинулись сами по себе.

И Агата занялась своим делом. Дальнейшим поиском могилы убитого в войну дедушки Ивана. Словно кожей она ощущала, как это было страшно. Ночь. Мороз. Дед в промокшем от крови бушлате. Осколки по всему телу. То озноб, то жар. Не пошевелиться никак. Ни выпростаться, ни выползти…трясло всё тело, каждую косточку. Хотелось, чтобы не болело так жутко. Чуть-чуть поменьше. Хотелось пить, и дед слизывал с мёртвых лиц снег, чтобы как-то утолить жажду…

Сначала Агата списалась с администрацией посёлка. Потому что ехать в никуда не хотелось. Бонифаций предложил: ехать Агате на машине самостоятельно. Но не сейчас – зимой, по льду, холоду. А весной, когда появятся первые одуванчики.

Поэтому зиму Агате, надо было как-то пережить, накопить сил и хорошенько подготовиться. Она много гуляла, ходила по улицам, раздумывала.

В парке. В сквере. В детском городке, где качели, карусели. Где пахло детством. И её любимым Донкихотством, романтизмом.

Тем более, что колесо обозрения издалека походило на мельницу.

Неожиданно Агата услышала, что её окрикнули. Сначала она не поверила: это был его голос. Бархатистые нотки.

– Донж? – Агата замерла.

– Красивая какая! Приоделась? У тебя кто-то появился? – Донж подошёл ближе. Модное пальто. Шляпа.

– А ты всё такой же…

Голос у Агаты дрожал. Она поняла: что любовь никуда не делась, она также горяча. Страстна. Неумолима. И всё также больно.

Полынь-ягода…

– Ты чего тут? – спросил Донж, приобняв Агату за талию.

– А где же мне ещё быть? Как не здесь? Ты же сам мне всегда говорил, что я неизлечимая Донкихотствующая дама. Чистый романтик. Что у меня нет твёрдой опоры. – Агата решила не отстраняться. Пусть – обнимашки, так обнимашки.

Затем последовали такси, квартира, где проживал Донж. Стук в стену. Мама возмущалась. Она не любила Агату. Она не могла простить сыну то, что он выбрал «не ту»…маме было почти восемьдесят лет.

Он целовал Агату: всё вперемежку. Лицо, руки, живот, грудь, попадая в горячее, в сладкое, во влажное. Если бы Донжу надо было переночевать, лёжа на Агате, она была бы не против, да хоть зимуй на мне. В их единении было что-то от Евридики, Антея, Самсоны. И тело, разметавшееся на постели – это всегда на грани жизни и маленькой смерти от разлуки. И это всегда прощение, его – Донжа, вечно гуляющего по чужим кроватям. Так было и на сей раз.

– Когда-нибудь я выйду замуж…

– Я не женюсь…

– Тогда и я не выйду…

Но надежда на то, что она станет женой Донжа, всё-таки теплилась слабеньким огоньком в душе Агаты. И ничем эту надежду невозможно было заглушить, как костёр без воды. Надо было ждать дождь. Ливень. Иначе весь лес спалится, вся роща, луга и деревни…Зови пожарных.

Агата заснула крепко прижавшись к Донжу. Так, чтобы не осталось ни одного миллиметра зазора между их телами. Пышная грудь Агаты разметалась. Донж был большим и тёплым. И в его ладони могло уместиться всё лицо Агаты: щёки, лоб, нос, чуть приоткрытый рот. И влажное дыхание. Тёплое, как у овечки. Во сне Агата и Донж несколько раз, снова и снова раскидывались телами, вжимались в друг в друга. Общаясь на языке неугомонных тел.

Вот бы вцепиться в него руками, ногами, обвить бы его и не отпускать никуда. Никогда. И умереть в один день.

…Дед Иван ещё за неделю до ранения был в бою. Деревня какая-то неказистая, он даже название не запомнил. То ли Теша, то ли Тёща. Немцы отчаянно сопротивлялись. Жгли дома, сараи. Пахло гарью, дымом, горелым мясом. И вдруг в крайней избе он увидел мальчика, тот сидел на корточках за камнем. Поле, рощу, белую зимнюю дорогу Иван не запомнил, а только круглый камень на окраине и мальчика, неподвижно сидящего. Наверно, мёртвый? Потому что мальчик сидел, скрючившись, неподвижный. И вдруг Иван заметил, что фриц целится в ребёнка, именно специально хочет выстрелить, гад. Что ему ребёнок-то сделал? Лучше бы свою шкуру спасал! Иван прижался к стене избы, единственно целой, зажмурился и от живота от всей души полоснул в сторону фрица. Тот повалился на бок, морда наглая, но, видимо, успел-таки выстрелить. Но попал не в мальчика, а в молоденького солдата, выскочившего из укрытия. Иван ринулся к мальчику, взял его на руки, прижал и кинулся в силосную яму за огородом потому, что раздался выстрел. Этой фашне отчего-то мешал ребёнок, и они хотели непременно его уничтожить.

– А хрен вам!

Мальчик был жив, не ранен, не покалечен, просто напуган сильно. Иван прижимал его сильнее и сильнее, как словно Витеньку своего. И слёзы покатились сами из глаз. Рядом лежал убитый солдатик. Иван посадил ребёнка возле дровяника и стащил с себя разорванные ботинки. Затем по-деловому разул убитого, на нём были тёплые валенки, совсем новые, овечьи. Это было необходимо, чтобы жить, потому что ноги мёрзли каждый раз, как ватные. Мальчик упорно смотрел, как Иван переобувался, поглаживал голенища.

– Ни чё, ни чё, нам ещё с этим вот товарищем в бой идти.

– Так он же мёртвый! – в ужасе прошептал мальчик. – Как вы с ним пойдёте?

– Как, как с криком ура! У него валенки-самоходки!

– Волшебные? – спросил мальчик.

– Тёплые!

– Тебя как зовут?

– Коля…

После боя бойцы сели у костра греться. Стали топить снег, кто-то достал тушёнку, бросил в котелок. Коля ел жадно, шмыгая носом.

– Куда мальца-то девать?

– Куда, куда, дадим винтовку и до Берлина! – пошутил веселый веснушчатый сержантик. – Да, Николай?

У мальчика были огромные синие глаза. Иван запомнил этот пронзительный недетский взгляд. И тощие руки. Белые, как кишочки.

Ночью Коля спал рядом с Иваном. Но в детдом мальчика не успели отправить. Его убили фрицы. И свалили в яму. Ту самую могилу, где два дня лежал израненный Иван.

Они оба долго летали по небу. Как ангелы. Ангел Коля. Ангел Ваня. У ангелов нет возраста. Они уравнены. У них даже нет тела. Они воздушны.

Они слышат слухом убитых. Видят глазами сожженных.

Агата неожиданно для себя начала писать письма.

ПИСЬМО ПЕРВОЕ

…А до меня – глухослепой – мой дед вдруг взял и докричался!

Из той могилы под землёй, из-под плиты, асфальта массы.

Из-под травы, кустов, шмелей, что вьются скопом все, в прозрачных

предлетних платьях. Из корней,

его пронзивших тополей.

А крик был сумрачным, горячим! Он дымом пах тугим, табачным.

Надолго, больно и про нас. Пока мы помним запах, цвет,

пока мы помним вкус, слух, зренье.

Так просто этот весь запас забыть на век, на год, на час,

забыть однажды за мгновенье.

Кто перенёс болезнь – гас свет – тот знает на вопрос ответ!

Дед докричался до меня, дозвался, довопил, доплакал,

пронзённый кольцами огня, пронзённый изнутри, с изнанки,

раздавленный фашистским танком,

а позвоночник – всклень, плашмя…

Кого прощать, либерошня? Фашист – он есть фашист, фашня!

Мой дед не даст простить, убитый! Дерев корнями перевитый!

Как детям это донести бы, рождённым в девяностый год?

Ломающим всклень монолиты, основы заповедей, плиты.

Кричи, дед, плачь им в сердце, в лоб,

в штрих-код, в сознание, пин-код.

Путь это будет, Авве Отче: молитва, вгрызшаяся в свод!

ПИСЬМО ВТОРОЕ

И ты хочешь надсмотрщицу в Освенциме оправдать? И ты хочешь простить её? Ты придумываешь балетный трюк, Стокгольмский синдром? Ты не смеешь делать этого!

Кто ты? Моя бывшая подруга:

Как со связкой гранат нам бы вместе, обнявшись.

Две сестры,

две подруги.

Не знаю, как стало,

но поделены мы на своих и не наших…

Я так сильно устала.

Нам бы хлеб преломить с луком, розовым салом.

Я – последней рубахой к тобой, с одеялом,

всё, что хочешь, бери,

всё, чтоб в жизни сгодилось!

…Но на поле мы боя, как будто с тротилом.

Ах, ты Брут мой, ты тонким стилетом мне в спину.

Мне бы в ноги упасть, о, прости мне, прости мне.

Но не так, по-другому, всё хуже и гаже:

в соцсетях, в интернете, в твоих чёрных списках!

Отмотать бы обратнона семь лет иль даже

лет на шесть. На двоих у нас только ириска,

бутерброд, сыр и спирт. Мы идём по аллее.

Защитить как тебя от меня? Так жалею…

А теперь кто мы? Кто? Кактус, зерна пырея?

Я над раной твоей руки, словно бы грею.

А тепло ль тебе, девица-красная, ясная?

Как с убитой снимаю я валенки: вязаны,

биты катаны, шерстью овечьей прошиты.

Мы не дальние, близкие самые. Язвами

расползаются швы. Ты не плачь, ты – убитая!

Эти тонкие плечи, сорочии рёбрышки,

эти губы дрожащие в полуулыбочке.

…Но последним ты выстрелом целиться пробуешь

и зажаты в горсти – не цветы, а булыжники.

Иногда Агате казалось, что ангел-Коля и ангел-дед Иван плывут над ней, шелестя крыльями, дыша в затылок. Они так и остались вместе. Большая мозолистая рука деда и хрупкая, белая рука Коли.

И Агата купила два букета, подходя к мемориалу.

Мемориалу в центре города.

ПИСЬМО ТРЕТЬЕ

Если бы ты знал, дедуля, что я пережила! Меня предала моя подруга Галя. У неё фамилия Фломастер. Да-да. Галя Фломастер. Она мнит себя мастером. Мастер-фломастер.

Это было страшно. Я увидела сначала Донжа. Его спину. Его родную кепку. Затылок. Лопатки под курткой. Рядом – Галя. Они стояли вместе на площади. На моей любимой. Где когда-то гуляли мы. Я начала импульсивно искать пульс на запястье. Мне необходимо было остановить его бег. Его прыжки.

Его кровоточащие под кожей завихрения. Сумасшедшие. Дикие африканские пляски.

ПИСЬМО ЧЕТВЕРТОЕ

Позвонила некая Марина Андреева. Сказала, что она жена Матвея. Готова купить мой Куш. За любые деньги. Я отказалась.

Тогда позвонил Матвей Матвеевич, извинился за звонок жены. И тоже попросил об одолжении. Их семейству срочно понадобилось лечение. Диалог был следующим:

– Я повторяю, что Куш я больше изготавливать не стану. И продавать не залицензированный прибор не буду. Это чревато. Тем более я уже столкнулась с этой «Розой-7». Неприятная компания. И что за мода такая набрасываться группой на человека? Напоминает разборки девяностых.

– Агата, я извинился. Мы готовы отдать вам любую сумму.

Матвей повторял и повторял одну и ту же фразу.

– С чего вдруг такая спешность? Буквально несколько месяцев тому назад ваша жена обзывала меня – старухой. Лживой тварью. И, о, вас ли я слышу – «извините, прошу. Откуда такой лексикон вдруг? – съязвила Агата.

– Дедушка, который лечился вашим Кушем, полностью поправился…

– Откуда такие сведения? Вы навещали его?

– Я звонил ему, – уточнил Матвей. – А ведь у него третья стадия была. Неизлечимая.

– Тогда какие ко мне вопросы? Человек купил Куш. Поверил. Исцелился. Деньги, которые были мне выплачены, я потратила. Презентация мне была нужна для самоутверждения. Самоуважения, что ли. Ибо много было поставлено на кон: мои средства, моё время, мои мысли, расчёты, планы, чертежи. Я долгое время провела за чтением и изучением анатомии человека. Ещё что-то мастерить не собираюсь. А вот обматерить вас и вашу компашку очень бы желалось!

Агата хотела прервать разговор. Связываться с Андреевыми ей не хотелось. После неудачной попытки блогерства, Агате хотелось просто забыть этих людей и «Розу-7», как страшный сон.

– Понимаете, что Куш работает!

– Спасение одного человека – это не спасение всего человечества! Отвяжитесь от меня! Если хотите, то более грубо отвечу: пошли на фиг!

– Ладно, – миролюбиво ответил Матвей, – не хотите зарабатывать, дело ваше, но вы же говорили о своей высокой миссии, о благом деле!

– Ошибалась! – соврала Агата.

Если уж заниматься высокой миссией, то не с аферистами и прощелыгами!

Подумала Агата. В душе она сожалела, что вообще знакома с этими людьми. И ещё больше пожалела, что ей не с кем посоветоваться. Галя Фломастер ей более не подруга. И Донж не жених. Только вот эти родные лопатки, ключицы, кепка, шея, спина – всё напоминало о такой боли, что даже любое движение причиняло страдания. Особенно под вечер. Или когда смотрела кино, где влюблённые целуются. Боль становилась огромной. Она выходила за пределы тела. И тогда Агата включала Куш.

Но позвонить кому-то и поговорить Агате было необходимо. Она набрала номер Юлии Росинской.

– Алло! – ответ был бойким и четким. И одновременно мягким. – Поти, я рада тебе!

– Юлия Владимировна. Юлечка, ты где сейчас, в Тюмени? – имя Юлечка прозвучало, как Елочка.

– Нет. Я вернулась в Саров. Тётя уже старенькая. Инсульт был у неё. Вот уже девять дней прошло…

– Да…сочувствую.

Агата подумала, что рассказывать о настойчивом предложении Андреевых не имеет смысла. У Росинской свои проблемы. Но она вопреки своему решению выпалила одним махом всё, что было на душе. Прямо-таки, словно пуля вылетела. Агата говорила и говорила, чувствуя с каждым словом, что ей становится легче. Андреевы казались не такими уж страшными и противными.

– Да ладно! Они мерзкие! – возразила Росинская. – Правильно, что отказала им. Ничего не продавай и не покупай у них.

– Я так и сделала…

– Слушай, Поти, в Тюмени осталась квартира тети моей Динаиды Рангнау. Такая у неё фамилия была. Литовская. Я сама хотела тебе звонить…понимаешь, я пробовала продать. Но дом находится на окраине. На отшибе города, цену называют смехотворную. Да и квартирка маленькая. Мне она просто не нужна! Муж устроился на высокооплачиваемую работу. Я даю частные уроки музыки. Это позволяет мне побольше находиться с сыном. Вадиком!

– И что? Я тут при чём? – Агата подумала, что Росинская просто прихворнула после похорон и всей шумихи с ними связанной.

– Теперь ты хозяйка этой квартиры. Я решила её переписать на тебя!

– Зачем это? Мне с Бонифацием неплохо живётся!

– Стоп! Поти! – Юлия Владимировна перешла на приказной тон. – Бонифаций скоро женится. Он уже встречается с девушкой. Ты же сама говорила, что тебе приходится уходить в магазин, когда влюблённые приходят попить чай. И ты понимаешь, что кроме чая с сахаром и варенья с конфетами, эта парочка бежит скорее совокупляться, пока ты находишься на прогулке. Это первое. Второе – Тюмень и Верблюжья Гора – это твоя вторая родина. И третье, там ты сможешь заниматься своим любимым делом. Да и от этих Фломастеров и Андреевых подальше.

– Что же мне теперь от всех бегать? А если в Тюмени я нарвусь на подобных прощелыг? – но предложение Росинской Агате понравилось.

Она давно хотела сменить обстановку. И эта душащая боль. Эти кошмарные мысли…если бы не Куш – спаситель и успокоитель, действующий, как хорошее снотворное, то совсем невыносимо, отвратительно. Дождливо на душе…

– А знаешь, муж рассказывал, что Андреевы ездили к какому-то старику, якобы выманили у него твой Куш на время. Разобрали его, наняли специалистов. Теперь налаживают серийное производство! – Росинская произнесла информацию залпом, словно бы метнула на стол, мол, кушайте, Агата! Угощайтесь новостями досыта! И не хотите ли добавки?

– Разобрали Куш на детали? А затем собрали вновь? – Агата словно не удивилась. Она понмиала, что такие люди способны на всё.

– Именно так. До винтика! До гаечки!

– А кто же им дал разрешение на массовый поток?

– Нашлись люди…за взятку, наверно, – предположила Росинская.

– Дураки!

– Ты думаешь?

– Конечно. Просто собрать и разобрать – это значит, сломать! Куш больше работать не станет. Хотя все лампочки будут мигать. И ток по проводам будет продвигаться с нужными амперами. Но лечебного эффекта Куш не даст…

– О…секрет изобретателя! Узнаю Агату Поти!

– Юлечка…

снова имя Росинской прозвучало, как Ёлочка.

– Никакой тайны нет. Здесь нужно внутреннее чутьё. Я собирала свой первый Куш десять лет! Я подстраивала его под свой пульс. Мой большой палец вечно сдавливал запястье. Я искала свою пульсацию везде: во время похода в магазин, прогулок по парку, в трамвае, во время ссор с мужем, во время примирений. На свидании с Донжем. После свидания. Засыпая. Просыпаясь. Я изучала малейшие колебания. Я как последний онанист, занимающийся самоудовлетворением, занималась этим на лестничной площадке, в коридоре своего института, в туалете, в столовой. На изучение амплитуд и графиков ушло полжизни!

– То есть, просто подобрать детали, сложить пазы, ввинтить провода и включить в сеть – этого мало? – Росинская обрадовалась. – Нужно ещё что-то?

– Понимаешь, любая формула сборки, даже строжайшая строгость и точность её – не гарантирует врачебные качества! Их просто нет! Они появляются в том случае, когда вложена душа…и ну, словом, ты поняла?

– Молитва что ли?

Агата на мгновение замолчала. Ей не хотелось объяснять подробности. Какой смысл? Педагогу без технического образования говорить о фазах переменного и постоянного тока?

– Да, вроде того. Это некое подобие лунного календаря, когда можно сажать морковь, салат и помидоры! А когда можно зачинать сына. И когда выть на луну!

– А-а-а…Называй меня Ёлочкой, – Юлия ловко перевела разговор. Она совсем не разбиралась в технике. Даже в своём авто. Она всё время обращалась к мужу, называя педали резиновыми штуками под ногами, а ручку переключения скоростей – лаковой палкой между сидениями. – Луна это интересно! И посадка моркови! Надо будет посоветовать свекрови, чтобы она читала посевной календарь.

Бонифаций легко воспринял новость об отъезде Поти.

В конце концов – получить в подарок квартиру, хотя и крошеную, хотя в Тюмени, да хоть за полярным кругом бесплатно – это большая удача для мало зарабатывающей матери. И то, что Поти приоделась в стильную одежду, преобразилась внешне – Бонифацию, несомненно, нравилось. Он уже устал, что мать выглядит замухрышкой в её вечно балахонистых юбках, в широких брюках, в каких-то застиранных кофтах и растянутых свитерах. А тут ещё и квартира в подарок! Тем более, что Поти действительно прямо-таки грудью встала на защиту Росинской, что помогло поменять мнение об этой вороватой женщине в соцсетях, в обществе. А это в наши дни дорогого стоит!

Так подумал Бонифаций. Но в ответ он лишь кивнул. Улыбнулся. И по-доброму приобнял мать. А жизнь-то налаживается! – хохотнул сын, провожая в последствие Поти на вокзал.

Бонифаций проснулся от настойчивого стука в дверь. «Кому ещё не спится?» – подумал он и направился в прихожую. Это только в книгах бывает: накинул шёлковый халат, надел тапочки и шаркающей походкой в развалку пошёл открывать. Нет, Бонифаций по-спортивному ринулся в прихожую. Он подумал, что вернулась мать, что ей там, в Тюмени не понравилось, просто стало одиноко, вот Поти и вернулась.

Нет, на пороге стоял незнакомый мужчина.

– Если вы сосед снизу, то у меня ничего не течёт. Если вы слесарь, то идите спать. Если бомж за деньгами на бутылку, то выйдете, я вам дам опохмелиться! – выпалил Бонифаций незнакомцу.

– Не угадал! Я – Матвей Андреев, просто знакомый вашей мамы. Мне нужна помощь.

