«...Где пасёшь ты? Где отдыхаешь в полдень?» [Виктория Израилевна Беломлинская] (fb2) читать постранично

Виктория Беломлинская «…ГДЕ ПАСЁШЬ ТЫ? ГДЕ ОТДЫХАЕШЬ В ПОЛДЕНЬ?»

Женщина была одинока, но чрезвычайно терпелива к своему одиночеству. Она привыкла к нему. Со временем и переменой места жительства ей даже стало казаться, что одиночество — это и есть свобода.

А когда–то в сером ленинградском климате, в кооперативной квартире на окраине города мысль, что после семнадцати лет безоблачно–счастливой супружеской жизни муж может оставить её ради своей ученицы, ввергла её в отчаянье, привела к полному умопомрачению. Так потом адвокат утверждал на суде. Она не была с ним согласна, но адвокат убедил её, что, если суд поверит, что она была не вполне в своем уме, приговор будет мягким. И суд поверил. Хотя, какое же умопомрачение, если она всё продумала и даже чертёж сделала?

Она была хорошим инженером–конструктором, чертеж был выполнен профессионально, по нему заводской столяр с легкостью изготовил деревянный молоток — такой примерно, каким обычно отбивают мясо, с той только разницей, что одна его сторона была густо утыкана гвоздями, но не шляпками наружу, а остриями.

Она объяснила столяру, что ей, якобы, нужно изрешетить некий предмет — не сказала, конечно, что этим предметом должна быть голова её мужа — бывшего мужа. Столяр на суде так и показал. Но тогда она была убеждена, что человек, который мог прийти домой за два часа до Нового Года, не обращая внимания на её удивление, собрать чемодан, сказать: «Если я не уйду сейчас, я не уйду никогда. Наш сын вырос. Я имею право на счастье. Квартиру оставляю вам, машину забираю. Прощай» — сесть в машину и уехать — такой человек просто не должен жить.

Сын действительно вырос, он потому и не присутствовал при этой сцене, что уже ушел встречать Новый Год своей компанией. А она, остолбеневшая, так ничего и не сумевшая сказать мужу — уже не мужу — осталась одна. Вот тогда она и решила, что он не имеет права, не должен жить.

Придумала, сделала чертеж, заполучив легкое и удобное орудие расправы, подкараулила и долбанула его по башке. На узкой тропе за городом, где он жил с новой молодой женой, на пути к электричке. Но не убила. Только поранила. Теперь ей безразлично, но еще во время суда она в глубине души сожалела, что молоток оказался слишком легким.

Срок ей дали небольшой, отсидев, она вернулась на прежнюю работу, коллеги навещали её в Крестах и потом относились к ней очень хорошо, даже лучше, чем прежде. Но скверную привычку приобрели, время от времени подходить к её кульману и поглядывать, что она там вычерчивает. В конце концов, ей всё надоело, и она решила уехать. Сын давно подбивал её на этот шаг.

Теперь он уже вполне взрослый молодой человек, и хотя формально они живут вместе, в одной квартире — просторной, с двумя спальнями — он редко ночует дома, а если и приходит, то или сидит за своим компьютером, или уже спит. Она не позволяет себе вмешиваться в его жизнь, излишне интересоваться ею. Так спокойнее. Но дома она одинока. И на улице одинока.

Их район — исключительно индусский. Хороший, безопасный район. В Союзе она завидовала тем, кто по туристским путевкам ездил в Индию. Путевки стоили дорого, к тому же, её всегда пугали рассказы о голодных, выпрашивающих милостыню детях. А здесь — пожалуйста, вот она — Индия: через каждые пять шагов забитые вычурным золотом магазины, магазины с легкими, красочными тканями для сари, индийские рестораны, в которых, уплатив пять долларов, можно есть пока не лопнешь, запах индийских приправ и снадобий, вечное столпотворение на улицах, будто все они один необъятный восточный базар. И никаких голодных. Но оказалось, те, кто ездил в Индию по дорогим путевкам, говорили неправду, будто бы индийские женщины все — красавицы. Ей совершенно не нравятся их женщины. Летом пялят на тебя жирные пупы между короткой кофточкой и намотанной на мясистые бедра тканью; зимой поверх сари надевают спортивные куртки. Нелепо выглядят. Ну, а мужчины — те просто сплошь уроды: толстоносые, щекастые, животастые, в белых подштанниках, в тех же безобразных куртках. В холодную погоду имеют обыкновение по–бабьи заматывать головы шарфами. Общительные друг с другом, не видят никого, кто не есть свой, никогда не уступят дорогу, захлопнут у тебя перед носом дверь, поверх голов всей остальной Америки прозревают лишь свой особый индусский мир… Жизнь одинокого человека среди них может быть только ещё более одинокой.

На работе она тоже одинока. И не потому, что плох её английский. Он, конечно, плох: сказать ещё кое–что может, но почти ничего не понимает, что ей говорят в ответ. Однако, делает вид, что понимает. К счастью, её работа, кроме некоторой её собственной сообразительности, ничего от неё не требует. И не потому она одинока, что все её коллеги намного моложе её — скорее всего никто даже не догадывается насколько. Старше тридцати–тридцати пяти нет ни одного человека, а ей уже за пятьдесят перевалило. Но, то ли она выглядит моложе своих лет, то ли по своей