Земляничный переулок навсегда (СИ) [Санди Зырянова] (fb2) читать онлайн
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
Черт бы побрал эти пробки.
Черт бы побрал эту Москву.
Черт бы побрал это Шереметьево, эту Хайфу, из которой иначе как самолетом не доберешься - или я просто не знаю?
Черт бы побрал эти потные ладони, которыми я вцепился в руль...
Перевести дух. Ну, пробка. Самолет прибывает только через два с половиной часа, успею еще и цветы купить. А пока стоим, закажу-ка я нам пиццу побольше. Глупо, конечно, покупать цветы мужчине... Спрашивается, почему я никак не могу перестать задыхаться? Почему пальцы дрожат и промахиваются мимо клавиш мобильника? Дурак я, надо было сенсорный покупать...
Мы увидимся впервые за два года нашей переписки - и за много-много лет, прошедших с выпускного. Два года назад я, загрузив в такой же пробке Grindr и бессмысленно серфя эту выставку мускулистых и не очень торсов с подписью "встретимся сегодня вечером, длина члена...", вдруг увидел пол-лица - затемненного, не разглядишь, но почему-то показавшегося мне привлекательным. Обладателю лица было уже не двадцать, хотя в Grindr все поголовно молодятся. А этот указал, похоже, верный возраст, оказавшись моим ровесником. И искал он не кого-нибудь на вечер: в объявлении значилось "Познакомлюсь с хорошим русским парнем, желательно темноволосым и сероглазым". Насчет хорошего можно и поспорить, в остальном я вполне подхожу под это описание. Времени в пробке как раз хватило на то, чтобы написать любителю русских парней. Написать - и вскоре получить ответ.
Я подписался как "Одессит", и первое, что прочел от него, - "Я тоже с Одессы, а вы?"
Мы не увиделись ни в тот вечер, ни в последующий. Человек, спрятавшийся за никнеймом באַל-כאַלוימעס, обитал в Хайфе. Но зато мы писали друг другу километры, мегабайты писем. Мы говорили обо всем: о погоде, о случайных встречах, о работе, о музеях, о красивых домиках и кактусе на подоконнике, мы вспоминали одесские анекдоты и характерные одесские словечки. "Что вы знаете, Люся, Хайфа - это же пригород Одессы", говорил он мне. А я отвечал: "Москва, конечно, столица, но Одесса лучше..." И наконец, настал тот день, когда он мне впервые позвонил.
Я услышал его голос. Это было так... неожиданно, что я даже сначала ничего не понял, только горло перехватило, и где-то в области ключиц заколотилось сердце так, что я испугался.
- Мишка, - прошептал я, не веря себе. - Ты?
- Алексей Павлович... Люся... Стоп, Леха! Зайцев, ты, что ли?!
* * *
Мы росли на Молдаванке, в соседних дворах Земляничного переулка - знаете ли вы Земляничный переулок? Там финские домики, полные толстых кумушек, квартирантов, кошек, горластых детей, сплетников, рыбаков и черт знает кого еще. Тесная и шумная Молдаванка, щедрая мать наша, увитая виноградными лозами, с удобствами во дворе и натянутыми рядом бельевыми веревками, на которых сушатся шеренги ползунков и наволочек, а возле заборов стоят облезлые, сто лет не крашенные лавочки... На одной из таких лавочек восседали наши с Мишкой мамы: моя - пухлая, в розовой кофточке, с волосами, крашенным "Блондексом", и Мишкина, тетя Инесса - пышная, в цветастом платье и с волосами, крашенными "Иридой". Мишкин старший брат, Борис, опасливо оглядывался на них и удалялся за угол; мы знали, что там он покуривает со старшими пацанами, и за это тетя Инесса частенько ругала его так, что даже у нас дребезжали стекла. Потом мамы расходились по домам, и над переулком плыл запах стряпни.
- Бора, домой! Ты уже хочешь кушать! - зычно кричала тетя Инесса.
- Мам, я еще не хочу, - возражал Борис.