Глаза у мужчины блуждали, словно существовали отдельно от лица. Он дышал прерывисто. Что-то было в нём отталкивающее. Неприятное. Бонифаций вспомнил, что мама рассказывала о некой группе людей, с которыми она познакомилась на сайте, пытаясь заработать хоть какие-то деньги. И ещё Поти предупреждала Бонифация о неких аферистах, пытающихся завладеть её Кушем. В книгах обычно пишут: незнакомец был плотного телосложения. На нём была шляпа, пальто и кепка. Но перед Бонифацием стоял какой-то неприятный тип без опознавательных знаков. Некая субстанция, сыворотка, кефирная закваска в виде человека. Бонифаций понял, если он закроет дверь, сказав, что мамы нет. Уехала. То начнутся расспросы: куда, зачем, дайте адрес.

– Тогда выйдете на улицу. Сядьте на скамейку, я оденусь, присоединюсь к вам, и мы поговорим, – голос у Бонифация был спокойным. Даже чуть вялым. Это отрезвило Матвея Матвеевича.

– Захватите чертежи!

Бонифаций не стал спрашивать: какие? Для чего? Это было бы глупо. И неверно. С такими, как Андреев надо вести себя сдержанно. И попытаться извлечь хоть какую-нибудь выгоду. Или, по крайней мере, выйти сухим из воды. Из этой мутной жижи, в которую его пытается погрузить эта кефирная масса.

– Понимаете, я всё поставил на кон! – воскликнул Андреев, когда Бонифаций сел рядом на скамейку. Было раннее утро. Осыпались листья. Шуршал ветер. Ничего особенного, обычная среднестатистическая сентябрьская погода.

– А-а…ну и что? – кивнул Бонифаций, позёвывая.

– Вы молоды, и вам не понять! А у меня семья! – Матвей Матвеевич то и дело срывался на крик. – Я встретил вашу маму на презентации её разработок в кафе. Один старичок купил её Куш и излечился. Ещё многим людям, кто занимался этой практикой, полегчало. Я выпросил у старика Куш на время, потому что ваша мама наотрез отказалась изготавливать эти приборы, аргументируя тем, что это незаконно, ибо не утверждено в Минздраве. Мы с моей женой и приятелем Евгением – инженеры! Кое-что понимаем в технике. Мы разобрали прибор, составили схемы. Купили оборудование, сняли помещение. Изготовили около десятка опытных образцов, сделали рекламу. Продали. Но, увы, люди стали жаловаться на то, что Куш – это пустышка! Стали угрожать судом. Нас вот-вот повяжут…

– А причём тут я? – Бонифаций пожал плечами.

– Где ваша мама? – Матвей Матвеевич схватился за голову, затем вскочил на ноги и вцепился Бонифацию в куртку. – Я готов отдать любые деньги! Любые! Скажите, где она?

Двадцатичетырёхлетний юноша понял: тут одной улыбкой не отделаешься. Тут нужны радикальные меры. Бонифаций оттолкнул Матвея Матвеевича:

– Мамы пока нет.

– Где она?

Бонифаций махнул рукой, очерчивая ладонью круг над головой, заводя глаза и хмыкая носом.

– Она больна?

– Вроде того, – кивнул Бонифаций. – Но это не совсем болезнь. Там нечто иное.

– Она в психушке? – выпалил Матвей Матвеевич.

– Ну…

– Я так и знал! Она мне сразу показалась невменяемой! Но отчего же первоначально Куш помог некоторым людям?

– Совпадение. Ну, молитвы там…знахари. Обереги. – Бонифаций снова неопределённо махнул рукой. – Тем более Минздрав и прочие инстанции отказали.

– Дайте мне чертежи! Они у вас с собой?

– Ну…просто так я вам ничего не дам, – Бонифаций упрямо поджал губы.

– Сколько? – Матвей Матвеевич сунул руку в карман.

– Вы же сказали, что у вас ничего нет. Что вы всё поставили на кон…

Бонифаций давно хотел приобрести машину. Пусть подержанную. Пусть «Калину». Денег у него особо не водилось, Бонифаций содержал свою девушку Лилю, подрабатывал в баре, ночью дежурил на вахте.

Матвей Матвеевич молча достал пачку купюр. Это была тоненькая такая пачечка пятитысячных.

– Давайте чертежи этого Куша.

– Нате, – Бонифаций с готовностью первоклассника протянул три папки, которые Поти оставила в шкафу. – Здесь всё, что было. В первой папке изначальная версия. Во второй доработанная и в третей окончательная. Там есть подробное описание. Чертежи. Планы. Последовательность сборки. Надеюсь, теперь вы отстанете от нас?

– Отстанем!

– Тем более, мама вообще бросила все занятия. И у неё, по слухам, отказала память. Ну, там всякое такое…Да и возраст! И переживания. Словом, склероз! Она и меня-то с трудом узнаёт. А теперь к ней вообще не пускают! – нагло соврал Бонифаций. А сам подумал: «То же мне, гиперболоид инженера, как там его, Гарри. Говорящая голова Доуля…»

Бонифаций, не считая, положил деньги в карман куртки. Матвей Матвеевич, не вставая со скамейки, стал перелистывать папки. «Ах, вот оно что! Соединение. Видимо, дело в нём! И ещё вот тут какие-то штрихи…ах, да слева надо было сделать напайку…»

«Ни припайки, ни впайки тебе, гад, не помогут! – подумал Бонифаций. – Тюрьма таких только может исправить да могила!»

Так и случилось. Через пару месяцев всю группу, именуемую себя «Роза-7» привлекли к суду за мошенничество.

– Боня! Ты – умничка! – воскликнула Юлия Владимировна Росинская, узнав, как ловко Бонифаций провёл Андреева и всю его «Розу-7». – Да какая это роза? Чертополох поганый!

– Всем дали от семи лет…но они выйдут и начнут мстить…

– К этому моменту ты уже купишь дачу в Испании! – улыбнулась Росинская. Голос её по телефону звучал, как музыка. – Бонифаций! Это победа. Это месть за мою испоганенную карьеру. И это закон бумеранга в действии!

ПИСЬМО ПЯТОЕ

Бонифаций, мальчик мой…

Дитятко моё, куколка, зайчик…пишу для тебя эту книгу исцеления! Как правильно, как верно, на моих голосах! Но это будет полуправдой, ибо всю правду выложишь, а она становится меньше от сказанного. Становится каплей. Она скукоживается до малых размеров, как шагреневая кожа. Кожа кож. Но само понятие исцеления – оно цельно, н может от капли зачатое, вырасти.

Итак, берём провода. Проволоку медную. Генератор синуса. Трансформатор. Преобразователь переменного тока. А ещё статика. И…о. О! то самое, что делает целебное целебным. Тяжёлое тяжёлым. Светлое светлым. Я всё пропускаю через себя. Тонкую пластинку я кладу на своё пульс.

Я его снова ищу. Ищу в людях, в каплях дождя. В снеге. В факте рождения. Когда начинает болеть поясница, ноет живот, крошатся миры. И в этот момент надо найти то, что есть основное для вселенной. Прибор для исцеления. Я тогда очень болела. Нуждалась в поддержке. Но меня предал любимый. Предала подруга. Но им обоим было хорошо вдвоём. Ей и ему. Они исцелились от одиночества. Они спали, держа между своими телами мою книгу исцеления. Она была потоком воздуха. Она была в ягодичных впадинах и выпуклостях. Она была между их рёбрами, между ключицами, между их животами. Она уплотнялась в паху. Она выплёскивалась из них и падала в пропасть.

Я бы могла исцелить многих. Но иные, другие были неизлечимо больны. Жадностью. Эгоизмом. Себялюбием. Таким книга исцеления не нужна. Точнее для таких, она бесполезна. Даже если это мои близкие люди. Галя и Донж. Ближе их только ты! Бонифаций! Пройдёт время, и ты поймёшь, как любила. Любила один раз, но так, что нашёлся способ исцелять людей.

И вот мой главный секрет: Это та самая кроха, добавка, довесок. Но именно он делает белое белым. Чёрное чёрным. А лечение исцелением. Изобретатель не должен быть в момент сборки Куша больным. Нет, разговор идёт не о температуре, насморке, чихании, кашле. А о том, чтобы внутри было – свежо, чисто, румяно. Я имею в виду внутри сердца. Потому что пульс собьётся. И будет выдавать погрешность. Самую махонькую. Но будет. И тем самым реализация процесса на лицо. Это не учёл Матвей Матвеевич. Он занимался механической сборкой. Купил площадь под цех. Линию под сборку генератора тока. Приобрёл катушки. Но ни один прибор им собранный не имел той степени резонанса, которая требуется данному конкретному человеку. Это называется – не вложил душу. Нет, отчасти его Куши целебные. Им требуется лишь подбор хорошего здорового тела для начала. То есть надо перед тем, как врубить выключатель, подобрать по частотам от триста четырнадцати до тысячи.

Я люблю больше всего торы.

Их забавные кругляшки. Помнишь, в детстве у тебя были такие? Разноцветные пластмассовые побрякушки? Сыночек, а помнишь, как мы ходили в парк, кормить уточек белым хлебом?

А помнишь, как ты сам пошёл и записался на танцы?

А помнишь, как я застала тебя за курением сигарет?

И как ты выкурил первую травку?

А я не заметила.

И лишь потом, когда ты впервые был задержан в милиции с огромными расширенными зрачками, я поняла, в чём дело.

И вот тогда я начала изобретать свой Куш. Он был не больших размеров, работал на батарейках. И я тебе его подкладывала под матрас до тех пока, ты не бросил курить.

Второй мой Куш не принёс мне радости.

Он не умеет возвращать людей. Он умеет лишь лечить. Остальное ему не ведомо, как прощение, покаяние. Ибо это не материально телесные субстанции.

Ещё один Куш я продала, потому что хотела самоутвердиться.

А вот четвёртый, самый точный, гениальный, продуманный находится всегда со мной. Что тебе рассказать о Тюмени? Сынок, я беременна. Нет, это не непорочное зачатие. Это просто факт. Отец твоей будущей сестры…

Ой, подожди, звонят в дверь. Наверно, соседка. Это милая старушка. Она часто просит меня сходить в магазин за хлебом. Она одинокая. И я ей помогаю. Она очень похожа на мою маму.

Но манеры разные: мама иногда меня колотила по голове. А я никогда… тебя ни разу не отлупила. И сестру твою тоже не стану. Соседку зовут баба Катя. И ещё расскажу немного о Донже. Я его любила когда-то…

Вот и всё.

«КРАСНАЯ КНИГА ПРАВДЫ»

Пришло время рассказать, как всё было на самом деле. Решила просто поменять имена. Но все совпадения не случайны. И правдивы. Это тот случай, когда сказка – не ложь, когда сказка – не намёк. Когда сказка – быль. Если что-то прозвучит неверно, то это благодаря эмоциональному окрасу и ярчайшей солнечной дрёме. А также запёкшейся крови в области сердца. Этот ледяной комок не исчезает, не уменьшается. Он становится частью моего тела.

1.

Я бегу вниз с горы. Родители остались наверху, они мне машут руками отчаянно и радостно. Наверно, это игра потому, что внизу река, мне надо добежать, остановиться там, где скользкий валун, за ним спрятан подарок. Я бегу и бегу себе. Вдруг сзади или откуда-то сбоку лавиной струится поток снега, он догоняет меня, опережает, скользит к валуну, выхватывает мой подарок. Снега так много скатилось с горы, что сначала он наслаивается на протоптанную дорожку, я не могу вырваться, чтобы догнать исчезающий блестящий, новогодний подарок. Затем вязну по пояс. И оставшаяся лавина накрывает меня с головой. Рукой пошевелить, чтобы отряхнуть плотный слой снега с лица, у меня не получилось. Рот не открывался. Я не могла даже крикнуть. Воздух закончился. Я перестала дышать.

– Снегурочка, Снегурочка! – кричали дети.

– Скорее, скорее! – плакала мама. – Копай вот здесь, Геночка, Генаша, любимый муж мой.

– Ноннушка, помогай!

– Здесь слишком большая глыба, не успеем…надо милицию вызвать…

Генаша – это мой отец. Ноннушка – моя мама. А ещё у меня есть старшая сестра Альбина. Но её впоследствии бросил муж, она примкнула к Кришнаитам и уехала в Индию.

Я стал частью снежной горы. Снега было по колено, по пояс. Снег накрыл мою голову. Он вошёл во все мои поры, в веснушки, в родинки, в волоски, во всю мою жизнь, в мою пищу, питьё. Он стал мне вместо кровати, вместо любимых книг, вместо кота, вместо игрушек.

– Ну, копай же, копай…

Приехала милиция. Точнее два молоденьких сержанта, но у них не было лопат, они рыли снег руками. Затем подоспел какой-то седой мужчина, у него была деревянная лопата, но снег спёкся на солнце и не поддавался.

Говорят, что погребенного под снегом надо достать в первые четыре минуты. Иначе бесполезно. Потому что я стала тряпичной куклой, у меня не двигались ни ноги, ни руки, не держалась голова, на слабом позвоночнике болтался тряпичный ребёнок. Мне было тогда три с половиной года.

Может быть, меня не достали тогда из-под снега, и всё, что я говорю теперь лишь сон? Дивная длинная сказка?

Во-первых, я не знаю, сколько мне лет. В паспорте написана одна дата, а в справке о рождении иная. Говорят, у меня ещё были сестра и брат. Но они не родились. Мама прервала беременность. Вся эта книга на самом деле лишь то, как извлекали меня из-под завала. И ещё о том, как я несколько раз оказывалась под такими же завалами. Житейскими сугробами. Ливнями. Знобящими эпизодами.

2.

ЗАВАЛЕННАЯ, УКУШЕННАЯ И ЗАИКАЮЩАЯСЯ

Когда мне было пять лет, меня клюнул в колено петух. Нет, не простой белый, горластый, требующий радостного восклицания – ну, и голос! Это был рыже-коричневый с красной бородкой, жирный, как поросёнок, с розовыми лапами и чёрным хвостом – Петруха. Пишу, и сердце замирает, чуть ли не останавливается: это был царь-петух, королевич, Симаргл! Языческий, павлиний, гордый. Коленка у меня щуплая, пупырчатая. Она совсем не годится для укуса, проклёвывания, для нападения. Даже тощий кот Кеша ни разу не царапнул эту жидкую острую косточку мою. Кому она, вообще, сдалась? Ни вида, ни намёка на радость. Колени у меня всегда были в болячках, в царапинах, в синяках. Прыгалка, отчаянная драчунья, худая, костистая, вечно дерущаяся с мальчишками во дворе, отстаивающая свои права, прыгающая по крышам сараев, лазающая по деревьям. Особенно меня привлекали берёзы. Точнее их детёныши. Вот залезешь на такую, упираясь разодранными коленями в сучки веток, схватишься за верхние ветки, аж дух захватывает! Берёза гибко склонятся, ствол её сгибается, и ты опускаешься вниз на землю. Юбочка парит, как парашют. Летим! Затем снова взбираешься и опять – хоп – вниз. И так по десять, а то и по пятнадцать раз. Крайнюю берёзку звали Тиса. За ней, кривоватую, Верка. Играть с берёзами я любила. Они мне как подружки были. А ещё со звездами я играла, которые в лужице отражались. Я их всех по именам знала. И у меня была такая красная книга, куда я вписывала их.

Это и есть Красная книга моей правды.

Петух выскочил сам на улицу, по который мы шли. Нас было трое старшая сестра Алька-Альбина, я – меня Алька дразнила Потей и, кажется, Ольга, соседка с третьего этажа. Жили мы в Красноуральске на улице Чапаева. Дом 35. Квартира 14.

Было не больно. Но обидно. И я ревела так громко, что выбежали соседи, стали совать мне конфеты в руки, леденцы какие-то, петушки опять-таки. Я как увидела одного петушка на палочке – рыжего, толстого, ещё больше завопила. Но лакомство взяла и сунула в карман платья.

С тех пор я стала заикаться.

Поэтому, когда читаю со сцены отрывки из своих книг, то выпеваю их, иначе язык заплетается, звуки склеиваются и получается вместо: «Невозможно родной, незабываемый мой,

о хотя бы коснуться рукой, о хотя бы погладить ключицу!

Так волнующий, обжигающий до спазм в гортани, до войн,

до бомбёжки, где окна навылет. О, где б схорониться!»

но вместо гладкого диалога люди слышат: «Н-н-невозм-м-м-можно…р-р-родн-н-ной»

Вообще, этот эпилог на самом деле ничем не заканчивается. Никакими такими любовными воздыханиями.

Я уже рассказывала, как в грязной луже выловила книгу. Случайно. Вот совсем недавно, как раз снег начал таять. Увидела в Ржавке кучу плавающих, кем-то выброшенных книг, и стала вылавливать. Кое-какие книги удалось спасти, принести домой и высушить на батарее. И даже прочесть. Страницы склеились, осклизли, разорвались. Но на клочках я прочла такое, что даже дух захватило. Словно я попять под сугробом и слышу:

– Снегурочка, Снегурочка! – кричат дети.

– Скорее, скорее! – плачет мама. – Копай вот здесь, Геночка, Генаша, любимый муж мой.

– Ноннушка, помогай!

– Здесь слишком большая глыба, не успеем…надо милицию вызвать…

Действительно, милицию!

Вот бы вызвать! Подь сюда, да найди обидчицу! Чегой-то она пишет, глянь. Дура!

Лист был желтоватый, гнилой:

…камень берёзовый. Их, эти камни, называют березняк. Она Этасвета, берёзки любит, так вот, березняк с крупинками золота, с вкраплениями жёлтыми, смородиново синими, откуда он у неё в сумочке – она не помнит. Видимо, какой-то поклонник подарил. За её красоту чёртову. Она ж красивая! Хоть салон «Крыса-ты» открывай! И её фото на баннер выставляй. Лучше бы вправду в салоне работала, чем в искусство лезть – лапотница! Официантка! Кухарка! Видимо, руки чесались, вот она карандаш и взяла с бумагой. И давай чесать ладони свои о рифмы, о строчки, о буквы! До волдырей! Заика чёртова! Наверно, прославиться хотела! Да слава у неё не та! С дымком! С дыркой! Что её вирши? Что? Не сравнить с моими. Я. Я. Я одна должна быть. И имя моё Ольга. Точнее, Милена. А ещё точнее бла-бла. Ой, что это? Я тоже начала заикаться, как Этасвета. Итак, про любовь. Что это такое, ей ли знать? Эти ласки мужские… когда он пальцами по коже гладит. По чулочкам. По коленям. Затем выше и выше его ладонь, до трусов тянется, затем пальцем в трусы, отгибая кружева… А что у Этосветы? Кувырк-кувырк, мужик швырк. Ей главное кто? Дети! ненормальная! Я вот своего сына спихнула в Мексику к одной богатой старухе. Точнее даме. А ему-то всего восемнадцать лет. Ну, и пусть, учится. Сначала со старухой, затем молодую найдёт. Жигало-сынок мой. Дима! Ага, камень берёзовый…кто ей его подарил? Сейчас подумаю! Вот-вот, нашла, нащупала. У неё, есть вирши вот такие:

…Во снах не разыщешь подвалов, все закончились лазы и чердаки,

все разрушены крепости, все проданы в рабство чудные самаритянки!

Все вишнёвые косточки сгрызены, орешки кедровые, позвонки

слузганы. Нет покрывал, крыш, бомбоубежищ. Остались подранки:

чувство обиды – в крыло. Чувство потери – навылет. Страсть

вообще в голову ранена. Мозг – кровавое месиво.

Сердце давно моё стало тем самым факелом в масть,

а оно первоначально так много, так афродитово весило!

Если бы ты изъял из меня хоть каплю тоски,

что тебе стоит слизнуть губами заледенелую слёзку?

Вот пойду сегодня в кафе. Чай, бульон, пирожки.

Вот пойду сегодня – напьюсь в доску.

И смазливый бармен, то ли Гиви, Варган ли, Иван

подносить будет содовой, сок и, конечно, лимонные дольки!

Раскромсал ты мне мир на кусочки, на сдвиг, океан,

на Шекспира, на Данте, Вийона. Как Горький:

обучение ранам онлайн. На империю зла.

А ещё на добро, серебро, на алмазные правды.

Как поеду обратно? Кафе закрывается. Как за козла

я отвечу? А Гиви, Варган ли, Иван проводить меня рад был!

Он такой молодой. Я старуха. Но в самом соку.

Он откроет мне дверь. Он поможет мне вжаться в сиденье.

Но тебя слишком много во мне. Я тебя берегу.

Я тебя не отдам ни кому, ни за что на съеденье!

Я прошу проводить. И не трогать меня. Как же взрыв

можно гладить, любить? Под водой корабли, субмарины.

А во мне не овалы, не луны, а просто углы.

Плакал Гиви повинно.

Я ему объясняла, что я половина того Байтерек,

что по-тюркски огромное дерево – корни и крона.

Что никто для меня не умён, ни смазлив, не из мекк,

что никто для меня не законный супруг. Он – законный!

После ехала пьяная. Где же ты, где ДПС?

Объезжая сугробы, препятствия, казни, Париж, гильотины.

А тебя просто нет. Ты – фантазии плод. Больше нет, чем ты есть.

Мой любимый!

