Вот идет большая птица [Светлана А. Фатеева Vinny-kami] (fb2) читать онлайн

Светлана Фатеева (Vinny-kami) Вот идет большая птица

Сборник рассказов

Птицы

Мои мысли — это птицы. Они бьются в моей голове, точно в клетке, и рвутся наружу. Я боюсь открыть рот; я запираю их на замок губ и зубов. Птицы вьются, кричат, плачут. Я плачу вместе с ними, потому что это больно, когда острые клювы стучат, скрежещут, скребут изнутри.

Мои мысли — это птицы. Чёрные крупные вороны. У них глянцевые перья с острыми как бритва краями. У них крепкие тяжёлые клювы, способные дробить кости. У них когти-крючья, готовые рвать плоть в клочья. Только клетка-голова мешает проклятым птицам наброситься на людей. Только я — единственная измученная стражница — не даю им вырваться на волю. Но силы мои на исходе.

Мои мысли — это птицы. Когда-то они были мирными голубками и легкокрылыми ласточками, крохотными колибри и сладкоголосыми соловьями. Теперь их изгнали чёрные падальщики, жестокие и беспощадные. Я плачу, мне жаль соловьёв и ласточек. Их песни успокаивали меня и радовали других. Им было привольно в моей голове. Вороны меня ненавидят. Я чувствую, как их клювы-молоты пробивают себе путь наружу. Я почти готова им сдаться.

Мои мысли — это птицы. И они тоже боятся силков и охотников. Разве мешали мы кому-то? Разве были мы опасны? Отчего же люди, ещё вчера наслаждавшиеся песнями моих птиц, пришли за нами с кольями и факелами? Они убили их — ласточек, голубок, соловьёв. Они убили их. И к бездыханным телам слетелись те, кого испокон веков влечёт кровь и смерть. Я задыхаюсь от этого смрада.

Мои мысли — это птицы. Птицам тесно в клетке, они не способны жить в неволе. Их ждёт либо свобода, либо смерть. Вороны бьются в моей голове и кричат. Они не боятся умереть. Пусть погибнет один, другой, третий — остальные по их костям пробьют себе путь наружу. С каждым днём я слабею. С каждым днём я всё больше сомневаюсь. А в криках птиц мне слышится вкрадчивый шёпот. Он подтачивает мою решимость, словно вода камень. Стоят ли те, что принесли мне лишь боль, страх и ненависть, моего милосердия? И осталось ли оно ещё у меня? Готова ли я терпеть мучения, чтобы спасти других? Ведь те, другие, не нашли в своих душах и крупицы сочувствия. Они кричали: «Ведьма! Смерть ей! Смерть!». И грозили копьями и мечами. Я молила: «Остановитесь!». И стояла перед ними на коленях. Разве послушали они меня? Нет. Лишь рычали: «Ведьма!». Ведьма? Теперь — да. Вы сами сделали меня такой.

Мои мысли — это птицы. Чёрные безжалостные вороны. На крыльях они несут Войну. На хребте у них сидит Глад. Их когти заражены Чумой. Их крики предвещают Смерть. Бойтесь их, люди. Когда придёт время, они окажутся глухи к вашим молитвам. Когда придёт время, они не взглянут на ваши слёзы. Когда придёт время, они не пощадят ваших детей.

Мои мысли — это птицы. И однажды я их выпущу на волю.

Песня старого леса

Постойте! Подождите, прошу вас. Присядьте рядом, вот здесь. Мне так одиноко, так мучительно тоскливо, и вы — моё единственное спасение… В конце концов, куда вам спешить? Вы потеряли тропу, заплутали, отчаялись, выбились из сил. Не надо отрицать — я вижу. Отдохните немного: мягка и душиста трава старого леса, свеж и сладок воздух его. Ни к чему торопливость и суета. Остановитесь.

Прислушайтесь. Слышите?! Слышите этот звук? Это тяжко дышит и стонет от боли старый лес. Люди пришли под его кроны, выпили из него все соки, отняли всё, что могли, и не дали ничего взамен. Теперь он умирает, стремительно теряя последние силы. Перестающая плодоносить земля, скрюченные болью стволы и ветви, чахнущие звери и птицы — всё это на совести человечества. И на моей.

Скажите, вам жаль древний лес? Правда? Мне тоже… Я чувствую, как его терзает боль, как пересыхают ручьи, как мучает жажда растения, как умирают от голода животные. Я хочу помочь моему лесу, но, увы, не могу. Силы покинули меня в тот самый момент, когда люди пришли не принимать дары природы, а отнимать у неё последнее. В тот день моя клятва старцу-лесу была нарушена. Mea culpa^[1], и я плачу за неё. Мне осталось совсем немного, ещё несколько мгновений, и я исчезну. Умру, быть может…

Вы, верно, меня не понимаете. Или вам страшно? Право слово, бояться не стоит! Это от одиночества я говорю то, о чём, пожалуй, следовало бы молчать. Если хотите, считайте мои слова ложью. Да-да, от первого до последнего. Сказкой, фантазией, бредом. Что угодно на ваш выбор. Вам совершенно нечего бояться. Ну вот, так проще и легче слушать меня, верно? Мои слова — ложь. Удобное заблуждение, свойственное любому человеку. Вам спокойнее, а мне уже всё равно, что будут обо мне думать. Я лишь хочу разделить с кем-нибудь свои последние минуты. А чтобы развеять нашу скуку, расскажу вам одну историю из тех, что принято называть легендами. Хотите?

Слушайте, и я спою вам про этот лес, про его цветы, травы и деревья, про животных, находящих здесь приют, и птиц, вьющих здесь гнёзда. Он старый, мой лес, он был стар уже тогда, когда родители ваших прапрабабушки и прапрадедушки ещё не появились на свет. А у каждого по-настоящему старого леса должны быть свои тайны. Я умираю, а потому поведаю их вам, чтобы мои знания не исчезли вместе со мной. Ведь пока живёт мудрость леса, существует этот мир. Так было до нас и так будет после нас. Я верю в это.

Знаете ли вы, что у каждого леса должен быть хранитель? Так уж повелось с незапамятных времён: у леса должно быть сердце — незримый дух, тот, кто отдаст всего себя, без остатка. Слёзы хранителя — росинки на траве, кровь хранителя — ручьи, что питают корни деревьев и поят лесных жителей, дыхание его — ветер, резвящийся меж ветвей. На его костях растёт мох, его плоть питает птиц и зверей. И пока сильна душа хранителя, скрывающаяся в самом древнем и могучем дереве леса, пока живёт она, растёт и зеленеет на радость людям лес. Не только для жизни нужен лесу хранитель, но и для защиты. Оберегает невидимый дух границы своих владений от людей, что несут гибель всему живому, от тех, кто не умеет довольствоваться малым, от тех, кто разрушает, не желая созидать. Пока верен своей клятве хранитель, пока с честью выполняет он свой долг, не ступит нога браконьера на землю старого леса, не скроется в его чаще преступник. Стать сердцем леса может только человек, ибо только его смертная душа сильна настолько, чтобы дать жизнь и ручьям, и деревьям, и травам, и животным, и птицам. Но лесной дух не может существовать вечно, и когда он теряет свои силы, не выдержав напряжения или предав свою клятву, лес начинает умирать. Тогда хранители находят себе преемника.

Это не вся история, это только начало. Потерпите немного, мне нужно поведать её кому-нибудь. Много лет назад шёл один человек домой через лес. Вечерело, и в сгущающихся сумерках он сбился с пути. Человек долго бродил в потёмках, отчаялся и устал. Он звал на помощь, но кто мог ответить ему в самой чаще, вдали от людских поселений? И человек плутал между деревьев, пока не взошла луна и не залила всё серебряным светом. И в этом сиянии в нескольких шагах от скитальца купался огромный могучий дуб, кроной своей затмевавший небо. Был этот дуб стар и величественен, а среди его корней сидел совсем дряхлый и седой старик. Казалось, он спал, свернувшись под защитой мощного древесного ствола. Но когда человек подошёл ближе, старец мгновенно открыл глаза. Увидев путника, он пригласил его подойти поближе и присесть рядом. Человек не хотел этого делать: он спешил домой, он желал выйти на тропу. Но старик был одинок и болен, и заплутавший путник пожалел его.

Когда человек опустился на землю и попросил объяснить ему дорогу, старец согласился помочь взамен на выслушанную байку. Конечно же, путник не смог отказать пожилому собеседнику. Тогда старик начал свой рассказ. Он говорил про лес, про его хранителей, про усталый могущественный дуб, тысячелетиями скрывавший в своём стволе их души, про то, что лес умирает, а у старика нет больше сил, чтобы защищать его от людской жестокости. Человек внимал глупой сказке, вздорному бреду немощного старца и, чем дольше он слушал, тем явственней чудилась ему дикая, но красивая песня. В ней сплелись шелест трав и шум деревьев, крики животных и трели птиц, плач дождя и журчание рек, стенания ветра и шёпот земли. Громче и громче становилась странная музыка, доносившаяся из ниоткуда, пока не объяла всё вокруг, ворвавшись в человеческое сердце. Мелодия баюкала, обнимала, ласкала, обещала все сокровища мира в обмен на помощь. Она звала за собой, нашёптывая слова клятвы, древней, как мир, и противиться этому зову было невозможно. Человек и не стал. Он утонул, растворился в песне, а когда очнулся, старика не было и в помине. Только вот и самого человека тоже больше не было. Был хранитель, и был лес, очнувшийся от небытия и стряхнувший со своих плеч тяготы долгой и изнуряющей болезни.

Вы боитесь… Не стоит отрицать — я вижу. Как вас знобит, как дрожат ваши руки! Успокойтесь. Вдохните свежий лесной воздух. Не правда ли, прекрасна эта музыка ветра и листьев? Не правда ли, глубок и покоен сон в лесу? Ложитесь вот здесь. Не спешите. Куда вам теперь спешить? Ведь человек, которым вы были когда-то, уже мёртв. Да и разве существовал он когда-либо?

Так уж повелось с незапамятных времён: у каждого леса должен быть свой хранитель. Спите и слушайте, что шепчет вам лес. Завтра утром новый хранитель вернёт в лес жизнь, и снова зашумит листва и запоют тысячи птичьих голосов. Так было до нас, так станет после нас. Так будет завтра. А сейчас спите и забудьте обо мне. Меня больше нет.

Зимняя колыбельная

Холодно. Страшно. Темно. Утопая в снегу, куда-то бредёт, дрожа и всхлипывая, ребёнок, совсем ещё кроха. Он потерялся, выбился из последних сил, и вот уже холод нежно и крепко обхватывает худенькие плечики, гладит по головке, ласково целует в лобик. Едва слышно шепчут заледеневшие губки: «Мамочка, мне страшно здесь одному!» Пальчики ломит от мороза, ледяной ветер забирается под ветхое пальтишко. Маленькие ножки увязают в глубоких сугробах, прозрачные слезинки стынут на детских щёчках. Малыша знобит, клонит в сон, он вот-вот упадёт, но всё равно идёт вперёд и вперёд, сквозь страх и усталость. К свету, теплу, людям. Туда, где живёт надежда. Надежда помочь маме. И вернуться домой.

Поздней ночью лес — чёрен. Зимней ночью лес — бел. Звёздной ночью лес — в серебре и алмазах. Новогодней ночью в лесу — ребёнок, который хочет вернуться домой.

Звон колокольчиков лёгким ветерком скользит между деревьями и рассыпается где-то высоко в небе, перекликаясь со звёздами. Не потревоженный ногой человека снег вспыхивает разноцветной радугой. Дивная ночь, не правда ли, сёстры? Только в такие нам и гулять, только в такие нам веселиться. Пусть поёт метель, пусть крепчает мороз! Танцуйте, сёстры, танцуйте! И я буду танцевать вместе с вами.

Переливчато звенят звезды, срываясь с небосвода. Серебряно звенят снежинки, падая на землю. Горько звенят слёзы, скатываясь по щекам. Плакать? В такую ночь? Как можно?!

Ребёнок… Человеческий, надо же! Что ты здесь забыл, человечек? Что ты делаешь в лесу в нашу ночь, в колдовскую ночь? Как смеешь плакать, когда всё вокруг ликует и смеётся? Ну, почему молчишь?

Он смотрит и не говорит ни слова. В его глазёнках, чёрных-чёрных, бесконечная усталость. У меня перехватывает дыхание. Человечек, ты ещё слишком юн, чтобы так смотреть. Ребёнок, ты ещё слишком мало знаешь, чтобы быть настолько обречённым. Куда делись люди, которые должны беречь тебя? Как оказался ты здесь один?

Глухой ночью лес — чёрен. Призрачной ночью лес — бел. Колдовской ночью лес — в серебре и алмазах. Новогодней ночью в лесу — ребёнок, которому некуда идти.

Ребёнок с восхищением и доверчивой надеждой глядит на ласковую незнакомку, похожую на доброго ангела из маминых сказок. Она красива, почти как мама. И глаза у неё почти как у мамы, и улыбка. Только кожа холодная и белая. Но, наверное, ангелы и должны быть такими?

Незнакомка спрашивает, и спрашивает, и спрашивает. Кто, откуда, почему один. Наверное, хочет помочь, думает малыш, и торопливо, путаясь в словах, пытается объяснить, что произошло. Они с мамой собирали хворост, а потом мама вдруг упала. Он попытался помочь ей подняться, но не смог. Хотел позвать на помощь, но в лесу так темно, холодно и столько снега, что непонятно, куда идти. Может быть, тётя ангел поможет ему разбудить мамочку и проводит их домой?

Непроглядной ночью лес — чёрен. Ясной ночью лес — бел. Метельной ночью лес — в серебре и алмазах. Новогодней ночью в лесу — ребёнок, которого холод оставил сиротой.

Бедный, маленький, глупенький человечек! Не проснуться твоей маме уже никогда. Что же делать мне с тобой? И что за дело мне до тебя в такую ночь, в мою ночь? Сёстры зовут… Они не понимают, почему я не спешу танцевать с метелью и пить лунное серебро, струящееся с небес. Я и сама не понимаю. Моё место там, среди звёздных огоньков, среди острых льдинок, среди ажурных снежинок. Моё место рядом с сёстрами. И судьба этого человечка не должна меня волновать. Я отворачиваюсь, собираясь уйти.