- Бора, не делай мне нервы, ты хочешь кушать. Бери Мишеньку и иди домой. Бора! - тетя Инесса быстро начинала сердиться. - Покажи соседям, что ты хороший мальчик, иначе будет такое, что с тобой еще не было!
"Мальчик" лет пятнадцати кривил пухлые яркие губы, уже опушенные первыми усиками, подхватывал Мишку под мышку и, невзирая на его протесты, тащил домой...
- Леша, - подключалась и моя мама. - Леша! Света!
Светка, моя сестра-погодка и участница всех наших игр - даже самых рискованных - фыркала, я тоже фыркал, но спорить с мамой не решался.
У тети Инессы жили квартиранты по фамилии, кажется, Гапченко, у них была дочь Леся, постарше нас. Мы с ней не дружили. А вот Борис присматривался к ней с интересом.
Иногда мы убегали к морю. С Борисом нас отпускали без родителей, так что мы ловили рыбу или отколупывали от пирса мидий и жарили их на тут же разведенном костерке. Леся все чаще присоединялась к нам, и все чаще получалось так, что мы с Мишкой и Светкой были сами по себе, а Борис и Леся - сами по себе.
Как же здорово было нырять с пирса в море! Мишка - как сейчас его помню: выгоревшие до неестественной рыжины темные вихры, белые зубы, вечно приоткрытые в улыбке, и ресницы, застенчиво прикрывающие лукавые, живые темные глаза; весь тощий, черный от загара, только попка - белая как молоко, и спадающие плавки приоткрывают сзади полосу этого молочного тела с нежными ямочками на пояснице... Мне все время хотелось потрогать эти ямочки, провести по ним пальцем и даже оттянуть резинку плавок, чтобы еще раз их увидеть, но при Светке я стеснялся, а не при Светке - тем более.
Светка была мне необходима. Без нее я сразу терялся и не знал, о чем говорить с Мишкой, только смотрел, бычась, исподлобья, набирал в грудь воздуха - и молчал. А Мишка краснел и мялся, точно ему в голову внезапно пришло что-то стыдное... Но приходила Светка, и Мишка называл ее "фрекен Снорк", и моментально откуда-то брались и темы для болтовни, и идеи для игр...
Лето пролетало быстро. Не то что учебный год - в школе время всегда тянется, тянется и тянется, и быстро летит только на перемене. Особенно если на этой перемене ты пытаешься второпях подготовиться к контрольной!
Перед учебным годом тетя Инесса приходила к нам. Учеба была не при чем, просто все еврейские мамы перебирали одежду своих детей на осень, и все, из чего дети выросли, раздавалось знакомым. Я был довольно крупным парнем, поэтому тетя Инесса приносила нам то, что было мало Борису, но велико Мишке. Иногда мне доставались чьи-то совсем незнакомые одежки, как незнакомым детям доставались мои обноски. А вот очень хорошие фирменные джинсы, которые мама специально для меня купила однажды у фарцовщиков, сильно на вырост, их пришлось ушивать, потом расшивать и ушивать заново... я носил их года четыре, наверное. В конце концов они достались Мишке. Он из них не вылезал.
- Я их надену, и как будто ты со мной, - как-то сказал он.
Я не нашелся, что ответить. Помню, что мне очень хотелось иметь что-то такое от Мишки, чтобы сказать ему: "Как будто со мной - ты". Но Мишка был почти на голову мельче меня, куда уж тут вещи-то отдавать...
Мы учились в одном классе. Нас было сорок "гавриков", болтливых, веселых, то ссорящихся, то мирящихся детей Молдаванки. Помню Сережку Акопяна - белокурого и голубоглазого, скромного высокого мальчика Димку Озерова, Райку Пепескул, с которой я сидел за одной партой, Леньку Васильченко... За мной сидел Вадик Лейзерович, юркий пронырливый мальчишка. А на последней парте - Зинка. В классе она была парией. Тихая, странноватая девочка, она сторонилась детской компании и всегда была погружена в какие-то раздумья. Ее почему-то часто дразнили, и не все были настроены дружелюбно. Бедной Зинке, как Ассоль, иногда приходилось выслушивать оскорбления, от которых ее грудь должна была ныть, как от удара - но я не обращал на нее никакого внимания, и заступиться за девчонку ни разу не пришло мне в голову.