И вот я – великая, я Милена Бла решила в отместку переделать эти её вирши-рифмы-ритмы. И вот, что у меня вышло! Шедевр!

«… гулять, так гулять. Ресторан так себе. Забегаловка. Шашлычная. Вина много. Лыхны, Эшера, Чегем, абхазское сухое красное вино, Апсны, вино Псоу, пей, сколько хочешь. Сухими пальцами Этасвета тыкала в тарелку, нащупывая лимонную дольку. Весь мир был порезан на дольки. Гиви, Иван…какая разница… всё равно…он еды принёс. Никто меня не бросил. Это я сама ушла. Точнее не ушла ещё. А решила: уйду. Но не ушла. Гиви – какой он? От него пахнет сигаретами и одеколоном. Запах волшебный. Запах страсти. Огня. Радости. Гиви воспылал сразу. С одного щелчка. Этасвета улыбалась. Пила и не пьянела. Танцевала. Кружилась. Тело бойкое. Ноги красивые, в туфлях, бёдра качаются плавно, грудь колышется, пружинит. Гиви что-то шепчет на ухо:

– Денег дам. Много. Пачку. Мешок. Кольцо подарю. Финики привезу. А весной рассаду для цветов…э…э…э…

– Рассаду! – Этасвета усмехнулась. – Любовь в обмен на рассаду. Даже не за цветы ещё. За корешки. За не отросшие белые, испачканные грязью комья.

– Ага…э…э…э…

– Так я замужем! Муж сейчас приедет сюда. Ты ему рассаду-то отдай!

– Пошли, пока муж не приехал. Тут комната есть внизу, апартаменты называется…

– Нет. Гиви. Нет. Иван. Нет.

И сама танцует. Бёдра колышутся. Грудь вверх-вниз подскакивает. Как два мяча. Круглые горячие.

Гиви не выдержал: из фартука деньги вывалил на стойку бара: бери, бери! Моя будешь. Женюсь!

– Так мне уже глубоко за сорок! – Этасвета берёт чашку в руки, ладонью охватывает её всю. Лишь мизинчик оттопыривается. И губами…губами прикладывается к краям чашки. Пьёт. Пьёт так, что горло шевелится. Кожа гладкая, розовая. Гиви не выдерживает и целует её в шею.

– Ягодка! Малина! Кольцо подарю!

Денег было немного. Этасвета мысленно сосчитала сумму, получилось примерно тридцать-сорок тысяч. Плюс кольцо. Ага, простенькое, камушек хризопрасовый. По гороскопу Скорпиону не подойдёт.

– Где муж твой? Где? Я твой муж теперь. На эту ночь!

– Так не бывает. Муж или навсегда. Или нет.

Этасвета снова делает глоток. Чай крепкий с лимоном. Она не курит. Я не курю. Гиви не курит тоже…»

Вот это – чистейшая правда, Милена Бла! Другой правды у меня нет! Остальное всё вранье.

Петух ринулся в подворотню. Он сам напугался крика моего. Хотя, говорят, что петухи глухие.

А ещё я – укушенная. Да-да. В лесу. То ли волк. То ли собака серая. Родители оставили меня возле машины. Сами пошли в лес, наказав мне, никуда не уходить. Машина была открыта. Можно было сесть в любой момент в неё. Но мне захотелось погулять, я вообще кроме берёз ещё с цветами играла, разговаривала, они мне стихи рассказывали, я им – про жизнь. И вдруг этот зверь появился неожиданно. Я не успела шмыгнуть в машину. Лишь попятилась. «Волга» была старая, бирюзового цвета, как сейчас помню, что я рванула дверцу, не поворачиваясь, спиной легла на сиденье. Зверь куснул меня за ногу. Опять в ту же самую кленку – острую, щуплую. Зубы были ровные, клыки торчали. Говорят, что звери летом не нападают. Он не нападал, он лишь подавал знаки. Я взвыла.

С тех пор заикаться я стала меньше. Клин клином. То есть страх страхом вышибают. Вообще, из меня только что не пытались вышибить. Ни у кого ничего не получилось. Я подогнула колени. Прижала их к животу. Дверь как-то сама закрылась. Видимо, зверь повернулся боком в тесных зарослях высокой травы, махнул хвостом, не рассчитал какое узкое пространством между его телом и моим. Оказавшись внутри салона, я взвыла ещё громче. Затем быстро нажала на пипку возле окна, заблокировав двери окончательно. Меня научил мой папа Гена этому простому движению.

Волк скрылся в чаще леса также быстро, как и появился.

Испуганные родители что-то кричали мне, успокаивали. Просили открыть заблокированные двери.

Читаю дальше, ну что ты мне припасла Милена Бла? Ах, вот что: «…она сбежала вниз по лестнице…отталкивая Гиви. Или Ивана. Он неё пахло сладко и ванильно. Во дворе ресторана была припаркована машина. Какой, интересно, марки? Я не разбираюсь в них! Для меня все чёрные – Джипы. Белые – Волги. Серые – Ока. А что у Этойсветы? Наверно, японец. Или немец? Как его Фольксваген? Гиви шёл следом. Он видел лишь этот покачивающийся силуэт. Эти бедра. Талию. Эти ноги в люрексе. Юбку. Нежную кожу. И грудь. Колышущуюся. Дышащую. Словно отдельно от Этойсветы существующую. Вот бы погладить. Вдохнуть всю свежесть. Молочность. Боль всю! Не уходи! Не уходи! Или хотя бы телефон…номер телефона…черкни на салфетке…»

Слушай, Бла! Вот не было этого «курили до тошноты, любили до одури, имели друг друга до спазм горячих, до выплеска, до экстаза…»

И Гиви не было. И Ивана. Сказка это. Называется «художественное произведение». Ты же преподаешь. Лекции читаешь. Сама понимаешь, что никакой бешенной страсти, роковой любви, грешного прелюбодеяния у меня нет. Ну, вот так вышло, прости…Нетути!

3.

Я не верила. Гиви тоже не верил. Но муж пришёл на выручку. Тогда он ещё не был мужем. Но я понимала: он мой муж. Будущий. Нынешний. Настоящий. Истинный.

Бла-бла, о каких изменах моих ты пишешь на своих грязных, мокрых листах? Золотко моё, Солнце болотное, Небо кикиморное.

У меня есть муж единственный и на всю жизнь. Если услышит твои слова: «Этасвета изменяла, шла по лестницам, спускалась вниз, поднималась в комнату, разрешала себя целовать, трогать, гладить, ласкать, наслаждаться, ублажать, сама раздвинула ноги, легла, обнажила ягодицы, сняла бельё, приняла берёзовый камень, надела перстень.» Да, он убьёт тебя, Милена Бла-бла!

И зачем я выловила эту книгу? Лучше бы она плавала в море других никому не нужных, не востребованных книг. Просто книг. Книг бумажных, виртуальных, литресовых, майбуковых, арт-прессовых, эксмушевских, еленшубинских и прочих, канувших в бездну, ещё неизданных, но уже невостребованных. Нет, не факт, что мои книги будут невероятно популярны, экранизированы, театральны, некие актёры примутся вычитывать их тексты, некие сценаристы начнут скопом писать по ним сценарии. Для этого нужны деньги. Много. Любую вещь можно вытащить на поверхность. Выхвалить. Заставить сиять. Заставить любить. Принудить к всёпоглощению. Отчего бы нет?

Мужа моего величают на работе по отчеству – Саныч. Кудрявый. С пролысинами. Курит, пьёт, ест. Он мой. И я никому его не отдам. И не позволю писать, что его жена – гадкая паскуда, гулящая тварь. Тебе, Милена Бла, не понять. Другая ментальность что ли. Другая жизнь и другая смерть. Это не станцуешь. Не споёшь. Для этого надо иметь другую фигуру, лицо. Маму. Школу. Всё другое. Даже день зачатия иной. Другая кровать, простыни, подушки, матрас, перина, рубашки. Всё иное. Кровь. Клетки мозга.

Пишешь, что ты одна. Ты невероятная.

Наверно, это так. Ты феномен. Кто же спорит? Столько наград. Столько почестей. Столько что глаза разбегаются. Трудно подсчитать. Вселенная сбилась со счёта. Ось земли пошатнулась. А что ещё остаётся делать – бедным, униженным, обиженным писателям? Сами, всё делают сами: сами себе пишут рецензии, сами себя хвалят, сами пробиваются в печать, спят с издателями, спонсорами, меценатами, дерутся между собой, разбираются с иными писателями, если те заходят случайно на их территорию. Как волки грызутся. Ревнуют. Соперничают. Сами зажигают камин. Сами в горящую избу. Сами сгорают. Воскресают. Умирают. Заставляют верить в себя. Сходят с ума. Снова возрождаются. Убивают себя. Убивают себе подобных. И рвутся! И карабкаются! Там, там на горе, лишь надо спуститься вниз для начала иуде, где валун за подарком. Но снежная лавина быстрее и тяжелее тряпичного тела твоего!

Трудно делить мир на писателей и не писателей. Сейчас все писатели. Маленькие и большие.

Раньше я с Миленой была в хороших отношениях.

Именно в хороших.

И именно в товарищеских. Мы понимали друг друга. Вот как-то нам удавалось не враждовать. Не соперничать. Не пересекаться.

Я, вообще, себя лет тридцать тому назад не считала впаянной, распятой, втянутой в этот алхимический процесс. Не было у меня лунного камня. Серебра и олова. Не было атанора. Печи. И каких-то особых, превосходящих свойств. Но когда они свалились на меня сами, когда я научилась ловить потоки их занебесные, то ошалела. Истинно так. Это словно грызть мак марихунский. Выращивать его у себя на огороде. И это кружит голову. Ибо ты носишь в себе нечто живое. Одна поэтесса про меня написала: «Эй, ты – беременная стихами!» Но я тогда была ещё «слегка беременна». Меня осеняло строками. Пронзало! «Но сквозь меня протянуто пространство!» Это была настоящая марихуана. Зеленая, дурманящая.

Труд писателя – это настоящей труд. Неоплачиваемый. Гонимый. Неоценённый. Одна надежда – что дадут Буккера или Русскую премию. В коммерческие издательства пробиться трудно: там своя специфика. Помню, как пришла первый раз в «Аст», затем приползла в «Эксмо». В «Подвиг». В «Андреевский флаг». Помню эти скучные лица. Помню, как мне объясняли, что надо сначала получить известность. Либо найти спонсора. Помню, сочувствующие лица женщин. Кто-то даже хвалил. Кто-то оставался равнодушным. Помню, мужчин, которые откровенно приставали. Помню, своего первого спонсора. Это мой Саныч!

Помню, свою первую статью.

Правда, о том, что Москва – это Нижний Новгород. Часть II

Красно-красная Москва. Кирпично-рыжая.

Красен Нижний Новгород.

Малиновый мой сон о них.

Красен кремль! Удивительно схожи пропорции! Московский кремль протяжённостью 2500 метров, Нижегородский 2080 метров, площадь обоих Кремлей 27,7 га. Высота над уровнем моря с Воробьёвых гор 80 метров, высота с Верхне-Волжской набережной тоже 80 метров. А ещё архитектура Речного вокзала, храма Александра Невского и храма Василия Блаженного, длина Старого Арбата и Большой Покровской улиц. Всё сходится! Близнецы!

Красный мой сон по-красному дереву! Красота моя красная! Царь-колокол и колокол соборный. Большой театр и театр оперы и балета. Чем больше смотрю, тем больше понимаю, что живу в Москве! Нет, я не за пенсионными добавками гонюсь, а за правдой. А, правда моя в том, что оба города войну отстояли, не покорились, выжили. И что Нижний Новгород послал в Москву Минина с Пожарским целым ополчением, что спас от разорения, от раздора, от завоевания, а уж как хотели ляхи потешиться, сладко поесть да и ограбить казну царскую.

А сон мой малиново-прекрасен. И длится, длится.

Но вот просыпаюсь от снов своих сладких. И понимаю, что нахожусь на поле боя. За вечную правду! И выхожу я из своего красно-красного, сладкого сна…И нахожу свой пост на фейсбуке:

Друзья, настало время поговорить о самом сокровенном, о наших дедах, о нашей истории. Настало время – помнить! Настало время всё, что помним, рассказать нашим детям, внукам. История такая, как есть. Мир с цветом, запахом и вкусом. Пока мы помним его цвет и вкус! Я расскажу о своём дедушке, родившемся в 1906 году (Тюменская обл. с. Бердюжье). Расскажу потому, что моего сердца коснулось то, что история искажается, переписывается, вымарывается.

***

Ничего не забыли? Иль всё же забыли чего-то?

Я напомню тогда. Освежу раз, наверное, в сотый

в вашей памяти: это война, нет святее которой.

И не вздумайте вы примирять и оправдывать свору

гитлерюг, что напали на нашу страну. Помни место:

алой кровью и болью защитников крепости Брестской!

Как язык повернулся, ровнять, что от века неровно,

словно скважину чёрную, словно бы беса с иконой.

Тех, кто гибнул и кто не сдавался. Ты видел их кости

от Москвы до Берлина? Их много костей на погосте!

Черепа, позвоночники каски и звезды героев!

Так гляди во все очи! В блокадные дни Ленинграда.

Слушай слухом убитых и воем в полях канонады.

Слушай пеплом сожжённых детей…А они жить хотели!

Свои ручки тянули, о, Господи, из колыбели.

– Мама, мама, родная. А мать их убитая в поле.

Я покуда жива. Вам напомню, всей болью напомню.

Имя Зоя, как небо. А вы про медали, про гранты.

Имя Зоя – сама, словно грант, словно купол высокий!

Вы забыли про это. Вам в мозг что ввести? Импланты?

Про какое вы там примиренье? Они – оккупанты,

что пришли нашу землю топтать, никаких аналогий:

про гулаг и концлагерь. Про «Гитлер и Сталин». Не надо.

Это разные вещи. Иные координаты.

Говорит либерал: «Ничего нам за это не будет.

Примирим мы всех мёртвых. Ведь им всё равно там, в могиле!»

Я схватила такого бы да за пиджак там, где груди –

рвись, рубаха, летите вы пуговки в пыль и

никогда, ни за что! Никаких вам таких словоблудий.

Где всеобщий психолог, чтоб мозг излечить бы, изгибы,

извращенье истории и русофобские игры?

Чтобы наше святое не трогали пальцы кривые,

не совали в кровавые раны, не лезли бы в семьи,

в наши кухни и спальни. Мы те, кто безмерно живые,

нас не сломят, ни в спину проклятия, что ножевые.

Ибо деды у нас воевали. И мы словно с ними!

Вот солдатик молоденький. Мальчик совсем он, мальчишка,

а вот девушка – милая, славная, столик и книжка.

А вот женщина и вот старик – было время.

Их убили фашисты. Фашистам не будет прощенья!

Никогда не помирятся. Мы вам не братья, не братья.

У фашистов одно есть названье: низвергнутый в ад он.

И не надо из ада его возрождать, о, не надо.

И не надо ни с кем примирять. И ни стьмой, ни со светом,

вглубь планеты его иль совсем позамимо планеты.

…Как же редко я в церковь хожу. А сегодня пойду я.

И за деда свечу я поставлю. Ах, дед мой, Артемий!

Он убит в сорок третьем. С мальчишкой, старухой со всеми.

Как же я помолюсь за него, в пол воздета!

И сквозь слёзы, шепча так неистово:

– Дедушка! Деда…

(дед погиб в Калининской области, д. Демидово 24 декабря 1943 г)

Мой дед мне, словно помогает оттуда, словно подталкивает: скажи! И вы меня поймёте: есть такие случаи, когда пытаются оправдать фашистов…Верю, если сейчас не заступиться за наших дедов и отцов, прошедших ВОВ, то потом будет поздно. Поколение растёт иное. Особенно, родившиеся в 90-е годы. Они отличаются даже от тех, кто родился в 80-е. Знаю, ибо у меня дети – такие!

И ПОКА Я ДЫШУ, ПИШУ ТАК, КАК ВЕЛИТ СЕРДЦЕ, ТО НИКОГДА НЕ УСПОКОЮСЬ! БУДУ СРАЖАТЬСЯ! БОРОТЬСЯ! (Я ПОМНЮ!)

И отвечает мне жена фронтовика Зоя Матвеева:

Света, как сильно, чётко, твёрдо, своевременно и необходимо ваше сердечное высказывание. Это просто крик души, высокохудожественное обращение и к молодым и пожилым. Но многие не могут так сказать, многим безразлично. А кто-то даже радуется, тому, что плохо. Другие просто боятся последствий.

Спасибо Вам.

О, услышь меня, услышь каждый – ибо то, что коснулось меня, в любую минуту может коснуться вас. Вашего деда. Не дадим замарывать историю. Не позволим ровнять захватчиков, принёсших гибель на нашу землю с теми, кто освобождал её.

А ведь есть такие люди. И как им не быть?

Но мы вовремя спохватились. За руку их схватили: не трожь святое. Не ровняй.

Плохо то, что мы сами не правильно поняли свою историю. Сами погнались за «Хрущёвской оттепелью», за разоблачением «культа личности», как впоследствии погнались за призраками лихих девяностых, подумали, что вот она свобода. Хватит нам красного, хотим независимого. И отстали на два столетия по технологиям, по компьютерам, по автопрому. Итак, литераторы знают, что есть такой приём сравнений, но не напрямую, а окольно, опосредованно. Например, вот напишу я такую фразу: «Гитлер и Сталин – оба были незаурядными, читали книги, любили чистоту и порядок. Чёткость! А уж что до искусства – оба были гурманы, тонкие ценители сцены…» О, какой текст, скажете вы. Нет, отвечу я – это плохой текст, это подстрекательство и обман, это вред. Такого автора судить, взыскивать с него штраф, ибо опосредованно, аллюзивно, он заставил читателя верить в то, что оба лидера одно и тоже. Вот в чём скрытая чёрная пакость – показать в связи, сравнить несовместимое. Связать разнополярное. Юг с севером.

Фантазия автора может пойти дальше: может покуситься на высочайшее. На святейшее. Пляски на алтаре. Фотографии на фоне горящего храма. Жарка шашлыка на вечном огне.

И писатель должен остановить это безумие. Как Нижний Новгород спас Москву осенью 1612 года от польских интервентов.

Если мы думаем, что история не повторяется, то глубоко ошибаемся. Внутри уже идёт попытка интервенции…

И малиновый мой сон вырывается наружу, сгустком полыхает по улицам, обнимает восход, который тоже красен, смородинов.

И красные линии купаются в реках. И чудится мне, что Волга потеснилась и потекла рекой Москвой повдоль улиц моих. Моих золотисто-красных. Чудных, как сама правда! И верю я, что Иисус – нижегородец, что земля тогда вращалась скорее, и поэтому Мать Мария родила сына в овечьих яслях, находящихся прямо на Малиновой гряде Нижегородской области…

И правда моя красна да малинова…

В КРУГЕ ДОБРОДЕТЕЛИ МЕЖДУ СЦИЛЛОЙ И ХАРИБДОЙ

«Из цикла: я ничего, мой друг, не забываю…»

– Вадим Валерьянович Кожинов, здравствуйте! – Он кивнул.

Здравствуйте, звучало бы казённо. Может, лучше, добрый вечер, Вадим Валерьянович? Или, какое счастье поздороваться с вами, или, даже ноги подкашиваются, как хочется пожать вашу руку. И словно слёзы на глаза. Но на самом деле внутри у меня, будто всё светится, словно какой-то слой под кожей особой искрящейся плазмы появился.

Вадим Валерьянович поднялся на сцену. Это было в 2000 году, в феврале, под знаком водолея, вечером в ЦДЛ.

– Здравствуйте, Светлана.

Плазма засияла ещё ярче. Меня бросило в жар. Щёки заалели.

В фойе продавались книги. Кузнецова Ю. П., Куняева С. Ю., Кожинова В. В.

Вообще, Вадим Валерьянович – самая загадочная фигура в этом круге. Худощавый. В очках. Седовласый.

– Ой, здравствуйте!

Молодая, самоуверенная, нахальная. С плазмой под стучащимся сердцем, вырывающимся из рёбер. Лихие девяностые позади, нулевые годы рядом, и мы в них, как внутри большой штольни. В одном вареве и большие, и маленькие. Люблю писателей-пророков. Хочу, чтобы мне сказали, что будет с нами через десять, двадцать, тридцать лет. Хочу жить долго, чтобы состариться по-настоящему, до худых сгорбленных плеч, свисающей кожи, коричневых глубоких морщин. Чтобы наступила мудрость. Чтобы, как Фадеев предсказать, что к нам в Россию будут засланы агенты влияния, чтобы как Леонов остаться в сказке перламутровой, чтобы как Юрий Бондарев отказаться от награды, чтобы понять: пророчества сбылись.

Я их сама раскопала в трудах В.В. Кожинова. Ой, да рудокопша, ой, да добывательница, ой, да этот самый сын!