Что это за странное чувство внутри? Что сжимается в груди так болезненно, так тоскливо? Что трепещет и бьётся так сильно, так… жарко? В памяти яркой искоркой вспыхивает ответ. Сердце… Люди называют это сердцем. А горячие острые капельки на ледяных белоснежных щеках — это… слёзы? Мы не плачем, мы не чувствуем, мы не любим. Так почему?.. Почему я не могу уйти, оставив этого маленького глупенького человечка его судьбе? Он обречён, он устал и не доберётся до других людей. Ему не выжить. Так почему я всё ещё здесь и не даю Смерти, вечной и мудрой, забрать его с собой?

* * *

Они стояли друг напротив друга и молчали. Ребёнок, которому некуда было больше идти, и зимняя дева, которая хотела уйти и… не могла. Потому что во взгляде ребёнка со страшной недетской обречённостью, которая не оставляет места мечтам, сжигая и прошлое, и будущее, и настоящее, всё ещё боролась отчаянная жаркая надежда. А ещё по-детски наивная и абсолютная вера в то, что нет места горю в новогоднюю ночь. «Я живу, я надеюсь, я верю! Я не могу остаться один, ведь так не бывает в ночь исполнения желаний! Судьба не может быть так жестока ко мне, всё будет хорошо!» — билось в его глазах, и этот огонь, всё ещё греющий крошечное сердечко и оберегающий его от мороза и стужи, растопил лёд в груди зимней девы. Она, которая не умела любить, не знала тревог и жила единым весельем, внезапно всей душой осознала, что такое горе, отчаянье и одиночество. И сердце, которое не должно было биться, дрогнуло.

* * *

Звон колокольчиков растворяется в вышине, растаяв без следа. Что же вы замолкли, звёзды? Что же ты притихла, метель? Пойте, громче пойте свою песню, ведь сегодня наша ночь, колдовская ночь! Будь, что будет! Дай руку мне, человечек! Сегодня нельзя плакать, нельзя печалиться. Сегодня танцуют с метелью и смеются со звёздами. Идём со мной! Эй, сёстры, есть ли ещё место в нашем кругу?..

Безлунной ночью лес — чёрен. Снежной ночью лес — бел. Морозной ночью лес — в серебре и алмазах. Новогодней ночью в лесу — ребёнок, который спит под колыбельную вьюги и видит во сне маму.

Мальчик и дракон

— Пап, а драконы существуют? — спросил мальчик.

— Нет, — ответил папа.

— Совсем никак?

— Совсем, — сказал папа и ушел.

«Ты не обижайся, он просто стал слишком взрослым», — шепнул мальчик дракону. И тот понимающе глянул со страницы чёрными буквами.

Надея Ясминска. Бусинки и капли

Маленький дракончик кувыркался в закатном небе, то складывая подсвеченные лучами заходящего солнца крылья, то снова расправляя их. Казалось, он купается в огненных ало-рыжих отблесках, расцветивших небосвод.

— Хочешь, будем дружить?

Мальчик лет пяти, сидевший на покрытом свежей молодой зеленью склоне, задумался на минуту, поскрёб густо усеянный веснушками нос и важно поинтересовался:

— А как? Я никогда-никогда не дружил с драконами.

— Ну и что? — искренне удивился дракончик, приземляясь в паре шагов от ребёнка и поднимая крыльями ветер. — Я вот тоже никогда не дружил с людьми. Но мне интересно, и я готов попробовать. А ты? Или тебе просто не хочется быть моим другом?

Его шкурка огорчённо вспыхнула, а затем стремительно потускнела. Мальчик с любопытством и немым восхищением проследил, как цвет чешуек, ещё недавно бывших серебристо-стальными и отливавших всеми цветами радуги, как-то смазался и приобрел желтоватый оттенок с коричневыми разводами. Мальчик протянул руку, робко дотронулся до прохладной драконьей шкуры и спросил:

— Это всегда так?

— Что? — недоумённо встрепенулся дракончик, забавно склонив голову набок. Ни дать ни взять дружелюбный пёс.

— Цвет меняется, — пояснил мальчик, делая неопределённый жест рукой, словно пытаясь охватить нового знакомого целиком.

— Не-е-е, — мотнул тот головой и шевельнул крыльями, будто подчёркивая важность своих слов, — только когда я расстраиваюсь. Или злюсь.

— Я думал, драконы огнём плюются, когда злятся.

— Так то взрослые драконы, а я пока ещё маленький. Вот вырасту, тогда да.

Помолчали, с взаимным интересом изучая друг друга. Потом дракончик, неловко переминаясь с лапки на лапку, осторожно спросил:

— Так что, будем дружить?

— Давай, — согласился мальчик и протянул руку. — Меня зовут…

— Нет-нет, — поспешно перебил его дракончик. — Мне не нужно знать твоё имя. Видишь ли, мы, драконы, очень-очень редко общаемся с людьми, и потому вряд ли я когда-нибудь встречу ещё одного такого человечка. А ты совершенно точно никогда не увидишь такого же дракона. Поэтому давай ты будешь просто мальчик, а я — просто дракончик.

— Хорошо, — улыбнулся ребёнок, и его новый друг, счастливо вспыхнув сотней красок на зеркально-стальных чешуйках, вложил свою лапу в тёплую человеческую ладонь.

* * *

— Этой осенью я пойду в школу, — похвастался мальчик, падая в упругую траву и подставляя яркому и горячему солнцу лицо. В воздух взвилось целое облако белых шапок одуванчиков. Сегодня друзья снова были на том холме, где познакомились два года назад.

— Здорово! — искренне обрадовался дракончик и громко чихнул, наглотавшись пуха. Из ноздрей вырвались крошечные клубы дыма, которые тут же растаяли в воздухе.

— Ух ты! — восхитился мальчик. — Ты скоро научишься дышать огнём? Как самый настоящий дракон?

— Ну, ещё не скоро, — скромно потупился его друг. — Но, думаю, лет через десять точно научусь.

— У-у-у, — разочарованно протянул мальчик. — Это так до-о-олго… Я к тому времени школу закончу.

— И что? — изумился дракончик. — Разве мы перестанем с тобой дружить? Общаться? Разве ты прекратишь приходить сюда, на наш холм?

— Нет, конечно, но всё равно. Не люблю долго ждать.

Вдали послышался громкий и строгий женский голос, настойчиво зовущий мальчика.

— Ой, — спохватился тот, — меня мама ждёт. Я же ненадолго отпрашивался.

— Раз ждёт — беги. Только возвращайся скорее. Сегодня ночью будет сильный звездопад. У меня уже достаточно окрепли крылья, чтобы удержать нас обоих. Попробуем догнать звезду?

— Нет, — мотнул головой мальчик, поднимаясь и отряхиваясь. — Сегодня никак не получится. Да и завтра тоже… Надо столько всего к школе приготовить! Давай на выходных.

— Хорошо, — вздохнул дракончик и снова чихнул. — Тогда до встречи.

Но на выходных мальчик не пришёл. Он появился на холме только через две недели, и дракончик, неустанно ждавший друга всё это время и с надеждой посматривавший в сторону его дома, радостно засиял радужными переливами. И приятели вновь играли сутками напролёт, навёрстывая упущенное, стараясь вместить в оставшиеся летние деньки всё сразу: и салки с бесшабашным ветром, и погоню за падающими звёздами, и хороводы с феями-светляками в близлежащем лесу, и поиск таинственных кладов, охраняемых зацветающим ровно в полночь папоротником… А потом мальчик пошёл в школу.

* * *

— Ты опоздал, — мягко упрекнул дракончик друга, когда тот появился на холме с рюкзаком, набитым учебниками и тетрадками, за плечами.

— Прости, — пожал плечами мальчик, расстилая на земле свою куртку и садясь на неё сверху. — Я уже в восьмом классе, давно пора бы взяться за ум. Если я хочу закончить школу с отличием, я должен много времени уделять учёбе.

— Я всё понимаю, — улыбнулся дракончик. — Ты мой друг, и это важно для тебя. Я не в обиде. Кроме того, ты всё-таки пришёл. Я так соскучился по нашим играм! Чем займёмся сегодня? Полетаем над спящим городом? Подкараулим парочку сновидений, когда они на рассвете неслышно будут покидать людские дома? Или послушаем, как поют деревья? Или, может быть, нырнём на дно озера, чтобы поймать золотую рыбку?

— Не получится. Мне надо решить алгебру, написать сочинение и разобраться с задачкой по физике. Я не могу бездумно тратить своё время.

— Что такое алгебра?

— Вот, — мальчик протянул дракончику книгу. Тот сунул туда морду, посмотрел на цифры и уравнения и фыркнул:

— Тебе это интересно? Целыми днями решать эту алгебру?

— При чём здесь интерес? — искренне удивился мальчик. — Это необходимость. Я должен получить медаль, потом поступить в престижный вуз, окончить его с отличием, найти хорошую высокооплачиваемую работу…

— Зачем?

— Потому что все люди так делают! Это называется повзрослеть! А всякие выдумки пора оставить малышам. Мне они ни к чему.

— Но это же ужасно скучно! — воскликнул дракончик. — Жить как все, быть как все. Отказаться от мечты, от чуда — это всё равно, что добровольно отрезать себе крылья и забыть о небе и полёте. Это не жизнь! Так нельзя!

— Так правильно, — назидательно заявил мальчик. — Так мне всегда говорили родители, а уж они-то знают, как надо жить.

— Но как же всё то волшебство, которым наполнен каждый день? — растерялся дракончик. — Песни ветра, сияние звезды на ладони, танцы с лесными огоньками?

— Какие глупости ты говоришь! — нахмурился мальчик. — Ветер не умеет петь, это только колебания, создающие звуковые волны. Звезду нельзя удержать на ладони — это огромный горячий шар из газа и пыли. А фей и лесных огоньков вообще не существует, они — сказка, в которую верят маленькие дети. А я уже почти взрослый. Мне надо заниматься серьёзными делами и не отвлекаться на детские наивные фантазии.

— Как — фантазии? — чуть не плача спросил дракончик. — Мы же видели эльфов, говорили с ними. И ветер пел нам колыбельные, когда мы уставали и засыпали прямо здесь, на холме. И мы почти коснулись падающей звезды, ты вспомни…

— Глупые выдумки, — отмахнулся мальчик, не отрываясь от учебника. — Пора бы повзрослеть.

Дракончик низко опустил чешуйчатую голову, и шкура его тускло блеснула желтовато-коричневым.

— Ты так торопишься стать взрослым? Загнать себя в клетку серых безликих будней? Лишить себя крыльев и чуда? Отказаться от правды в угоду удобству? Может быть, меня тоже не существует?

— Наука пока не может дать точного ответа на этот вопрос, — заметил мальчик. — Не отвлекай меня, пожалуйста, у меня завтра сложный тест.

— Конечно, — покорно вздохнул дракончик, и в глазах его сверкнули не замеченные никем слёзы.

* * *

Годы неумолимо летели вперёд, мальчик взрослел, становился юношей, затем мужчиной. А дракончик, практически не изменившийся с их первой встречи, лишь увеличившийся в размерах, всё так же ждал своего друга на холме, пусть с каждым годом тот навещал его всё реже. Последний раз они увиделись, когда мальчику исполнилось восемнадцать.

— Смотри! — крикнул тогда дракончик, едва завидев друга. — Я научился дышать огнём! Я теперь самый настоящий взрослый дракон!

— Мне некогда, — отмахнулся мальчик, пробегая мимо. — У меня впереди экзамены, потом поступление в институт. Я обязательно посмотрю, но позже. Может быть, через месяц.

И мальчик ушёл, ни разу не оглянувшись. А дракончик опустился на землю, словно его вдруг перестали держать крылья. Постоял немного, низко склонив голову, а потом грустно вздохнул:

— Хорошо. Через месяц. Я буду ждать.

Но ни через месяц, ни через год, ни через десять лет мальчик не вернулся. Калейдоскопом менялись времена года, высыхал старый дуб, под которым когда-то спорили друзья, дожди смывали следы былых весёлых игр. А дракончик продолжал ждать, неустанно, неусыпно, храня и согревая в сердце хрупкую, но всё ещё крепкую дружбу.

У дружбы нет ни срока годности, ни гарантии, ни временных рамок. Её нельзя продать, купить, обменять. И выкинуть за ненадобностью, просто потому, что она устарела, тоже невозможно. А потому дракончик ждал, ждал годы напролёт, несмотря ни на что. Ждал и верил, что однажды его терпение будет вознаграждено.

* * *

Человек поднимался на холм, поросший пожухлой травой. Яркая полная луна освещала ему дорогу. Человек спешил, словно боялся опоздать, будто опасался, что его не дождутся.

На вершине холма было пусто и тихо. Человек, с трудом вскарабкавшийся на склон, растерянно огляделся по сторонам и бессильно опустился на землю. Здесь не было никого, кроме него, засохшего дуба и ветра, лениво перебиравшего умирающие травинки.

— Опоздал. Уже слишком поздно, — прошептал человек и вдруг заплакал. Впервые за много лет.

Он плакал горько, навзрыд, сам не зная, кого или что оплакивает. Но когда за спиной раздалось недоумённо-сочувственное:

— Ты чего? Тебя кто-то обидел? — подпрыгнул с неожиданной для его лет резвостью и бросился навстречу говорившему, словно не прошли десятилетия, словно он всё ещё был маленьким мальчиком, спешившим на встречу со своим другом-дракончиком.

Дракон смущённо приобнял человека лапой.

— Ну, будет тебе. Зачем же так?

