Рэй Брэдбери
Прощай, лето
Ray Bradbury
Farewell Summer
© Перевод Елены Петровой.
У бабушки это было написано на лице.
У деда не сходило с языка.
А у Дугласа просто было такое настроение.
Прощай, лето.
Вот и опять эти слова были у деда на устах, когда он, стоя на веранде, разглядывал озерцо травы без единого одуванчика, поникшие головки клевера и тронутые ржавчиной деревья. Настоящее лето кончилось, и в воздухе витал запах Египта, прилетевший с восточным ветром.
— Что-что? — переспросил Дуглас.
Будто не расслышал.
— Прощай, лето. — Облокотившись на перила, дедушка зажмурил один глаз, а вторым прошёлся по линии горизонта. — Знаешь, Дуг, что это такое? Это как цветок у обочины, что назван в честь нынешней поры. Ты погляди. Времена года повернули вспять. Ума не приложу, зачем к нам вернулось лето. Что оно здесь забыло? Печаль навеяло. А следом благодать. Вот так-то, Дуглас: прощай, лето.
Куст папоротника, выросший за перилами, клонился в пыль.
Дуглас бочком подобрался к деду, чтобы впитать в себя эту небывалую зоркость, умение видеть за грядой холмов что-то такое, от чего хочется плакать, и ещё то, что испокон веков дарует радость. Но впитать в себя удалось только запахи трубочного табака и мужского одеколона «Тигр». В груди закрутился волчок: то тёмная полоса, то светлая, то смешинка в рот попадёт, то тёплая солёная влага затуманит глаза.
— Надо пончик съесть да поспать чуток, — решил он.
— Славно, мальчик мой, что у нас, на севере Иллинойса, есть обычай днём вздремнуть. Но прежде, конечно, следует заморить червячка.
Дугласу на макушку опустилась большая тёплая ладонь, и под её тяжестью волчок стал кружиться ещё быстрее, пока не окрасился одним уютным, мягким цветом.
Поход на кухню за пончиками оказался вполне удачным.
Как был, с усами из сахарной пудры, Дуг раскинулся на кровати и обдумывал, стоит ли сейчас дрыхнуть, но сон подкрался исподтишка со стороны изголовья.
В половине четвёртого пополудни двенадцатилетнее мальчишеское тело погрузилось в сумерки.
Потом, во сне, нахлынула какая-то тревога.
Вдалеке заиграл оркестр; приглушённые расстоянием духовые и ударные выводили незнакомый тягучий мотив.
Подняв голову, Дуг прислушался.
Казалось, трубачи с барабанщиками выбрались из пещеры на яркий солнечный свет: мелодия зазвучала громче.
Звук окреп ещё и потому, что к этому стройному оркестрику, который маршем шёл к Гринтауну, добавились новые инструменты — видно, музыканты сначала рысцой трусили по сжатым кукурузным полям, а потом ступили на дорогу, вскинув блестящие медные трубы и деревянные палочки. Тут же подоспела и небольшая луна, оказавшаяся басовым барабаном. Чёрная стая растревоженных дроздов взмыла над опустевшими садами и повела партию пикколо.
— Праздничное шествие! — ахнул Дуг. — Хотя какой сегодня праздник?.. Четвёртое июля давно прошло, да и День труда уже позади…
По мере приближения к городу мелодия становилась всё громче, глубже, медленней и печальней. Подобно гигантской туче, чреватой молниями, она плыла над сумрачными холмами, задевала тёмные коньки крыш, обволакивала городские улицы. В ней слышалось ворчание грома.
Дуглас вздрогнул и затаился.
Процессия остановилась прямо у его дома.
Солнечные зайчики от медных труб залетали в высокие окна и бились о стены, как перепуганные золотые птахи, рвущиеся на волю.
Подкравшись к окну, Дуглас выглянул на улицу.
И увидел знакомые лица.
Дуглас заморгал.