«Огромное большинство написанных (и – тут уж ничего не поделаешь – еще не написанных, но долженствующих появиться на свет) стихотворений «не дотягивает» до искусства, прежде всего потому, что в них не создается художественная реальность, они не становятся творениями, а остаются зарифмованной речью, ритмизованным высказыванием, которое только внешне, благодаря своей, в сущности, искусственной ритмической оболочке, отличается от обыкновенного – пусть даже и интересного, умного, блестящего – письма, дневниковой заметки, рассуждения, публицистической статьи.»

В. В, КОЖИНОВ из книги «Как пишут стихи», которая была переиздана три раза, последний раз как раз двадцать лет тому назад.

У меня в руках букет февральских цветов, купленных на углу в киоске, возле метро Баррикадная. В голове ритм стихов: «Стены Плача, Стены Скорби, лабиринты –

к ним кидаюсь я на грудь. Шершавый камень

мне царапает ладони. Криком крик я,

из груди сегодня извлекаю.

Каждый Плач утешить! Здравствуй! Здравствуй!

Из себя исторгла сотню плачей.

Как утешить Ярославну? Застят

слезы мне глаза, гортань! В палачеств

как мне всех своё раздать бы тело?

Как утешить плачем сотни плачей,

как вложить в уста его шедевра?

Смерть предателям! Истёрла все коленки.

Я не предала. Но встану к стенке.

Не лгала, не крала, не жильдила.

Пусть с крылами – всё равно бескрыла,

пусть с любовью – всё равно не люба.

Не чужие, а свои погубят.

Милый, милый.

Незабвенный – завтра же забудет!

…Сиротою лучшими людьми я,

сиротой к настенным я поэтам.

Возникают рвы, валы, кюветы.

Не стена растёт – лоботомия.

Рассеченье мира. Больно. Бритвой.

Разрывают связи, связки, жилы.

Слышу крики: «на ножи, на вилы,

на ракеты, копья…»

Милый, милый…

Отчего опять сползу по стенке

и по всем, по этим Стенам Плача

по родным, безудержным, вселенским,

по бездонным, по бездомным, детским,

но в ответ –

не сдам ударом сдачу…»

Стихи не об этом, они о других днях, от других дней, до других дней. Но отчего-то сегодня отозвались проводом во мне оголённым.

Но надо что-то сказать по существу. По делу. Всё-таки литературная встреча. С писателем. Поэтому я поднимаюсь на сцену, дарю букет цветов. И молча ухожу. Именно молча, не разжав губ. Слово закатилось внутрь. Такое круглое, объёмное.

Часто размышляю над Сциллой. Вообще, по сути это цветок. Ярко-голубой, либо лиловый. Но на деле – Сцилла чудовище. Огромная шея, огонь из пасти. Харибда – водоворот трёхглавый. Вот так мне представляется жизнь человека пишущего, находящемся в своём круге добродетели, ибо даже критика – добродетель, хоть, бывает, и не лицеприятная. Вообще, приятной критики – мало, потому что конструктивная критика – она всегда между Сциллой и Харибдой. Но Кожинов по большей части – филолог. Раздумывающий о искусстве и литературе. Понимающий, что такое поэзия. Как факт. В своём труде – размышляющем, противопоставляющим настоящее искусство поддельному, Кожинов словно странствовал между Сциллой и Харибдой. Сама я не пытаюсь преодолеть этот барьер, можно много поведать, но услышанным быть довелось лишь Вадиму Валерьяновичу.

Есть стихи, приближающиеся к искусству. Есть околоискусные стихи. А есть само – искусство. В чистом виде. Много Кожинов размышляет о Баратынском, Сумарокове. Пушкине. Вознесенском.

Многие говорят: ему легко, Кожинов сам стихов не писал. Он их пел.

Может ли хороший критик быть одновременно поэтом? И как проза мешает поэту, как она выхолащивает из глубин вот то самое мягкое и розовое, что является сгустком для пророста зерна, из которого получится цветок. Как из колыбели семени вырастает тот самый человечий вид стиха? Сцепление музыки, чувства, ритмо-рифмического набора.

Иногда думаю, а возможно ли по публицистической книге поставить спектакль? Например, по книге В. В. Кожинова «Великая война России. Почему не победим русский народ?»

Думаю, что возможно, ибо это книга-песнь, книга-исток героизма. И как ружьё со стенки в первом акте звучит – русские сражаются за идею.

Много раз раздумывала, что есть такое – эта идея? Бескорыстная направленность, наполненная высочайшим смыслом.

Также у пишущих людей. Кто-то пишет и ждёт поощрений. И получает их в виде грантов. А кто-то пишет – за идею! За вот это святое и высочайшее.

И как их отличить? Ибо и там и там рифма. И ритм. И тема.

«Внутренним оком» – разъясняет В. В. Кожинов. То есть душа должна быть зрячей.

Я много раз слушала лекции об импульсах мозга. О кровообращении. О ткани. О розовой горячей внутренней оболочке. И вообще, что там по ту сторону лба? Там – наше сокровенное, русское.

То, за что мы боремся. То, за что «жизнь свою не жалеем. Живота своего».

Искусственность и искусство понятия, хотя и однокоренные, но противоположные. Искусственность – это Харибда. И с нею сражается Одиссей.

Участие дара, по словам Кожинова, является основой. Но отчего вдруг происходит его исчезновение, словно потеря самого драгоценного, как будто мать младенца потеряла. И рыдает. Но слова – крошечные, незначительные. Так что же стоишь-то? Иди, ищи, вернись туда, где зачатие, где его начало. В тот день, как мать Мария, в ожидании чуда, в предвкушении радости.

И так далее по ходу пьесы. Думаю, так бы закончился первый акт «Круга добродетели», во втором акте всё просто: Встреча. Она же прощание. Прикосновения рук. Мгновение, и руки разъединяются. Но зачатие уже произошло. Мария оплодотворена. Гладит живот своей мягкой женской рукой, ощущая токи жизни самой.

Я вышивала иконою тексты такие наивные,

молитвословом, законом ли о благодати людской,

ткань мастерила из шёлка я. Бязи да льны былинные,

и получился – родился ты, сын мой, хороший такой.

Если бы так всю галактику нежить, лелеять, вынашивать

с красной строки бы вынянчивать, вить бы глазурную нить,

ибо причастна ко времени я атлантидному нашему,

ибо причастна…да что уж там, люди мои, говорить?

Вот я иду: заметелена ветрами, я вся зарёвана

листьями красными, алыми, желтыми в розовый цвет.

Этой рябиной оранжевой, этими чудными клёнами…

Выносить мир бы мне! Выродить! Ночью закутывать в плед.

Также расписывать радугой, искрами, небом, иконами,

словом благим Златоустовым, Ветхим заветом, поклонами

в церкви старушек. О, помню я лица, платочки их скромные,

спины, ключицы. Мир помню я

весь! Весь до корня! Видения. Крёстный весь ход его, странствия!

Время, колодцы и Волгу всю ту, что до грозного Каспия.

Словно бы я его вырыла, словно бы дно его меряла

в нежных ракушках, в скелетиках рыб цветом сна. Время застило

веки мне глаз, так я видела лучше, безмерней, уверенней.

Право, но ты был, мой Господи, ты был всегда в сердце, в семечке,

в ядрышках этого семечки, в самой далёкой молекуле,

был до распада. Был в Йемене,

в Древней Руси и Аравии. Вот бы мне также лежать

семечком этим – земля бы вся спину мне грела, огромная!

Вырасту деревом. Помню я,

как мне рожать Божьих чад!

И вот словно смотрю из зала, вжавшись в кресло, смотрю, смотрю, чтобы запомнить, вникнуть, понять.

Публицистика – это тоже вещь художественная. С прологом, С конфликтом, с его завязкой. И обязательно с ружьём.

Вот пишу и уже вижу спектакль по книгам В. В. Кожинова. Это словно купить билет на корабль по имени «Атлантида». В самый лучший ряд. И вот они – атланты наши! И слушать, видеть, созерцать пророчества.

И понимать, что Атлантида – это область исчезающая.

Уходящая ко дну.

Но у неё есть свойство – оставаться воспоминанием. Лебединой песней.

Сценой, наполненной высотой.

4.

Рынок писательский густо перенаселён.

Избыточен.

Где столько взять читателей? И любят ли писатели друг друга. Кто они друг другу? Поэт поэту кто?

***

Обычно

хороший художник – плохой поэт,

хороший поэт, но плохой художник!

По горло быть в звуках, которых нет,

по локоть быть в красках, разбавленных ложью!

По песню быть в смерти. Спасаю. Зову.

Сама над мостом распластав своё тело,

над раною вечной! Я, как тетиву

на лук нанизала. Я так отболела,

когда поняла, нет ни сердцем, каков!

И нет, ни умом, позвоночником, костью!

Я кровь выжимала из черновиков,

из фраз, что свисали рябиновой гроздью!

Никто не внимал мне Галлеевой мглой:

вы те, кто не будут отлиты в граните!

Хотя б не давите.

Хотя б не топите.

А, впрочем, я – тело над раной живой.

Поэту поэт – это сладкая боль.

Поэты – соперники каждый друг другу!

Я так вам сочувствую, сыплющим соль

на кровь аномалий в шмон, гомон, в юдоль.

Художник художнику – вырвать бы руку –

как Моцарт к Сальери по паре за штуку,

вот так музыканту другой музыкант

причастен! И спорить не надо со мной,

я жизнь прожила, свой лелея талант,

а надо мне было: себя, что гадюку

за шею душить! Позвоночник спинной

наполнить какой-нибудь силой иной –

портняжной, скорняжной, охотничьей, млечной,

и жить было б проще. Дышать было б легче!

И вырвать бы глотку, зарыть под сараем.

Молюсь: не писать! Я смогу!

Не смогла я…

––

Итак, я молодая, тридцатитрёхлетняя. Милена с мужем пришли на мою литературную встречу. Я думала, что искренне! Поддержать. Я как раз собиралась поступать учиться в литинститут. Но нет, у Милены цель была иная: проверить, точнее доказать себе, что я – ещё слаба. Да, я ещё была тогда в пути. Я искала свою дорогу. Только свою. И я много плутала. Шла по кривой. Мой голос ещё не окреп. Клавиши сбивались. Струны дёргались. Флейта морщилась. Горло её казалось простуженным. Это была детская ангина. Кто-то подражает Блоку, кто-то Есенину, кто-то Бродскому – это нормально на первоначальном этапе. И дело тут не в возрасте. У кого-то получается сразу найти своё. У меня не сразу. Право, я много плутала.

Тогда я работала на заводе.

Растила детей.

Точнее, растили с моим Санычем вместе. Это было как раз в девяностые годы.

Я совершенно понимаю её – мою Бла-бла!

Позже, когда я окрепла. Нашла себя. Нащупала свою золотоносную нить, то поняла: мне подражают другие поэтессы. Я находила свои строки, мысли, смыслы, свои золотые искры у них. Они отсвечивали! Они отсвечивали так же, как я когда-то! Так что теперь мне их хулить? Портить им жизнь? Поганить их строки?

Конечно, это меня не оправдывает. Это говорит о моей глупости. Да, я была глупа. Ошибалась. Поворачивала не туда. Не задумывалась. Не обращала внимания. Я просто также чувствовала и всё тут. И я плакала, слёзы наворачивались, это было невероятно высокое чувство. Но я была под спудом снега. Меня надо было извлечь! Спасти! Выковырять из лавины.

Прошло уже тридцать лет. Здравствуй, моя Бла! Давай обнимемся! Я же обнимаю их (Яну, Лёву, Олега, Данила, Люду)! А ведь они все произошли от меня. Из моих строк выросли! Читай!

Смотрю, а у Милены губы дрожат, щёки дёргаются, лицо бледнеет. А позади её Гиви стоит. Умопомрачительный! Запах хорошего табака и одеколона смешивается с моим ванильным. Голова кружится. Гиви, Гиви! Ты всё-таки Иван!

И вдруг сбывается сон моей Бла-бла, Гиви улыбается, наклоняет голову, выходит из-за стойки бара. Наливает коньяк, кантри, раскладывает лимонные дольки, ещё лимонад, сок, конфеты, мясо, бобы, что-то золотистое в соусе. Сама не понимаю, как я тут оказалась. Милена смеётся, аж визжит. Мы с ней едим из одной тарелки картошку. Она выходит на сцену, топчется, личико её алеет, сначала щёки розовеют, потом лоб, затем всё лицо прямо-таки алая заря. Миленочка, я простила всех, кто мне подражает! Помнишь, «Музу и художник» мою? Так вот я простила подражательниц моих. Пусть. И ещё…ещё… Но Гиви, как сладкоголосая горгонушка что-то шепчет мне в ухо. Дыхание горячее. Сердце его колотится, вот-вот рубаху порвёт, выскочит. Ладони горячие по моим бёдрам ёрзают, я танцую, я кружусь. Потом мы пошли на берег Волги, я босыми ногами по песку иду. Гиви несёт тяжёлую сумку с книгами. А где ты? Отстала? Догоняй, сердечная! Разводим костёр из веток на берегу. Солнце село, облака лёгкие, как перья. Я снова танцую. Руки, голова, грудь, дыхание…это Гиви. Он мычит от счастья. Он не верит, что я рядом. А я говорю: замуж вышла, мужу не изменяю. Просто кокетничаю. Просто от лёгкости. От воздушности. Гиви верит, поэтому плачет. Я отталкиваю его. А он опять спрашивает, зачем? Что, зачем? Что значит, зачем? Замуж зачем? Почему не моя? Потому что мне уже сорок пять. И у меня скоро внуки появятся. А ты всё ждёшь! А Гиви мотает головой, пробует поцеловать меня, губы тоже горячие, как Африка. Нет, как две Африки. Семь Африк. Он гладит нежно мой живот. А я так серьёзно говорю:

– Меня Бла-бла хочет убить.

– Что? – рот Гиви вытягивается

– В книге. Не в жизни. Она так и написала, что я вроде бы в госпитале лежу. Возле меня мальчики больные, старухи полуживые. Бомжи в волдырях. Словно вирус какой-то. И вот меня тоже прихватило. А она пришла и сидит возле. Я исповедываюсь: прошу прошения, слёзы лью. Прости, что платки-калоши-валенки-чабрецы-бубенцы узнала. За руку её хватаю. Молюсь. Рубашка моя вся в крови. Отхожу уже. Зверь меня грызёт. Волк. Сначала меня имеет, любит, ласкает. Прелюбодейничает. А потом хвать – и в горло вцепляется.

– Она что, дура? – Гиви вскакивает. Возносит руки к небу.

– Но сначала мы с тобой в койку ложимся. Саперави пьём. А оно кислое на вкус. И ты мне бусы даришь. И камень драгоценный. Сапфиры-яхонты. Руки целуешь. Ноги. Всю-всю. Особенно вот тут!

Я показываю на живот, приподнимаю юбку, а там – холодная синяя жилка, где ляжка, это у меня от родов после второго ребёнка варикозное.

– Затем мы опрокидываем поднос… еда разлетается…ты меня за талию хватаешь. И как волк хочешь разодрать на куски. И ещё это…травку курим…

– Точно дура! – сплюнул Гиви.

– И ты ещё меня языком всю лижешь. Шею. Ключицы, лопатки, колени. И крылья мои отчего-то разъезжаются в стороны, тело разметалось, ты его раздвигаешь всё. И…

– Не надо, не хочу это слышать! Это разврат! Бла-блаха шизофреничка! У неё биполярка! Мания! Её надо лечить. Это грех! Замужнюю даму я никогда не трону. Пальцем не прикоснусь, тем более языком.

Так я станцевала эту сцену. Так я сбацала Волгу. Берег. Костёр. Босыми ногами по песку сбацала. Сбацала свои стихи. Своё сокровенное. Своё кровное. Я сыграла свою кровь. Я сыграла своё сердце. Я пяткой придавила свои артерии и станцевала их. Я коленом наступила на своё горло и станцевала горло. Я сожгла свои первые стихи в костре, который развёл Гиви. Это был целый чемодан книг. И чемодан я тоже сожгла. Из соцсетей удалила все ранние стихи, выбросила даже черновики. Вымыла руки, касающиеся этих книг. Сама ринулась в реку, чтобы смыть следы моих стихов. Ранних. Подражательных. Я их утопила. Я видела, как льётся их кровь прямо в реку.

– Закат! – сказал Гиви.

– Нет, это танцующая боль.

– Что ты хочешь, Света? Смерти? Вот кинжал! – Гиви резанул воздух острым лезвием.

– Нет! Ни в коем случае…я хочу, как раньше. Не надо вражды. Просто поговорить. По душам.

– Ты тоже дура! Откуда у Бла-блахи душа? У неё один секс на уме. И разврат. Мертвечина. Жадность. Деньги. Она хочет деньги.

– Не говори так, Гиви! Когда ты так говоришь, то мне кажется, ты – Иван.

Я запыхалась. Я всё станцевала. Я даже станцевала Милену и Гиви.

– Что ты чувствуешь ко мне?

– Я чувствую к тебе космос! Мир. Звёзды. Луну. Солнце. Океан. Любовь. Я занимаюсь любовью. Небом. Радостью. Я занимаюсь миром.

Мы тогда всё сожгли. Гиви дал обет: не касаться меня. Одно слово – я замужем, мне сорок пять лет, у меня двое детей, двое внуков, у меня дом, машина, дача. И озеро!

– Какое озеро?

– Спроси у Милены. Она пишет в книге, что у меня есть озеро и пять домов на его берегу. А ещё куча Джипов. Губы бантиком. На голове букли.

– Ой-ё-ёй. Э…э…э…

Гиви опустил голову. Сжал кулаки.

– Убью, суку!

Ну, точно Иван!

Когда Милена Бла опубликовала свои стихи в журнале. Гиви написал ей отзыв: «Понимаю, что критика должна быть конструктивной, но решил сделать несколько замечаний: ну, очень много подражательства! Цветаевой. Пастернаку. "Возьми меня!.. ты, рикша Лю Су-чан." Далее последовало: «Завидую Вам, гость. А вот мой воспринимающий аппарат не настраивается на частоту излучения автора Милены Бла, близко, но не то. Потому и нет такого резонанса, как в отношении, например, Цветаевой. Что ж, поживём ещё, помудреем, какие наши годы…»

И ещё: "на жаркие страдные бабьи подмышки". У Милены Россия отчего-то представлена всегда как бедная, неразвитая, с тараканами, грязная, с плачущими детками. Все русские женщины то и дело продают себя. Воспевается немощь русских, убивших из-за недоразвития своего же царя ("Бал"). Бабы-халдушки, грязь да вонь, бараки… Ай, про нас ли это? А где же наша наука, покорение космоса, достижения наши? И все ли русские бедные? Косные? Поглядите вокруг, может, другую увидите страну?

И вот ещё: "Возьми меня!.. ты, рикша Лю Су-чан", "Есть опиум, гашиш и анаша", "Меня положишь в чан – И будет жир, и добрая уха" Ах, как много у Милены низменной страсти в стихах, берущей свое начало из области инферно. Тому, что в них обязательно встретится женщина, продающая "свой срам", и "зловонье и прах", уже не удивляешься. Но вот людоедство… это что-то новенькое.

"России больше нет" и тут же "а есть одна любовь, Встающая над миром в полный рост"… Увы и ах, без России нет любви в том самом смысле, в котором любовь "над миром в полный рост".

Упрёки посыпались в мой адрес: Ты, такая-сякая. Ты сама кто? И как зовут? Ты Никто и звать Никак! И ещё разная куча: ты перелицевала, переняла, перефразировала, перепрыгнула, схватила зубами, присосалась, сэпигонрила. Вообще, мыслей у тебя ноль.

Вот что ответила я: «Милена! Господь с тобой! Я до компьютера лишь вчера добралась – в лесах была, дремучих. Мы же с тобой – приятельницы. Часто выступаем вместе, рядом! Ты мне в любую минуту можешь позвонить да и живём мы через пару кварталов друг от друга. Чего же меня камнями-то закидывать? Кроме меня некому что ли? А Екатерина Домбровская, Стас Афонский – это тоже я что ли? Твои прямые враги (см. Ф.Б). Я, наоборот, тебя везде защищаю, от врагов отбиваю, стараюсь оградить, предупредить. Ну, так нельзя – грубо, цинично. Видно, кто-то очень хотел нас рассорить…Давай увидимся. Созвонимся! Ну, не надо мне так делать больно. После всех этих диалогов – хоть в церковь иди, отмывайся!»

Но иногда я думаю, что виновата! Да.

И за Гиви виновата. И за Стаса. И за Екатерину. И за себя.

Не надо было вообще реагировать. Пройти мимо. Действительно надеть маску. Сейчас можно. Тогда в четырнадцатом году нельзя. Сама Милена не видит своих недостатков, думает, что идеально-гениально-универсально.

Но где же гениально-то? «Богородица сложила ручки, смотри прямо. Не мучай, не мучай…» Сразу скажу – сложила руки. Ручки – авторучки. «Вот безгласо кошу…» Это вообще никуда не годится. Косят лишь траву. Ляпов много. И воспритятие критики – аховое. Сразу истерика.