— Я боялся, — торопливо зашептала человек, теряя слова, захлёбываясь ими. — Я так боялся, что опоздал, что слишком поздно осознал, как ты был прав. Всё то, что я себе нарисовал, вся та жизнь, которую расписал для себя по минутам — это клетка, плен. Я своими руками похоронил себя в серости и обыденности. И как много времени мне понадобилось, чтобы понять — это не жизнь, а существование! Что толку мне от моих знаний по физике, химии, алгебре, языкам? Разве стоят они того безысходного отчаянья, которое захлёстывает по вечерам с головой, когда понимаешь, что сегодня было таким же, каким было вчера и каким будет завтра? Разве можно называть жизнью череду повседневных, набивших оскомину дней, когда нет сил ни радоваться, ни огорчаться? Там, где нет места фантазиям и сказкам, нет и жизни! Ведь каждый новый день — это тоже своего рода маленькое чудо. И каждый вдох, и каждый шаг, который мы делаем. Невозможно жить только сегодня, сейчас, вертясь, как белка в колесе, не находя времени на то, чтобы поднять голову, оглянуться и увидеть, что мир лучше, волшебнее, реальнее, чем кажется. Надо верить в завтра. А что такое завтра, как не сказка, которую мы творим своими руками? Как долго я не мог понять это!

Дракон только улыбнулся. Всё то, к чему человек шёл долгие годы, он знал всегда. Так уж они устроены, эти драконы. Им положено знать всё наперёд.

— Неужели же ты ждал меня всё это время? — поразился человек.

— Ты мой друг, — просто ответил дракон. — Я обещал тебе, что буду ждать, да и не мог я оставить тебя в одиночестве! К тому же, ты обещал посмотреть, как я выдыхаю пламя, и помочь мне поймать хотя бы одну звезду.

— Да, — улыбнулся человек сквозь слёзы и счастливо вздохнул. — Сегодня мы непременно её поймаем.

Где-то впереди сорвалась с небосклона яркая искорка и, расчертив черноту, устремилась к земле. А ей наперерез метнулся тёмный силуэт. Мальчик и дракон.

Легенда о лунном свете

Она рисует. Ожесточённо, яростно, с пламенной самоотдачей. Переводя бумагу и краски. Она приходит сюда, на обрыв, нависающий над тёмной бездной моря, только в ночь полнолуния. Эта ночь — единственная в месяце, когда творится волшебство, невидимое человеческому глазу, и лунный свет — холодный, обманчивый, призрачный — ложится воздушной молочной вуалью на землю, становясь почти осязаемым. Из таинственной мечты он превращается в реальность. Из сказки — в быль. И только в эту ночь свет, такой далёкий и чужой, можно поймать в сети из красок и холста. Она знает об этом лучше, чем кто бы то ни было, и потому приходит на обрыв, к лижущим камень волнам. В этот зыбкий колдовской час она хочет нарисовать лунный свет.

Она рисует. И на бумаге, которую она держит, вот-вот затрепещет, забьётся отчаянным мотыльком лунный свет. На рисунке он такой робкий и хрупкий, маленький и беззащитный. Она делает ещё один — последний! — штрих, но… Чуда не происходит, и изображение на бумаге остаётся всего лишь искажённым мёртвым отражением света настоящего. Но она не сдаётся. Она комкает неудавшиеся рисунки, отбрасывая их в сторону, и начинает всё сначала. Она рисует лунный свет.

Она рисует. А под обрывом, на котором она сидит, поджав ноги, бьются и протяжно стонут морские волны. В их непроглядной глубине растворяется, переливаясь и сверкая, неуловимый свет. От этого волны становятся льдисто-седыми, они шипят и разбиваются в жемчужные осколки, ластясь к чёрному камню скал. Она не любит волны: лунный свет сам спускается к ним, сплетается с ними в тесных объятиях и превращается в путь из зыбкого серебра, пересекающий море. Как страстно она мечтает ступить на эту призрачную тропу! Но для этого она должна нарисовать лунный свет.

Она рисует. Быстрее, отчаяннее. Рисунок должен быть написан как можно скорее, ведь её ждут. Ждут уже давно, а она всё сидит здесь, на холодной каменистой земле, и рисует. «Подожди ещё немного, — шепчет лихорадочно. — Я скоро приду». И снова пытается пленить лунный свет. И снова он насмешливо обжигает холодом пальцы, а рисунок остаётся незаконченным: не хватает такой крохотной, но необходимой детали. Штриха, который сделает его живым. Но она не собирается отступать, она продолжает рисовать, вкладывая в полотно всё сердце, всю душу. Ей очень нужно нарисовать лунный свет.

* * *

— Зачем ты привёл меня сюда? Да ещё ночью, да ещё в полнолуние!

— Хотел рассказать красивую легенду. Но если тебе неинтересно…

— Постой-постой! Мне интересно. Очень. Правда.

— Точно? Ну, тогда слушай. Давным-давно жила в этих краях милая и добрая девушка. Больше всего на свете она любила рисовать, что неудивительно. Дан ей был необыкновенный дар: все её картины, стоило их закончить, словно бы наполнялись жизнью, будто были окном в другую, полную счастья и безмятежной гармонии, реальность. И не было на свете того, чего не сумела бы запечатлеть эта девушка. Люди шли к удивительной художнице со всех концов света, чтобы полюбоваться её чудесными рисунками и воочию увидеть дивный дар. Поговаривали даже, что картины девушки, дышавшие теплом и жизнью, настолько были переполнены светом и надеждой, что исцеляли больных. Правда это или нет — сейчас и не скажешь, но люди, несомненно, уважали и ценили художницу и её искусство. Так в мире и спокойствии летели дни за днями.

Пришло время — девушка влюбилась. И был её любимый ей под стать: бескорыстный, искренний, с душой нараспашку. Верный друг, примерный сын, прекрасный помощник. Пылко и горячо любил он свою художницу. Жить бы девушке с парнем да горя не знать, но мало кому в жизни удаётся избежать несчастья, большого или малого. Постучалась беда и в дом художницы. Позавидовала счастью девушки чёрной завистью её соседка. Поначалу устраивала мелкие пакости и за глаза очерняла художницу. Потом попыталась любимого увести, только крепко парень волшебницу свою любил. И тогда, сгорая от зависти и желая причинить сопернице боль, задумала злодейка извести её любимого. Дождалась, когда художница отправится в город за холстом и красками, и сманила юношу под вечер к морю, сказав, что его там любимая ждёт. Ночь стояла полнолунная, прямо как сегодня, и свет стелился неясною тропой под ногами. По ней поднялся парень на вершину во-он того утёса и, когда стоял он на самом краю, злодейка подкралась и ударила в спину. Прямо в дорогу на воде, сотканную из лунного сияния, упал парень и исчез. А соседка, сгубившая его, испугалась того, что сотворила, и попыталась скрыться от людского суда в лесу да, говорят, сгинула там в лапах не то лешего, не то какой-то другой лесной нечисти.

Наутро вернулась художница и обнаружила исчезновение любимого. Всей деревней искали юношу. Не нашли ни живым, ни мёртвым. В конце концов, решили, что он утонул, и поиски прекратились. А у девушки с той поры исчез её удивительный дар. Что ни нарисует, всё мертво и безлико, словно вместе с любимым ушёл в небытие талант. Долго горевала она, оплакивая и любимого, дар свой волшебный, а потом, не смирившись с мыслью, что парень мёртв, отправилась на другой конец деревни к бабушке-ведунье. Люди говорили, что знает ведунья всё на свете: и что было, и что есть, и что будет. Шла девушка к ней в надежде, что мудрая старушка облегчит боль в её сердце и подскажет, где искать любимого и как его вернуть. И ведунья открыла печальную тайну: пожалела чистого душой юношу луна и спасла его, уведя своей дорогой подальше от людской подлости. Укрыт он надёжно в мире лунном, в мире иллюзорном, и ни одна из дорог земных не приведёт девушку к любимому. Начала тогда художница расспрашивать бабушку о том, как пройти в мир волшебства и иллюзий. И рассказала ей ведунья, что лишь тому, кто сможет поймать и нарисовать лунный свет, откроется дорога…

— Она сказала правду?

— Кто? Ведунья? Конечно. Ей незачем было лгать. Она, как и многие другие жители деревни, жалела бедную девушку. Стало быть, говорила правду.

— А что случилось с художницей?

— С той поры в деревне её никто не видел. Она ушла на тот самый обрыв, откуда сорвался в море её любимый, рисовать лунный свет.

— Это невозможно — нарисовать свет.

— Почему же? Все знают, что ночь полнолуния — это ночь волшебства. В такую ночь возможно всё. Сбываются мечты, просыпается магия. Так что если и рисовать свет, то только в полнолуние. Главное, чтобы талант был.

— Значит, у художницы получилось открыть дорогу?

— Нет. Хоть она и узнала, как вернуть любимого, дар к ней не вернулся. Она смогла нарисовать картину, но жизни в рисунке не было.

— И она сдалась?

— Нет, не сдалась. И не сдаётся до сих пор. Она приходит сюда каждое полнолуние и рисует, веря, что однажды полотно оживёт, и перед ней откроется лунная дорога, которая приведёт её к любимому. И что бы ни случилось, художница не сдастся никогда. Ну, как тебе легенда?

— Красивая.… Как думаешь, это могло быть на самом деле?

— Вряд ли. Это ведь всего лишь сказка. Хотя некоторые говорят, что если хорошенько присмотреться, то в лунном отсвете можно увидеть тень художницы, склонившейся над холстом с кистью в руке. Вот только врут они всё. Я, например, ни разу её не видел. Ну что, пойдём обратно?

— Подожди. Давай посидим здесь. Вдруг мы её увидим? Всё-таки интересно узнать, как рисуют лунный свет.

— Можем и посидеть. В конце концов, здесь хорошо, а ночь сегодня тёплая. Смотри-смотри, вон на воде лунная дорога. Море неспокойно, а дорога почти ровная. Удивительно, правда?

— Ты думаешь, она уйдёт когда-нибудь по ней?

— Художница? Когда-нибудь — непременно.

* * *

Она рисует. Вкладывает в рисунок всё сердце, всю душу. А внизу, под обрывом, бьются о скалы волны, разлетаясь в стороны мириадами жемчужно-белых брызг, и зыбко стелется заветная дорога жидкого серебра. Он там, на том конце; он ждёт уже давно. И она крепче сжимает в руке кисть. Ей очень нужно нарисовать лунный свет.

Лиза любит

Лиза любит. Папу, остро пахнущего потом и дымом, по утрам уходящего в лес, а по вечерам возвращающегося с полным ягдташем дичи. Маму с её огрубевшими от работы по дому руками, поседевшими до срока волосами, хрипловатыми колыбельными и тёплыми поцелуями в макушку. Старшего брата, любящего растрёпывать ей косу, дразнящего её мечтательницей и отгоняющего по ночам кошмары. Старого пса по кличке Арнуш, брехливого, подслеповатого, ластящегося, с истёршимися от старости зубами.

Лиза любит свою семью. И мечтает каждое утро просыпаться от папиного грубоватого смеха и маминого тёплого шёпота. Слушать рассказы брата и притворяться, что до смерти боится чудовищ, прячущихся в тёмных углах. Носиться по полю в компании Арнуша и хохотать, глядя, как он отфыркивается от бабочек. Лиза даже согласна кормить по утрам кур и гусей, доить корову и выгонять её на выпас, мести полы и месить тесто, носить воду и штопать братнины и отцовы рубахи при свете лучины. Ей просто хочется, чтобы её уютный, счастливый мир никогда не кончался, чтобы вечно пах лесом, скошенной травой, свежим хлебом, ледяной водой из колодца.

Всё рухнуло, когда отец решил проведать брата, жившего за несколько миль от Лупу. Конечно, они слышали, что дороги нынче неспокойны, что ранняя весна — пора разбойничья, пора смутная. Отец верил, что сумеет защитить семью. Брат считал себя достаточно взрослым, чтобы подсобить ему в этом. У них был добрый охотничий лук, топор и два широких и длинных ножа. Ничто из этого их не спасло.

Лиза должна была быть рядом с семьёй, когда тех убивали. Должна была оказаться на земле вместе с ними, напоить своей кровью едва оттаявшую землю, в последний раз сжать пальцы матери. Но Лиза убежала искать первоцветы. Она прочла в книге сельского священника, что им пришла пора цвести. Она ползала по снегу, когда её отцу перерезали горло. Она разрывала сугробы окоченевшими пальцами, когда её брата начинили стрелами, точно пирог изюмом. Она рвала тоненькие слабые стебельки, когда насиловали и душили её мать.

Лиза вернулась с букетом. Думала — для улыбок и счастья. Вышло — для могилы. Она стояла на коленях над остывающими телами, рядом с разграбленной повозкой и ждала, когда вернутся за ней. Не вернулись. Двуногие хищники насытились и кровью и золотом. Им не было дела до девочки, ставшей сиротой и мечтавшей воссоединиться с семьёй. И девочка осталась жить.

Лиза любила семью. Семьи больше нет.

* * *

Лиза любит. Это любовь-благодарность, любовь-признательность. Тётушка с дядюшкой взяли на себя лишний груз, приняв под кров свой горемычную сиротку. Ехала в гости на три денька — осталась навсегда. Лиза тяготится своей безвинною виной, всегда и во всём помогать вызывается первой. Платит за крышу над головой, за миску похлёбки, за тёплую обувку зимой.

Лиза любит родню. Дядюшка и тётушка ни в чём Лизу не упрекают. Пестуют не хуже родных дочерей, хоть и могли бы посетовать на необходимость кормить ещё один рот, собирать ещё одно приданое. «Кровь ты наша, — строго отбривает тётка, когда Лиза пытается ей об этом намекнуть. — Ежели кровь родную привечать люди перестанут, что ж за жизнь начнётся? Господь велел делиться да помогать сирым и убогим. Выдюжим».

Лиза бегает к старику-лекарю, учится буквы складывать в слова, выводит первые в своей жизни каракули, читает перевод Евангелия, травники, алхимические трактаты. Понимает пока мало, но интерес всё разгорается и разгорается. Сколько всего ещё не изведал и не познал человек! Дядька только ворчит: ни к чему девке грамотность.

Лиза в пору расцвета своего вступает. С кузинами-подружками гадает вечерами, бросает башмачок за ворота, в зеркало сквозь свечу глядится. «Ряженый-суженый, приди ко мне поужинай». Капает воск на воду, плывут фигуры призрачные, обманчивые. Кто в дом твой, девица, постучится? Кто сватов зашлёт к тебе по весне?