На лужайке, с горном в руках, вытянулся Джек Шмидт, который в школе сидел за соседней партой; Билл Арно, лучший друг Дугласа, поднимал кверху тромбон; мистер Уайнески, городской парикмахер, стоял с тубой, словно обвитый кольцами удава, и ещё… стоп!
Дуглас прислушался.
В доме была мёртвая тишина.
Развернувшись на пятках, он бросился вниз по лестнице. В пустой кухне пахло беконом. Столовая ещё хранила аромат блинчиков, но это знал только ветер, который, как призрак, шевелил занавески.
Дуглас побежал к дверям и выскочил на крыльцо. Дом и вправду обезлюдел, зато в палисаднике было не протолкнуться.
В числе музыкантов оказались дедушка с валторной, бабушка с тамбурином и братишка Скип с дудкой.
Стоило Дугласу остановиться у перил, как в его честь раздались дружные приветствия, и под эти крики у него мелькнула мысль: как быстро всё переменилось. Только что бабушка замесила тесто (опара, с мучными отпечатками её пальцев, так и осталась на кухонной доске), дед отложил том Диккенса, а Скип спрыгнул с дикой яблони. И вот, обзаведясь инструментами, они уже стояли в той же толпе, что и многочисленные знакомые, учителя, библиотекарши и дальние родственники, нагрянувшие из далёких персиковых садов.
Приветствия смолкли; все рассмеялись, позабыв про унылую мелодию, с которой только что прошли через весь город.
— Эй! — решился наконец Дуг. — В честь чего музыка?
— Что за вопрос? — отозвалась бабушка. — Сегодня твой день, Дуглас.
— Мой день?
Твой, Дуг. Особенный день. Лучше всяких именин, пышней Рождества, торжественней Четвёртого июля, чудесней Пасхи. Твой день, Дуг, твой и только твой! — Это уже выступал с речью мэр города.
— В каком смысле?..
— Дуг… — Дедушка подтолкнул к нему огромную корзину. — Тут пирог с земляникой.
— И земляничный торт, — подсказала бабушка. — И земляничное мороженое.
Все заулыбались. А Дуглас попятился и застыл, как забытое на жаре эскимо, которое почему-то не тает.
— Как стемнеет, будут фейерверки! — Скип заиграл на дудке. — Сразу, как стемнеет. И ещё — так и быть — забирай моих светлячков: у меня целая банка с лета осталась.
— Ты мне никогда за просто так ничего не отдавал, Скип. С чего это ты вдруг раздобрился?
— Так ведь сегодня — День Дугласа Сполдинга, Дуг! Мы и цветы принесли.
Мальчишкам не приносят цветы, подумал про себя Дуг, даже в больницу.
Но сёстры Рэмзи протягивали охапки цветов «прощай-лето», а дедушка торопил:
— Не медли, Дуг! Тебе возглавлять процессию! Корабль ждёт!
— Корабль? Мы отправляемся на пикник?
— Точнее сказать, в путешествие. — Мистер Уайнески сорвал с себя парикмахерский фартук и нахлобучил соломенную шляпу цвета кукурузных хлопьев. — Прислушайся!
С берега озера, до которого было не меньше мили, донёсся пароходный гудок.
— Шагом марш! — скомандовал дед. — Ать-два, левой, присоединяйся, Дуг, ать-два, левой!
— А что…
Зазвенел бабушкин тамбурин, запищала Скипова дудка, застонала дедушкина валторна, и толпа, кругами ходившая по лужайке, смела Дугласа с крыльца и увлекла его по улице под тявканье бежавших впереди и сзади собак; машины притормаживали, чтобы не мешать процессии, встречные приветственно махали, а один умник даже распотрошил телефонный справочник и стал бросать эти бумажки с крыши гринтаунской гостиницы, но пока телефонное конфетти опустилось на мостовую, шествие было уже далеко: оставив позади солнце и город, процессия спускалась по склону.