ПОЭТОМУ мной написана статья:

«МЫ ПРОСПАЛИ АРМАГЕДДОН»

Сны, сны наши богатые, солнечные, странные. Что это? Работа мозга. Обман природы. Нечто армагеддонное? Запредельное?

Сны, усыпанные звёздами, их оранжевыми цветами, их мгновенными всполохами. Сны есть, а звезды давно погасли. Но они продолжают светить. И поэтому нам не погибельно. Ибо мы видим их исцеляющий, но давно погасший свет. То есть то, что погибло, но даёт исцеление. Армагеддон – это тоже гибель на высокой библейской вершине הַר מְגִדּוֹ хар Мегиддо!

Вижу, вижу, как люди взбираются на эту гору, целые города волокут за собой, дома свои, улицы, площади, машины, семьи. И детей-стариков. Вся жизнь – это движение ввысь в гору.

Литература – это тоже Армагеддон внутри себя. И спасается, и гибнет одновременно. И всходит, и рвётся в пучину. И видят это люди, и одновременно слепнут. И слышат, но не разберут смыслов. И берут себе, и кидают сразу же – ибо горячо, обжигающе.

Критика – это очищение. Это разговор начистоту. Ибо обросли мы ложью, лестью, подхалимством. Критикующий – одинок. Раскритикованный тоже. Но надо ди обижаться на критику? Как её воспринимать, соглашаться? Как отделить ангелов от демонов, как продолжать нести свои города туда же на гору Мегиддо? Когда тяжесть давит на плечи, камни на грудь, когда словно лежишь в глуби этой горы и давишься вмурованным плачем своим?

Не все умеют правильно воспринимать критику. Кто-то обижается смертной обидой и отталкивает критикующего. А ведь это всего-навсего правда, рвущая пределы. Когда уже невозможно молчать, ибо там наверху, на горе ожидают тебя для спасения. Критика очищает, снимает покровы, дает возможность родиться – в слезах, в боли. Потому что армагеддон это не только смерть, но и жизнь новая, которая следует за спасением. Сама критиковала – сама раскритикована. Но моё эстетическое чувство страдает, если я не выскажу правду, утаю, промолчу. Мне становится армагеддоно, мне становится погибельно. И я понимаю тех людей, кого покритиковали. Ибо человек, работающий со словом, обижается именно на слова. И это старо, как мир. И вся наша отечественная литература сплошная война, то там, то тут летят снаряды, каждому снаряду – по городу, каждой мине – по человеку. Беспощадно. Горько. Вынужденно.

Зато правдиво. Сколько можно спасаться ложью? И всякий ли критикующий – враг твой?

Но давайте про четырёх всадников апокалипсиса. И когда эти всадники примчатся? То ли это суперкомета, сжигающая нас, либо супернаводнение, либо смертельная эпидемия, либо люди сами себя погубят при помощи третьей мировой войны. Как отгородиться, очиститься? Как сплести панцирь? Как сохранить, сберечь сокровенное? Как уметь не копить обиды? И, наоборот, пойти и расцеловать критикующего в щёки румяные?

Полезнее – расцеловать.

Меня часто и много критикуют. Не успеваю уворачиваться. Поэтому иду и варю варенье. Злобному критику – яблочное, умеренному – сливового, не приемлющему – вишнёвого, ненавидящему – смородинового. Одна женщина, колеблющаяся между да и нет, написала мне, что хочет грушевого. Хорошо, пошла я и посадила саженец белой, сочной, дивноцветущей груши. Будет расти пять лет, а варенье появится нескоро – лет через семь. Жди! Жди моя хорошая! А пока возделываю терновник, чёрную рябину, акацию розовую, где каждый цветок – пятистворчатый. Кстати, варенье из роз тоже вкусное. Им угощу самых-самых не признающих меня. И мои произведения.

Многие считают, если критикует, значит завидует. И что «блаженны кроткие», ибо они спасутся. Но критиковать можно кротко, ненавязчиво, не напрямую, вскользь, то есть критиковать, хваля, лишь намекая на некий диссонанс, но при этом вытягивая удачные строфы, вынимая блестящие метафоры, неся в ладонях истинно прекрасное, даже если его всего с горстку. С зёрнышко. С семечко. Авось, прорастёт сквозь гранитные камни города, сквозь костяную грудь.

А ещё, дабы не обижаться, не раздражать своей обидой, надо песню знать…

Наизусть её петь.

***

Если хочешь делиться на мир и войну – не делись!

Это так больно, когда в твоём теле созревшие раны

жаркими букетом цветут – роза, кашка, ирис.

Бьют барабаны!

Гуленьки-гули! Давай отмотаем в другой

век! Даже в эру другую, где звёзды в ладонях:

спамит Гомер. Спамят греки. И грезит прибой.

Троя – на месте! И мир ещё ветрено-сонен!

Всем эмигрантам не выдали виз. И Парис

жадный до нег, до жены самого Менелая,

где-то в бесчисленных дебрях провис и завис,

«Зевс» – это общество в пользу защиты трамвая…

О, наши войны Троянские! Голод, разруха, пожар!

Пахнете жаждой наживы вы, кровью и потом!

Мы не убиты ещё! Но поранены. Сед, млад и стар.

Свой – свояка. Брат – на брата. И скачут галопом!

Где этот горний и где этот чистый был свет?

Где эту тьму вы черпали из нор да из схронов разверстых?

Мы разделились. Кричал я, вопил я вам вслед:

– Целостным будь, монолитным!

В душе – Ахилесным.

Кто в слепоту раздробился. А кто в глухоту.

Сколько история раз упреждала, учила.

Не научила! Какой мармелад там

во рту?

С порохом злато. И деньги с проёмом тротила.

Что там за рифма: дышу-напишу-отомщу?

Что за слова: захотел-угорел-выстрел в спину?

Что там, в котле подавали, какую лапшу?

Вместе с обглоданной коркой кидали в пучину!

Ты за кого, о, Елена Троянская? Или же ты

тоже распалась на тронутых и продающих?

О, не твоё ли последнее тело впаялось в мосты,

Чесму проедешь – ты шёлком заверчена тушей?

Нет, не твоё! Там кочевница, гордая мгла.

Нет, не твоё! И слова там иные, молитвы.

Ты – это поле! И ты это небо взяла,

словно бы мужа. А после – разбилось корыто!

Всё сокрушилось! Разъялось!

………………………

Особенно мне

жалко вот этого – в ноги паду я! – ребёнка!

Руки, как крылья тяну, что расшиты во льне!

И – ко груди! Ему холодно!

Лишь рубашонка,

ткани кусок на измазанном тельце золой.

Если украсть бы у всех матерей – нежность, ласки!

Слёзы! О, маленький! Ты – сквозь эпохи – постой!

Всё-таки рухнула Троя!

И стянуты, сорваны маски!

Сквозь все столетья, о, как мне прижать бы дитя?

Чтобы кормить, пеленать! Это – лучшая кража!

Ты – эгоист, злой Парис, ненавижу тебя,

в наше бы время ахейцы-отцы, с ними я же,

плюнув в лицо, отвернулись! Метатель копья –

ты в наше сердце попал, как подкупленный снайпер.

Вот она кровь. Вот война. Пала Троя моя

в стоны распятий!

******

А теперь выдох-вдох.

И снова в сон. А что в нём? Награды, конечно. Но немного. Чтобы не портить в себе творца.

Потому что апокалипсис и армагеддон – тоже неожиданный, непредвиденный подарок. Ибо не без Божеского свершается участия. И четыре всадника вдоль скрижалей, вдоль священных камней, вдоль светящихся занебесных рун.

То есть апокалипсису своя мера нужна. Всё-всё внутри нас. Всё-все мы сами.

******

А теперь просыпаемся! Стряхиваем остаток сна. И вдыхаем новый сладкий, речной запах бытия. Ибо спаслись от своих собственных внутренних Армагеддонов. И учимся прощать. Ибо вареньем всех угостили. А себе оставили – малинового с мятой и мёдом. И по чайной ложке, по глотку, запивая крепким чаем. Лечимся-лечимся от критикующих, начинаем любить их каждого по отдельности, затем всех сразу.

Ну, конечно, конечно, льстивые ближе, ласковый телёнок двух маток сосёт. Конечно, приятно слушать лишь сладкие речи. Но они бесполезны. Ибо варенье итак сладкое, и чай с сахаром. А тут ещё елей тебе в уши да медаль на грудь, да премию в кошелёк. И голова кругом. А местные газеты – твоё фото на первую страницу. Ты один такой! Но сон, золотой продолжается, длится, вытягивается.

А когда проснёшься: разбитое корыто. Трещина посередине – а в ней медали плавают. И за окном – миражи, остатки апокалипсиса. Пыль из-под копыт умчавшихся всадников.

На то и сон – золотой. Нескончаемый.

Одна правда – это остатки варенья в прозрачных, стеклянных, трёхлитровых банках. И как раз саженец груши зацвёл. В этом году урожай намечается. Варенья целый таз наварим. Уже и сахар свекольный в кадке припасён. И пчёлы роятся.

Сладкая ложь и горькая правда Что положить в чай? Какой ложкой? Чем приправить? А люди-то, люди видят – на просвет, на солнце, сквозь стёкла – где истина, где нет её.

И глаза откроешь, а прямо на тебя – сквозь пространство синее, сквозь его горячую кровь – все четыре всадника мчатся.

Нет-нет, лучше ещё поспать. Прикрыв веки, опустив ресницы…

«Гиви, Гиви, ты всё-таки Иван»

Дочь я рожала в Горьком. А сына в Нижнем Новгороде.

1992 ГОД. ТОГДА Я НАПИСАЛА ПОЭМУ «РУСЛО МЕЖДУНОЖЬЯ»

Поэма слабая. Неровная. Я её перепишу, отредактирую позже. Но одно четверостишье упомяну здесь: «…тело, как молнией стёсано ножиком. Я лишь река, я лишь русло межножья. Вот разрожусь, отдвоюсь, стану мамой, Матерью стану всеобщей, вселенской. В жизнь воплощусь я сыновью. Коленки в тверди я словно упру. Так по-женски, так я по-бабьи кричу. Слышишь, Боже? Если ты слышишь, родись, мой хороший!»

Тема появления дитя, тема материнства открыта в начале двадцатого века. Марией Шкапской. Невероятной силы поэт. Её влияние велико и по сей день. Милая МиЛена Бла! Здравствуй! Нет, я не притягиваю. Объясняю.

Слово «первый», «первая» нужны для спортсмена. Для поэта эти слова лишние. Никогда не хотела стать первой. Непервой. Даже правой. Лучше быть неправой. Это лучше. Ибо страдательно. Я не права. Ну, серьёзно. Меня качало то влево, то вправо. Рвало. Я становилась тощей, весила шестьдесят килограмм. Затем я разъедалась до восьмидесяти, затем снова худела.

Мы никогда не ездили на юг на машине. Всегда цивильно на самолёте летали. Жили в хороших пяти-звёздных отелях. С трёхразовым питанием. С мужем и детьми. Затем с мужем, детьми и внуками. Поэтому, Бла-бла, перейдём к правде. Ты пишешь, что по дороге на юг когда сын был за рулём, мы якобы с дочерью и внуком попали в аварию. У меня двое! И не трожь! Этого я не позволю. Хочешь меня распинать, четвертовать, на кол сажать, в тюрьму, в суд, на плаху. Их не трожь. Езжай в Мексику – правнуков нянчить! Румяных. Чумазых. Чернокожих. Хватит уже по кремниевой долине сына гонять, пора детей нянчить. Пеленать. Качать. Ночей не спать. Это восхитительнее! И это по-женски правильно. Ну, для чего-то тебе была дана твоя плоть. В чем её смысл? В продлении рода. А у тебя что-то зачахло дерево. Поэтому на меня, как на горшок ночной ходишь. Ну, там по маленькому и по большому. Ну, что за такая любовь-ненависть? Ненависть-любовь? Скоро седьмой десяток пойдёт! Старушки так себя не ведут. Они добрые! А мне-то, мне-то сколько годков? А ровно, как тебе! Я – старая.

И не срослись мы с тобой, не сроднились. Разные. Хотя обе дуры.

Ду-у-ры.

Давно бы помирились. Если бы голова работала. Не для себя помириться надо, для дела. Общего. Хватит в шашки играть! Как две бомжихи возле помойки дерёмся за стекло-тару. Ну, мимезис, да, согласна, что не мимесис. Но буква «з» и «с» пишется у Аристотеля одинаково, зигзагообразно. Поэтому хватит про эту «с-с-с». Все предъявы к нему, сердечному. Ошибок у меня – море-океан.. Не знаю, затмение что ли нашло. Южное затмение. У тебя так было?

А вот ещё вспомнила из «Русла», глянь: «Прости меня сынок, за недогляд,

ведь ты же знаешь: яблоко от яблоньки.

За растерзание страны, раздел, распад,

твоей страны, где ты родился маленький!

А пальцы –

мармеладные жучки,

и эти абрикосовые пяточки.

Прости меня, прости меня, прости,

я шью, вяжу, я вкручиваю лампочки.

Я всё сама! Лишь ты б зубрил, учил,

и чтоб не дрался в школе. Надо было

учить, чтоб дрался, чтоб вгрызался, сто причин

есть для того, мой золотой, мой милый.

Давай посмотрим Джармуша вдвоём,

«Цветы» посмотрим сломанные что ли.

Твой молодёжный сленг мне хуже штолен,

все эти спичи, вписки, на приколе

и вера в то, что все мы, все умрём.

Ты помнишь, я болела, как лет пять?

Как выкарабкивалась, как пила таблетки?

С кем ты тогда связался? Чем кричать,

каким мне горлом? Ох, уж эти детки…

И выжжено, и сколото оно

как яблоко от яблоньки, от ветки,

тебя не отпускать бы. Нет. Нет. Но

как оградить от жгучей той брюнетки?

…Тогда поэму написала я. Сожгла.

Но смысл таков: зачем из яйцеклетки

тебя я отпустила? Из тепла,

из дома, от квартиры, от кушетки.

Сейчас твержу одно: прости меня,

что расцепила руки, провожая,

не бросилась под ноги. Как чужая,

что не заплакала, стеная и виня.

Домой вернувшись, плакала три дня.

Хватило б слёз: полить три урожая…»

Наверно, ты права, Милена Бла, у меня чувство было, словно действительно в аварию попала. Провалилась в неё. Все косточки целы, а больно. Даже воздух вокруг меня болел, любое движение причиняло страдания: утром просыпаться не хотелось, открывать глаза. Но я не имела права расслабляться. У меня ребенок на руках был двухгодовалый внук, как раз так вышло, что у дочери дел невпроворот, зять привёз Илью на лето. Но получилось так, что Илюша жил потом полгода, потом ещё несколько месяцев. Потом ещё и ещё. И он – этот малыш: абрикосовые пяточки, мармеладные пальцы–кислячки – всё его существо заполонило моё время. И пространство. И мне было не до тебя, Бла. У тебя этого нет: такого материнского огромного и вселенского, скорее всего не чувства, а сама вселенная в меня втекла, вселилась, вытеснила все глупые женские обиды. Размолвки. Перетягивание каната. Соперничество. И прямо скажу: ревность-зависть, ну, не скрывай, отсюда все нарекания в мой адрес, подставы. Да и кого стесняться в наше-то время: лей грязь, сколько есть. Всю. Хотя, может, она лечебная, так и ладно. Деньги сэкономлю на грязелечение и прочие физио-процедуры.

Но зачем выдёргивать мои стихи, выковыривать их из текста, аж кровь из-под ногтей, затем переписывать их по-своему, чтобы посмешнее, втаптывать? Это называется вандализм.

Итак, кто эти вандалы и откуда они взялись? Отвечу: ниоткуда. Историки до сих пор спорят о их происхождении. «Вандалии», Ванды» – это лишь сходство в однокоренных словах. Ещё говорят, что от готов. И что они вышли из моря. Бла-бла, ты хочешь в море? Обратно к своим? Сколько, вообще, моря в тебе? Соли?

Ну, какая такая прибавка от стихов? К чему, вообще, мне чужое? Вот сколько раз повторяла эту фразу: денег за стихи не дают, только грамотки и колокольчики. Я до наград, вообще, равнодушная. Ещё со школы. Не понимаю, что хорошего в подарках? Я их маленьким детям раздавала всегда. Вот как-то в церковь пошла, а возле ворот толпа грязных, неумытых мальцов кружится. Я всё отдала: сгущёнку, масло, икру. И в институте тоже также: девчонки просят доклад списать, или сочинение, или реферат, разве жалко? Нате!

А тут стихи брать чужие, якобы выдавать за свои да ещё деньги тратить, чтобы их издать.

Чушь собачья! Мне деньги нужны, чтобы детей кормить, а тратиться на издание книг я не жажду. Опять-таки бегать спонсоров искать, в очередь за премиями становиться? Мне уже далеко не «шешнадцать» и не «тлидцатьтли». Но я спорить не стану. Нравится так писать обо мне: бумаги много, затем можно её мелко порезать да помять и в нужник увезти в деревню, там рабочие живут, им сгодится. А ещё можно костёр разжигать.

Тогда я поняла: примирения не получится. Объясниться тоже. Попыталась подыграть Блахе, мол, память у меня такая хорошая, всё она виновата. Не помогло. Попробовала извиниться. Ещё хуже. Вообще, лучше было держаться подальше. Но вот если бы не «тятя, тятя наши сети притащили мертвеца», то было бы намного лучше.

Поэтому на сайте не выдержала и написала пару комментариев:

(без ненависти – у меня её нет), (без какого-то умысла – его нет тем более) «…Если бы на каждое замечание подавали в суд, то судьи бы вообще не выходили на перерыв, на обед, на ночь бы не уходили. Вообще, такие вопросы решаются за круглым столом и по-товарищески. Может, тогда лучше дуэль? И что за мужчины теперь пошли, что женщинам угрожают, но перед этим всячески опорочив, назвав, что Вы никто и вас никак. Кто таков Юрчайка уже выяснили, это сама госпожа. А вот Кашубин кто это? Это тот, вымученный из Челябинской области? И я его понимаю, что он заступается, но зачем при этом унижать других? Во-первых, никто ни на кого не нападает, просто есть имена объединяющие – Пушкин, Есенин, Баратынский. Есть люди широкой души. А есть имена разъединяющие, вносящие раскол. Вот если бы меня стали судить, то я лишь благодарна, невероятно, низкий поклон таким людям, они вообще не обязаны любить и воспринимать, они могу отторгать, так что их за это в судилище тащить? Распинать? Казнить? Мне, вообще, больно это видеть, но не о том печаль моя, о более глубинном и высочайшем – об искусстве. И как раствориться в нем? Всем существом, как из сердца выдрать этот леденящий комок правды? Как объяснить, что есть настоящее и подлинное, а что есть подделка и пустота? Не для себя стараюсь – для грядущих. А премии что? И у Св. Алексиевич есть премия, у Луизы Глюк. Что с того? Кому лучше от этого. Давайте поясню, с чего вдруг люди стали высказываться. Читайте ниже пост «Слушайте, а хотите повеселиться? Недавно (в этом году) некто нервно написал (пусть это останется тайной), что мои стихи – распад и хаос, хаос и распад, ужас и бездарная невнятица. А еще некто все время сообщает мне, что я мертва – а точнее, давно уже умерла. Вот в таком окружении живу ))» Эти намёки про Некто являются выпадом, совершенно необоснованным в сторону меня. Это клевета. Никакая «я» не участвует и не собиралась. Вообще, наоборот, задача у меня иная: заступиться, поддержать, сколько раз я заступалась? Сколько раз поддерживала? Приходила на концерты, собирала народ. Увозила на своей машине. Старалась. И вдруг – удар в спину – ты такая сякая, грязная, гадкая… Обидно и несправедливо. Но не в этом боль. Здесь И СЕЙЧАС БЫЛ РАЗБОР ПО СУТИ. Или вы не читали поправок к конституции о фашизме, нацизме? Но никто не опускается до того, чтобы писать заявление в суд, а наоборот, советуют честно и объективно. И ничего бы не случилось с госпожой, если бы она просто ответила людям. Снизошла так сказать до нас, низких и гадких, бездарных, графоманов, бестолочей, до Никто и Никак. Хорошо, если Вам так надо, а то суда боюсь, аки огня – ужас, как гениально, отвратительно велико. Теперь легче? Слаще? Но правда-то иная, она в том, что дар – не резиновый. Он не растягивается. Наоборот, налицо – потеря дара. Как ребенка, как самое нужное, как нечто драгоценное, что не купишь и никакими премиями брешь не зашьёшь, не заштопаешь. Небо, молю, чтобы всё наладилось, чтобы вернулось утраченное. До горьких слёз. А Вам всем, защищающим, много всего и множество, чтобы множилось. Не повторяйте ошибок чужих. Не бегайте за премиями и за славой. Всё это лишь пустота. Пустота пустот. И простите, если кому было неуютно. И если кого обидела».