Заглядывается на Лизу кузнецов сын. Богатый у кузнеца дом, на широкую ногу живут, но и родня Лизина не хуже. Лиза ловит на себе оценивающие взгляды: подойдёт ли, славная ли невестка выйдет, работящая ли? Не знает она, хочется ей за кузнеца или нет, сердце молчит, не заходится в нервном перестуке при виде жениха возможного. Холодно и равнодушно остаётся, когда тётка, руками всплёскивая, говорит: «А и чем наша Лиза не жена Василе?»

Свадьбы не вышло, хоть назначили день сватовства. Накануне Лиза возвращалась поздно от подружки домой. Василе подкараулил её почти на родном подворье. Пьян был жених обещанный, за руки хватал, прижимал, с поцелуями лез. Лиза насилу отбилась, бросилась к воротам, как парень схватил её за косу да так ударил о забор, что слёзы из глаз брызнули.

— Чего кобенишься? — хрипел Василе, пытаясь задрать юбку. — Всё равно моей будешь. Мне твою рубашку на забор вывешивать, так не упрямься, кобыла глупая. Или дала уже кому, а?

Кажется, Лиза закричала. Кажется, брыкалась и отбивалась. На шум выскочил из дома рассвирепевший дядька с топором наперевес. Разбираться он особо не стал, хватил топором по голове насильника, поднял Лизу с земли. Всю ночь она не сомкнула глаз, под утро выскользнула потихоньку из дома да убежала на реку. Хотелось с тела чужие прикосновения стереть, смыть, отскрести.

Вернулась на пепелище. Разгневанный гибелью единственного сына кузнец со чадами и домочадцами пустил на двор Лизиной родни «красного петуха». Никто не помог горевшим заживо людям. Никто не помешал кузнецу. Никто и слова поперёк не сказал. А Лиза струсила. Не стала возвращаться в деревню, требовать крови обидчиков, собирать судилище. Вместо этого ушла, отвернулась.

Лиза любила родню. Родни больше нет.

* * *

Лиза любит. Соседок-кумушек, похожих на сердитых пчёл, с самого утра начинающих свои пересуды да сплетни. Их интересы, незатейливые, простые, бытовые: дети, мужья, дом, еда. Жу-жу-жу и жу-жу-жу — по секрету всему свету, что случилось, расскажу. Усталых деревенских мужиков, с утра до вечера привязанных к земле, бережно возделывавших черноту кормилицы своей. Их ругань, то беззлобную, то полную ярости, их скупые улыбки, их густые голоса, заводящие очередные побасенки. Беззаботных детей, беспечно бегающих по улицам, весело играющим с собаками и котами, воображающих себя рыцарями и королями, разбойниками и чудовищами. Их смешные считалочки, походы на спор на кладбище, чтоб поймать ведьму за хвост, неиссякаемую фантазию.

Лиза любит свою деревню Лупу. Здесь она обрела покой после страшной казни родных. Деревня отвечает ей взаимностью. Лиза знает, что если выйдет на улицу, то на одну свою улыбку получит десяток чужих — тёплых да искренних. Ей не в тягость помочь соседке с ребёнком, сплести оберег для пастуха, идущего в ночную, как плела некогда мать для отца, вести долгие пространные разговоры с деревенским пастором. Сперва Лиза удивлялась, за что этого умнейшего и милейшего человека сослали в их глушь. А потом послушала слова пастора и поняла: за ересь да излишнюю учёность.

Пастор первым прививает Лизе интерес к учёбе и к науке. Он вольнодумец и святотатец по местным меркам, но Лиза смотрит на него с восхищением, внимаеткаждому его слову, прилежно разбирает с ним свойства трав. Учится. Мечтает стать лекаркой, помогать односельчанам, исцелять их боли и недуги. Верит, что так и будет.

Беда пришла, когда не ждали. Слыхали, конечно, про чёрную смерть, что целые города косит, но всё надеялись — минует нас чаша сия. Не миновала. Не обошла стороной. Приехала, поганая, с торговцем пришлым на одном коне и враз прибрала к рукам свою страшную дань. Деревня наполнилась смрадом, и криками, и стонами. Мертвецов не успевали хоронить. И на каждой двери появился страшный белый крест.

Лиза металась между подворьями, не досыпала, не доедала, но помочь не могла ничем. Травы не лечили — лишь оттягивали неизбежное. Пару раз Лиза теряла сознание прямо на улице, пытаясь добраться от одного дома до другого. Однажды её чуть не приняли за труп. Но пока ей везло, болезнь не притрагивалась к ней. Ни разу, с замиранием сердца изучая своё тело, не увидела Лиза страшных отметин чумы.

Как же не хватало ей пастора! Он бы поддержал добрым словом, вместе с ней ездил бы по больным, ночами толок бы порошки и готовил отвары. Но пастор поехал по соседним деревням с проповедями, и Лиза сбивалась с ног, разрываясь между нуждающимися в помощи.

Чума остановилась, когда в живых осталось лишь четверо: сама Лиза, дремучий старик, который и без того не сегодня-завтра обещал отдать Богу душу, да два мальчишки-погодка. Лиза смеялась, всхлипывая, всю ночь. «Вот, — шептала она в перерывах между приступами истерики, — вот кого ты пощадила, проклятая чума? Старика, не способного есть и пить самостоятельно, под себя ходящего, с постели не поднимающегося? Детей, едва от мамкиной титьки оторвавшихся? Да твоя милость страшнее жестокости!» Ни дети, ни старик не дожили до возвращения пастора, хоть Лиза из последних сил пыталась их выходить.

Вернувшийся священник обнаружил полумёртвую, отупевшую от усталости ученицу, стоящую на коленях возле чумной ямы, куда сгружали тела умерших. На звук копыт Лиза не обернулась, не вздрогнула. Сказала охрипшим голосом:

— Моя любовь убивает, отче. Я любила семью — их всех перерезали. Я любила приветивших меня под кровом своих — их казнили их же соседи. Я любила эту деревню — всех забрала чума. Я несу смерть.

— Не смей так говорить, дитя! — пастор обнял её за плечи, поднял с колен. Повёл к дому. — Любовь Бог нам посылает.

— Любую ли?

— Что?

— Любую ли любовь, отче?

Лиза любила деревню. Деревни больше нет.

* * *

Лиза любит. Его насмешливую и снисходительную улыбку, его ласковые нежные руки, его мягкие губы. Его объятия и поцелуи любит тоже. Его присутствие почти заглушает в ней страх и его убить своей любовью.

Лиза любит своего мужа. За острый и пытливый ум, за долгие философские споры, за до сих пор не угасший живой интерес к тайнам жизни и смерти. С ним она забывает о времени, с ним она забывает о страхе. С ним она не чувствует себя бессильным человеком, не способным никому помочь и никого спасти. Он подарил ей крылья, знания, смысл жизни. Она стала его человечностью.

После гибели Лупу Лиза искала того, кто научит её побеждать смерть. Бороться на равных с чертовкой, приходящей в тысяче обличий и носящей тысячу масок. Она расспрашивала в каждой деревне, в каждом городе о ком-то, кто познал бы тайны бытия. Чаще — её гнали от порога прочь, кричали в спину: «Богохульница! Еретичка». Единожды — полушёпотом торопливо сказали: «Есть такой человек. Вот только человек ли?» Лизе не страшно. Она наложила на себя виру, пообещала себе спасти не меньше душ, чем уже сгубила своей любовью. Человек ли, демон ли — пусть научит её гнать смерть от людских домов!

Он был поражён её храбростью. Он впустил её в свой дом. В свою библиотеку. В своё сердце. Она снова научилась улыбаться, дышать полной грудью, нашла утешение. Смеялась его шуткам, подтрунивала над его изрядно запылившимися манерами. Не заметила, как влюбилась.

Он назвал её своей женой. Она его своим мужем. Его руки гладили её плечи, когда снились ей кошмары. Его губы целовали её, возвращая покой и мир в душу. Его слова шептали ей о том, какая она светлая, чистая, красивая, умная.

Он не был человеком, но согласился стать им ради неё. Готов был пожертвовать всем, сложил свою сущность к её ногам, будто жертву на алтарь. Она подарила ему сына, в котором соединились воедино она и он.

Но ни на секунду Лиза не забывала о том, что несёт её любовь тем, кого она любит. Без устали она лечила жителей Тырговиште, платя свою виру за гибель семьи, родни, целой деревни. И обмирала вечерами от страха, что когда-нибудь найдёт трупы мужа и сына. Не говорила им об этом страхе, незачем. Она сама придумает, как их защитить.

Когда в её дом врываются церковники, в глубине души Лиза чувствует облегчение. Возмущается, возражает, отбивается — но знает, не спастись. Впереди костёр. И надежда вдруг вспыхивает в душе: что если её жестокая любовь получит её, а не мужа с сыном? Насытится ли смертью Лизы? Отступится ли? Она столько лет жила в долг. Пора платить. До последней капли крови, до последнего вздоха.

Сгорая на костре, Лиза молит лишь об одном: «Не мсти за меня. Не начинай свой крестовый поход. Моя вина, что не умерла сначала с семьёй, позже с роднёй, затем с деревней. Пусть смерти на мне пресекутся! Пусть вы оба останетесь живы!» Огонь вокруг неё, внутри неё. Она и есть огонь.

Лиза любила мужа и сына. Лизы больше нет. Значит…

Они останутся живы?

История на ночь

— Бабушка, расскажи мне сказку, — просит маленькая девочка, отвлекаясь от игры с куклами.

— Сказку? — пожилая женщина поднимает голову и внимательно глядит на ребёнка поверх очков. — Что ты, маленькая, я не умею.

— Почему? — недоверчиво хмурится девочка. — Мама говорит, что, когда она была маленькая, ты часто рассказывала ей сказки.

— Ох, солнышко, разве же это были сказки, — вздыхает бабушка, откладывая в сторону шитьё. — Я твоей маме чистую правду говорила.

— Расскажи и мне, — тянет ребёнок, устраиваясь на бабушкиных коленях. — Ну, пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста.

Пожилая женщина смеётся, убирая внучке чёлку со лба.

— А не пожалеешь? — спрашивает. — В жизни порой всё совсем не так, как в сказках. Ты ведь ещё маленькая, ничего не понимаешь.

— Неправда! — обижается девочка. — Я уже совсем-совсем большая, скоро в школу пойду!

— Ну, раз большая, — усмехается бабушка, — тогда слушай. В некотором царстве, в некотором государстве жила-была…

— Принцесса?

— Не перебивай, а то не буду ничего рассказывать. И вовсе никакая не принцесса, а самая настоящая ведьма.

— Но ведь она была добрая, да?

— Она была самая, что ни на есть, обыкновенная. Ни добрая, ни злая. Ведьма как ведьма, таких сотни на белом свете. Да, была она уже немолода и некрасива, но колдовать умела, ну и ворожила потихоньку. Когда урожай кому испортит, а когда и болезнь какую вылечит. Много всего делала ведьма: и хорошего, и дурного.

— И ни один рыцарь с ней не воевал?

— А зачем же рыцарям воевать с ней? Она ведь была такой же обитательницей королевства, как и все остальные. И преступлений никаких не совершала.

— Ты же говорила, что она могла и гадость сделать.

— Ох, маленькая, люди часто делают друг другу гадости, и для этого им совсем не обязательно уметь колдовать. И в этом ведьма ничем не отличалась от своих соседей. А что ворожить умела… В ту пору, малышка, умение колдовать было таким же талантом, как пение, способности к танцам или музыке, полководческий дар. И ворожбе никто не удивлялся. Потому и не трогали ведьму — жила она себе и не тужила. Веселилась, как все, грустила, как все, ругалась и мирилась, как все. Одного не терпела и не прощала ведьма: когда оскорблял её кто. Что ж, в этом она была отчасти права — старость и мудрость надо уважать. А ведьма, к тому же, была ужасно гордой. Вот из-за этого-то всё и случилось.

— Что случилось?

— Слушай дальше. В том королевстве, как и положено всякому уважающему себя королевству, жили-были и король с королевой. И единственная и ненаглядная их дочь и наследница трона была, как водится, юна и красива. А ещё капризна, легкомысленна и избалованна.

— Вредная была принцесса…

— Да нет, как и ведьма, была она самой обыкновенной. Так ведь обычно и случается, когда ты принцесса, тебя все любят, холят, лелеют и восхищаются, тебе говорят изысканные комплименты, а верные рыцари без страха и упрёка готовы умереть ради тебя, по крайней мере, на словах. И ты невольно проникаешься собственной значимостью, неповторимостью, исключительностью, начинаешь верить, что именно ты самая прекрасная, самая умная, самая добрая, и тут уж до избалованности и самовлюблённости рукой подать. Так что, принцесса как принцесса жила в том королевстве. Просто ещё одна из тысячи тысяч других принцесс. Конечно же, её красоту воспевали в балладах, в неё был влюблён принц из соседнего королевства, но про какую наследницу престола нельзя сказать то же самое? Ведь дочь короля просто обязана быть прелестнее всех, а принц был всего лишь четвёртым сыном, надеяться на собственный трон не мог, вот и влюблялся в подходящих принцесс.

— Какой противный принц! Разве так можно поступать?

— Ты помнишь, что я рассказываю тебе не сказку, а абсолютно правдивую историю? А в ней всё совсем по-другому. И принц был самым обычным принцем, подверженным человеческим слабостям, со своими достоинствами и недостатками… Не нравится тебе моя история. Может, лучше почитаем про Золушку?

— Нет! Про Золушку я уже всё знаю. И сказка интересная, только странная какая-то.