Сейчас-то мне стыдно за свое тогдашнее молчание...
Однажды Лейзерович ляпнул ей что-то уж совсем гнусное, и тогда Зинка, вспыхнув, бросила:
- Жиденыш!
- Ах ты, сучка! - взвился Лейзерович, но Зинка злорадно повторила: "Жиденыш!"
Мишка нахмурился. Он довольно болезненно реагировал на шуточки про евреев, не говоря уж о ругани - я испугался, что он ударит Зинку, тем более, что Лейзерович взбеленился и начал швырять в нее книжки и тетради со своей парты. Нет - Мишка подошел и с силой зарядил кулаком по лицу Вадику!
- Козел, - сказал он. - Позоришь нас, - потом обернулся к Зинке и произнес: - Не все евреи такие.
- А я про евреев плохо и не думаю, - ответила Зинка, заметно смутившись.
Потом я понял: ей просто хотелось обидеть Лейзеровича так же жестоко, как он обидел ее. О том, что в классе есть Мишка и еще несколько ребят-евреев, она и не подумала.
У Светки к концу очередного учебного года появился приятель на два класса старше нее. Он приглашал ее то в кино, то на мороженое, и теперь Светка гордо шагала в школу не с нами - со мной и Мишкой, а с этим Санькой, который нес ее портфель, будто почетный трофей.
Семья Гапченко съехала от тети Инессы - им наконец-то дали квартиру где-то у черта на куличках, кажется, на Дальних Мельницах. Позже я побывал в их районе: там стояли унылые обшарпанные хрущевки, но в те годы "собственная квартира" звучало для меня почти как "личный дворец". Ну и что, что Лесин папа вкручивал лампочки, стоя на полу, а кухня была такой маленькой, что в нее не помещались ни стол, ни холодильник - последний пришлось поставить в коридорчике, заменявшем прихожую, а стол Лесин папа смастерил складной, раздвигавшийся на время обеда? Но зато это была своя квартира!
Ехать оттуда до нас было час с двумя пересадками, однако Леся частенько гостила у Бориса, а Борис ездил к ней в гости. Борису уже исполнилось восемнадцать, он готовился поступать на физмат - в первый год после школы не поступил и подрабатывал почтальоном...
А Мишка вечерами приходил к нам, и мы вдвоем мечтали, как поступим в МГУ и будем весело жить в столице. Иногда нас посещали вовсе завиральные идеи - например, построить летающую тарелку или сочинить роман, мы даже начали его писать, но быстро забросили это дело, или создать группу вроде "Битлз" и повторить их успех - при том, что ни слуха, ни голоса у нас обоих не было! Когда мы спускались на землю, становилось ясно, что нам обоим дорога в инженеры: способности к технике у нас были, не то, что к музыке. Но мечтать хотелось не о реальном, а о несбыточном... Мишка так и говорил: "Какой смысл мечтать о том, что все равно сбудется?"
...Как-то я случайно услышал, как тетя Инесса во дворе выговаривает сыну что-то насчет Леси.
- Мама, шо такое? Где ты взяла слово "гойка", шо тебя еще не выгнали из партии? - хорохорился Борис. - Перестань сказать, я не хочу этого слушать!
- Нет, сынок, послушай сюда, - настаивала тетя Инесса. - Я ничего не говорю, когда твоя Леся приходит до нас и пьет мой чай у меня на кухне, но я хочу, чтобы тебе было счастье. А когда ты женишься на Лесе, тебе счастья не будет.
- А вот и будет!
- Я говорю, послушай сюда. Мне без разницы, что она гойка, когда вы пьете мой чай. Но мне есть разница - и это две большие разницы между вами - шо вы поженитесь, и мы сделаем свадьбу побольше, иначе нас не поймут, а через полгода вы разведетесь!
- Это ты послушай сюда, мама, - Борис уже был явно на пределе. - Если мы поженимся, то мне не надо твоей свадьбы побольше, и тем более мне не надо твоего "разводиться"!