Над притихшим озёрным берегом солнце спряталось за тучи, а собравшийся над водой туман перешёл в такое широкое и стремительное наступление, что Дуг даже струхнул: можно было подумать, кто-то срезал с осеннего неба тяжёлое грозовое облако, чтобы оно, рухнув с высоты, затопило и берег, и город, и стройный ритм духового оркестра.
Процессия остановилась. К пристани двигался невидимый до поры до времени пароход, оглашая берег скорбными гудками туманного горна.
— Не останавливайся, дружок, ступай на причал, — негромко сказал дед.
— Кто быстрей? — Скип припустил вперёд.
Но Дуглас не двинулся с места.
Потому что из тумана выплывал, иллюминатор за иллюминатором, сработанный из белого тёса корабль: он остановился в дальнем конце пристани и отдал сходни.
— А почему… — Дуглас глядел во все глаза. — Почему корабль без названия?
Все посмотрели в ту сторону — и верно, на борту длинного белого парохода, в носовой части, не оказалось никакой надписи.
— Дело в том, Дуг…
Корабельный гудок протяжно вскрикнул, и толпа зашевелилась, подталкивая Дугласа вперёд, по дощатому пирсу, к трапу.
— Ты поднимешься на борт первым, Дуг!
— Играйте, пусть идёт под музыку!
И оркестр, вскинув тонну духовых, двести фунтов бубенчиков и цимбал, грянул троекратное «Ведь он — отличный малый». Не успел Дуглас дать команду своим ногам — ать-два, ать-два, — как его внесли на палубу, а по сходням уже сновали туда и обратно матросы, поднимавшие на борт корзины провизии…
Бух!
Это обрушился трап.
Дуглас вскрикнул и заметался.
Ему одному удалось остаться на борту. Друзья и родные теснились на причале, как в западне.
— Эй, постойте!
Трап обрушился не случайно. Кто-то его сорвал.
— Надо держаться! — протяжно закричал Дуглас.
— Ты прав, — негромко сказал откуда-то с причала дедушкин голос, — надо держаться.
Оказалось, причал вовсе не был западнёй.
Дуглас заморгал.
Это он попал в ловушку на пароходе.
У него вырвался душераздирающий вопль. Пароход загудел. И начал отваливать от пристани. Оркестр играл «Колумбия, жемчужина океана».
— Вот чёрт, да подождите вы!
— Счастливо, Дуг!
— Постойте!
— В добрый путь, в добрый путь! — дуэтом пропели городские библиотекарши.
— До свидания! — пронеслось по толпе.
Оглядев расставленные на палубе корзины со снедью, Дуглас вспомнил какой-то музей в Чикаго, где он давным-давно видел египетскую гробницу с игрушками и засохшими съестными припасами, погружёнными в маленький долблёный чёлн. В глаза словно бросили пригоршню пороха. Дуглас, как безумный, с воем завертелся на месте.
— Плыви, Дуг, плыви… — Женщины махали белоснежными платочками, а мужчины — соломенными шляпами.
Кто-то поднял маленькую собачонку и принялся размахивать ею в воздухе.
А корабль, разрезая холодную воду, кутался в туман; звуки оркестра затихли, и теперь стоявшую на причале родню было едва видно.
— Погодите! — закричал Дуглас. — Ещё не поздно! Дайте им знак развернуться! Вы тоже можете отправиться в путешествие! Да- да, поплывём все вместе!
— Нет, Дуг, ты один, — откликнулся с берега дедушкин голос. — Тебе пора, мой мальчик.
В этот миг до Дугласа дошло, что на борту действительно нет ни души. Обыщи хоть все закутки — ни капитана, ни старпома, ни матросов. Только он один плыл сквозь туман под рокот и пыхтенье мощных двигателей, живущих своей скучной жизнью в недрах машинного отделения.
На ватных ногах он двинулся в сторону носового отсека. Почему-то ему показалось, что можно перегнуться через борт и на ощупь различить ещё не высохшие буквы — название судна.
Почему перепутались времена года? Зачем вернулось тепло?
Ответ был прост.
Корабль звался «Прощай, лето».
Тепло вернулось за ним одним.