— Ну, что ж, если интересно, тогда слушай дальше. Однажды принцессе вздумалось зайти к городской ведьме, чтобы узнать будущее. Разумеется, желание её высочества — закон, и королевская дочка с пышной свитой отправилась к уже известной тебе ведьме. Ведьма выслушала просьбу, без возражений бросила какие-то травки в кипящую воду, пошептала, поворожила и сказала: «Видела я, девочка, будущее. Трудна будет твоя судьба, много испытаний готовит она для тебя. И голод узнать тебе придётся, и холод. Работать станешь: шить, стирать да готовить. Но, несмотря на это, найдёшь ты своё счастье. Замуж выйдешь, хоть и не за принца. Муж тебя любить будет. Детей родишь, внуков дождёшься…». Сказала бы ведьма, наверное, что-то ещё, только принцесса её и слушать не стала. Ещё бы! Ей, дочери короля, напророчили, будто она, словно крестьянка, стирать и готовить будет, в голоде и холоде прозябать! Возмутилась принцесса: «Да что ты можешь знать, старая карга! Я женою короля буду, и сама — королевой, спать мягко, есть сладко, и всё, что пожелаю, тут же исполняться будет. А ты, видно, совсем ослепла и из ума выжила, старуха! Отцу расскажу — он выгонит тебя прочь из королевства!» А придворные поддакивают и сурово так на колдунью поглядывают. Вздохнула ведьма, покачала головой: «Извинись передо мной, девочка, за несправедливые слова и незаслуженную обиду». «Ну, вот ещё! — обиженно всхлипнула принцесса. — Поделом тебе!» «Извинись немедленно да поклонись мудрости и сединам, а не то нашлю на тебя проклятье, вовек не снимет его никто!» «Ну, и насылай!» — надменно вздёрнула носик принцесса и вышла, сопровождаемая льстивыми речами придворных дам. Уже вернувшись во дворец, пожалела королевская дочка о своих словах, устыдилась своего поведения, но гордость и избалованность не позволили ей вернуться к старой ведьме, поклониться да попросить прощения.

— И принцесса так и не извинилась?

— Хотела и много раз собиралась пойти с повинной к колдунье, но всегда находилась причина, которая задерживала принцессу в замке. Время шло, ничего не случалось, и дочь короля позабыла об оскорблении, нанесённом ею ведьме. А когда однажды проснулась в высокой башне, надёжно укрытой от человеческих глаз, которую охранял многоглавый дракон, было уже поздно. Не желала колдунья слушать извинений, иссякло её терпение. Наслала она на принцессу сон, снять который мог только поцелуй, и навеки заперла в башне.

— Прямо как Спящая красавица! Но ведь принц нашёл её, поцеловал, и они поженились?

— Вовсе нет. Я же ведь не сказку рассказываю, а правдивую историю. Принц, который был влюблён в нашу принцессу, узнав о том, что с ней произошло, немного погрустил да и нашёл себе другую, поближе и, пожалуй, чуточку красивее. Король с королевой были убиты горем. Они посылали сотни рыцарей на поиски дочери, но ни один из них не сумел даже увидеть башню. Тогда родители принцессы отправили верных солдат за ведьмой, заколдовавшей и похитившей их дитя, но той уже и след простыл. Колдунья скрылась за тридевятью земель, в другом королевстве, где никто не знал, ни кто она такая, ни откуда. И ни разу больше не вспоминала об оскорбившей её принцессе, ведь у ведьмы всегда великое множество самых разных и куда более важных дел. И спящая принцесса осталась в башне.

— И она так и не проснулась, да? — внучка ёрзает на коленях бабушки, готовая расплакаться.

— Ну, что ты, — ласково улыбается женщина. — Проснулась, конечно, только не от поцелуя и спустя множество лет. Время всё стирает, маленькая, стёрло оно и сказки. Принц, влюблённый некогда в нашу принцессу, женился, стал королём, а через пару лет его королевство было завоёвано более удачным и сильным соседом. Страна, где жила принцесса, исчезла с карт и со страниц истории, рассыпавшись пылью и пеплом. Ведьма нелепо погибла, неудачно приготовив зелье. А чудовищный дракон — верный и неусыпный страж принцессы — издох то ли от голода, то ли от старости, и сквозь его скелет проросли прекрасные цветы. Выветрилось со временем и проклятье, наложенное на принцессу. Она проснулась сама в холодной старой башне. Выбралась на волю и вышла к людям. А дальше… Многое пришлось пережить принцессе. Как и предсказывала ведьма, пришлось ей узнать и голод, и нелёгкий труд. И всё же сказочно повезло королевской дочери, наверное, потому, что она была последним осколком старой-старой сказки. У неё появился дом и семья. Любимый муж и чудесные дети. Хотела бы я сказать, что жила потом принцесса долго и счастливо, только я ведь не сказку рассказываю, а в жизни… В жизни всякое бывает.

Женщина замолкает, внимательно глядя на внучку. Малышка морщит лобик, что-то обдумывая. Потом спрыгивает с бабушкиных коленей, поднимает брошенных кукол и, прижимая их к груди, бурчит:

— Странная у тебя сказка, бабушка. И закончилась как-то непонятно. Я лучше ещё немного поиграю с куклами.

Девочка выбегает из комнаты, провожаемая бабушкиной улыбкой. Пожилая женщина вздыхает и выглядывает в окно. И видит она вовсе не многоэтажные дома, и не проезжую часть, и не сотни машин, мчащихся туда-сюда, и не сияющую неоновым светом рекламу. Перед её глазами вновь встаёт королевский дворец в ослепительном блеске карнавальных огней, и прекрасный принц с равнодушным взглядом и изысканными манерами, и разряженные в пух и прах придворные, рассыпающиеся в комплиментах, и старая ведьма, осуждающе хмурящаяся в ответ на дерзость. Это в сказках рыцари с пламенеющими в груди сердцами поражают насмерть драконов, а принцесс будит поцелуй любви. В жизни тоскливо ноет на погоду застуженная спина, потому что топить камины было некому, а сквозняки продували комнаты насквозь, и душит сухой кашель, потому что воздух в башне был затхлым, а полы и мебель укрыты вековой пылью. Это в сказках освобождённые принцессы закатывают пир на весь мир и садятся на трон, чтобы править мудро и справедливо. А в жизни они варят борщ и штопают носки, ходят по утрам на работу и рассказывают истории внукам. Истории, в которых нет ни слова лжи.

— Права ты была, ведьма. Всё сбылось, что предсказала. Но знаешь, другого мне и не надо.

И последняя сказочная принцесса, мечтательно улыбаясь, поправляет на носу очки, делает громче радио и штопает внучкино платьице. В мире, где нет места сказкам.

Страшная сказка

Ты последнюю ставишь точку,

Выткав сказку при лунном свете.

Ты счастливо ее окончил —

Чтоб не плакали ночью дети,

Только кто-то свечу уронит

И десяток страниц забелит:

Есть такие, кто точно помнит,

Как все было на самом деле…

Канцлер Ги — «Страшная сказка»

Я смотрю на свои руки. Любуюсь ими. На первый взгляд, руки как руки: изящные, девичьи, с тонкими пальцами и нежной светлой кожей. Но я знаю, какими они могут быть. С хищно скрюченными пальцами, крепко сжимающими рукоять ножа, и потемневшей от алых кровавых подтёков кожей. Такие свои руки я люблю, ими любуюсь. Руками убийцы.

Помню ли я, когда это случилось впервые? Когда среди скелетов в моём шкафу скрылась эта маленькая кровавая тайна? По закону жанра я должна сказать, что не помню, не знаю, как так получилось. Но это будет ложью.

Всё началось с отца. Да-да, именно с этого обрюзгшего, отупевшего борова, равнодушного ко мне и к моим чаяньям. Я никогда не была нужна ему. Сколько себя помню, он смотрел на меня, словно на пустое место. А когда умерла моя мать, окончательно отвернулся и перестал замечать. Не подходил, не разговаривал. Раздавленная горем, я ждала помощи и сочувствия. Не дождалась. Отец лишь твердил, что у него нет на меня времени, что государство, мол, важнее. Важнее родной дочери! Ну, разумеется, папочка, как скажешь!

Отец заронил в мою душу зёрна ненависти и злобы. Политые слезами обиды и горечи, они проросли и оплели моё сердце. Не было человека, который ненавидел бы сильнее, чем я. Не было в мире существа более ненавидимого, чем мой отец. Я холила и лелеяла свой гнев, пока ещё не осознавая, как сильно жажду дать ему выход.

А потом, в один далеко не прекрасный день отец женился. Внезапно, нелогично, нелепо! Как гром среди ясного неба. И она — его новая жена, замена моей матери — вошла в наш дворец хозяйкой, неприступной, гордой, величественной. Блистательная в своей красоте. Истинная королева, какой мне никогда не стать. В тот день я поняла: всем вместе нам не ужиться никогда. Либо я, либо они.

В ночь после их свадьбы я рвала и метала, разъярённой тигрицей блуждая по своим покоям. Я уничтожила все изящные фарфоровые статуэтки, которыми с маниакальным упорством украшали мою комнату, разорвала все бесполезные идиотские вышивки, которые мне полагалось делать. Ведь я принцесса, трепетная и нежная. Тьфу! Эта мысль стала последней каплей, переполнившей чашу моего терпения. Вся злость, весь гнев, вся ярость, что копились во мне годами, искали выход. И решение нашлось, элегантное в своей простоте. И в душе моей воцарился краткий покой.

За ножом пришлось идти на кухню, благо меня там знали и любили. Я мило улыбалась и нежно щебетала, раскланиваясь со слугами. Раз и навсегда запомнила я ещё в детстве одну простую истину: хочешь добиться чего-то стоящего, заставь толпу почувствовать, что она тебе небезразлична. Управляй серой безликой массой, но так, чтобы марионетки чувствовали свою самостоятельность. Я заучила этот урок наизусть и вела себя соответствующе. Мачеха — нет. И потому как бы случайно брошенная фраза о её властолюбии и зависти моей красоте и юности крепко засела в умах черни. А мясницкий нож нашёл своё место в рукаве, надёжно скрытый пышной пеной кружева.

Дорогу к отцовским покоям я знала великолепно, шла легко и непринуждённо, и слуги, встречавшиеся мне по пути, ничего не заподозрили. Единственное дитя, не оправившееся от горя, спешит к отцу за утешением и любовью. Разве есть в этом что-то странное?

Время было выгадано мной идеально: отец сидел в одиночестве в своём кабинете и смотрел на пляшущее в камине пламя. Заметил меня, удивился, попытался улыбнуться, но вышло плохо. Не умеешь ты, папуля, притворяться, не пытайся лучше! Отец помолчал немного, спросил недовольным тоном:

— Ты что-то хотела, дочка?

А я улыбнулась в ответ и пропела:

— Да, папочка.

Нож тускло и зло сверкнул в отсвете камина…

Наутро труп увидели. Подняли крик. Утроили охрану. Подозревали мачеху. Её вину не доказали. Искали убийцу… Не нашли. А я сидела в своей комнате, бледная, заплаканная, в чёрном строгом платье и вышивала алые розы на белом снегу.

К несчастью, мачеха всё поняла очень быстро. Гораздо быстрее, чем я рассчитывала. Из-за чего так получилось, я не знаю. То ли новая королева была чрезвычайно умна, то ли она просто промышляла тем же. Ход её мыслей был мне неважен. Интересен лишь результат. И способ, выбранный ею, чтобы избавиться от меня и опасности, которую я представляла.

Вся задумка мачехи изначально была скучным и нелепым фарсом. Охота, егерь, несчастный случай. Какая безвкусица! Неужели она испугалась марать руки? А вот меня такая перспектива не пугала. Напротив — предвкушение кровавой мистерии будоражило сознание. Бедняга-егерь, он даже не понял, как умер. Нож вошёл ему в глотку, как в масло. А мои руки окропила горячая кровь. Что может быть лучше этого ощущения, когда под твоими пальцами угасает последнее биение жизни, когда в глазах твоей жертвы гаснет прощальный отблеск мысли? Нет ощущения более сладкого и пьянящего.

Оставить дражайшую мачеху без подарка я не могла. В конце концов, она приложила столько усилий, чтобы организовать мою трагическую гибель. В дар королеве я отправила сердце её верного егеря. Искренне надеюсь, что эти глупые курицы, эти служанки прознали про мою «смерть» на охоте, приняли сердце за моё и окончательно уверились в порочности её величества. Ведь в этом случае я могла в полной мере насладиться пряной и головокружительно-приятной местью за собственные одиночество и ненужность. Но возвращаться, чтобы убедиться в этом, было опасно. А сумасшедшей я не была никогда. Понимая, что не сегодня — завтра по моему следу будет пущена погоня, я навсегда покинула родные края.

Наверное, здесь моя история и должна была прийти к финалу. Закономерный и предсказуемый конец, в каком-то смысле, даже счастливый. Но тут мне встретились гномы. Внезапному этому повороту судьбы я была рада и благодарна. Скитания по чужим городам и деревням вымотали меня и озлобили ещё больше, заставив окончательно очерстветь моё сердце. У меня не было ни крова, ни еды. У семерых карликов же всего этого имелось в достатке. А уединённая и скрытая от глаз людей полянка, где располагался домик гномов, была, несомненно, приятным дополнением к прочим подаркам фортуны. Правда, отдавать всё это добро в моё единоличное пользование никто не собирался. А расправиться со всеми семерыми разом у меня вряд ли получилось бы. Пришлось в очередной раз разыграть набившую мне за месяцы скитаний оскомину роль — благородная, нежная и трепетная аки горная лань девица. Несчастная сиротка, оставленная без крова мачехой-ведьмой. Гномы поверили, что неудивительно: я прекрасно умею робко хлопать ресницами и беззащитно улыбаться.

Первые дни я изображала из себя послушную и вежливую гостью. Пыталась угодить: стирала, убирала, готовила. И руки мои грубели от непривычной для них работы. Я злилась на гномов — за их привычку везде и всегда ходить вместе, на себя — за медлительность и бездействие. Но понимала: один неосторожный шаг, и всё рухнет в одночасье — а потому ждала. Просчитывала. Прикидывала.