Но никакие увещевания по поводу «критика, что как птица, летит на острый шип, чтобы извлечь неимоверную мелодию, от которой замирают сердца», никакие слова, ничего не помогало.

Милена Бла твердила одно: что ей завидуют, подражают, у неё списывают, её не понимают, она первая, а все иные лишь стремятся занять священное царское ложе.

И эта книга…странная, совершенно пустая, с какими-то волками, лешими-оборотнями, авантюристами, солдатами вповалку, с якобы моимителодвижениями, каким-то развратом и тасканием по притонам…даже не пойму, что это? Впадины, низины, болото, провалы в мозгу? Это была не я. Не моя жизнь. Лишь мои исковерканные, вымаранные, искровавленные лоскутья стихов. Они беспомощно повисли на голых строчках, на колючках, на терновнике речей Милены. Строчки, вырванные из текста, выгвозденные, измочаленные, обрубки их ручек-ножек, голые пятки, жилы выдранные, как недовешенные эмбрионы в формалине.

Наверно, можно было обратиться в суд. Но мне жалко было эту женщину. Что-то невообразимо больное, что-то горькое, как желчь, выливалось из её проваленного рта. Зубы были с червоточинами, передний желтоватый осколок качался.

Подходить, спрашивать бесполезно.

Я её увидела с мужем и прошла мимо.

А тут как-то не выдержала и подсела к ней. Спросила что-то… мол, Милена, ты людей, вообще, любишь? Она ответила, что да. Затем начала говорить про редактора, что он развратник и любит женские тела. Я хотела перевести разговор про примирение, замирение, замалчивание, про топор войны, зарытый, про тропу войны, не заминированную. Я говорила скороговоркой, чтобы побыстрее, чтобы уложиться в несколько значительных фраз. Но она в книге написала: Этасвета целовала мне руки. Хватала каждый палец…

Нет, не целовала. Не хватала. Не думала даже об этом. И про любовь спросила не про лесбиянскую. А про обычную литературную. Ни какую иную…

Самая смешная сцена в книге: мой приезд к ней домой. Как я якобы пробиралась по шаткой лестнице, и как скрипели деревянные половицы, как я проваливалась в зеркало, как входила во тьму. Затем вернулась из преисподней. И ещё попала в хоспис, и там снова целовала руки Милене. Так я скорее губы вырву, нежели буду лобызать чужие потные ладошки. Да ещё женские! У меня есть иные дела поважнее: семья! Дети! Муж Саныч! Но в книге я лобызаю и лобызаю. Тьфу ты!

Я сплюнула. Вот прямо сейчас.

И ещё раз тьфу! И трижды тьфу!

ПРАВДА, ПРАВДУШКА МОЯ

В литературный кружок на Автозаводе привёл меня Иван Борькин. Это было в конце восьмидесятых прошлого столетья: «Да, я из прошлого, двадцатого я века…»

Никогда не говорила о себе в соцсетях: «Я вкалываю день и ночь». «Тружусь не покладая рук». «Надо закончить повесть, чтобы успеть подать на премию»

Труд писателя – это кайф. Сплошное высоковольтное удовольствие. Вечный блюз. Золоторудный экстаз. Это, как любовь. И это, когда ночью всякое такое сладострастное. Когда я понимаю, что получилось стихотворение – именно то, что я хотела. И меня вывело в космос, это, как зачатие дитя – внутри всё сочится, растёт, колышется. В животе бабочки. Груд наливается. Соски набухают.

Не хочу спорить о Бла-бла, как о прозаике. Но вот о поэте я бы поспорила. Вообще, поэзия бывает разная. Каждый идёт своим путём. У кого-то сразу и много, с ранних пор и удачно. А вот есть развитие поступательное. Пошаговое. Но зато творчество не истончается, его слой не уменьшается. А есть такие, кто выплескивают всё и сразу. Милена Бла выплеснулась ещё лет тридцать-сорок тому назад. Вошла она ярко, густо, большими выпуклыми мазками, сочными ярмарочными красками. И вдруг – надлом. Что-то хрустнуло, сломалось. И вот хребет творчества перебит, кровоснабжение потеряно. Позвоночник не сросся.

Меня тоже ломали. До боли. До ссадин. До ран. Но то ли я хорошо уворачивалась, то ли характер не такой злопамятный, то ли просто путь иной. Цель. Космос. И вообще я вспыльчивая, но отходчивая. Мне становится жалко человека. Ну, да, ну слабо, но ведь старался, тужился, пыжился. Вообще, у меня врагов нет. На работе я старалась ладить со всеми. В сообществе писателей тоже. Хотя там единства нет. Союз так вообще раздербанили. Были такие «дерьмократы», либерошня, соросичи. Они и сейчас сесть. Кишат кишмя. Я стараюсь не лайкать им в соцсетях, избегать общения. А если уж приспичит, начинаю бороться. Но они, как саранча напрыгивают, начинают меня покусывать. Приходится банить.

Итак, Ваня Борькин, Саша Высоцкий, Володя Махин. Поэты, и моя путёвка в литературу. Я всегда говорю, если стреляешь в меня, то стреляешь и в моих учителей, в моих родителей, в моих будущих детей. В мои свершения, ошибки, в мои плюсы, в мои горы и реки, в мои звезды. Океаны. Во всё! Брось ружьё! Иди с миром.

Зачем пишу сейчас? Да вот уж больно достали! И очиститься хочу. Меня Милена называет не иначе, как поэтицей, стихоплеткой, рифмозвучкой, а-ля-рус, платочницей, валенком, ватницей, лотошницей, домработницей, швеёй, булыжником в кармане, патлатой, рыжей, ведьмой, старухой драной, совковой, примитивом, в столбик слагающей, руки целующей, поганенькой, гнилушкой, говорящей лишь уменьшительно-ласкательно, фольклорной, уборщицей, недоптицей, перептицей, бздухой, наглотырящей, иудофилкой, каин-сестрой, антиавелицей, гвоздевой ухой, богатой-попой, коттеджной дрянью.

Но я иначе, я зову её: сестрёнка, девочка моя, рыба-карась, осётр голубого канала, розовый слон, кочка-почка, дочка Алёнушка – сестрица Иванушки, словном густера с Линды, золотко, лапушка, сердечко моё, Речка пересохшая – старица.

Да-да.

ПРО СТАРИЦУ

Вот это стихотворение:

Из-под корки одежд: ребра, плечи, лопатки,

ты – река пересохшая, мёртвая глина!

А была бурной, этакой аристократкой

до блестящих рыбёшек, ракушек ванильных!

Вырвав дёрн, над тобою свисали соцветья.

Выдрав небо, над волнами луны сияли.

Обезжизненным словом, обвисшим, что плети

не наплакать воды бирюзовей эмали!

Ни восторга рассветов. Ни боли закатов.

Обмелевшая, дурочка ты человечья!

А в тебя я ныряла, так было когда-то

до ожогов восторга!

До воплей увечья!

А теперь ничего – ни стихов, ни надрыва,

лишь сплетение игл да камней вереница.

Ладно, я! Мне не кинуться больше с обрыва.

Но как девице быть? Где же ей утопиться?

А как было! Как было! Как всё-таки было!

Я кровавый твой лёд от ресниц отдирала!

И в осоковых брызгах порезов остылых

твоих ядов выскрёбывала волчье жало!

Ах, ты старица! Ты постарела на вечность,

постарела на Каина, на поцелуи

всех Иуд и на вымерший путь этот млечный,

не волхвиться тебе, не вздымать больше струи!

Вот стою и не знаю: смеяться ли, плакать.

Или встать на колени и рвать, воя, косы?

Иль венки мне плести из левкоев и маков.

Не унять! Не обнять твои бывшие плёсы!

И в отчаянье деревце рвётся – убиться!

И в слезах горьких стебли ложатся под пилы!

Только чёрное солнце.

И чёрные птицы.

Ты себя же сама, исчерпавшись, убила!

И я грудью бросаюсь: возьми! Я – живая!

Всё бери мне не жалко. Унесть сколько сможешь!

Вот как выглядит это – изгнанье из рая,

а не так, как кричала ты: писарь, художник…

Ты иссохла уже, никуда не прорвёшься,

ты так вымерла вся: амнезийно, бесстрастно.

О, как царственно я позабыла истошно!

О, как ясно!

Разберём: о чем оно? О ком? Про иссохшую реку. На эти стихи обиделось полгорода поэтов. Каждый отчего-то подумал про себя. Что я это о нём. Или о ней. Право, даже не думала про них. Какой смысл писать про своих? Найдут. Догонят. Накостыляют. У нас даже пародистов не любят. Чураются их.

А уж что про критику говорить? Обидятся. Кушать не пустят на банкет. А вот потусить я люблю. Надену что поярче, и в путь. Вообще, я сама хорошо шью, вяжу, конструирую.

Фантазия богатая.

Так вот, Милена Бла эту мою Старицу тоже испоганила. Взяла и переписала на свой лад. Думает, что я обижусь. Глупо думает. Нелепо. Я не обиделась. Во-первых, стихи уже опубликованы в Москве. И на сайте. И в блоге. Везде.

Я считаю её своей самой первой почитательницей. Поклонницей. Ревнительницей. Радеющей за меня, аки за очи благие.

Блаженная…

пропою тебе…что бы без меня…куда ты без меня…вросла в меня ты сама…впиталась в меня…въелась…впаялась…вошла…внедрилась в мои вулканы горячие. В мои недра! И танцуем мы втроём: я, ты, Гиви! И подходим к бару, пьём! Всю ночь танцуем и пьём. Ноги сами выделывают кренделя. Гиви глаз с меня не сводит. А хочешь, Милена, Гиви подарю тебе? Сладкого! О…И завернула я его в пакет, скотчем обмотала и на стол тебе положила. А он крохотный стал, на ладони помещается. Ключ повернёшь, танцует, песни поёт. Игрушечный. Я такой в Испании купила сувенир. Бери, играй, тешься! Мы прямо руками хватаем жареную рыбу из котла, рвём кусками, зажёвываем хлебом мягким, солёным, с коркой золотой, запиваем вином. И я, вправду, не считаю твои стихи, Милена Бла, хорошими. Не восхищена. Не всхлипываю. Не умиляюсь.

Вот от этого ты злишься?

Ты хочешь, чтобы я, как раньше – умилялась? Поддакивала? Кланялась?

Нет. Детство кончилось. Юность тоже.

Гиви пританцовывал уже на ладони.

Гиви – это обезьянка. Коричневая. Рыжехвостая. Возьми её себе. Она твоя. Она целует твои руки теперь вместо меня. Лобызает твои следы. Пальцы ног. Подол юбки.

А хочешь, про шизофрению скажу? И вообще, что мы о ней знаем? Это невероятная болезнь. Это чудо. Все поэты шизофреники. Чем больше поражён мозг, тем ярче стихи. Но степень поражения должна знать пределы. Если она зашкаливает, то пипец! Стихи негодны для прочтения. Ибо это заумь. Отрыв от земли, выход в открытый космос. Задыхаешься и помираешь, как поэт. Поэтому надо уметь вовремя вернуться обратно. Успеть до рассвета. Иначе мозг кровоточит, разбухает, выдает перламутровые перлы. И ты паришь, сияешь, восходишь. А почитать-то нечего. На бумаге лишь нелепые каракули. Додинозавровые. До первобытноплемённые.

Из цикла «ПЬЯНЫЕ КОРАБЛИ»

1.

Не бывает поэтов ни белых, ни чёрных,

не бывает поэтов слабых, никчёмных.

Есть лишь – поэт.

Или же – не поэт.

А остальных нет.

Развенчайте меня. Не войну объявляю.

Белый флаг кладу в руки. Бросаюсь к роялю.

Говорят, что поэты – всегда шизофреники,

алкоголики и обличители. Гении,

путешествующие в пространстве и времени,

словно птенчики.

2.

Байрон. Англия. Жёлтый туман над водою,

«Чайльд-Гарольд», словно нож над твоею бедою.

Два бокала вина. Кофе. Карты. Разлука.

И погибель в восстании, что против турков.

Раздвоение личности?

Сколько нас, тысячи?

Дорасти до безумия! Вырвись, калеченый,

как на дыбе мужик: голова без предплечия.

Ибо боль вся внутри. Дыбой схвачен рассудок.

И увидишь молочное, млечное чудо

янтарями хрустящими. Литература –

это бой. И летит убивать пуля-дура.

3.

Это Бродский – последний поэт во вселенной:

Николай Чудотворец на пряжке военной.

Две недели в психушке в стенах Петербурга.

Все поэты, как крик на картине у Мунка.

Не хочу я работать. Хочу, чтобы деньги

просто так мне платили без всякой оценки,

без медалей и грамот – у Пушкина нет их.

У Есенина и Маяковского тоже.

Да плевать мне на премии, прении, вожжи!

На оценку моих современников! Пенки

всех архангельских труб! Изразцов на коленке!

Государство, плати по вселенской расценке:

морем бед,

морем слёз,

всем пожарищем сюрра.

Как же больно от слова мне: литература!

4.

Что тебе моё Слово в страстях, о, Галлея!

Разруби моё сердце, чтоб не было сердца!

Вот священник Владимир. Грешнее, святее,

но пока я вот здесь, но пока на земле я

чем мне греться?

Обжигающей болью от кардиограммы!

Её образ и почерк с приплеском пожарищ…

А поэт – он иная субстанция, манны –

ей товарищ!

5.

Все поэты, как дети. Обидчивы и жестоки.

Ради слова они человека карают!

И в проклятья сдвигаются. Ибо им створки

приоткрыты в иное. В межмирное. Краем

между Вакхом и Бахом в органы и оргии.

Я впадаю, безумная, в Миргород Гоголя,

в микрокосмосы Гашина, в тени бесстрашия.

Ибо «Красный цветок» про меня! В рукопашном я

пропадаю бою. Войны литературные,

что ветрянка, под сорок два с температурою.

Если словом по темечку, как арматурою

два водителя насмерть дерутся. Ажурными

их плетеньями трудно назвать! И коклюшками

вологодскими вряд ли, они – пампадурные.

И бездушные.

6.

Я к тебе всем восторгом Марины Цветаевой.

Ты ко мне, как Ахматова, пренебрежительно!

Виноватей я всех невиновных! Обхаяна!

Караванными лаями!

7.

Грех святых.

Сласть всех горестей.

Жажд близ питья.

Дорога безногих.

Правда вранья.

Стон битья!

Какая ж ты курва – литература,

война без победы. Небо без дна.

Ты – порно для взрослых. Где много гипюра.

Атласные простыни. Шуры-амуры.

Плоть обнажена. Беременна!

8.

Так вспори своё чрево.

Иди ты к знахарке. Сделай аборт.

Поэт аномален особенно первый.

Достоевского «Идиот».

9.

Но есть светлый момент. Например, Нобелевка,

от которой откажется Пастернак.

Или Пушкин, убитый Дантесом. Родина,

как же так?

Альфа-Центавра, где есть человечество,

там есть поэт – на тебя он похож,

голову класть чтоб на плаху вечности

да под нож!

Я – не поэт. Поэтесса. Мне проще.

Мне под топор всей берёзовой рощей.

Я уже делала так ради Слова.

Но моя роща взрастала бедово.

Это – Елабуга и Е. Благово,

родина та, что была кумачёва,

но на осколки рассыпалась силой.

Ими меня – на куски – распрямило.

ДАРЮ ТЕБЕ ПРАВДУ И ТОЛЬКО ПРАВДУ

Купила в магазине игрушку Илюше.

Времени было мало. Схватила первое, что попало на глаза. И скорее, скорее за руль. Я как раз разместила свою книгу на литресе. И увидела – есть продажи!

Поэтому деньги для покупки игрушки внуку у меня имелись. Я решила взглянуть: кто же купил книгу мою? И увидела всего одну фамилию: Милена Бла.

Кстати, я тоже решила сделать ей подарок и купила её книгу тоже там же. Получается, что мы купили книги друг у друга. Больше книг никто не покупал. Лишь она у меня. А я у неё.

Мы никому не нужны в этом мире. Ни я, ни она.

Лишь только маленький человечек, вот кому я нужна. Илюше!

– Привет, баб! – мой ребёнок прыгнул ко мне, обнял руками, обвил шею.

– Ты меня ждал?

– Да! А что ты купила?

– Да вот… какую-то игрушку. Она забавная. Заводится с пол-оборота.

Илюша развернул упаковку.

Из коробки выкатилась фигурка. Пушистая. Лохматая. Рыжий хвост. Внук нажал на кнопку. Фигурка запела. Запрыгала. Стала танцевать.

Это был Гиви.

Э…э…э…

ПРАВДА СНЕЖНАЯ

Всё. Я не дышу. Перестала. Родители не унимались, отец на коленях стоял, отбрасывая снег. Мама копала тоже, Времени было мало. Ещё, ну ещё. Старик был всех проворнее, он словно не устал, рыл и рыл снег. Один милиционер побежал за помощью. Второй помогал отцу. Ещё, ну ещё.

А вот и шапка моя. С помпоном. Рыжая, как пух Гиви. А вот лицо. Бледное. Белее снега. Скорее, скорее надо сделать искусственное дыхание. Отец прильнул к моему носу. Да нет надо в рот. Мама отпихнула отца и стала дуть мне в лицо, в щёки. Она открыла мой рот и дыхнула туда. Воздух был тёплым. От мамы пахло пирогом с капустой.

Затем докопались до моих плеч.

Затем достали ноги.

Кажется, я открыла глаза и увидела всю свою будущую жизнь. Друзей. Не друзей. Работу. Учёбу. Детей и Саныча. Саныч был лучше всех. Он отец моих детей и дед моих внуков.

– Снегурочка!

Я – снегурочка.

Отец вытянул меня из сугроба. Стал теребить меня.

– Ты как? Живая?

Я шире открыла глаза. Пошевелила руками. Ногами. И ринулась вниз к валуну. Мне хотелось понять: какой подарок мне приготовили родители.

– Куда ты? Куда?

Но было уже поздно. Я скатилась вниз по льду, ткнулась телом в камень-валун. Мне не было больно. Родители ринулись догонять.

В цветном пакете лежала игрушка. Заводная. Она хрипела э…э…э…

Обратно мы шли медленно. Я здоровалась с каждым снеговиком. А их в парке было налеплено больше десятка.

– Тебе понравилась игрушка? – спросила мама.

– Какая? – улыбнулась я.

– Да ну её… зря мы спрятали этот подарок за камнем. Лучше бы отдали просто так! – отец подхватил меня на руки, посадил на плечи. Он был большой и сильный. На нём надета лохматая кроличья шапка и пальто с каракулевым воротником. Мой отец – директор завода.

Когда мы пришли домой, папа разжёг камин. Точнее печку. Но мы её звали камином. Я нащупала в кармане заводную глупую игрушку. Она была причиной моих бед. Мама приоткрыла створку камина. И пошла на кухню, готовить ужин. Я потихоньку подкралась к камину, огонь разгорелся, полыхало жаром.

Я взяла в руки игрушку. Нелепый взгляд синих глаз. Тугие ресницы, приклеенные кое-как. Широкие, брежневские брови. Да это генсек! Это правитель. Это туземный гость! Да ещё танцует. И поёт какие-то противные звуки, скрипучие. Я дернула Гиви за шнурок, торчащий из спины. Раньше игрушек в мальчиковом обличии было мало. В основном все куклы девочки-Маши. Одну из кукол я звала Таня. Вторая была Милена. Я их рассадила на диване перед иконой бабушкиной, такой старой, потрескавшейся. И сказала куклам: «Молитесь!» Все трое смотрели на меня пустыми нарисованными глазами. И лишь Гиви хрипел э…э…э…

Затем я с размаху кинула Гиви в топку. Рыжий хвост полыхнул жгуче. Коричневая шерсть вздыбилась. Раздались слабые звуки: «Э…э…э…»

И смолкли.

Гиви отдал свою жизнь за меня.

Гиви, Гиви…ты всё-таки непоправимый, глупейший, не воплотившийся, небесный, сладкий, ванильный, самый родной, Гиви, ты – Иван.

И не спорь со мной.

Никто не спорь.

СТАТЬЯ в «ЛИТЕРАТУРНОЙ РОССИИ»

Писатель – это продукт общества, он часть его, он вышел из него, он предвестник его и прорицатель. Он то, что было, что есть и то, что будет с человечеством. Если честно, то писателя надо почитать, я бы вообще молилась на него, как на икону. Пишет себе, книги издаёт либо за свои собственные средства, либо спонсоров ищет. Ибо известно, что издательства сплошь коммерческие, пытающиеся выжать прибыль, выгодно продать тираж и нажиться на нём. Поэтому издаются книги, которые заранее обречены на продажу. Это рынок, увы, увы, как ни печально. Книги продаются на прилавках рядом с котлетами, трикотажем и носками. Рынок формирует писательский продукт. Писатель должен быть раскрученным, медийным, узнаваемым. И поэтому выгодно продаваемым.