Я ушел в дом, будто застигнутый за чем-то неприличным.
Со мной в то время происходило что-то очень далекое от школы, Леси и прочего. И этому далекому было имя "Мишка". Он раздался в плечах, научился улыбаться с ямочками на щеках - застенчиво, чуть исподлобья глядя на собеседника и прикрывая глаза длинными ресницами, и в один прекрасный день я понял, что эта улыбка у него припасена только для меня. Только меня он иногда, когда мы оставались наедине, брал за руку, осторожно пожимал ее и с той же застенчивой улыбкой отпускал, будто робея. Только мне он иногда заглядывал в глаза - быстрым нерешительным взглядом, а если я оказывался слишком близко (чаще, чем следовало бы - мне все время хотелось быть поближе к нему), он опускал глаза, и я слышал его прерывистое дыхание.
Это была мальчишеская дружба - верная, но не смевшая быть нежной. Как в кино. Как в книжках. До гроба, чтобы друг за друга - и до самой смерти...
Я был уверен, что это именно дружба. Что еще это, черт возьми, это могло быть?
И время от времени, когда Мишка умолкал, потупившись, и грустно смотрел на свои руки, я шутливо напевал ему: "Ты одессит, Мишка, а это значит..." - потому что друзья должны поддерживать друг друга.
В одном я не был уверен: что о друзьях по ночам думают так, как я думал о Мишке. Думают! Да я бредил им. Я вспоминал его ямочки на щеках - и ямочки на пояснице, над белой незагоревшей попкой, которую мне так и не пришлось увидеть целиком, его выглаженные морем, как у набоковской Лолиты, ноги, его ладошки с детскими цыпками, и мне хотелось гладить и целовать, целовать, целовать эти ладошки, ноги и ямочки... А еще мне хотелось сдернуть с него эти проклятые плавки и зарыться пальцами в юношеский пушок, уже кудрявившийся на лобке, - и чтобы Мишка то же самое сделал со мной...
Потом я стыдился этих ночных мечтаний, но день заканчивался, наступала ночь - и я мечтал еще жарче и бесстыднее.
Хуже всего стало, когда мне попалась в руки брошюрка - тогда было много таких брошюрок, ужасно изданных на газетной бумаге с миллионом опечаток и написанных корявым языком шарлатанов, вздумавших срубить бабок, - про оральный секс. Каждый вечер я спешил улечься в кровать, запустить себе руку в трусы, прикрыть глаза - и представить себе Мишку, черные нежные кудряшки на белоснежной коже внизу живота... и как я наклоняюсь и целую его там, и как он стонет от восторга. В брошюре было написано, что он обязательно будет стонать от восторга... Я успевал кончить очень быстро - мне и надо-то было всего лишь представить восторженные Мишкины стоны, а если не успевал, то представлял себе, как Мишка наклонится и тоже меня там поцелует...
В школе Димка Озеров на переменках, понизив голос, трепался, что трахался с Райкой. Нам было уже кому шестнадцать, а кому и восемнадцать. Димке, кажется, уже стукнуло восемнадцать, сразу после школы он должен был идти в армию, и считал, что нужно "оттянуться напоследок". Мишка его не одобрял: он считал, что Димке следовало молчать, чтобы не бросать тень на репутацию дамы. А еще больше он не одобрял Вадика Лейзеровича, который трепался, даже не понижая голоса, о том, кто еще трахается в нашем классе. Откуда ему это все может могло быть известно, никто не спрашивал: Вадик был тем еще пронырой и вечно знал то, что ему знать не полагалось.
Как-то я увидел, что Мишка уединился за углом с Сережкой Акопяном.
Внутри у меня все перевернулось. Сережка был красив, как бывают красивы белокурые армяне - правильные черты лица, ясные голубые глаза. Со мной, конечно, не сравнить; я сразу показался себе этакой серой мышью, недостойной Мишки... и мне тут же захотелось Сережку если не убить, то хорошенько отлупить. Чтобы не смел быть достойным. К счастью, я успел услышать несколько слов из их разговора, прежде чем действительно врезать Сережке в челюсть!