Возможность привести тщательно продуманный и выверенный план в действие представилась только спустя полтора месяца. Двое гномов остались в домике, чтобы рассортировать добытые в рудниках камни в то время, как остальные ушли на работу. К вечеру всё было кончено. Вернувшиеся гномы обнаружили тела своих братьев в лесу, обезображенными и обглоданными диким зверьём. Пытались узнать у меня, что случилось. Я же захлёбываясь слезами, бессвязно бормотала что-то про мачеху и её чёрное колдовство. Вроде бы, поверили. Конечно, а как же иначе? Разве может хрупкая и миниатюрная девушка, так искренне горюющая о гибели добрых гномов, быть убийцей? Разумеется, нет. Ни за что. Никогда на свете.

Следующих троих карликов унесла абсолютная случайность. Судьба, видно, решила побаловать меня и устроила на рудниках обвал, в котором заживо похоронила троих из пяти. Вечером того же дня я, бледная, в скорбном молчании, сидела у окна и смотрела на небо. Гномы думали — горюю. Я размышляла, как избавиться от оставшихся.

По прошествии двух дней идея, неясная и туманная, стала, наконец, реальной и продуманной. Приготовить яд было легко. Я сказалась больной, и гномы сами принесли мне все требуемые ингредиенты. Смешать их в правильных пропорциях оказалось ещё проще: мои руки будто бы всегда знали эту хитрую науку. Сложнее всего было выбрать фрукт. Я долго размышляла над этим и остановилась на яблоке. Этот плод казался мне глубоко… символичным. Столько страданий оно уже принесло. Яблоко с Древа познания — изгнание из Эдема, яблоко раздора — начало Троянской войны. Почему бы теперь не появиться яблоку смерти?

Тем вечером я тщательно убрала маленький и уютный домик, а на ужин приготовила только самые лучшие кушанья. И, конечно же, в самый центр стола водрузила медное блюдо, доверху наполненное яблоками. Красными, спелыми, отравленными. Гномы ели яблоки и нахваливали ужин, я мягко улыбалась и отказывалась принимать угощения. Когда всё закончилась, я отнесла последних карликов в лес и оставила их под корнями векового дуба, укрыв ковром из палой листвы. Долго стояла подле их могилы и думала… О чём, сама не знаю.

Вернулась в свой — теперь уже точно свой! — домик я под утро. Убрала остатки прощального пиршества, затопила печку. Полетели недели, напоенные гармонией и покоем. Но вскоре я поняла: такая жизнь не для меня.

Может быть, стоит остановиться? Может, и стоит. Ведь я получила всё, что хотела. Вот только… Я смотрю на свои руки. Нежные и хрупкие. По локоть в крови. Руки убийцы. И я знаю наверняка: мне нравится кровавая работа. Нет-нет, я не сумасшедшая. Просто я не вынесу тишины и одиночества. Безразличия. А люди вокруг слишком черствы и равнодушны, я не нужна им. Если человечество осознает эту свою ошибку, мир станет лучше и светлее. Поэтому то, что я делаю — благо. Кровавое благо — да, но необходимое.

Меня зовут Белоснежка, и это — моя сказка. А в любой сказке должен быть прекрасный принц и счастливый конец. Принца я обязательно найду, а добрый финал… Без него ведь интереснее, верно?

У каждого свои мертвецы

Она пришла ночью, села на мой стол и принялась болтать ногами. Я укоризненно посмотрел на неё.

— Зачем вы все ходите сюда?

Она пожала плечами.

— Мне с тобой весело.

— Весело? — кисло поинтересовался я. Весельчаком меня не назвал бы ни один знакомый. Да и незнакомые предпочитали обходить меня стороной, едва завидев моё угрюмое лицо.

— Ага, — улыбнулась она и расправила свою юбку, почти любовно оглаживая вышивку. — Просто все твои знакомые ничего не понимают в скуке и одиночестве. — И тут же без какого-либо перехода:

— Расскажи мне что-нибудь.

Я вздохнул и сел на кровати. Поспать мне сегодня, видимо, не придётся. Разве что ближе к рассвету, когда она уйдёт. Я знаю, что ей всё равно, о чём я буду говорить. О валютных котировках, о лесных пожарах, о наводнении в богом забытом селе, о смене династии в каком-нибудь королевстве, о юридических прецедентах и новом космическом корабле, бороздящем просторы космоса — обо всём она будет слушать с по-детски распахнутыми глазами и восторженно приоткрытым ртом.

Где я ещё найду столь благодарного слушателя?

Но сегодня мне хотелось чего-то другого. Чего-то чуть менее похожего на серую обыденную жизнь, хотя, видит бог, мою жизнь трудно назвать серой и обыденной. Сказку ей, что ли, рассказать?

Она ждала, чуть склонив голову набок, будто пытаясь заглянуть мне в глаза. Ждала терпеливо, зная, что всё равно получит свою историю на ночь? на день? — а чёрт его разберёт. В любом случае, она спасётся от скуки, я не высплюсь, и баланс мира будет восстановлен.

— Хочешь сказку? Или, может, тебе песню спеть?

Она похлопала светлыми ресницами. Когда на неё падал искоса лунный свет, они будто вообще пропадали с её лица, и тогда глаза казались странными и пустыми.

— Мне всё равно, ты же знаешь. Просто расскажи что-нибудь. Мне тоскливо и грустно.

Я дотянулся до стола, взял чашку, сделал глоток, подержал воду во рту. Подумал. Вроде бы об этом я ей ещё не рассказывал. Да я вообще мало кому об этом рассказывал. По-моему, только психотерапевту, когда меня ещё водили к психотерапевтам и надеялись что-то изменить.

— Я расскажу тебе, как это всё началось. Как вообще получилось так, что ты сегодня сидишь здесь, а я, вместо того, чтобы выспаться перед совещанием, болтаю о всякой ерунде.

Она поощрительно улыбнулась. Валютные котировки, лесные пожары, новые ракеты, юридические прецеденты или история из моего детства — ей всё равно. Вряд ли ей вообще бывает интересно. Но, наверное, я должен об этом рассказать.

* * *

Я помню этот день, будто всё случилось вчера. В тот год мне едва-едва исполнилось восемь. Или девять?.. Ладно, какое это имеет значение.

Я входил в банду таких же, как я, детей — разболтанных, бесцельно шляющихся по посёлку и за его пределами, вынужденно беспризорный, поскольку у наших родителей вечно не было времени нами заниматься. Мы бегали к реке, мутной и изрядно пованивающей, что протекала почти за моим домом, и к заброшенному фруктовому саду на другом её берегу. Случалось, лазили на кладбище к северу от посёлка, хвастая друг перед другом своей выдержкой и отвагой.

В тот день наш заводила — имя его, увы, выветрилось из моей памяти — парень лет двенадцати, крупный, коренастый, с пудовыми кулаками, притащил нам щенка. Бог весть, где он его нашёл. Щенок был грязным и тощим, у него недоставало одного глаза. Он болтался в человеческих руках, как бельё на заборе. Банда долго совещалась о дальнейшей судьбе щенка и, в конечном итоге, постановила его утопить. Радостно галдя, свистя и улюлюкая, мальчишки и девчонки помчались к реке. Я плёлся следом.

Нет, не думайте, что в восьмилетнем возрасте во мне скрывались бездны морали и нравственности. Это не так. Бедный щенок был не первым животным, над которым мы — озлобленные, считавшие себя никому не нужными дети — издевались. Перепадало и другим щенкам и котятам, а также взрослым псам и кошкам. Мы швыряли в них камнями, подпаливали их шерсть или поджигали им хвосты, привязывали пустые консервные банки и творили ещё чёрт знает что. И я не отставал от других.

Но именно в тот день развлекаться мне не хотелось. Может, это была интуиция, предсказывавшая большие проблемы в будущем?

Когда мы добрались до реки, какая-то отчаянно-рыжая и вся усыпанная конопушками девчонка приволокла камень. Камень был едва ли не больше щенка. Другая девчонка, которую я видел в нашей банде всего раз-другой, уже выплетала из косичек ленты: иной верёвки у нас не было. Заводила быстро обежал нас взглядом и вдруг протянул щенка мне:

— Давай, мелкий, покажи класс.

До этого момента я был лишь частью всеобщих развлечений — теперь мне предлагали развлечение устроить. Можно было отказаться и быть осмеянным или изгнанным из банды. Можно было, но — зачем? В моих глазах грязный и уродливый щенок не стоил жалости и сочувствия. Да и знал ли хоть кто-то из нас, что значат эти слова?

А вот интуиция продолжала вопить, не затыкаясь.

Я прижал щенка коленом к земле, хотя по правде он не особенно сопротивлялся. Может, ничего не понимал. Может, наоборот — понимал всё слишком хорошо. Когда я привязывал к нему камень девчачьей лентой, он даже не скулил, просто смотрел — тоскливо, безнадёжно. Мне было всё равно.

Конечно, ленточка для волос оказалась ненадёжной верёвкой. Или я плохо завязал узлы. Так или иначе, камень выскользнул из пут, как только я зашвырнул щенка в реку. Он же отчаянно забарахтался на мелководье. Банда разочарованно застонала.

— Давай, мелкий, добей его! — крикнул кто-то и толкнул меня в плечо. Я, не возражая, полез в реку.

Там, где бултыхался щенок, воды мне было по колено. Штаны, конечно, промокли насквозь и напитались грязью, но я давно научился прятать от родителей изгвазданную и испорченную одежду. Щенок не ждал от меня милости. Он её и не получил.

Я держал его под водой до тех пор, пока он не затих окончательно. Руки у меня оказались в ссадинах и укусах: в последний миг щенок решил продать свою жизнь подороже. Банда хлопала в ладоши и оглушительно вопила на берегу. Мне протянули руки и вытащили из воды и ила.

Когда мы уходили прочь, на короткий миг что-то кольнуло меня в спину, под лопатку. Я обернулся. На берегу реки стоял щенок, весь мокрый и ещё более грязный, с повисшими ушами. Я моргнул — и он исчез.

* * *

Тем же вечером я сидел на полу возле дивана в большой комнате и поливал руки перекисью водорода. «Вечно ты где-то шляешься, — раздражённо сказала мать, доставая перекись из аптечки, — а потом приходишь в таком виде, словно кувыркался в колючей проволоке и купался в грязи! Не ребёнок, а сущее наказание! Зачем я тебя вообще рожала? На вот, протри. У меня уже сил нет, чтобы постоянно прыгать вокруг тебя. Хотя стой, это что — укусы?». «Нет», — буркнул я, отворачиваясь. О существовании бешенства я тогда не знал, зато представлял, как взбеленится мать, если после тяжёлого рабочего дня ей придётся вести меня в больницу. «Точно?» — подозрительно прищурилась она, но я видел, что на самом деле ей это безразлично. «Точно», — и, выхватив перекись, поспешил приткнуться где-нибудь в углу. В большой комнате, конечно, сидел отец, но у него было пиво, уже явно не первое, и спортивная передача по телевизору. Впрочем, он и без этого никогда не обращал на меня особого внимания, и мне казалось временами, что он вспоминает о моём существовании только, когда изрядно наберётся.

И вот тогда-то, когда мои руки были покрыты шипящей белой жижей, опять пришёл щенок. Он, такой же грязный, мокрый и уродливый, сидел на старой рассохшейся бочке, которую уже давно стоило выбросить, но отцу было лень, а мать делала вид, что ничего не замечает. У неё это всегда прекрасно получалось.

Щенок сидел. И смотрел. И, в общем-то, больше ничего не делал, но мне почему-то стало не по себе. Нет, тогда я не думал о том, что убил его и ему не положено здесь находиться, потому что мёртвые — это мёртвые и им нет места среди живых. Всё это в тот момент не приходило мне в голову. Я просто осознавал, что что-то пошло не так, что всё неправильно. Однако вопреки этому чувству встал и прижался носом к стеклу.

Мы молча смотрели друг на друга и ничего не предпринимали. В этом было что-то от медитации, пусть бы и слова такого я тогда не знал. Я настолько впал в транс, что невольно дёрнулся, услышав у себя над ухом голос матери:

— Ну и на что ты там пялишься?

Я оглянулся. Она стояла рядом и хмуро смотрела в темноту.

— Там собака, не видишь?

— Какая ещё собака? — поморщившись, спросила она. — У нас ворота заперты, откуда ей взяться?

Я пожал плечами. Щенок был, а уж откуда он пришёл и как попал к нам во двор, волновало меня мало.

— Вон там, сидит на бочке. Правда, не видишь?

— Я вижу только старую бочку, которую давно стоит выкинуть, — сухо ответила мать, на последних словах возвысив голос. Отец её проигнорировал и снова присосался к пиву.

Я опять повернулся к окну. Щенок сидел на прежнем месте, но, похоже, был абсолютно, совершенно невидим для всех, кроме меня.

— Так где твоя собака? — спросила мать, не дождавшись реакции от отца. Она начинала злиться, а это всегда заканчивалось для меня плохо.

— Нигде, — угрюмо ответил я. — Показалось.

— Тогда марш к себе в комнату! — велела она, забирая у меня флакон с лекарством. — Ты наказан. Думаешь, я не заметила, в каком состоянии у тебя брюки?..

* * *

Он продолжал приходить. Снова, и снова, и снова. Иногда каждую ночь, иногда не появлялся неделями, иногда — очень редко — приходил днём и сидел у моих ног во время уроков. Никто, кроме меня его не видел, я проверял. Говорил одноклассникам, приятелям из банды, учителям: «Смотрите, вон собака!». Она глядели прямо на щенка и спрашивали: «Где?». Потом в лучшем случае снисходительно звали меня фантазёром или раздражённо требовали прекратить выдумывать. В худшем случае — странно на меня косились и интересовались, хорошо ли я себя чувствую. Мать в какой-то момент даже попыталась сбагрить меня сначала одному психотерапевту, потом другому, но они только пичкали меня таблетками, от которых вечно хотелось спать. Щенок от этого не исчезал, и я довольно быстро научился говорить то, что от меня хотят услышать. И тогда меня оставили в покое.

Больше о щенке не узнала ни одна живая душа. А настоящую историю, ту, которую я сейчас рассказываю, вообще никто не знает. В какой-то момент я просто смирился с тем, что щенок есть. Вопреки прочитанным мною книжкам и просмотренным сайтам и фильмам он не причинял мне вреда. Не пытался напасть и вгрызться мне в горло, не выл душераздирающе и тоскливо у меня под окнами, не пил мои силы, заставляя болеть и чахнуть. Даже оставленные им перед смертью укусы и ссадины на удивление быстро и легко затянулись. Щенок не делал ни-че-го, он просто был, но от этого почему-то ныло и жгло где-то за грудиной, и я злился.