И ощущения продажи всегда неприятны. Писатель, как богатырь на распутье: направо пойдёшь – в бульварную прессу угодишь, налево – детективы начнёшь сочинять газетным языком, прямо пойдёшь – никто тебя знать не будет, ибо пишешь ты уникально, язык у тебя своеобразный. Но как книги твои продать, это же сколько надо денег в раскрутку вложить, да ты ещё потом сам по себе писать свои шедевры станешь? И никого слушаться не будешь. А-то и вовсе воспаришь до седьмого неба. Подчиняться перестанешь. О, о, я знаю такие примеры, видела, ибо живу давненько. Но речь не обо мне:

Я – не поэт. Поэтесса. Мне проще.

Мне под топор всей берёзовой рощей.

Я уже делала так ради Слова.

Но вырастала моя роща снова.

Для начала я бы хотела предложить вывести само понятие «писатель» с рынка, ибо страна наша пребывает в так называемой рыночной экономике. В нас вчипировано понятие «товар-деньги», а строить литературу на этом сомнительном, шатком, волчьем пространстве нельзя.

Писатель ярче и пронзительнее ощущает несправедливость, он чувствителен, раним. Писателя не всегда принимают и воспринимают люди, ибо тихий, мирный уклад обывателя не предполагает нечто нетривиальное, выходящее за рамки понимания. Писателю, вообще-то, можно многое: быть не таким, как все, продвигать свои идеи, если они о любви к родине, о процветании, если они не отвергают правду и не супротив закона. Писателю почётно идти сражаться за Россию, отстаивать её интересы, идти под пули против бандеровцев на Донбассе. Писатель может влюбляться, выпивать, как сказано в статье В. Власова из Омска («ЛР», №21, 2020 г.), может не стричь ногтей, плохо, не модно одеваться, шастать по помойкам, ходить по улицам, продавая свои книги. Он может, как Ван Гог, страдать отитом отрезанного уха, артритом кистей безрукой Венеры, может быть поруганным, оболганным, непонятым, обвинённым в эпигонстве. Он может заблуждаться, врать, выходить за рамки, страдать, плакать, умирать, вешаться, стреляться, но он не имеет права терять свой дар.

Ибо потеря таланта – самое тяжёлое наказание для писателя.

Я видела таких. И вижу. И сокрушаюсь.

Мне ничего не страшно, никакие заклёвывания, царапания, покусывания, обвинения, зависть. Ибо потеря дара – как потеря дитя, которое ты пестовал, пеленал, целовал пальчики, переливал в него жизнь свою.

Ибо писатель – это часовой. Солдат. Охранник берёзовых лампадок. Грамоток. Текстов священных.

Без писателей, товарищи, нельзя. Это то, на чём держится наше сакральное. Наш генетический код, который пытаются переделать, оцифровать. Отредактировать грусть и нежность. Отъять. Без живого и цельного мы – андроиды. Это, как запланированная любовь – и надо бы, но противно. Поэтому необходимо некоммерческих писателей охранять по-особенному, ценить, беречь и оплачивать их труд. Конечно, существуют гранты, медали, премии, как поощрения, но они так малы и малочисленны, что их хватает всего на несколько десятков душ. Министерство заняться таким трудом не может (не хочет?), как и Союз писателей не может охватить необъятное. Ибо Союз разделён распрями, длящимися ещё с лихих девяностых, искусственно разъят, разбит, подчас по группам, враждующим между собой. Этого хотели от нас наши власти? Наши заморские друзья, либералы? И никак, никак, сколько ни говорили, сколько ни писали, ни заседали, но воз и ныне там. А в результате всё тот же борющийся с ветряными мельницами Дон Кихот, тонущий в реке Чапаев, перевёрнутые с ног на голову истины. И статьи, статьи, порочащие высокое имя писателя.

Некоторые из пишущих, разочарованные и огорчённые событиями, уходили в себя, закрывались, отчуждались.

Но даже в таком случае писателю не пристало жаловаться, особенно в социальных сетях сетовать на судьбу горькую, на хлеб не сладкий, на чай без варенья. Всё равно неси своё имя гордо! Помни, что талант не иссяк, дар не выветрен, дух не сломлен. Ничего страшного, если пока ты поработаешь в школе, либо в библиотеке, либо в институте, да хоть дворником, уборщиком, истопником. У тебя есть главное – твой пронзительный голос, твоя щемящая стезя, твоё разверстое небо!

Нет, я не собираюсь танцевать румбу на похоронах, как и ламбаду при бомбёжке, я могу предложить только свои усилия, свой голос, своё мнение и своё изболевшееся по родине сердце. Мы должны понимать, что писатели – это люди со своей судьбой. А судьбы бывают разные, как удачные, счастливые, так же безгранично, буднично горькие.

Приведу ещё один пример – в 2017 году наш нижегородский поэт, журналист, мой товарищ Игорь Грач погиб в Донецке 1 мая. Право, очень талантливым был, но не принятым в Союз писателей. Вот стихотворение, ему посвящённое:

…Я там в каждом доме горящем, в стволе абрикосовом,

пораненном пулей, но всё же цветущем отчаянно.

Когда же закончится эта война високосная?

Там люди! Живые! Они своей плотью там впаяны.

Как бросить свой дом? Свою землю? О, нет, не получится!

Театры и улицы, скверы, дороги и станции.

Я руки свои простираю – гляди, простираются

они через небо! Сквозь камни и топи зыбучие.

А там – люди лучшие. В шахтах шахтёры.

Там дети шахтёрские.

Станицы. Ты видел сады их цветущие, майские?

Глядит Богородица в храме очами раскосыми,

глядит так, как смотрят все Матери.

Как в «Слове» единственном, что «О полку» и не выгорит:

«усеяно» поле костями, улитое кровью.

Вот так прилетают грачи: Грач – фамилия Игоря,

убитого в центре Донецка. Доколе нам

засеивать поле собою? Как семенем, злаками,

собой, как пшеницей, собой, как цветами, как маками.

…Я, Игорь, не просто рыдала! Я выла. Я плакала

с отчаянья в Нижнем. Ужели тела наши лакомы

всем пулям, всем минам, разрывам, снарядам, атакам ли?

Геройская смерть… Отчего не признаться по правде нам,

и Крымской весной не пойти нам до батюшки-Киева?

И флаги чего ж не нести? Отчего не спивати нам?

Ужель осужденья боимся Америк? Чего, мол, «содияно»?

Куда же, мол, сунулись?

Ты поручила б, Россия нам,

я тоже бы кинулась в пекло! Поэту – поэтово.

По полю бы шла, где пшеница. Я столько налайкала

сердечками там, в интернете, забыла, однако, я,

как выглядит сердце моё, к небесам что воздетое!

Что болью задетое. Вбитое! Вместе спиваем мы…

Давайте же вспомним всех их – воевавших писателей:

Толстого, Дениса Давыдова и Полежаева,

Прилепин – не чай же он пил на Донбассе с приятелем!

…Я, как Магдалина, власами бы раны их гладила,

ещё подорожник прикладывала бы, сердечная!

Ещё бы на раны я дула.

Ещё бы я ладаном,

ещё бы я мёдом,

целила бы русскою речью…

И вот это целительство русской речью – и есть наиправейшее дело писателя.

Хотя его точка зрения может не всегда совпадать с общепринятой или даже, наоборот, писатель может идти против власти и мнения всего общества или его большинства. Так было с Юрием Бондаревым после девяностых. Перечитывала его книгу «Бермудский треугольник» и понимала, как прав был писатель, сказавший, что страна наша станет, как самолёт без аэродрома. Эта фраза была им озвучена почти тридцать лет тому назад. Что было далее, пересказывать не стану. Но насколько зряч и провидящ писатель! Насколько он громогласен! Мог бы и промолчать, ибо заласкан был вышестоящими, облюбован. Но нет, сказал-таки и остался последним солдатом на поле. Не сдавшимся и не продавшимся.

Похожая ситуация произошла с Владимиром Бушиным. Хлёсткий, критичный, я бы сказала язвительный. Чего только книга «Огонь против всех» одна стоила!

Александр Зиновьев с его «Глобальным человейником»! Мой учитель в Лит. институте Юрий Кузнецов, с которым мне довелось общаться, который тоже был неординарным и превидящим.

Александр Сизов с его малоизвестным романом «Убийство в сезон мутаций или Предсказания Нострадамуса», писатель не сломленный, рано почивший из-за болезни.

Несомненно, труд писателя – велик и объёмен. И не всегда признанный. Не обласканный. Не Сталин же у нас в правителях нынче! Он бы прочёл наверняка. У меня создалось такое впечатление, что власть думает, словно уже всё сказано было, написано, нарисовано и новое не нужно. Поэтому, зачем деньги тратить на писателей? Книги издавать? Помещения редакций оплачивать? Ибо цифра нынче важнее. Интернет, коза его дери, существует!

Но я иногда думаю, например, если радость не оцифрована, как ею делиться?

Или сидит такой заправитель от минкульта, пишет смс-ку про нежность. А ему в ответ: «не оцифровано ваше чувство, сообщение не дошло до адресата». Вот тогда-то и нужен поэт с его стихами, ибо можно набрать сообщение: «том девятый, страница такая-то…», где есть «к священной жертве Аполлон».

И ещё я думаю, что каждый камень, брошенный в затылок писателю, имеет имя, отчество и фамилию. Если он, конечно, не от Гюльчатай, что из «Белого солнца пустыни». Но писатель всё выдюжит. Всё стерпит. Ибо он знает то ощущение, что ему приносит радость, ему разверзается космос и он питается его млечным соком.

…Дом, построенный мужем был в залоге. Я как раз уехала учиться на курсы при Литературном институте. Дочь Шурочку взяла с собой. Она поступила после окончания школы в институт в Подмосковье. Поэтому мы жили с ней в общежитии в одной комнате на улице Добролюбова, в Москве.

Когда я вернулась из Москвы с красным дипломом об окончании учёбы, Саныч сказал: дом продаем, надо выплачивать долги. Квартира к этому времени тоже была продана и отдана за долги. Мы оказались на улице в полном смысле этого слова: муж, я, сын, кошка, собака. По правде сказать, я приехала из Москвы с долларами. В Москве я не только училась, но и работала, это был девяносто девятый год, я продавала свои книги, стоя на улице. Ой, какие только предложения я не получала от мужчин, проходящих мимо по Тверской. Там же случайно нос к носу мы столкнулись с Миленой Бла.

– Ой, привет! – улыбка в пол-лица, на ногах тапочки-шлёпки, на голове дачная панама. Эх, ты несуразная Бла-бла!

– Привет! – отозвалась я. – Ты зачем тут?

– Да вот приехали с мужем на выставку. Знаешь, этот знаменитый дом с мансардой на крыше? Приходи, вечером тусовка будет.

И тут я увидела мужа Милены. Не знаю, почему, но от него всегда пахло сыростью и собачьей едой. Мысленно я его величала Бульдогом: острый полу-лисичий профиль, тяжёлая выпирающая нижняя челюсть. Такой укусит, полтела съест. Бульдог маячил позади, улыбался, зубы блестели.

– Что принести на крышу из еды? – спросила я вежливо, понимая, что вопрос лишний: если нести, то мешок сухого собачьего корма. Не хочу обижать Бульдога, но картины его покупались мало. Он брал деньги за преподавание художественному искусству. По пятьсот рублей за час. И ещё, рассказывали знающие люди, Бульдог спекулировал на мастерских. Да, хороша парочка – лиса Алиса и кот Базилио. Панамка чуть съехала на бок, лицо Милены казалось сморщенным. Но я к ней всегда хорошо относилась, и буду хорошо относиться. Мне не помешает никто и ничто. Даже раздор и её разбойничий характер. Я себя чувствовала Буратино, которого приглашают на Поле Чудес. В моём кармане трепыхались три золотых монетки. У меня, вообще, такой характер: я привлекаю к себе всё, что движется. Не хочу враждовать ни с кем, но люди отчего-то нахохливаются, собаки вздымают загривки, коты выпучивают глаза, мыши, бурундуки, ежи прибегают за семечками. Дети ко мне тянут свои руки. Мужчины влюбляются с первого взгляда. Мне всегда казалось, что моё предназначение – спасать, я и работала в организации «Помощь», то есть в отделе кадров инструктором по работе с глухонемыми.

Дом пришлось сдавать два года. Мой приезд из Москвы и мои доллары пригодились. Я купила небольшую комнату в коммуналке с соседями. И мы переехали жить туда. Саныч похудел на сорок килограмм от переживаний. А я ему говорю: ну, что ты хотел, любимый? Это девяностый год, это такой бизнес по-русски. Выкарабкаемся. Мне тогда сильно повезло. Вот просто так, ни за что! Удалось продать участок земли, на деньги, вырученные от сделки, мы купили квартиру возле Ярмарки в центре города.

Комнату я стал сдавать квартирантам. По правде сказать – это тоже труд! Это тебе не рифмы-ритмы-разборки с Миленой-тяготы-споры. Приходилось мыть полы, драить ванную, менять трубы, отскабливать кухонную плиту, которую соседи постоянно заливали подгоревшей едой. Кроме этого я устроилась сразу работать в нескольких фирмах помощницей администратора, повара, подсобной работницей, простой служкой. Около пяти лет я вытаскивала из долговой ямы Саныча. А тут ещё дети стали учиться плохо, пришлось платить за институты, за курсы, за хрен знает что.

Но долги были отданы. В свой дом мы вернулись через два года.

У меня часто спрашивают: чем я поступилась из-за любви к творчеству? Своим женским счастьем? Своим сердцем? Своей плотью? Чем, чем? Могла ли я быть более успешной? Могла ли найти более выгодного мужа? Могла ли я, вообще, зарыть свой талант в землю?

Могла ли? Могла?

Нет. Не смогла. Не получилось.

И не стремилась даже. Всё, что у меня есть – моё. Мне свойственное. Данное природой, судьбой, небом, солнцем, все, чем даётся человеку!

Милена, Миленуся, Милка, Миланя, густера моя ненаглядная с голубого канала, с яхонтового берега, с золотого песка. Как мне забыть тебя? Как не простить все твои выходки? Как не усмехнуться над твоими варварскими поступками, как снисходительно и по-человечески не отмахнуться, ну летает и летает, ну пищит и пищит, укает, пукает: э…э…э…Вообще, иногда я думаю, что у Милены что-то с кишечником, наверно колики, либо много молока пьёт, либо мало кефира.

А вот что пью я? Чай! Немного кофе утром с молоком и сахаром. Воду кипяченую из скважины. Кстати, скважину прорубили мне хорошую на участке. Пей да пей.

А вот про вино ты, Миленушка, напрасно.

Хотя, давай выпьем, подружка! Эх!

Ркацители – пьяный, нежный, виноградный, дивный. Виноград сначала долго уминают ногами. Пляшут! Давай спляшем нашу, красивую, благородную чечётку! Да по моим косточкам, дави их! Всем колхозом дави! Выноси наружу наши размолвки, пусть брызжут через край, на лица встревоженных и испуганных наших сотоварищей! Этот напиток пахнет лавандой, цитрусом, розой, мятой, травками чабреца. Яблоками, алычой. Грушей. Топчи меня. Пускай меня на вино. Эх!

Цинандали – горьковатый, сливовый, древесный. Цветы уже высушены. Персиковые косточки выглоданы. Яблоко огрызено. Но всё равно пляши! Вот уже и юбка вся твоя смочена, прилипает к ногам. Колени мерцают, хрустят мои косточки. То-то же! Эх, Этасвета, вся переломана, а ещё улыбается, ещё зубки скалит. Чур, её!

Тибаани – дразнящий, манящий, бархатистый, оранжевый, как закат. Пей, милая моя Милена! Глотай! Вот так до дна. До дна! Хорошее ли вино из меня, из моей пряной, пьяной крови? Дамский напиток! Самое известное вино в Грузии. Самое изысканное. Кровь моя внутривенная, внутриматочная. Это хорошо, когда так кровит, значит, скоро оплодотворюсь! Детей нарожаю. Они такие розовые, круглые, животы мягкие. Целовать буду в попки, в спинки!

Эрети – ну, о чём речь, Миленушка? Подружка моя! Дай руку, я хочу встать. Хочу подняться, увидеть, что там есть за краем чана, за краем земли моей! Что есть ещё кроме этой моей жизни? Растоптанной, затоптанной! Мягко ли тебе шагалось, Миленушка, по мне – мураве твоей? Не шибко ли кололась я? Не причинила ли боли какой. Страданья? Хорошо ли вилась твоя юбчонка деревенская? Не цеплялась ли она за колючки мои, шипиги? Ах, цеплялась…ну, так что? Переоденься! Хоть раз в жизни надень что-нибудь стоящее, модное, роскошное!

Мцване – высокогорный напиток. Мы сами туда взобрались на эту гору. Там самый сладкий виноград! Белый, как грудь молочницы. Спелый, как бёдра девственницы. Жаждущий, как грузинка перед зачатием. Ты этого хотела! На эту гору. Знаешь, как она называется? Она именуется, как Тыилия. Ты или я. Двум нельзя. Одна должна улететь в пропасть, в поток в водоворот. Она может выжить, если умеет плавать. А может и утонуть. Итак, ныряй, Миленушка. Не бойся. Там внизу лишь белое сухое вино, название которого соответствует названию сорта винограда. Всё по правилам. Название соответствует сорту. Мцване! Разбей лоб. И пусть мелкий сухой порошок костей вытекает наружу. Ссыхается. Мы его разбавим с тобой. Тебя мной. Мной тебя. И добавим свежую полевую родниковую воду. Только такую. Вино с водой. Особенно ценятся эти напитки за ярко выраженный сильный цветочно-фруктовый аромат, и ещё специальное брожение добавим кахетинское!

Тбилисури – не может быть первого в поэзии. Никогда. Я не толкаю тебя. Просто дорожка узкая. Я, наоборот, тебя поддерживаю. Смотри, уже на одной ноге стою. Вторую ногу поджала, колено немеет. Кричу тебе в уши, потому что внизу поток крепчает. Усиливается. А…ты ещё премию успеваешь получить. Последнюю. Больше не будет. Хватит уже. Тютчевская, Блоковская Цветаевская, Достоевского. Пожалей писателей! Они изнемогают. Им душно. Жарко. Они уже двести лет как померли. Кто-то сто лет тому назад. Держись за руку! Да не ори ты! Всё равно никто не слышит. Никто не покупает. Никто не ждёт.

Пиросмани – точнее все ждут. Когда вы помиритесь? Спрашивает Олег, Вова, Петя, Коля, Егор? А ещё Таня, Оля, Катя! И ещё хлещет по нашим венам белое полусухое вино, Фрукты…сколько их? Яблоки. Груши. Вишня. Поэтому цвет у Пиросмани янтарный. Ты говоришь, что мне Гиви яхонт подарил. Не дарил он! Не посмел.

Твиши – тише…сказал Гиви и палец ко рту приложил. Не говори никому. Этасвета, что случилось? Какая кошка между вами пробежала. Только ли причина в детском давнишнем скандале? А ведь ты, Милена, знала! Знала! Ты всё знала! Я же тебе показывала эти два обгрызенных тобой стиха. Оплаканных. Отворенных. Отвоенных! Бери, бери уже, твоё, твоё! Я не покушалась. Мне не надо. Это лишнее. Своего некуда девать! Тем более вино течёт рекой из вен моих. Красное! Сладкое! Что? Что? Ты говоришь – это кровь. Много крови! И ещё себя вижу на столе. Точнее тело своё. Голое. Ты меня так уложила ровненько. Шея такая беззащитная, белая. Ты по ней пальцем водишь. Вены набухли мои. Жилки пульсируют. Я – жертва. Конечно, ну не ты же! Тем более, если везде кричишь, что ты бедная и несчастная. Что кушетка у тебя драная. Что мебель старая. И денег мало. А у меня же дом. Джип. Пять домов и озеро. А в нём лебеди плавают. Крестиком вышитые. Мне их мама сама нарисовала. И сама вышила. Вот тебе и озеро! Абрикосовый закат.

Вино Киси изготавливают из винограда с таким же названием, оно эксклюзивно. Виноград Киси растёт на очень мглистом склоне, политом солнцем, на территории Грузии.

И вот нож в твоей руке. Ты голодна, ты хочешь сладкого и одновременно кислого, солёного, мясного, рыбного, травяного. Ешь меня, Милена! По кусочку отщипывай и в рот пихай!

При слове мозг мне расхотелось пить вино. Я его вылила. Тропинка ближе к вершине расширялась, перерастала в площадку. Что ты тащишь сюда? Книгу! Про меня, небось? Про свою подружку! Ну, давай читать.

Но в книге не было страниц, лишь сплошное белое пятно. Оно сужалось, таяло.

Милена выхватила оставшийся листок, он выпорхнул, сделал круг, по-птичьи сложил крылья и ринулся вниз со скалы! Безумству храбрых поём мы песню. А лучше две! Нет, три! Или целую поэму!

Да, ты знаешь, я умею творить!

Умею рисовать!