- Я тебе таки скажу, шо молчание тебя не спасет, - авторитетно вещал Мишка, - поди да скажи ей.
- Не-ет, она нас всех за сволочей держит, и меня тоже, - грустно возразил Сережка.
- Она да, многих держит за сволочей, но за тебя она такого никогда не говорила, - настаивал Мишка. - Ну спроси ее, шо тебе, деньги за это платить? Может, ты ей тоже нравишься!
Я облегченно перевел дух.
Мишке многие поверяли свои тайны любого свойства, в том числе и очень предосудительного: знали, что никому не расскажет. А о том, что Сережка симпатизирует чудаковатой Зине, я и сам догадывался.
Разваливался Союз, на нас обрушивалось все сразу: гласность, плюрализм, брошюрки про оральный секс, кооперативы, многопартийность, неформалы, фестивали, Нагорный Карабах и ГКЧП... Было интересно - и страшно, и я до конца не верил, что может быть так: лег спать в одной стране - а проснулся уже в другой. Проснулся с именем Мишки на запекшихся искусанных губах и на простыне, забрызганной пятнами молофьи - тогда я и научился стирать, потому что давать в стирку маме эту простыню и эти трусы было стыдно.
Мы по-прежнему планировали ехать на учебу в Москву, но откуда-то я знал, что это наше последнее с Мишкой лето. Может быть, если бы не это ощущение, я бы сдержался на выпускном. А может быть, все проще, и виновато шампанское, которого я впервые выпил так много?
Мы встречали рассвет, сидя на пустынном пляже. Уже закончилось все: и развеселый банкет, на котором Димка при всех целовался с Райкой, а Сережка курил в компании учителей труда и физкультуры - как равный, и танцы, и мелкое хулиганство вроде развешивания всякой ерунды на столбах и надписей мелом на стенах "10-А, выпуск-1991", и еще много чего. Мы просто сидели на песке.
Так уж получилось, что мы с Мишкой опять были отдельно от всех. На пляж выходил высокий скалодром, и мы зашли за большой камень.
Разговор не клеился. Мы молчали, смотрели на море, за которым уже разгоралось солнце - чтобы вот-вот выкатиться на небо и прочертить по воде пламенеющую дорожку, иногда бросали камушки в воду, да еще Мишка то и дело смотрел на меня своим быстрым взглядом исподлобья и время от времени улыбался той самой особенной улыбкой. Наконец, он привстал и потянулся за очередным камушком - пояс его брюк сполз ниже талии, открывая чертовы ямочки на пояснице...
Я не выдержал.
- Мишка, - начал я. - Ты только это... не думай... короче... я люблю тебя, Мишка.
- Леха, - отозвался он. - Ты правда не шутишь? Знаешь, такими вещами... Короче, блин, я... я тебя тоже...
Я обхватил его - неумело, это в мечтах я был героем-любовником, а тут не знал, как быть. Обнял, как иногда обнимал маму или Светку. Прижал к себе. Коснулся его губ - легко-легко, не смея, да и не умея поцеловать по-настоящему. И он в ответ так же неумело и робко прижался губами к моим губам...
- Вы что это делаете? Ах вы, байстрюки, шоб вам не дожить до лучших времен! Матери вашей сто чертей, та чтоб я вас видела в гробу сегодня же вечером! А ну, марш домой, собачий сын, я тебе такое дома устрою, что этого не слыхано и не видано! А ты, поганец, чтоб вся Одесса плевала тебе в спину! - к моему носу приблизился увесистый женский кулак.
Тетя Инесса, которая решила, что раз ей хочется спать, то встречать рассвет выпускнику не обязательно, разыскивала своего отпрыска - и разыскала. В моих объятиях. Мы с Мишкой панически отскочили друг от друга и мямлили что-то нечленораздельное типа "да мы ничего, мы ж ничего не делали...", а тетя Инесса продолжала разоряться!