Я не мог и до сих пор не могу считать себя экстрасенсом, или духовидцем, или колдуном, или кем там мне положено считаться. Кроме щенка, я долгое время не видел ни одного мертвеца. Специально ради этого пробрался на кладбище в полнолуние, но никто не вылез ко мне из могилы. Щенок в это время ошивался где-то поблизости, но его присутствие уже стало для меня привычным, как противная и тупая зубная боль.

Только много лет спустя, когда ко мне пришли-таки другие, я понял, кто они и откуда берутся. И почему тогда, в детстве, я не видел ничего такого.

Не сказать, что это знание принесло мне радость. Но мне уже давно мало что её доставляло.

* * *

— Довольна? — спросил я, откашливаясь. В горле пересохло. Она счастливо улыбнулась.

— Пожалуй, да. Вот уж не ожидала, что ты таким меня побалуешь.

— Просто у меня есть вопросы. Давно уже хочу их задать, — пояснил я. — А остальные не больно со мной разговаривают.

— Представляю себе, — фыркнула она, слезла со стола и села рядом со мной на кровать. По всем законам жанра ей полагалось быть ледяной, бледной и неживой, но я не ощущал ничего, если прикасался к ней. Или она — ко мне. Не сильно-то она изменилась.

— Тогда почему со мной общаешься ты?

— Я же объяснила, — удивлённо пожала плечами она. — С тобой весело. Хоть как-то можно скуку развеять. Знал бы ты, до чего тоскливо живётся мёртвым!

— «Живётся мёртвым»? Оксюморон, однако.

— Не цепляйся к словам! Как я ещё должна была выразиться?

— Мне всё равно. Говори, как хочешь. Вот ты утверждаешь, что со мной весело?

— Ага, всегда было.

— Даже когда ты умирала?

— Ну ты и сволочь! — поморщилась она. — Обязательно об этом вспоминать? Хотя, раз уж нас ночь откровений, может, объяснишь, зачем ты это сделал? Зачем убил меня?

— Я тебя не убивал. Ты напилась до чёртиков, потом в реку полезла, кто ж виноват, что ты утонула?

— О, можешь вешать эту лапшу на уши кому угодно, но только не мне, — хмыкнула она. — Я-то знаю правду. Это ты напоил меня в тот вечер. Знал ведь, что я не умею пить, что меня развозит от пары бокалов шампанского, но всё равно подлил мне в сок виски. А потом я уже не могла уследить, что и сколько ты мне наливаешь. И в реку меня потащил ты, хотя я не раз и не два говорила, что плаваю чуть лучше утюга.

— Ты не сильно-то сопротивлялась.

— Да я в тот момент уже практически спала! Хотя да, не скрою, когда начала тонуть — живо проснулась. И протрезвела. Я же кричала тебе: «Помоги! Помоги!», а ты сидел на берегу и даже не смотрел в мою сторону, хотя не услышать не мог. Что ты там наплёл? Что дрых пьяный в палатке? Ты убил меня. Зачем?

— Ты мне надоела, — просто сказал я. — Я пытался объяснить это тебе, но ты была поразительна глуха, избирательно слепа и на удивление невосприимчива к намёкам. Все мои попытки расстаться саботировала. Что ещё мне оставалось делать?

— Что угодно, только не это, — прошептала она, опустив глаза. — Только не это.

Я уже готов был поверить, что расстроил её, хотя она никогда теперь не расстраивалась и не радовалась, но тут она встряхнулась, фальшиво улыбнулась и сказала:

— Ты, кажется, что-то хотел спросить?

Да, и впрямь ночь откровений. Но разве не этого я хотел?

— Почему вы ничего не делаете? В смысле, со мной? Ни за что не поверю, что никому из вас не хочется мести или там справедливости. Не могли же вы меня просто взять и простить?

— Конечно, нет! — зло рассмеялась она. — Такое не простишь. Не знаю, как остальные, но я точно не святая. Поверь, милый, если б мы могли, то давно отплатили тебе сполна за свою смерть. С радостью превратили бы твою жизнь в кошмар, в ад! Но — и об этом тебе стоило бы догадаться давным-давно — все эти фильмы и книги про призраков и зомби лгут. Нет смысла бояться мёртвых: мы безобидны, мы бессильны причинить живым какой-либо вред. Только живые мучают и убивают живых — таков закон мироздания. Всё, что остаётся нам, — это мозолить глаза своим убийцам, преследовать их, ни на минуту не давая им забыть, что они сотворили. Ты говорил, что я надоела тебе? Теперь ты не избавишься от меня никогда. Я не оставлю тебя. И они не оставят.

Мы молчали. За окном занимался рассвет. Скоро она уйдёт, но это ничего не значит: вслед за ней могут прийти остальные. Раньше они давали мне передышку на несколько дней, теперь — нет.

— Скажи, я один такой? — спросил я, когда она уже покидала мой дом, чтобы следующей ночью прийти опять. — Мёртвые приходят только ко мне?

— Нет, — покачала она головой. — У каждого свои мертвецы. Они выглядят по-разному и по-разному себя ведут. К кому-то они приходят часто, кого-то почти не посещают на протяжении всей жизни. И они необязательно мертвы. Неужели ты ещё не понял? В лексиконе живых даже есть для нас название. Вы называете нас совестью, высшей справедливостью, душевными муками. Без нас ты бы успокоил себя оправданиями, убедил себя в том, что не виноват. Но стоит нам прийти — и правда глаз колет, верно? Тебе ведь больно, когда я заглядываю на огонёк?

После её ухода я сидел, ждал звонка будильника и думал. Их всего четверо, тех, кто приходит ко мне. Щенок, которого я утопил много лет назад. Он всё ещё навещает меня, долго сидит у ног и смотрит, смотрит, смотрит. От этого взгляда тупо колет внутри.

Она — девушка, которая утонула с моего попустительства совсем недавно. Самая болтливая и непосредственная из всех. Любит приходить за полночь и донимать меня требованием рассказать ей какую-нибудь историю. В такие моменты я вспоминаю, какой она была при жизни, и от воспоминания этого сердце сжимается и пропускает пару ударов.

И мои родители, когда-то бывшие преградой для успешного будущего. Когда я был в девятомклассе, мать умерла от передозировки снотворного. Она вообще часто его пила, заявляла, что из-за меня не может успокоиться. Что ж, я помог ей успокоиться хорошенько и надолго. Она достала меня своими криками, обвинениями, пустыми угрозами. Ни дня не проходило, чтобы я не получал колотушек от неё. «Око за око», — говорю я себе изо дня в день, но потом мать приходит ко мне, худая как щепка, с резкими и глубокими морщинами на лице, и я сжимаюсь под тяжестью её взгляда.

А отец умер парой лет позже. Я подмешал ему кое-чего в выпивку, а потом просто не вызвал скорую, когда он допился до припадка. Он получил, что ему причиталось. Слабый, безвольный алкоголик. В его смерти я тоже не считал себя виноватым. Но, увы, только до тех пор, пока он, угрюмый, равнодушный, неживой, не садился подле меня на стул.

Я твердил, что только благодаря их смерти получил возможность создать себе такое будущее, о котором всегда мечтал, но в дни и ночи, принадлежащие им, убедить себя в этом не удавалось. Они смотрели, и в голове что-то тупо и нудно стучало.

Они приходят ко мне, мои мертвецы. Теперь уже каждую ночь, а иногда — очень редко — являются даже днём и стоят за спиной молчаливым упрёком. Они ничего не делают и почти никогда не разговаривают, но это-то и злит. Я не хочу их видеть.

Знаю, никто из них не причинит мне вреда, но это знание не приносит мне радости. Впрочем, я давно уже ничему не радуюсь.

У каждого свои мертвецы, и мои отняли у меня всё.

Кроме чувства вины.

Вот идет большая птица

Клац-клац. Цок-цок. Вот идёт большая птица, что питается плотью и кровью. Её крылья черны, её перья бритвенно-остры, её когти — стальные кинжалы. Берегитесь, люди! Заприте двери, закройте окна, опустите глаза. Она уже близко, она уже ждёт и жаждет. Вот-вот подберётся вплотную.

Птица ищет, выглядывает, примеряется. Она уже почти выбрала себе жертву и предчувствует будущую охоту. Представляет, как бросится, как вцепится в хрупкое беззащитное горло, как вырвет сладкое человеческое сердце, как выпустит на волю красную соль жизни.

Птица вышагивает по-над улицами, невидимая в тумане, сама призрачная как туман. Приглядывается к семенящим человечкам. Их мелочные заботы, их глупые надежды веселят птицу. Она сама ни о чём не заботится, ни на что не надеется, ни о чём не плачет. Всё это пыль, прах, суета. Куда спешить? К чему стремится?

Птица расправляет крылья, скрежещет когтями по земле. Осталось недолго. Самая малость.

Клац-клац. Цок-цок. Вот идёт большая птица, что питается плотью и кровью. Близится её ночь. Самая тёмная ночь в году.

* * *

Эмма выходит из дома, потягивается, кутается в пальто. Клац-клац — звенят пряжки на сапожках. Цок-цок — дробно стучат каблучки по асфальту. Эмма плывёт в густом слякотно-зимнем тумане, отфыркивается от оседающих на губах капель. Мимо мелькают люди-тени, почти бесплотные, почти неслышимые. Туман отнимает и краски, и звуки. Только каблуки Эммы выстукивают звонкое стаккато — клац-клац, цок-цок.

В голове тоже стучит и звенит. Тянет в висках, давит на глаза. Эмма поднимает руку, запускает её в волосы, разминает и массирует затылок. Это, конечно, не поможет, раз уж выпитая утром таблетка не помогла, но хотя бы на время отгонит призрак мигрени. Эмма ненавидит этот декабрьский туман, и слякоть, и морось, но поделать ничего не может. Каждый год, как по заказу, декабрь укутывается в туманный палантин, а серые сумрачные дни почти ничем не отличаются от беззвёздных ночей. Они приносят с собой мигрени, жестокие и продолжительные, и никакого спасения от них нет. Эмма прикрывает глаза, и в голове эхом отдаётся — клац-клац, цок-цок. К горлу подступает тошнотворный ком.

Она бы и вовсе не выходила из дома, но закончился сахар. И чай. И хлеб. И проще было бы перечислить то, что ещё осталось. Эмма и так откладывала до последнего поход в супермаркет. Кто же знал, что сегодня будет ещё хуже, чем вчера?

Эмма ныряет в душное тепло ближайшего магазина. Яркий электрический свет бьёт по глазам, и она с трудом удерживается от желания заслониться рукой. Голова начинает болеть сильнее: в черепную коробку щедрой рукой сыпанули острые иголки, которые ввинчиваются в мозг. Эмма хватает продукты, почти не глядя. Цветные пакеты, аляповатые логотипы, шуршащие упаковки. В одной из витрин Эмма почти случайно ловит своё отражение. У отражения бледное лицо, коричневато-чёрные круги под глазами, заострившиеся черты лица, растрёпанные ветром волосы, мокрое от измороси пальто. Эмма кривится. Да уж, красавица, ничего не скажешь! Боль никого не красит.

Отворачиваясь от витрины, Эмма ловит краем глаза большую бесформенную тень. Чёрная клякса, дрожащая у неё за спиной, неровные края. Тень словно полностью сшита из рваных и истрёпанных лоскутов. Невозможно даже понять, на что она похожа. Эмма вздрагивает, быстро оборачивается. Никого и ничего, кроме неё самой. И отражается в стекле только она. От резкого движения голова взрывается болью, словно кипятка плеснули. Эмма закусывает губу. Никакой тени не было и быть не могло. Это мигрень. Всякая ерунда мерещится.

Эмма подходит к кассе. Очередь небольшая: пожилая пара, тройка ершистых подростков, бравирующих друг перед другом своей взрослостью и уверенностью, какая-то чересчур ярко накрашенная девушка. От неё пахнет приторно-сладкими духами до того сильно, что Эмма начинает чувствовать вновь усиливающуюся тошноту. Опускает голову, сглатывает часто и лихорадочно, пытается дышать ртом. Девица скучает, вертит головой, а потом достаёт мобильник и принимается с кем-то болтать. Голос у неё оказывается под стать духам: резкий и сладкий до дурноты. Он вонзается в голову Эммы сверлом, от боли сводит зубы. Пытаясь отвлечься, она переводит взгляд на прилавок возле кассирши. Жвачки, презервативы, батарейки. В глазах рябит, мелькают разноцветные мушки, голова кружится. В отражении на прилавке Эмме опять мерещится чёрная тень, стоящая за её плечом. Она подходит ближе, ближе, почти обнимает Эмму за плечи.

— Девушка, вам плохо? — доносится откуда-то издалека, и Эмма проваливается в темноту и дурноту, из которой слышится — клац-клац, цок-цок.

* * *

Клац-клац. Цок-цок. Вот идёт большая птица, что питается плотью и кровью. Она уже вошла в город, уже ступает по улицам, уже чувствует себя хозяйкой положения. Жертва выбрана, возможно, ночью она будет не одна, но первой… Первой будет эта.

Птица вся словно вытягивается в стрелу. Она чует желанный след, предвкушает, как будет сводить жертву с ума, наводить ужас, поддразнивать надеждой спастись. Кровь, приправленная страхом, так вкусна, так сладка. Птица трепещет в ожидании возможности начать охоту.

Жаль, что ночь ещё не спустилась на город. Жаль, что полную власть она обретёт только в темноте. Но зато уж после она поиграет с жертвой на славу.

Клац-клац. Цок-цок. Скоро, скоро ночь птицы — самая тёмная ночь в году. Город засыпает — кто-то не проснётся.