Умею не только складывать в столбик и рифмовать, я умею выдыхать такое огромное и масштабное, я как бог втягиваю через соломку людей с того света. На этот свет. Я же Этасвета!

Мне многие говорили, зная мою беду, если бы с нами такое произошло, то не понятно: как после такого жить? Некоторые стихи мои испохаблены. Словно их заперли в туалете и долго над ними измывались. Так делают умственно отсталые мальчики: ловят одноклассницу, волокут в кабинку, там по-всякому трогают её, щупают. Они ещё глупы, не знают, что тело девичье священно. Но я простила Милене даже это. Не в суд же идти! Тем более за стихи даже тюрьма не положена. Лишь штраф. Небольшой.

Я просто любила этого человека. Тогда. Раньше. Мне казалось: это истинное. И это правда. Через всю книгу её – идёт рефреном – какая она гениальная. И она упивается своими строками. А они сухие, как хворост, тонкие, как палки. Коричневые, как ветки, которые обычно собирал Гиви для того, чтобы разжечь костёр. Бедный-бедный Гиви, его пришлось сжечь ещё тогда в детстве, я хотела помочь себе, чтобы не впасть в ненужную мне историю. Историю погромов моих строк. И теперь они разломаны, ноги-руки оторваны, голова в костре. Хорошо ли тебе, девушка, хорошо ли тебе красная? Хорошо ли тебе, Миленушка?

Хорошо, отвечает! И снова ломает, волосы рвёт на голове. Орёт. Воет. Сидит у камина, ноги развела в стороны, сама, как кукла сломанная, э…э…э…

Вот не люблю я не правду! А она прилипла к моей правде. Правдушке. Жжётся, но не отлипает. И так густо налипла, как дёготь на ворота. Всю жизнь теперь отдирать, отскабливать. А жить-то когда? Саныч, хоть ты мне помоги! Он соглашается. Тем более, дом мы выкупили-таки, снова заехали-заселились. И всё уже! Старые! Саныч, ты больше в бизнес не лезь. Тебя друзья-товарищи липовые опять подставят!

Итак, литература – это любовь. Чистейшая. Тебя понукают, а ты любишь. Тебя подставляют, а ты идёшь. Тебя не приемлют, а ты в двери стучишься! Любовь же! Огромадная! До небесных облаков!

Ни чё. Ни чё. Мне и на одной площадке узкой не тесно. Мне никто не мешает! Ибо литераторы, как опора нужны. Иначе, кто нас читать будет? Как не мы сами! Про читателей молчу! Это мифический образ. Древнегреческий.

Фигурка Гиви не сгорела, она лишь вся оплавилась. Клетчатые брюки расползлись на волокна, шляпа съехала на бок и превратилась в острый конус, само тело не растеклось, а спаялось, съёжившись в комок.

Мама выгребла золу из печки, отскоблила Гиви прилипшего к поверхности металла, удивляясь, откуда вдруг появился липкий жалкий ком внутри. Она вымела золу в мусорное ведро. Ночью я подкралась на цыпочках, затаив дыхание, пробралась на кухню. Достала ведро, по-детски брезгливо морщась, взяла в руки оплавленный комочек. Он уже остыл, растёкся, немного расправился. Можно было разглядеть того, прежнего Гиви. В клетчатом костюме, бахвалистого, орущего свои песни, берегущего меня от всяких горестей.

Из него горстями вываливался пепел. Он падал и падал. Даже когда я попыталась смыть слой грязи, то пепел валил сам по себе. Так сгорело сердце Гиви.

Смешное сердце.

Сердце клоуна.

Сердце влюблённого мальчика.

Сердце сердец.

Вместе с ним выгорела планета по имени Милена. Она сначала долго чахла. Дулась. Напрягала ноздри. Дышала сипло. Кашляла.

Я много раз предлагала выкурить трубку мира. Чиркала спичкой. Клала душистый табак. Так-то я вообще не курю. Не курила. Даже в юности с мальчишками, балуясь, за сараем. Они подначивали, ну, давай, давай, ты же такая же, как мы, горластая! Ты лазаешь по деревьям, ты прыгаешь по гаражам. Ты дерёшься и сражаешься. Ты бьёшь боль-н-о-о… Я умела, как мальчишки приколачивать гвозди. Умела метать диск. Гоняла мяч. По физкультуре у меня была всегда хорошая оценка. Как-то на спор я взяла высоту два метра. Один из одноклассников даже поспорил, что не перепрыгну, подошёл к учительнице, нажаловался, мол, Этасвета врёт!

– Да не вру я! Никогда не вру!

И я доказала, что умею прыгать. Класс даже замер, когда учительница строгим голосом позвала меня в центр спортивного зала. Я видела напряжённые лица ребят. Слышала их дыхание. Я разогналась и прыгнула. Дети захлопали в ладоши.

Учительницу звали Валентина Алексеевна. Она сама удивилась, как девятилетняя девочка хорошо натренирована

– Где это ты так? В секцию, что ли ходишь?

– Хожу! – гордо кивнула я. – А ещё с мальчиками во дворе прыгаю.

Если бы я не писала стихов, я была бы хорошей спортсменкой. Конькобежкой. Ещё я хорошо стреляла в тире. И выигрывала в лотерею. Со мной на работе никто не состязался. Все знали: Этасвета победит. Я выиграла в годы перестройки утюг, пылесос, телевизор и пуховик. А затем я получила наследство. Мама и папа умерли в один день, как в клятве на верность. У меня осталось две сестры, Саныч, две детей, двое внуков. Кот. Собака, бурундук. И ещё вышитая мамой картина «Озеро» с утками и лебедями, с нарисованными пятью неказистыми домишками, закатом, лодкой посреди озера.

Милена, ты не соврала – у меня есть озеро! Вон оно на стене! Алое! Жаркое! Иди, поплавай, Окунись. Глову помой с её жирными, грязными давно немытыми волосёшками. Эх, ныряй, золотце!

Оплавленный Гиви более ничего не говорил. Лишь однажды, когда я выловила в грязной луже книгу твою, он слабо мяукнул: э-э-э.

Гиви! Гиви! Потанцуем? Сбацаем нашу жизнь! Нашу высь. Нашу, разрывающую грудь, мелодию. Песню лебединую. Она ещё впереди! Поэтому жить нам долго. И главное счастливо. Главное не выловить бы ещё густеру из Линды. И не съесть её жирную, бьющуюся в ладонях, хватающую жабрами сухой воздух, трепыхающую хвостом.

Гиви, Гиви спой молча: «Эх, ты густера моя, сестра моя, дочь моя, мать моя, земля моя, вода моя, песнь моя!» Плыви-плыви по высохшей реке твоей, по кочкам, по веткам, лети, взмахивая плавниками, что крыльями сребристыми. А что делать?

Река-то иссохла!

Гиви снова и снова хватает меня за руки, Растёт, Мужает, Дотрагивается.

Гиви, Гиви, ты всё-таки Иван.

Иван, помнящий родство. Вяжущий родство. Придумывающий родство. Находящий родство. И он просипел: Милена – твоя сестра! Близняшка твоя! Кровная!

И я взяла Милену за плечики. Встряхнула её так, что тряпичная шея наклонилась, обмякла:

– Э…э…э…

И это были самые лучшие слова, какие я хотела услышать.

И яих услышала.

Это был гимн любви! Сестринской. Человеческой!

А мне более ничего не надо!

Лишь любовь.

Твоя.

Наша.

– Мир? – спросила я.

– Мир! – ответил Гиви.

Мир вам! всем! И мы снова, как в детстве, взявшись за руки, шли вместе.

Небесная сестра моя! Мы резали пальцы, и капли крови наши сливались. Мы падали в травы и, кружась, сцепившись, летели с горы вниз кувырком. А там внизу под валуном лежал и грелся на солнышке Гиви, как ящерица юркий, верткий.

Милена – он брат наш! А с братьями не спят. Не занимаются любовью, не ложатся в койку, не снимают бельё. Не целуют их тело, грудь, живот. Не разрешают трогать колени, лоно. Не позволяют им входить внутрь. И ты не трогай Гиви. Не ложись с ним. Не снимай своё тряпьёвье платьишко. Не сбрасывай туфель. И главное панамку не сдёргивай с головы. Эту смешную ушастую, детскую. Ибо голова твоя седая, как у старухи. Тело сморщенное, как фасолевый стручок. Напугаешь моего мальчика. Он итак уже расплавился весь по неосторожности.

Нет!

Нет!

Ответила мне Милена: сплю с кем хочу, и когда хочу. Снимаю свои колготки, трусы, бельишко там кое-какое. И на шёлковые простыни ложусь. На твои! На кушетку! На кровать.

Поэтому Я вырываю Гиви из рук Милены и пихаю его обратно в камин. Руки обжигаю до волдырей. Ладони обжигаю. Больно мне! Худо мне!

Гиви вспыхивает мгновенно. Он знает, что делать.

И это уже последний, отчаянный, вечный, прощающий и благостный огонь!

Прощай, Гиви! Он же Иван. Он же Гога. Он же Петя. Вася. Слава. Миша. Олег. Варган.

Никаких прощальных стихов.

Лишь одно самое лучшее:

э…э…э…

Рецепт птичьего варенья

Ну, ладно обиделась. Ну, ладно растрезвонила о своей обиде, но зачем палки в колёса вставлять? Жаловаться на меня? Я же теперь везде под запретом. Меня обходят за километр люди. От меня шарахаются наши общие знакомые. Меня банят в соцсетях.

Давай снова, как тогда вместе, за руки и – вниз с горы! Ещё раз последний! И нектар синичий будем собирать. И варенье птичье варить!

Нет такого варенья! Нет такого нектара! Нет такого сбора!

А вот и есть! Есть! Записывай рецепт! Васильки, медуница, одуванчики, тмин, черёмуха, горицвет, горошек сахарный, клевер душистый, чабрец болотный, хвощ моржовый.

Нет такого хвоща.

Есть!

Он растёт в горах. Поехали с нами. Ты, я и моя сестра младшая Ирэн! Соберём и людям раздадим. Чтобы они не враждовали друг с другом. Чтобы простили всем и всё. И чтобы ты мне вслед прекратила орать: рыжая, крашеная, старая, дряхлая, никчёмная, изыди! И чтобы меня извлекла из своих снов и на место положила: в мой город, в моё время, где меня любят, ценят. И чтобы ни одного пятнышка на мне. Ни оной твоей кляксы! Президент же сказал, кто, как обзывается, тот так и называется.

Значит, это ты – серая шерсть, грубая нора, белолобая волчара, рыжеглазое с двойным дном лихо, перевертыш.

Кто как обзывается!

Значит, это ты себя в зеркале видишь.

И с Достоевским-то поаккуратнее! Все диалоги оттуда. От Настасьи Филипповны. Уж больно похожи! Да и с Пастернаком ещё аккуратнее надо, что же там у тебя Магдалина плачет слезами Бориса Леонидовича. А уж Юрия Александровича тон надо убирать! Свои ноты искать да к нервам их подключать под током за двести двадцать напрямую! Мне так-то не жалко. Но если в чужом глазу соломку искать, то сначала из своих мелких узкоколейных глаз надо брёвна-то подоставать! Повытаскивать! Или помочь, горемычная моя, болезная? А?

Нет, я вспомнила, что трещина между нами проскользнула раньше. Когда мы были в кафе с друзьями. И твой, Милена, муж в старой запачканной рубашке, у него на рукаве жирное пятно было. И ты вышла в центр, сказав: Экспромт! В рифму!

– Поздравляю я вовек…

И ты, Милена, замешкалась. Зал зашушукался. А я встала и добавила:

– С юбилеем, человек!

Вот тогда промелькнула она – нет, не огонёк, а наоборот, темень какая-то. Впервые я увидела эти пиявки тьмы. И так явно, так отчётливо. Обычно от света бывает пламень. А тут от черноты.

Хорошо. Пусть. Говори, что угодно. О любви, о ненависти. О корысти, бескорыстии. О рыбах-прилипалах. О жизни-смерти. Ищи себя в моих книгах. Хочешь, вообще о тебе напишу три тома? Четыре? Хочешь, поэму, хочешь песнь?

Добрую такую. Но это будет ложью. Потому что во вражде не добра.

Хочешь, злую напишу – это будет правдой. Но я не хочу зла. Вообще, не хочу. Ты же сама мне говорила: «Этасвета добрая!» А помнишь аннотацию твою к моей книге? Там же одни комплименты! Восторги! Ахи-охи! Восклицания.

Тогда, где правда?

Когда ты меня ногами топчешь или когда плюёшь в меня, или когда в спину нож пихаешь и приговариваешь, терпи, казак!

Когда ко кресту приколачиваешь? Или когда с креста снимаешь? И по щекам бьёшь?

Вот пишешь: «Этасвета рыба-прилипала!» Теперь я рыба-отлипала. Вообще, искать в мутной луже лжи правду – трудно. Но я пыталась. Хотела доказать посредством своих статей. А что мне ещё оставалось? Ты сама сыпала на меня груду разных невнятных опусов: «лживая бездарность, человек-перевёртыш, гнусная двуличность, человек в футляре, официантка в грязном фартуке».

Всё, я рыба-отлипала навсегда! Более ни сном, ни духом. Какой смысл искать друга в закадычном недруге? Я решила: буду резать по живому. Всё, тебя более нет Милены Ерёминой- Клюкович-Бла-бла. Так сказать – нет человека, нет проблемы.

И вот ещё что я подумала: ни твой муж, ни Шарович, ни Мицкевич, ни Фуфович – они не читали ничего из моих творений, эссе, поэм, книг. Они со мной знакомы лишь с твоих слов. Они не вникали! Человек, вообще, ленив…

Поэтому эти высказывания: Этасвета бездарь, сука, сволочь, волчица – повисли в воздухе.

Но те люди, кто бывал на моих концертах, те ко мне относятся иначе. Они верят, любят.

Не помню: это быль или сон. Скорее всего, быль, потому что я вижу явно. Или, скорее всего, это сон, потому что небо ватное:

Ты на другом берегу. Ты зовёшь меня. Мне надо перейти это поле, мне надо перейти эту жизнь, а поле – заминировано. Но мне надо, потому что ты зовёшь: «Этасвета-а…»

Как ты там оказалась, Миленушка моя? Девочка? А? Не слышу!

Наверно, как всегда: поехала с концертом, как Вера Полозкова ездит. Лишь бы зал был и оплата. А, может, не как Вера, может, сама по себе. И не за деньги, а за общее благо, могло так быть? Могло! Не знаю…

Но ты там. И позади война. В тебе война. Во мне война. И я делаю шаг. Идти надо острожно, смотреть под ноги. Я знаю: через каждые двадцать метров растяжка. Двадцать метров – это почти двадцать семь шагов. А затем остановка. Медленный вдох.

Я оглядываюсь вокруг, перешагиваю через растяжку. Выдыхаю.

– Не ходи. Не ходи,– просят меня друзья. Просит Иа. Просит Саныч. Просит Гиви, он же Гога, Иван, Варган. Он же Таня, Вера, Оля, Галя.

Но в ответ слышу:

– Сейчас Этасвета стала намного лучше писать. Она научилась. Окрылилась. Она изменилась. Догадалась

Что значит, научилась? Окрылилась.

Так не бывает – у бескрылых крылья не растут. Или ты птица. Или не птица.

И ещё:

«Этусвету поймали за руку». Так я сама ринулась в твои сети, сама заглотнула твои крючки. Сама! Меня никто не просил. Могла бы вообще молчать, как рыба. Точнее, как рыба-отлипала. Могла бы сделать вид, что ничего не поняла, что речь не обо мне. Мало ли их Этихсвет? И меня никто не заставлял брать на себя никакую вину: ни свою, ни чужую, ни третью, ни четвертую. Ты же мне сама сказала: «Я буду писать рецензию на твою книгу «Антипушка» Я бы могла кивнуть, улыбнуться, затаиться, развести руками, подпрыгнуть от радости, зайтись в плаче, хохоте. Да что угодно, лишь бы не связываться с такими вещами: как идти по минному полю и собирать нектар. Ибо лишь на нём, том поле, растут эти дивные душистые стебли птичьего варенья.

Поэтому слушай: ты вот-вот скатишься вниз под откос, ты держишься слабыми руками за ветки, ты зовёшь меня.

И я иду. Иду и всё тут. Могла не заметить твоих сигналов. Могла сделать вид, что мне почудилось! ПОКАЗАЛОСЬ! Померещилось! Но я иду шаг за шагом. Иду, хотя твои крючки раздирают мне горло. Твои приманки кажутся мне гадкими. А твои капканы – ручными зверюшками. А уж этот волк! Это же обезьяна. Пародия. А перевертыши – жуки золотокрылые.

Итак, наживка мной проглочена. Крючок торчит наружу. И что теперь? Сделать вид, что не больно? Не обидно? Дурочка моя! Вчитайся. Вникни. Проникни. И поймёшь: чисто! Ясно! Красно!

Поэтому ешь моё птичье варенье! Сладкое!

Я ложусь на живот. Хватаю тебя за руки, пытаясь вволочь обратно на гору.

И вот что я вижу: Мы вместе! Мы сестры! Мы – птицы.

Снова, крича от радости, давясь смехом, хохоча и плача, мы бежим вниз с горы, Вместе. Мы опять вместе. И мы были вместе, лишь какое-то наваждение охватило нас. Помутнение!

Я кричу:

– Родная моя! Девочка! Солнечный заяц!

И руки в крови. И капли алые сливаются. Теперь уже точно мы не расстанемся!

А была ли, вообще, ссора? Была ли она?

Нет!

Была лишь дружба. Детская. Вся дружба детская!

Бери моё! Бери! Бери всё! Маму-папу, озеро, уток, картину, Антипушку, Егорушку, Гиви!

И РЕЦЕПТ ПТИЧЬЕГО ВАРЕНЬЯ.

Ибо когда ты придёшь туда наверх, пройдя врата смерти, там спросят, а где рецепт птичьего варенья? Ты им ответишь: какое такое варенье? Я принесла слёзы, обиды, плачи, тугие обвинения, оправдания, я вывела на свет, я схватила за руку. Я страдала, я умирала. У меня были слёзы горькие. Кровавые!

А тебе в ответ:

– А где рецепт птичьего варенья? Нам нужно только оно одно. Где рецепт?

А ты опять:

Какое такое варенье? Какой такой рецепт?

А они: из него делают лакомство. Сначала собирают стебли. Варят, помешивая. Затем сгущают до прозрачного, желтого, былинного состояния. Это и есть рецепт варенья! Где он? Хотя бы один горшочек приготовить хотим.

А ты опять в ответ:

– Нет рецепта варенья. Нет рецепта мёда. Но я принесла вам книги, слова, горечь-горькую, принесла обвинения, я – честная. Я рассказала, как судили-рядили, как бились в мелочах, как убивали друг друга, как не хотели прощать, как наводили тень на плетень, как высасывали из пальца немилосердность. Как я по мелочи придиралась. Обзывала. Как я ненавидела. Как свою неприязнь выдавала за любовь. Как хотела вывести на чистую воду. И вообще Этасвета-волчица.

А они опять:

– Это всё мелочи! Глупости! Варенья рецепт где? Сладкого, струящегося, медозвонного? Где он?

А ты, недоумевая, кричишь:

– Я хотела разобраться. Хотела объяснить. Хотела, чтобы все видела: у Этойсветы платье из люрекса, блестящая кофта, серебряные сапоги, рыжие кудри, крикливый голос, у неё Джип, озеро, пять уток. Она – беспардонна, тупа, обрыдла, неграмотна, бессовестна, глупа! И ещё…губы сердечком и помада ярко-морковная. Вот!

И снова в пятый раз:

– Нам это неинтересно. Иди обратно в поле. Там растут одуванчики, хвощи, зверобой, мать-и- мачеха, васильки, полынь, горицвет, багульник. И самое главное найди высокие стебли! Рви их! Рви! Пусть кровь из пальцев сочится. Пусть! Услышь голоса: там внизу храм был! Он под землю ушёл. А голоса поют! Сердце рвут! И встань на колени! И приложи ухо к земле. Слушай! Слушай! Обе слушайте – ты и она!

Слышишь?

ДА!

Что слышишь, какую песнь?

– Разве это песнь? Просто какое-то э…э…э…

Именно это э…э…э… и есть рецепт! Лакомства! Редкого!

И заплакали там наверху…

Завыли!

Она глуха. Она слепа. Она не принесёт нам рецепт варенья. Мы останемся голодные!

– Нет, что вы!

Тогда вышла я – Этасвета и протянула рецепт для приготовления горшочка сладкого, пряничного, жёлтого, вербного варева.

Окно приоткрылось: я положила на подоконник свою рукопись.

И раздались сладкие песни. Они были такие пронзительные, такие невероятные, такие разрывающие душу навылет. И звучали они так:

– Э…э…э…

Боже мой! Боже мой! Люди плакали, рыдали, люди ликовали! Им было сладко и больно одновременно. Они по капле вкушали настоящее птичье варенье!

Э…э…э…