- И кто? - вопила она, уперев руки в боки. - Мальчик! Нет, вы только послушайте, это ж мальчик! И это не простой мальчик, это тот мальчик, что я его держала за своего сына! - она адресовалась уже к Мишке: - Но, чтоб вы оба были здоровы, как я вас не хочу видеть - ты что, не мог найти себе хорошего еврейского мальчика из приличной семьи? На черта тебе бегать до этого байстрюка?
Вот это она уже зря сказала, потому что за ней маячила фигура моей мамы, и мама рассердилась не на шутку.
- Ну знаешь, Инесса, если наша семья тебе не приличная, так катись ты к лешему, спекулянтка! Вся Молдаванка знает, что ты таскаешь целые торбы из своей столовой! - тетя Инесса работала завпроизводством в общепите. - Не смей больше ко мне обращаться!
- Ты посмотри на нее! - ахнула тетя Инесса.
Мы с Мишкой переглянулись - и схватили каждый свою маму под руку.
Они пили что-то покрепче шампанского - на столах я видел и водку, хотя выпускникам ее не досталось - и могли натворить дел. Поэтому мы поспешили их растащить, пока они не вцепились друг другу в волосы.
На следующий день Мишка уехал - мать отправила его к бабушке куда-то в Николаевскую область. Вскоре уехал и я - в Москву на учебу, как и собирался...
Сколько я знаю, мама и тетя Инесса больше ни разу даже не поздоровались. А когда я приехал домой на каникулы, в доме тети Инессы жили уже какие-то чужие люди: прежние жильцы, как мне сказали, отбыли в Землю Обетованную.
Я выдохнул. Все было во мне: отчаяние и облегчение, боль и тоска. Каким дураком надо быть, чтобы надеяться на свидание с Мишкой, и тем более - на настоящий роман!
* * *
С тех пор утекло много воды. Я думал, что моя первая любовь подернулась пеплом лет, но голос Мишки в телефоне развеял эту уверенность. Я любил только его - любил всю жизнь, любил в каждом новом мужчине, в каждом случайном свидании.
- Ну, как ты? - орал он мне в телефон. - Как Светка? Шо там наши с класса? Как бы я хотел приехать до Молдаванки и всех увидеть! Интересно, наш старый дом на Земляничном еще не снесли? А знаешь за Бору?
Я невольно улыбнулся, узнав, что Борис женился на Лесе Гапченко, они уехали в США, сейчас работают в НАСА и разводиться не собираются. Так что прогнозы тети Инессы оказались неверными.
- Светка развелась, у нее свое дело здесь, в Москве, двое детей, и она всем довольна, - начал я. - А ребята из класса - по-всякому...
Вадик Лейзерович еще в лихие девяностые завел свой ларек. Но когда встал вопрос о том, чтобы делиться прибылью, он одним сказал, что платит другим, а другим - что платит третьим, и по всегдашним своим двойным стандартам считал себя безупречно честным. Думаю, он был сильно удивлен, когда однажды ночью его подожгли в собственном ларьке...
Зинка вскоре после выпускного умерла. Оказалось, она была очень больна, и ее странности этим и объяснялись. А мы в детской жестокости отравили ей и без того недолгую жизнь.
Райка Димку не дождалась - вышла замуж, а через несколько лет разбилась на машине.
Да и Димка из армии не вернулся, уж что там случилось - его родители не захотели рассказать.
Красавец Сережка Акопян жил благополучно и счастливо, пока 2 мая 2013 года не очутился в пылающем Доме Профсоюзов...
- Да, - грустно подытожил Мишка. - Жизнь, она такая, брат. Ну, а на личном-то фронте у тебя как?
На личном фронте у меня был Мишка, которого я напрасно искал в десятках лиц и рук, пока не нашел случайно на экране своего айфона. Но как я мог сказать это по телефону?
...Пробка наконец рассосалась, я вжал педаль газа в пол - времени оставалось еще более чем достаточно, но я еще хотел купить цветы.
Мишка вот-вот прилетит. И тогда я скажу ему все, что хотел, с глазу на глаз.
Последние комментарии
15 часов 53 минут назад
16 часов 11 минут назад
16 часов 20 минут назад
16 часов 21 минут назад
16 часов 24 минут назад
16 часов 42 минут назад