* * *

Эмма лежит на диване, ощущая затылком жёсткую подушку. На потолке причудливым узором сплетаются тени, за окном туманный день плавно перетекает в неверные зимние сумерки. Эмма плавает на границе сна и яви. Она слышит, как на тумбочке гудит её мобильный, но ни сил, ни желания встать, дотянуться, ответить нет. Звонок несётся откуда-то издалека, глухо, точно из колодца.

Днём она почти потеряла сознание в супермаркете. Это уже не просто мигрень, стоило бы обратиться к врачу. Мысли ленивые, они ползут, тянутся, наполняют голову тошнотворной болью. Ей повезло, что та пожилая пара, стоявшая в очереди, оказалась неравнодушной. Кажется, они не дали ей упасть на пол, помогли выйти на улицу, усадили на лавочку. Только тогда Эмма немного пришла в себя. Не полностью, но достаточно, чтобы почувствовать холодный сырой воздух, капли испарины на лице. Её о чём-то обеспокоенно спрашивали: раз, другой, третий. Эмма слышала чужие голоса, но не понимала слов. Только видела волнение и сочувствие на лицах мужчины и женщины. Она сумела выдавить из себя:

— Всё в порядке. Спасибо за помощь. Ничего не надо, я дойду до дома, тут близко.

Они не поверили ей, она видела это по их глазам. Вызвались её проводить. К этому моменту Эмма снова начала понимать человеческую речь, хотя смысл сказанного всё ещё с трудом доходил до неё. Она хотела отказаться, но сил спорить не осталось. Вместо этого она покорно дождалась, пока мужчина расплатился за их с женой покупки и помог ей встать. Женщина пристроилась с другой стороны, подхватила Эмму под руку. Они двигались с черепашьей скоростью, но Эмма была им за это благодарна: ноги почти не слушались её, всё тело переполнялось кисельной вязкой слабостью.

Всю дорогу пожилая пара пыталась убедить её вызвать «скорую» или хотя бы позвонить родственникам. Эмма слабо отмахивалась и, в конце концов, уже у дверей квартиры клятвенно пообещала сейчас же связаться с родителями. Они недалеко живут, честное слово, и десяти минут не пройдёт, как они прибегут, спасибо за беспокойство, но я не могу вас задерживать. Мужчина и женщина наконец оставили её в покое. Эмма повернула ключ и окунулась в полутёмную прохладу квартиры.

И вот теперь она лежит на диване и смотрит на потолок. Дверь комнаты заперта, шторы задёрнуты, но не плотно, и свет уличных фонарей, путаясь в голых ветвях деревьев, проникает в комнату. Отбрасывает тени на белёный потолок. Эмму слегка знобит, и она кутается в тяжёлое пуховое одеяло, пытается спрятаться от холода. Странно, она знает, что батареи греют на славу, что все окна плотно прикрыты, что ей должно быть жарко и невыносимо душно, но холод всё равно просачивается невесть откуда. И плевать он хотел на батареи, одеяло, тёплую кофту и шерстяные носки.

Тени на потолке принимают всё более причудливые очертания. То ли фантастические звери, то ли чудовища из глубин бездны. Одна из теней, огромная, неровная, истрёпанная, медленно ползёт по потолку к стене. Эмма скользит за ней взглядом. Вот тень перетекла на стену, вот потянулась тонкими щупальцами к полу. Эмма смотрит и думает: «Сейчас она станет плотной и объемной, отклеится от стены и шагнёт ко мне». Не знает, откуда такие мысли, но уверена, что права. Кажется, она уже видела похожий сон. А в том, что это сон, Эмма не сомневается. В реальности тени не ходят, не ведут себя, как люди.

Тень отрывается от стены, плоская, неясная. Сквозь неё можно видеть всю комнату, но с каждой минутой она становится всё более плотной, реальной. Наливается чернильной чернотой. Обретает очертания. Эмма не может оторвать от неё взгляд. Где-то глубоко внутри ей страшно до чёртиков: в желудке ледяной ком, колени как желе, прошибает пот. Но она не может пошевелиться. Только лежит и смотрит на тень, всё больше напоминающую птицу. Молчит. Ждёт.

Птица на несколько мгновений замирает возле стены. Кажется, она тоже приглядывается к Эмме, словно оценивает её, подгоняет под какие-то лекала, существующие в её воображении. Бред, конечно, у птиц нет воображения и они не способны ни оценивать, ни размышлять. Но это сон, страшный, самую малость сюрреалистичный. А во сне возможно и не такое.

Эмма дышит через раз. Ей хочется стать незаметной, раствориться в густых серых сумерках. Как можно тише вдох и выдох. Как можно меньше движений. Эмма бы и глаза закрыла, но боится хоть на секунду потерять птицу из вида. А та переминается с лапы на лапу, склоняет голову то в одну сторону, то в другую. Блестят глаза. Клацают когти по старому паркету. Клац-клац. Цок-цок. Почти как её сапожки утром. Мысль кажется забавной, и Эмма позволяет себе истерический смешок. Птица замирает на мгновение, будто удивлена странной реакцией человека. Потом поводит крыльями — им тесно в маленькой, почти игрушечной, комнатке — и решительно шагает вперёд.

Эмма не может пошевелиться от слабости и боли, которая накатывает с новой силой. И всё же ей хочется вскочить, броситься бежать, искать укрытие. Откуда-то она знает, что если птица дотронется до неё, всё закончится очень плохо.

— Это сон, — шепчет онемевшими губами Эмма, — кошмар. Я заснула днём, мне всегда днём снится всякая ерунда. Скоро я проснусь, и всё закончится. Всё закончится.

Птица оказывается рядом с Эммой в мгновение ока и накрывает её собой. Тьма, холод, страх, а потом…

* * *

Клац-клац. Цок-цок. Вот идёт большая птица, что питается плотью и кровью. Её крылья — первозданная тьма, её перья — острые бритвы, её когти — стальные кинжалы. Она чувствует себя хозяйкой. Этого города, этого мира. Начинается ночь птицы. Самая тёмная ночь.

Птица сожалеет, что власть ей даётся лишь раз в год. Она бы хотела охотиться всякую ночь. Запускать когти-крючья в слабую плоть, вырывать упоительно-вкусные куски человеческого мяса, всласть напиваться ещё тёплой человеческой крови. Но, увы, не птице это решать. Не она устанавливает правила. Не она правит бал. Приходится подчиняться.

Но уж самая тёмная ночь принадлежит птице безраздельно. Так было установлено много тысячелетий назад. Никто не поможет жертвам птицы в эту ночь. Никто их не защитит. Никто не спасёт.

Девушка боится птицы. Это правильно, так и должно быть. Страх сопровождает слабых, ничтожных существ с самого рождения и до смерти. Страх делает их кровь и плоть желанней и вкусней. А если они ещё и пытаются сопротивляться… Птица позволяет себе с предвкушением заклокотать.

Девушка не разочаровывает птицу. Она неловко отдёргивается, сваливается с дивана, запутывается в ногах. Пытается отползти в сторону. Ей пока не хватает малости, чтобы вскочить на ноги, бежать куда глаза глядят. Что ж, птица даст ей фору. Если охота закончится слишком быстро, будет неинтересно.

Птица отступает назад, делает вид, что замешкалась, запнулась. Девушка верит. Вскакивает на подкашивающиеся ноги, держится нетвёрдо, шатко, но бросается к двери, скользя носками по паркету. Она пытается закричать, позвать на помощь, хоть как-то известить других людей об опасности, но выходит у неё только полузадушенный писк. Он застывает, умирает в горле, не успев родиться. Птица прислушивается к чужим шагам, к заполошно стучащему сердцу, переминается с ноги на ногу. И когда девушка хватает цепочку на входной двери, медленно выбирается из комнаты.

Её жертва борется с замками. Ведь верила, глупая, что они защитят её, спасут от всех напастей, закроют от бед. Сказка, которую сами себе рассказывают на ночь взрослые люди. А спасения — чуть. Не больше, чем от одеяла, под которым от бабаек прячутся дети. От людей, может, и убережёт, но от птицы…

Руки не слушаются девушку. Смерть, крадущаяся за спиной, заставляет их неметь, цепенеть, отниматься. Цепочка выскальзывает из пальцев, ключи застревают в замке. Но она упорно сражается, будто выбравшись из квартиры, выживет. Дура, ату её. Но птица терпеливо ждёт, даёт ей время, чтобы утратить надежду.

Дверь распахивается — провал, ведущий на пустую лестничную клетку. Новостройка, ещё не все жильцы успели заселиться. Девушка вылетает за порог, ноги в носках шлёпают по плитке. Она набирает в грудь побольше воздуха, но только закашливается, подавившись зовом о помощи. Девушка кидается к лестнице, крутой, скользкой. Вцепляется в перила руками, будто утопающий — в спасательный круг. Наивная, она уже утонула, просто ещё не поняла.

Девушка кидается вниз по лестнице, но птица не даёт ей времени добраться до двери подъезда. Хватит, набегалась. Птица бросается вперёд, вцепляется в волосы жертвы, сжимает когти у той на боку. Девушка захлёбывается задушенным всхлипом. Падает под тяжестью птицы на колени, разбивая их о ступеньки. Больше не встанет.

Птица волочёт девушку обратно в квартиру. Там будет уютнее и спокойней, никто не помешает насладиться трапезой. Девушка пытается цепляться пальцами за ступеньки, за плитки, за порог, за паркетины. Она ещё не сдалась, она ещё сражается с отчаяньем обречённого. Ломает ногти, раздирает в кровь и без того стёсанные колени. Пытается рвануться из когтей схватившей её твари, но ничего не выходит. Птица лишь сильнее сжимает жертву, скребёт когтями по костям. Девушка сипло воет от боли, но всё равно пытается трепыхаться.

Птица с размаху опускает клюв, перебивает жертве позвоночник. Будь послушной, не сопротивляйся. Девушка взвизгивает высоко, жалобно и тонко. Птица чувствует её боль и смертный ужас. С наслаждением расковыривает огромную рану, вгрызается в человеческую плоть, захлёбываясь пьёт бьющую струёй кровь. Глаза, какие у неё глаза! Бездонные озёра, полные осознания смертности. Птице нравится то, что она видит. Девушка шипит, кричит, визжит. Но всё тише и тише. Когда птица разбивает ей грудную клетку, она затихает. А сердце содрогается в клюве птицы последний раз.

От девушки всё ещё пахнет розовой водой, приторной, душной, сладкой. Птица ворчит, запах ей не нравится. Зато она молчит, и голоса её — пронзительного, высокого — больше не слышно. Птица вертит головой. Здесь больше делать нечего. До утра ещё можно посетить парочку отдалённых поселений. Там остались одни старики, их плоть отдаёт кислинкой и тленом, но зато их исчезновению никто не удивится. Их даже найдут не сразу. И птица выходит из пропахшей кровью комнаты.

Клац-клац. Цок-цок.

* * *

…а потом Эмма открывает глаза. Солнце пробивается сквозь шторы, рисует классики на полу. Вчерашнего тумана как не бывало. «До чего переменчива погода», — думает Эмма, потягивается на неудобном диване, разминает затёкшую шею, ноющую поясницу. Бросает взгляд на часы. Надо же, почти двадцать часов кряду проспала! А усталости и тяжести нет и в помине. И от головной боли с дурнотой осталось лишь воспоминание.

Эмма улыбается своему отражению в зеркале. Ни тёмных кругов, ни болезненно-зелёной бледности, ни нездорового блеска в глазах. Только во рту неприятный металлический привкус крови. Наверное, ночью пошла кровь носом. Или во сне прикусила язык. Прополоскать рот водой и забыть всё как страшный сон.

К слову о страшном сне. Эмма невольно передёргивается, вспоминая бред, примерещившийся ей прошлым вечером? Ночью? Тени, птица, переполнявший ужас, кровь, кости, ошмётки плоти. Дурацкий, омерзительный сон. И, кажется, он ей уже снился. Только давно. Она почти и забыла. А теперь вот снова пережила тот душащий ужас и липкое бессилие. Эмма закрывает глаза, с силой проводит руками по лицу, стирает остатки кошмарного сна. А потом идёт умываться и завтракать.

Эмма жарит омлет и краем глаза следит за новостями. Их городок не настолько велик, чтобы радовать своих жителей сенсациями. Но сегодня всё иначе. По всем каналам трубят об ужасном убийстве молодой девушки. Какой ужас, такая юная, такая красивая, не заслужила, кошмарная смерть, какая сволочь могла такое сотворить. Репортёры повторяют одно и то же на все лады. Демонстрируют фотографию покойницы. Эмма удивлённо рассматривает её. Вчера она стояла перед ней в очереди, вертела в руках мобильник, нетерпеливо выстукивала дробь по прилавку. Клац-клац. Цок-цок. Ещё вчера она ходила по улицам, приторно и сладко душилась розовой водой, говорила визгливым высоким голосом. Эмма увидела её вчера в первый и последний раз, а сегодня она мертва. Бывают же совпадения.

На другом канале с каким-то истеричным садистским упоением демонстрируют кадры с останками — как-то иначе назвать тело не поворачивается язык. Эмма помнит, что год назад вроде бы уже находили похожие останки парня, только на выезде из города. Машина в хлам, тело в клочья. Эмма виделась с ним мельком в университете, кажется, он приезжал на сессию. Симпатичный, весёлый, свой в доску. Жаль, как следует познакомиться не вышло, тогда её тоже одолевали приступы мигреней и головокружений. А потом он умер.

Эмма выключает телевизор, чтобы не портить себе настроение и дальше. Садится за стол, выглядывает в окно. Там ярко светит солнце, блестят успевшие подёрнуться ледком лужи. Привкус крови во рту уже почти не ощущается, а боль ушла и раньше следующего декабря — сырого, мрачного, туманного — не вернётся. Жизнь прекрасна, не правда ли?

А за спиной Эммы на невидимом сквозняке звенят колокольчики, привязанные к ловцу снов. Клац-клац. Цок-цок.

Примечания

1

Моя вина (лат.)

(обратно)

Оглавление

Птицы

Песня старого леса

Зимняя колыбельная

Мальчик и дракон

Легенда о лунном свете

Лиза любит

История на ночь

Страшная сказка

У каждого свои мертвецы

Вот идет большая птица

*** Примечания ***