— Дуг… — таяли голоса. — Ах, счастливо… в добрый путь… простимся?..
— Скип, бабушка, дедушка, Билл, мистер Уайнески, нет-нет- нет, эй, Скип, ау, бабушка, дедушка, спасите!
Но берег уже обезлюдел, пристань растворилась в тумане, процессия вернулась в город, а корабль дал последний гудок, и от этого все внутренности у Дугласа разлетелись на мелкие осколки, которые слезами брызнули из глаз, и тут он разревелся в голос, твердя имена тех, кто остался на берегу, и получилось одно чудовищное, исполинское слово, от которого содрогнулась душа, а сердце облилось кровью и зашлось в сдавленном крике:
— Дедушка-бабушка-скип-билл-мистер-уайнески-помогите!
Тут он сел в постели, весь в холодном поту и в слезах.
Потом решил ещё поваляться; слёзы затекали в уши, а он содрогался от рыданий, хотя уже чувствовал, что лежит на своей кровати, а ласковый солнечный свет гладит его пальцы, судорожно впившиеся в лоскутное одеяло. Закатная пора принесла в спальню щедрый сноп лимонадных лучей.
Слёзы высохли.
Поднявшись с постели, Дуглас подошёл к зеркалу, чтобы посмотреть, как выглядит печаль, и увидел: она затуманила лицо и глаза, да так, что вовек не сотрёшь. Тогда он потянулся к этому незнакомому лицу в зеркале — и наткнулся на незнакомую руку, от которой веяло холодом.
В кухне пеклись пироги, наполняя весь дом аппетитными вечерними запахами. Дуглас тихонько сошёл вниз, понаблюдал, как бабушка вытаскивает из курицы диковинные потроха, задержался у окна, глядя, как Скип карабкается на своё любимое дерево, чтобы заглянуть за горизонт, а потом вразвалочку вышел на крыльцо, но запах пирогов настиг его и там — как нарочно привязался и не отставал ни на шаг.
На крыльце уже стоял кое-кто, решивший выкурить предпоследнюю за этот день трубку.
— Ой, дедушка, ты здесь?!
— А где ж мне быть, Дуг?
— Фу ты. Уф. Ох. Ты никуда не делся. И дом никуда не делся. И город.
— Да ведь и ты вроде никуда не делся.
— Ага! Вот здорово!
Дед покивал, посмотрел в небо, глубоко вздохнул и открыл рот, чтобы заговорить, но Дуглас, охваченный внезапным смятением, выкрикнул:
— Нет, не надо!
— Не надо чего, дружок?
Не надо, ответил про себя Дуг, говорить то, что ты собирался сказать.
Дед выжидал.
Деревья, склонившие к траве свои тени, на глазах окрашивались осенним цветом. Вдалеке последняя газонокосилка сбривала и состригала годы, укладывая их свежими холмиками.
— Дедушка, а правда…
— Ты о чём, Дуг?
Дуглас сглотнул, зажмурился, чтобы спрятаться в темноту, и выпалил:
— А правда, что смерть — это как будто ты один поднимаешься на корабль и уплываешь далеко-далеко, а все твои остаются на берегу?
Дед пожевал эту мысль, изучил пару-другую облаков и кивнул:
— Ну, примерно так, Дуг. А почему ты спрашиваешь?
— Просто так.
Дуглас проводил глазами высокое облако, которое никогда прежде не принимало таких очертаний и больше никогда таким не будет.
— А что ты хотел сказать, дедушка?
— Э… надо вспомнить. Прощай, лето?
— Да, сэр, — шепнул Дуглас, прильнул к высокому старику, взял его за руку и потёрся щекой о дедову ладонь, а потом опустил её себе на макушку — словно короновался на царство.
Прощай, лето.
Оглавление
Ray Bradbury
Farewell Summer
Последние комментарии
20 часов 14 минут назад
20 часов 32 минут назад
20 часов 41 минут назад
20 часов 42 минут назад
20 часов 45 минут назад
21 часов 3 минут назад